1

2 апреля 1968 года.

Дон Хуан секунду глядел на меня — казалось, он совсем не был удивлен моему появлению, несмотря на то, что прошло уже более двух лет с тех пор, как я последний раз приезжал к нему. Он положил руку мне на плечо, улыбнулся и сказал, что я изменился и выгляжу толстым и мягким.

Я привез экземпляр своей книги. Без всяких предисловий я вынул ее из портфеля и протянул ему.

— Это книга о тебе, дон Хуан, — сказал я.

Он взял ее и одним движением пролистал страницы, как если бы это была колода карт. Ему понравился зеленый оттенок переплета и формат книги. Он погладил ее, повертел в руках, а затем вернул мне ее обратно. Я чувствовал большой прилив гордости.

— Я хочу, чтобы ты оставил ее себе, — сказал я.

Он покачал головой в беззвучном смехе.

— Лучше не надо, — сказал он и затем добавил, широко улыбаясь, — ты знаешь, что мы делаем с бумагой в Мексике.

Я рассмеялся. Мне показалась прекрасной его ирония.

Мы сидели на скамейке в парке небольшого городка в горном районе Центральной Мексики. Абсолютно никакой возможности дать ему знать о моем намерении посетить его у меня не было, но я был уверен, что найду его, и нашел. Я провел в этом городе совсем немного времени прежде, чем дон Хуан прибыл с гор — я нашел его на рынке, у прилавка одного из его друзей.

Дон Хуан сказал, как само собой разумеющееся, что я тут как раз вовремя, чтобы доставить его обратно в Сонору; мы расположились в парке, чтобы подождать его друга, индейца племени масатек, у которого он остановился.

Мы просидели около трех часов. Пока длилось ожидание мы разговаривали о разных пустяках, и к концу дня, как раз перед появлением его друга, я рассказал об одном случае, свидетелем которого стал несколькими днями ранее.

В дороге моя машина сломалась. Это произошло на окраине одного городка и в течение трех дней мне пришлось находиться там, пока длился ремонт. Напротив автомастерской был мотель, но окраины всегда действовали на меня удручающе, поэтому я остановился в современной восьмиэтажной гостинице в центре.

Коридорный сказал мне, что в отеле есть ресторан, а когда я спустился туда поесть, оказалось, что столики имеются и снаружи, на тротуаре. Они довольно красиво располагались на углу улицы под низкими кирпичными арками современных форм. Снаружи было прохладно и столики были свободны, однако я предпочел устроиться в душном помещении. Входя я заметил, что на краю тротуара перед рестораном сидит группа мальчишек-чистильщиков обуви; я был уверен, что они станут надоедать мне, если я сяду за один из наружных столиков.

Со своего места я мог видеть этих мальчишек через оконное стекло. Пара молодых людей заняла столик, и мальчишки окружили их, предлагая почистить обувь. Молодые люди отказались. К моему изумлению, мальчишки не стали настаивать, а вернулись и сели на свое место. Через некоторое время трое мужчин в деловых костюмах поднялись и ушли. Мальчишки, подбежав к их столику, начали доедать остатки пищи. Через несколько секунд тарелки были чистыми. То же самое повторилось и с объедками на всех остальных столах.

Я заметил, что дети были весьма аккуратны; если они проливали воду, то они промокали ее своими фланельками для чистки обуви. Я также отметил тщательность, с какой они уничтожали съестное. Они съедали даже кубики льда, оставшиеся в стаканах, лимонные дольки из чая, кожуру и все прочее. Не оставалось совершенно ничего.

За то время, что я пробыл в отеле, выяснилось, что между детьми и хозяином ресторана существует соглашение: детям позволено околачиваться у заведения с тем, чтобы заработать немного денег у посетителей, а также доедать остатки пищи на столиках — с условием, что они никого не рассердят и ничего не разобьют. Всего их было одиннадцать человек в возрасте от пяти до двенадцати лет, однако самый старший держался особняком от остальной группы. Они намеренно отталкивали его, распевая дразнилку, в которой говорилось, что у него уже есть лобковые волосы, поэтому он слишком стар, чтобы находиться среди них.

После трех дней наблюдения за тем, как они подобно стервятникам бросались на самые непривлекательные объедки, я искренне расстроился и покинул город с чувством, что нет никакой надежды для этих детей, что их мир уже сформирован ежедневной борьбой за крохи пищи.

— Ты их жалеешь? — удивился дон Хуан.

— Конечно, — сказал я.

— Почему?

— Потому что мне небезразлично благополучие окружающих меня людей. Эти мальчишки — дети, а их мир так некрасив и мелок.

— Подожди! Подожди! Как ты можешь говорить, что их мир некрасив и мелок? — спросил дон Хуан, передразнивая мою интонацию. — Ты думаешь, что твои дела обстоят лучше, не так ли?

Я сказал, что так и думаю, и он снова спросил меня, почему. Я ответил, что по сравнению с миром этих детей мой мир бесконечно более разнообразен, богат переживаниями и возможностями для личного удовлетворения и развития. Смех дона Хуана был искренним и дружеским. Он сказал, что я неосторожен в своих заявлениях и что я не могу измерить богатство и возможности мира этих детей.

Я подумал, что дон Хуан просто упрямится. Я действительно думал, что он становится на противоположную точку зрения просто для того, чтобы позлить меня. Я искренне верил, что у этих детей нет ни малейшего шанса для интеллектуального роста.

Я отстаивал свою точку зрения еще некоторое время, а затем дон Хуан прямо спросил меня:

— Разве ты не говорил однажды, что стать человеком знания является величайшим, на твой взгляд, человеческим достижением?

Я говорил так и повторил вновь, что стать человеком знания — это, по-моему, одно из величайших интеллектуальных достижений.

— Ты считаешь твой очень богатый мир поможет тебе когда-нибудь стать человеком знания? — спросил дон Хуан с легким сарказмом.

Я не ответил, и тогда он сформулировал этот же вопрос иначе — прием, который я всегда использовал по отношению к нему, когда считал, что он не понимает.

— Другими словами, — сказал он, широко улыбаясь и явно сознавая, что я заметил его игру, — помогут ли тебе стать человеком знания твоя свобода и твои возможности?

— Нет! — сказал я с ударением.

— Тогда как же ты можешь испытывать жалость к этим детям? — спросил он серьезно. — Любой из них может стать человеком знания. Все известные мне люди знания были детьми вроде тех, которые на твоих глазах доедали объедки и вылизывали столы.

Аргумент дона Хуана вызвал у меня неприятное чувство. Этим обделенным детям я сопереживал не оттого, что им не хватает пищи, а оттого, что мир, по моему мнению, уже приговорил их к интеллектуальной несостоятельности. И, однако же, по утверждению дона Хуана, каждый из них мог достичь того, что я считал вершиной интеллектуального роста — стать человеком знания. Моя жалось к ним была неуместна. Дон Хуан поймал меня очень точно.

— Может быть, ты и прав, — сказал я. — Но как избавиться от желания, от искреннего желания помочь окружающим тебя людям?

— Как, по-твоему, им можно помочь?

— Облегчая их ношу. Самое меньшее, что можно сделать для окружающих нас людей, — это попытаться изменить их. Ты ведь и сам занимаешься этим. Разве нет?

— Нет. Я этого не делаю. Я не знаю что менять, и зачем что-либо менять в окружающих меня людях.

— А как насчет меня, дон Хуан? Разве ты учил меня не для того, чтобы я смог измениться?

— Нет. Я не пытаюсь изменить тебя. Может случиться, что однажды ты станешь человеком знания — этого никак нельзя определить заранее — но это не изменит тебя. Когда-нибудь ты, возможно, сможешь увидеть людей другим способом, и тогда ты поймешь, что невозможно изменить хоть что-либо в них.

— Что это за другой способ видеть людей, дон Хуан?

— Люди выглядят по-другому, когда ты видишь. Дымок поможет тебе увидеть людей, как нити света.

— Нити света?

— Да. Нити, похожие на белую паутину. Очень тонкие волокна, которые идут по кругу от головы к пупку, так что человек выглядит, как яйцо из кругообразно движущихся волокон. А его руки и ноги подобны протуберанцам, вырывающимся в разные стороны.

— И так выглядит каждый?

— Каждый. Кроме того, человек находится в контакте со всем остальным, но не через руки, а через пучок длинных волокон, выходящих из центра его живота. Эти волокна соединяют человека со всем окружающим; они сохраняют его равновесие и придают устойчивость. В общем, как ты сам когда-нибудь увидишь, человек — это светящееся яйцо, будь он королем или нищим, и не существует способа изменить в нем хоть что-либо: точнее сказать, что можно изменить в светящемся яйце? Что?

 

2

Мой визит к дону Хуану положил начало следующему циклу. Мне не потребовалось никаких усилий для того, чтобы вновь попасть в старое русло удовольствия от его чувства драматизма, его юмора и терпения по отношению ко мне. Я определенно чувствовал, что мне нужно бывать у него чаще. Не видеть дона Хуана было действительно большой потерей для меня, и, кроме того, меня сильно интересовали некоторые вещи, которые я хотел с ним обсудить.

После того, как я закончил книгу о его учении, я начал перебирать те свои полевые записи, которые не вошли в нее. Выяснилось, что я опустил довольно много ценной информации, потому что делал акцент на состояниях необычной реальности. Просматривая свои записки, я пришел к заключению, что умелый маг может спровоцировать у своего ученика самые необычные состояния восприятия, просто «манипулируя социальными ключами». Все мои построения, касающееся природы этих манипулятивных процедур, основывались на предположении, что для создания заданного спектра восприятия необходим ведущий. Чтобы проверить эту гипотезу, я решил детальнее изучить пейотльные собрания магов. Исходя из того, что на этих собраниях маги приходили к соглашению относительно природы реальности без какого-либо открытого обмена словами или знаками, я сделал вывод, что для достижения такого соглашения используется очень запутанный код. Я разработал сложную систему для реконструкции этого кода, и отправился с ней к дону Хуану, чтобы узнать его мнение о моей работе и спросить совета.

21 мая 1968 года.

Во время моего путешествия к дону Хуану ничего необычного не случилось. Температура воздуха в пустыне превышала сорок градусов, что было довольно утомительно. После обеда жара стала спадать, и, когда я ранним вечером подъехал к его дому, дул прохладный ветер. Я не очень устал, поэтому мы сели поговорить в его комнате. Это был не тот разговор, который стоило записывать, я не придавал ему большого значения. Мы говорили о погоде, об урожае, о его внуке, индейцах яки, мексиканском правительстве. Я заметил, что мне всегда нравилось то особое ощущение, которое возникает, когда разговариваешь в темноте. Он сказал, что это соответствует моей разговорчивой натуре, что мне нравится болтовня в темноте, потому что болтовня — единственное, что я могу делать в это время. Я возразил, что мне нравится не сам по себе разговор, а убаюкивающее тепло темноты, которое при этом возникает. Он спросил, что я делаю дома, когда становится темно. Я ответил, что всегда включаю свет или гуляю по освещенным улицам, пока не придет время спать.

— О-о… — протянул он с некоторым разочарованием, — я думал, что ты научился использовать темноту.

— Для чего ее можно использовать? — спросил я.

Он сказал, что темнота (он назвал ее «темнота дня») — лучшее время для того, чтобы видеть. Слово «видеть» он произнес с особенной интонацией. Я захотел выяснить, что он имеет в виду, но он ответил, что уже слишком поздно, чтобы вдаваться в этот вопрос.

22 мая 1968 года.

Как только я проснулся утром, я безо всяких вступлений рассказал дону Хуану, что разработал систему, объясняющую происходящее на пейотльном собрании — митоте. Я взял свои записи и прочел то, что мне удалось создать. Он терпеливо слушал, пока я старался разъяснить свою схему.

Я утверждал, что необходим тайный лидер, способный настроить участников таким образом, чтобы они могли прийти к заданному соглашению. Я отметил, что люди присутствуют на митоте для того, чтобы найти Мескалито и получить от него урок правильного образа жизни. При этом они не обмениваются между собой ни единым словом или жестом, и все же они находятся в согласии относительно присутствия Мескалито и содержания его урока. По крайней мере, именно так было на том митоте, на котором я присутствовал: все согласились, что Мескалито появился перед ними и дал им урок. На своем собственном опыте я убедился, что форма индивидуального появления Мескалито и его последующий урок были поразительно единообразны, хотя варьировали по содержанию от человека к человеку. Я не мог объяснить такого единообразия иначе, как приняв его результатом скрытой и сложной настройки.

У меня ушло почти два часа на то, чтобы прочесть и объяснить дону Хуану сконструированную мной схему. Закончив, я попросил его своими словами рассказать, какова в действительности процедура приведения участников митота к соглашению. Когда я перестал говорить, дон Хуан нахмурился. Я подумал, что мои объяснения его заинтересовали; он, казалось, был глубоко задумавшимся. После некоторого молчания я спросил его, что он думает о моей схеме.

Мой вопрос внезапно изменил выражение его лица. Вначале он улыбнулся, а затем стал раскатисто хохотать. Я тоже попытался засмеяться и нервно спросил, что здесь смешного.

— Ты сошел с ума! — воскликнул он. — Зачем кто-то будет заниматься настройкой кого-либо в такое важное время, как митот? Ты думаешь, что с Мескалито можно валять дурака?

На секунду я подумал, что он уклоняется от ответа на мой вопрос.

— Зачем кому-либо этим заниматься? — настойчиво повторил дон Хуан. — Ты был на митотах и должен помнить, что никто не объяснял тебе, что чувствовать или делать, — никто, кроме самого Мескалито.

Я настаивал на том, что такое объяснение невозможно, и вновь попросил рассказать каким способом достигается соглашение.

— Я знаю, зачем ты приехал, — сказал дон Хуан загадочным тоном. — Но я не могу тебе помочь в твоем затруднении, потому что не существует никакой системы настройки.

— Но как же все эти люди соглашаются относительно присутствия Мескалито?

— Они соглашаются потому, что видят, — драматически произнес дон Хуан. — Почему бы тебе не побывать еще на одном митоте и не увидеть все самому?

Я понял, что это ловушка. Я ничего не ответил и отложил свои записи. Он не настаивал.

Некоторое время спустя он попросил меня отвезти его к дому одного из его друзей. Большую часть дня мы провели там. В ходе разговора его друг Джон спросил меня, что стало с моим интересом к пейотлю. Почти восемь лет назад Джон давал мне батончики пейотля при моем первом опыте. Дон Хуан пришел мне на помощь и сказал, что я делаю успехи.

По пути назад к дому дона Хуана я почувствовал себя обязанным сделать замечание относительно вопроса, заданного Джоном, и сказал среди прочего, что у меня нет намеренья учиться чему-либо еще о пейотле, потому что это требует мужества такого сорта, которого у меня нет, и что я, сказав о своем решении оставить учение, действительно имел это в виду. Дон Хуан улыбнулся и ничего не сказал. Я продолжал говорить, пока мы не подъехали к дому.

Мы сели на свободное место перед дверью. Был жаркий ясный день, но дул легкий ветер, достаточный, чтобы сделать погоду приятной.

— Почему ты так настаиваешь на этом? — внезапно спросил дон Хуан. — Сколько лет ты уже говоришь, что не хочешь больше учиться?

— Три года.

— Почему ты так беспокоишься по этому поводу?

— Я чувствую, что предаю тебя, дон Хуан. Наверно, поэтому я все время об этом говорю.

— Ты меня не предаешь.

— Ты обманулся во мне. Я убежал. Я чувствую себя побежденным.

— Ты делаешь то, что можешь. Кроме того, ты еще не побежден. То, чему я тебя учу, очень трудно. Для меня, по крайней мере, это было еще трудней.

— Но ты выдержал, дон Хуан. Со мной все иначе. Я сдался и приехал тебя навестить не потому, что хочу учиться, а потому, что хотел тебя попросить прояснить некоторые моменты относительно моей работы.

Дон Хуан секунду смотрел на меня, а затем отвел взгляд.

— Ты должен позволить дымку направить себя, — сказал он с нажимом.

— Нет, дон Хуан, я не могу больше принимать твой дымок. Я думаю, что уже выдохся.

— Ты еще даже не начинал.

— Я слишком боюсь.

— Понятно, что боишься. В страхе нет ничего нового. Не думай о том, что ты боишься. Думай о чудесах виденья.

— Я искренне хотел бы думать об этих чудесах, но я не могу. Когда я думаю о твоем дымке, я чувствую своего рода тьму, наплывающую на меня. Это как если бы на земле не было больше людей, никого, к кому можно было бы обратиться. Твой дымок показал мне бездонное одиночество, дон Хуан.

— Это не так. Возьми, например, меня. Дымок — мой олли, и я не ощущаю такого одиночества.

— Но ты другой. Ты победил свой страх.

Дон Хуан слегка похлопал меня по плечу.

— Ты не боишься, — сказал он мягко. В его голосе было странное обвинение.

— Разве я лгу тебе о своем страхе, дон Хуан?

— Мне нет дела до лжи, — ответил он резко. — Но мне есть дело до кое-чего другого. Причина того, что ты не хочешь учиться, не в том, что ты боишься. Тут есть что-то еще.

Я настойчиво побуждал его сказать мне, что же это такое. Я спорил с ним, но он не возражал мне — просто качал головой, как бы не в силах поверить, что я не знаю этого сам.

Я предположил, что, возможно, инерция удерживает меня от учения. Он захотел узнать значение слова «инерция». Я прочел ему в словаре: «Тенденция материи сохранять покой, если она покоится, или, в случае движения, сохранять движение в прежнем направлении, если на нее не воздействует какая-нибудь внешняя сила».

— Если на нее не воздействует какая-нибудь внешняя сила, — повторил он. — Это, пожалуй, лучшие слова, которые ты нашел. Я уже говорил тебе, что только дырявый горшок может взять на себя задачу стать человеком знания своими собственными силами. К трезвомыслящему человеку необходимо применять хитрость.

— Но я уверен, найдется масса людей, которые с радостью взяли бы на себя такую задачу.

— Да, но они не в счет. Они обычно уже с трещиной. Они подобны тем тыквам, которые выглядят целыми, но потекут в ту же минуту, как только надавишь на них, или как только наполнишь их водой. Тебя мне пришлось однажды вовлечь в учение хитростью, так же как и мой бенефактор вовлек меня. В противном случае ты не научился бы и тому, что знаешь сейчас. Может быть, пришло время снова применить к тебе этот же трюк?

Трюк, о котором он мне напомнил, был связан с одним из самых напряженных моментов моего ученичества. Это произошло несколько лет назад, но в моей памяти все было так живо, как будто случилось только что. Путем искусных манипуляций дон Хуан заставил меня войти в прямое и ужасное столкновение с женщиной, имевшей репутацию колдуньи. Столкновение вызвало сильную враждебность с ее стороны. Дон Хуан пользовался моим страхом перед этой женщиной, чтобы вынудить меня продолжать учение. Он утверждал, что я должен учиться дальше, чтобы защитить себя от ее магических нападений. Эффект его «хитрости» был столь убедительным, что я искренне чувствовал, что не имею никакого другого выхода, кроме как учиться изо всех сил, если только хочу остаться в живых.

— Если ты собираешься снова пугать меня той женщиной, то я просто не приеду больше, — сказал я.

Смех дон Хуана был очень веселым.

— Не горюй, — сказал он ободряюще. — Трюки со страхом больше не пройдут. Ты больше не боишься. Но если понадобится, хитрость можно применить к тебе где угодно — тебе не обязательно находиться поблизости.

Он заложил руки за голову, собираясь спать. Я работал над своими записями, пока через пару часов он не проснулся. К этому времени стало почти темно. Заметив, что я пишу, он приподнялся и, улыбаясь, спросил удалось ли мне «выписаться» из своей проблемы.

23 мая 1968 года.

Мы разговаривали об Оаксаке. Я рассказал дону Хуану, что однажды я прибыл в этот город в базарный день, когда толпы индейцев со всей округи стекаются в город, чтобы продавать пищу и разного рода мелочи. Я сказал, что меня особенно заинтересовал человек, торговавший лекарственными растениями. В его деревянном лотке были рядком расставлены баночки с сухими толчеными растениями; он стоял посреди улицы, держа одну баночку в руке и выкрикивал очень забавную песенку:

Состав против мух, блох, комаров и клещей,

Составы для коз, коров, лошадей и свиней.

Лекарства от всех болезней людей.

Исцеляют кашель, прострел, ревматизм и угри.

Есть лекарства для печени, сердца, желудка, груди.

Подходите ближе, леди и джентльмены.

Состав против мух, блох, комаров и клещей.

Я долгое время слушал его. Его реклама состояла из длинного перечня человеческих болезней, против которых, как он утверждал, у него есть целебные средства; для того, чтобы придать ритм своей песенке, он делал паузу после перечисления каждых четырех болезней.

Дон Хуан сказал, что тоже продавал лекарственные растения в Оаксаке, когда был молод. Он сказал, что еще помнит свою рекламную песенку. Он прокричал ее мне и добавил, что обычно он составлял снадобья вместе со своим другом Висенте.

— Это были действительно хорошие снадобья, — сказал дон Хуан. — Мой друг Висенте делал великолепные экстракты из растений.

Я рассказал дону Хуану, что во время одной из своих поездок по Мексике, встретил его друга Висенте. Дон Хуан, казалось, был удивлен и захотел узнать об этом побольше.

В тот раз я ехал через Дуранго и вспомнил, что дон Хуан как-то сказал мне, чтобы я навестил его друга, который жил в этом городке. Я поискал его и когда нашел, мы некоторое время разговаривали. Перед моим отъездом он дал мне сетку с несколькими растениями и ряд наставлений относительно того, как посадить их.

По пути в город Агуас-Кальентес я остановил машину и немного постоял, чтобы убедиться, что вокруг никого нет. По крайней мере в течение 10 минут я следил за дорогой и окрестностями. Не было видно ни жилищ, ни скота, пасущегося вблизи дороги. Я остановился на вершине небольшого холма, откуда мог наблюдать за дорогой впереди и позади себя. Дорога была пустынна в обе стороны настолько, насколько хватало взгляда. Я подождал еще несколько минут, чтобы сориентироваться и вспомнить инструкции дона Висенте.

Взяв одно из растений, я пошел на кактусовое поле к востоку дороги и посадил его так, как объяснил дон Висенте. С собой я захватил бутылку минеральной воды, чтобы полить растение. Я попытался открыть ее, сковырнув крышку железкой, которой копал яму, но горлышко бутылки разбилось и осколок стекла задел мою верхнюю губу, заставив ее кровоточить.

Я пошел назад к машине за другой бутылкой. Когда я вынимал ее из багажника, около меня остановился микроавтобус «Фольксваген», и водитель спросил, не нужна ли мне помощь. Я сказал, что все в порядке, и он уехал. Я вернулся полить растение, а затем сразу пошел назад. Когда до машины оставалось метров тридцать, я внезапно услышал голоса. Я побежал по склону к шоссе и увидел около машины троих мексиканцев — двух мужчин и одну женщину. Один из мужчин сидел на переднем бампере. Ему было лет сорок; он был среднего роста, с черными вьющимися волосами. За его спиной был узел; на нем были надеты старые брюки и изношенная розовая рубашка. Его ботинки были не завязаны и, пожалуй, слишком велики для него. Они казались хлябающими и неудобными. Он обливался потом.

Другой мужчина стоял метрах в шести от машины. Он был более тонкокостным, чем первый, и ниже ростом. У него были прямые зачесанные назад волосы. За спиной у него тоже висел узел, только поменьше. Сам он казался старше, пожалуй, лет пятидесяти. Одет он был лучше. На нем были темно-синяя куртка, синие брюки и черные ботинки. Он совсем не вспотел и выглядел отрешенным и безразличным.

Женщине, казалось, тоже было за сорок. Она была толстой и темной. На ней была черная юбка, белый свитер, а на ногах — остроносые туфли. У нее не было узла, но был транзисторный приемник. Она выглядела очень усталой, ее лицо было покрыто каплями пота.

Когда я подошел, женщина и мужчина помоложе обратились ко мне. Они хотели, чтобы я их подвез. Я ответил, что у меня в машине нет места, и показал, что заднее сиденье полностью загружено — места там действительно совсем не оставалось. Мужчина сказал, что если я поеду медленно, они смогут разместиться на заднем бампере или ехать, лежа на капоте. Я счел эту идею невозможной. Однако, в их просьбе была такая настойчивость, что я почувствовал себя очень неудобно. Я дал им денег на автобусные билеты. Мужчина помоложе взял деньги, поблагодарив меня, но старший с неприязнью повернулся ко мне спиной.

— Я хочу, чтобы меня подвезли, — сказал он. — Меня не интересуют деньги.

Затем он повернулся ко мне.

— Можете вы дать нам немного пищи или воды? — спросил он.

Мне действительно нечего было им дать. Они постояли немного, глядя на меня, а затем пошли прочь.

Я залез в машину и попытался завести мотор. Жара была очень сильной, и я, видимо, перекачал бензин. Услышав скрежет стартера, мужчина помоложе приостановился, затем вернулся назад и встал позади машины, готовый подтолкнуть ее. Я испытал огромное неудобство и даже начал загнанно дышать. Наконец, машина завелась, и я уехал.

После того, как я закончил свой рассказ, дон Хуан долго молчал.

— Почему ты не рассказал мне об этом раньше? — спросил он, не глядя на меня.

Я не знал, что сказать. Я пожал плечами и ответил, что никогда не считал это чем-то важным.

— Это чертовски важно, — сказал он. — Висенте — первоклассный маг. Он дал тебе что-то посадить, потому что у него были на это свои причины. И если ты встретил трех человек, которые, казалось, выскочили из ниоткуда, сразу после того, как ты посадил растения, то этому тоже была своя причина. Но только такой дурак, как ты, может не обратить на произошедшее внимания и думать, что все это не важно.

Он захотел узнать поточнее, что происходило, когда я навестил Висенте.

Я рассказал ему, что ехал через город и проезжал мимо рынка. Мне пришла в голову мысль взглянуть на дона Висенте. Я прошел через весь рынок и нашел ряд, где торговали лекарственными растениями. В ряду было три прилавка, за ними стояли три толстые женщины. Я прошел до конца прохода и обнаружил еще одну стойку за углом. Там я увидел худого тонкокостного мужчину с седыми волосами. Он продавал женщине птичью клетку.

Я подождал, пока он освободится, и спросил, не знает ли он дона Висенте Медрано. Он смотрел на меня, не отвечая.

— Что вы хотите от этого Висенте Медрано? — спросил он наконец.

Я сказал, что пришел навестить его от его друга, и назвал имя дона Хуана. Старик секунду смотрел на меня, а затем сказал, что он и есть Висенте Медрано и что он к моим услугам. Он предложил мне сесть. Казалось, он был доволен, совершенно расслаблен и искренне расположен ко мне. Я рассказал ему о своей дружбе с доном Хуаном и почувствовал, что между нами тут же возникли узы симпатии. Он сказал, что знает дона Хуана с тех пор, как им обоим было по двадцать лет. Дон Висенте выразил восхищение доном Хуаном, а к концу нашего разговора он с дрожью в голосе произнес:

— Хуан — истинный человек знания. Сам я лишь немного занимался силами растений. Я всегда интересовался их целебными свойствами. Я даже собирал ботанические книги, которые продал совсем недавно.

С минуту помолчав, он пару раз потер свой подбородок. Казалось, он подыскивает нужное слово.

— Можно сказать, что я всего лишь человек лирического знания. Я не как Хуан, мой индейский брат.

Дон Висенте молчал еще минуту. Его блестящие глаза смотрели на землю слева от меня. Затем он повернулся и сказал почти шепотом:

— О, как высоко парит мой индейский брат!

Он поднялся. Казалось, наш разговор закончен. Если бы кто-нибудь другой сделал подобное заявление про индейского брата, я принял бы это за дешевое клише. Однако, тон дона Висенте был таким искренним, а его глаза были такими ясными, что меня тронули его слова насчет индейского брата, парящего так высоко. И я поверил, что он сказал именно то, что имел в виду.

— Лирическое знание! — воскликнул дон Хуан, когда я все ему рассказал. — Висенте — брухо. Зачем ты пошел навещать его?

Я напомнил ему, что он сам меня об этом просил.

— Это абсурд! — драматически воскликнул он. — Я сказал тебе, что когда-нибудь, когда ты будешь знать, как видеть, ты навестишь моего друга Висенте. Вот, что я сказал. Очевидно, ты не слушал.

Я возразил, что не вижу ничего дурного в том, что я навестил дона Висенте, что я был очарован его манерами и его добротой.

Дон Хуан покачал головой и полушутливо выразил свое удивление моей, как он выразился, «потрясающей удачей». Он сказал, что мой визит к дону Висенте — это примерно тоже самое, как если бы я вошел в клетку с львом, будучи вооружен прутиком. Дон Хуан казался возбужденным. Я, однако же, не видел никаких причин для этого. Дон Висенте был прекрасным человеком; он казался таким хрупким. Его странно запоминающиеся глаза делали его почти эфемерным. Я спросил дона Хуана, каким образом такой прекрасный человек может быть опасен.

— Ты неизлечимый дурак, — сказал он, на секунду взглянув на меня очень жестко. — Сам по себе он не станет причинять тебе никакого вреда. Но знание — это сила. И если человек встал на дорогу знания, то он больше не отвечает за то, что может случиться с людьми, которые входят с ним в контакт. Ты должен был навестить его тогда, когда узнаешь достаточно, чтобы защитить себя — не от него, а от той силы, которую он представляет, и которая, кстати, не принадлежит ни ему, ни кому-либо другому. Услышав, что ты мой друг, Висенте заключил, что ты можешь защитить себя, и сделал тебе подарок. Вероятно, ты ему понравился, и он сделал тебе прекрасный подарок. Но ты им не воспользовался. Какая жалость.

24 мая 1968 года.

Я надоедал дону Хуану почти весь день, прося, чтобы он рассказал мне о подарке дона Висенте. Самыми различными способами я объяснял ему, что он должен учесть различия между нами; то, что ему понятно само собой, может оказаться совершенно невоспринимаемым для меня.

— Сколько растений он тебе дал? — спросил он наконец. Я сказал — четыре, но в действительности я не запомнил. Тогда дон Хуан захотел узнать точно, что произошло после того, как я покинул дона Висенте, и до того, как я остановился у дороги. Но и этого я не помнил.

— Важно количество растений и порядок событий, — сказал он. — Как я могу сказать тебе, что это был за подарок, если ты не помнишь, что случилось.

Я безуспешно пытался зрительно представить последовательность событий.

— Если бы ты помнил все, что случилось, — сказал он, — то я, по крайней мере, мог бы тебе сказать, как ты отбросил свой подарок.

Дон Хуан, казалось, был очень расстроен. Он настойчиво добивался, чтобы я вспомнил, но моя память была почти совсем пуста.

— Как ты думаешь, что я сделал неправильно, дон Хуан? — сказал я просто для того, чтобы продолжить разговор.

— Все.

— Но я следовал инструкциям дона Висенте буквально.

— Что ж того? Разве ты не понимаешь, что следовать его инструкциям было бессмысленно?

— Почему?

— Потому что эти инструкции были для того, кто умеет видеть, а не для идиота, который выпутался из ситуации, не потеряв свою жизнь, только благодаря везению. Ты приехал повидать Висенте без подготовки. Ты ему понравился, и он сделал тебе подарок. И этот подарок легко мог стоить тебе жизни.

— Но зачем же он дал мне что-то столь серьезное? Если он маг, то он должен был бы знать, что я ничего не знаю.

— Нет, он не мог этого видеть. Ты выглядишь так, как будто ты знаешь, но в действительности ты знаешь не много.

Я сказал, что искренне убежден в том, что я ничего из себя не строил, по крайней мере сознательно.

— Я не это имею в виду, — сказал он. — Если бы ты что-то из себя строил, Висенте все понял бы. Когда я вижу тебя, ты выглядишь так, как если бы ты знал очень многое, и, однако же, я знаю, что это не так.

— Что, казалось бы, я знаю, дон Хуан?

— Секреты силы, конечно — знание брухо. Поэтому, когда Висенте увидел тебя, он сделал тебе подарок, а ты поступил с этим подарком так, как собака поступает с пищей, когда ее брюхо полно. Собака ссыт на пищу, чтобы ее не ели другие собаки. Так и ты поссал на свой подарок. Теперь мы никогда не узнаем, что на самом деле произошло. Ты многое потерял. Какая жалость.

Некоторое время он молчал, затем передернул плечами и усмехнулся.

— Нет пользы от жалости, — сказал он, — и все же иногда бывает трудно удержаться от нее. Подарки силы встречаются в жизни так редко; они уникальны и драгоценны. Возьми, например меня; мне никто никогда не делал таких подарков. И я знаю очень немногих людей, которые когда-либо получали такой подарок. Бросаться чем-то столь уникальным — стыдно.

— Я понимаю, что ты хочешь сказать, дон Хуан, — сказал я. — Могу ли я что-нибудь сделать, чтобы спасти подарок?

Он засмеялся и несколько раз повторил: «спасти подарок».

— Это звучит здорово, — сказал он. — Мне это нравится. Однако, нет ничего, что можно было бы сделать, чтобы спасти твой подарок.

25 мая 1968 года.

Сегодня дон Хуан потратил почти все утро на то, чтобы показать мне, как собирать простые ловушки для маленьких животных. Все это время мы срезали и очищали ветки. У меня в голове вертелось множество вопросов. Я пытался говорить с ним, пока мы работали, но он отшутился, сказав, что из нас двоих только я могу одновременно двигать руками и ртом. Наконец мы сели отдохнуть, и я выпалил вопрос:

— На что похоже виденье, дон Хуан?

— Ты должен научиться видеть, чтобы узнать это. Я не могу объяснить.

— Это секрет, который мне нельзя знать?

— Нет. Просто я не могу этого описать.

— Почему?

— Потому, что это не имело бы для тебя смысла.

— Испытай меня, дон Хуан. Может быть это будет иметь для меня смысл.

— Нет. Ты должен сделать это сам. Когда ты научишься, ты сможешь видеть вещи иначе.

— Значит ты, дон Хуан, видишь мир не таким, каким его видят все остальные люди?

— Я вижу обоими способами. Если я хочу просто смотреть на мир, я воспринимаю его так, как это делаешь ты. Если же я хочу видеть его, тогда я воспринимаю его по-другому, известным мне способом.

— Выглядят ли вещи всегда одними и теми же, когда ты видишь их?

— Вещи не меняются. Ты меняешь свой способ воспринимать их, вот и все.

— Я имею в виду, что если ты видишь, например, одно и то же дерево, то оно остается таким же самым всегда, когда ты видишь его?

— Нет, оно меняется, и все же оно — то же самое.

— Но если одно и то же дерево меняется всякий раз, когда ты его видишь, то твое виденье похоже на простую иллюзию.

Он засмеялся и некоторое время не отвечал, а, казалось, думал. Наконец он сказал:

— Когда ты смотришь на вещи, ты их не видишь. Ты просто смотришь на них — для того, я полагаю, чтобы убедиться, что там что-то есть. Поскольку ты не знаешь виденья, вещи выглядят практически одинаково всегда, когда ты смотришь на них. С другой стороны, если ты умеешь видеть, ни одна вещь никогда не оказывается той же самой, когда ты видишь ее, и тем не менее она та же самая. Например, я говорил тебе, что человек выглядит как яйцо. Всякий раз, когда я вижу одного и того же человека, я вижу яйцо, однако всякий раз оно оказывается не тем же самым яйцом.

— Но если ни одна вещь не будет той же самой, ты не сможешь распознавать вещи. В чем же преимущество виденья?

— Ты сможешь распознавать вещи. Ты сможешь видеть вещи такими, какими они являются на самом деле.

— Разве я не вижу вещи такими, какими они в действительности являются?

— Нет. Твои глаза приучились только смотреть. Возьмем в качестве примера людей, с которыми ты встретился, тех трех мексиканцев. Ты детально описал их и даже рассказал мне, как они были одеты. И это только подтвердило для меня то, что ты не видел их. Если бы ты был способен видеть, ты тут же определил бы, что это не люди.

— Это были не люди? А кто?

— Они не были людьми, вот и все.

— Но это невозможно! Они были совершенно такими же, как ты и я.

— Нет, они не были такими же. Я уверен в этом.

Я спросил его, кем они были — духами, призраками или душами умерших людей. Он ответил, что не знает кто такие духи, призраки или души.

Я перевел ему определение слова «призрак» из словаря Вебстера: «Предполагаемый развоплощенный дух умершего человека, появление которого воспринимается живыми людьми как бледное туманное привидение», а затем определение духа: «Сверхъестественное существо, особенно известное… как призрак, обитающее в определенной области и имеющее определенный (хороший или дурной) характер».

Он сказал, что их можно было бы назвать духами, хотя определение, которое я прочитал, не точно описывает их.

— Являются ли они хранителями чего-либо? — спросил я.

— Нет, они ничего не охраняют.

— Они надзиратели? Наблюдают за людьми?

— Они — силы. Ни хорошие, ни плохие, просто силы, которые брухо научается подчинять себе.

— Они — олли? — спросил я.

— Да, они могут стать олли человека знания.

Это был первый случай за восемь лет нашего знакомства, когда дон Хуан близко подошел к определению олли. Я просил его сделать это десятки раз. Он обычно отвергал мои вопросы, говоря, что я знаю, что такое олли, и было бы глупо говорить о том, что мне и так известно. Прямое высказывание дона Хуана о природе олли было для меня новым, и это побудило меня расспрашивать его об этом дальше.

— Ты говорил мне, что олли находятся в растениях, — сказал я, — в дурмане и в грибах.

— Я никогда не говорил тебе этого, — убежденно ответил он. — Ты сам все время делаешь поспешные выводы.

— Но я записал это в блокноте, дон Хуан.

— Ты можешь записывать все, что угодно, только не говори мне, что это сказал я.

Я напомнил ему, что сначала он говорил, что олли его бенефактора был дурман, а его собственным олли — дымок; и что попозже он разъяснил это, сказав, что олли находится в каждом из этих растений.

— Нет, это неправильно, — сказал он, поморщившись. — Дымок — мой олли, но это не значит, что мой олли находится в курительной смеси, или в грибах, или в моей трубке. Они все должны соединиться вместе для того, чтобы привести меня к олли, и этого олли я, по своим соображениям, называю дымком.

Дон Хуан сказал, что три человека, которых я видел и которых он назвал «лос ке но сон хенте» (те, которые не являются людьми), были в действительности олли дона Висенте.

Я напомнил ему, что, по его словам, различие между олли и Мескалито состоит в том, что олли нельзя увидеть, в то время как увидеть Мескалито очень легко.

После этого мы вступили в длительную дискуссию. Он сказал, что подразумевал, что олли нельзя увидеть, так как тот может принимать любую форму. Когда я вспомнил его слова о том, что Мескалито тоже может принимать любую форму, дон Хуан прекратил беседу, сказав, что видение, которое он имеет в виду, — это не простое «смотрение на вещи» и что я запутался из-за своей приверженности к разговорам.

Несколько часов спустя дон Хуан вернулся к разговору об олли. Я чувствовал, что его каким-то образом раздражают мои вопросы, поэтому больше не нажимал на него. В это время он показывал мне, как делать ловушку для кроликов; я должен был держать длинную палку и сгибать ее как можно сильнее, так, чтобы он мог привязать к концам палки шнур. Палка была довольно тонкой, и все же требовалось значительное усилие, чтобы согнуть ее. Мои руки и голова дрожали от напряжения, и я почти выдохся к тому времени, когда он наконец привязал шнур.

Мы сели отдохнуть, и он начал говорить. Он сказал, что ему ясно, что я ничего не смогу уразуметь до тех пор, пока не поговорю об этом, и поэтому он не возражает против моих вопросов и собирается рассказать мне об олли.

— Олли не в дымке, — сказал он. — Дымок просто берет тебя туда, где находится олли, а когда ты станешь с олли одним целым, тебе больше не понадобится курить. С этого момента ты сможешь призывать своего олли по желанию и заставлять его делать все, что посчитаешь нужным. Олли не плохие и не хорошие, а используются магами для той цели, для какой они найдут их пригодными. Мне нравится дымок, как олли, потому что он не требует от меня многого. Он постоянен и честен.

— Каким ты видишь олли, дон Хуан? Те трое людей, которых я видел, выглядели для меня обычными людьми; как бы они выглядели для тебя?

— Они выглядели бы обычными людьми.

— Но тогда как же ты можешь отличить их от реальных людей?

— Реальные люди выглядят светящимися яйцами, когда ты видишь их. А не-люди продолжают выглядеть, как обыкновенные люди. Вот что я имел в виду, когда говорил, что ты не можешь увидеть олли. Олли принимают разную форму. Они выглядят, как собаки, койоты, птицы, даже как репейники или что угодно другое. Единственное различие в том, что когда ты видишь их, они выглядят совершенно как то, форму чего принимают. Все имеет свою собственную форму бытия, когда ты видишь. Точно также, как люди выглядят яйцами, другие вещи выглядят, как что-либо еще, но олли можно видеть только в той форме, которую они изображают. Эта форма достаточно хороша, чтобы обмануть глаза, наши глаза то есть. Собака никогда не обманется, и точно также ворона.

— Но зачем они хотят нас обманывать?

— Мы похожи на шутов, мы обманываем сами себя. Олли просто принимают внешнюю форму того, что есть вокруг, а затем мы принимаем их за то, чем они не являются. Не их вина, что мы приучили наши глаза только смотреть на вещи.

— Мне не ясна их функция, дон Хуан. Что делают олли в мире?

— Это все равно, что спросить, что мы, люди, делаем в мире. Я действительно не знаю. Мы здесь, и это все. И олли здесь так же, как мы; а может быть, были здесь и до нас.

— Что ты хочешь сказать этим «до нас»?

— Мы, люди, не всегда были здесь.

— Ты имеешь в виду здесь — в стране или здесь — в мире?

Мы вступили в длительный спор. Дон Хуан сказал, что для него существует только один мир — то место, куда он ставит свои ноги. Я спросил его, откуда он знает, что мы не всегда были в мире.

— Очень просто, — сказал он. — Мы, люди, очень мало знаем о мире. Койот знает намного больше нас. Койот едва ли когда-нибудь обманывается внешним видом мира.

— Как же мы тогда ухитряемся их ловить и убивать? — спросил я. — Если они не обманываются внешним видом, то как же они так легко погибают?

Дон Хуан смотрел на меня до тех пор, пока я не почувствовал замешательства.

— Мы можем поймать, отравить или застрелить койота, — сказал он, — для нас он легкая добыча, потому что он не знаком с манипуляциями человека. Однако, если койот выживет, то можешь быть уверен, что мы не поймаем его во второй раз. Хороший охотник знает это и никогда не ставит свои ловушки дважды в одном месте. Потому что, если койот умер в ловушке, то каждый койот может видеть его смерть, которая остается там, поэтому они будут избегать ловушки и даже самого того места, где она была поставлена. Мы, с другой стороны, не видим смерти, которая остается на том месте, где умер один из окружающих нас людей; мы можем догадываться о ней, но мы никогда не видим ее.

— Может ли койот видеть олли?

— Конечно.

— Как выглядит олли для койота?

— Мне нужно стать койотом, чтобы узнать это. Я могу сказать тебе, однако, что для вороны они выглядят похожими на остроконечную шляпу — круглые и широкие внизу, с длинной острой верхушкой. Некоторые из них светятся, но большинство — тусклые и кажутся очень мрачными. Они напоминают мокрый кусок ткани и выглядят зловеще.

— Как они выглядят, когда ты видишь их, дон Хуан?

— Я уже говорил тебе: они выглядят как то, чем притворяются. Они принимают любой размер или форму, которые им подходят. Могут принять форму камня или горы.

