Соседи по палате лежали с камнями в почках. Алкоголик – после операции, бухгалтер Николай Иванович – до.
Костя молча смотрел в окно. Николай Иванович покашливал и смотрел на Костю. Надо было отозваться.
– Ну, как вас здесь лечат? – вежливо спросил Костя.
– Одно лечат, другое калечат, – по-простому ответил пьяница.
– Не в том дело, – сказал Николай Иванович.
– А в чем? – спросил Костя.
– В чем, в чем, – сказал Николай Иванович. – Керосином дело пахнет, вот в чем.
И с места в карьер он выложил Косте всё. Рассказывал он нервно. Видно было, что ему не по себе.
Про больницу и раньше ходили слухи. Еще недавно у себя в подъезде Костя сорвал с двери фашистскую писульку: «Двухсотка – филиал трансплантария». Но здесь, в этом самом якобы филиале, слух не казался смешным. Говорили, по словам Николая Ивановича, что у больных вырезают здоровый орган и продают.
– Да, я думал об этом, – сказал Костя. – Не пойму только, как у них с транспортировкой. Оборудование, емкости… попробуй, вывези незаметно.
Вдруг шевельнулся сосед, накрытый газетой.
– «Оборудование, – прочел он вслух то, что читал молча, – легко размещается в небольшом чемоданчике».
– А? – оглянулся на него Костя.
– Нате, почитайте, почем нынче почки, – сказал молчун.
– А почем?
– Десять тысяч долларов штука. – Молчун кинул ему газету и накрылся другой.
– Какая к ляду транспортировка, – возразил бухгалтер. – Своим не хватает. Петровский когда начал пересадки, почек донорских была сотня на нос. А теперь одна почка на сто человек. У них тут очередь.
– Очередь – не криминал, – сказал Костя. – Ампутировать здоровый орган – слишком рискованно. Как они разрежут человека, ему не сказав?
– А ему говорят, что орган – гниль.
Костя вспомнил, что осенью удалили почку отмороженному слесарю Чемодану. Действительно, объявили, что – «гниль».
– Гниль, – задумчиво повторил Костя.
– Алкашам-то плевать, – отозвался Иван Николаевич. – Им еще лучше. Водка внутрь идет легче. Меньше надо. Дешевле.
– Нет, все равно чушь, – махнул рукой Костя. – Ну, найдут таких больных одного-двух. Это не бизнес.
– Это не бизнес, а бизнес у них… – начал Николай Иванович и вдруг стих.
– Бизнес у них дубари, – помог Иван Николаевич.
– Какие дубари?
– Какие, какие, – снова воспрял Николай Иванович. – Жмуры. Здесь же морг. Привезут после ДТП кого-нибудь при смерти, докончат – и давай.
– Что – давай?
– Как – что? – Николай Иванович сердито глянул на Костю. – Вынут к матери всё – вот что, – вдруг рявкнул он.
Иван Николаевич равнодушно смотрел в потолок, другой больной шуршал. Оба, по всему, были крепкие орешки.
– Нужны доказательства, – сказал Костя.
– Кому это? Родня, если объявится, увезет в гробу. В нутро к покойнику не полезет. А на забор органов у нас презумпция согласия.
– Труп на всё, дескать, согласный. – Пьяница почесался под одеялом и повернулся к ним спиной спать. Костя вздохнул.
– Подковались вы тут, граждане, – сказал он. – А у меня всех знаний – три занятия на военке в анатомичке. Только и помню, где внутри – что.
– В общем, мой вам совет, – заключил Николай Иванович, – не соглашайтесь на операцию.
– Но ведь вы согласились.
– Ну – то я! У меня давнее дело. Камушек с кулак. Сколько раз были приступы. Того и гляди, застрянет. Тогда, сказали, – шок и перитонит. Швах.
– Но у меня тоже что-то не то. Живот болит, есть не хочу, отеки. Кац говорит – почки.
– Вам еще рано.
– А мне есть в кого: у меня бабка почечница.
– А от нервов не может?
– Может.
– Ну, так проверьтесь сперва на стороне.
Разговор заглох, Костя съел ложку гоголь-моголя.
А вдруг у него язва на нервной почве. Или рак, а косит под этот самый нефрит. Вроде так бывает. Нервы переплелись, запутались и сигналят не там. И кажется, что болит зуб, а это сердце. В Митино наживешь всё.
Костя съел еще ложку яичного нектара и погасил на тумбочке лампочку.
В среду было обследование.
Ренолог потыкал в него тубой аппарата, поиграл кнопками, посмотрел на датчики и сел писать.
– Ну что? – спросил Костя.