— Разговаривают ли они, могут ли смеяться или производить какой-нибудь шум?

— В обществе людей они ведут себя, как люди. В обществе животных они ведут себя подобно животным. Животные обычно боятся их; однако, если они привыкают к виду олли, то они оставляют их в покое. Мы сами делаем нечто подобное. Среди нас — множество олли, но мы не беспокоим их. Поскольку наши глаза могут только смотреть на вещи, мы их не замечаем.

— Это значит, что некоторые из людей, которых я вижу на улице, на самом деле не являются людьми? — спросил я, поистине сбитый с толку его утверждением.

— Да, некоторые не являются, — сказал он выразительно.

Его утверждение показалось мне невозможным, и все же я не мог всерьез полагать, что дон Хуан может говорить такие вещи просто чтобы произвести эффект. Я сказал, что это звучит, как фантастический рассказ о существах с других планет. Он ответил, что не беспокоится о том, как это звучит, но некоторые люди на улице не являются людьми.

— Почему ты должен думать, что каждый из толпы движущихся по улице людей является человеческим существом? — спросил он с самым серьезным видом.

Я в самом деле не мог объяснить почему, за исключением того, что с моей стороны это всегда было актом непреложной веры.

Он рассказал, что ему всегда нравилось наблюдать за скоплениями людей в оживленных местах. Иногда, среди толпы яйцеподобных существ, можно заметить одного, который выглядит просто как человек.

— Очень приятно заниматься этим, — сказал он, смеясь, — по крайней мере мне. Я люблю сидеть в парках или на автостанциях и наблюдать. Иногда я могу сразу же заметить олли, в другое время я вижу только настоящих людей. Однажды я увидел двух олли, сидящих в автобусе бок о бок. Только один раз за всю свою жизнь я видел двух олли вместе.

— Это имело для тебя особое значение — увидеть двух?

— Конечно. Все, что они делают, имеет значение. Из их действий брухо иногда может извлечь силу. Даже если брухо и не имеет своего собственного олли, но знает, как видеть, он может получить силу, наблюдая за действиями олли. Мой бенефактор научил меня этому, и за несколько лет до того, как у меня появился свой собственный олли, я отыскивал олли в толпах людей и каждый раз находил одного, который учил меня чему-нибудь. Ты нашел трех вместе. Какой великолепный урок ты прозевал!

Больше он ничего не говорил, пока мы не закончили собирать кроличьи ловушки. Потом он повернулся ко мне и сказал вдруг, как будто только что вспомнил, что другая важная вещь, относящаяся к олли, это то, что если они вдвоем, то как правило они одного пола. Те двое олли, которых видел он, были мужчинами. Из того, что я видел двух мужчин и одну женщину, он заключил, что мой опыт был особенно необычным.

Я спросил его, могут ли олли принимать вид детей; могут ли дети быть одного или разных полов; могут ли олли изображать людей различных рас; могут ли они иметь вид семьи, состоящей из мужчины, женщины и ребенка; и, наконец, я спросил его, может ли олли иметь вид человека, управляющего автомобилем или автобусом.

Дон Хуан ничего не отвечал. Он улыбался, пока я говорил все это. Когда он услышал мой последний вопрос, он расхохотался и сказал, что я не обдумываю своих вопросов и что правильнее было бы спросить не видел ли он когда-нибудь олли, управляющего транспортным средством.

— Ты ведь не собираешься упустить из вида мотоциклы, верно? — спросил он с предательским блеском в глазах.

Я нашел его насмешки над моими вопросами забавными и не обидными и засмеялся вместе с ним.

Затем он объяснил, что олли не могут управлять чем-нибудь или воздействовать на что-либо прямо; однако они могут влиять на человека косвенно. Дон Хуан сказал, что входить в контакт с олли опасно, потому что олли может вывести наружу самое худшее, что есть в человеке. Ученичество здесь бывает долгим и трудным, сказал он, потому что необходимо свести к минимуму все, что не является необходимым в жизни, чтобы выдержать нагрузку такой встречи. Дон Хуан сказал, что его бенефактор, впервые столкнувшись с олли, был вынужден обжечь себя и получил такие шрамы, как будто на него напал горный лев. Что касается его самого, сказал дон Хуан, то олли толкнул его в кучу горящих дров, и он немного обжег колено и лопатку, но шрамы исчезли когда он стал с олли одним целым.

 

3

10 июня 1968 года мы с доном Хуаном отправились в дальнее путешествие, чтобы участвовать в митоте. Уже несколько месяцев я ждал такой возможности, хотя и не был окончательно уверен, что на самом деле хочу ехать. Я полагал, что мои колебания были вызваны страхом того, что на митоте мне придется глотать пейотль, а такого намерения у меня не было совсем. Я не раз объяснял эти чувства дону Хуану. Сначала он терпеливо посмеивался, но в конце концов твердо заявил, что не желает больше ничего слышать о моих страхах.

Меня привлекало то обстоятельство, что митот был идеальным полигоном для проверки выстроенной мной схемы. Я так и не отказался полностью от идеи о необходимом присутствии на таких собраниях скрытого лидера, который обеспечивает согласие между участниками. У меня было ощущение, что дон Хуан отверг эту идею по каким-то своим соображениям, предпочитая объяснять все, что происходит на митотах в терминах виденья. Я считал, что мои попытки найти подходящее объяснение в своих собственных терминах не соответствовали тому, чего он от меня хотел, и поэтому ему пришлось отбросить мои доводы, как он всегда и делал со всем, что не вписывалось в его систему.

Незадолго до отъезда дон Хуан снял мои опасения относительно пейотля, сказав, что я буду присутствовать на митоте только для того, чтобы наблюдать. Я почувствовал большое воодушевление. В то время я был почти уверен, что распознаю скрытую процедуру, при помощи которой участники приходят к соглашению.

Мы отправились вечером. Солнце почти касалось горизонта; я чувствовал его жар своей шеей и жалел, что у меня нет шторки на заднем стекле машины. С вершины холма я видел огромную равнину; дорога была похожа на черную ленту, вьющуюся по земле, бегущую вверх и вниз по бесчисленным холмам. Я секунду глядел на нее прежде, чем начался спуск. Дорога уходила на юг и исчезала за грядой низких гор на горизонте.

Дон Хуан сидел спокойно, глядя прямо перед собой. Долгое время мы не разговаривали. Мне было неудобно от духоты в автомобиле. Я открыл все окна, но это не помогло, потому что день был исключительно жарким. Я чувствовал себя раздраженным и беспокойным. Я стал жаловаться на жару.

Дон Хуан наморщил лоб и насмешливо поглядел на меня.

— В это время года повсюду в Мексике жарко, — сказал он. — С этим ничего не поделаешь.

Я не смотрел на него, но знал, что он наблюдает за мной. Машина набрала скорость, скользя вниз по склону. Я мельком заметил дорожный знак «Vаdо» — выбоина. Когда действительно показался ухаб, я ехал слишком быстро, и, хотя я успел притормозить, мы все же ощутили удар и подскочили на сиденьях. Я значительно уменьшил скорость: в местах, которые мы проезжали, скот свободно пасся по обочинам дороги и труп лошади или коровы, сбитой автомобилем, был обычным явлением. В одном месте мне пришлось остановиться, чтобы позволить лошади перейти дорогу. Я еще больше занервничал. Дону Хуану я сказал, что это все от жары, которую я не люблю с самого детства, потому что маленьким я каждое лето изнывал от жары так, что едва мог дышать.

— Но теперь ты не ребенок, — ответил он.

— Жара все так же душит меня.

— Что ж, меня обычно душил голод, когда я был ребенком, — сказал он мягко. — Быть очень голодным — это единственное, что я знал тогда. Часто я распухал так, что тоже не мог дышать. Но это было, когда я был ребенком. Теперь я не раздуваюсь как головастик и не задыхаюсь, когда голоден.

Я не знал, что сказать. Я занял неверную позицию. Так вскоре мне придется отстаивать точку зрения, которую я в действительности не разделяю. Жара была не настолько уж нестерпима. Что меня удручало на самом деле, так это перспектива вести машину более полутора тысяч миль до цели нашего путешествия. Я чувствовал раздражение при мысли, что придется вымотаться.

— Давай остановимся и купим что-нибудь поесть, — предложил я. — Может быть, когда солнце сядет, такой жары не будет.

Дон Хуан взглянул на меня с улыбкой и сказал, что, насколько ему известно, моя политика — не питаться в придорожных буфетах. Впереди еще долго не будет ни одного чистого городка.

— Или ты больше не боишься дизентерии? — спросил он.

Я уловил в его словах сарказм, однако его лицо сохраняло строгое выражение.

— Твои поступки наводят на мысль, — сказал он, — что дизентерия так и рыскает вокруг, ожидая, когда ты выйдешь из машины, чтобы наброситься на тебя. Ты в ужасном положении: если тебе удастся убежать от жары, то тебя наверняка настигнет дизентерия.

Он сказал это так драматично, что я начал смеяться. Затем мы долгое время ехали молча, а когда прибыли на автостоянку под названием «Los Vidrios» (Стекло), было уже темно.

Дон Хуан крикнул через боковое окно:

— Что у вас сегодня на ужин?

— Свинина, — откликнулась женщина изнутри помещения.

— Надеюсь, свинья попала под машину сегодня, — сказал дон Хуан, смеясь.

Мы вышли из машины. Дорога с обеих сторон была ограждена цепями низких гор, которые казались застывшей лавой какого-то гигантского вулканического извержения. В темноте черные зубчатые силуэты пиков на фоне неба казались огромными осколками стекла.

Пока мы ели, я сказал дону Хуану, что знаю, почему это место называется «Стекло». По моему мнению, своим названием оно обязано форме гор, похожих на огромные куски стекла.

Дон Хуан убежденно возразил, сказав, что место называется «Los Vidrios», потому что здесь когда-то перевернулся грузовик со стеклом и битое стекло долгие годы лежало возле дороги.

Я чувствовал, что он шутит, и попросил его сказать мне, действительно ли место назвали так из-за этого.

— Почему бы тебе не спросить у кого-нибудь из местных? — ответил он.

Я спросил человека, который сидел за соседним столиком. Извиняющимся тоном он ответил, что не знает. Я отправился на кухню и спросил женщин, работавших там, не знают ли они, но они не знали: просто, мол, это место называется «Стекло».

— Думаю, я прав, — тихо сказал дон Хуан. — Мексиканцы не привыкли замечать вещи вокруг себя. Они способны не заметить стеклянных гор, но они наверняка могли оставить кучу битого стекла валяться несколько лет.

Оба мы нашли картину забавной и рассмеялись. Когда мы закончили есть, дон Хуан спросил меня, как я себя чувствую. Я сказал, хорошо, но на самом деле я чувствовал какую-то неловкость. Дон Хуан посмотрел на меня и, казалось, заметил, что мне не по себе.

— Раз ты приехал в Мексику, ты должен отбросить все свои любимые страхи прочь, — сказал он жестко. — Твое решение приехать должно было развеять их. Ты приехал потому, что хотел приехать. Так поступает воин. Я повторяю тебе снова и снова: самый эффективный способ жить — это жить, как воин. Горюй и думай прежде, чем принять какое-либо решение, но если ты его принял, то будь на своем пути свободным от забот и мыслей. Будет миллион других решений еще ожидать тебя. В этом путь воина.

— Я думаю, что так и делаю, дон Хуан, хотя бы изредка. Все таки очень трудно постоянно себе об этом напоминать.

— Когда вещи становятся неясными, воин думает о своей смерти.

— Это еще труднее. Ведь для большинства из нас смерть — это что-то смутное и далекое. Мы никогда о ней не думаем.

— Почему нет?

— А почему мы должны?

— Очень просто, — сказал он, — потому что идея смерти — это единственная вещь, которая укрепляет наш дух.

К тому времени, когда мы покинули Лос Видриос, было так темно, что зубчатые силуэты гор растворились в черноте неба. Больше часа мы ехали в молчании. Я почувствовал, что устал. Мне не хотелось разговаривать. Движения на дороге почти не было — появлялись только редкие встречные машины и от этого казалось, что мы тут единственные, кто едет по шоссе на юг. Мне подумалось, что это странно, и я стал поглядывать в зеркало заднего вида в поисках других машин, но их не было.

Через некоторое время я перестал высматривать машины и снова задумался о смысле нашей поездки. Потом я заметил, что свет моих фар слишком тусклый для той темноты, которая была вокруг, и опять посмотрел в зеркало. Сначала я увидел сияние, а затем две светящиеся точки появились словно из-под земли. Это были фары автомобиля на вершине холма далеко позади нас. Некоторое время они были видны, а затем исчезли в темноте, как будто их выключили; через секунду они появились уже на другом холме и исчезли вновь. Я долгое время следил за их появлениями и исчезновениями. В какой-то момент мне пришло в голову, что машина нас догоняет. Она определенно приближалась. Огни стали больше и ярче. Я непроизвольно нажал сильнее на педаль газа и почувствовал себя неловко. Дон Хуан, по-видимому, заметил, что меня что-то беспокоит, а может быть он просто заметил, что я увеличиваю скорость. Сначала он взглянул на меня, а после повернулся и посмотрел на огни вдалеке. Он спросил, все ли со мной в порядке. Я ответил, что долгое время позади нас никого не было, а потом я вдруг заметил свет фар машины, которая похоже нас догоняет. Он хмыкнул и спросил, действительно ли я думаю, что это машина. Я ответил, что это должно быть машиной. Тогда он сказал, что мое внимание к этому свету подсказывает ему, что я, вероятно, почувствовал, что позади нас не просто машина. Я настаивал, что это просто еще одна машина на шоссе, возможно грузовик.

— Чем еще это может быть? — спросил я громко.

Намеки дона Хуана привели меня на грань срыва. Он повернулся и посмотрел на меня прямо, затем неопределенно усмехнулся, словно взвешивая то, что собирался сказать.

— Это огни на голове смерти, — сказал он мягко. — Смерть надевает их, как шляпу, а затем срывается в галоп. Это огни смерти, галопом несущейся за нами и становящейся все ближе.

У меня по спине побежали мурашки. Через некоторое время я снова посмотрел в зеркало — огней больше не было. Я сказал дону Хуану, что машина по-видимому остановилась или свернула с дороги. Он не стал оглядываться, он просто вытянул руки и зевнул.

— Нет, — сказал он, — смерть никогда не останавливается. Иногда она гасит свои огни, только и всего.

Мы приехали в Северо-Восточную Мексику 13 июня. Две старые индейские женщины, похожие друг на друга и казавшиеся сестрами, и четыре девушки стояли у дверей небольшого саманного дома. Позади дома была пристройка и сарай с двускатной крышей, от которого осталась только часть крыши и одна стена. Женщины явно ждали нас; должно быть, они заметили приближающуюся машину по столбу пыли, который она поднимала на грунтовой дороге после того, как я свернул с шоссе. Дом располагался в долине. Если смотреть от него, дорога казалась похожей на длинный шрам, поднимавшийся высоко вверх по склону зеленых холмов.

Дон Хуан вышел из машины и с минуту разговаривал со старыми женщинами, которые затем показали на деревянные стулья перед дверью. Дон Хуан сделал мне знак подойти и воспользоваться приглашением. Одна из женщин села с нами, остальные ушли в дом. Две девушки остановились в дверях, с любопытством меня разглядывая. Я помахал им. Они захихикали и убежали внутрь. Через некоторое время подошли двое молодых людей. Они поздоровались с доном Хуаном. Со мной они не разговаривали и даже не смотрели в мою сторону. Они коротко что-то рассказали дону Хуану, после чего тот поднялся, и все мы, включая женщин, отправились к другому дому, который находился на расстоянии менее километра от этого.

Там мы встретились с еще одной группой людей. Дон Хуан вошел в дом, а мне велел остаться на улице. Я бросил взляд внутрь помещения и увидел старого индейца, возраста дона Хуана, который сидел на деревянном стуле.

Было еще не совсем темно. Несколько молодых индейцев и индеанок расположились возле старого грузовика, стоявшего рядом с домом. Я заговорил с ними по-испански, но они намеренно избегали отвечать мне; женщины хихикали каждый раз, когда я что-либо говорил, а мужчины вежливо улыбались и отводили глаза. Казалось, они не понимали меня, и все же я был уверен, что некоторые из них говорят по-испански, так как я слышал их разговоры между собой.

Через некоторое время дон Хуан с другим старым индейцем вышли наружу и забрались в грузовик, сев рядом с шофером. Для остальных это послужило сигналом и мы все полезли в кузов. Там не было бокового ограждения, поэтому когда грузовик тронулся, все схватились за длинную веревку, привязанную к каким-то крюкам на полу.

Грузовик медленно двигался по грунтовой дороге. В одном месте на очень крутом подъеме он остановился, все спрыгнули на землю и пошли сзади; затем двое молодых людей заскочили обратно в кузов и сели на краю, держась за веревку. Женщины смеялись и подбадривали их, пока те с трудом удерживали равновесие. Дон Хуан и старик, к которому обращались «дон Сильвио», тоже шли позади, но им, казалось, не было никакого дела до проделок молодежи. Когда дорога выровнялась, все снова запрыгнули в кузов.

Мы ехали около часа. Пол был исключительно твердым и неудобным, поэтому я стоял, держась за крышу кабины, и ехал таким образом до тех пор, пока мы не остановились возле каких-то хижин. Там были еще люди. К этому времени стало довольно темно, и я смог разглядеть только некоторых из них в тусклом желтоватом свете керосиновой лампы, висевшей возле открытой двери.

Все покинули грузовик и присоединились к людям, находившимся в домах. Дон Хуан опять сказал мне остаться снаружи. Я облокотился о переднее крыло грузовика. Через минуту или две ко мне подошли трое молодых людей. Одного из них я встречал четыре года назад на предыдущем митоте. Он обнял меня, взяв за плечи.

— Ты молодец, — прошептал он мне по-испански.

Мы не разговаривали, стоя возле грузовика. Я мог слышать тихое журчание ручья, находившегося неподалеку. Мой приятель спросил меня шепотом, нет ли у меня сигарет. Я предложил окружающим пачку. При свете сигареты я взглянул на свои часы. Было девять.

Вскоре после этого из дома вышло несколько человек, и трое молодых людей ушли. Дон Хуан подошел ко мне и сказал, что объяснил мое присутствие здесь к общему удовлетворению, и что меня приглашают обслуживать участников митота водой. Он сказал, что идти нужно прямо сейчас.

Группа из десяти женщин и одиннадцати мужчин вышла из дома. Их предводителем был довольно кряжистый мужчина, лет пятидесяти. Они называли его Мочо — прозвище, которое означает «усеченный». Его шаги были стремительными и твердыми. Он нес керосиновый фонарь, помахивая им из стороны в сторону. Сначала я думал, что он машет фонарем просто так, а потом обнаружил, что взмахом фонаря он указывает на какое-нибудь препятствие или трудное место на дороге. Мы шли больше часа. Женщины болтали и время от времени смеялись. Дон Хуан и второй старик были во главе процессии, а я в самом конце. Я не спускал глаз с дороги, пытаясь разглядеть, куда ставлю ноги. Прошло уже четыре года с тех пор, как дон Хуан и я бывали в горах ночью, и моя физическая форма оставляла желать лучшего. Я все время спотыкался, у меня из-под ног летели камни. Мои колени совсем потеряли гибкость; дорога, казалось, бросалась на меня, когда я ступал на бугорок, или проваливалась подо мной, когда нога попадала в выбоину. Я был самым шумным пешеходом, и это невольно делало из меня клоуна. Кто-нибудь в группе обязательно говорил «Ух!», когда я спотыкался, и все смеялись. Один раз камень, который я нечаянно пнул ногой, попал в пятку женщине, и она громко воскликнула ко всеобщему удовольствию: «Дайте свечку бедному мальчику!». Но последним испытанием для меня было, когда я оступился и вынужден был схватиться за идущего впереди; он чуть не потерял равновесие под моей тяжестью и издал нарочитый визг. Все так смеялись, что группа должна была на время остановиться.

Наконец человек, который был ведущим, махнул своей лампой вверх и вниз. Похоже, это был знак, что мы прибыли к месту назначения. Справа от меня, неподалеку, виднелся темный силуэт низкого дома. Все разбрелись в разных направлениях. Я стал искать дона Хуана. Его было трудно найти в темноте. Я некоторое время бродил, шумно натыкаясь на все, пока не заметил, что он сидит на камне.

Он опять сказал, что моя задача — подносить воду участникам митота. Этой процедуре он обучил меня несколько лет назад. Я помнил каждую деталь, но он решил освежить мои воспоминания и вновь показал мне, как это делается.

Затем мы прошли за дом, где собрались все мужчины. Они развели костер. Примерно в пяти метрах от костра был чистый участок, покрытый соломенными циновками. Мочо — человек, который нас вел, сел на циновку первым; я заметил, что у него отсутствует верхняя половина левого уха, что объясняло его прозвище. Дон Сильвио сел справа от него, а дон Хуан — слева.

Мочо сидел лицом к огню. Молодой человек приблизился к нему и положил перед ним плоскую корзинку с батончиками пейотля; затем этот молодой человек сел между Мочо и доном Сильвио. Другой молодой человек принес еще две небольшие корзинки, поставил их рядом с пейотльными батончиками и сел между Мочо и доном Хуаном. Затем еще двое молодых людей сели по бокам дона Сильвио и дона Хуана, образовав круг из семи человек. Женщины остались внутри дома. Обязанностью двоих молодых людей было поддерживать огонь в течение всей ночи, а один подросток и я отвечали за воду, которая предназначалась семи участникам ночного ритуала. Мы с мальчиком сели у камня. Огонь и сосуд с водой находились напротив друг друга на равном расстоянии от круга участников.

Мочо, который был ведущим, запел свою пейотльную песню; его глаза были закрыты, а тело покачивалось взад-вперед. Это была очень длинная песня. Языка я не понимал. Затем все остальные пропели свои пейотльные песни. Они явно не следовали никакому предустановленному порядку, а пели тогда, когда чувствовали потребность в этом. Затем Мочо поднял корзинку с пейотльными батончиками, взял два из них и поставил корзинку назад в центре круга. Следующим был дон Сильвио, а затем дон Хуан. Четверо молодых людей, которые, казалось, были отдельной группой, взяли каждый по два батончика по очереди против часовой стрелки.

Каждый из семи участников спел и съел по два батончика пейотля четыре раза. Затем они пустили по кругу две другие корзинки с сухими фруктами и сушеным мясом.

Этот цикл они повторяли в различное время ночи, однако я не смог усмотреть какого-нибудь скрытого порядка в их индивидуальных действиях. Они не разговаривали друг с другом; они, казалось, были сами по себе и сами для себя. Я ни разу не заметил, чтобы кто-нибудь из них хотя бы один раз обратил внимание на то, что делают остальные.

Перед рассветом они поднялись, и мы дали им воды. После этого я вышел пройтись вокруг, чтобы сориентироваться. Дом был хижиной в одну комнату, низким саманным сооружением с крышей из хвороста. Окружающий пейзаж действовал подавляюще. Хижина была расположена в холмистой равнине со смешанной растительностью. Кустарники и кактусы росли вперемешку, а деревьев не было совершенно. Я не испытывал желания удаляться от дома.

Утром женщины ушли. Мужчины молча прогуливались поблизости. Около полудня все снова расположились в том же порядке, что и предыдущей ночью.

Корзина с сушеным мясом, нарезанным на куски такой же величины, что и батончики пейотля, пошла по кругу. Некоторые из мужчин пели свои пейотльные песни. Через час или около того все они поднялись и разошлись в разные стороны.

Женщины оставили горшок каши для тех, кто следит за огнем и водой. Я немного поел, а затем проспал большую часть второй половины дня.

После того, как стемнело, молодые люди, ответственные за огонь, снова развели костер, и начался новый цикл. Он проходил примерно в том же порядке, что и предыдущей ночью, и закончился на рассвете.

В течение всей ночи я старался наблюдать и записывать каждое отдельное движение каждого из семи участников в надежде заметить хотя бы малейший след видимой системы словесной или бессловесной связи между ними. Однако, в их действиях не было ничего, что указывало бы на такую систему.

В начале вечера цикл принятия пейотля возобновился. К утру я понял, что потерпел полную неудачу в попытках определить скрытого лидера и заметить хоть какую-нибудь форму коммуникации между ними. Весь остаток дня я сидел, приводя в порядок свои записи.

Когда мужчины собрались в четвертый раз, я каким-то образом уже знал, что эта встреча будет последней. Никто ничего мне об этом не говорил, однако я знал, что на следующий день все разъедутся. Я вновь сел возле воды — каждый занял свое место в том порядке, какой был установлен ранее.

Семь человек, сидевшие кружком, вели себя так же, как и в три предыдущие ночи. Я был погружен в наблюдение, так же, как я делал это и ранее. Я хотел записать все — каждое движение, каждый жест, каждый звук.

В какой-то момент я услышал нечто вроде гудения в ушах. Это был просто звон в ушах, и я не придал ему значения. Гудение стало громче, однако оно все еще было в границах моих обычных телесных ощущений. Я помню, что стал делить свое внимание между людьми, за которыми наблюдал, и звуком, который слышал. Затем, в определенный момент, лица людей стали, казалось, ярче, как будто включили свет. Но это было не совсем так, как если бы включили электрический свет или зажгли лампу, или как если бы их лица освещал костер. Скорее, это было похоже на люминисценцию, розовое свечение, очень размытое, но заметное с того места, где я сидел. Гудение становилось громче. Я взглянул на мальчика, который находился рядом со мной, но тот спал.

К тому времени розовое свечение стало еще более заметным. Я посмотрел на дона Хуана. Его глаза были закрыты; глаза дона Сильвио и Мочо также были закрыты. Глаз четырех молодых людей я видеть не мог, потому что двое из них склонились вперед, а двое сидели ко мне спиной.

Я еще глубже ушел в наблюдение. Пока, однако, я не понимал, действительно ли я слышу гудение и действительно ли вижу розовое свечение, охватывающее людей. Через минуту я сообразил, что размытый розовый свет и гудение стали очень явными. Я пережил момент сильнейшего замешательства, а затем мне пришла в голову мысль, ничего общего не имеющая с происходящим, равно как и с той целью, которую я себе ставил. Я вспомнил одну вещь, которую моя мать сказала мне, когда я был ребенком.

Мысль была отвлекающей и очень неуместной; я попытался отогнать ее и вновь заняться наблюдением, но не мог этого сделать. Мысль возвращалась. Она становилась все более сильной и требовательной, а затем я услышал голос моей матери, которая позвала меня. Я услышал шлепанье ее тапочек и затем ее смех. Я оглянулся, ища ее. Мне представилось, что благодаря какому-то миражу или галлюцинации я понесусь сейчас во времени и в пространстве и увижу ее, но я увидел только спящего мальчика. То, что я увидел его рядом с собой, встряхнуло меня, и я испытал короткий момент легкости и собранности.

Я опять посмотрел на группу мужчин. Они не изменили своих поз, однако свет пропал и также пропало гудение у меня в ушах. Я почувствовал облегчение. Я подумал, что галлюцинация, в которой я слышал голос своей матери, прошла. Ее голос был таким ясным и живым. Я вновь и вновь повторял себе, что в какое-то мгновение этот голос чуть не поймал меня. Я мельком заметил, что дон Хуан смотрит на меня, но это не имело значения.

Меня гипнотизировало воспоминание о своей матери, позвавшей меня. Я отчаянно старался думать о чем-либо другом. И потом я вновь услышал ее голос так ясно, как если бы она стояла у меня за спиной. Она позвала меня по имени. Я быстро повернулся, но увидел только силуэт хижины и кусты за ней.

То, что я услышал свое имя, ввергло меня в глубокую тоску. Я невольно застонал. Я почувствовал холод и одиночество и заплакал. В этот момент у меня появилось ощущение, что я нуждаюсь в ком-то, кто бы обо мне заботился. Я повернул голову, чтобы посмотреть на дона Хуана; он смотрел на меня. Я не хотел его видеть и поэтому закрыл глаза. И тогда я увидел свою мать. Это не было мысленным образом моей матери, обычно возникавшим у меня, когда я о ней думал. Это было ясное видение ее, стоящей рядом. Я почувствовал отчаянье. Я дрожал и хотел убежать. Виденье моей матери было слишком беспокоящим, слишком чуждым тому, что я искал на этом пейотльном собрании. Однако никаким сознательным усилием я не мог от него отделаться.

Вероятно, если бы я действительно хотел, чтобы видение исчезло, я просто открыл бы глаза, но вместо этого я стал детально его изучать. Я не просто смотрел — я скрупулезно исследовал и оценивал. Очень странное чувство, наподобие внешней силы, охватило меня — я внезапно почувствовал ужасающую тяжесть своей любви к матери. Когда я услышал свое имя, я как будто бы разорвался; воспоминания о матери наполнили меня меланхолией и тоской, но когда я рассмотрел ее, я понял, что в действительности она никогда мне не нравилась. Это было шокирующим открытием. Мысли и видения хлынули на меня лавиной. Образ моей матери в какой-то момент исчез — это было уже не важно. И меня больше не интересовало, что там делают индейцы. Я вообще забыл о митоте. Я был захвачен потоком необычных мыслей; необычных, потому что они были не просто мыслями — это были законченные единицы ощущения, являвшиеся эмоционально определенными и бесспорными свидетельствами истинной природы моих взаимоотношений с матерью.

В какой-то момент приток этих необычных мыслей прекратился. Я заметил, что они потеряли свою текучесть и качество целостных единиц ощущения. Я начал думать о других вещах. Мой мозг запинался. Я подумал о других членах моей семьи, но эти мысли не сопровождались никакими видениями. Я посмотрел на дона Хуана. Он стоял. Остальные мужчины тоже стояли. Затем они все вместе пошли к воде. Я встрепенулся и толкнул паренька, который все еще спал.

Я пересказал дону Хуану всю последовательность моих поразительных видений почти сразу же, как только мы сели в мою машину. Он засмеялся с большим удовольствием и сказал, что мое видение было знаком, указанием — таким же важным, как и мой первый опыт с Мескалито. Я вспомнил, что дон Хуан истолковал мои реакции, вызванные первым принятием пейотля, как указания первостепенной важности; фактически, благодаря этому он и решил учить меня.

Дон Хуан сказал, что в течение последней ночи митота Мескалито так явно указал на меня, что все были вынуждены повернуться ко мне, поэтому-то он и смотрел на меня, когда я взглянул в его сторону.

Я захотел узнать его истолкование моих видений, но он не хотел говорить об этом. По его словам все, что я испытал, было чепухой по сравнению с указанием. Дон Хуан продолжал говорить о том, как свет Мескалито накрыл меня и как все это увидели.

— Вот это действительно было кое-что, — сказал он. — Пожалуй, я не мог бы желать лучшего знака.

Мы с доном Хуаном явно шли по двум разным направлениям мысли. Он был занят важностью тех событий, которые он истолковывал, как указание, а меня занимали детали того, что я испытал.

— Мне нет дела до указаний, — сказал я нетерпеливо, — я хочу знать, что со мной случилось!

Он сделал огорченный жест и оставался с минуту неподвижным, словно окаменевшим. Затем он взглянул на меня. Его голос был полон силы. Он сказал, что единственная важная вещь здесь — это то, что Мескалито был так благосклонен ко мне, что накрыл меня своим светом и дал мне урок, хотя я и не приложил для этого никаких усилий, а просто находился поблизости.

 

4

4 сентября 1968 года я поехал в Сонору, чтобы навестить дона Хуана. Выполняя его просьбу, я остановился в Ермосильо, чтобы купить самогонку из листьев агавы под названием баканора. Эта его просьба показалась мне очень странной, поскольку я знал, что он не любит пить, однако я купил четыре бутылки и положил их в ящик вместе с другими вещами, которые вез ему.

— Зачем ты купил четыре бутылки? — сказал он, смеясь, когда я открыл ящик. — Я просил тебя купить одну. Наверное, ты подумал, что баканора для меня, но это для моего внука Люсио, и тебе нужно будет отдать ее ему, как если бы это был твой собственный подарок.

Я встречался с внуком дона Хуана двумя годами раньше; ему было тогда двадцать восемь лет. Он был очень высокий — выше ста восьмидесяти сантиметров, и всегда был экстравагантно и хорошо одет для своих средств и по сравнению с окружающими. В то время, как большинство индейцев яки носили джинсы, соломенные шляпы и домашнего изготовления сандалии, называемые гарачес, наряд Люсио состоял из дорогого жилета черной кожи со множеством черепаховых пуговиц, техасской ковбойской шляпы и сапог ручной выделки с монограммами.

Люсио обрадовался подарку и немедленно утащил бутылки в дом, очевидно, чтобы их спрятать. Дон Хуан заметил, что никогда не следует прятать напитки и пить их одному. Люсио ответил, что не прячет их, а убирает до вечера, когда он пригласит своих друзей, чтобы вместе выпить.

Тем же вечером, около семи часов, я вернулся к дому Люсио. Было темно. Я смутно разглядел силуэты двух людей, стоящих под деревом. Это был Люсио и один из его друзей, которые ждали меня и провели в дом при свете карманного фонарика.

Дом Люсио представлял собой неуклюжее саманное сооружение с земляным полом и двумя комнатами. Длиной он был около шести метров и поддерживался довольно тонкими деревянными стойками из мескайтового дерева. Он имел, как и дома всех индейцев яки, плоскую покатую крышу и трехметровую рамаду. Последняя является своего рода верандой, идущей вдоль всей фронтальной части дома. Крыша рамады никогда не кроется соломой; она делается из прутьев, уложенных с промежутками, так, что получается достаточно тени и в то же время воздух может свободно циркулировать.

Войдя в дом, я включил магнитофон, который находился в моем портфеле. Люсио представил меня своим друзьям. Считая дона Хуана, в доме было восемь мужчин. Они непринужденно расположились посередине комнаты под ярким светом бензиновой лампы, свисавшей с перекладины потолка. Дон Хуан сидел на ящике. Я сел лицом к нему на краю двухметровой скамьи, сделанной из толстой доски, прибитой к двум чурбакам, вкопанным в землю.

Дон Хуан положил свою шляпу на землю рядом с собой. Свет бензиновой лампы делал его короткие седые волосы сверкающе белыми. Я взглянул ему в лицо. Свет подчеркивал глубокие морщины на шее и лбу и заставлял его выглядеть темнее и старше. Я посмотрел на остальных мужчин. При зеленовато-белом свете бензиновой лампы все они выглядели уставшими и старыми.

Люсио обратился ко всем по-испански и сказал громким голосом, что мы сейчас разопьем бутылку баканоры, которую я привез ему из Ермосильо. Он пошел в другую комнату, принес бутылку, открыл и передал ее мне вместе с маленькой жестяной чашкой. Я налил очень немного в чашку и выпил. Баканора оказалась намного более густой, чем обычный самогон, да и крепче тоже. Она заставила меня закашляться. Я передал бутылку, и каждый налил себе небольшую порцию, за исключением дона Хуана. Он просто взял бутылку и поставил ее перед Люсио, который был последним по кругу.

Все обменялись замечаниями о богатом букете и вкусе содержимого бутылки, и все согласились, что напиток, должно быть, приготовлялся высоко в горах Чиуауа.

Бутылка пошла по кругу еще раз. Мужчины облизали губы, повторили свои похвалы и начали беседу о заметной разнице между самогоном, изготовляемым около Гуадалахара и тем, что приходит с высот Чиуауа.

Во время второго круга дон Хуан опять не пил, а я налил себе лишь на глоток, но все остальные наполняли чашку до краев. Бутылка прошла третий круг и опустела.

— Принеси остальные бутылки, Люсио, — сказал дон Хуан.

Люсио, казалось, колебался, и дон Хуан, как бы невзначай, объяснил остальным, что я привез Люсио четыре бутылки.

Бениньо, молодой человек в возрасте Люсио, посмотрел на портфель, который я бессознательно поставил позади себя, и спросил, не являюсь ли я продавцом самогона. Дон Хуан сказал, что это не так и что я приехал навестить его.

— Карлос изучает Мескалито, и я его учу, — сказал дон Хуан. Все взглянули на меня и вежливо улыбнулись. Бахеа, дровосек, небольшого роста тощий человек с острыми чертами лица, пристально смотрел на меня секунду, а затем сказал, что кладовщик обвинял меня в том, что я шпион американской компании, которая собирается открыть рудники на земле яки. Все реагировали, как будто не причастны к подобному обвинению. Кроме того, они все недолюбливали кладовщика, который был мексиканцем, или, как говорят яки, йори.

Люсио прошел в другую комнату и вернулся с другой бутылкой баканоры. Он открыл ее, налил себе побольше, а затем передал по кругу. Разговор перешел на вероятность того, что американская компания обоснуется в Соноре, и о возможных последствиях этого для яки.

Бутылка вернулась к Люсио. Он поднял ее и посмотрел сколько там еще осталось.

— Скажи ему, чтобы не растраивался, — прошептал мне дон Хуан. — Скажи, что ты привезешь в следующий раз еще больше.

Я наклонился к Люсио и заверил его, что в следующий раз собираюсь привезти не менее полудюжины бутылок.

Когда темы для разговора, казалось, иссякли, дон Хуан повернулся ко мне и громко сказал:

— Почему бы тебе не рассказать ребятам о своей встрече с Мескалито? Я думаю, это будет намного интереснее никчемного разговора о том, что случится, если американцы придут в Сонору.

— Мескалито — это пейотль, дед? — спросил Люсио с любопытством.

— Некоторые называют его так, — сухо сказал дон Хуан. — Я предпочитаю называть его Мескалито.

— Эта проклятая штука вызывает сумасшествие, — сказал Хенаро, высокий крупный мужчина среднего возраста.

— Я полагаю, глупо говорить, что Мескалито вызывает сумасшествие, — мягко сказал дон Хуан. — Потому что иначе Карлос не разговаривал бы сейчас с вами, а сидел бы в смирительной рубашке. Он принимал его, и взгляните-ка — с ним все в порядке.

Бахеа улыбнулся и смущенно сказал: «Кто знает?» — и все рассмеялись.

— Тогда взгляните на меня, — сказал дон Хуан. — Я знал Мескалито почти всю жизнь, и он никогда не повредил мне ни в чем. — Никто не засмеялся, но было очевидно, что они не принимают его всерьез.

— С другой стороны, — продолжал дон Хуан, — справедливо то, что Мескалито сводит людей с ума, как ты сказал, но только тогда, когда они приходят к нему, не зная, что они делают.

Эскуере, старик возраста дона Хуана, слегка хмыкнул, покачав головой.

— Что ты хочешь сказать, Хуан, этим «зная»? — спросил он. — Прошлый раз, когда я тебя видел, ты говорил то же самое.

— Люди сходят с ума, когда наглотаются этого пейотльного снадобья, — продолжал Хенаро. — Я видел, как индейцы уичоль ели его. Они вели себя так, как будто у них горячка. Они несли какую-то чушь, блевали и ссали повсюду. Употребляя это проклятое снадобье, можно получить эпилепсию. Это сказал мне однажды мистер Салас, правительственный инженер. А ведь эпилепсия — это на всю жизнь, заметьте.

— Это значит быть хуже животных, — торжественно добавил Бахеа.

— У индейцев уичол ты видел только то, что хотел видеть, Хенаро, — сказал дон Хуан. — Ты не удосужился выяснить у них, что значит быть знакомым с Мескалито. Насколько я знаю, Мескалито никогда никого не сделал эпилептиком. Правительственный инженер — йори, и я сомневаюсь, чтобы йори знал что-либо об этом. Ты ведь не думаешь, что все те тысячи людей, которые знают Мескалито, — сумасшедшие, не так ли?

— Они должны быть сумасшедшими или очень близко к этому, раз делают подобные вещи, — ответил Хенаро.

— Но если все эти тысячи людей сумасшедшие, то кто будет делать их работу? Как они ухитряются выжить? — спросил дон Хуан.

— Макарио, который приехал с «той стороны» (из США) рассказывал мне, что всякий, кто принимает пейотль, отмечен на всю жизнь, — сказал Эскуере.

— Макарио лжет, если он так говорит, — сказал дон Хуан. — Я уверен, что он не понимает о чем говорит.

— Он действительно все время лжет, — сказал Бениньо.

— Кто такой Макарио? — спросил я.

— Он индеец яки, который живет здесь, — сказал Люсио. — Он говорит, что он из Аризоны и что во время войны был в Европе. Он рассказывает всякое.

— Он говорит, что был полковником! — сказал Бениньо.

Все рассмеялись, и разговор ненадолго перешел на невероятные рассказы Макарио, но дон Хуан снова вернул его к теме Мескалито.

— Если все вы знаете, что Макарио лжец, то как же вы можете верить ему, когда он говорит о Мескалито?

— Ты имеешь в виду пейотль, дед? — спросил Люсио, как если бы он действительно пытался определить смысл термина.

— Да, черт возьми!

Тон дона Хуана был резким и грубым. Люсио невольно распрямился, и на секунду я почувствовал, что все они испугались.

Затем дон Хуан улыбнулся и продолжал спокойным голосом:

— Разве вы, друзья, не видите, что Макарио не знает того, о чем говорит? Разве вы не видите, что для того, чтобы говорить о Мескалито, нужно знать?

— Опять ты об этом, — сказал Эскуере. — Что, черт возьми, это за знание? Ты хуже, чем Макарио. Тот, по крайней мере, говорит то, что у него на уме, знает он это или не знает. Уже много лет я слышу, как ты говоришь, что нам нужно знать. Что нам нужно знать?

— Дон Хуан говорит, что в пейотле есть дух, — сказал Бениньо.

— Я видел пейотль в поле, но я никогда не видел ни духов, ни чего-либо вроде этого, — добавил Бахеа.

— Мескалито, пожалуй, похож на духа, — сказал дон Хуан. — Но чем бы он ни был, это не становится ясным до тех пор, пока не узнаешь его. Эскуере жалуется, что я говорю это уже много лет. Что ж, действительно это так. Но не моя вина в том, что вы не понимаете. Бахеа говорил, что те, кто принимает его, становятся похожими на животных. Я так не думаю. По-моему те, кто думает, что они выше животных, живут хуже, чем животные. Взгляните на моего внука. Он работает без отдыха. Я бы сказал, что он живет для того, чтобы работать, как мул. И все, что он делает неживотного, так это напивается.

Все рассмеялись. Виктор, очень молодой человек, который, казалось, еще не вышел из подросткового возраста, смеялся звонче всех. Элихио, молодой фермер, до сих пор не произнес ни слова. Он сидел на полу справа от меня, опершись спиной на мешки с химическими удобрениями, сложенными внутри дома от дождя. Он был одним из друзей детства Люсио, выглядел сильным и, хотя был ниже Люсио ростом, был более подтянут и лучше сложен. Элихио, казалось, интересовали слова дона Хуана. Бахеа пытался опять сделать замечание, но Элихио его перебил.

— Каким образом пейотль изменил бы все это? — спросил он. — Мне кажется, человек рожден работать всю свою жизнь, как мул.

— Мескалито меняет все, — сказал дон Хуан. — и, однако же, нам все равно придется работать, как и всем остальным, как мулам. Я сказал, что внутри Мескалито есть дух, потому что то, что меняет людей, — это что-то вроде духа. Дух, которого мы можем увидеть и ощутить, дух, который меняет нас, иногда даже против нашей воли.

— Пейотль сводит тебя с ума, — сказал Хенаро, — а там ты, конечно, веришь, что изменился, верно?

— Как он может изменить нас? — настаивал Элихио.

— Он обучает нас тому, как правильно жить, — сказал дон Хуан, — он помогает и защищает тех, кто его знает. Та жизнь, которую вы, ребята, ведете — это не жизнь вовсе. Вы не знаете того счастья, которое проистекает из деланья вещей осознанно. У вас нет защитника.

— Что ты имеешь в виду?! — возмущенно спросил Хенаро. — У нас есть наш господь Иисус Христос и наша Мать Дева и маленькая Дева Гваделупская. Разве они не наши защитники?

— Хорошая компания защитников, — сказал дон Хуан насмешливо. — Разве они научили тебя лучшему образу жизни?

— Это потому, что люди их не слушают! — запротестовал Хенаро. — Они обращают свое внимание только к дьяволу.

— Если бы они были настоящими защитниками, они бы заставили тебя слушать, — сказал дон Хуан. — Если Мескалито станет твоим защитником, то тебе придется слушать его, понравится тебе это или нет, потому что ты сможешь его видеть, и ты должен будешь следовать тому, что он скажет. Он заставит тебя относиться к нему с уважением. А не так, как вы, ребята, привыкли относиться к своим защитникам.

— Что ты имеешь в виду, Хуан? — спросил Эскуере.

— Я имею в виду, что для вас прийти к вашим защитникам означает, что один из вас будет играть на скрипке, а танцор наденет свою маску и погремушки и начнет танцевать в то время, как остальные будут напиваться. (У индейцев Центральной и Южной Америки католические праздники проходят как карнавалы с обязательными костюмированными танцами, длящимися иногда несколько дней. Танцоры, как правило, проходят курс обучения в монастырях.) Вот ты, Бениньо, ты был танцором когда-то — расскажи нам об этом.

— Я бросил это через три года, — сказал Бениньо. — Это тяжелая работа.

— Спроси Люсио, — сказал Эскуере с сарказмом. — Он бросил это дело через неделю.

Все рассмеялись. Все, кроме дона Хуана. Люсио засмеялся явно раздраженно и выпил два огромных глотка баканоры.

— Это не трудно, это глупо, — сказал дон Хуан. — Спроси Валенсио, танцора, нравится ли ему танцевать. Ему не нравится! Он привык к этому, и все. Я много лет видел, как он танцует, и каждый раз я видел одни и те же плохо выполняемые движения. Он не гордится своим искусством, за исключением тех случаев, когда говорит о нем. Он не любит его, поэтому год за годом он повторяет одни и те же движения. То, что было плохого в его танцах в самом начале, стало фиксированным. Он больше не видит этого.

— Его научили так танцевать, — сказал Элихио. — Я тоже был танцором в городе Торим и знаю, что танцевать надо так, как тебя учат.

— Во всяком случае, Валенсио — не лучший танцор, — сказал Эскуере. — Есть и другие. Как насчет Сакатеки?

— Сакатека — человек знания, он не из вашей компании, ребята, — сказал дон Хуан резко. — Он танцует, потому что такова склонность его натуры. Все, что я хотел сказать, это то, что вы, поскольку не являетесь танцорами, не наслаждаетесь танцем. Может быть, если танец хорош, некоторые из вас получат удовольствие. Однако мало кто из вас настолько знает танец. Поэтому вам остается весьма иллюзорная крошка радости. Вот почему, ребята, все вы пьяницы. Взгляните на моего внука.

— Брось это, дед, — запротестовал Люсио.

— Он не ленив и не глуп, — продолжал дон Хуан, — но что еще он делает, кроме как пьет?

— Он покупает кожаные жилеты, — заметил Хенаро, и все слушатели захохотали.

Люсио выпил еще баканоры.

— И как пейотль может изменить все это? — спросил Элихио.

— Если бы Люсио стал искать защитника, — сказал дон Хуан, — то его жизнь изменилась бы. Я не знаю в точности, как именно, но я уверен, что она стала бы иной.

— Он бросит пить, ты это хочешь сказать? — настаивал Элихио.

— Может быть, он бросил бы. Ему нужно что-то еще помимо самогона, чтобы его жизнь стала приносить ему радость. И это что-то, чем бы оно ни было, может быть предоставлено защитником.

— Тогда пейотль должен быть очень вкусным, — сказал Элихио.

— Я бы этого не сказал, — ответил дон Хуан.

— Но как, черт возьми, можно наслаждаться тем, что невкусно? — спросил Элихио.

— Он дает возможность полнее наслаждаться жизнью, — сказал дон Хуан.

— Но если он невкусный, то как же он может заставить нас наслаждаться жизнью? — настаивал Элихио. — Это не имеет смысла.

— Смысл, конечно же, есть, — сказал Хенаро с нажимом. — Пейотль делает тебя сумасшедшим, и ты, естественно, думаешь, что имеешь лучшее время своей жизни, что бы ты ни делал.

Все опять засмеялись.

— Смысл появится, — продолжал дон Хуан, как ни в чем не бывало — если вы подумаете о том, как мало мы знаем и как много могли бы увидеть. Это выпивка делает людей безумными. Она все искажает. Мескалито, напротив, делает вещи ясными. Он дает возможность видеть очень хорошо. Очень хорошо!

Люсио и Бениньо взглянули друг на друга и улыбнулись, как если бы уже слышали это раньше. Хенаро и Эскуере стали более беспокойными и начали говорить одновременно. Виктор смеялся, перекрывая все остальные голоса. Казалось, единственным заинтересованным был Элихио.

— Как пейотль может это сделать? — спросил он.

— В первую очередь, — объяснил дон Хуан, — ты должен захотеть познакомиться с ним. Я думаю, это самый важный момент. Затем ты должен оказаться представленным ему. Потом тебе нужно будет повстречать его много раз прежде, чем ты сможешь сказать, что знаешь его.

— И что случиться тогда? — спросил Элихио.

Хенаро вмешался:

— Ты будешь срать на крыше, а жопа останется на земле.

Присутствующие покатились от смеха.

— Что случится потом, полностью зависит от тебя самого, — продолжал дон Хуан, не теряя контроля над собой. — Ты должен приходить к нему без страха, и мало-по-малу он научит тебя, как жить лучшей жизнью.

Наступила длинная пауза. Мужчины, казалось, устали. Бутылка была пуста. Люсио с явным внутренним сожалением принес и открыл следующую.

— У Карлоса пейотль тоже является защитником? — спросил Элихио шутливым тоном.

— Я не знаю, — сказал дон Хуан. — Он принимал его три раза. Попроси его рассказать об этом.

Все с любопытством повернулись ко мне, и Элихио спросил:

— Ты действительно принимал его?

— Да. Принимал.

Казалось, дон Хуан выиграл раунд у своих слушателей: они были или заинтересованы в моем рассказе, или слишком вежливы, чтобы смеяться мне в лицо.

— Он скрутил тебе рот? — спросил Люсио.

— Да. У него ужасный вкус.

— Зачем же ты тогда его ел? — спросил Бениньо.

Я начал подробно рассказывать им, что для западного человека знание дона Хуана о пейотле является одной из самых захватывающих вещей, какие только можно найти. Я сказал, что все рассказанное им верно и что каждый может проверить это на самом себе.

Я заметил, что все улыбаются, как бы скрывая свое отношение. Я пришел в сильное раздражение, и, сознавая собственную неуклюжесть в передаче того, что в действительности хотел сказать, говорил еще некоторое время, но потерял нить и стал повторять слова дона Хуана.

Дон Хуан пришел мне на помощь и ободряюще спросил:

— Ты ведь не искал защитника, когда впервые пришел к Мескалито, не так ли?

— Я сказал, что не знал, что Мескалито может быть защитником, и что мною двигали только любопытство и большое желание узнать его. Дон Хуан подтвердил, что мои намеренья были безукоризненны и сказал, что из-за этого Мескалито оказал благоприятный эффект на меня.

— Но он заставил тебя блевать и ссать повсюду, так? — настаивал Хенаро.

Я сказал, что он действительно подействовал на меня таким образом. Все рассмеялись с облегчением. Я почувствовал, что они стали еще более предубеждены ко мне. Они не казались заинтересованными, кроме Элихио, который смотрел на меня.

— Что ты видел? — спросил он.

Дон Хуан попросил пересказать им все или почти все ключевые детали моего опыта, поэтому я рассказал последовательность и содержание того, что ощутил. Когда я закончил говорить, Люсио сказал:

— Если пейотль такой дьявол, то я рад, что никогда не ел его.

— Все так, как я сказал, — прокомментировал Хенаро, обращаясь к Бахеа. — Эта штука делает тебя ненормальным.

— Но Карлос сейчас нормальный. Как ты объяснишь это? — спросил дон Хуан у Хенаро.

— Откуда мы знаем, что он нормальный? — ответил Хенаро.

Все рассмеялись, включая дона Хуана.

— Ты боялся? — спросил Бениньо.

— Конечно, боялся.

— Тогда зачем ты это делал? — спросил Элихио.

— Он сказал, что хотел знать, — ответил за меня Люсио. — Я думаю, что Карлос собирается стать таким же, как мой дед. Оба говорят, что хотят знать, но никто не знает, что, черт возьми, они хотят знать!

— Невозможно объяснить это знание, — сказал дон Хуан Элихио, — потому, что оно разное для всех. Общим является только то, что Мескалито раскрывает свои секреты частным образом каждому конкретному человеку. Зная, как чувствует Хенаро, я не рекомендовал бы ему встречаться с Мескалито. И все же, несмотря на мои слова или его чувства, Мескалито может оказать полностью благоприятный эффект на него. Но только он сам может это проверить. Это и будет тем знанием, о котором я говорю.

Дон Хуан поднялся.

— Время идти домой, — сказал он. — Люсио пьян, а Виктор спит.

Двумя днями позже, 6 сентября, Люсио, Бениньо и Элихио пришли к дому, где я остановился, чтобы пойти со мной на охоту. Некоторое время, пока я работал со своими записями, они хранили молчание. Затем Бениньо вежливо засмеялся, как бы предупреждая, что собирается сообщить нечто важное.

После неловкой вступительной паузы он снова засмеялся и сказал:

— Вот Люсио говорит, что стал бы глотать пейотль.

— Это правда? — спросил я.

— Да, я не возражаю.

Смех Бениньо стал спазматическим.

— Люсио говорит, что он будет есть пейотль, если ты купишь ему мотоцикл.

Люсио и Бениньо взглянули друг на друга и зашлись смехом.

— Сколько стоит мотоцикл в Соединенных Штатах? — спросил Люсио.

— Вероятно, долларов за сто можно найти, — сказал я.

— Это ведь не очень много, верно? Ты легко можешь купить его, разве не так? — спросил Бениньо.

— Хорошо, но сначала я спрошу у твоего деда, — сказал я Люсио.

— Нет, нет, — запротестовал он, — ты ему ничего об этом не говори. Он все испортит. Он чудак. И, кроме того, он слабоумный и не знает, что делает.

— Он когда-то был настоящим магом, — добавил Бениньо. — Я хочу сказать, действительно магом. Народ говорит, что он был лучшим. Но потом он пристрастился к пейотлю и стал никем. Теперь он слишком стар.

— И он вновь и вновь повторяет одни и те же идиотские истории о пейотле, — сказал Люсио.

— Этот пейотль такое дерьмо, — сказал Бениньо. — Знаешь, мы однажды его попробовали. Люсио утащил целый мешок у своего деда. Однажды ночью по пути в город мы попробовали его жевать. Сукин сын, он разорвал мне рот на части! Вкус просто адский!

— Вы проглотили его? — спросил я.

— Мы выплюнули его, — сказал Люсио, — и выбросили весь проклятый мешок.

Им обоим этот случай показался очень забавным. Элихио не сказал ни слова. Как обычно, у него был отсутствующий вид. Он даже не смеялся.

— Хотел бы ты попробовать его, Элихио? — спросил я.

— Нет, только не я! Даже за мотоцикл.

Люсио и Бениньо нашли утверждение чрезвычайно забавным и вновь захохотали.

— Тем не менее, — продолжал Элихио, — я должен сказать, что дон Хуан меня поражает.

— Мой дед слишком стар, чтобы что-то знать, — убежденно сказал Люсио.

— Да, он очень стар, — эхом отозвался Бениньо.

Я подумал, что мнение, высказанное о доне Хуане молодыми людьми было ребяческим и необоснованным. Я почувствовал себя обязанным защитить его, и сказал, что, на мой взгляд, дон Хуан и сейчас является великим магом, может быть, даже величайшим из всех. Я сказал, что чувствую в нем что-то действительно необычное. Я напомнил им, что ему уже за семьдесят, и, тем не менее, он энергичнее и сильнее нас всех, вместе взятых. Я предложил молодым людям проверить это самим и попробовать следить за доном Хуаном.

— Ты просто не сможешь следить за моим дедом, — сказал Люсио с гордостью. — Он — брухо.

Я напомнил им, что по их же словам, он слишком стар и слабоумен, а слабоумный человек не знает, что происходит вокруг него. Я сказал им, что с давних пор не перестаю удивляться алертности дона Хуана.

— Никто не может следить за брухо, даже если он стар, — авторитетно сказал Бениньо. — На него можно только наброситься толпой, когда он спит. Именно это произошло с человеком по имени Севикас, люди устали от его злой магии и убили его.

Я попросил их рассказать все подробности этого случая, но они ответили, что это произошло еще до их рождения, или когда они были совсем маленькими. Элихио добавил, что тайно люди верят, что Севикас был просто дурак, а настоящему магу никто не может причинить вреда. Я попробовал выяснить их мнения насчет магов, однако они не очень интересовались этим предметом; к тому же им не терпелось отправиться пострелять из ружья двадцать второго калибра, которое я купил.

Некоторое время по пути к зарослям чаппараля мы молчали. Затем Элихио, который шел первым, повернулся и сказал мне:

— Может, это мы сумасшедшие? Может, дон Хуан прав? Посмотри, как мы живем.

Люсио и Бениньо запротестовали. Я попытался вмешаться. Я согласился с Элихио и сказал, что сам считаю свой образ жизни в чем-то неправильным. Бениньо возразил, что мне нечего жаловаться на свою жизнь, так как у меня есть деньги и машина. Я ответил, что легко могу сказать, что это они лучше живут, так как у них есть по участку земли. Они хором начали говорить, что хозяином земли является федеральный банк. Я ответил, что тоже не владею машиной, что ею владеет банк в Калифорнии, и что моя жизнь другая, но не лучше, чем их. К тому времени мы уже были в густых зарослях.

Мы не нашли ни оленя, ни диких свиней, но убили трех кроликов.

На обратном пути мы остановились у дома Люсио. Он сказал, что его жена приготовит жаркое из кроликов. Бениньо отправился в магазин, чтобы купить бутылку текилы и содовой воды. Когда он вернулся, с ним был дон Хуан.

— Уж не нашел ли ты моего деда в магазине, покупающим пиво, — смеясь, спросил Люсио.

— Я не был приглашен на эту встречу, — сказал дон Хуан. — Я просто зашел спросить Карлоса, не едет ли он в Ермосильо?

Я сказал ему, что собирался уехать на следующий день, и пока мы разговаривали, Бениньо раздал бутылки. Элихио отдал свою дону Хуану, и поскольку у яки отказаться, даже из вежливости, означает нанести смертельную обиду, дон Хуан спокойно взял ее. Я отдал свою бутылку Элихио, и тот был вынужден ее взять. Поэтому Бениньо, в свою очередь, отдал свою бутылку мне. Люсио, который, очевидно, заранее визуализировал всю схему хороших манер яки, уже заканчивал пить свою содовую. Он повернулся к Бениньо, у которого на лице застыло патетическое выражение, и заметил, смеясь:

— Они надули тебя на бутылку содовой.

Дон Хуан сказал, что не пьет содовую и отдал свою бутылку Бениньо. Мы сидели под рамадой в молчании.

Элихио казался нервным. Он теребил края своей шляпы.

— Я думал о том, что ты говорил прошлой ночью, — сказал он дону Хуану. — Как пейотль может изменить нашу жизнь? Как?

Дон Хуан не отвечал. Он некоторое время пристально смотрел на Элихио, а затем начал петь на языке яки. Скорее, это была даже не песня, а короткая декламация. Мы долгое время сидели молча. Я попросил дона Хуана перевести для меня слова.

— Это было только для яки, — сказал он, как само собой разумеющееся.

Я почувствовал себя отвергнутым. Я был уверен, что он сказал что-то очень важное.

— Элихио — индеец, — наконец сказал мне дон Хуан. — И, как индеец, Элихио не имеет ничего. Мы, индейцы, ничего не имеем. Все, что ты видишь вокруг, принадлежит йори. Яки имеют только свою ярость и то, что земля дает им бесплатно.

Довольно долго все молчали, затем дон Хуан поднялся, попрощался и вышел. Мы смотрели на него, пока он не скрылся за поворотом дороги. Все мы, как будто, нервничали. Люсио неуверенным тоном сказал, что его дед ушел потому, что ему не нравится жаркое из кролика. Элихио казался погруженным в свои мысли. Бениньо повернулся ко мне и громко сказал:

— Я думаю, Господь накажет тебя и дона Хуана за то, что вы делаете.

Люсио начал хохотать, и Бениньо к нему присоединился.

— Ты паясничаешь, Бениньо, — спокойно сказал Элихио. — То, что ты сейчас сказал, не стоит и гроша.

15 сентября 1968 года.

Было 9 часов вечера субботы. Дон Хуан сидел напротив Элихио в центре рамады дома Люсио. Он поставил между ним и собой корзину с пейотльными батончиками и начал петь, слегка раскачиваясь взад-вперед. Люсио, Бениньо и я сидели в полутора-двух метрах позади Элихио, опершись о стену.

Сначала было совсем темно. Мы сидели внутри дома под бензиновой лампой, ожидая дона Хуана. Когда он пришел, он позвал нас на рамаду и показал, где кому сесть. Через некоторое время мои глаза привыкли к темноте. Я мог ясно видеть каждого. Я увидел, что Элихио скован ужасом. Все его тело тряслось, зубы непроизвольно стучали, а голова и спина конвульсивно подергивались.

Дон Хуан обратился к нему, уговаривая не бояться, довериться защитнику и не думать ни о чем другом. Он взял пейотльный батончик, протянул его Элихио и велел жевать очень медленно. Элихио взвизгнул, как щенок, и распрямился; его дыхание было очень частым, оно звучало, как шум кузнечных мехов. Он снял шляпу, вытер ею лоб и закрыл лицо руками. Я думал, что он плачет. Прежде, чем он восстановил контроль над собой, прошло довольно много времени. Это был очень напряженный момент. Затем он выпрямился и, все еще закрывая лицо одной рукой, взял пейотльный батончик и начал его жевать.

На меня нахлынули ужасные опасения. До этого момента я не отдавал себе отчета в том, что боюсь, пожалуй, также, как Элихио. У меня во рту появилась сухость вроде той, что дает пейотль. Элихио жевал батончик долго. Мое напряжение росло. Я начал невольно покачиваться, мое дыхание участилось.

Дон Хуан начал петь громче, затем он протянул Элихио второй батончик и после того, как Элихио закончил его жевать, дал ему сухих фруктов и велел жевать их тоже очень медленно.

Несколько раз Элихио поднимался, чтобы сходить в кусты. Один раз он попросил воды. Дон Хуан сказал ему не глотать воду, а только прополоскать рот. Элихио разжевал еще два батончика. Дон Хуан дал ему сушеного мяса. К тому времени, как он разжевал десятый батончик, мне было уже почти дурно от нетерпения.

Внезапно Элихио упал вперед, ударившись лбом о землю. Потом он перекатился на левый бок и конвульсивно дернулся. Я взглянул на часы. Было 23 часа 20 минут. Элихио катался, трясся и постанывал на полу больше часа.

Дон Хуан сидел перед ним в прежней позе. Его пейотльные песни были едва слышны. Бениньо, находившийся слева от меня, смотрел без внимания; рядом с ним на боку храпел Люсио.

Тело Элихио свернулось в калачик. Он лежал на правом боку лицом ко мне, зажав руки между коленей. Потом он резко подпрыгнул и перевернулся на спину, слегка согнув ноги. Его левая рука стала волнообразно покачиваться вверх и в сторону в удивительно свободной и элегантной манере. Потом то же самое проделала правая, а затем обе руки задвигались по очереди, выполняя медленные волнообразные движения, так словно он играл на арфе. Постепенно движения становились все более быстрыми. Его кисти ощутимо вибрировали и двигались вверх и вниз, как поршни. В то же самое время его предплечья совершали круговые движения от себя, а пальцы поочередно сгибались и разгибались. Это было прекрасное, гармоничное и гипнотизирующее зрелище. Я подумал, что этот ритм и мускульный контроль сравнить не с чем.

Затем Элихио медленно поднялся, словно преодолевая какую-то обволакивающую субстанцию. Его тело дрожало. Он качнулся, а затем толчком выпрямился. Его руки, туловище и голова тряслись, как если бы через них проходили разряды электрического тока. Казалось, сила, вне его контроля, определяла его позу и управляла им.

Пение дона Хуана стало очень громким. Люсио и Бениньо проснулись, некоторое время без интереса смотрели на происходящее и заснули снова. Элихио, казалось, забирался куда-то все выше и выше. Он явно карабкался. Он вытягивал руки и хватался за что-то, мне невидимое. Он подтягивался и замирал, чтобы перевести дыхание.

Я захотел увидеть его глаза и придвинулся поближе, но дон Хуан свирепо посмотрел на меня, и я вернулся на свое место.

Затем Элихио прыгнул. Это был поразительный прыжок. Он, очевидно, достиг своей цели. Он отдувался и всхлипывал от перенапряжения. Он, казалось, держался за какой-то выступ. Но что-то его пересиливало. Он вскрикнул в отчаянии. Его тело выгнулось назад, начав содрогаться с головы до пальцев ног; по нему проходила исключительно красивая, ритмичная дрожь. Волна дрожи прошла не менее ста раз прежде, чем его тело мешком рухнуло на землю.

Через некоторое время он вытянул руки перед собой, словно защищая лицо. Он лежал на груди, а его ноги были вытянуты назад и слегка приподняты. Это придавало его телу такой вид, будто оно скользит или летит с невероятной скоростью. Его голова была до предела откинута назад, а руки сцеплены перед глазами, защищая их. Я мог чувствовать, как ветер свистит вокруг него. Я невольно вскрикнул. Люсио и Бениньо проснулись и с любопытством взглянули на Элихио.

— Если ты обещаешь купить мне мотоцикл, я буду это жевать, — громко сказал Люсио.

Я взглянул на дона Хуана. Он отрицательно покачал головой.

— Вот черт, — пробормотал Люсио и снова уснул.

Элихио встал и начал ходить. Он сделал пару шагов в мою сторону и остановился. Я мог видеть, что он счастливо улыбается. Он попытался свистеть. Чистого звука не получилось, но гармония была. Это был какой-то мотив. Он имел лишь несколько переходов, которые он повторял вновь и вновь. Спустя некоторое время отчетливо стало слышно насвистывание, а затем оно стало ясной мелодией. Элихио бормотал невнятные слова. Эти слова были словами песни. Он повторял их часами. Очень простая песня с повторами, монотонная, и все же странно красивая.

Элихио, казалось, смотрел на что-то пока пел. Один раз он подошел очень близко ко мне. Я видел в полутьме его глаза. Они были стеклянными и остановившимися. Он улыбался и хихикал. Он ходил, садился, поднимался и начинал ходить снова, постанывая и вздыхая.

Внезапно что-то, казалось, толкнуло его сзади. Его тело выгнулось посредине, как если бы на него подействовала прямая сила. Какое-то время Элихио, изогнувшись колесом, удерживал равновесие на носках ног. Его руки касались земли. Затем он снова упал на пол — мягко, на спину, и, вытянувшись во всю длину, застыл в странном оцепенении.

Некоторое время он что-то бормотал и постанывал, а затем начал храпеть. Дон Хуан накрыл его пустыми мешками. Было 5.35 утра.

Люсио и Бениньо спали плечо к плечу, прислонившись к стене. Мы с доном Хуаном очень долго сидели молча. Он казался усталым. Я нарушил тишину, спросив об Элихио. Он сказал, что его встреча с Мескалито была исключительно успешной. Мескалито научил его песне уже при первой встрече, а это действительно необычно.

Я спросил, почему он не разрешил Люсио принять пейотль в обмен на мотоцикл. Он сказал, что Мескалито убил бы Люсио, если бы тот приблизился к нему на таких условиях. Дон Хуан признал, что он тщательно подготовил все для того, чтобы убедить своего внука. Центральной частью его стратегии была моя дружба с Люсио. Он сказал, что Люсио всегда был его большой заботой и что когда-то они жили вместе и были очень близки, но Люсио в возрасте семи лет очень серьезно заболел, и сын дона Хуана, набожный католик, дал обет Гваделупской Деве, что Люсио поступит в школу священных танцев, если его жизнь будет спасена. Люсио поправился и был вынужден исполнить обещание отца. Он одну неделю пробыл учеником и затем решил нарушить обет. Он думал, что в результате этого ему придется умереть. Он обхватил себя руками и целый день ждал прихода смерти. Все смеялись над мальчиком, и случай этот не забылся.

Дон Хуан долгое время молчал. Он, казалось, был погружен в свои мысли.

— Моя ставка была на Люсио, — сказал он, — а вместо него я нашел Элихио. Я знал, что это бесполезно, но когда нам кто-то нравится, мы обязаны должным образом настаивать, как если бы можно было переделать человека. У Люсио было мужество, когда он был маленьким мальчиком, а затем он потерял его.

— Можешь ли ты околдовать его, дон Хуан?

— Околдовать его? Зачем?

— Чтобы он вновь изменился и обрел свое мужество.

— Нельзя околдовать человека, чтобы он обрел мужество. Мужество — это нечто такое, что идет изнутри. Околдовывают для того, чтобы сделать людей безвредными или больными, или немыми. Нельзя околдовать так, чтобы получить воина. Для того, чтобы быть воином, надо быть кристально чистым, как Элихио. Вот тебе человек мужества.

Элихио мирно храпел под пустыми мешками. Было уже светло. Небо было равномерно синим. Не было видно ни одного облачка.

— Я отдал бы что угодно, чтобы узнать о том путешествии, которое проделал Элихио. Ты не возражаешь, если я попрошу его рассказать мне об этом?

— Ни при каких обстоятельствах ты не должен делать этого.

— Но почему? Я ведь рассказываю тебе все о своем опыте.

— Это совсем другое. В тебе нет наклонности держать все при себе. Элихио — индеец. Его путешествие — это все, что он имеет. Хотел бы я, чтобы это был Люсио.

— Разве нет ничего, что ты можешь сделать для Люсио, дон Хуан?

— Нет. К сожалению, нет способа вставить скелет в медузу. Это была всего лишь моя глупость.

Взошло солнце. Его свет слепил мои уставшие глаза.

— Ты много раз говорил мне, дон Хуан, что маг не может делать глупости. Я никогда не думал, что ты можешь их делать.

Дон Хуан внимательно посмотрел на меня, встал, взглянул на Элихио, а затем на Люсио. Надев шляпу, он похлопал ее по верхушке.

— Можно настаивать, по-настоящему настаивать, даже если мы знаем, что то, что мы делаем, бесполезно, — сказал он, улыбаясь. — Но прежде мы должны знать, что наши действия бесполезны, и все же действовать так, как если бы мы этого не знали. Это контролируемая глупость мага.

 

5

Я вернулся в дом дона Хуана 3 октября 1968 года с единственной целью расспросить его о различных моментах, сопутствовавших посвящению Элихио. Почти бесконечный поток вопросов возник у меня, когда я перечитывал описание того, что тогда произошло. Я хотел получить очень точные объяснения, поэтому я заранее составил список вопросов, тщательно подбирая наиболее подходящие слова.

Я начал с того, что спросил его:

— Дон Хуан, я видел той ночью?

— Ты почти видел.

— А ты видел, что я вижу движения Элихио?

— Да, я видел, что Мескалито позволил тебе видеть часть урока Элихио, иначе ты смотрел бы на человека, который сидит или лежит. Во время последнего митота ты не заметил, чтобы люди там что-либо делали, не так ли?

На последнем митоте я не заметил, чтобы кто-нибудь из участников делал что-либо необычное. Я признался, что единственной моей записью было то, что некоторые ходили в кусты чаще других.

— Но ты увидел почти весь урок Элихио, — продолжал дон Хуан. — Подумай об этом. Понимаешь теперь, как великодушен Мескалито к тебе? Мескалито никогда не был так мягок ни с кем, насколько я знаю. Ни с одним. И все же ты не благодарен ему за его великодушие. Как можешь ты так тупо поворачиваться к нему спиной? Или, может, мне следует спросить: в отместку за что ты поворачиваешься спиной к Мескалито?

Я понял, что дон Хуан опять загоняет меня в угол. Я не мог ответить на его вопрос. Я всегда считал, что покончил с ученичеством для того, чтобы спасти себя, однако у меня не было четкого представления, от чего я спасаю себя и зачем. Мне захотелось побыстрее изменить направление разговора, и поэтому я оставил свое намеренье задавать приготовленные вопросы по порядку и спросил о самом важном:

— Не можешь ли ты рассказать мне о своей контролируемой глупости?

— Что ты хочешь знать о ней?

— Пожалуйста, скажи мне, дон Хуан, что же в точности представляет из себя контролируемая глупость?

Дон Хуан громко расхохотался и громко хлопнул себя по ляжке ладонью.

— Это контролируемая глупость, — сказал он, смеясь и снова хлопнул себя по ляжке.

— Что ты имеешь в виду?

— Я рад, что ты, наконец, спросил меня о моей контролируемой глупости после стольких лет, но меня совершенно не волновало бы, если бы ты не спросил о ней никогда. Все же я решил обрадоваться, как будто мне есть дело до того, что ты меня об этом спросил, словно то, есть мне до этого дело или нет, имеет какое-нибудь значение. Это и есть контролируемая глупость.

Мы оба громко засмеялись. Я обнял его. Я нашел его объяснение превосходным, хотя и не понял его до конца.

Мы сидели, как обычно, перед дверями его дома. Было позднее утро. Перед доном Хуаном лежала горка семян и он выбирал из них мусор. Я предложил ему свою помощь, но он отклонил ее, сказав, что семена — это подарок одному из его друзей в Центральной Мексике, и у меня нет достаточной силы, чтобы прикасаться к ним.

— С кем ты применяешь контролируемую глупость, дон Хуан? — спросил я после долгого молчания.

— Со всеми! — произнес он, улыбаясь.

Я почувствовал, что мне нужно вернуться к началу и спросил его, означает ли его контролируемая глупость, что его поступки никогда не бывают искренними, а являются лишь действиями актера?

— Мои поступки всегда искренни, но они лишь действия актера.

— Но тогда все, что ты делаешь, должно быть контролируемой глупостью! — воскликнул я, действительно удивленный.

— Да, все, — ответил он.

— Но ведь не может быть так, — возразил я, — что каждый из твоих поступков, есть только контролируемая глупость.

— Почему нет?

— Это означало бы, что тебя, в действительности, никто и ничто не волнует. Возьми, например, меня. Ты хочешь сказать, что для тебя не имеет значения, стану я человеком знания или нет, жив я или умер, делаю что-либо или нет?

— Верно, мне нет до этого дела. Ты, как и Люсио или как кто-либо еще в моей жизни, — моя контролируемая глупость.

Я испытал редкое чувство пустоты. Очевидно, что нет в мире такой причины, по которой дон Хуан должен был бы заботиться обо мне, но, с другой стороны, я был почти уверен, что ему есть дело до меня лично; я думал, что иначе и быть не может, поскольку он всегда уделял мне все свое внимание в любой момент, который я проводил с ним. Мне пришло в голову, что дон Хуан так говорит потому, что я ему надоел. В конце концов, я ведь отказался от его учения.

— Я чувствую, что мы говорим о разных вещах, — сказал я. — Мне не следовало приводить в пример самого себя. Я имел в виду, что должно же быть в мире что-то, до чего тебе есть дело, в том смысле, что это не контролируемая глупость. Я не думаю, что можно было бы продолжать жить, если окажется, что нам действительно ни до чего нет дела.

— Это относится к тебе. Вещи имеют значение для тебя. Ты спросил меня о моей контролируемой глупости, и я сказал тебе, что все, что я делаю по отношению к себе и к другим людям, есть глупость, потому что ничто не имеет значения.

— Я хочу сказать, дон Хуан, что если для тебя ничто не имеет значения, то как ты можешь продолжать жить?

Он засмеялся и после короткой паузы, во время которой он, казалось, решал отвечать мне или нет, встал и пошел за дом.

— Подожди, подожди, дон Хуан, — воскликнул я, — я действительно хочу это выяснить; ты должен объяснить мне, что ты имеешь в виду.

— Может быть, это невозможно объяснить, — ответил он. — Некоторые вещи в твоей жизни имеют для тебя значение, потому что они важны для тебя. Твои поступки определенно важны для тебя; но для меня ни единая вещь не важнее любой другой, ни один из моих поступков и ни один из поступков людей. Тем не менее я продолжаю жить, потому что я закалил свою волю, она стала отточенной и цельной, и теперь мне нет дела до того, что ни что не имеет значения. Моя воля контролирует глупость моей жизни.

Он сел на корточки и запустил пальцы в растения, которые сушились на солнце на большом куске мешковины. Я пришел в замешательство. Я не предполагал, что мои расспросы приведут к такому обороту разговора. После длинной паузы мне пришел в голову хороший аргумент. Я сказал, что, по-моему, некоторые поступки окружающих нас людей очень важны и что ядерная война — самый драматический пример этого. Я сказал, что для меня уничтожение жизни на земле было бы событием ошеломляющей ненормальности.

— Ты веришь этому, потому что думаешь. Ты думаешь о жизни, — сказал дон Хуан с блеском в глазах. — Ты не видишь.

— Разве я относился бы к этому иначе, если бы мог видеть?

— Как только человек научается видеть, он оказывается один в мире, где есть только глупость.

Он сделал паузу и взглянул на меня, как если бы хотел оценить эффект своих слов.

— Твои поступки, точно так же как и поступки других людей, кажутся тебе важными, потому что ты научился думать, что они важны.

Он произнес слово «научился» с такой интонацией, что я вынужден был спросить, что он имеет в виду.

— Мы учимся думать обо всем, а затем приучаем наши глаза видеть так, как мы думаем о вещах, на которые смотрим. Мы смотрим на себя, уже думая, что мы важны, и поэтому нам приходится чувствовать себя важными. Но потом, когда человек научается видеть, он обнаруживает, что не может больше думать о вещах, на которые смотрит; а если он не может думать о вещах, на которые смотрит, все становится неважным.

Дон Хуан, должно быть, заметил мой удивленный взгляд и повторил свое утверждение три раза, как бы стараясь заставить меня понять. То, что он сказал, звучало для меня бессмыслицей, но поразмыслив об этом, я увидел, что его слова скорее напоминают сложное утверждение о какой-то из сторон восприятия.

Я попытался придумать хороший вопрос, который заставил бы его прояснить свою точку зрения, но не смог. Внезапно я почувствовал сильную усталость и уже не мог ясно формулировать свои мысли. Дон Хуан, казалось, заметил мое утомление и мягко похлопал меня по спине.

— Почисти вот эти растения, — сказал он, — а потом покроши их в горшок. Он вручил мне большой горшок и вышел.

Домой он вернулся через несколько часов, под вечер. Я успел покрошить его растения и имел достаточно времени, чтобы сделать записи. Мне хотелось сразу же задать ему несколько вопросов, но он был не в настроении отвечать. Он сказал, что голоден и хочет сначала поесть.

Он разжег огонь в глиняной печи и поставил на ее горшок с мясным бульоном. Заглянув в пакеты с провизией, которые я привез, он взял немного овощей, нарезал их на мелкие кусочки и бросил в горшок. Затем он лег на циновку, сбросил сандалии и велел мне сесть поближе к печке, чтобы я мог поддерживать огонь.

Почти стемнело; с того места, где я сидел, было видно небо на западе. Края нескольких плотных облаков были окрашены в бледно-коричневый цвет, а их средняя часть была почти черной. Я собирался заговорить о том, как красивы облака, но он заговорил первым.

— Рыхлые края и плотный центр, — сказал он, указывая на облака. Его замечание настолько совпало с тем, что я собирался сказать, что я подскочил.

— Я только что собирался сказать тебе об облаках!

— Значит, я тебя опередил, — сказал он и засмеялся с детской непосредственностью.

Я спросил, не согласится ли он ответить на несколько вопросов.

— Что тебя интересует?

— То, что ты сказал мне сегодня днем о контролируемой глупости, очень сильно взволновало меня. Я, действительно, не могу понять, что ты имеешь в виду.

— Конечно, ты не можешь понять. Ты пытаешься думать об этом, а то, что я сказал, не совпадает с твоими мыслями.

— Я пытаюсь думать об этом, потому что лично для меня это единственный способ что-либо понять. Например, дон Хуан, имеешь ли ты в виду, что как только человек научится видеть, все мире потеряет свою ценность?

— Я не говорил «потеряет ценность». Я сказал «станет неважным». Все равно и потому неважно. Так, например, я никак не могу сказать, что мои поступки более важны, чем твои, или что одна вещь более существенна, чем другая. Все вещи равны, а оттого, что они равны, ни одна из них не важна.

Я спросил, не означают ли его высказывания, что то, что он называет «виденьем», является, фактически, «более хорошим способом смотреть», чем простое «смотрение на вещи». Он сказал, что глаза человека могут выполнять обе функции, и что ни одна из них не хуже и не лучше другой. Однако, по его мнению, приучать свои глаза только смотреть было неоправданным самоограничением.

— Например, — сказал он, — нам нужно смотреть для того, чтобы смеяться, потому что только когда мы смотрим на вещи, мы можем ощутить смешные грани мира. С другой стороны, когда наши глаза видят, тогда все равно и ничто не забавно.

— Ты имеешь в виду, дон Хуан, что человек, который видит, не может смеяться?

— Возможно, есть люди знания, которые никогда не смеются, хотя я не знаю ни одного такого. Те, кого я знаю, видят, но также и смотрят, поэтому они смеются.

— Может ли человек знания плакать?

— Почему нет. Наши глаза смотрят, поэтому мы можем смеяться или плакать, веселиться или печалиться. Лично я не люблю быть печальным, поэтому, когда я оказываюсь свидетелем что-либо, что в обычном порядке заставило бы меня печалиться, я просто смещаю свои глаза и вижу это вместо того, чтобы смотреть. Но когда я встречаюсь с чем-либо забавным, я смотрю на это, и я смеюсь.

— Но тогда, дон Хуан, твой смех настоящий и не является контролируемой глупостью.

Дон Хуан некоторое время смотрел на меня.

— Я разговариваю с тобой, потому что ты меня смешишь, — сказал он. — Ты напоминаешь мне тех живущих в пустыне крыс с пушистыми хвостами, которые попадаются, когда засовывают свои хвосты в норы других крыс, чтобы испугать их и украсть их пищу. Ты попался в свои собственные вопросы. Берегись — иногда эти крысы обрывают себе хвосты, чтобы вырваться на свободу.

Я нашел его сравнение забавным и рассмеялся. Дон Хуан однажды показывал мне небольших грызунов с пушистыми хвостами, которые были похожи на толстых белок; образ жирной крысы, которая открывает себе хвост, чтобы вырваться на свободу, был печальным и в то же время ужасно смешным.

— Мой смех, как и все вообще, что я делаю, реален, — сказал дон Хуан, — и в то же время это контролируемая глупость, потому что он бесполезен. Он ничего не меняет, и все же я смеюсь.

— Но, как я понял, дон Хуан, твой смех не бесполезен, так как он делает тебя счастливым.

— Нет. Я счастлив, потому что предпочитаю смотреть на вещи, которые делают меня счастливым, тогда мои глаза схватывают их забавные стороны, и я смеюсь. Я говорил тебе это уже бессчетное число раз. Всегда следует выбирать тропу с сердцем для того, чтобы оказаться в лучшем для самого себя положении; может быть, тогда можно будет смеяться всегда.

Я истолковал сказанное им, как то, что плач ниже, чем смех, или что плач — это действие, которое нас ослабляет. Он сказал, что тут нет внутренней разницы — как то, так и другое неважно. Он добавил, однако, что предпочитает смех, потому что смех позволяет его телу чувствовать себя лучше.

На это я заметил, что если есть предпочтение, то нет равенства: если плачу он предпочитает смех, значит последний действительно более важен. Он настаивал, что предпочтение не означает, что они не равны, а я возражал, что если так, то этот спор может быть логически доведен до утверждения, что если все вещи равны, то почему бы тогда не выбрать смерть.

— Многие люди знания делают это, — сказал он. — Однажды они могут просто исчезнуть. Люди могут думать, что их подкараулили и убили за их дела. Они избирают смерть, потому что для них это не имеет никакого значения. Я, с другой стороны, выбираю жить и смеяться не потому, что это имеет какое-нибудь значение, а потому, что такова склонность моей натуры. Причина, по которой я говорю, что я выбрал это, не в том ЧТО я вижу — моя воля заставляет меня продолжать жить независимо от того, ЧТО я могу увидеть. Ты сейчас не понимаешь меня из-за своей привычки думать так, как смотришь.

Его заявление очень меня заинтересовало. Я попросил его объяснить, что он имеет в виду.

Он повторил ту же самую конструкцию несколько раз, как бы давая себе время, чтобы выстроить ее из других слов, а затем пояснил свою точку зрения, сказав, что под думаньем он подразумевает ту постоянную идею, которую мы имеем обо всем в мире. Он сказал, что виденье разрушает эту идею, и до тех пор, пока я не научусь видеть, я не смогу, в действительности, понять то, что он имеет в виду.

— Но если ничто не имеет значения, дон Хуан, то почему должно иметь значение, научусь я видеть или нет?

— Однажды я уже говорил тебе, что наша судьба, как людей, состоит в том, чтобы учиться, к лучшему это или к худшему. Я научился видеть и говорю тебе, что ничто в действительности не имеет значения. Теперь твоя очередь; может быть, однажды ты будешь видеть, и тогда ты узнаешь, имеют вещи значение или нет. Для меня ничто не имеет значения, но, может быть, для тебя все будет его иметь. К настоящему времени ты должен уже знать, что человек знания живет действиями, а не думаньем о действиях и не думаньем о том, что он будет делать после того, как выполнит действие. Человек знания выбирает тропу с сердцем и следует по ней. И потом он смотрит — и смеется, видит — и знает. Он знает, что его жизнь завершится, в конечном счете, очень быстро. Он знает, что он, как и любой другой, не идет никуда. Он знает — потому что видит, — что ни одна вещь в мире не является более важной, чем любая другая. Иными словами, человек знания не имеет ни чести, ни величия, ни семьи, ни имени, ни страны, а только жизнь, чтобы ее прожить, и при таких обстоятельствах единственное, что связывает его с людьми, — это его контролируемая глупость. Он предпринимает усилия, потеет и отдувается; и если взглянуть на него, он выглядит точно так же, как и любой обычный человек, за исключением того, что глупость его жизни находится под контролем. Поскольку не существует чего-то более важного, чем все остальное, человек знания выбирает любое действие и выполняет его так, как если бы оно имело значение. Его контролируемая глупость заставляет его говорить, что его поступки имеют значение, и действовать так, как будто они его имеют, и в то же время он знает, что это не так, поэтому, выполнив действие, он спокойно отходит в сторону, и то были его поступки плохими или хорошими, принесли они результат или нет, ни в коем случае не является его заботой. С другой стороны, человек знания может избрать абсолютную бездеятельность, он никогда не будет действовать, и будет вести себя так, как будто его бездействие действительно имеет для него значение. И он будет совершенно прав, поскольку это также будет его контролируемой глупостью.

Тут я произнес очень путанный монолог, пытаясь объяснить дону Хуану свой интерес к тому, что же будет мотивировать человека знания поступать каким-то определенным образом, несмотря на то, что он знает, что ничто не имеет значения.

Он мягко засмеялся прежде, чем ответить.