– Лет до ста протянете, – ответил врач и, заполнив несколько строк, вернул ему карту. Стрельнул по нему глазами-буравчиками. – Почки в порядке, эвакуаторная функция чуть замедлена вследствие, видимо, внешнего воздействия.
– Да, было дело, – сказал Костя.
– Но секреторная в норме. Гуляйте, – закончил врач.
Эндоскопия вывернула ему все внутренности и ничего не нашла.
На УЗИ докторша извертела его властными ледяными пальцами и сказала, что он чист, как младенец.
Оставалось сдать анализ мочи. Костя стоял в коридоре, с интересом читая свою карту.
Подошла медсестра Олечка с ямочками на щечках, отобрала, хлопнула картой Костю по лбу.
– Иди, писай, – сказала она. Костя сдал анализ с легким сердцем.
* * *
Вечером он решился.
Выпишут его дня через два. Больше такого случая не представится.
Ему даже хотелось, чтобы подозрения подтвердились, хотелось, чтобы виноватыми оказались чужие врачи с хищными глазами и пальцами, а не милые соседи с его этажа!
Во дворе больницы за двумя тополями стояло зданьице, зеленая коробочка, с затянутыми окошками. Новая дверь чернела спереди и старая сбоку.
Утром в четверг он позвонил Кате и заказал свой складной «викторинокс» и кило фисташек.
Фисташки Катя привезла, а нож, сказала, в джинсах, в больнице.
Днем Костя подкараулил, когда Олечка зазвенела ключами у гардеробной и, позвонив из автомата на лестнице, вызвал ее в сестринскую к телефону. Пока Олечка ходила, он юркнул в каптерку, нашел штаны и выкрал нож и свитер.
Вечером он положил перед Олечкой на посту на столе фисташки и, дождавшись, когда соседи заснули и дальний гудеж стих, снова выглянул в коридор.
Никого. Дверь сестринской приоткрыта. Он дошел и глянул. Расчет был верен. Олечка с санитаркой засели над фисташками.
Он надел свитер для тепла и маскировки и спустился в холл. Если кто встретится, решит, что Костя – студент-медик. 1-й областной мединститут, МОМИ, был по соседству. Молодежь в халатах мельтешила внизу с утра до вечера.
В холле тоже никого. Дежурная сидит над журналом в круге лампы. Бортик над столом скрыл ей обзор.
Костя прошел пригнувшись. Слева дверь учебной кафедры, справа выход.
Костя медленно открыл, вышел, прошел предбанник, оттянул задвижку и оглянулся. Дежурная строго и слепо посмотрела из-под лампы во мрак и снова опустила голову.
Костя вышел на воздух. Небо было чистым, звездным. Начинался апрель. Пахло полузимне-полувесенне временем, когда ты уже влюблен, а еще не знаешь, хотя тот, в кого ты влюблен, уже знает.
Касаткина это, увы, не касалось.
Он обогнул здание и подошел к зеленой коробочке. Боковая дверь была заперта. Под ручкой-скобкой блестел обычный, квартирного типа, замковый кружок с щелью.
Костя вынул из ножа испытанную «звездочку» и попробовал. Нет.
Плоское лезвие и шило с крючочком тоже не дали результата.
В какой-то палате мелькнул свет.
Если Костю хватятся и поймут, куда он лазил, будет нехорошо.
Пока всё тихо. Соседям плевать, а Николай Иванович на снотворном.
Костя стал вынимать из ножа лезвия подряд и тыкать по очереди. Нет.
Остались капсула с бечевками, лупка и ноженки.
Костя ткнул с досадой ноженки в щель и, привалившись к двери спиной, сполз на корточки.
Значит, ничего не узнать.
В щели звякнуло. Дверь под его спиной подалась, Костя едва не слетел куда-то вниз.
Он вошел, прикрыл дверь и нащупал выключатель. Голая лампочка на шнуре тускло осветила спуск.
Сразу от порога круто шли вниз ступеньки. В конце, в раскрытой двери, торчали на столе ступни, заскорузлые, с белым налетом. Так и есть. Морг.
Костя выглянул на всякий случай во двор, потом плотно закрыл дверь, сошел в подвал и включил свет. Загудели и зажглись, мигая, люминисцентные трубки.
Столы в два ряда уходили вправо вглубь. На столах, накрытые клеенкой и не накрытые, лежали тела. Костя оглядел их бегло. Старался не рассматривать. Чувствовал себя Хамом, увидавшим наготу отца. Но оправдывался: это не люди, это мясо, двадцать две, согласно таблице, мясных части от головизны до ливера.