— Ты думаешь о своих поступках, — сказал он, — поэтому ты вынужден верить, что твои поступки важны настолько, насколько ты думаешь, хотя в действительности ничто из того, что кто-либо делает, не имеет значения. Ничто! Но если действительно ничто не имеет значения, то зачем, как ты спрашиваешь, я продолжаю жить? Было бы проще умереть; так ты говоришь и веришь в это, потому что думаешь о жизни точно также, как думаешь о том на что похоже виденье. В случае виденья, однако, думанье не является составной частью, поэтому я не могу тебе описать на что оно похоже. Теперь ты хочешь узнать что мной движет в моей контролируемой глупости, и я могу сказать тебе только одно — контролируемая глупость очень похожа на виденье. Это нечто такое, о чем невозможно думать.

Он зевнул, лег на спину и вытянул руки и ноги. Его кости издали хрустящий звук.

— Ты слишком долго отсутствовал, — сказал он. — Ты слишком много думаешь.

Он поднялся и пошел в заросли чаппараля у дома. Я поддерживал огонь, чтобы бульон в горшке продолжал кипеть. Я собрался было зажечь керосиновую лампу, но полутьма была очень уютной. Огонь в печи давал достаточно света, чтобы можно было писать, и создавал красноватое сияние повсюду вокруг меня. Я положил свои записи на землю и лег. Я чувствовал усталость. Из всего разговора с доном Хуаном в моем мозгу осталась единственная горькая мысль, что ему до меня нет никакого дела; это очень меня беспокоило. За долгие годы я привык доверять ему. Если бы не полное доверие, я был бы парализован страхом уже при одной только мысли о том, чтобы изучать его знание на практике. Я основывал свое доверие к нему на идее, что он заботится обо мне лично; фактически, я всегда боялся его, но я всегда удерживал свой страх в узде, потому что верил ему. Когда он убрал эту основу, у меня не осталось ничего, на что можно было бы опереться, и я почувствовал себя беспомощным.

Очень странное беспокойство охватило меня. Я стал возбужденно прохаживаться взад-вперед перед печкой. Дон Хуан задерживался. Я с нетерпением ждал его.

Через некоторое время он вернулся, сел опять перед печкой, и я стал описывать ему свои страхи. Я объяснил, что волнуюсь, потому что не могу менять направление посреди потока. Я сказал еще, что помимо доверия, которое я к нему испытывал, я научился также уважать его образ жизни, как существенно более рациональный или, по крайней мере, более действенный, чем мой. Я сказал, что его слова ввергли меня в ужасный конфликт, потому что они толкают меня на то, чтобы я изменил свои чувства. Для того, чтобы проиллюстрировать свою точку зрения, я рассказал историю одного старика, очень богатого консервативного юриста, который прожил всю свою жизнь в убеждении, что борется за правду.

В первой половине 30-х годов, с началом Нового Курса, он оказался страстно вовлечен в политическую драму того времени. Он был абсолютно убежден, что перемены окажутся гибельными для страны, и из преданности своему образу жизни он голосовал и боролся против того, что рассматривал, как политическое зло. Но напор времени был слишком силен. Больше десяти лет он боролся на политической арене и в своей частной жизни, а затем вторая мировая война завершила его борьбу полным поражением. Политический и идеологический крах вверг его в глубокую печаль, и он на двадцать пять лет удалился в самоизгнание. Когда я встретил его, ему было уже восемьдесят четыре года, он вернулся в свой родной город, чтобы провести последние годы в доме для престарелых. Мне было непонятно, как он жил так долго, тратя свою жизнь на горечь и жалость к самому себе. Отчего-то он нашел мое общество приятным, и мы подолгу с ним разговаривали.

В последний раз, когда я его встретил, он закончил наш разговор так: «У меня было время, чтобы оглянутся и оценить свою жизнь. Ключевые вопросы моего времени сейчас только история, причем не очень интересная. Кажется, я потратил годы жизни на погоню за тем, чего никогда не существовало. В последнее время у меня бывает чувство, что я верил в какой-то фарс. Это не стоило моих усилий. Однако я не могу вернуть сорок потерянных лет».

Я сказал дону Хуану, что мой конфликт возник из сомнений, в которые ввергли меня его слова о контролируемой глупости.

— Если ничто в действительности не имеет значения, — сказал я, — то став человеком знания, невольно окажешься таким же опустошенным, как мой друг, и не в лучшем положении, чем он.

— Это не так, — сказал дон Хуан отрывисто. — Твой друг одинок потому, что умрет без виденья. За свою жизнь он просто состарился и теперь у него должно быть еще больше жалости к самому себе, чем когда-либо ранее. Он чувствует себя опустошенным, потому что в течение сорока лет гнался за победами, а находил одни только поражения. Он никогда не узнает, что быть победителем или быть побежденным — одно и то же.

Ты говоришь, что боишься меня, потому что я сказал, что ты равнозначен всему остальному. Это просто ребячество. Наша судьба, как людей — учиться, а идти к знанию следует так, как идут на войну. Я говорил тебе это бессчетное количество раз. К знанию или на войну идут со страхом, уважением, осознанием того, что идут на войну, и с абсолютной уверенностью. Вложи свою веру в себя, а не в меня. Ты теперь испуган пустотой жизни твоего друга. Но в жизни человека знания нет пустоты, говорю тебе это. Все наполнено до краев.

Дон Хуан встал и вытянул руки, словно хотел дотронуться до чего-то в воздухе.

— Все наполнено до краев, — повторил он, — и все вещи равны. Я не похож на твоего друга, который просто состарился. Когда я говорю тебе, что ничто не имеет значения, я имею в виду не то, что имеет в виду он. Для него его борьба не стоила усилий, потому что он был побежден. Для меня не существует ни победы, ни поражения, ни пустоты. Все наполнено до краев, все вещи равны, и моя борьба стоила моих усилий. Для того, чтобы стать человеком знания, надо быть воином, а не хныкающим ребенком. Нужно бороться, не жалуясь и не отступая, до тех пор, пока не станешь видеть, лишь для того, чтобы понять — ничто в действительности не имеет значения.

Дон Хуан помешал в горшке деревянной ложкой. Еда была готова. Он снял горшок с огня и поставил его на четырехугольный кирпичный блок, который примыкал к стене и служил полкой и столом. Затем он ногой подтянул два небольших ящика, служивших удобными стульями, особенно, если прислониться к стене спиной, знаком пригласил меня сесть и налил миску супа. Он улыбнулся. Его глаза сияли, как если бы он в самом деле наслаждался моим присутствием. Он мягко пододвинул миску ко мне. В его жесте было столько добра и теплоты, что это казалось призывом восстановить мое доверие к нему. Я чувствовал себя идиотски; я попытался избавится от этого чувства, разыскивая свою ложку, и не смог ее найти. Суп был слишком горячим, чтобы пить его прямо из миски, и, пока он остывал, я спросил дона Хуана, означает ли контролируемая глупость, что человеку знания никто больше не может нравиться.

Он перестал есть и засмеялся.

— Ты слишком заботишься о том, чтобы нравиться людям, или о том, чтобы любить их самому, — сказал он. — Человек знания любит и все. Он может любить что угодно или кого угодно, однако он использует свою контролируемую глупость для того, чтобы не заботиться об этом. Это противоположно тому, что ты делаешь теперь. Любить людей или быть любимым ими — это далеко не все, что можно делать, как человек.

Он некоторое время смотрел на меня, склонив голову на бок.

— Подумай над этим, — сказал он.

— Есть еще одна вещь, о которой я хочу спросить тебя, дон Хуан. Ты говорил, что для того, чтобы смеяться, надо смотреть глазами, но я считаю, что мы смеемся потому, что думаем. Возьми слепого человека — он тоже смеется.

— Нет, слепые люди не смеются, — сказал он, — их тела сотрясаются и они издают звук смеха, но они не видят смешных граней мира и вынуждены их воображать. Их смех не бывает безудержным.

Больше мы не говорили. У меня было ощущение благополучия и счастья. Мы ели молча; затем дон Хуан начал смеяться. Я использовал сухой прутик, чтобы подносить овощи ко рту.

4 октября 1968 г.

Выбрав момент, я спросил дона Хуана, не против ли он поговорить о виденьи. Он, казалось, секунду размышлял, затем улыбнулся и сказал, что я опять взялся за старое — говорить вместо того, чтобы делать.

— Если ты хочешь видеть, ты должен позволить дымку направить себя, — твердо сказал он. — Я больше не хочу говорить об этом.

Я помогал ему чистить сухие растения. Долгое время мы работали в полном молчании. Когда я вынужден долго молчать, я всегда испытываю дурные предчувствия, особенно в обществе дона Хуана. Наконец я не выдержал и задал ему вопрос, который, казалось, сам вырвался из меня.

— Как человек знания применяет контролируемую глупость, если случиться, что умрет человек, которого он любит? — спросил я.

Дон Хуан, казалось, был удивлен этим моим вопросом и посмотрел на меня вопросительно.

— Возьмем твоего внука Люсио, — сказал я. — Будут ли твои действия контролируемой глупостью во время его смерти?

— Возьмем моего сына Эулалио — это более подходящий пример, — спокойно ответил дон Хуан. — Он был раздавлен камнями, когда работал на строительстве Панамериканского шоссе. Мои поступки по отношению к нему во время его смерти были контролируемой глупостью. Когда я прибыл к месту взрыва, он был почти мертв, но его тело было настолько сильным, что продолжало двигаться и дергаться. Я остановился перед ним и сказал парням из дорожной команды не трогать его больше — они послушались и встали вокруг моего сына, глядя на его изуродованное тело. Я тоже стоял там, но я не смотрел. Я сместил свои глаза так, чтобы видеть, и я видел, как распадается жизнь его личности, неконтролируемо расширяясь за свои границы, подобно туману из кристаллов, потому что именно так жизнь и смерть смешиваются и расширяются. Вот что я делал во время смерти моего сына. Это все, что я мог сделать, и это контролируемая глупость. Если бы я смотрел на него, то увидел бы, как он становится неподвижным, и почувствовал бы подступающий к горлу плач, потому что никогда больше мне не придется смотреть на его прекрасную фигуру, идущую по земле. Вместо этого я видел его смерть, и в этом не было ни печали, ни чувств. Его смерть была равнозначна всему остальному.

Дон Хуан секунду молчал. Он казался печальным, но вдруг улыбнулся и потрепал меня по голове.

— Так что ты можешь считать, что, когда происходит смерть людей, которых я люблю, моя контролируемая глупость состоит в том, чтобы сместить глаза.

Я подумал о людях, которых я сам люблю, и ужасная давящая волна жалости к самому себе охватила меня.

— Тебе проще, дон Хуан, — сказал я. — Ты можешь сместить свои глаза, а я могу только смотреть.

Он нашел мое высказывание забавным и засмеялся.

— Ничего себе проще, — воскликнул он, — это трудная работа!

Мы оба рассмеялись. После долгого молчания я опять стал расспрашивать его, может быть лишь для того, чтобы развеять собственную печаль.

— Если я тебя правильно понял, дон Хуан, то единственные поступки в жизни человека знания, которые не являются контролируемой глупостью, — это те, которые связаны с олли или Мескалито, не так ли?

— Верно, — сказал он посмеиваясь. — Мой олли, как и Мескалито не на одной доске с нами, людьми. Моя контролируемая глупость приложима только ко мне самому и к поступкам, которые я совершаю, находясь в обществе людей.

— Однако логически возможно, что человек знания может рассматривать свои поступки по отношению к олли или Мескалито как контролируемую глупость, верно?

Секунду он пристально на меня смотрел.

— Ты снова размышляешь, — сказал он. — Человек знания не размышляет, поэтому он не может встретиться с такой возможностью. Возьми, например, меня. Я говорю, что моя контролируемая глупость приложима к поступкам, которые я совершаю, находясь в обществе людей. Я говорю это, потому что я могу видеть людей. Однако, я не могу видеть сквозь своего олли, и это делает его невоспринимаемым для меня. Как бы я смог контролировать свою глупость, если я не вижу сквозь него? Со своим олли или же с Мескалито я всего лишь человек, который знает, как видеть, оглушенный тем, что он видит, и знающий, что он никогда не поймет всего того, что вокруг. Или возьмем твой случай. Для меня не важно, станешь ты человеком знания или нет. Однако, это имеет значение для Мескалито. Совершенно очевидно, что для него это имеет значение, иначе бы он не сделал так много шагов, чтобы показать свою заботу о тебе. Я могу заметить его заботу, и я действую соответственно этому; и тем не менее, его мотивы мне непонятны.

 

6

5 октября 1968 года, как раз тогда, когда мы уже собирались сесть в мою машину, чтобы начать путешествие в центральную Мексику, дон Хуан остановил меня.

— Я говорил тебе раньше, — сказал он с серьезным выражением лица, — что никогда нельзя раскрывать ни имени, ни местонахождения мага. Я полагаю, ты понимаешь, что не должен открывать ни моего имени, ни места, где находится мое тело. Сейчас я собираюсь попросить тебя о том же по отношению к моему другу, которого ты будешь звать Хенаро. Мы едем к его дому. Там мы проведем некоторое время.

Я заверил дона Хуана, что никогда не обманывал его доверия.

— Я знаю, — сказал он, не меняя выражения. — И все же меня заботит то, что ты можешь поступать безрассудно.

Я запротестовал, на что дон Хуан сказал, что его целью было только напомнить мне, что каждый раз, когда человек проявляет беспечность, сталкиваясь с магией, он играет с безжалостной и неотвратимой смертью, которой можно избежать, оставаясь внимательным и сознавая свои поступки.

— Мы больше не будем касаться этого вопроса. Как только мы отъедем отсюда, мы не будем упоминать о Хенаро и не будем думать о нем. Я хочу, чтобы сейчас ты привел в порядок свои мысли. Когда мы встретим его, ты должен быть в ясном сознании и не иметь сомнений в уме.

— О какого рода сомнениях ты говоришь, дон Хуан?

— О любого рода сомнениях вообще. Когда ты встретишь его, ты должен быть кристально чистым. Он будет видеть тебя.

Его странные предупреждения очень меня обеспокоили. Я сказал, что, может быть, мне лучше вообще не встречаться с его другом, а лишь подъехать к его дому и оставить дона Хуана там.

— То, что я сказал тебе, было всего лишь предостережением, — продолжал он. — Ты уже встретил одного мага, Висенте, и он чуть не убил тебя. Берегись на этот раз.

Прибыв в Центральную Мексику, мы потратили еще два дня на то, чтобы пешком дойти от того места, где я оставил свою машину, до дома его друга — маленькой хижины, прилепившейся к склону горы. Друг дона Хуана стоял у дверей, словно ожидая нас. Я сразу узнал его. Я уже познакомился с ним, хотя и очень поверхностно, когда привез свою книгу дону Хуану. В тот раз я почти не смотрел на него, кроме как мельком, поэтому у меня было ощущение, что он того же возраста, что и дон Хуан. Однако сейчас, у дверей его дома, я заметил, что он был значительно моложе. Ему, вероятно, только перевалило за шестьдесят. Он был ниже дона Хуана и тоньше его, очень темен и жилист. Его волосы были густыми, седоватыми и довольно длинными — они нависали над ушами и лбом. Его лицо было круглым и твердым. Сильно выступающий нос придавал ему вид хищной птицы с маленькими темными глазками.

Сначала он обратился к дону Хуану, тот утвердительно кивнул. Они кратко поговорили. Они беседовали не по-испански, поэтому я не понимал, о чем идет речь. Затем дон Хенаро повернулся ко мне.

— Добро пожаловать в мою скромную лачугу, — извиняющимся тоном сказал он по-испански.

Его слова были вежливой формулой, которую я слышал и раньше в разных районах Мексики. Однако, произнося это, он весело засмеялся, без всякой видимой причины, и я понял, что он применяет свою контролируемую глупость. Его меньше всего волновало то, что его дом был скромной лачугой. Мне очень понравился дон Хенаро.

В течение двух следующих дней мы ходили в горы собирать растения. Мы отправлялись каждый день на рассвете. Дон Хуан и дон Хенаро уходили вместе в какой-то неопределимый район гор и оставляли меня одного в лесной зоне. Я приходил там в удивительное состояние. Я не замечал хода времени и не ощущал никакого неудобства от того, что я один. Необычным опытом этих двух дней стала обострившаяся способность концентрироваться на сложной задаче поиска особых растений, которые дон Хуан доверил мне собирать.

Мы возвращались домой к вечеру, и оба дня я так уставал, что немедленно засыпал.

Однако третий день был другим. Мы все трое работали вместе, и дон Хуан попросил дона Хенаро научить меня, как собирать некоторые растения. Мы вернулись около полудня, и оба они несколько часов просидели около дома в полном молчании, как если бы находились в трансе. Однако, они не спали. Я пару раз прошел перед ними; дон Хуан проводил меня глазами, и так же сделал дон Хенаро.

— Ты должен говорить с растениями прежде, чем их сорвешь, — сказал дон Хуан.

Он ронял слова небрежно, однако повторил свое высказывание три раза, как бы для того, чтоб привлечь мое внимание. Пока он не заговорил, все молчали.

— Для того, чтобы видеть растения, ты должен говорить с ними лично, — продолжал он. — Ты должен знать их индивидуально, тогда растения смогут рассказать о себе все, что ты захочешь о них узнать.

Близился вечер. Дон Хуан сидел на плоском камне лицом к западным горам; дон Хенаро сидел рядом с ним на соломенной циновке, лицом на север. В первый день, когда мы только приехали сюда, дон Хуан сказал, что это — их «позиции» и что я должен садиться на землю в любом месте напротив них. Он сказал, что когда они находятся в таких позициях, мое лицо должно быть повернуто к юго-востоку и я могу смотреть на них только короткими взглядами.

— Да, так обстоит дело с растениями, верно? — сказал дон Хуан, поворачиваясь к дону Хенаро, который ответил утвердительным жестом.

Я сказал, что причиной моего невыполнения этой инструкции было то, что я чувствовал себя несколько глупо, разговаривая с растениями.

— Ты никак не можешь понять, что маг не шутит, — сказал он жестко, — Когда маг добивается того, чтобы видеть, он добивается силы.

Дон Хенаро глядел на меня. Я делал заметки, и это, казалось, поражало его. Он улыбнулся мне, потряс головой и что-то сказал дону Хуану. Дон Хуан пожал плечами. Видеть меня пишущим дону Хенаро было явно весьма странно. Дон Хуан, похоже, уже привык к тому, что я все записываю, и то, что я пишу, когда он говорит, больше не удивляло его. Он мог продолжать говорить, не показывая, что замечает, чем я занят. Однако, дон Хенаро продолжал улыбаться, и мне пришлось перестать делать записи, чтобы не сбивать настрой разговора.

Дон Хуан еще раз повторил, что поступки мага не следует принимать за шутки, потому что маг играет со смертью на каждом повороте своего пути. Затем он начал рассказывать дону Хенаро, как однажды ночью я посмотрел на огни смерти, следовавшей за нами во время одного из наших путешествий. Рассказ оказался очень смешным. Дон Хенаро катался от смеха по земле.

Дон Хуан извинился передо мной и сказал, что его друг подвержен приступам смеха. Я взглянул на дона Хенаро, который, как я думал, все еще катается по земле, и увидел, что он выполняет какое-то совершенно необычное действие. Он стоял на голове без помощи рук, а его ноги были сложены так, как если бы он сидел. Зрелище до того не лезло ни в какие ворота, что я вскочил. Когда я понял, что он делает нечто совершенно невозможное с точки зрения механики тела, он вернулся опять в нормальное сидячее положение. Однако дон Хуан, видимо, знал в чем тут дело, и приветствовал представление дона Хенаро раскатистым хохотом.

Дон Хенаро, казалось, заметил мое замешательство. Он пару раз хлопнул в ладоши и вновь начал кататься по земле; очевидно, он хотел, чтобы я следил за ним. То, что сначала я принял за катание по земле, было фактически раскачиванием тела в сидячем положении так, что его голова почти касалась земли. Он, видимо, принимал свою необычную позу раскачиваясь и позволяя крутящему моменту вывести его тело в вертикальное положение, так что на какое-то время он действительно оказывался «сидящим на голове».

Когда смех утих, дон Хуан продолжил разговор; его тон по-прежнему был очень жестким. Я переменил положение тела, чтобы удобнее было сидеть, и чтобы я мог уделить разговору все свое внимание. Дон Хуан совсем не улыбался, как делал обычно, когда я старался слушать его внимательно. Дон Хенаро продолжал смотреть на меня, словно ожидая, что опять начну записывать, но я больше не брался за свои заметки. Дон Хуан отчитал меня за то, что я не разговаривал с растениями, собирая их, как он велел мне делать. Он сказал, что убитые мной растения могли точно так же убить меня; он сказал, что уверен, рано или поздно, они принесут мне болезнь. Он добавил, что если я заболею в результате вреда, причиненного растениям, то я, тем не менее, не признаю этого и предпочту считать болезнь гриппом.

Они оба снова развеселились, затем дон Хуан вновь стал серьезен и сказал, что если я не думаю о своей смерти, то вся моя личная жизнь будет только личным хаосом. Он выглядел очень жестким.

— Что еще может быть у человека, кроме его жизни и его смерти? — спросил он.

В этот момент я почувствовал, что совершенно необходимо все это записать, и взялся за блокнот. Дон Хенаро уставился на меня и улыбнулся. Затем он склонил голову немного набок и расширил ноздри. Он, очевидно, имел замечательный контроль над мышцами ноздрей, потому что они стали в два раза шире своего обычного размера.

Наиболее комичным в его клоунаде были даже не жесты, а его собственная реакция на них. После того, как он расширил свои ноздри, он, смеясь, склонился вперед и вновь перевел свое тело в ту же странную перевернутую позу.

Дон Хуан смеялся, пока слезы не потекли у него по щекам. Я чувствовал себя несколько раздраженным и смеялся нервно.

— Хенаро не любит писать, — сказал дон Хуан в качестве объяснения.

Я отложил свои заметки, но дон Хенаро заверил меня, что я могу писать, потому что на самом деле ему это не мешает. Я снова взял блокнот и стал писать. Он повторил те же невообразимые движения, и оба они опять отреагировали так же.

Дон Хуан взглянул на меня, все еще смеясь, и сказал, что его друг изображает меня. Что у меня есть привычка раздувать ноздри, как только я начинаю писать, и что дон Хенаро думает, что пытаться стать магом, делая записи, также абсурдно, как сидеть на голове, поэтому он и принимает такую смешную позу, перенося на голову вес своего сидящего тела.

— Возможно, ты не найдешь это забавным, — сказал дон Хуан, — но только Хенаро может сидеть на голове, и только ты можешь думать о том, чтобы стать магом, делая записи.

Опять последовал взрыв смеха, и дон Хенаро повторил свое невероятное движение.

Мне он нравился. Его поступки были исполнены прямоты и изящества.

— Приношу свои извинения, дон Хенаро, — сказал я, указывая на блокнот.

— Все в порядке, — сказал он и опять хмыкнул.

Я больше не мог писать. Они очень долго говорили о том, как растения могут убить и как маги используют это их свойство. Оба они продолжали смотреть на меня, когда говорили, как бы ожидая, что я начну записывать.

— Карлос, как лошадь, которой не нравится седло, — сказал дон Хуан. — С ним нужно быть очень деликатным. Ты испугал его, и теперь он не хочет писать.

Дон Хенаро расширил ноздри и сказал тоном насмешливой просьбы, гримасничая и кривя рот:

— Продолжай, Карлитос, пиши. Пиши, пока у тебя не отвалится большой палец.

Дон Хуан поднялся, расправил руки и выгнул спину. Несмотря на преклонный возраст, его тело было сильным и гибким. Он пошел в кусты возле дома, и я остался наедине с доном Хенаро. Он посмотрел на меня, и я отвел глаза, потому что он заставил меня почувствовать себя растерянным.

— Не говори, что ты даже не хочешь смотреть на меня, — сказал он самым веселым тоном.

Он снова расширил свои ноздри и заставил их дрожать. Затем он поднялся и повторил движения дона Хуана, выгибая спину и вытягивая руки, но при этом его тело приняло крайне смешное положение; это была действительно неописуемая поза, которая совмещала в себе исключительное чувство пантомимы и юмора. Она бросила меня в дрожь. Это была мастерская карикатура на дона Хуана.

Появившийся этот момент дон Хуан заметил пантомиму дона Хенаро и явно понял ее значение. Посмеиваясь, он сел.

— Куда дует ветер? — спросил дон Хенаро.

Дон Хуан указал движением головы на запад.

— Я лучше пойду туда, куда дует ветер, — сказал дон Хенаро серьезным тоном.

Затем он повернулся ко мне и погрозил пальцем.

— Не обращай внимания, если услышишь странные звуки. Когда Хенаро срет, горы трясутся!

Он нырнул в кусты, и мгновение спустя я услышал очень странный звук — раскатистый неземной грохот. Не зная, как это объяснить, я взглянул на дона Хуана, но тот не смотрел на меня, согнувшись вдвое от хохота.

17 октября 1968 г.

Я не помню, что побудило дона Хенаро рассказать мне об устройстве «другого мира», как он его называл. Он сказал, что мастер-маг бывает орлом или, скорее, что он может превращаться в орла; с другой стороны, злой маг является «теколоте» — совой. Дон Хенаро сказал, что злой маг — это дитя ночи, и для такого человека самые полезные животные — это горный лев, или другие дикие кошки, или ночные птицы, особенно совы. Он сказал, что «брухос лирикос», лирические маги, — имелись в виду маги-дилетанты, — предпочитают других животных, например, ворону. Дон Хуан засмеялся; он слушал молча. Дон Хенаро повернулся к нему и сказал:

— Это правда, ты же знаешь это, Хуан.

Затем он сказал, что мастер-маг может взять своего ученика с собой в путешествие и реально пройти через десять слоев другого мира. Мастер, при условии, что он орел, может начать с самого первого нижнего слоя и затем проходить через каждый последующий мир, пока не достигнет вершины. Злые маги и дилетанты могут, в лучшем случае, проходить только через три слоя.

Дон Хенаро коснулся того, что представляют собой эти ступени, сказав:

— Начинаешь с самого дна, и затем твой учитель берет тебя с собой в полет, и вскоре — бум… ты проходишь сквозь первый слой. Затем, немного погодя, — бум… ты проходишь сквозь второй… и — бум… проходишь сквозь третий…

Дон Хенаро провел меня через все десять бумов до последнего слоя мира. Когда он закончил говорить, дон Хуан взглянул на меня и понимающе улыбнулся.

— Разговор — не предрасположенность Хенаро, — сказал он, — но если ты хочешь получить урок, он будет учить тебя о равновесии вещей.

Дон Хенаро утвердительно кивнул. Он скривил губы и полуприкрыл глаза. Мне его жест показался чудесным. Дон Хенаро поднялся, и то же сделал дон Хуан.

— Ладно, — сказал дон Хенаро, — пошли. Мы можем поехать и подождать Нестора и Паблито. Они уже свободны. По четвергам они рано освобождаются.

Они сели ко мне в машину; дон Хуан сел спереди. Я ни о чем не спрашивал их, а просто завел мотор. Дон Хуан сказал мне ехать к месту, которое, по его словам, было домом Нестора. Дон Хенаро вошел в дом и немного погодя вышел в сопровождении Нестора и Паблито, двух молодых людей, которые были его учениками. Когда все сели в машину, дон Хуан сказал, чтобы я ехал по дороге, ведущей к западным горам.

Машину мы оставили на краю грунтовой дороги и пошли пешком вдоль берега реки, ширина которой была, вероятно, пять-шесть метров, до водопада, видимого уже с того места, где я остановил машину.

Было около четырех часов дня. Панорама была весьма впечатляющей. Прямо над нами висела громадная черная с синевой туча, которая казалась парящей крышей; она имела хорошо выраженный край и форму исполинского полукруга. К западу на склонах высоких гор Центральных Кордильер, видимо, шел дождь. Он выглядел беловатым занавесом, спадающим на зеленые пики. На востоке была глубокая длинная долина, над которой висели только отдельные облачка и сияло солнце. Контраст между двумя этими районами был великолепен. Мы остановились у подножия водопада. Его высота была около пятидесяти метров, но рев был не очень громким.

Дон Хенаро надел ремень вокруг пояса. С него свисало по меньшей мере семь предметов, которые выглядели как маленькие кувшинчики. Потом он снял шляпу, оставив ее висеть за спиной на шнурке, завязанном вокруг шеи, и надел головную повязку, которую вынул из мешочка, сделанного из толстой шерстяной материи. Головная повязка тоже была изготовлена из разноцветных шерстяных нитей. Особенно в ней выделялся ярко-желтый цвет. В головную повязку он воткнул три пера, по-видимому, орлиных. Я заметил, что места, куда он воткнул перья, были несимметричны. Одно перо было позади его правого уха, другое — ближе к правой половине лба, а третье — над его левым виском. Затем он снял сандалии, прицепил или привязал их к поясу и застегнул ремень поверх пончо. Ремень, кажется, был сплетен из полосок кожи. Я не заметил, завязал он его или застегнул на пряжку. После этого дон Хенаро пошел по направлению к водопаду.

Дон Хуан установил круглый камень в устойчивое положение и сел на него. Оба молодых человека сделали то же самое с другими камнями и сели слева от него. Дон Хуан указал мне на место рядом с собой с правой стороны и сказал, чтобы я тоже принес камень и сел.

— Мы должны образовать линию, — сказал он, показав, что они трое сели в один ряд.

К этому времени дон Хенаро достиг самого дна водопада и начал взбираться по тропинке слева от него. Оттуда, где мы сидели, скала казалась довольно крутой. Там было много кустов, которые он использовал как поручни. Один раз он, видимо, потерял опору и чуть не соскользнул вниз, как если бы почва была скользкой. Немного погодя повторилось то же самое, и мне пришла в голову мысль, что дон Хенаро, пожалуй, слишком стар, чтобы лазить по скалам. Я видел, как он несколько раз поскальзывался и оступался прежде, чем достиг точки, где тропинка кончалась.

Я испытал чувство растерянности, когда он начал карабкаться выше по скале. Я не мог понять, что он собирается сделать.

— Что он делает? — спросил я дона Хуана шепотом.

— По-видимому, он взбирается, — сказал он, не оборачиваясь.

Дон Хуан смотрел прямо на дона Хенаро. Его взгляд остановился, глаза были полуприкрыты. Он сидел на краешке камня, очень прямо, с руками, сложенными на коленях.

Я немного наклонился, чтобы посмотреть на молодых людей, но дон Хуан сделал мне знак рукой, чтобы я вернулся на линию, и я тотчас откачнулся. Я лишь мельком увидел молодых людей. Они казались такими же внимательными, как и он.

Дон Хуан показал рукой в направлении водопада. Я посмотрел туда опять. Дон Хенаро взобрался уже довольно высоко на скалу. В тот момент, когда я поднял на него взгляд, он находился на плоской площадке, медленно двигаясь в обход огромного валуна. Его руки были вытянуты в стороны, как если бы он обнимал скалу. Он медленно продвигался вправо и внезапно потерял опору под ногами. Я невольно ахнул. На мгновение все его тело повисло в воздухе. Я был уверен, что он падает, но он не упал. Его правая рука схватилась за что-то и очень медленно его ноги вернулись на выступ. Прежде, чем двинуться дальше, он повернулся взглянул на нас. Это был мимолетный взгляд, но в движении его головы была такая стилизация, что я испытал удивление. Я вспомнил, что он делал то же самое — поворачивался, чтобы взглянуть на нас каждый раз, когда поскальзывался. У меня возникла мысль, что дона Хенаро раздражает его собственная неуклюжесть и он поворачивается посмотреть, видим ли мы ее.

Он еще немного продвинулся к вершине, еще раз потерял опору под ногами и схватился за нависавшую скалу. На этот раз он удержался левой рукой. Когда он восстановил равновесие, он опять повернулся и посмотрел на нас. Он еще дважды поскальзывался, прежде чем достиг вершины.

Оттуда, где мы сидели, верхний край водопада казался шести-семи метров шириной. Секунду дон Хенаро стоял неподвижно. Я хотел спросить дона Хуана, что дон Хенаро намерен там делать, но дон Хуан, казалось, был так поглощен наблюдением, что я не осмелился беспокоить его.

Внезапно, дон Хенаро прыгнул на поверхность воды. Это было настолько неожиданным действием, что у меня перехватило дух. Это был великолепный, незабываемый прыжок. На мгновение мне показалось, что я видел серию накладывающихся друг на друга снимков его тела, совершающего эллиптический полет на середину потока.

Когда мое удивление улеглось, я заметил, что он приземлился на камень у самого края водопада. Этот камень был едва заметен с того места, где мы сидели. Он оставался там долгое время; казалось, он борется с перекатывающейся через камень водой. Дважды он повисал над пропастью, и я не мог понять, что удерживает его от падения. Затем он восстановил равновесие и переступил на камне с ноги на ногу. Потом он снова прыгнул, как тигр. Я едва смог разглядеть следующий камень, на который он опустился; это был маленький острый выступ на гребне водопада.

Он оставался там почти десять минут. Он был неподвижен. Его неподвижность произвела на меня такое впечатление, что я начал дрожать. Мне захотелось встать и пройтись. Дон Хуан заметил мою нервозность и велел успокоиться.

Неподвижность дона Хенаро вызвала во мне какой-то мистический ужас. Я чувствовал, что если он останется там еще, я не смогу удерживать контроль над собой. Внезапно он прыгнул вновь. На этот раз — прямо на другой берег водопада. Он опустился на ноги и руки, как кошка, и оставался в таком положении секунду, затем поднялся и взглянул через водопад на противоположный берег, а затем вниз, на нас. Он стоял в каменной неподвижности, глядя на нас. Его руки были прижаты к бокам так, как если бы он держался за невидимые поручни.

Было что-то поистине изысканное в том, как он стоял; его тело казалось таким тонким, таким хрупким. Я подумал, что дон Хенаро со своей головной повязкой, со своими орлиными перьями, своим темным пончо и босыми ногами был самым красивым человеческим существом, какое я когда-либо видел.

Внезапно он вытянул руки вверх, поднял голову и быстрым движением наподобие левого бокового сальто бросил свое тело в сторону. Валун, на котором он стоял, был круглый. Прыгнув, он исчез за ним.

В этот момент стали падать крупные капли дождя. Дон Хуан поднялся и вместе с ним поднялись двое молодых людей. Их движение было столь внезапным, что я замешкался. Мастерский трюк дона Хенаро ввел меня в состояние глубокого эмоционального возбуждения. Я чувствовал, что он является замечательным артистом, я хотел тут же увидеть его, чтобы аплодировать ему.

Я старался разглядеть левую сторону водопада, чтобы увидеть, не спускается ли он вниз, но его не было. Я настаивал на том, чтобы узнать, что с ним сталось. Дон Хуан не отвечал.

— Нам лучше поспешить отсюда, — сказал он. — Это настоящий ливень. Нам надо отвезти Паблито и Нестора домой, а затем мы начнем обратное путешествие.

— Я даже не попрощался с доном Хенаро, — возразил я.

— Он уже попрощался с тобой, — ответил дон Хуан резко.

Секунду он смотрел на меня, а затем смягчил выражение лица и улыбнулся.

— Он пожелал тебе всего хорошего. Он чувствовал себя прекрасно с тобой.

— Но разве мы не собираемся дождаться его?

— Нет, — сказал дон Хуан резко, — предоставь ему быть там, где он находится. Может быть, он орел, летящий к другим мирам. Или, может быть, он умер там, наверху. Это не имеет сейчас значения.

23 октября 1968 года.

Дон Хуан невзначай заметил, что в недалеком будущем он собирается совершить еще одну поездку в Центральную Мексику.

— Ты собираешься навестить дона Хенаро? — спросил я.

— Возможно, — сказал он, не глядя на меня.

— С ним все в порядке, не так ли, дон Хуан? Я хочу сказать — с ним не случилось ничего плохого тогда, на вершине водопада?

— Ничего с ним не случилось. Он сильный.

Некоторое время мы разговаривали о путешествии, которое он планировал. Затем я сказал, что мне очень понравилось общество дона Хенаро и его шутки. Он засмеялся и сказал, что Хенаро действительно как ребенок. Последовала длинная пауза. Я напрягал свой ум, пытаясь найти способ перевести разговор на данный мне урок. Дон Хуан посмотрел на меня и сочувственным тоном поинтересовался:

— Тебе до смерти хочется спросить меня об уроке Хенаро, не так ли?

Я напряженно засмеялся. Я не переставал думать обо всем, что произошло в тот раз у водопада. Я вновь и вновь перебирал все детали, какие только мог вспомнить, и приходил к заключению, что оказался свидетелем проявления невероятной физической ловкости. Я думал, что дон Хенаро, без сомнения, является непревзойденным мастером равновесия. Каждое отдельное движение, которое он совершал, было высоко ритуализированным, не говоря уже о том, что оно наверняка имело какое-то сложное символическое значение.

— Да, — ответил я. — Признаю, что мне до смерти хочется узнать, в чем заключался его урок.

— Позволь мне сказать тебе одну вещь, — сказал дон Хуан. — Для тебя это было пустой тратой времени. Его урок был для тех, кто видит. Паблито и Нестор уловили его суть, хотя они видят еще не особенно хорошо. Но ты пришел туда смотреть. Я говорил Хенаро, что ты очень странный дурак и что, возможно, тебе поможет его урок, но этого не случилось. Впрочем, это не важно. Виденье — очень трудная вещь. Я не хотел, чтобы ты потом разговаривал с Хенаро, поэтому нам пришлось уехать. Очень плохо. Но остаться было бы еще хуже. Хенаро очень рисковал, чтобы показать тебе нечто действительно чудесное. Очень плохо, что ты не можешь видеть.

— Может быть, дон Хуан, если ты расскажешь мне, в чем состоял урок, то выяснится, что в действительности я видел?

Дон Хуан от смеха согнулся вдвое.

— Твоя лучшая черта — задавать вопросы, — сказал он.

Он явно собирался оставить эту тему. Мы сидели, как обычно, на площадке перед его домом. Внезапно, он поднялся и вошел внутрь. Я пошел следом, настойчиво пытаясь описать ему то, что я видел. Я добросовестно изложил ему последовательность событий так, как я их запомнил. Все время, пока я рассказывал, дон Хуан продолжал улыбаться. Когда я закончил, он покачал головой.

— Виденье очень трудная вещь, — сказал он.

Я попросил его объяснить это утверждение.

— Виденье не тема для разговоров, — сказал он жестко.

Было очевидно, что он не собирался больше ничего мне рассказывать, поэтому я сдался и вышел из дома, чтобы выполнить кое-какие его поручения.

Когда я вернулся, уже стемнело. Мы перекусили, а затем вышли на рамаду. Не успели мы расположиться, как дон Хуан начал говорить об уроке дона Хенаро. Он совсем не дал мне времени приготовиться. Мои записки были при мне, но было слишком темно, чтобы писать. Я не хотел прерывать течение разговора, отправляясь за керосиновой лампой.

Он сказал, что дон Хенаро, будучи мастером равновесия, может выполнять очень сложные и необычные действия. Сидение на голове было одним из таких действий. Им он хотел показать, что невозможно учиться видеть, делая записи. Сидение на голове без помощи рук — шутовской трюк, длящийся лишь секунду. По мнению дона Хенаро, писать о виденьи — это то же самое, то есть это просто трудное действие, такое же странное и такое же ненужное, как сидение на голове.

Дон Хуан уставился на меня в темноте и очень драматическим тоном сказал, что когда дон Хенаро разыгрывал представление, сидя на голове, я был на самой грани виденья. Дон Хенаро заметил это и повторял свой маневр снова и снова, но без толку, так как я уже потерял найденную было нить. Дон Хуан сказал, что затем дон Хенаро, движимый личной симпатией ко мне, предпринял попытку вернуть меня на грань виденья. После тщательных размышлений он решил показать мне искусство равновесия, пересекая водопад. Он чувствовал, что водопад подобен тому порогу, перед которым я стою, и верил, что я тоже смогу его пересечь.

Затем дон Хуан объяснил представление, данное доном Хенаро. Он сказал, что уже говорил мне, что человеческие существа являются для тех, кто видит, светящимися существами, состоящими из чего-то вроде волокон света, которые идут по кругу спереди назад и создают видимость яйца. Он сказал, что говорил мне также, что одной из самых поразительных особенностей яйцеподобных существ является пучок длинных волокон, выходящий из района пупка. Дон Хуан сказал, что эти волокна имеют очень большое значение в жизни человека. Эти волокна были секретом равновесия дона Хенаро, и его урок не имел ничего общего с акробатическими прыжками через водопад. Его демонстрация искусства равновесия состояла в том, как он использовал эти «щупальцеподобные» нити.

Дон Хуан прекратил разговор на эту тему так же внезапно, как начал, и стал говорить о чем-то совершенно другом.

24 октября 1968 года.

Я загнал дона Хуана в угол, сказав, что интуитивно чувствую, что мне никогда больше не дадут урока равновесия, и что он должен объяснить мне все скрытые детали, которые, в противном случае, я никогда не смогу понять. Дон Хуан заметил, что я прав относительно того, что дон Хенаро не станет повторять для меня урок равновесия.

— Что ты хотел бы узнать еще? — спросил он.

— Что это за щупальцеподобные волокна, дон Хуан?

— Это щупальца, которые выходят из тела человека и которые очевидны для любого мага, который может видеть. Маги действуют в отношении людей соответственно тому, как они видят их щупальца. Слабые люди имеют очень короткие, почти незаметные волокна. У сильных людей эти волокна длинные и яркие. У Хенаро, например, они настолько яркие, что кажутся толстыми. По этим нитям можно судить, здоров человек или болен, злой он или добрый, надежный или нет. По этим волокнам можно сказать также, может ли человек видеть. Однако, здесь есть одна проблема. Когда Хенаро увидел тебя, он узнал, совершенно также, как и мой друг Висенте, что ты можешь видеть; когда я вижу тебя, я тоже вижу, что ты можешь видеть, и в то же время я знаю, что ты этого не можешь. Очень странно. Хенаро не смог преодолеть этого. Я говорил ему, что ты странный дурак. Я думаю, что он хотел сам это увидеть, поэтому и взял тебя к водопаду.

— Почему ты считаешь, что я произвожу впечатление, будто могу видеть?

Дон Хуан не ответил. Он долго молчал. Я не хотел ничего больше у него спрашивать. Наконец, он сказал, что он знает почему, но не знает, как это объяснить.

— Ты считаешь, что все в мире легко понять, — сказал он, — потому что все, что ты делаешь — это рутина, которую действительно легко понять. У водопада, когда ты смотрел на то, как Хенаро движется над водой, ты считал, что он мастер акробатических трюков, потому что акробатические трюки — это все, о чем ты мог думать. И ты всегда будешь считать, что это все, что он делал. Однако Хенаро вовсе не прыгал через водопад. Если бы он прыгнул, он бы погиб. Хенаро балансировал на своих великолепных ярких волокнах. Он делал их длинными настолько, что мог перекатиться по ним через водопад. Он демонстрировал способ, как делать эти щупальца длинными и как ими манипулировать. Паблито видел почти все движения Хенаро. Нестор, с другой стороны, видел только самые очевидные маневры. Он упустил мелкие детали. Но ты, ты совсем ничего не видел.

— Может быть, если бы ты, дон Хуан, предупредил меня заранее на что надо было обращать внимание…

Он прервал меня, сказав, что это только помешало бы дону Хенаро, если бы он дал мне такие инструкции. Если бы я знал, что именно должно произойти, то мои нити были бы возбуждены и взаимодействовали бы с нитями дона Хенаро.

— Если бы ты мог видеть, — сказал он, — тебе было бы ясно уже с первого шага, сделанного Хенаро, что он не поскальзывался, когда взбирался к вершине водопада. Он вытягивал свои волокна. Дважды он охватывал ими камни и повисал на голой скале, как муха. Когда он поднялся на вершину и был готов пересечь воду, он сфокусировал их на небольшом камне на середине потока, и, когда они были надежно закреплены там, он позволил нитям перебросить его туда. Хенаро вовсе не прыгал и поэтому мог приземлиться на скользкую поверхность совсем маленького камня на самом краю водопада. Его нити все время крепко охватывали каждый камень, который он использовал.

Он не стоял долго на первом камне, потому что остальные его нити были прикреплены к другому, еще меньшему камню в том месте, где напор воды был наибольшим. Его волокна снова перетянули его, и он приземлился там. Это была самая выдающаяся вещь, которую он сделал. Поверхность камня была слишком маленькой для того, чтобы человек мог на нем стоять, и напор воды сбросил бы его в пропасть, если бы он не оставил часть своих нитей на первом камне.

В этом втором положении он стоял долгое время, потому что ему нужно было опять вытянуть свои волокна и закрепить их на другой стороне водопада. Когда он закрепил их там, ему нужно было освободить нити, закрепленные на первом камне. Это было очень непросто. Пожалуй, только один Хенаро мог сделать это. Он чуть не потерял свою хватку, или, может быть, он просто дурачил нас — мы никогда не узнаем этого наверняка. Лично я действительно думаю, что он чуть не потерял свою хватку. Я думаю так потому, что он напрягся и выбросил через воду великолепный пучок, подобный лучу прожектора. Я чувствую, что один только этот пучок мог перетянуть его на другую сторону. Оказавшись на другой стороне, он встал и заставил свои нити сиять множеством огней. Он сделал это специально для тебя. Если бы ты был способен видеть, ты увидел бы это. Хенаро стоял там, глядя на тебя, и понял, что ты не видел.

 

7

Дона Хуана не было дома, когда я приехал к нему в полдень 8 ноября 1968 года. Я не имел представления, где его искать, поэтому просто сел и стал ждать. По какой-то неизвестной мне причине я знал, что он скоро вернется. Немного погодя, дон Хуан вошел в дом и кивнул мне. Мы обменялись приветствиями. Он выглядел усталым; он лег на циновку и несколько раз зевнул.

Идея виденья стала для меня камнем преткновения, и я решил снова воспользоваться его галлюциногенной курительной смесью. Принять такое решение было ужасно трудно, поэтому я хотел еще немного поговорить об этом.

— Я хочу учиться видеть, дон Хуан, — сказал я прямо. — Но я действительно не хочу ничего принимать. Я не хочу курить твою смесь. Как ты думаешь, есть ли какой-нибудь шанс для меня научиться видеть без этого.

Он привстал, секунду пристально смотрел на меня, а затем лег опять.

— Нет, — сказал он. — Тебе придется воспользоваться дымком.

— Но ты говорил, что я был на грани виденья у дона Хенаро.

— Я хотел сказать, что в тебе что-то светилось, как будто ты действительно осознавал действия Хенаро, но ты просто смотрел. В тебе, очевидно, есть что-то, что напоминает виденье, но не является им. Ты набит до краев, и только дымок может помочь тебе.

— Но зачем нужно курить? Почему нельзя просто научиться видеть самому? У меня очень сильное желание, разве этого недостаточно?

— Нет, недостаточно. Виденье — это не так просто, и только дымок может дать тебе скорость, которая необходима для того, чтобы уловить отблеск ускользающего мира. Иначе ты будешь только смотреть.

— Что ты имеешь в виду под ускользающим миром?

— Мир, когда ты видишь, не таков, каким ты представляешь его себе сейчас. Это скорее ускользающий мир, который движется и меняется. Может быть, можно самому научиться воспринимать этот ускользающий мир, но ничего хорошего из этого не выйдет, потому что в этом случае твое тело разрушится от стресса. С другой стороны, с дымком никогда не страдаешь от переутомления. Дымок дает необходимую скорость для того, чтобы уловить ускользающее движение мира, и в то же время он сохраняет тело и его силы нетронутыми.

— Хорошо, — сказал я драматически. — Я не хочу больше ходить вокруг да около. Я буду курить.

Он рассмеялся над моим проявлением эмоций.

— Выбрось это из головы, — сказал он. — Ты всегда хватаешься не за то, за что следует. Теперь ты считаешь, что простое решение позволить дымку тебя вести может дать тебе виденье. Нужно еще многое. Для чего угодно всегда нужно еще многое.

На секунду он стал серьезным.

— Я был с тобой очень осторожен, и мои поступки были обдуманными, — сказал он, — Мескалито захотел, чтобы я открыл тебе свое знание, но я знаю, что у меня не будет времени, чтобы научить тебя всему. У меня будет время только на то, чтобы поставить тебя на дорогу и верить, что ты будешь искать так же, как искал я сам. Я должен признать, что ты более упрям и менее восприимчив, чем я. Ты имеешь иные взгляды, и направление, которое примет твоя жизнь, — это нечто такое, чего я не могу предвидеть.

Рассудительный тон его голоса и что-то еще в его поведении вызвали во мне знакомое чувство — смесь страха, одиночества и ожидания.

— Скоро мы узнаем, где ты стоишь, — сказал он загадочно.

Больше он ничего не сказал. Немного погодя он вышел из дома. Я вышел следом и стоял перед ним, не зная, то ли сесть, то ли распаковать свертки, которые я привез ему.

— Это будет опасно? — спросил я просто, чтобы что-то сказать.

— Все опасно, — ответил он.

Дон Хуан, видимо, не был расположен говорить мне что-нибудь еще. Он собирал какие-то маленькие узлы, лежавшие в углу, и складывал их в сетку. Я не предлагал свою помощь, потому что знал, что когда она ему понадобится, он попросит о ней сам. Потом он лег на соломенную циновку и велел мне тоже расслабиться и отдохнуть. Я лег на свою циновку и попытался заснуть, но я не был усталым. Предыдущей ночью я остановился в мотеле и проспал до полудня, зная, что до дома дона Хуана мне понадобиться ехать всего три часа.

Он тоже не спал. Его глаза были закрыты. Я вдруг заметил почти неуловимые ритмические движения его головы. Мне подумалось, что он, пожалуй, поет про себя.

— Поедим что-нибудь, — внезапно сказал дон Хуан, и его голос заставил меня подскочить. — Тебе понадобится вся твоя энергия. Ты должен быть в хорошей форме.

Он приготовил суп, но я не был голоден.

На следующий день, 9 ноября, дон Хуан позволил мне съесть лишь немного пищи и велел отдыхать. Я лежал все утро, но расслабиться не мог. Я не имел представления, что у дона Хуана на уме, но что хуже всего, я не знал точно, что на уме у меня самого.

Около трех часов дня мы сидели под его рамадой. Я был очень голоден. Несколько раз я предлагал поесть, но он не разрешил.

— Ты не готовил смесь уже три года, — внезапно сказал он. — тебе придется курить мою смесь, поэтому будем считать, что я собрал ее для тебя. Тебе понадобится совсем немного. Я один раз набью трубку. Ты всю ее выкуришь и потом будешь просто ждать. Придет хранитель другого мира. Ты не будешь ничего делать, а только наблюдать за ним. Наблюдай, как он двигается; наблюдай за всем, что он делает. Твоя жизнь может зависеть от того, насколько внимательным ты окажешься.

Дон Хуан так внезапно прервал свои инструкции, что я не сразу нашелся о чем бы спросить еще. Какое-то время я бормотал что-то бессвязное. Я не мог привести в порядок свои мысли. Наконец, я спросил первое, что пришло в голову.

— Кто такой этот хранитель?

— Ты увидишь его, — ответил дон Хуан. — Он охраняет другой мир.

— Какой мир? Мир мертвых?

— Это не мир мертвых и не мир чего-либо еще. Это просто другой мир. Нет смысла говорить об этом. Ты увидишь все сам.

Сказав это, дон Хуан пошел в дом. Я последовал за ним в его комнату.

— Подожди, подожди, дон Хуан. Что ты собираешься делать?

Он не отвечал. Он вытащил из мешочка свою трубку и сел на соломенный коврик в центре комнаты, испытующе глядя на меня. Казалось, он ждал моего согласия.

— Ты дурак, — сказал он мягко. — Ты не боишься. Ты просто говоришь себе, что боишься.

Он медленно покачал головой, затем достал небольшой мешочек с курительной смесью и набил трубку.

— Я боюсь, дон Хуан. Я действительно боюсь.

— Нет, это не страх.

Я отчаянно старался выиграть время и начал длительное обсуждение природы своих чувств. Я искренне считал, что боюсь, но он указал мне на то, что дыхание мое не прерывисто, и сердце бьется не быстрее обычного.

Некоторое время я думал о том, что он сказал. Он ошибался: у меня было много физических ощущений, обычно связанных со страхом, и я был в отчаянии. Чувство неотвратимого рока наполнило все вокруг меня. Желудок мой был неспокоен, и я был уверен, что побледнел; ладони сильно вспотели, но, тем не менее, я действительно думал, что не боюсь.

У меня не было того чувства страха, к которому я привык за свою жизнь. Страх, который всегда был специфически моим, отсутствовал. Я разговаривал, шагая взад и вперед по комнате перед доном Хуаном, который все еще сидел на своей циновке, держа свою трубку и пристально наблюдая за мной.

Наконец, проанализировав все это, я пришел к заключению, что то, что я испытывал вместо своего обычного страха, было чувством глубокого неудовольствия и дискомфорта от одной только мысли о том смешении понятий, которое возникает в результате принятия психотропных растений.

Дон Хуан внимательно смотрел на меня, а затем прищурился, как будто старался разглядеть что-то вдалеке.

Я продолжал ходить взад и вперед перед ним, пока он не приказал мне сесть и расслабиться. Несколько минут мы сидели молча.

— Ты не хочешь потерять свою ясность? — спросил он внезапно.

— Да, дон Хуан, — ответил я.

Он засмеялся с явным удовольствием.

— Ясность, второй враг человека знания, подавляет тебя. Ты не боишься, просто ты не можешь смириться с перспективой потерять свою ясность, а поскольку ты дурак, ты называешь это страхом. — Он хмыкнул. — Принеси мне угли.

Его тон был мягким и успокаивающим. Я автоматически встал и вышел за дом, чтобы набрать небольших кусочков горящего угля из костра, положил их на маленькую каменную плитку и вернулся в комнату.

— Выходи на крыльцо, — громко позвал дон Хуан снаружи.

Он положил соломенный коврик на место, где я обычно сидел. Я поставил угли рядом с ним, и он подул на них, чтобы заставить их гореть ярче. Я собирался сесть рядом, но он остановил меня, велев сесть на край коврика. Затем он положил кусочек угля в трубку и протянул ее мне. Я взял ее. Я был поражен той тихой убедительностью, с какой дон Хуан управлял мной. Я не мог придумать, что сказать. У меня не было аргументов. Я знал, что не боюсь, а просто не хочу потерять ясность.

— Кури, — мягко сказал он. — Только одна чашка.

Я потянул воздух из трубки и услышал шуршание занявшейся смеси. Тут же я ощутил холод во рту и в носу. Я сделал другую затяжку, и холод распространился на грудь. Когда я сделал последнюю затяжку, внутри всего моего тела было особое ощущение холодного тепла.

Дон Хуан взял у меня трубку и постучал чашкой по ладони, чтобы выбить остаток. Затем он, как всегда, смочил палец слюной и протер чашку изнутри.

Мое тело онемело, но я мог двигаться. Я изменил положение, чтобы сесть удобнее.

— Что должно случиться? — спросил я.

Мне было несколько трудно говорить.

Дон Хуан очень бережно убрал свою трубку в чехол и завернул в длинный кусок ткани. Затем он сел прямо, лицом ко мне. Я почувствовал головокружение; мои глаза непроизвольно закрывались. Дон Хуан энергично встряхнул меня и приказал не спать. Он сказал, что я знаю очень хорошо, что если я усну — я умру. Это встряхнуло меня. Мне пришло в голову, что возможно дон Хуан сказал это, чтобы заставить меня бодрствовать, но, с другой стороны, мне также пришло в голову, что это может быть правдой. Я как можно шире раскрыл свои глаза, и это заставило дона Хуана рассмеяться. Он сказал, что я должен ждать и не закрывать глаз ни на миг, и что в определенный момент я смогу увидеть хранителя другого мира.

Я стал чувствовать очень неприятный жар во всем теле; я попытался изменить положение, но уже не мог двигаться. Я хотел обратиться к дону Хуану, но слова, казалось, были так глубоко внутри меня, что я не мог вытянуть их. Тогда я упал на левую сторону и обнаружил себя смотрящим на дона Хуана с пола.

Он наклонился и приказал мне шепотом не смотреть на него, а пристально смотреть в точку на циновке, которая была прямо напротив моих глаз. Он сказал, что я должен смотреть одним глазом, левым, и что рано или поздно я увижу хранителя.

Я стал смотреть туда, куда он сказал, но ничего особенного не видел. В какой-то момент, однако, я заметил комара, летавшего перед моими глазами. Он сел на циновку. Я следил за его движениями. Он приблизился очень близко ко мне, так близко, что мое зрение затуманилось. И затем, внезапно, я почувствовал, что я как будто поднялся на ноги. Это было очень озадачивающее ощущение и оно заслуживало того, чтобы о нем подумать, но для этого не было времени. У меня было полное впечатление, что я смотрю прямо вперед с моего обычного уровня глаз, и то, что я увидел, потрясло все фибры моего существа. Нет способа описать эмоциональное потрясение, которое я пережил. Прямо передо мной, на близком расстоянии, находилось гигантское, чудовищное животное. Настоящий монстр! Никогда в самых диких фантазиях у меня не было столкновений ни с чем, подобным этому. Я смотрел на него в полнейшем замешательстве.

Первое, что я действительно заметил, это его размер. По какой-то причине я решил, что оно было около тридцати метров высотой. Оно, казалось, стояло прямо, хотя я не мог понять, как. Потом я заметил, что оно имело крылья — два коротких, широких крыла. В этом месте я стал сознавать, что рассматриваю животное, как будто это обычное зрелище, то есть я смотрел на него. Однако, в действительности я не мог смотреть на него так, как делаю это обычно. Я понял, что я, скорее, замечал его по частям, как будто картина становилась более ясной, когда добавлялись части. Его тело было покрыто пучками черных волос. У него было длинное сочащееся рыло. Его глаза были выпуклые и круглые, как два огромных белых шара.

Затем оно начало махать крыльями, но не как птица. Скорее это было трепетанием, вибрацией. Оно набрало скорость и начало кружиться передо мной, но это был не полет, а скорее скольжение с поразительной быстротой и проворством в считанных сантиметрах от земли. В этот момент я понял, что поглощен наблюдением за его движениями. Я подумал, что его движения безобразны, но его скорость и легкость великолепны.

Оно описало передо мной два круга, вибрируя крыльями; то, что сочилось из его рта, летело во все стороны. Затем оно повернулось и заскользило прочь с неописуемой скоростью, пока не исчезло из поля зрения. Я пристально смотрел туда, куда оно улетело, поскольку ничего другого мне не оставалось. У меня было очень странное ощущение тяжести, ощущение неспособности собрать воедино свои мысли. Я не мог двинуться. Я был как будто приклеен к месту.

Затем я увидел вдали нечто, похожее на облако; спустя мгновение громадный зверь снова закружился передо мной на полной скорости. Его крылья были все ближе и ближе к моим глазам, пока не ударили меня. Я почувствовал, что его крылья действительно ударили ту мою часть, которая там была. Я пронзительно закричал от одного из самых сильных в жизни приступов боли.

Следующей вещью, которую я осознал, было то, что я сижу на своей циновке и дон Хуан трет мне лоб. Он натер мои руки и ноги листьями, затем отвел меня к ирригационной канаве позади его дома, снял с меня одежду и полностью окунул в воду; затем вытащил и окунул еще раз и еще.

Когда я лежал на дне мелкой канавы, дон Хуан время от времени вынимал мою левую ногу и осторожно похлопывал по подошве. В какой-то момент я почувствовал щекотку. Он заметил это и сказал, что со мной все в порядке. Я оделся, и мы вернулись в его дом. Я снова сел на соломенный коврик и попытался заговорить, но почувствовал, что не могу сконцентрироваться на том, что я хотел сказать, хотя мои мысли были очень ясными. Я был удивлен, поняв, как много концентрации необходимо, чтобы говорить. Я также заметил, что для того, чтобы сказать что-либо, я должен перестать глядеть на вещи. У меня было впечатление, что я запутался на большой глубине, и когда я хотел что-нибудь сказать, я должен был всплывать подобно водолазу; я должен был куда-то подняться, как будто слова вытягивали меня. Дважды я продвинулся до того, что смог откашляться своим обычным способом. Я мог сказать тогда все, что хотел, но не сделал этого. Я предпочел остаться на том незнакомом уровне тишины, где мог только смотреть. У меня было чувство, что я начинаю постигать то, что дон Хуан называл «виденьем», и это делало меня счастливым.

Потом дон Хуан дал мне суп и лепешки и велел есть. Я мог есть без какого-либо усилия и без потери того, что считал своей «силой видения». Я фокусировал пристальный взгляд на всем вокруг меня. Я был убежден, что могу «видеть» все, и, тем не менее, мир выглядел таким же. Я старался «видеть» до тех пор, пока не стало совершенно темно. Наконец я устал, лег и заснул.

Я проснулся, когда дон Хуан накрывал меня одеялом. У меня болела голова и меня тошнило. Через некоторое время я почувствовал себя лучше и крепко уснул до следующего дня.

Утром я снова был собой и с нетерпением стал расспрашивать дона Хуана о том, что со мной происходило. Дон Хуан смущенно посмеивался.

— Ты ходил искать хранителя и, конечно же, ты нашел его, — сказал он.

— Но что это было, дон Хуан?

— Хранитель, страж, часовой другого мира, — сказал дон Хуан как нечто само собой разумеющееся.

Я хотел подробно рассказать ему об этом зловещем и безобразном звере, но он отверг мою попытку, сказав, что в этом моем переживании не было ничего особенного, и что любой человек может повторить это.

Я сказал ему, что хранитель вызвал во мне такой шок, что я до сих пор не способен толком думать о нем.

Дон Хуан рассмеялся и стал высмеивать то, что он называл сверхдраматической наклонностью моей натуры.

— Этот зверь, чем бы он ни был, ударил меня! — сказал я. — Он был так же реален, как ты и я.

— Конечно, реален. Он причинил тебе боль, не так ли?

По мере того, как я вспоминал свои переживания, мое возбуждение росло. Дон Хуан велел мне успокоиться. Затем он спросил меня, действительно ли я боялся; он подчеркнул слово «действительно».

— Я был ошеломлен, — сказал я. — Никогда в жизни я не испытывал такого ужаса.

— Брось, — сказал он, смеясь. — Тебе было нечего бояться.

— Я клянусь тебе! — сказал я с дрожью, — Если бы я мог двигаться, я убежал бы в истерике.

Он нашел мое утверждение очень забавным и захохотал во все горло.

— Зачем надо было заставлять меня видеть это чудовище, дон Хуан?

Он стал серьезен и пристально посмотрел на меня.

— Это был страж, — сказал он. — Если ты хочешь видеть, ты должен победить стража.

— Но как я могу победить его, дон Хуан? Он, вероятно, тридцати метров роста.

Дон Хуан засмеялся так сильно, что слезы потекли у него по щекам.

— Почему ты не позволяешь мне рассказать о том, что я видел, чтобы не оставалось никаких неясностей? — спросил я.

— Если это сделает тебя счастливым, рассказывай.

Я рассказал все, что смог вспомнить, но это, казалось, не изменило его настроения.

— В этом нет ничего нового, — сказал он, улыбаясь.

— Но как, по-твоему, я смогу победить это чудовище? Чем?

Он с минуту молчал, затем повернулся ко мне и сказал:

— На самом деле ты не боялся. Тебе было больно, но ты не боялся.

Он откинулся на какие-то узлы и закинул руки за голову. Я подумал, что на этом разговор закончен.

— Знаешь, — неожиданно сказал он, глядя на крышу рамады, — каждый человек может увидеть стража. Иногда он бывает устрашающим зверем высотой до неба. Ты счастливчик: для тебя он был всего только тридцатиметровым. И все же его секрет очень прост.

Он сделал паузу и стал напевать мексиканскую песенку.

— Страж другого мира — это комар, — сказал он медленно, как бы взвешивая эффект своих слов.

— Извини?

— Страж другого мира — комар, — повторил он. — То, с чем ты встретился вчера, было комаром; и этот маленький комар не пропустит тебя, пока ты не победишь его.

Сначала я не хотел верить тому, что говорил дон Хуан, но, вспомнив по порядку свои видения, я должен был согласиться, что сперва смотрел на комара, а мгновение спустя случилось нечто вроде миража, и я увидел зверя.

— Но как мог комар причинить мне вред, дон Хуан? — спросил я, действительно сбитый с толку.

— Он был не комаром, когда причинял тебе боль, — сказал он, — он был стражем другого мира. Возможно, однажды ты наберешься мужества победить его. Не теперь, я думаю; пока он для тебя тридцатиметровый брызгающий слюной зверь. Но бесполезно говорить об этом. Стоять перед ним — это не подвиг; поэтому, если ты хочешь узнать о нем больше, ты должен найти стража опять.

Два дня спустя, 11 ноября, я снова курил смесь дона Хуана. Я попросил его дать мне покурить еще раз, чтобы найти стража. Я сделал это не сразу, а после долгого размышления. Мой интерес к стражу был намного больше страха или нежелания потерять ясность.

Процедура была такой же. Дон Хуан набил трубку, и, когда ее содержимое закончилось, он забрал ее у меня и спрятал.

Эффект был заметно слабее. Когда я почувствовал легкое головокружение, дон Хуан подошел ко мне и, поддерживая мою голову руками, помог лечь на левый бок. Он велел мне вытянуть ноги и расслабиться, а затем помог поместить мою правую руку перед собой, на уровне груди. Он так повернул мою руку, что ладонь упиралась в циновку и на нее приходилась значительная часть веса моего тела. Я ничего не делал, чтобы помочь или помешать ему, так как не знал, чего он хочет этим добиться.

Он сел напротив и велел ни о чем не заботиться. Он сказал, что хранитель скоро придет и я должен смотреть вокруг, чтобы увидеть его. Кроме того, он небрежно заметил, что страж может причинить мне сильную боль, но есть способ избежать этого. Он напомнил, что в прошлый раз заставил меня сесть, когда решил, что с меня достаточно. Он указал на мою правую руку и сказал, что намеренно поставил ее в такое положение, чтобы я мог воспользоваться ею как рычагом, чтобы подняться в любой момент.

К тому времени, когда он закончил говорить, мое тело совсем онемело. Я хотел обратить его внимание на то, что я не смогу подняться, потому что я потерял контроль над всеми своими мускулами. Я пытался произнести слова, но не мог. Он, однако, понял меня и объяснил, что вся хитрость была в желании. Он убеждал меня вспомнить, как несколько лет назад я впервые курил грибы. Тогда я упал на землю и поднялся на ноги благодаря тому, что он назвал моей «волей», а я сам назвал «подумать себя стоящим». Он сказал, что это был единственно возможный способ встать.

То, что он говорил, было бесполезно для меня, потому что я не помнил, что я в действительности делал несколько лет назад. Я испытал всепоглощающее чувство безнадежности и закрыл глаза.

Дон Хуан схватил меня за волосы, энергично встряхнул мою голову и приказал не закрывать глаз. Я не только открыл глаза, но и сделал нечто, что показалось мне невероятным. Я вдруг произнес:

— Я не знаю, как я вставал тогда.

Я был очень сильно удивлен. Было что-то монотонное в ритме моего голоса, но это был действительно мой голос, и тем не менее я искренне полагал, что не мог сказать этого, потому что минутой раньше я не был способен говорить.

Я посмотрел на дона Хуана. Он отвернулся и засмеялся.

— Я не говорил этого, — сказал я.

Я опять сильно удивился своему голосу. Я почувствовал себя бодрее. Говорить при таких обстоятельствах было увлекательно. Мне хотелось попросить дона Хуана, чтобы он объяснил как я говорю, но тут я обнаружил, что снова не в состоянии произнести ни единого слова. Я неистово старался высказать свои мысли, но это было бесполезно. Я отказался от этого, и сразу же, почти непроизвольно, сказал:

— Кто говорит? Кто говорит?

Этот вопрос так рассмешил дона Хуана, что он подпрыгнул на месте.

Очевидно, я мог высказывать простые вещи, если я знал точно, что хотел сказать.

— Я говорю? Я говорю? — спросил я.

Дон Хуан сказал, что если я не остановлюсь, он уйдет и ляжет отдыхать под рамадой, оставив меня одного с моим дурачеством.

— Это не дурачество, — сказал я.

Я говорил очень серьезно. Мои мысли были очень ясными; тело, однако, онемело — я не чувствовал его. Я не задыхался, как это было однажды в прошлом в подобных условиях; мне было удобно, потому что я не мог ничего чувствовать; у меня не было контроля над произвольными реакциями, но, все же, я мог говорить. Мне пришла в голову мысль, что если я могу говорить, то, возможно, смогу и встать, как говорил дон Хуан.

— Вверх, — сказал я по-английски, и мгновение спустя оказался на ногах. Дон Хуан недоверчиво покачал головой и вышел из дома.

— Дон Хуан! — позвал я три раза.

Он вернулся.

— Положи меня, — сказал я.

— Положи себя сам, — ответил он. — Кажется, ты все делаешь правильно.

Я сказал: «Вниз», и внезапно потерял комнату из вида. Я ничего не видел. Через секунду комната и дон Хуан снова появились в поле моего зрения. Я подумал, что я, должно быть, лежал лицом вниз, а он взял меня за волосы и поднял мою голову.

— Спасибо, — сказал я очень медленно и монотонно.

— Пожалуйста, — ответил он, копируя тон моего голоса и едва сдерживая смех.

Затем он принес листья и начал растирать ими мои руки и ноги.

— Что ты делаешь? — спросил я.

— Я растираю тебя, — сказал он, имитируя болезненную монотонность моей речи, и содрогнулся от смеха. Его глаза были блестящими и очень дружелюбными. Он нравился мне. Я чувствовал, что дон Хуан сочувствует мне и пребывает в хорошем и смешливом настроении. Я не мог смеяться с ним, но мне этого бы хотелось. Новая волна счастья охватила меня, и я засмеялся; это был настолько ужасный звук, что дон Хуан отшатнулся.

— Лучше я отведу тебя к канаве, — сказал он, — или ты убьешь себя дурачеством.

Он поставил меня на ноги и заставил прогуляться по комнате. Мало-помалу я начал приходить в чувство, ощутил свои ноги и, наконец, все тело. Мои уши разрывались от необычного давления. Это было подобно ощущению затекшей руки или ноги. Я чувствовал огромную тяжесть в затылке и под кожей макушки.

Дон Хуан потащил меня к канаве позади его дома и окунул в нее полностью одетого. Холодная вода уменьшила давление и боль, и постепенно все прошло.

В доме я переоделся, сел и снова почувствовал прежнюю отчужденность, то же самое желание молчать. Однако, на этот раз я заметил, что это была не ясность ума или способность к сосредоточению; скорее это был вид меланхолии или физической усталости. Наконец я заснул.

12 ноября 1968 года.

В это утро дон Хуан и я пошли на соседние холмы собирать растения. Мы прошли около десяти километров по чрезвычайно неровной местности. Я очень устал. По моей инициативе мы сели отдохнуть и он начал разговор, сказав, что доволен моим прогрессом.

— Я знаю теперь, что это говорил я, — сказал я, — но тогда я мог поклясться, что это был кто-то другой.

— Конечно, это был ты, — сказал он.

— Как же случилось, что я не мог узнать себя?

— Это делает дымок. Можно говорить и не заметить этого или перенестись на тысячи километров и не заметить ничего. Еще это способ проникать сквозь предметы. Дымок убирает тело и человек становится свободен, как ветер; свободней ветра, — ветер может быть остановлен скалой, стеной или горой. Маленький дымок делает человека свободным, как воздух; возможно, даже еще свободнее — воздух можно запереть в склепе и он станет затхлым, а того, кому помогает дымок, уже нельзя остановить или запереть.

Слова дон Хуана вызвали во мне смесь эйфории и сомнения. Я чувствовал сильное беспокойство, ощущение неопределенной вины.

— Значит человек действительно может делать все эти вещи, дон Хуан?

— А что ты думаешь по этому поводу? Скорее ты решишь, что сошел с ума, не так ли? — сказал он язвительно.

— Тебе легко принять эти вещи. Для меня это невозможно.

— Мне это нелегко. У меня не больше привилегий, чем у тебя. Эти вещи одинаково трудно принять и тебе, и мне, и любому другому.

— Но ты свыкся со всем этим, дон Хуан.

— Да, но это дорого мне обошлось. Я должен был бороться, возможно, больше, чем ты когда-либо будешь. У тебя потрясающая способность заставлять все работать на себя. Ты не представляешь, сколько сил я потратил, чтобы сделать то, что ты сделал вчера. В тебе есть что-то, что помогает тебе на каждом сантиметре пути. Нет другого объяснения тому, как ты узнаешь о силах. Ты делал это прежде с Мескалито, теперь ты делаешь то же самое с дымком. Ты должен сосредоточиться на том, что имеешь большой дар, и отбросить другие соображения в сторону.

— У тебя это звучит просто, но для меня это не так. Я разрываюсь внутри.

— Скоро ты снова станешь цельным. Кстати, ты не заботишься о своем теле. Ты слишком толстый. Я не хотел ничего тебе говорить на этот счет — каждый должен позволять другим делать то, что они должны делать. Тебя долго не было, однако я сказал, что ты вернешься, и ты вернулся. То же самое случилось и со мной. Я ушел на пять с половиной лет.

— Почему ты ушел, дон Хуан?

— По той же причине, что и ты. Мне это не нравилось.

— Почему же ты вернулся?

— По той же причине, по какой вернулся ты сам, — потому что не было другого пути, чтобы жить.

Эти его слова сильно на меня подействовали — я тоже пришел к выводу, что, возможно, у меня нет другого пути в жизни. Я никогда не высказывал эту мысль кому-либо, однако дон Хуан угадал ее верно.

После очень долгого молчания я спросил его:

— Что я сделал вчера, дон Хуан?

— Ты вставал, когда ты этого хотел.

— Но я не знаю, как я это делал.

— Совершенствование этой техники отнимает время. Важно то, что ты знаешь, как это делать.

— Но я не знаю. В том-то и дело, что я действительно не знаю.

— Конечно, ты знаешь.

— Дон Хуан, уверяю тебя, клянусь тебе…

Он не дал мне закончить; он встал и вышел.

Позже мы снова беседовали о страже другого мира.

— Если я верю, что все, что я испытал, действительно реально, — сказал я, — тогда страж является гигантским созданием, которое может причинить невероятную физическую боль; и если я верю, что можно действительно путешествовать на огромные расстояния посредством акта воли, тогда логично заключить, что я мог бы также захотеть, чтобы чудовище исчезло, правильно?

— Не совсем, — сказал он. — Ты не можешь заставить стража исчезнуть. Однако, твоя воля может помешать ему причинить тебе вред. Стоит однажды выполнить это, и дорога открыта. Ты действительно сможешь пройти мимо стража, и он ничего не сможет тебе сделать, он не сможет даже бешено кружиться вокруг.

— Как же я могу это сделать?

— Ты уже знаешь, как. Все, в чем ты нуждаешься, это в практике.

Я сказал ему, что у нас взаимное непонимание, которое проистекает из разницы в восприятии мира. Я сказал, что для меня знать что-либо означает, что я полностью осознаю, что делаю, и что я могу повторить это по желанию, но в данном случае я не осознавал, что делал под влиянием дымка и не мог бы ничего повторить, даже если бы от этого зависела моя жизнь.

Дон Хуан посмотрел на меня изучающе. Его, казалось, забавляли мои слова. Он снял шляпу и почесал виски, как он обычно делал, когда хотел изобразить смущение.

— Ты действительно знаешь, как говорить, не говоря ничего, — сказал он, смеясь. — Я говорил тебе, что необходимо обрести непреклонную решимость стать человеком знания. Но ты, кажется, обрел непреклонную решимость путаться в загадках; ты настаиваешь на объяснении всего, как будто весь мир состоит из вещей, которые могут быть объяснены. Теперь ты стоишь лицом к лицу со стражем и с проблемой движения путем использования воли. Тебе когда-нибудь приходило на ум, что только немногие вещи в этом мире могут быть объяснены твоим способом? Когда я говорил, что страж на самом деле преграждает тебе проход и может действительно выбить из тебя дурь, я знал, что я подразумеваю. Когда я говорю, что можно двигаться, используя свою волю, я тоже знаю, что имею в виду. Я хотел учить тебя двигаться мало-помалу, но затем обнаружил, что ты знаешь, как это делать, хотя и говоришь, что не знаешь.

— Но я действительно не знаю как, — запротестовал я.

— Ты знаешь, просто ты дурак, — сказал он неумолимо и затем улыбнулся. — Это напоминает мне случай, когда кто-то посадил малыша Хулио на уборочную машину; он знал, как вести ее, хотя никогда не пробовал этого раньше.

— Я понимаю, что ты имеешь в виду, дон Хуан, однако, я все еще чувствую, что не могу сделать это снова, потому что я не уверен в том, что я делал.

— Фальшивый волшебник пытается объяснить все в мире объяснениями, в которых он не уверен, поэтому все для него является колдовством. Ты не лучше — ты тоже хочешь объяснить все своим способом, но ты точно так же не уверен в своих объяснениях.

 

8

Дон Хуан неожиданно спросил меня, планирую ли я уезжать домой в конце недели. Я сказал, что собираюсь уезжать в понедельник утром. Мы сидели под его рамадой в середине дня в субботу, 18 января 1969 года, отдыхая после долгой прогулки по окрестным холмам. Дон Хуан встал и вошел в дом. Немного погодя, он позвал меня внутрь. Он сидел посреди комнаты. Мою соломенную циновку он положил перед собой. Он предложил мне сесть и, не говоря ни слова, достал свою трубку, вынул ее из футляра и наполнил чашку курительной смесью. Он даже успел принести в комнату глиняный поднос с мелкими углями.

Он не спросил меня, хочу ли я курить, а просто вручил мне трубку. Я не колебался. Дон Хуан определил мое настроение верно: мой непреодолимый интерес к стражу был, наверное, очевиден ему. Я не нуждался в уговорах и нетерпеливо выкурил всю чашку.

Я ощутил то же, что и раньше. Дон Хуан тоже действовал в похожей манере. На этот раз, однако, вместо того, чтобы помогать мне, он только велел опереться правой рукой о циновку и лечь на левый бок. Он предложил сжать руку в кулак, если это даст мне лучший упор.

Я сжал кулак правой руки, так как нашел это более удобным, чем поворачивать ладонь на полу, когда на нее приходится вес всего тела. Спать не хотелось; некоторое время я ощущал сильное тепло, а затем потерял всякие чувства.

Дон Хуан лег на бок напротив меня, подперев голову ладонью. Все было очень спокойно, даже мое тело, которое к этому времени потеряло тактильные ощущения. Я чувствовал большое удовлетворение.

— Хорошо, — сказал я.

Дон Хуан поспешно встал.

— Не смей начинать с этой чепухи, — сказал он с нажимом. — Не говори. Разговаривая, ты потеряешь энергию, и тогда страж раздавит тебя, как ты прихлопываешь комара.

Он, должно быть, подумал, что его аналогия была забавной, потому что начал смеяться, но внезапно остановился.

— Не разговаривай, пожалуйста, не разговаривай, — сказал он с серьезным выражением лица.

— Я не собирался ничего говорить, — сказал я, и действительно я не хотел говорить этого.

Дон Хуан встал. Я видел его уходящим за дом. Мгновением позже я заметил, что на мою циновку сел комар, и это наполнило меня такой тревогой, какой я не испытывал никогда прежде. Это была смесь приподнятого настроения, страдания и страха. Я полностью сознавал, что передо мной должно появиться нечто трансцендентальное — комар, который охраняет другой мир. Это была нелепая мысль; мне захотелось смеяться, но затем я понял, что приподнятое настроение отвлекает меня, и я могу упустить стадию перевоплощения, которую хотел изучить. Во время своей предыдущей попытки увидеть стража я смотрел на комара левым глазом, а затем почувствовал, что стою и смотрю уже обоими глазами, но я не заметил, как произошел этот переход.

Я увидел комара, кружащегося перед моим лицом, и понял, что смотрю на него обоими глазами. Он подлетел очень близко; с какого-то момента я уже не мог видеть его обоими глазами и стал смотреть одним левым, который был на уровне земли. Как только я изменил фокус, я ощутил, что выпрямился в вертикальное положение и смотрю на неправдоподобно большое животное. Оно было блестяще-черным. Спереди оно было покрыто длинными, черными волосами, которые выглядели как шипы, проросшие сквозь щели блестящей, лоснящейся чешуи. Волосы были расположены пучками. Его тело было массивным, толстым и круглым. Крылья были широкими и короткими по сравнению с длиной тела. У него было два выпуклых глаза и длинное рыло. На этот раз животное более всего походило на аллигатора. У него, казалось, были длинные уши, или, возможно, рога, и оно истекало слюной.

Я изо всех сил старался удержать на нем свой пристальный взгляд, а затем вдруг понял, что не могу смотреть на него так, как обычно смотрю на вещи. Мне пришла в голову странная мысль: глядя на тело стража, я чувствовал, что каждая отдельная его часть была независимо живой, как живы человеческие глаза. Тогда я понял, первый раз в жизни, что глаза являются единственной частью человека, глядя на которую можно сказать жив человек или нет. Страж, с другой стороны, имел «миллион глаз».

Я подумал, что это наблюдение — замечательная находка. Перед этим опытом я пытался подобрать сравнение, которое могло бы описать «искажения», благодаря которым комар превращается в гигантского зверя; тогда я подумал, что подходящим сравнением было бы следующее: «как будто смотришь на насекомое через увеличительные линзы микроскопа». Но это было не так. Очевидно, вид стража был намного сложнее образа увеличенного насекомого.

Страж начал кружиться передо мной. В какой-то момент он остановился, и я почувствовал, что он смотрит на меня. Тогда я заметил, что он не производил звука. Танец стража был безмолвным. Его внешность была ужасающей: выпуклые глаза, чудовищная пасть, обильная слизь, отвратительные волосы и, кроме того, невероятные размеры. С очень близкого расстояния я наблюдал, как он вибрирует крыльями, без всякого звука. Я видел, как он скользит над землей подобно огромному конькобежцу.

Разглядывая это кошмарное создание, я чувствовал радость. Я искренне верил, что открыл тайну, как победить его. Я думал, что страж был вроде движущейся картинки на экране; он не мог причинить мне вред — он только выглядел ужасающим.

Страж стоял неподвижно, повернувшись ко мне; внезапно он завибрировал крыльями и повернулся кругом. Его спина выглядела блестящим панцирем, ослепительно сияющим, но отвратительного оттенка — это был неблагоприятный для меня цвет. Страж некоторое время стоял, повернувшись спиной, потом замахал крыльями и скрылся вдали.

Я столкнулся с необычной дилеммой — я действительно верил, что победил его, поняв, что он представляет собой только изображение ярости. Вероятно, моя уверенность была вызвана настойчивыми утверждениями дона Хуана о том, что я знаю больше, чем готов признать. Во всяком случае, я чувствовал, что одолел стража, и путь свободен. Однако, я не знал, что делать дальше. Дон Хуан не сказал мне, как поступать в таком случае. Я попытался повернуться и посмотреть назад, но не мог двигаться. Однако, я очень хорошо мог видеть большую часть 180-градусного сектора перед моими глазами. То, что я видел, было неясным, бледно-желтым горизонтом; все казалось газообразным, лимонный оттенок одинаково покрывал все, что я мог видеть. Казалось, я попал на плато, наполненное парами серы.

Внезапно страж появился снова; сначала он был точкой на горизонте, а затем, сделав большой круг, приблизился и остановился прямо передо мной. Его широко открытый беззубый рот был подобен огромной пещере. Какое-то мгновение он вибрировал крыльями, а затем атаковал меня. Он действительно атаковал меня подобно быку: он ударил меня по глазам своими гигантскими крыльями. Я закричал от боли и тут же взлетел или, скорее, почувствовал, что выдернул себя оттуда — прочь от стража, за пределы желтоватого плато в другой мир, в мир людей, — и обнаружил себя стоящим посреди комнаты дона Хуана.

19 января 1969 года.

— Я действительно думал, что победил стража, — сказал я дону Хуану.

— Наверно, ты шутишь, — ответил он.

Дон Хуан не сказал мне ни слова с прошлого вечера, и я не возражал против этого. Я был погружен в мечты и снова чувствовал, что если бы смотрел внимательно, то оказался бы способен «видеть». Но мне не удавалось заметить ничего особенного. Молчание, однако, чрезвычайно расслабило меня.

Наконец, дон Хуан попросил пересказать последовательность моих переживаний. Что особенно интересовало его — цвет, который я видел на спине стража. Когда я закончил, дон Хуан вздохнул — казалось, он был действительно озабочен.

— Тебе повезло, что цвет был у него на спине, — сказал он с серьезным лицом. — Окажись он на передней части его тела или, еще хуже, на голове, ты был бы сейчас мертв. Ты не должен пытаться увидеть стража когда-либо еще. Пересечь эту равнину — не для твоего темперамента; хотя я и был уверен, что ты сможешь пройти через нее. Но не будем больше говорить об этом. Это был только один из возможных путей.

Я заметил странную тяжесть в тоне дона Хуана.

— Что будет, если я попытаюсь увидеть стража снова?

— Он унесет тебя, — ответил дон Хуан. — Страж схватит тебя ртом, перенесет через эту равнину и оставит там навсегда. Совершенно ясно — страж понял, что это не для твоего темперамента и предупредил тебя не показываться ему снова.

— Как, ты думаешь, страж понял это?

Дон Хуан посмотрел на меня долгим, пристальным взглядом. Он пытался сказать что-то, но сдался, как будто не смог найти подходящих слов.

— Твои вопросы все время ставят меня в тупик, — сказал он, улыбаясь, — ты действительно не думал, когда спрашивал об этом, так ведь?

Я запротестовал и вновь подтвердил, что озадачен тем обстоятельством, что страж осведомлен о моем темпераменте.

У дона Хуана необычно блеснули глаза, когда он спросил:

— Неужели ты ничего не рассказывал стражу о своем темпераменте?!

Его тон был настолько комически серьезен, что мы оба рассмеялись. После этого, однако, он сказал, что страж, будучи хранителем, часовым того мира, владеет множеством секретов, которые брухо может от него узнать.

— Это один из способов научиться видеть, — сказал он. — Но этот способ никогда не станет твоим, поэтому бессмысленно говорить о нем.

— Курение — единственная возможность увидеть стража? — спросил я.

— Нет. Ты можешь видеть его и без этого. Есть много людей, которые это могут. Я предпочитаю курить, потому что так получается более эффективно и менее опасно. Если ты пытаешься видеть стража без помощи дымка, есть вероятность, что замешкаешься, убираясь с его пути. В твоем случае, например, очевидно, что страж предупредил тебя тем, что повернувшись спиной, продемонстрировал враждебный цвет. Затем он улетел, но когда вернулся, ты был еще там, поэтому он напал на тебя. Однако, ты был подготовлен и прыгнул. Дымок дал тебе защиту, в которой ты нуждался. Если бы ты пошел в тот мир без его помощи, выпрыгнуть ты бы не смог.