И, если не подходить, не было ничего ужасного. Запах неприятный, но морально всё давно выдохлось.
Подойти было необходимо.
Костя пошел между столами. Поднимал клеенки, скользил глазами по лицам и торсам.
Разумеется, он не рассчитывал, что увидит туловища пропавших. Но, если есть здесь, в больнице, криминальная медактивность, следы найдет и слепой.
В общем, по составу это был обыкновенный народ. Оживи они – стали б как два ряда в вагоне метро, просто лица обоего пола.
Старых оказалось больше. Старики не отличались от старух, жирные от костлявых. Непохожи они были даже на покойников. Лежала синеватая и местами красноватая материя. Чисто абстрактно торчали шишечки таза, лобка и коленей.
Один старик, раньше работяга или лагерник, был весь исписан известными татуировками «Не забуду мать родную», «Витек» и «Раб коммунистов», но и он не походил на труп, а казался расписной досточкой.
Костя даже с каким-то удовольствием увидел настоящих людей – средних лет мужчину и двух пышных женщин. У мужчины была волосатая грудь, а у женщин почти сливочный живот и лебяжьи, именно лебяжьи, плечи.
Последним в одном ряду лежал ребенок, в другом – куча. Ребенок был лет семи, тоже свежий. Костя чуть было не поцеловал его, так же, как целовал мертвых младенцев Петр I от умиления в кунсткамере. В куче, под клеенкой, лежали отдельно три неровные части: голова, шея, искореженная грудь, потом куски торса, потом осколки ножных костей и целые ступни. Человек попал под поезд.
Костя открыл холодильные камеры. Целый труп. Целый. Целый.
Далеко, вверху, входная дверь звякнула.
– Почему гогит свет? – знакомо картаво раздалось на лестнице.
Черт. Кац с четверга на пятницу дежурит. Пришла: что-то почуяла. Если увидит Костю, все пропало.
Он нырнул в камеру вниз под каталку и прикрыл дверь. К счастью, не хватило сил нечаянно захлопнуть ее. Руки дрожали.
Мира вошла, глянула щурясь и пошла вдоль столов. Костя рискнул посмотреть в щелку.
От мертвого света докторшин нос и тень над губой казались бананом с черным концом.
– Кто здесь? – спросила Мира. Помолчала, посмотрела в кучу под клеенкой, пошла обратно.
– Дагмоеды. Хоть бы свет за собой гасиги.
Свет погас, отстучали шаги, хлопнула дверь. Щелкнуло. Костя вышел, выждал три минуты и включил свет снова.
Приблизился к лебяжьим женщинам. На диафрагме и сердце аккуратные разрезы. То же у атлета.
Решаться надо быстро. Если Кац вернется, начнет искать. Но он уже решился. Делаешь дело – делай.
Сдвинув со столика в углу салфетку, он взял ножницы и перчатки. Перчатки надел и снова подошел к объектам.
Брезгливость он поборол. «Ведь не брезгуешь, – сказал он себе, – жизнью в Митино бок о бок с живодером».
– Тряхнем стариной! – воскликнул он вслух для куража. Когда-то на журфаке, на военке, их учили накладывать швы, бинтовать и водили в труперню, после чего выдали удостоверение младшего лейтенанта медслужбы, запасника.
Костя разрезал швы на обеих ранах на первой лебедке и сунул внутрь руку. Так и есть, пусто. И в сердечной, и в брюшной полости – ничего. Плямкает под пальцами набежавшая сукровица. Ясно. Исследовать вторую и атлета смысла нет.
От ужаса и удачи он мобилизовался и почувствовал уверенность. Взял со столика иглу и кетгут и легко наложил швы по старым проколам. Распатронил бинтовую обертку, снял бинтам вдоль ран вытекшую кровь, обтер перчатки, швырнул грязь в эмалированную плошку под столиком.
Все, до свиданья, дорогие.
Он погасил свет, взлетел по лестнице, открыл дверь и вышел на волю.
Рая в животе уже не было. В палате Костя надулся воды и сблевал. Умывался потом полчаса и спал без снов до утра: сознание сделанного дела и вода тонизируют.
Утром в пятницу ему сообщили, что анализ у него ужасный, альбуминария, то есть в моче сплошной белок, и операция нужна немедленно.
Костя для отвода глаз полчаса полежал, вышел, подошел к гардеробной, подергал дверь, но вызволять джинсы и куртку не стал. В палате в его тумбочке лежало пятьдесят рублей. Он надел в уборной прямо на зеленую больничную пижаму свитер и бежал из больницы.
Костин интерес к медицине был удовлетворен вполне.