— Почему не смог бы?

— Твои движения были бы слишком медленными. Чтобы уцелеть в том мире, ты должен быть быстрым, как молния. Моей ошибкой было уйти из комнаты, но я не хотел, чтобы ты продолжал говорить. Ты болтун, поэтому ты говоришь даже против своего желания. Будь я с тобой, я отдернул бы твою голову. Ты выпрыгнул сам, что даже лучше. Однако я, пожалуй, не рисковал бы так. Страж — это не то, с чем можно забавляться.

 

9

В течение трех месяцев дон Хуан избегал разговоров о страже. За это время я посетил его четыре раза, и каждый раз он вовлекал меня в текущие дела, а когда я выполнял поручения, он просто отправлял меня домой. 24 апреля 1969 года, когда я в четвертый раз был в его доме, я наконец решил поговорить с ним. Пообедав, мы сидели возле его глиняной печки. Я сказал ему, что он поступает со мной нелепо — я готов учиться, а он даже не хочет, чтобы я находился рядом. Я должен был очень сильно постараться, чтобы побороть свое отвращение к использованию галлюциногенных грибов, и чувствовал, что, как он сам говорил, нельзя больше терять время.

Дон Хуан терпеливо выслушал мои жалобы.

— Ты еще слишком слаб, — сказал он. — Ты торопишься, когда должен ждать, и ждешь, когда нужно торопиться. Ты слишком много думаешь. Теперь ты думаешь, что нельзя терять время. Недавно ты думал, что не хочешь больше курить. Твоя жизнь все еще слишком разболтана; ты недостаточно собран, чтобы встретиться с дымком снова. Я отвечаю за тебя, и не хочу, чтобы ты умер, как идиот.

Я почувствовал смущение.

— Что я могу с собой поделать, дон Хуан? Я в нетерпении.

— Живи, как воин! Я уже говорил тебе, что воин принимает ответственность за свои действия, даже за самые незначительные из них. Ты действуешь, отталкиваясь от собственных мыслей, а это неправильно. Ты потерпел неудачу со стражем именно из-за своих мыслей.

— Как я потерпел неудачу, дон Хуан?

— Ты думаешь обо всем. Ты думал о страже, и поэтому не смог победить его. В первую очередь, ты должен жить, как воин. Я думаю, что ты понимаешь это очень хорошо.

Я хотел вставить что-нибудь в свою защиту, но он жестом показал, чтобы я молчал.

— Твоя жизнь довольно собрана, — продолжал он. — Фактически, твоя жизнь более собрана, чем у Паблито или Нестора, учеников Хенаро, и все же они видят, а ты нет. Твоя жизнь более собрана, чем у Элихио, а он, вероятно, начнет видеть раньше тебя. Это меня поражает. Даже Хенаро не может понять этого. Ты добросовестно выполнил все, что я говорил тебе делать. Все, чему мой бенефактор научил меня на первой ступени обучения, я передал тебе. Правило верно и шаги не могут быть изменены. Ты сделал все, что нужно было сделать, и все же ты не видишь; но тем, кто видит, например Хенаро, кажется, что ты видишь. Я полагаюсь на это и обманываюсь. Ты все время уходишь в сторону и начинаешь вести себя, как идиот, который не видит, что, конечно же, так и есть.

Слова дона Хуана причинили мне боль. Не знаю почему, но я был близок к слезам. Я начал рассказывать о своем детстве, и волна жалости к себе охватила меня. Дон Хуан пристально смотрел на меня секунду, а затем отвел глаза. Это был пронзительный взгляд. Я почувствовал, что он захватил меня своими глазами. У меня было ощущение, что два пальца ласково сжали меня. Я стал чувствовать непонятное волнение, зуд и приятное отчаяние в области солнечного сплетения. Я ощутил свою брюшную область — я почувствовал там жар. Больше я не мог говорить связно и забормотал что-то, а затем перестал говорить совсем.

— Возможно, это обещание, — сказал дон Хуан после долгой паузы.

— Извини, я не понимаю.

— Обещание, которое ты дал однажды, давным-давно.

— Какое обещание?

— Может быть, ты скажешь мне это? Ты помнишь его?

— Нет.

— Однажды ты дал очень важное обещание. Я подумал, что, может быть, именно это обещание не позволяет тебе видеть.

— Я не знаю, о чем ты говоришь.

— Я говорю об обещании, которое ты дал. Ты должен помнить его.

— Если ты знаешь, что это было за обещание, почему ты не хочешь рассказать мне о нем, дон Хуан?

— От этого не будет никакой пользы.

— Это было обещание, которое я дал себе?

На мгновение я подумал, что, возможно, он ссылается на мое решение оставить ученичество.

— Нет. Это нечто такое, что было очень давно, — сказал он.

Я засмеялся, потому что был уверен, что дон Хуан играет со мной в какую-то игру. Я почувствовал озорство. У меня возникло ощущение приподнятого настроения от мысли, что я могу одурачить дона Хуана, который, как я был убежден, знал об этом обещании так же мало, как и я сам. Я был уверен, что он действует наугад и пытается импровизировать. Мысль разыграть его доставляла мне удовольствие.

— Было ли это чем-то, что я обещал своему дедушке?

— Нет, — ответил он, и глаза его заблестели. — Это также не было тем, что ты обещал своей бабушке.

Смешная интонация, с какой он произнес «бабушка», заставила меня расхохотаться. Я подумал, что дон Хуан ставит мне какую-то ловушку, но я был готов играть до конца. Я начал перечислять всех людей, кому я мог обещать что-нибудь важное. О каждом он сказал «нет». Затем он перевел разговор на мое детство.

— Почему твое детство было печальным? — спросил он серьезно.

Я сказал ему, что мое детство не было печальным — может быть, немного трудным.

— Каждый чувствует то же, — сказал он, посмотрев на меня снова. — Я тоже был испуганным и несчастным, когда был ребенком. Трудно быть индейским ребенком, очень трудно. Но память о том времени не имеет больше значения для меня; трудно было раньше. Я перестал думать о трудности своей жизни еще до того, как научился видеть.

— Я тоже не думаю о своем детстве, — сказал я.

— Тогда почему это делает тебя печальным? Почему тебе хочется плакать?

— Я не знаю. Возможно, когда я думаю о себе, как о ребенке, я чувствую жалость к себе и ко всем близким людям. Я чувствую себя беспомощным и печальным.

Он пристально посмотрел на меня, и я опять отметил необычное ощущение в области живота — как будто его мягко сжимали двумя пальцами. Я отвел глаза, а затем снова взглянул на него. Он смотрел вдаль, мимо меня; его глаза были затуманены и не сфокусированы ни на чем.

— Это было обещание твоего детства, — сказал он после короткого молчания.

— Что я обещал?

Он не отвечал. Его глаза были закрыты. Я невольно улыбнулся; я знал, что он бредет на ощупь в потемках, однако я потерял некоторую часть своего первоначального стремления разыграть его.

— Я был тощим ребенком, — продолжал он, — и всегда боялся.

— Таким же был и я, — сказал я.

— То, что я помню лучше всего, — это ужас и печаль, которые обрушились на меня, когда мексиканские солдаты убили мою мать, — сказал он тихо, как будто его до сих пор мучили воспоминания. — Она была бедной и покорной индианкой. Может быть, это даже лучше, что ее жизнь закончилась тогда. Я хотел быть убитым с нею, потому что я был ребенком. Но солдаты поймали и избили меня. Когда я вцепился в тело своей матери, они ударили меня по пальцам хлыстом и сломали их. Я не чувствовал никакой боли, но больше не мог хвататься, и они меня оттащили.

Он перестал говорить. Его глаза были закрыты, я мог видеть едва заметное подрагивание его губ. Глубокая печаль охватила меня. На меня нахлынули картины моего собственного детства.

— Сколько лет тебе было тогда, дон Хуан? — спросил я, просто чтобы ослабить собственную печаль.

— Может быть, семь. Это было время великих войн яки. Мексиканские солдаты напали на нас неожиданно, когда моя мать готовила пищу. Она была беспомощной женщиной. Они убили ее безо всякого повода. Не имеет никакого значения то, что она умерла так, действительно никакого, и все же для меня значение есть. Я не могу объяснить себе почему; оно просто есть. Я думал, что моего отца тоже убили, оказалось — нет. Он был ранен. Потом нас, как скот, загнали в поезд и закрыли дверь. Несколько дней нас держали там в темноте, как животных, поддерживая жизнь кусками пищи, которые время от времени бросали в вагон.

Мой отец умер от ран в этом вагоне. Он стал бредить от боли и лихорадки, и продолжал говорить мне, что я должен выжить. Он продолжал говорить мне это до самого последнего момента своей жизни.

Люди позаботились обо мне; они накормили меня; старая знахарка скрепила сломанные кости моей руки. И, как видишь, я выжил. Жизнь была ни хорошей, ни плохой, жизнь была трудной. Жизнь трудна, а для ребенка она порой сам ужас.

Мы очень долго молчали. Возможно, час прошел в полной тишине. Я испытывал очень противоречивые чувства. Я был несколько удручен, однако не мог сказать почему. Меня мучили угрызения совести — перед этим я хотел разыграть дона Хуана, но он внезапно изменил ситуацию своим откровенным рассказом. Этот рассказ был прост и выразителен и производил необычайное впечатление. Мысль о ребенке, испытывающем боль, всегда была чувствительным предметом для меня. За одно мгновение мое сочувствие к дону Хуану сменилось отвращением к себе. Я делал свои записи, как будто жизнь дона Хуана была просто клиническим случаем. Я был на грани того, чтобы порвать свой блокнот, когда дон Хуан ткнул меня носком в икру, чтобы привлечь внимание. Он сказал, что видит свет насилия вокруг меня и поинтересовался не собираюсь ли я его бить. Затем он расхохотался и его смех создал приятную паузу. Он сказал, что я подвержен вспышкам насильственного поведения, но что в действительности я не злой и чаще всего сам страдаю от этих вспышек.

— Ты прав, дон Хуан, — сказал я.

— Конечно, — сказал он, смеясь.

Он убедил меня рассказать о своем детстве. Я начал рассказывать ему о годах страдания и одиночества и увлекся описанием того, что считал потрясающей борьбой за выживание и утверждение своего духа. Он рассмеялся от слов «утверждение своего духа».

Я рассказывал долго. Он слушал с серьезным выражением лица. Затем, в какой-то момент, его глаза «прижали» меня снова, и я перестал говорить. После секундной паузы он сказал, что никто никогда не унижал меня и что в этом была причина того, что я не был плохим.

— Ты еще не терпел поражения, — сказал он.

Он повторил это утверждение четыре или пять раз, и я ощутил потребность спросить, что он имеет в виду. Он объяснил, что «потерпеть поражение» — одно из двух неизбежных условий жизни. Люди или побеждают, или терпят поражение и в зависимости от этого становятся преследователями или жертвами. Эти два условия преобладают, пока человек не начинает видеть; видение рассеивает иллюзию победы, поражения или страдания. Он добавил, что мне следовало бы научиться видеть, пока я являюсь победителем, чтобы избежать образования каких-либо воспоминаний о том, что был когда-то унижен.

Я запротестовал, утверждая, что не являюсь и никогда не был победителем ни в чем и что моя жизнь была, пожалуй, поражением.

Он засмеялся и бросил свою шляпу на пол.

— Если такая жизнь называется поражением, наступи на мою шляпу, — вызвал он меня в шутку.

Я искренне доказывал свое. Дон Хуан стал серьезным. Его глаза сузились до тонких щелок. Он сказал, что я считаю свою жизнь поражением по другим причинам, нежели само поражение. Затем он быстро и совершенно неожиданно взял мою голову в свои руки, сжав ладонями виски. Когда он взглянул в меня, в его глазах была ярость. От испуга я сделал глубокий вдох ртом. Затем он прислонил мою голову к стене, по-прежнему пристально на меня глядя. Эти свои движения он выполнил с такой скоростью, что к тому времени, когда он расслабился и удобно прислонился к стене, я был еще на середине глубокого вдоха. Я ощутил головокружение и неловкость.

— Я вижу плачущего мальчика, — сказал дон Хуан после паузы.

Он повторил это несколько раз, как будто я не понимал. У меня было чувство, что он говорил обо мне, как о плачущем мальчике, поэтому я не обратил на это внимания.

— Эй! — сказал он, требуя моего полного внимания. — Я вижу плачущего мальчика.

Я спросил его, является ли этот мальчик мной. Он сказал, что нет. Тогда я спросил его, является ли это видением моей жизни или его собственной. Он не ответил.

— Я вижу маленького мальчика, — продолжал он. — Он плачет и плачет.

— Я знаю этого мальчика? — спросил я.

— Да.

— Это мой маленький мальчик?

— Нет.

— Он плачет сейчас?

— Он плачет сейчас, — сказал он с убеждением.

Я подумал, что дон Хуан видит какого-то известного мне маленького мальчика, который в этот самый момент плачет. Я назвал по имени всех детей, которых я знал, но он сказал, что эти дети не имели отношения к моему обещанию, а ребенок, который плачет сейчас, имел, и очень большое.

Утверждение дона Хуана казалось нелепым. Он сказал, что я что-то обещал кому-то в моем детстве и что ребенок, который плакал в этот момент, имел прямое отношение к моему обещанию. Я говорил ему, что это не имеет смысла. Он спокойно повторял, что видит маленького мальчика, плачущего в этот момент, и что этому маленькому мальчику больно.

Я добросовестно старался придать его утверждению какой-либо смысл, но не мог установить связи чем-нибудь мне известным.

— Я сдаюсь, — сказал я, — потому что не помню, чтобы я давал важное обещание кому-либо, в особенности ребенку.

Он прищурил глаза снова и сказал, что это особенный ребенок, который плачет в этот самый момент, и он является ребенком из моего детства.

— Он был ребенком во время моего детства и он тем не менее плачет теперь? — спросил я.

— Он — ребенок, который плачет теперь, — настаивал он.

— Ты понимаешь, что ты говоришь, дон Хуан?

— Понимаю.

— Это бессмысленно. Как он может быть ребенком теперь, если он был ребенком, когда я сам был ребенком?

— Это ребенок, и он плачет теперь, — повторил он упрямо.

— Объясни мне это, дон Хуан.

— Нет. Это ты должен мне объяснить.

Я совершенно не мог его понять.

— Он плачет, он плачет, — тоном гипнотизера продолжал дон Хуан. — И он крепко держит тебя. Ему больно! Он смотрит на тебя. Ты чувствуешь его взгляд? Он становится на колени и обнимает тебя. Он моложе тебя. Он подбегает к тебе. Но его рука сломана. Ты чувствуешь его руку? У этого маленького мальчика нос, как пуговица. Да! Это нос пуговицей.

В ушах у меня зазвенело и я потерял ощущение, что нахожусь в доме дона Хуана. Слова «нос пуговицей» мгновенно перенесли меня в сцену из моего детства. Я знал мальчика с носом пуговицей! Дон Хуан незаметно проложил дорогу в одну из самых скрытых областей моей жизни. Я понял, о каком обещании он говорил. У меня появилось ощущение радости, отчаяния и восхищения великолепным маневром дона Хуана. Откуда, черт возьми, он знает о мальчике с носом пуговицей из моего детства? Я был так взволнован воспоминанием, которое дон Хуан вызвал во мне, что память перенесла меня ко времени, когда мне было восемь лет. Моя мать умерла за два года до этого, и я провел самые адские годы своей жизни, переезжая от одной сестры моей матери к другой; они заботились обо мне по очереди два месяца каждая. У каждой из моих теток была большая семья, и, не взирая на то, что тетки были добры ко мне, со мной соперничали двадцать два двоюродных брата и сестры. Их бессердечность иногда поражала. Я чувствовал, что меня окружают враги, и в последующие мучительные годы я вел отчаянную и отвратительную войну. Наконец каким-то до сих пор не понятным мне способом я добился успеха в покорении всех своих двоюродных братьев и сестер. Я действительно был победителем. У меня не было больше идущих в счет соперников. Я знал это, но не знал, как остановить войну, которая распространилась и на школу.

Классы сельской школы, куда я ходил, были смешанными, и первый и третий были разделены только пустым местом между рядами парт. Это там я встретил маленького мальчика с плоским носом, которого дразнили «пуговичный нос». Он был первоклассник. Я дразнил его просто так, не желая ничего дурного. Но он, казалось, любил меня, несмотря на все, что я делал ему. Обычно он следовал за мной повсюду и даже хранил в тайне то, что я был ответственен за некоторые проделки, которые поставили в тупик директора. И все равно я дразнил его. Однажды я нарочно опрокинул тяжелую классную доску; она упала на него; парта, за которой он сидел, смягчила удар, но все же у него сломалась ключица. Он упал. Я помог ему встать и увидел боль и испуг в его глазах, когда он смотрел на меня и держался за меня. Шок от вида его боли и искалеченной руки был больше, чем я мог вынести. Много лет я упорно боролся против своих родственников и победил; я покорил своих врагов и чувствовал себя сильным до того момента, когда вид плачущего мальчика с носом пуговицей разрушил мои победы. Прямо там я оставил битву. Я решил не воевать когда-либо снова — любым способом, каким только смогу. Я думал, что ему отрежут руку, и я поклялся, что если маленький мальчик вылечится, я никогда больше не буду победителем. Я отдал свои победы ему. Так я все это понимал в то время.

Дон Хуан разбередил очень болезненную рану в моей жизни. Я чувствовал головокружение, я был потрясен. Неизмеримая печаль проснулась во мне, и я сдался ей. Я ощутил тяжесть своих действий на себе. Воспоминание об этом маленьком курносом мальчике, чье имя было Хоакин, причинило мне такую гнетущую боль, что я заплакал. Я рассказал дону Хуану о своей печали из-за этого мальчика, у которого никогда ничего не было, об этом маленьком Хоакине, семья которого не имела денег, чтобы пойти к врачу, и чья рука так и не срослась правильно. И все, что я мог отдать ему, это мои детские победы. Мне стало ужасно стыдно.

— Успокойся, — сказал дон Хуан твердо. — Ты отдал ему достаточно. Твои победы были сильными, и они были твоими. Ты отдал достаточно. Теперь ты должен изменить свое обещание.

— Как изменить его? Просто сказать?

— Обещание не может быть изменено простым говорением. Может быть, очень скоро ты узнаешь, что надо сделать, чтобы изменить его. Тогда, возможно, ты даже будешь видеть.

— Можешь ли ты дать мне какие-нибудь указания, дон Хуан?

— Ты должен терпеливо ждать, зная, что ты ждешь, и зная, чего ты ждешь. Это путь воина. Если твое ожидание связано с выполнением обещания, ты должен отдавать себе отчет, что выполняешь его. Придет время, когда твое ожидание закончится и ты не должен будешь соблюдать свое обещание дальше. Ты ничего не можешь сделать для этого маленького мальчика. Только он сам может отменить то событие.

— Как?

— Научившись сводить свои желания к нулю. Пока он думает, что был жертвой, его жизнь будет адом. Пока ты думаешь так же, твое обещание действительно. Что делает нас несчастными — это желания. Но если мы научимся сводить свои желания к нулю, малейшая вещь, которую мы получим, будет истинным даром. Успокойся, ты сделал хороший подарок Хоакину. Быть бедным или хотеть — это только мысль; и точно так же мысль — ненавидеть, или быть голодным, или страдающим от боли.

— Я не могу поверить этому, дон Хуан. Как голод или боль могут быть только мыслями?

— Теперь для меня это только мысли. Это все, что я знаю. Я прошел эту ступень. Запомни: сила действовать так — это все, что мы имеем для того, чтобы противостоять силам наших жизней; без этой силы мы только мусор, пыль на ветру.

— У меня нет сомнений, что ты добился этого, дон Хуан, но как это может сделать простой человек вроде меня или маленького Хоакина?

— В этом наша задача, как отдельных личностей — противостоять силам наших жизней. Я говорил тебе это уже несчетное количество раз: только воин может справиться с этим. Воин знает, что он ждет, и он знает, чего он ждет; и пока он ждет, он ничего не хочет, поэтому, какую бы маленькую вещь он ни получил, она больше, чем он может взять. Если он хочет есть, он найдет путь, потому что он не голоден; если что-либо ранит его тело, он находит способ, чтобы остановить это, потому что он не страдает от боли. Быть голодным или страдать от боли означает, что человек покинул самого себя и больше не воин; сила его голода или боли уничтожает его.

Я хотел отстаивать свою точку зрения дальше, но остановился, поняв, что спором я создаю барьер, чтобы защитить себя от разрушительной силы великолепного маневра дона Хуана, который тронул меня так глубоко и сильно. Как он узнал? Я подумал, что, может быть, я рассказал ему историю о курносом мальчике во время одного из глубоких состояний необычной реальности. Я не помнил, чтобы я говорил ему об этом, но провалы в памяти, при таких условиях, понятны.

— Как ты узнал о моем обещании, дон Хуан?

— Я увидел его.

— Ты увидел его, когда я принимал Мескалито, или когда я курил твою смесь?

— Я увидел его сейчас. Сегодня.

— Ты увидел его целиком?

— Опять ты за старое. Я же сказал тебе, что нет смысла говорить о том, на что похоже видение. Это пустое.

Я не настаивал больше. Эмоционально я был убежден.

— Когда-то я тоже дал клятву, — неожиданно сказал дон Хуан.

Звук его голоса заставил меня вздрогнуть.

— Я обещал отцу, что буду жить, чтобы уничтожить его убийц. Я носил это обещание с собой долгие годы. Теперь обещание изменено. Я не интересуюсь больше уничтожением кого-либо. Я не испытываю ненависти к мексиканцам. Я не испытываю ненависти ни к кому. Я узнал, что все бесчисленные пути, которые человек проходит в своей жизни, равны. Угнетатель и угнетенный встречаются в конце, и единственная вещь, которая что-либо значит, — это то, что жизнь была слишком коротка для обоих. Сегодня я чувствую печаль не оттого, что мои отец и мать умерли так, как умерли; я чувствую печаль оттого, что они были индейцами. Они жили как индейцы и умерли как индейцы. Они так никогда и не узнали, что были прежде всего людьми.

 

10

Я вернулся к дону Хуану 30 мая 1969 года и прямо сказал ему, что хочу сделать новую попытку научиться видеть. Он отрицательно покачал головой и засмеялся. Я почувствовал себя обязанным выразить протест. Он повторил, что я должен быть терпеливым и что сейчас неподходящее время, но я упрямо настаивал на том, что готов.

Он не казался раздраженным моей настойчивостью, но старался, тем не менее, сменить тему. Я не поддался и попросил его сказать, что мне делать, чтобы преодолеть нетерпение.

— Ты должен действовать как воин, — ответил он.

— Как?

— Действовать как воин учатся при помощи действий, а не при помощи разговоров.

— Ты говорил, что воин думает о своей смерти. Я делаю это все время, но, очевидно, этого недостаточно.

Казалось, он был не в силах совладать с раздражением, он даже причмокнул губами. Я сказал ему, что не хотел его рассердить и что, если я ему не нужен здесь, в его доме, то я готов уехать обратно в Лос-Анджелес. Дон Хуан мягко похлопал меня по спине и сказал, что никогда не сердится на меня; просто он думал, что я знаю, что значит быть воином.

— Что я должен делать, чтобы жить, как воин? — спросил я.

Он снял шляпу, почесал виски, пристально посмотрел на меня и улыбнулся.

— Ты любишь обстоятельные объяснения, не так ли?

— Мой ум работает таким образом.

— Он не должен так работать.

— Я не знаю, как измениться. Вот почему я прошу тебя рассказать мне точно, что нужно делать, чтобы жить, как воин; если бы я знал, то смог бы найти способ приспособить себя к этому.

Он, должно быть, решил, что я шучу, и долго хохотал, хлопая меня по спине.

У меня было чувство, что он может попросить меня уехать в любую минуту, поэтому я быстро сел на соломенный мат лицом к нему и начал задавать вопросы. Я хотел знать, почему я должен ждать.

Он объяснил, что если я буду пытаться видеть кое-как, прежде чем «залечу раны», которые получил в битве со стражем, может случиться, что я встречу стража снова, даже не ожидая этого. Дон Хуан заверил меня, что в таких обстоятельствах никто не в состоянии выдержать эту встречу.

— Ты должен полностью забыть стража, прежде чем сможешь продолжить поиски виденья, — сказал он.

— Как может кто-то забыть стража?

— Воин использует свою волю и свое терпение для того, чтобы забывать. Фактически, воин имеет только свою волю и свое терпение, и с ними он создает все, что захочет.

— Но я не воин.

— Ты начал учиться путям магов. У тебя больше нет времени для отступлений или сожалений. У тебя есть время только для того, чтобы жить как воин и работать для достижения терпения и воли, нравится это тебе или нет.

— Как воин работает для этого?

Дон Хуан надолго задумался, прежде чем ответить.

— Я думаю, что нет способа говорить об этом, — сказал он наконец, — особенно о воле. Воля — это нечто весьма особое. Она появляется загадочно. Нет другой возможности объяснить как ее используют, кроме как сказать, что результаты использования воли поразительны. Может быть, первое, что необходимо, это знать, что волю можно развить. Воин знает это и ждет ее. Твоя ошибка в том, что ты не знаешь, что ты ждешь свою волю. Мой бенефактор говорил, что воин знает, что он ждет, и знает, чего он ждет. В твоем случае ты знаешь, что ты ждешь. Ты был здесь со мной много лет, и все же ты не знаешь, чего ты ждешь. Обычному человеку очень трудно, если не невозможно, знать, чего он ждет. Для воина тут нет никаких проблем: он знает, что он ждет свою волю.

— Чем в точности является воля? Это решимость вроде решимости твоего внука Люсио иметь мотоцикл?

— Нет, — сказал дон Хуан мягко и улыбнулся. — Это не воля. Люсио просто потакает себе в своей слабости. Воля — это нечто другое, нечто очень ясное и мощное, что может направлять наши поступки. Воля — это нечто такое, что человек использует, например, чтобы выиграть битву, которую он, по всем расчетам, должен был проиграть.

— Тогда воля — это, должно быть, то, что мы называем мужеством, — сказал я.

— Нет. Мужество — это нечто другое. Мужественные люди — это надежные люди, благородные люди, вечно окруженные теми, кто толпится вокруг и восхищается ими; однако, очень мало мужественных людей имеют волю. Обычно они бесстрашны и расположены к совершению смелых поступков, отвечающих здравому смыслу; часто мужественный человек внушает еще и страх. Воля, с другой стороны, имеет дело с поразительными задачами, которые побеждают наш здравый смысл.

— Может быть, воля — это контроль, который мы можем иметь над собой? — спросил я.

— Можно сказать, что это разновидность контроля.

— Как ты думаешь, могу ли я упражнять свою волю, например, отказывая себе в некоторых вещах?

— В таких, как задавание вопросов? — дополнил он.

Он сказал это таким вкрадчивым тоном, что я перестал писать, чтобы взглянуть на него. Мы оба засмеялись.

— Нет, — сказал он. — Отказывать себе в чем-либо — это потакание себе, и я не советую ничего подобного. Именно поэтому я позволяю тебе задавать все вопросы, какие ты хочешь. Если бы я сказал тебе прекратить задавать вопросы, ты мог бы повредить свою волю, пытаясь сделать это. Потакание себе посредством отказа от чего-то хуже всего; оно заставляет нас верить, что мы совершаем великие дела, тогда как в действительности мы просто застыли внутри себя. Перестать задавать вопросы — это не воля, о которой я говорю. Воля — это сила. И поскольку это сила, она должна быть контролируемой и настроенной, а это требует времени. Я знаю это, и я терпелив с тобой. Когда я был в твоем возрасте, я был так же импульсивен, как и ты. Однако, я изменился. Наша воля действует независимо от нашего потакания себе. Например, воля уже приоткрывает твой просвет мало-помалу.

— О каком просвете ты говоришь?

— В каждом нас есть просвет. Он, как мягкий участок на голове ребенка, закрывается с возрастом, но может открыться, если ты развиваешь свою волю.

— Где этот просвет?

— В месте светящихся волокон, — сказал он, показывая на свой живот.

— На что он похож? Для чего он?

— Это отверстие. Оно предоставляет воле просвет, чтобы та могла вылететь подобно стреле.

— Воля — это предмет? Или подобна предмету?

— Нет. Я просто сказал так, чтобы ты мог понять. То, что маг называет волей, — это сила внутри нас. Это не мысль, не предмет, не желание. Перестать задавать вопросы — не является волей, потому что для этого нужно думать и хотеть. Воля — это то, что заставляет побеждать, когда твои мысли говорят тебе, что ты побежден. Воля — это то, что делает тебя неуязвимым. Воля — это то, что позволяет магу проходить сквозь стены, сквозь пространство, на Луну, если он захочет.

Я ничего больше не хотел спрашивать. Я чувствовал усталость и был несколько напряжен. Я боялся, что дон Хуан собирается попросить меня уехать, и это беспокоило.

— Пойдем на холмы, — сказал он неожиданно и встал.

По пути он снова начал говорить о воле, посмеиваясь над моим замешательством из-за того, что я не мог записывать на ходу. Он описал волю, как силу, которая является истинным звеном между людьми и миром. Он очень тщательно объяснил, что мир — это то, что мы воспринимаем, каким бы способом мы ни делали это. Дон Хуан подчеркнул, что восприятие мира заключает в себе процесс «схватывания» всего того, что предстает перед нами. Это особое «схватывание» происходит благодаря нашим чувствам и благодаря нашей воле.

Я спросил его, не является ли воля шестым чувством. Он ответил, что она скорее является отношением между нами самими и воспринимаемым миром.

Я предложил, чтобы мы остановились, чтобы я мог сделать пометки в своем блокноте, но он засмеялся и продолжал идти.

Этой ночью он не отправил меня домой, а на следующий день после завтрака сам возобновил разговор о воле.

— То, что ты называешь волей, — это характер и сильное стремление, — сказал он. — То, что маг называет волей, — это сила, которая выходит изнутри и прикрепляется к внешнему миру. Она выходит через живот, прямо здесь, где находятся светящиеся волокна.

Он потер свой пупок, указывая место.

— Я говорю, что она выходит отсюда, потому что ты ощущаешь ее выходящей.

— Почему ты называешь это волей?

— Я не называю это никак. Мой бенефактор называл это волей, и другие люди знания называют это волей.

— Вчера ты сказал, что можно воспринимать мир как чувствами, так и волей. Как это возможно?

— Средний человек может «схватить» вещи мира только своими руками, глазами или ушами, но маг может схватывать их также своим носом, языком или своей волей, особенно волей. На самом деле я не могу описать как это делается, но ты сам, например, не смог бы описать мне, как ты слышишь. Так случается, что я тоже могу слышать, поэтому мы можем говорить о том, что мы слышим, но не о том, как мы слышим. Маг использует свою волю для того, чтобы воспринимать мир. Однако, это восприятие не похоже на слушание. Когда мы смотрим на мир или когда мы слушаем его, мы получаем впечатление, что он вне нас и что он реален. Когда мы воспринимаем мир нашей волей, мы понимаем, что он не настолько «вне нас», и не так «реален», как мы думаем.

— Является ли воля тем же самым, что и видение?

— Нет, воля — это сила, энергия. Видение — это не сила, а скорее способ проходить сквозь вещи. Маг может иметь очень сильную волю и все же не видеть. Это означает, что только человек знания воспринимает мир и своими чувствами, и своей волей, и своим видением.

Я сказал ему, что теперь мне меньше чем когда бы то ни было ясно как использовать волю, чтобы забыть стража. Это заявление и мое недоумение, казалось, развеселили его.

— Я все время повторяю тебе, что, когда ты говоришь, ты только запутываешься, — сказал он и засмеялся. — Но, по крайней мере, теперь ты знаешь, что ты ждешь свою волю, хотя и не знаешь еще, что это такое и как это может с тобой случиться. Поэтому тщательно следи за всем, что ты делаешь. Та самая вещь, которая поможет тебе развить волю, находится среди мелочей, которые ты делаешь.

Дона Хуана не было все утро; он вернулся вскоре после полудня со связкой сухих растений. Кивком он предложил помочь ему, и мы работали в полном молчании несколько часов, сортируя растения. Закончив, мы сели отдохнуть, и он доброжелательно улыбнулся мне.

Я сказал ему очень серьезно, что перечитал свои записи, но так и не смог понять, что значит быть воином и что представляет собой идея воли.

— Воля — не идея, — сказал он.

Это были первые слова, сказанные им за сегодня.

После долгой паузы он продолжил:

— Мы различны, ты и я. Наши характеры непохожи. Твоя природа более насильственна. Когда я был в твоем возрасте, я не был агрессивным, более того — я был робким; ты же наоборот. Мой бенефактор был таким. Его полностью устроило бы оказаться твоим учителем. Он был великим магом, но он не видел, как вижу я или Хенаро. Я понимаю мир и живу, руководствуясь своим видением. Мой бенефактор, с другой стороны, вынужден был жить, как воин. Если человек видит, то он не должен жить как воин или как кто-либо еще, так как он может видеть вещи такими, какие они есть, и соответственно направлять свою жизнь. Но, принимая во внимание твой характер, я сказал бы, что ты можешь никогда не научиться видеть, и в этом случае ты должен будешь прожить всю свою жизнь, как воин.

Мой бенефактор говорил, что человек, вступивший на путь магии, постепенно начинает осознавать, что обычная жизнь навсегда оставлена позади, что знание в действительности пугающая вещь, что средства обычного мира больше не будут помощниками для него и что он должен приспособиться к новому образу жизни, если собирается выжить. Первая вещь, которую ему надо сделать, — это захотеть стать воином; это очень важный шаг и решение. Пугающая природа знания не оставляет никакой альтернативы — только стать воином.

К тому времени, когда знание становится пугающим делом, человек также осознает, что смерть является незаменимым партнером, который всегда рядом. Каждая капля знания, которая становится силой, имеет своим центральным фактором смерть. Прикосновением смерти завершается все, и все, чего она коснулась, действительно становится силой.

Человек, который следует путями магии, встречается с возможностью полного уничтожения на каждом повороте пути и неизбежно начинает остро осознавать свою смерть. Без осознания смерти он будет только обычным человеком, совершающим заученные действия. У него будет отсутствовать необходимые скорость и концентрация, которые преобразуют его обычное время на земле в волшебную силу.

Таким образом, чтобы стать воином, человек должен прежде всего — и правильно, что это так, — остро осознавать свою собственную смерть. Но озабоченность смертью заставляет любого из нас фокусироваться на самом себе, а это ослабляет. Поэтому, следующая вещь, которая необходима, чтобы стать воином, — это отрешенность. Мысль о неминуемой смерти вместо того, чтобы стать навязчивой идеей, перестает играть роль.

Дон Хуан остановился и взглянул на меня. Он, казалось, ожидал замечаний.

— Ты понимаешь? — спросил он.

Я понимал то, что он говорил, но я лично не мог представить, как кто-либо может прийти к чувству отрешенности. Я сказал, что с точки зрения моего собственного ученичества, я уже пережил момент, когда знание становится устрашающим. Я мог также абсолютно искренне сказать, что я больше не находил поддержки в обычных занятиях моей повседневной жизни. И я хотел, или, может быть, даже более, чем хотел, — я нуждался в том, чтобы жить, как воин.

— Теперь ты должен отрешиться, — сказал он.

— Отрешиться от чего?

— Отрешиться от всего.

— Это невозможно. Я не хочу быть отшельником.

— Быть отшельником — это потакание себе, и я никогда не имел этого в виду. Отшельник не отрешен, так как он сознательно предается отшельничеству. Только мысль о смерти может сделать человека достаточно отрешенным, так что он не сможет больше ни предаваться чему-либо, ни в чем-либо себе отказать. Человек такого сорта, однако, ничего не жаждет, потому что он приобрел молчаливую страсть к жизни и ко всем вещам жизни. Он знает, что смерть нагоняет его и не даст ему времени за что-либо зацепиться, поэтому он испытывает, без алчности, все и вся.

Отрешенный человек, который знает, что у него нет никакой возможности отбиться от своей смерти, имеет только одну вещь, чтобы поддерживать себя, — силу своих решений. Он должен сделаться, так сказать, хозяином своего выбора. Он должен полностью понимать, что он сам отвечает за свой выбор, и если он однажды сделал его, то у него нет больше времени для сожалений или упреков в свой адрес. Его решения окончательны просто потому, что смерть не дает ему времени привязаться к чему-либо.

И, таким образом, с осознанием своей смерти, со своей отрешенностью и силой своих решений воин организует свою жизнь стратегически. Знание о своей смерти ведет его, делает отрешенным и молчаливо страстным; сила его окончательных решений делает его способным выбирать без сожалений, и то, что он выбирает, стратегически всегда самое лучшее; поэтому он выполняет все, что он должен выполнить, со вкусом и страстной эффективностью. Когда человек ведет себя таким образом, можно справедливо сказать, что он воин и что он приобрел терпение.

Дон Хуан спросил, не хочу ли я что-то сказать, и я заметил, что задача, которую он описал, отнимает всю жизнь. Он сказал, что я слишком часто возражаю ему, но он знает, что я вел себя или, по крайней мере, старался вести себя в своей повседневной жизни как воин.

— У тебя достаточно хорошие когти, — сказал он, смеясь. — Показывай их мне время от времени. Это неплохая практика.

Я жестом изобразил когти и зарычал, и он засмеялся. Затем он откашлялся и продолжал:

— Когда воин достиг терпения, он на пути к своей воле. Он знает, как ждать. Его смерть сидит рядом с ним на циновке, они друзья. Его смерть загадочным образом советует ему, как выбирать, как жить стратегически. И воин ждет! Я бы сказал, что воин учится без всякой спешки, потому что он знает, что он ждет свою волю; и однажды он добьется успеха в выполнении чего-либо, что обычно совершенно невозможно выполнить. Он может даже не заметить своего необычного поступка. Но по мере того, как он продолжает совершать необычные поступки, или по мере того, как необычные вещи продолжают случаться с ним, он начинает осознавать, что проявляется какого-то рода сила. Сила, которая исходит из его тела, по мере того, как он продвигается по пути знания. Сначала она подобна зуду в животе, или ощущению тепла, которое нельзя успокоить. Затем это становится болью, большим неудобством. Иногда боль и неудобство так велики, что у воина бывают конвульсии в течение нескольких месяцев. Чем сильнее конвульсии, тем лучше для него. Отличной воле всегда предшествует сильная боль.

Когда конвульсии исчезают, воин замечает, что у него появилось странное чувство относительно вещей. Он замечает, что он может, фактически, трогать все, что захочет, чем-то, что исходит из его тела, из точки, находящей прямо под или прямо над пупком. Это чувство и есть воля, и когда он оказывается способен «хватать» этим, то можно справедливо сказать, что воин — маг и что он достиг цели.

Дон Хуан остановился и, казалось, ждал моих замечаний или вопросов. Мне нечего было сказать. Я был слишком занят мыслью, что маг должен испытывать боль и конвульсии, но мне было неудобно спрашивать его должен ли и я также проходить через все это. Наконец, после продолжительного молчания я спросил его, и он рассмеялся, как будто ждал этого вопроса. Он сказал, что боль не является абсолютно неизбежной, он, например, никогда не имел ее, и воля просто пришла к нему.

— Однажды я был в горах, — сказал он, — и наткнулся на пуму, самку; она была большая и голодная. Я побежал, и она побежала за мной. Я забрался на большой камень, а она остановилась в метре от меня, готовая к нападению. Я бросал в нее камнями. Она рычала и была готова атаковать. И тогда моя воля полностью вышла, я остановил пуму своей волей до того, как она прыгнула. Я ласкал ее своей волей. Я действительно потрогал ею ее соски. Она посмотрела на меня сонными глазами и легла, а я побежал, как сукин сын, пока она не пришла в себя.

Дон Хуан сделал очень комичный жест, изображающий человека, которому дорога жизнь, бегущего и придерживающего свою шляпу.

Я сказал ему, что мне неприятно думать, что меня ожидают только самки горных львов или конвульсии, если я стану искать волю.

— Мой бенефактор был магом большой силы, — продолжал он. — Он был воин до мозга костей. Его воля действительно была его самым чудесным достижением. Но человек может пойти дальше этого — человек может научиться видеть. После того, как он научится видеть, ему не нужно будет жить как воину или быть магом. Научившись видеть, человек становится всем благодаря тому, что он становится ничем. Он, так сказать, исчезает, и, тем не менее, он здесь. Я бы сказал, что это то время, когда человек может быть всем или получить все, что он пожелает. Но он ничего не желает, и вместо того, чтобы играть с окружающими его людьми, как с игрушками, он встречается с ними в самом центре их глупости. Единственная разница между ними состоит в том, что человек, который видит, контролирует свою глупость, в то время, как окружающие его люди этого не могут. Человек, который видит, не имеет больше активного интереса в окружающих его людях. Виденье уже отрешило его абсолютно от всего, что он знал прежде.

— Одна лишь мысль о существе, отрешенном от всего, вгоняет меня в дрожь.

— Наверно, ты шутишь! Вещь, которая должна вгонять в дрожь, — это не иметь впереди ничего, кроме перспективы всю свою жизнь делать то же самое, что ты всегда делал. Подумай о человеке, который из года в год сеет зерно, до тех пор, пока не становится слишком старым и усталым, чтобы подняться, и поэтому валяется, как старая собака. Его мысли и чувства — лучшее в нем — ползут бесцельно к единственной вещи, которую он когда-либо делал, — сеять зерно. Для меня это самая пугающая неудача, которая только может быть. Мы — люди, и наша судьба — учиться, чтобы проникать в непостижимые новые миры.

— Действительно ли есть какие-то новые миры для нас? — спросил я наполовину жестом.

— Мы не исчерпали ничего, дурень, — сказал он твердо. — Виденье — для безупречных людей, — настраивай свой дух, чтобы стать таковым. Стань воином, учись видеть и тогда ты узнаешь, что нет конца новым мирам.

 

11

Дон Хуан не отправил меня домой после того, как я выполнил его поручения, как он это делал в последнее время. Он сказал, что я могу остаться, а на следующий день, 28 июня 1969 года, как раз перед полуднем, сообщил, что я буду курить снова.

— Я должен буду снова видеть стража?

— Нет, с этим все. Есть нечто другое.

Дон Хуан спокойно наполнил свою трубку курительной смесью, зажег ее и протянул мне. Я не испытывал опасений. Приятная сонливость сразу же охватила меня. Когда я докурил полную чашечку смеси, дон Хуан взял у меня трубку и помог встать. Мы сидели лицом друг к другу на двух соломенных циновках, которые он положил в центре комнаты. Он сказал, что мы пойдем на короткую прогулку, и предложил мне идти, слегка подтолкнув. Я шагнул, и мои ноги подогнулись. Я не почувствовал никакой боли, когда мои колени ударились о пол. Дон Хуан взял меня за руку и помог встать на ноги.

— Ты должен идти, — сказал он, — тем же самым способом, каким ты вставал в прошлый раз. Ты должен использовать свою волю.

Я, казалось, прилип к земле. Я попытался шагнуть правой ногой и почти потерял равновесие. Дон Хуан поддержал мою правую руку возле подмышки и слегка толкнул вперед, но ноги меня не держали, и я бы упал лицом, если бы дон Хуан не схватил меня за руку и не удержал от падения. Он держал меня под правую руку и наклонял к себе. Я не мог ничего чувствовать, но я был уверен, что моя голова лежит на его плече — комнату я видел в наклонной перспективе. Он протащил меня в таком положении вокруг веранды. С большим трудом мы обошли ее дважды; наконец, я полагаю, мой вес стал таким большим, что он был вынужден опустить меня на землю. Я знал, что он не мог сдвинуть меня. Это было так, как будто часть меня намеренно хотела стать тяжелой, как свинец. Дон Хуан не делал никаких усилий, чтобы поднять меня. Он на мгновение взглянул на меня; я лежал на спине лицом к нему. Я попытался ему улыбнуться и он засмеялся. Затем он наклонился и похлопал меня по животу. У меня возникло необычное ощущение. Оно не было болезненным или приятным, или каким-либо еще. Это было, скорее, толчком. Дон Хуан тут же начал меня переворачивать. Я ничего не чувствовал; я предположил, что он переворачивает меня потому, что вид крыльца изменялся в соответствии с круговым движением. Когда дон Хуан привел меня в положение, которое он хотел, он отступил назад.

— Встань! — скомандовал он мне. — Встань, как ты делал это раньше. Не занимайся пустяками. Ты знаешь, как вставать. Теперь встань!

Я настойчиво пытался вспомнить действия, которые я выполнял в таких случаях, но я не мог ясно думать. Было так, как будто мои мысли хотели своего, как сильно я ни старался контролировать их. Наконец мне пришло в голову, что, если я скажу «вверх», как я делал раньше, то непременно встану. Я сказал: «вверх», громко и отчетливо, но ничего не случилось.

Дон Хуан посмотрел на меня с явным неудовольствием и направился мимо меня к двери. Я лежал на левом боку и полностью видел пространство перед его домом; я был спиной к двери, поэтому, когда он обошел вокруг меня, я немедленно заключил, что он ушел в дом.

— Дон Хуан! — позвал я громко, но он не отвечал.

У меня возникло непреодолимое чувство бессилия и отчаяния. Я хотел встать. Я говорил: «встать», снова и снова, как будто это было магическое слово, которое заставило бы меня сдвинуться. Ничего не случилось. Я расстроился и испытывал раздражение. Мне хотелось биться головой о дверь и плакать. Прошло несколько мучительных моментов, в течение которых мне хотелось двигаться или говорить, но я не мог ни того, ни другого. Я был абсолютно неподвижен, парализован.

— Дон Хуан, помоги мне! — сумел я, наконец, промычать.

Дон Хуан вернулся и сел передо мной, смеясь. Он сказал, что я стал истеричным и что все, что я переживаю, не имеет значения. Он поднял мою голову и посмотрел прямо в глаза, сказав, что на меня напал притворный страх. Он велел мне не беспокоиться.

— Твоя жизнь усложнена, — сказал он. — Избавься от всего, что заставляет тебя выходить из себя. Оставайся здесь, успокойся и приведи себя в порядок.

Он положил мою голову на землю. Затем он шагнул через меня, и все, что я мог ощутить, это шарканье его сандалий, когда он уходил.

Моим первым импульсом снова было беспокойство, но я не мог собрать энергию, чтобы втянуться в него. Вместо этого я обнаружил себя пребывающим в состоянии необыкновенной ясности. Я знал, какая сложность была в моей жизни. Это был мой маленький мальчик. Я хотел быть его отцом больше всего на свете. Мне нравилась мысль о формировании его характера и о том, что я брал бы его в путешествия и учил, и все же я не хотел, чтобы его жизнь стала похожей на мою, — но это было именно то, что мне пришлось бы сделать, — подчинить его силой или набором искусных аргументов и поощрений, которые мы называем пониманием.

«Я должен отпустить его, — подумал я. — Я не должен цепляться за него. Я должен оставить его в покое».

Эти мысли вызвали во мне ужасную меланхолию. Я заплакал. Мои глаза наполнились слезами и вид веранды расплылся. Внезапно у меня появилась большая потребность встать и увидеть дона Хуана, чтобы объяснить ему о моем маленьком мальчике, и следующей вещью, которую я понял, было то, что я смотрю на веранду стоя. Я повернулся к фасаду дома и нашел дона Хуана стоящим передо мной. Очевидно, он стоял здесь позади меня все время.

Хотя я не чувствовал своих ног, должно быть я подошел к нему, потому что я двигался. Дон Хуан приблизился ко мне, улыбаясь, и подхватил под руки. Его лицо было очень близко ко мне.

— Хорошо, отлично, — сказал он ободряюще.

В это мгновение я осознал, что происходит что-то необычное. Сначала у меня было чувство, что я только что вспомнил событие, которое случилось годами раньше. Однажды в прошлом я видел дона Хуана очень близко — я курил его смесь, и у меня было чувство тогда, что лицо дона Хуана смотрит на меня из бака с водой. Оно было огромным, светящимся и движущимся. Изображение было таким недолгим, что я не успел «ухватить» его. На этот раз, однако, когда дон Хуан держал меня и его лицо находилось от моего на расстоянии тридцати сантиметров, у меня было время его рассмотреть. Когда я встал и повернулся, то я определенно видел дона Хуана; «дон Хуан, которого я знаю», определенно подошел ко мне и держал меня. Но, когда я сфокусировал глаза на его лице, я не увидел дона Хуана таким, каким привык видеть. Вместо этого я увидел большой предмет перед своим лицом. Я знал, что этот предмет был лицом дона Хуана, но, все же, это знание не вытекало из моего восприятия; это было, скорее, логическое заключение с моей стороны. В конце концов, моя память подтверждала это — мгновением раньше «дон Хуан, которого я знаю», держал меня под мышки. Поэтому необычный, светящийся предмет напротив меня должен был быть лицом дона Хуана; в нем было что-то знакомое, однако, это не походило на то, что я мог бы назвать «настоящим» лицом дона Хуана. То, на что я смотрел, было круглым предметом, который имел свое собственное свечение. Каждая часть в нем двигалась. Я воспринимал сдержанное, волнообразное, ритмическое течение. Это было так, как будто его текучесть заключалась в нем самом и не выходила за его пределы. И, все же, объект перед моими глазами медленно тек в любом месте своей поверхности. Мне пришла в голову мысль, что это медленно текущая жизнь. Действительно, это было таким живым, что я втянулся в разглядывание этого движения. Мерцание было гипнотизирующим. Оно все больше и больше поглощало меня до тех пор, пока я не мог больше различать, что это за феномен был перед моими глазами.

Я ощутил внезапный толчок. Светящийся предмет стал неясным, как будто что-то трясло его, затем он потерял свое свечение и стал плотным и твердым. Потом я увидел знакомое темное лицо дона Хуана. Он спокойно улыбался. Вид его «настоящего» лица сохранялся мгновение, а затем оно снова приобрело свечение, блеск и переливчатость. Это был не свет, каким я привык ощущать свет, и даже не сияние. Скорее это было движение, неправдоподобно быстрое мерцание чего-то. Светящийся предмет начал подскакивать вверх и вниз снова, и это разрушало его волнообразную целостность. Его свечение уменьшалось как бы толчками до тех пор, пока он снова не стал «плотным» лицом дона Хуана, таким, каким я видел его в обычной жизни. В этот момент я смутно понял, что дон Хуан трясет меня и даже говорит мне что-то. Я не понимал, что он говорит, но так как он продолжал трясти меня, я, наконец, услышал.

— Не смотри на меня. Не смотри на меня, — говорил он. — Отведи взгляд. Убери свой взгляд. Переведи свои глаза.

Сотрясение моего тела заставило меня отвести взгляд; очевидно, когда я не всматривался в лицо дона Хуана, я не видел светящегося предмета. Когда я отвел свои глаза от его лица и видел его только боковым зрением, я мог ощущать его плотность, то есть я мог воспринимать трехмерного человека; практически не глядя на него, я мог воспринимать все его тело, но когда я фокусировал на нем свой взгляд, его лицо сразу же становилось светящимся предметом.

— Не смотри на меня вообще, — сказал дон Хуан серьезно.

Я отвел глаза и посмотрел на землю.

— Не фиксируй взгляд ни на чем, — строго сказал дон Хуан и сделал движение, чтобы помочь мне идти.

Я не чувствовал своих ног и не мог понять, как я переставляю их, однако, с помощью дона Хуана, который держал меня за плечо, мы прошли весь путь к задней стороне его дома и остановились у канавы.

— Теперь смотри на воду, — сказал дон Хуан.

Я посмотрел на воду, но не мог вглядеться в нее. Почему-то ее движение отвлекало. Дон Хуан шутливо убеждал меня упражнять свою «способность пристального вглядывания», но я не мог сосредоточиться. Я снова стал смотреть на лицо дона Хуана, но свечение больше не появлялось.

Я начал испытывать необычайный зуд во всем своем теле, как будто все оно затекло. Мускулы ног начали подергиваться. Дон Хуан столкнул меня в воду, и я упал на дно. Он, по-видимому, держал меня за правую руку, когда толкал, потому что когда я ударился о мелкое дно, он тут же вытянул меня обратно.

Мне потребовалось долгое время, чтобы восстановить контроль над собой. Когда мы вернулись через несколько часов к его дому, я попросил его объяснить мои переживания. Переодеваясь в сухую одежду, я возбужденно описывал ему все, что я пережил, но он отбросил весь мой отчет, сказав, что в этом не было ничего существенного.

— Большое дело! — сказал он насмешливо. — Ты видел свечение. С ума можно сойти.

Я настаивал на объяснении, но он встал и сказал, что должен уйти. Было почти пять часов пополудни.

На следующий день я снова настаивал на обсуждении моего необычного переживания.

— Это было виденье, дон Хуан? — спросил я.

Он был спокоен и таинственно улыбался, в то время как я продолжал требовать ответа.

— Можно сказать, что виденье до некоторой степени подобно этому, — сказал он, наконец. — Ты пристально смотрел на мое лицо и увидел его сияющим, но это было, все же, мое лицо. Так происходит, что дымок заставляет каждого смотреть таким образом. Это пустяки.

— Но каким способом отличить виденье?

— Когда видишь, в мире нет больше привычных черт. Все является новым. Ничто никогда не случалось прежде. Мир становится неописуемым.

— Почему ты говоришь «неописуемым», дон Хуан? Что делает его неописуемым?

— Нет больше ничего знакомого. Все, на что ты смотришь, становится ничем. Вчера ты не видел. Ты пристально смотрел на мое лицо и, так как я нравлюсь тебе, ты заметил мое свечение. Я был не чудовищем, подобно стражу, а был красивым и интересным. Но ты не видел меня — я не превратился в ничто. Но ты, однако, добился успеха. Ты сделал первый настоящий шаг к видению. Единственным недостатком было то, что ты сосредоточился на мне, а в этом случае я для тебя ничем не лучше стража. Ты не выдержал в обоих случаях и не видел.

— Вещи исчезают? Как они становятся ничем?

— Вещи не исчезают. Они не пропадают, если ты это имеешь в виду; они просто становятся ничем и тем не менее остаются здесь.

— Как это может быть, дон Хуан?

— Ты чертовски склонен к разговорам! — воскликнул дон Хуан с серьезным лицом. — Я думаю, что мы неправильно определили твое обещание. Может быть, в действительности ты обещал никогда не прекращать болтовни?

Тон дона Хуана был строгим. Выражение лица было озабоченным. Я хотел улыбнуться, но не посмел. Я думал, что дон Хуан говорит серьезно, но это было не так. Он захохотал. Я сказал ему, что если я не говорю, то становлюсь очень нервным.

— Тогда пойдем гулять, — ответил он.

Он привел меня ко входу в каньон у подножия холмов. Это было примерно в часе ходьбы. Мы отдохнули короткое время, а затем он повел меня через густой пустынный подлесок к источнику, то есть к месту, где, как он сказал, находился источник. Место было таким же сухим, как любое другое место в округе.

— Сядь в центре источника, — велел он.

Я послушался и сел.

— Ты тоже собираешься сидеть здесь? — спросил я.

Я увидел, что он устраивает себе место метрах в двадцати от меня, около камней на склоне горы. Я сел, прижав колени к груди. Он поправил мою позу, велев, чтобы я поджал левую ногу под себя, а правую согнул, подняв колено вверх. Моя правая рука должна была упираться кулаком в землю, а левая — лежать наискосок на груди. Он велел мне повернуться к нему лицом и оставаться в этом положении, расслабившись, но не «теряя себя». Затем он вынул беловатый шнур из своего мешка, который выглядел как большая петля. Он обернул его вокруг своей шеи, туго натянул левой рукой и дернул натянутый шнур правой. Тот издал монотонный вибрирующий звук.

Ослабив натяжение, он посмотрел на меня и сказал, что я должен выкрикивать особое слово, если почувствую, что что-то ко мне приближается, когда он дергает шнур.

Я спросил, что должно на меня напасть, но он приказал мне молчать. Он показал рукой, что собирается начать, но не начал; вместо этого, он сделал мне еще одно предостережение. Он сказал, что если ко мне приблизится что-нибудь угрожающее, я должен буду принять боевое положение, которое он показывал мне несколько лет назад; оно заключалось в том, что я танцевал, постукивая по земле носком левой ноги, одновременно энергично хлопая ладонью по своему правому бедру. Боевое положение было частью оборонительной техники, которая использовалась в случае крайней необходимости при большой опасности.

У меня появились серьезные опасения. Я хотел спросить, зачем мы пришли сюда, но он не дал мне на это времени и начал дергать свой шнур. Он делал это разными способами с постоянным интервалом в двадцать секунд. Я заметил, что, когда он дергает шнур, он увеличивает его натяжение. Его рука и шея дрожали от напряжения. Звук стал четче, и я понял, что он каждый раз добавляет какой-то выкрик, когда дергает шнур. Одновременное звучание вибрирующего шнура и человеческого голоса производило странный сверхъестественный звук.

Я не чувствовал ничего, что приближалось бы ко мне, но вид напряжения дона Хуана и жуткий звук, который он производил, привели меня почти в состояние транса.

Дон Хуан ослабил натяжение шнура и посмотрел на меня. Когда он играл, он был спиной ко мне, и его лицо было обращено на юго-восток, как и мое; расслабившись, он повернулся лицом ко мне.

— Не смотри на меня, когда я играю, — сказал он. — Но не закрывай глаз. Ни за что! Смотри на землю перед собой и слушай.

Он снова натянул шнур и начал играть. Я смотрел вниз и концентрировался на звуке, который производил дон Хуан. Никогда в жизни я не слышал ничего подобного. Я очень испугался. Жуткий звук наполнил узкий каньон и начал возвращаться ко мне эхом со всех сторон. Дон Хуан, должно быть, заметил это и увеличил натяжение своего шнура. Хотя он и увеличил высоту тона, эхо, казалось, стало тише, а затем оно словно сфокусировалось в одной точке на юго-востоке.

Дон Хуан постепенно уменьшал натяжение своего шнура до тех пор, пока я не услышал заключительный глухой звук. Он положил шнур в мешок, подошел ко мне и помог встать. Только тогда я понял, что мои мышцы одеревенели и я был буквально пропитан потом. Я не подозревал, что вспотел так сильно. Капли пота попали мне в глаза, и их защипало.

Дон Хуан практически поволок меня оттуда. Я пытался что-то сказать, но он зажал мне рот.

Вместо того, чтобы покинуть каньон тем же путем, каким мы сюда пришли, дон Хуан пошел в обход. Мы поднялись по склону горы и вышли к холмам очень далеко от устья каньона. К его дому мы шли в полном молчании. Когда мы пришли, было уже темно. Я попытался заговорить снова, но дон Хуан опять зажал мне рот.

Мы не ели и не зажигали керосиновой лампы. Дон Хуан положил мою циновку в своей комнате и указал на нее подбородком. Я понял это, как указание лечь спать.

— Я хочу предложить тебе сделать одну полезную вещь, — сказал мне дон Хуан, как только я проснулся на следующее утро. — Ты начнешь прямо сегодня. Времени не так уж много, ты знаешь.

После очередной долгой неловкой паузы я почувствовал себя обязанным спросить:

— Что ты проделывал со мной в каньоне вчера?

Дон Хуан захихикал, как ребенок.

— Я просто коснулся духа того источника, — сказал он. — Духа такого типа можно вызвать, когда источник высох и дух удалился в горы. Вчера я, можно сказать, пробудил его ото сна. Но он не имел ничего против и указал тебе удачное направление. Его голос исходил из этого направления. — Дон Хуан указал на юго-восток.

— Что это был за шнур, на котором ты играл, дон Хуан?

— Это был ловец духов.

— Могу я посмотреть на него?

— Нет. Но я сделаю тебе такой же. Или, еще лучше, ты сам сделаешь его для себя когда-нибудь, когда научишься видеть.

— Из чего он сделан, дон Хуан?

— Мой — из дикого кабана. Когда у тебя будет свой, ты поймешь, что он живой и может научить тебя различным звукам, которые ему нравятся. Постепенно ты узнаешь своего ловца духов так хорошо, что вместе вы сможете издавать звуки, имеющие силу.

— Почему ты взял меня к духу источника, дон Хуан?

— Ты скоро узнаешь это.

Около 11.30 того же дня мы сидели под его рамадой, где он приготовил для меня свою трубку.

Он велел мне встать, когда мое тело совершенно оцепенело. Я поднялся с большой легкостью. Он предложил мне пройтись. Я удивился своему контролю — я дважды обошел вокруг рамады сам. Дон Хуан находился рядом, но не руководил мною и не поддерживал меня. Затем он взял меня под руку и отвел к канаве. Он усадил меня на край канавы и велел пристально смотреть на воду и ни о чем больше не думать. Я пытался сфокусировать взгляд на воде, но ее движение отвлекало. Мои мысли стали блуждать, взгляд перескакивал на другие предметы. Дон Хуан потряс мою голову и снова велел пристально смотреть только на воду и не думать вообще. Он сказал, что смотреть на движущуюся воду трудно, но нужно продолжать попытки. Я пробовал три раза и каждый раз отвлекался. Дон Хуан каждый раз терпеливо тряс мою голову. Наконец, я заметил, что мои глаза и ум сфокусировались на воде — несмотря на ее движение я погрузился в наблюдение ее текучести. Вода несколько изменилась. Она была однообразно бледно-зеленой. Казалось, она стала тяжелее. Я мог видеть рябь на ней. Рябь была чрезвычайно отчетливой. А затем, внезапно, у меня появилось ощущение, что я смотрел не на массу движущейся воды, а на картину — я видел перед своими глазами застывший фрагмент текущей воды. Рябь была неподвижной. Я мог разглядеть каждую ее деталь. Затем она начала приобретать зеленое свечение, из нее медленно заструился какой-то густой туман зеленого цвета. Туман расходился волнами и одновременно с этим рябь начинала светиться все сильнее, до тех пор, пока в это ее ослепительное сияние не оказалось погружено все вокруг.

Я не знаю, как долго я находился у канавы. Дон Хуан не мешал мне. Я был погружен в зеленое сияние ряби. Я чувствовал его повсюду. Оно успокаивало меня. У меня не было ни мыслей, ни чувств. Все, что у меня было, это беспристрастное осознание сияющей зелени.

Чрезвычайный холод и сырость были следующим, что я ощутил. Постепенно я понял, что погружен в канаву. В этот момент вода попала мне в нос, и я закашлялся, проглотив ее. В носу стало зудеть, и я несколько раз чихнул, а когда встал на ноги, то чихнул так сильно, что одновременно выпустил газы. Дон Хуан захлопал в ладоши и расхохотался.

— Если тело пердит, значит оно живое, — сказал он.

Знаком он предложил мне следовать за ним, и мы пошли к его дому.

Я следил за тем, чтобы сохранять молчание. Я ожидал, что буду в отрешенном и мрачном настроении, но в действительности я не чувствовал ничего подобного. Я чувствовал, скорее, жизнерадостность, и очень быстро переоделся в сухую одежду. Я стал насвистывать. Дон Хуан посмотрел на меня и притворился удивленным; он широко открыл рот и выпучил глаза. Его фигура была очень забавной, и я смеялся несколько дольше, чем требовалось.

— Ты кривляешься, — сказал он и громко рассмеялся сам.

Я объяснил ему, что не хочу привыкать к мрачному настроению после употребления его курительной смеси. Я сказал ему, что после того, как он вытаскивал меня из канавы во время моих попыток встретить стража, я убедился, что могу видеть, если пристально смотрю на вещи вокруг себя достаточно долго.

— Виденье — это не смотрение и не сохранение покоя, — сказал он. — Виденье — это техника, которую нужно изучать. Или, может быть, это техника, которую некоторые из нас уже знают.

Он посмотрел на меня, явно давая понять, что я и есть один из тех, кто уже знает эту технику.

— Достаточно ли ты хорошо себя чувствуешь, чтобы прогуляться? — спросил он.

Я ответил, что чувствую себя прекрасно, и это было правдой. Я не был голоден, хотя не ел весь день. Дон Хуан положил хлеб и несколько кусков сушеного мяса в рюкзак, вручил его мне и движением головы велел следовать за ним.

— Куда мы идем? — спросил я.

Он кивнул в сторону холмов. Мы направились к тому же каньону, где был источник, но не вошли в него. Дон Хуан полез на скалы справа, у самого устья каньона. Мы стали подниматься вверх. Солнце опустилось почти до самого горизонта. Был прохладный день, но мне было жарко и я задыхался. Я едва мог дышать.

Дон Хуан намного опередил меня и был вынужден остановиться, чтобы я мог догнать его. Он сказал, что я в ужасном физическом состоянии и что, пожалуй, идти дальше неразумно. Он позволил мне отдохнуть около часа. Выбрав гладкий, почти круглый валун и велев лечь на него, он расположил мое тело так, чтобы мои руки и ноги свободно свисали вниз. Моя спина слегка изогнулась и шея расслабилась, так что и голова тоже свободно повисла. Он оставил меня в этом положении примерно на пятнадцать минут. Затем он велел мне оголить среднюю часть, тщательно отобрал какие-то ветки и листья и наложил их на мой голый живот. Я почувствовал мгновенную теплоту во всем теле. Затем дон Хуан взял меня за ногу и поворачивал до тех пор, пока моя голова не оказалась на юго-востоке.

— Теперь давай позовем духа того источника, — сказал он.

Я попытался повернуть свою голову, чтобы посмотреть на него. Он с силой удержал меня за волосы и сказал, что я нахожусь в очень уязвимом положении и ужасно слаб физически, поэтому должен оставаться спокойным и неподвижным. Он сказал, что все эти особые ветки и листья он положил на мой живот, чтобы защитить меня, и собирается оставаться рядом на случай, если я не смогу позаботиться о себе.

Он стоял у меня за затылком, и я мог видеть его, закатывая глаза. Он взял свой шнур и натянул его, но затем понял, что я смотрю на него, закатив глаза. Он легко стукнул меня по голове костяшками пальцев и приказал смотреть в небо, не закрывая глаз и концентрируясь на звуке. Он добавил, как бы подумав, чтобы я не стеснялся прокричать слово, которому он меня научил, если почувствую, что на меня что-то нападает.

Дон Хуан и его «ловец духов» начали с низкого звука. Он медленно увеличивал натяжение, и я начал слышать какой-то отзвук, а затем ясное эхо, которое все время приходило с юго-востока. Натяжение увеличилось. Дон Хуан и его «ловец духов» совершенно соответствовали друг другу. Шнур производил низкую ноту, и дон Хуан менял тон, усиливая его натяжение до тех пор, пока нота не становилась пронзительным криком, воющим зовом. Вершиной был жуткий вопль, невообразимый с точки зрения моего опыта.

Звук отражался в горах и эхом возвращался назад. Мне показалось, что он приходит прямо ко мне и, должно быть, что-то делает с температурой моего тела. Перед тем, как дон Хуан начал все это, мне было очень тепло и удобно, но когда звук достигал высшей точки я начинал замерзать; мои зубы непроизвольно стучали, и у меня действительно было ощущение, что что-то ко мне приближается. В какой-то момент я заметил, что небо сильно потемнело. До этого я не воспринимал неба, хотя и смотрел на него. Со мной случился приступ сильного страха, и я выкрикнул слово, которому меня научил дон Хуан.

Дон Хуан немедленно начал понижать напряжение своих жутких зовов, но это не принесло мне никакого облегчения.

— Зажми уши, — шепотом велел дон Хуан.

Я закрыл их руками. Через несколько минут дон Хуан совсем прекратил играть и подошел ко мне сбоку. Убрав ветки и листья с моего живота, он помог мне встать и осторожно положил их на камень, где я лежал. Затем он сложил из них костер и, пока тот горел, он растер мой живот другими листьями из своей сумки.

Я хотел сказать, что у меня ужасная головная боль, но он зажал мне рот ладонью.

Мы оставались там, пока все листья не сгорели. К тому времени стало совсем темно. Мы спустились с холма, и у меня сделалось нехорошо с желудком.

Когда мы шли вдоль канавы, дон Хуан сказал, что я сделал достаточно и не должен больше здесь оставаться. Я попросил его объяснить, что такое этот дух источника, но он жестом показал мне молчать. Он сказал, что мы поговорим об этом в другое время, а затем умышленно сменил тему и долго рассказывал мне о видении. Я выразил сожаление, что не могу писать в темноте. Он, казалось, был этому рад, пояснив, что большую часть времени я не уделяю внимания тому, что он говорит, потому что принял решение все записывать.

Он говорил о видении, как о процессе, не зависящем ни от олли, ни от техники магии. Маг — это человек, который может командовать олли, то есть он манипулирует силой олли в своих целях, но тот факт, что он командует олли, не означает, что он может видеть. Я напомнил ему, что он говорил мне раньше, что невозможно видеть, если ты не имеешь олли. Дон Хуан очень спокойно ответил, что пришел к убеждению, что можно видеть и все же не командовать олли. Он чувствовал, что нет причины, почему бы не так. Виденье не имеет ничего общего с манипуляционной техникой магии, которая служит только для того, чтобы воздействовать на окружающих нас людей. Техника виденья, с другой стороны, не предназначена для воздействия на людей.

Моя голова была очень ясной. Пока мы шли, я не испытывал усталости или сонливости и не имел больше неприятного ощущения желудке. Я был ужасно голоден, и когда мы добрались до дома, очень плотно поел.

Потом я попросил его рассказать мне еще о технике виденья. Он широко улыбнулся и заметил, что я снова стал собой.

— Как это так, — спросил я, — что техника виденья не воздействует на окружающих нас людей?

— Я уже говорил тебе, — сказал он. — Виденье — это не магия. И все же их легко спутать, потому что человек, который видит, может сразу же научиться управлять олли и стать магом. С другой стороны, человек может научиться определенной технике для того, чтобы командовать олли и таким образом стать магом, но, тем не менее, он может никогда не научиться видеть. Кроме того, виденье противоположно магии. Виденье заставляет понять незначительность всего этого.

— Незначительность чего, дон Хуан?

— Незначительность всего.

Мы больше не говорили. Я чувствовал себя очень расслабленным и не хотел разговаривать. Я лежал на спине на соломенной циновке. Подушкой служила моя свернутая куртка. Я чувствовал себя удобно и счастливо и писал свои заметки в течение нескольких часов при свете керосиновой лампы.

Внезапно дон Хуан снова заговорил.

— Сегодня все получилось очень хорошо, — сказал он. — Ты добился успеха с водой. Духу источника ты нравишься, и он помогал тебе все время.

Тогда я понял, что забыл рассказать ему о своем переживании. Я начал описывать, как я воспринимал воду, но он прервал меня сказав, что знает — я видел густой зеленый туман.

— Как ты узнал это, дон Хуан?

— Я видел тебя.

— Что я делал?

— Ничего, ты сидел и пристально смотрел на воду, а потом ощутил зеленый туман.

— Это было виденье?

— Нет. Но это было очень близко. Ты приближаешься.

Это очень взволновало меня. Я захотел узнать побольше об этом. Он засмеялся и пошутил над моим рвением. Он сказал, что любой может ощутить зеленый туман, потому что это нечто вроде стража, нечто неизбежно встречающееся там, поэтому, в том, чтобы это увидеть нет большого достижения.

— Когда я говорил, что ты добился успеха, я имел в виду, что ты не беспокоился, как тогда, когда имел дело со стражем. Если бы ты стал беспокоиться, я должен был бы встряхнуть твою голову и привести тебя назад. Когда человек идет в зеленый туман, его бенефактор должен находиться рядом на случай, если туман начнет заманивать его. Ты можешь выскочить за пределы досягаемости стража сам, но ты не сможешь сам выбраться из зеленого тумана. По крайней мере, не вначале. Позже ты сможешь научиться этому. Теперь нас будет интересовать другое.

— Что?

— Можешь ли ты видеть воду.

— Как я узнаю, что я видел ее, или что я вижу?

— Ты узнаешь. Ты путаешься, только когда говоришь.

 

12

Во время работы над заметками у меня возникло множество вопросов.

— Является ли зеленый туман, как и страж, чем-то таким, что необходимо победить для того, чтобы видеть? — спросил я дона Хуана, как только мы сели под его рамадой 8 августа 1969 года.

— Да. Все нужно побеждать.

— Как я смогу победить зеленый туман?

— Тем же способом, каким ты должен был победить стража — позволив ему обратиться в ничто.

— Что для этого нужно делать?

— Ничего. Для тебя зеленый туман намного легче, чем страж. Духу источника ты нравишься, а вот иметь дело со стражем, конечно, не для твоего темперамента. На самом деле ты не видел стража.

— Может быть, это было потому, что он не нравился мне? Что, если я встретил бы стража, который мне бы понравился? Должно быть, некоторые люди могут посчитать стража, которого я встретил, красивым существом. Победили бы они его, если бы он понравился им?

— Нет, ты все еще не понимаешь. Не имеет значения, нравится тебе страж или нет. Если ты питаешь к нему какие-либо чувства, страж останется тем же самым — чудовищным, прекрасным или любым другим. Если, с другой стороны, у тебя нет к нему никаких чувств, страж станет ничем, но будет по-прежнему перед тобой.

Мысль о том, что нечто, такое громадное, как страж, могло стать ничем и все же остаться перед глазами, была абсолютно бессмысленной. Я решил, что это одна из алогичных предпосылок знания дона Хуана. Однако же, я чувствовал, что, если бы он захотел, он мог бы объяснить мне это, поэтому продолжал допытываться, что он имеет в виду.

— Ты думал, что страж это нечто знакомое, вот что я имею в виду, — сказал он.

— Но я не думал, что это нечто знакомое.

— Ты думал, что он безобразный, что его размеры были потрясающими, что это было чудовище. Ты знаешь все эти вещи, поэтому страж и был чем-то знакомым, и пока он был таковым, ты не видел его. Я уже говорил тебе, что страж должен стать ничем и все же он должен оставаться перед тобой. Он должен оставаться там и в то же самое время быть ничем.

— Но как такое может быть, дон Хуан? Это абсурд!

— Да. Но это и есть виденье. В действительности, бесполезно говорить об этом. Виденье, как я уже говорил, узнается посредством виденья. Очевидно, у тебя нет проблем с водой. Ты почти видел ее на днях. Вода твой конек. Все, что тебе теперь нужно, — это совершенствовать технику виденья. Ты обрел сильного помощника в духе источника.

— У меня есть еще один очень важный вопрос, дон Хуан.

— Ты можешь иметь сколько угодно очень важных вопросов, но мы не можем говорить о духе источника в этой местности. Лучше всего не думать о нем вообще. Совсем. В противном случае он заманит тебя, и, если это случится, нет ничего, что живой человек мог бы сделать, чтобы помочь тебе. Поэтому держи рот закрытым и думай о чем-нибудь другом.

На следующее утро, примерно в десять часов, дон Хуан вынул свою трубку из мешочка, наполнил ее курительной смесью, затем вручил мне и велел отнести на берег ручья. Держа трубку обеими руками, я сумел расстегнуть свою рубашку, положил трубку за пазуху и крепко держал ее. Дон Хуан принес два соломенных мата и небольшой поднос с углями. Был теплый день. Мы сели на циновки в тени небольшой рощи деревьев бреа у самого края воды. Дон Хуан положил уголек в чашку трубки и велел мне курить. У меня не было ни опасений, ни чувства приподнятого настроения. Я вспомнил, что во время второй попытки увидеть стража, после того, как дон Хуан объяснил его природу, у меня было чувство удивления и благоговения. На этот раз, однако, хотя дон Хуан и предупредил меня о возможности действительного виденья воды, у меня не было эмоциональной увлеченности — было только любопытство.

Дон Хуан заставил меня курить вдвое дольше, чем во время предыдущих попыток. В какой-то момент он наклонился и прошептал в мое правое ухо, что собирается научить меня, как использовать воду для того, чтобы двигаться. Я чувствовал его лицо очень близко, как будто он приставил свой рот к моему уху. Он сказал, чтобы я не смотрел пристально на воду, а сфокусировал свои глаза на ее поверхности и удерживал взгляд до тех пор, пока вода не превратится в зеленый туман. Он повторял еще и еще, что я должен удерживать все свое внимание на тумане до тех пор, пока не перестану видеть что-либо другое.

— Смотри на воду перед собой, — слышал я его голос, — но не позволяй ее звуку унести тебя. Если ты позволишь звуку воды унести тебя, я никогда не смогу тебя найти, чтобы привести обратно. Теперь войди в зеленый туман и прислушивайся к моему голосу.

Я слушал и понимал его с чрезвычайной ясностью. Я начал внимательно смотреть на воду и испытал очень необычное ощущение физического удовольствия — зуд, неопределенное счастье. Я долгое время пристально смотрел, но не обнаруживал зеленого тумана. Я чувствовал, что мои глаза выходят из фокуса, и я должен бороться, чтобы удерживать свой взгляд на воде. Наконец, я больше не мог контролировать свои глаза и был вынужден закрыть их, или моргнуть, или, возможно, я просто утратил способность фокусироваться. Во всяком случае, в этот самый момент вода остановилась, она перестала двигаться. Она, казалось, стала картиной. Рябь была неподвижной. Затем вода начала слабо шипеть, как будто в ней были пузырьки углекислого газа, которые сразу лопались. На мгновение я увидел это шипение медленно расширяющимся зеленым веществом. Это был безмолвный взрыв — вода взорвалась и превратилась в сверкающий зеленый туман, который расширялся до тех пор, пока не окутал меня.

Я оставался взвешенным в нем до тех пор, пока непрерывный и очень резкий звук не потряс все вокруг; туман словно свернулся в обычную картину поверхности воды. Резкий звук был выкриком дона Хуана возле моего уха: «Э-э-э-й!» Он велел прислушиваться к его голосу, вернуться назад в туман и ждать там до тех пор, пока он не позовет меня. Я сказал: «О'кей» по-английски и услышал раскатистый шум его смеха.

— Пожалуйста, не разговаривай, — сказал он. — Не выдавай мне больше никаких «О'кей».

Я мог слышать его очень хорошо. Звук его голоса был мелодичным и, главное, дружественным. Я знал это, не думая; это было убеждение, которое появилось у меня, а затем прошло.

Голос дона Хуана приказал мне сосредоточить все свое внимание на тумане, но не предаваться ему. Он еще раз сказал, что воин не должен отдавать себя ничему, даже своей смерти. Я снова погрузился в туман и заметил, что это был совсем не туман или, по крайней мере, это не было тем, что я понимал под туманом. Туманоподобный феномен состоял из крошечных пузырьков, круглых объектов, которые появлялись в области наблюдения и удалялись из нее, уплывая. Я некоторое время наблюдал за их движением, а затем громкий, отдаленный звук отвлек мое внимание, я утратил способность сосредотачиваться и не мог больше воспринимать крошечные пузырьки. Все, что я сознавал затем, — это зеленое, аморфное, туманоподобное свечение. Я услышал громкий звук снова, и встряска от этого сразу же разогнала туман. Я обнаружил, что смотрю на воду в оросительной канаве. Затем я услышал этот звук еще раз, гораздо ближе, — это был голос дона Хуана. Он говорил мне, чтобы я следил за ним, потому что его голос был единственным проводником для меня. Он приказал мне смотреть на берег и на растительность прямо перед собой. Я видел тростник и пространство, свободное от тростника. Это была маленькая бухточка, место, куда дон Хуан приходил с ведром набирать воду. Через некоторое время дон Хуан сказал мне вернуться в туман и снова попросил следить за его голосом, потому что он собирается руководить мною так, чтобы я мог научиться двигаться. Он сказал, что раз я видел пузырьки, я должен взять один из них и позволить ему унести себя.

Я повиновался и немедленно был окружен зеленым туманом, а затем увидел крошечные пузырьки. Затем я снова услышал голос дона Хуана, как очень необычное и пугающее грохотание. Сразу же за этим я начал терять свою способность воспринимать пузырьки.

— Взберись на один из этих пузырьков, — услышал я его голос.

Я старался удержать свое восприятие зеленых пузырьков и в то же время слышать его голос. Не знаю, как долго я старался делать это. Внезапно я осознал, что могу слышать его и при этом сохранять вид пузырьков, которые продолжали возникать, медленно уплывая из поля моего зрения. Голос дона Хуана побуждал меня следовать за одним из них и взобраться на него.

Я не понимал, как мне сделать это и автоматически произнес слово «как». Я почувствовал, что слово было очень глубоко внутри меня и, когда оно вышло, оно понесло меня к поверхности. Слово было подобно бую, выплывшему из глубины. Я услышал свой голос, произносящий слово «как», — он напоминал собачий вой. Дон Хуан тоже завыл, как собака, а затем издал несколько звуков, напоминавших лай койота и засмеялся. Я подумал, что это очень забавно, и тоже засмеялся.

Успокоившись, дон Хуан сказал, чтобы я позволил себе прикрепиться к одному из пузырьков и следовал за ним.

— Вернись в туман, — сказал он. — Войди в туман! В туман!

Я вернулся и заметил, что движение пузырьков замедлилось, и они стали большими, как баскетбольные мячи. Они стали такими большими и медленными, что я мог рассмотреть каждый из них во всех деталях. Это были не пузырьки, они не были подобны ни мыльному пузырю, ни воздушному шару, ни любому другому сферическому предмету. Они не имели определенной формы и тем не менее занимали определенное место. Не были они и круглыми, хотя, когда я впервые воспринял их, я мог бы поклясться, что они круглые, поэтому и образ, который пришел мне на ум, был — «пузырьки». Я рассматривал их, как будто смотрел через окно; то есть как бы рама окна не позволяла мне следовать за ними, но только наблюдать за их возникновением и уходом из поля моего зрения. Однако, когда я перестал рассматривать их, как пузырьки, я оказался способен следовать за ними; следуя за ними, я прикрепился к одному из них и поплыл с ним. Я действительно чувствовал, что двигаюсь. Фактически, я сам стал пузырьком или той вещью, которая походила на него.

Затем я услышал пронзительный звук голоса дона Хуана. Это встряхнуло меня и я потерял свое ощущение «быть этим». Звук был чрезвычайно пугающим; это был отдаленный голос, с резкими металлическими нотами, как будто дон Хуан говорил через громкоговоритель. Я разобрал некоторые из слов.

— Посмотри на берег, — говорил он.

Я увидел очень большую массу воды. Вода неслась. Я мог слышать шум ее течения.

— Посмотри на берег, — снова повторил дон Хуан.

Я увидел бетонную стену.

Звук воды стал ужасно громким, он огушил меня. Затем он внезапно исчез, как будто его выключили. У меня было ощущение темноты, сна.

Я стал осознавать, что погружен в оросительную канаву. Дон Хуан плескал мне в лицо водой и что-то говорил. Затем он снова погрузил меня в канаву, держа сзади за воротник рубашки. Приподняв мою голову над поверхностью, он положил ее затылком на берег. В моих руках и ногах было очень приятное ощущение. Я вытянул их. Мои глаза устали и зудели. Я поднял свою правую руку, чтобы потереть их. Это было трудным движением. Моя рука, казалось, была тяжелой. Я едва мог вынуть ее из воды, но когда я сделал это, выяснилось, что она полностью покрыта удивительной массой зеленого тумана. Я держал свою руку перед глазами. Я мог видеть ее контур как более темную массу зелени, окруженную очень интенсивным зеленоватым туманом. Я поспешно вскочил на ноги. Стоя посреди канавы, я оглядел свое тело — моя грудь, руки и ноги были зелеными, густо-зелеными. Цвет был таким интенсивным, что у меня возникло ощущение вязкого вещества. Я выглядел подобно статуэтке, которую дон Хуан сделал мне несколько лет назад из корня дурмана.

Дон Хуан велел мне выйти. Я заметил настойчивость в его голосе.

— Я зеленый! — сказал я.

— Брось это! — сказал он повелительно. — У тебя нет времени. Вылезай оттуда. Вода заманивает тебя! Вылезай из нее! Вылезай! Вылезай!

В панике я выскочил.

— На этот раз ты должен рассказать мне все, что происходило, — сказал он, когда мы сели лицом друг к другу в его комнате.

Он не интересовался последовательностью моих переживаний, он хотел знать только то, с чем я встретился, когда он велел мне посмотреть на берег. Его интересовали подробности. Я описал стену, которую видел.

— Она была справа или слева? — спросил он.

Я сказал ему, что стена была просто передо мной. Но он настаивал, что она должна была быть или справа, или слева.

— Когда ты впервые увидел ее, где она была? Закрой глаза и не открывай, пока не вспомнишь.

Он встал и поворачивал мое тело, когда я закрыл глаза, до тех пор, пока не повернул меня лицом на восток — в том направлении, в котором я был повернут, когда сидел перед канавой. Он спросил, в какую сторону я двигался.

Я сказал, что двигался вперед, прямо перед собой. Он настаивал, что я должен вспомнить и сосредоточиться на времени, когда я все еще видел воду, как пузырьки.

— Куда они плыли? — спросил он.

Дон Хуан убеждал меня вспомнить, и, наконец, я должен был признать, что пузырьки, кажется, двигались справа от меня. Однако, я не был в этом совершенно уверен, как он хотел. Под его нажимом я начал осознавать, что не был способен классифицировать свое восприятие. Пузырьки двигались справа, когда я впервые видел их, но когда они стали большими, они текли всюду. Некоторые из них, казалось, плыли прямо на меня, другие словно метались во все стороны. Были пузырьки, которые двигались выше и ниже меня. Фактически, они были везде вокруг меня. Я вспомнил, что слышал их шипение, поэтому должен был воспринимать их ушами так же, как и глазами.

Когда пузырьки стали такими большими, что я смог «взобраться» на один из них, я «увидел», что они терлись друг о друга подобно воздушным шарам.

Мое возбуждение усилилось, когда я вспомнил подробности моего восприятия. Дон Хуан, однако, совершенно не интересовался этим. Я сказал ему, что видел шипящие пузырьки. Это не было чисто слуховым, или чисто визуальным эффектом, это было что-то неопределимое, но абсолютно ясное — пузырьки терлись друг о друга. Я не видел и не слышал их движения — я чувствовал его; я был частью звука и движения.

Рассказывая о своем переживании, я сильно разволновался. Я держал его руку и тряс ее в сильном возбуждении. Я понял, что пузырьки не имели внешней границы, тем не менее, они занимали определенное место, их края меняли форму и были неровными, как бы зазубренными. Пузырьки сливались и разделялись с большой скоростью, однако, их движение не утомляло глаз. Их движение было быстрым и в то же самое время медленным.

Другой вещью, которую я вспомнил, рассказывая о своем переживании, было качество цвета, в который были окрашены пузырьки. Они были прозрачными и очень яркими и казались почти зелеными, хотя это было не то, что я привык воспринимать как цвет.

— Ты уходишь в сторону, — сказал дон Хуан. — Все это не имеет значения. Ты задерживаешься на несущественных деталях. Направление — единственный важный вопрос.

Я мог вспомнить только то, что двигался без какой-либо точки отсчета, но дон Хуан заключил, что так как пузырьки плыли справа от меня — с юга, — то юг и должен быть интересующим меня направлением. Он стал настойчиво убеждать меня вспомнить, была стена справа от меня или слева. Я старался вспомнить.

Когда дон Хуан «позвал меня» и я, так сказать, всплыл на поверхность, то вроде бы стена была от меня слева. Я был очень близко к ней и мог различить желобки и выступы деревянной арматуры или опалубки, в которую был залит бетон. Были использованы очень тонкие доски, и рисунок, который они создали, был плотным. Стена была очень высокой. Мне был виден один конец ее, и я заметил, что он не имел угла, а плавно изгибался.

Некоторое время он сидел молча, словно думая, как расшифровать смысл моего опыта, и, наконец, сказал, что я не достиг многого и не выполнил того, что он ожидал от меня.

— Что же мне полагалось сделать?

Он не ответил, но сморщил губы.

— Ты все делал очень хорошо, — сказал он. — Сегодня ты узнал, что брухо может использовать воду, чтобы двигаться.

— Но видел ли я?

Он посмотрел на меня с любопытством, затем отвел взгляд и сказал, что я должен входить в зеленый туман очень много раз, прежде чем можно будет ответить на этот вопрос. Он изменил направление разговора, сказав, что я, в действительности, не узнал, как двигаться, используя воду, но я узнал, что брухо может это делать и что он умышленно велел мне посмотреть на берег, чтобы я мог убедиться в своем движении.

— Ты двигался очень быстро, — сказал он, — так же быстро, как человек, который знает эту технику. Мне было тяжело не отставать от тебя.

Я попросил его объяснить, что случилось со мной с самого начала. Он засмеялся, слегка покачав своей головой как будто с недоверием.

— Ты всегда настаиваешь на знании вещей с начала, — сказал он. — Но там нет никакого начала; начало есть только у твоей мысли.

— Я думаю, что начало было, когда я сидел на берегу и курил, — сказал я.

— Но прежде, чем ты курил, я должен был решить, что с тобой делать, — сказал он. — Получается, я должен был бы рассказать тебе о том, что делал я сам, а я не могу так поступить, потому что это приведет к новому предмету разговора. Может быть, вещи были бы ясней для тебя, если бы ты не думал о началах.

— Тогда расскажи мне, что произошло после того, как я сидел на берегу и курил.

— Я думаю, ты сам рассказал это мне, — ответил он, рассмеявшись.

— Было ли что-нибудь из того, что я сделал, важным, дон Хуан?

Он пожал плечами.

— Ты следовал моим указаниям очень хорошо и без труда входил в туман и выходил из него. Затем ты слушал мой голос и возвращался на поверхность каждый раз, когда я звал тебя. Это было упражнением. Остальное было очень легко. Ты просто позволил туману унести тебя. Ты вел себя так, как будто знал, что делать. Когда ты был очень далеко, я позвал тебя снова и велел посмотреть на берег, чтобы ты определил, насколько далеко ты ушел. Затем я вытянул тебя назад.

— Ты имеешь в виду, дон Хуан, что я на самом деле путешествовал в воде?

— Да. И очень далеко, к тому же.

— Как далеко?

— Ты все равно не поверишь.

Я попытался убедить его сказать мне, но он оставил этот разговор, сообщив, что должен уйти на время. Я настаивал, чтобы он, по крайней мере, намекнул.

— Мне не нравится оставаться в потемках, — сказал я.

— Ты сам держишь себя в потемках, — ответил он. — Думай о стене, которую ты видел. Сядь на циновку и вспомни каждую деталь. Тогда, возможно, ты сам сможешь определить, насколько далеко ты ушел. Все, что я знаю теперь, это то, что ты ушел очень далеко. Я знаю это потому, что мне было ужасно трудно тебя вернуть. Если бы меня не было рядом, ты мог бы совсем заблудиться и никогда не вернуться. В этом случае все, что осталось бы от тебя теперь, это мертвое тело на берегу ручья. Или, возможно, ты смог бы вернуться сам. Насчет тебя уверенности у меня нет. Поэтому, оценив усилия, которые мне пришлось затратить, чтобы привести тебя назад, я мог бы сказать, что ты дошел до…

Он сделал паузу и дружелюбно посмотрел на меня.

— Я бы сказал, что до гор Центральной Мексики, — сказал он, — но не знаю, что скажешь ты — возможно, до Лос-Анджелеса, а возможно, и до Бразилии.

Дон Хуан вернулся на следующий день к вечеру. К тому времени я записал все, что смог вспомнить. Когда я писал, мне пришло в голову пройтись по берегам ручья вверх и вниз и проверить, не мог ли я видеть на какой-нибудь из его сторон детали, которые могли вызвать у меня образ стены. Я сделал предположение, что дон Хуан мог заставить меня пройтись в состоянии оцепенения, а затем заставить сосредоточиться на какой-нибудь стене по дороге. Я вычислил, что за то время, которое прошло между моментом, когда я впервые обнаружил туман, и временем, когда я вылез из канавы и вернулся к его дому, мы могли пройти, самое большее, четыре километра. Поэтому я прошел вдоль берега ручья около пяти клометров в каждом направлении, внимательно рассматривая каждую деталь, которая могла бы иметь отношение к моему видению стены. Ручей был, насколько я мог судить, простым каналом, использовавшимся для орошения. Он был около полутора метров шириной по всей длине, и я не смог найти никаких видимых деталей, которые могли бы сформировать у меня образ бетонной стены.

Когда дон Хуан вернулся домой, я заговорил с ним, настаивая на том, чтобы он выслушал то, что я записал. Он отказался слушать и заставил меня сесть. Он сел лицом ко мне. Он не улыбался. Судя по пронзительному взгляду его глаз, глядевших куда-то над линией горизонта, он думал.

— Полагаю, ты должен был осознать к этому времени, — сказал он тоном, который был, неожиданно, очень суровым, — что все является смертельно опасным. Вода так же опасна, как и страж. Если ты не будешь настороже, вода заманит тебя. Она почти сделала это вчера. Но для того, чтобы попасться в ловушку, человек должен хотеть этого. В этом твое затруднение. Ты хочешь сдаться.

Я не знал, о чем он говорит. Его нападение было таким неожиданным, что я был сбит с толку. Я робко попросил его объяснить. Он с неохотой рассказал, что ходил к водному каньону, видел духа источника и убедился, что я прошляпил свою возможность видеть воду.

— Как? — спросил я, действительно расстроенный.

— Дух — это сила, — сказал он, — и, как таковой, он отзывается только на силу. Ты не можешь потакать себе в его присутствии.

— Когда я потакал себе?

— Когда ты стал зеленым в воде.

— Я не потакал себе. Я решил, что это очень важный момент, и просто рассказывал тебе то, что происходило со мной.

— Кто ты такой, чтобы думать или решать, что является важным? Ты ничего не знаешь о силах, с которыми имеешь дело. Дух источника существует и может помочь тебе. Он помогал тебе, пока ты не был слаб. Теперь я не знаю, каковы будут последствия твоих действий. Ты уступил силе духа источника, и теперь он может взять тебя в любое время.

— Разве нельзя было смотреть на себя позеленевшего?

— Ты покинул себя. Ты хотел покинуть себя. Это было неправильно. Я уже говорил тебе это и повторяю снова: в мире брухо можно выжить только если ты воин. Воин обращается со всем уважительно и не топчет ничего, если не вынужден делать это. Ты обращался с водой без уважения. Обычно ты ведешь себя очень хорошо. Однако, вчера ты оставил себя своей смерти, как проклятый дурак. Воин не отдает себя ничему, даже смерти. Воин — это не готовый на все партнер, воин недоступен и если он позволяет вовлечь себя во что-либо, то, можешь быть уверен, что он осознает, что делает.

Я не знал, что сказать. Дон Хуан был почти сердит. Это расстроило меня. Дон Хуан редко вел себя со мной таким образом. Я сказал, что у меня и мысли не было, что я делаю что-то неправильное. После нескольких минут напряженного молчания он снял шляпу, улыбнулся и сказал, что я должен уйти и не возвращаться в его дом до тех пор, пока не почувствую, что приобрел контроль над своим потаканием себе. Он подчеркнул, что я должен остерегаться воды и не давать ей касаться поверхности моего тела три или четыре месяца.

— Я не думаю, что смогу обходиться без душа, — сказал я.

Дон Хуан хохотал до тех пор, пока по его щекам не потекли слезы.

— Ты не можешь обходиться без душа! Временами ты так слаб, что я думаю ты разыгрываешь меня. Но это не шутка. Временами ты действительно не имеешь контроля, и силы твоей жизни свободно завладевают тобой.

Я сказал, что это невозможно для человека — контролировать себя все время. Он настаивал, что для воина нет ничего вне контроля. Я заспорил о случайностях и сказал, что то, что произошло со мной в воде, можно назвать случайностью, поскольку я не собирался этого делать и не осознавал своего неправильного поведения. Я говорил о различных людях, с которыми происходили несчастья, и утверждал, что эти несчастья не могут быть объяснены иначе как случайность. Особенно я напирал на пример старого Лукаса, очень хорошего индейца яки, который серьезно пострадал, когда грузовик, который он вел, перевернулся.

— Мне кажется, невозможно избежать случайностей, — заключил я. — Никто не может контролировать вокруг себя все.

— Верно, — сказал дон Хуан сухо. — Однако не всякая случайность является неизбежной. Лукас не живет как воин. Если бы он жил так, то знал бы, что он ждет, и он знал бы чего ждет, и не сел бы за руль грузовика, будучи пьяным. Он наскочил на скалу у дороги, потому что был пьян, и искалечил свое тело ни за что. Вся жизнь для воина — упражнение в стратегии, — продолжал дон Хуан. — Но ты хочешь найти смысл жизни. Воин не заботится о смыслах. Если бы Лукас жил как воин, — а он имел такую возможность, мы все имеем такую возможность, — он строил бы свою жизнь стратегически. Если бы он не мог избежать катастрофы, в которой он переломал себе ребра, он нашел бы способы ослабить это бедствие, или избежать его последствий, или бороться против них. Если бы Лукас был воином, то он не сидел бы сейчас в своем развалившемся доме, умирая от голода, а бился бы до конца.

Я предложил дону Хуану другой пример, спросив, что было бы, если бы он сам попал в катастрофу и ему, предположим, отрезало бы ноги.

— Если бы я не смог уберечься и потерял бы ноги, — сказал он, — я больше не был бы человеком и тогда я соединился бы с тем, кто ожидает меня там.

Он сделал широкий жест рукой, чтобы показать все вокруг.

Я сказал, что он неправильно меня понял. Я имел в виду, что невозможно отдельно взятому человеку контролировать все факторы, определяющие его повседневную жизнь.

— Все, что я могу тебе сказать, — ответил дон Хуан, — это то, что воин никогда не делает себя доступным, он никогда не стоит на дороге, ожидая, что его стукнут по голове. Так он сводит к минимуму свои шансы столкнуться с непредвиденными обстоятельствами. Того, что ты называешь случайностью, в большинстве случаев очень легко избежать, если не быть идиотом и не жить спустя рукава.

— Невозможно жить стратегически все время, — сказал я. — Представь, что кто-то подкарауливает тебя с дальнобойной винтовкой, снабженной оптическим прицелом; он сможет сделать в тебе дырку с пятисот метров. Что ты станешь делать в таком случае?

Дон Хуан недоверчиво посмотрел на меня, а затем разразился хохотом.

— Так что ты будешь делать? — настаивал я.

— Если кто-то подкарауливает меня с дальнобойной винтовкой, снабженной оптическим прицелом? — переспросил он, явно передразнивая меня.

— Если кто-то подкарауливает тебя, а ты его не видишь. У тебя не будет никакого шанса. Ты не сможешь остановить пулю.

— Да, не смогу. Но я все еще не понимаю, что ты хочешь сказать.

— Я хочу сказать, что вся твоя стратегия ничем не сможет помочь тебе в ситуации вроде этой.

— Сможет, — ответил он. — Если кто-то подкарауливает меня с дальнобойной винтовкой, снабженной оптическим прицелом, я просто туда не пойду.

 

13

Моя следующая попытка видеть имела место 3 сентября 1969 года. Дон Хуан заставил меня выкурить две чашки смеси.

Немедленные результаты были аналогичны тем, которые я испытал во время предыдущих попыток. Я помню, что когда тело совсем онемело, дон Хуан помог мне, поддерживая под руку, войти в густой чаппараль, который рос в радиусе пяти километров вокруг его дома. Я не помню что я или дон Хуан делали после того, как мы вошли в заросли, я не могу также припомнить как долго мы шли. В какой-то момент я обнаружил себя сидящим на вершине небольшого холма. Дон Хуан сидел слева, касаясь меня. Я не мог этого чувствовать, но я видел его уголком глаза. У меня было впечатление, что он говорит со мной, хотя я и не могу разобрать слов. Тем не менее, я точно знал о чем он говорил. Было ощущение, что его слова подобны вагонам поезда, который удаляется, и его последнее слово напоминало последний служебный вагон. Я знал, что это последнее слово означало, но я не мог сказать его или подумать о нем ясно. Это было состояние полубодрствования с прозрачным образом поезда из слов.

Затем очень слабо я услышал голос дона Хуана:

— Теперь ты должен посмотреть на меня, — сказал он, повернув мою голову к своему лицу. Он повторил это три или четыре раза.

Я посмотрел и сразу обнаружил тот же самый светящийся эффект, который воспринимал прежде, когда смотрел на его лицо. Это было гипнотизирующее движение, волнообразное перемещение света внутри содержащих этот свет областей. Между этими областями не было определенных границ, но волны света не разливались, а двигались внутри невидимых пределов.

Я оглядел светящийся предмет, и тотчас он начал терять свое свечение — появились обычные черты лица дона Хуана, или, скорее, они стали накладываться на затухающее свечение. Затем я, должно быть, снова сфокусировал свой взгляд — черты дона Хуана поблекли, а свечение усилилось. Я перенес свое внимание на область, которая должна была быть его левым глазом, и заметил, что там движение не сдерживалось. Я обнаружил нечто, весьма похожее на вспышки искр. Вспышки были ритмичными и действительно рождали нечто вроде частичек света, которые с заметной силой вылетали ко мне, а затем отлетали назад, как будто они были резиновыми нитями.

Дон Хуан, вероятно, повернул мою голову — внезапно я обнаружил, что смотрю на вспаханное поле.

— Теперь смотри вперед, — услышал я голос дона Хуана.

Передо мной, возможно на две сотни метров, простирался длинный пологий холм, весь склон которого был вспахан. Горизонтальные полосы шли параллельно друг другу от подножия до самой вершины. Я заметил, что на вспаханном поле лежат небольшие камни и три огромных валуна, которые нарушали линейность борозд. Прямо передо мной были кусты, которые мешали мне разглядеть детали оврага или водного каньона у подножия холма. С того места, откуда я смотрел, каньон казался глубоким разрезом, заметно отличающимся зеленой растительностью от пустого холма. Зелень казалась деревьями, которые росли на дне каньона. Чувствовался легкий ветерок, дувший мне в глаза. У меня было ощущение мира и полного покоя. Не было слышно ни птиц, ни насекомых.

Дон Хуан заговорил со мной снова. Мне понадобилось некоторое время, чтобы понять, о чем он говорит.

— Видишь человека на этом поле? — продолжал он спрашивать.

Я хотел ответить, что на поле нет человека, но я не мог произнести ни слова. Дон Хуан взял мою голову в свои руки сзади — я мог видеть его пальцы над моими бровями и на моих щеках — и заставил смотреть через все поле, медленно поворачивая мою голову справа налево, а затем в противоположном направлении.

— Наблюдай каждую деталь. Твоя жизнь может зависеть от этого, — повторял он снова и снова.

Он заставил меня четыре раза оглядеть 180-градусную панораму. В один момент, когда он повернул мою голову в крайнее левое положение, я подумал, что заметил что-то, движущееся в поле. Я уловил мимолетное движение уголком правого глаза. Он начал поворачивать мою голову назад, вправо, и я смог сфокусировать взгляд на вспаханном поле. Я увидел человека, идущего вдоль борозд. Это был обычный человек, одетый, как мексиканский крестьянин: он носил сандалии, легкие серые штаны, бежевую рубашку с длинными рукавами и соломенную шляпу. Также, у него была легкая коричневая сумка с ремнем через правое плечо.

Дон Хуан, должно быть, заметил, что я увидел человека. Он повторно спросил меня, смотрел ли человек на меня и ко мне ли он шел. Я хотел сказать ему, что человек удалялся и был повернут ко мне спиной, но смог произнести только слово «нет». Дон Хуан сказал, что если человек повернется и пойдет на меня, я должен буду крикнуть, и он повернет мою голову, чтобы меня защитить.

У меня не было страха или опасения, или ощущения затруднительного положения. Я холодно наблюдал сцену. Человек остановился на середине поля. Он поставил свою правую ногу на край большого круглого валуна, как будто зашнуровывал сандалию. Затем он выпрямился, вынул веревку из сумки и обернул ее вокруг своей левой руки. Он повернулся ко мне спиной, а затем, став лицом к вершине холма, начал оглядывать пространство перед собой. Я подумал, что он изучает местность, потому что его голова медленно поворачивалась вправо; я увидел его профиль, а потом он начал поворачивать все свое тело ко мне до тех пор, пока не оказался смотрящим на меня. Его голова сделала такое движение, что я понял — он несомненно меня видит. Он вытянул перед собой левую руку, указывая на землю, и, держа ее в таком положении, двинулся ко мне.

— Он приближается! — крикнул я безо всякого труда.

Дон Хуан, должно быть, повернул мою голову в сторону, потому что в следующий момент я смотрел на чаппараль. Он велел не смотреть на вещи пристально, а смотреть «слегка», как бы скользя по всему взглядом. Он сказал, что собирается встать недалеко от меня и затем подходить и что я должен смотреть на него, пока не увижу его свечение.

Я видел, как дон Хуан отошел от меня метров на двадцать. Он двигался с такой невероятной скоростью и проворством, что я едва мог поверить, что это был дон Хуан. Он повернулся лицом ко мне и велел смотреть на него.

Его лицо было светящимся, оно выглядело пятном света. Свет, казалось, переливался через его грудь почти к середине тела. Это было так, как будто я смотрел на свет сквозь полузакрытые веки. Свечение расширялось и убывало. Он, должно быть, начал подходить ко мне, потому что свет стал более интенсивным и более различимым.

Он что-то сказал мне. Я попытался это понять и перестал видеть свечение, а затем увидел дона Хуана таким, каким вижу его в повседневной жизни; он был в двух шагах. Он сел лицом ко мне.

Когда я снова сосредоточил свое внимание на его лице, я начал воспринимать слабое свечение. Все его лицо было в тонких лучах света. Оно выглядело так, словно кто-то светил на него крошечными зеркалами; когда свет стал более интенсивным, лицо потеряло свои контуры и снова стало аморфным светящимся предметом. Я снова наблюдал эффект пульсирующих вспышек света, исходящих из области, бывшей, должно быть, его левым глазом. Я не сосредоточивал свое внимание на ней, а специально смотрел на соседнюю область, которая, как я предполагал, была его правым глазом. Я сразу увидел прозрачную лужицу света. Это был жидкий свет.

Я заметил, что восприятие было чем-то большим, чем наблюдение; это было ощущение. Лужа темного, жидкого света имела чрезвычайную глубину. Она была «дружественной», «доброй». Свет, который излучался из нее, не взрывался, а медленно заворачивался внутрь, создавая восхитительные отблески. Свечение очень приятно и нежно касалось меня, успокаивало и создавало впечатление изысканности.

Я видел правильный круг сверкающих всплесков света, который ритмично расширялся в вертикальной плоскости светящегося пространства. Круг расширялся, закрывая почти всю светящуюся область, а затем сокращался до точки света в середине сверкающей лужи. Такое расширение и сокращение повторилось несколько раз. Затем я намеренно подался назад, не отводя взгляда, и увидел оба глаза. Я различил ритм обоих видов световых вспышек. Левый глаз испускал всплески света, которые выходили за пределы вертикальной плоскости, в то время, как правый глаз испускал всплески, которые расходились, не выдаваясь за ее пределы. Ритм обоих глаз был перемежающимся: свет левого глаза выплескивался наружу, в то время, как световые лучи правого глаза сокращались, закручиваясь внутрь. Затем свет правого глаза расширялся до размеров почти всей светящейся области, а вспыхивающий свет левого глаза затухал.

Дон Хуан, должно быть, снова повернул мою голову, потому что я снова увидел вспаханное поле, и разобрал, что он говорит мне наблюдать за человеком.

Человек стоял у камня и смотрел на меня. Я не мог различить его черт — шляпа закрывала большую часть лица. Через несколько секунд он переложил свою сумку в правую руку и двинулся вправо от меня. Дойдя почти до конца вспаханного участка, он изменил направление и сделал несколько шагов к оврагу. Затем я потерял контроль над своим вниманием, и он исчез. Картина вспаханного поля тоже исчезла. На нее наложился вид кустов в пустыне.

Я не помню ни того, как вернулся к дому, ни того, что дон Хуан делал со мной, чтобы «вернуть назад». Когда я проснулся, я лежал на своем соломенном мате в его комнате. Он подошел ко мне и помог встать. У меня кружилась голова; желудок был расстроен. Дон Хуан очень быстро и умело оттащил меня к кустам в стороне от его дома. Меня стошнило, и он рассмеялся.

После этого мне стало легче. Я посмотрел на часы; было одиннадцать вечера. Я снова лег спать и к середине следующего дня чувствовал себя уже вполне самим собою.

Дон Хуан все время спрашивал все ли со мной в порядке. Я был рассеян и не мог ни на чем сосредоточиться. Некоторое время я ходил вокруг дома под изучающим взглядом дона Хуана. Он следовал за мной. Я чувствовал, что ничего не могу делать, и снова отправился спать. Проснувшись в конце дня, я обнаружил вокруг себя множество раздавленных листьев. Оказалось я лежал на животе на куче листьев. Их запах был очень сильным. Я вспомнил, что стал осознавать этот запах еще до того, как полностью проснулся.

Я вышел за дом и обнаружил дона Хуана, сидевшего у оросительной канавы. Увидев меня, он яростными жестами велел мне вернуться в дом.

— Беги внутрь! — закричал он.

Я вбежал в дом, и он присоединился ко мне через некоторое время.

— Никогда не ищи меня, — сказал он. — Если хочешь меня видеть, просто жди здесь.

Я извинился. Он сказал, чтобы я не утруждал себя глупыми извинениями, которые бессильны отменить мои поступки. Он сказал, что ему было очень трудно привести меня назад и что он ходатайствовал за меня перед водой.

— Теперь мы должны использовать свой шанс и попробовать вымыть тебя в воде, — сказал он.

Я заверил его, что чувствую себя превосходно. Он долгое время пристально смотрел мне в глаза.

— Пойдем со мной, — сказал он. — Я тебя окуну.

— Со мной все в порядке, — возразил я. — Смотри, я пишу заметки.

Он с силой оторвал меня от циновки.

— Не потакай себе! Пройдет совсем немного времени и ты уснешь опять. Может быть, я не смогу разбудить тебя на этот раз.

Мы побежали за дом. Перед тем, как мы достигли воды, он очень драматично велел закрыть глаза и не открывать их, пока он не разрешит. Он сказал, что если я хотя бы один раз пристально посмотрю на воду, это может стоить мне жизни. Он вел меня за руку, а затем столкнул в оросительную канаву головой вперед.

Я держал глаза закрытыми, пока он, в течение нескольких часов, погружал меня в воду и вытаскивал из нее. Изменение, которое я ощутил, было замечательным. Все, что было со мной не так, было таким неуловимым, что я действительно не замечал этого, пока не сравнил с чувством благополучия и собранности, которое появилось после того, как дон Хуан искупал меня в оросительной канаве.

Вода попала в нос, и я начал чихать. Дон Хуан вытащил меня и повел, все еще с закрытыми глазами, в дом. Он велел мне сменить одежду, а затем провел в свою комнату и посадил на мат. Потом он сориентировал мое тело и велел открыть глаза. Я открыл их, и то, что я увидел, заставило меня отпрыгнуть и схватиться за его ногу. Я пережил момент чрезвычайного замешательства. Дон Хуан легонько стукнул меня костяшками пальцев макушке. Это был быстрый удар, который хотя и не был болезненным, оказался почему-то шокирующим.

— Что с тобой? Что ты увидел? — спросил он.

Открыв глаза, я увидел ту же самую сцену, которую наблюдал недавно. Я увидел того же человека на поле. На этот раз, однако, он почти касался меня. Я видел его лицо. В нем было что-то знакомое. Я почти вспомнил кто это. Сцена пропала, когда дон Хуан стукнул меня по голове.

Я поднял глаза на дона Хуана. Он был готов стукнуть меня снова. Засмеявшись, он спросил, не хочу ли я получить еще. Я оторвался от его ноги и расслабился на циновке. Он приказал мне смотреть прямо вперед и ни в коем случае не поворачиваться в сторону воды позади дома.

Только тогда я осознал, что в комнате очень темно. Некоторое время я не был уверен, что мои глаза открыты. Я потрогал их руками, чтобы удостовериться. Я громко позвал дона Хуана и сказал ему, что с моими глазами что-то не так: я совсем перестал видеть, хотя только что видел его готовым меня ударить. Я услышал его смех справа над головой, а затем он зажег керосиновую лампу. Через несколько секунд мои глаза привыкли к свету. Все было как обычно: мазаные стены комнаты с развешенными на них лекарственными травами и какими-то странно искривленными сухими корнями; тростниковая крыша; керосиновая лампа, прикрепленная к балке. Я видел эту комнату сотни раз, однако сейчас я ощутил нечто уникальное насчет нее и себя. Впервые я не верил в окончательную «реальность» моего восприятия. Я бывал на грани этого чувства и, возможно, интеллектуализировал его в разное время, но никогда не испытывал серьезного сомнения. На этот раз, однако, я не верил, что комната была «реальной», некоторое время у меня было странное ощущение, что это сцена, которая пропадет, если дон Хуан стукнет меня по макушке костяшками пальцев.

Я начал дрожать, хотя не было холодно. Нервные спазмы пробежали по моей спине, в голове чувствовалась тяжесть, особенно сразу над шеей.

Я пожаловался, что чувствую себя нехорошо, и описал, что я видел. Он рассмеялся и сказал, что поддаваться испугу было жалким потаканием себе.

— Ты пугаешься, не боясь, — сказал он. — Ты видел олли, пристально смотревшего на тебя. Большое дело! Прежде чем наложить в штаны, подожди, пока столкнешься с ним лицом к лицу.

Он велел мне встать и идти к машине, не поворачиваясь в сторону воды, и ждать там пока он возьмет лопату и найдет подходящую веревку. Потом мы поехали к месту, где однажды пытались выкорчевать большой пень. В темноте мы продолжили его выкорчевывать. Я тяжело работал в течение нескольких часов. Мы так и не выкопали пень, но я почувствовал себя намного лучше. Когда мы вернулись и перекусили, вещи снова стали совершенно «реальными» и обыденными.

— Что происходило со мной? — спросил я. — Что я делал вчера?

— Ты курил меня, а затем ты курил олли, — сказал он.

— Извини?

Дон Хуан рассмеялся и сказал, что следующее, что я сделаю, — это потребую рассказать все с самого начала.

— Ты курил меня, — повторил он. — Ты пристально смотрел в мое лицо, в мои глаза. Ты видел огни, которые отмечают лицо человека. Я — маг, ты видел это в моих глазах. Ты, однако, не знал этого, потому что делал это впервые. Глаза людей не одинаковы. Ты скоро это узнаешь. Затем ты курил олли.

— Ты имеешь в виду того человека в поле?

— Это был не человек, это был олли, который звал тебя.

— Куда мы ходили? Где мы были, когда я увидел этого человека, я имею в виду этого олли?

Дон Хуан сделал жест подбородком, указав на пространство перед своим домом, и сказал, что брал меня на вершину небольшого холма. Я сказал, что сцена, которую я наблюдал, не имела никакого отношения к пустынному чаппаралю вокруг его дома. Он ответил, что олли, который «звал» меня, был не из этих мест.

— Откуда он?

— Скоро я тебя туда возьму.

— В чем смысл того, что я видел?

— Ты учился видеть, вот и все, но теперь ты собираешься потерять свои штаны, потакая себе. Ты покинул себя ради своего испуга. Может быть, тебе следует описать то, что ты видел?

Когда я начал описывать ему, каким мне показалось его лицо, он заставил меня остановиться и сказал, что это совершенно не важно. Я сказал, что почти видел его как светящееся яйцо. Он ответил, что «почти» — недостаточно и что виденье потребует от меня еще много времени и усилий.

Он интересовался сценой вспаханного поля и каждой деталью, которую я мог вспомнить о человеке.

— Этот олли звал тебя, — сказал он. — Я поворачивал твою голову, когда он шел к тебе, не потому, что ты подвергался опасности, а потому, что лучше подождать. Тебе некуда торопиться. Воин никогда не бездельничает и никогда не торопится. Встретиться с олли, не будучи подготовленным, — это то же, что напасть на льва, пукнув в него.

Мне понравилась его метафора и мы оба с удовольствием рассмеялись.

— Что случилось бы, если бы ты не отвел мою голову?

— Ты должен был бы повернуть ее сам.

— А если нет?

— Олли подошел бы к тебе и напугал бы тебя до одури. Если бы ты был один, он мог бы тебя убить. Так что пока ты не можешь защитить себя, тебе не следует бывать одному в горах или в пустыне. Олли может встретить тебя там одного и сделать из тебя котлету.

— Каково было значение действий, которые он выполнял?

— Глядя на тебя, он дал понять, что он тебя приветствует. Он показал, что тебе нужен ловец духов и сумка, но не из этого района; его сумка была из другой части страны. На твоем пути есть три камня преткновения, которые заставляют тебя останавливаться — те три валуна. И определенно ты сможешь приобрести свои лучшие силы в водных каньонах и оврагах; олли указал тебе на овраг. Остальная часть сцены предназначалась для того, чтобы помочь тебе определить место, в котором следует его искать. Я знаю теперь, где это место. Я возьму тебя туда очень скоро.

— Ты имеешь в виду, что местность, которую я видел, действительно существует?

— Конечно.

— Где?

— Я не могу сказать тебе этого. Не потому, что не хочу, а просто не знаю, как сказать.

Я захотел узнать в чем смысл повторения той же самой сцены, когда я был в его комнате. Дон Хуан рассмеялся и изобразил, как я хватаюсь за его ногу.

— Это было еще одним подтверждением того, что олли принимает тебя, — сказал он. — Этим он еще раз дал понять нам обоим, что он тебя приветствует.

— Что за лицо я видел?

— Оно знакомо тебе потому, что ты знаешь его. Ты видел его прежде. Может быть, это лицо твоей смерти. Ты испугался. С твоей стороны это было небрежностью. Он ждал тебя, а ты, когда он неожиданно появился, поддался испугу. К счастью, я был рядом и стукнул тебя, иначе он обратился бы против тебя, что было бы только правильно. Человек, который встречается с олли, должен быть безупречным воином, иначе олли может обратиться против него и уничтожить его.

Дон Хуан отсоветовал мне возвращаться в Лос-Анджелес на следующее утро. Очевидно, он думал, что я еще не вполне оправился. Он настоял, чтобы я сел в его комнате лицом к юго-востоку, для того, чтобы сохранить свою силу. Он сел слева от меня, вручил мне мою записную книжку и сказал, что на этот раз я его подловил: он не только должен оставаться со мной, но также должен еще и говорить со мной.

— Я хочу снова взять тебя к воде в сумерках, — сказал он. — Ты еще не тверд и не должен оставаться сегодня один. Я составлю тебе компанию на все утро; после обеда тебе будет лучше.

Его забота очень меня встревожила.

— Что со мной не так? — спросил я.

— Ты соприкоснулся с олли.

— Что ты имеешь в виду?

— Не надо говорить сегодня об олли. Поговорим о чем-нибудь другом.

На самом деле мне совершенно не хотелось разговаривать. Я начинал чувствовать тревогу и беспокойство. Дон Хуан, очевидно, нашел ситуацию крайне смешной — он хохотал, пока у него не выступили слезы.

— Только не говори мне, что в то самое время, когда тебе необходимо разговаривать, тебе совершенно не о чем говорить, — сказал он, и его глаза заблестели озорным блеском.

Его настроение очень меня успокаивало.

Существовал только один предмет, который интересовал меня в этот момент: олли. Его лицо было знакомым, но это было не так, как если бы я знал его или видел прежде. Это было что-то еще. Всякий раз, когда я начинал думать о его лице, мой ум переживал бомбардировку другими мыслями, словно какая-то часть меня знала тайну, но не позволяла остальному во мне подойти к ней. Сознание того, что лицо олли мне знакомо, было таким жутким, что привело меня в состояние крайней меланхолии. Дон Хуан сказал, что это могло быть лицо моей смерти. Это его утверждение добило меня окончательно. В отчаянии, я хотел спросить его об этом, но у меня было ясное ощущение, что дон Хуан сдерживает меня. Я сделал пару глубоких вдохов и выпалил вопрос:

— Что, по-твоему, смерть, дон Хуан?

— Я не знаю, — ответил он, улыбаясь.

— Я имею в виду, как бы ты описал смерть? Я хочу знать твое мнение. Я думаю, что каждый имеет определенное мнение о смерти.

— Не понимаю, о чем ты.

У меня в багажнике машины была «Тибетская книга мертвых». Мне пришло в голову использовать ее в качестве темы для разговора, так как в ней шла речь о смерти. Я сказал, что хотел бы почитать ему, и начал подниматься. Дон Хуан заставил меня сесть, вышел и принес книгу сам.

— Утро — плохое время для магов, — сказал он, объясняя почему я должен был оставаться сидящим. — Ты еще слишком слаб, чтобы выходить из дома. Здесь, внутри, ты защищен. Если ты выйдешь отсюда сейчас, может случиться несчастье. Олли может убить тебя по дороге или в кустах, а позже, когда найдут твое тело, решат, что ты или беспричинно умер, или погиб в результате несчастного случая.

Я был не в состоянии подвергать сомнению его слова, поэтому сидел почти все утро, читая и объясняя ему некоторые части книги. Он внимательно слушал и совсем не перебивал меня. Дважды я останавливался на короткое время, когда он ходил за водой или пищей, но как только он освобождался, то просил продолжать чтение. Он казался очень заинтересованным.

Когда я закончил, он посмотрел на меня и мягко сказал:

— Я не понимаю, почему эти люди говорят о смерти так, как будто смерть подобна жизни.

— Может быть, это способ, каким они понимают ее. Как ты думаешь, тибетцы «видят»?

— Вряд ли. Когда человек умеет видеть, ни одна вещь, из тех, что он знает, не преобладает. Ни одна. Если бы тибетцы могли видеть, они сразу бы сказали, что ни одна вещь не является больше той же самой. Стоит нам увидеть — не остается ничего известного, ничто не остается таким, каким мы знали это, когда не видели.

— Может быть, дон Хуан, виденье не одинаково для каждого?

— Верно. Оно не одно и то же. Только это не означает, что жизнь может сохранять какое-то особое, постоянное значение. Когда человек умеет видеть, ни одна вещь не остается той же самой.

— Тибетцы, очевидно, думают, что смерть подобна жизни. А как ты думаешь, на что похожа смерть? — спросил я.

— Я не думаю, что смерть похожа на что-либо, и я думаю, что тибетцы, должно быть, говорили о чем-то другом. Во всяком случае, то, о чем они говорят, — это не смерть.

— Как ты думаешь, о чем они говорят?

— Может быть, ты мне скажешь? Это ведь ты читаешь.

Я пытался сказать что-то еще, но он засмеялся.

— Может быть, тибетцы действительно видят, — продолжал дон Хуан, — тогда им, должно быть, стало ясно, что то, что они видят не имеет смысла вообще, и они написали эту кучу чепухи, потому что им было все равно; и в этом случае то, что они написали, уже не чепуха.

— На самом деле меня мало интересует, что хотели сказать тибетцы, — сказал я, — но мне, конечно же, интересно, что скажешь ты. Я хочу услышать, что ты думаешь о смерти.

Секунду он глядел на меня, а затем усмехнулся. Потом он широко раскрыл глаза, подняв брови в комическом удивлении.

— Смерть — это розетка листьев на стебле, — сказал он. — Смерть — это лицо олли; смерть — это сияющее облако над горизонтом; смерть — это шепот Мескалито в твоих ушах; смерть — это беззубый рот стража; смерть — это Хенаро, сидящий на своей голове; смерть — это я говорящий; смерть — это ты со своим блокнотом; смерть — это мелочь, пустяк; смерть — это ничто. Ничто! Она здесь, и все же ее здесь нет.

Дон Хуан рассмеялся с большим удовольствием. Его смех был подобен пению, в нем было нечто вроде танцевального ритма.

— Я говорю бессмыслицу? — спросил он. — Я не могу сказать, на что похожа смерть. Но, возможно, я смог бы рассказать тебе о твоей собственной смерти. Нет способа узнать, какой она будет на самом деле, однако я могу сказать, на что она может быть похожа.

Я испугался и объяснил, что хотел только узнать, на что смерть кажется похожей ему. Я подчеркнул, что интересовался его мнением о смерти в общем смысле, но не стремился узнать о подробностях чьей-нибудь личной смерти, в особенности своей собственной.

— Я не могу говорить о смерти в безличных терминах, — сказал он. — Ты хотел, чтобы я рассказал тебе о смерти. Хорошо. Тогда не бойся услышать о своей собственной.

Я признался, что слишком нервничаю, чтобы говорить об этом. Я сказал, что хотел поговорить о смерти вообще, как говорил он сам, рассказывая, что во время смерти его сына Эулалио жизнь и смерть смешивались, как туман из кристаллов.

— Я говорил, что жизнь моего сына расширилась во время его смерти, — сказал он. — Я не говорил о смерти вообще, я говорил о смерти моего сына. Смерть, чем бы она ни была, заставила его жизнь расшириться.

Я определенно хотел увести разговор от частностей и упомянул, что знаком с отчетами людей, которые были мертвыми несколько минут, а затем ожили благодаря медицинской технике. Во всех случаях, о которых я читал, люди утверждали после оживления, что не могли припомнить ничего вообще; что умирание было просто ощущением затемнения сознания.

— Это вполне понятно, — сказал он. — Смерть имеет две стадии. Первая — это затемнение. Это бессмысленная стадия, очень похожая на первое действие Мескалито, когда переживается легкость, возникает ощущение удовлетворения и счастья, и человек чувствует, что все в мире несложно. Но это только поверхностное состояние, которое вскоре исчезает, и человек входит в новую область, область жесткости и силы. Эта вторая стадия похожа на действительную встречу с Мескалито. Смерть очень сильно напоминает это. Первая стадия — это поверхностное затемнение сознания. Вторая, однако, это уже настоящая встреча со смертью. Это короткий момент, после первого затемнения, когда мы обнаруживаем, что стали в каком-то смысле снова самими собой. И тогда смерть налетает на нас с безмолвной яростью и силой, и превращает нашу жизнь в ничто.

— Как ты можешь быть уверен, что это так?

— У меня есть олли. Дымок со всей несомненностью показал мне мою смерть. Вот почему я могу говорить только о собственной смерти.

Слова дона Хуана вызвали во мне глубокое опасение и драматическую раздвоенность. У меня было чувство, что он собирается описать явные и общепонятные детали моей смерти и сказать мне, как или когда я должен умереть. Одна только мысль узнать это вызывала у меня отчаяние и в то же время возбуждала любопытство. Конечно, я мог бы попросить описать только его собственную смерть, но чувствовал, что такая просьба была бы несколько грубой, и автоматически исключил ее.

Дон Хуан, казалось, наслаждался моим конфликтом. Его тело содрогалось от смеха.

— Хочешь ли ты узнать, на что может быть похожа твоя смерть? — спросил он с невинным удовольствием.

Я нашел его насмешливое подтрунивание успокаивающим. Оно почти уняло мои опасения.

— О'кей, говори, — сказал я, и мой голос дрогнул.

Последовал внушительный взрыв смеха. Он держался за живот, упав на бок, и, передразнивая, повторял ломающимся голосом: «О'кей, говори». Затем он выпрямился и сел, напустив на себя притворную торжественность. С дрожью в голосе он сказал:

— Вторая стадия твоей смерти вполне может быть такой.

Его глаза изучали меня с искренним любопытством. Я засмеялся. Я понял, что его вышучивание было средством притупить остроту мысли о смерти.

— Ты много ездишь, — продолжал он, — поэтому в какой-то момент ты можешь обнаружить себя за рулем. Это будет очень короткое ощущение, которое не даст тебе времени на размышления. Неожиданно ты поймешь, что ведешь машину, как делал тысячи раз, но прежде, чем ты успеешь удивиться этому, ты заметишь странное образование прямо перед лобовым стеклом. Оно будет похоже на розетку блестящих листьев вокруг стебля, или это будет просто какой-нибудь завиток; оно может напоминать также и чье-то лицо на фоне неба перед тобой. Глядя на него, ты увидишь, что оно удаляется, пока не сделается сверкающей точкой в дали, а потом ты заметишь, что оно начало приближаться к тебе снова; в мгновение ока оно наберет скорость и стекло твоей машины разлетится вдребезги. Ты сильный; я уверен, что смерти потребуется два удара, чтобы добраться до тебя.

К тому времени ты будешь знать, где ты и что с тобой происходит. Лицо снова отступит до горизонта, а затем наберет скорость и сокрушит тебя. Лицо войдет внутрь тебя, и тогда ты узнаешь — оно все время было лицом олли, или оно было мной говорящим, или тобой пишущим. Смерть была пустяком все время, мелочью. Она была крошечной точкой, затерявшейся на страницах твоего блокнота. И все же, она войдет внутрь тебя с неудержимой силой и заставит тебя расшириться; она расплющит тебя и растянет по небу, земле и за их пределами. И ты станешь подобен туману из мельчайших кристаллов, уносящемуся прочь.

Меня очень захватило описание моей смерти. Я ожидал услышать нечто совсем другое и долгое время не мог говорить.

— Смерть входит через живот, — продолжал он. — Прямо через просвет воли. Это место является наиболее важной и чувствительной частью человека. Это — область воли и также область, через которую все мы умираем. Я знаю это, потому что мой олли приводил меня к этой стадии. Маг настраивает свою волю, позволяя смерти овладеть им, а когда он расплющивается и начинает расширяться, его безупречная воля берет верх и снова собирает туман в человека.

Дон Хуан сделал странный жест. Он раскрыл ладони подобно двум веерам и поднял их на уровень локтей. Затем стал поворачивать их, пока большие пальцы не коснулись боков, а после медленно перенес их к центру тела над пупком. Секунду он держал их там. Его руки дрожали от напряжения. Затем он поднял их вверх и кончиками средних пальцев коснулся лба, а затем опустил в то же положение к центру тела.

Это был потрясающий жест. Дон Хуан выполнил его с такой силой и красотой, что я был зачарован.

— Мага собирает его воля, — сказал он, — но когда старость делает его слабым, его воля ослабевает и приходит неизбежный момент, когда он не может больше управлять ею. Тогда ему становится нечем противостоять безмолвной силе смерти, и его жизнь, подобно жизни любого обычного человека, становится расширяющимся туманом, движущимся за свои пределы.

Дон Хуан пристально посмотрел на меня и встал. Я дрожал.

— Теперь ты можешь сходить в кусты, — сказал он, — уже день.

Мне нужно было туда сходить, но я не отваживался. Я чувствовал себя скорее нервным, чем испуганным — у меня не было больше никаких опасений, связанных с олли.

Дон Хуан сказал, что не имеет значения, как я себя чувствую, если я «тверд». Он заверил меня, что я нахожусь в прекрасной форме и могу безопасно идти в кусты, если только не стану приближался к воде.

— Вода — другое дело, — сказал он. — Я должен искупать тебя еще раз, а сам ты пока держись от воды подальше.

Позднее он попросил отвезти его в соседний город. Я заметил, что поездка будет приятной переменой. Меня все еще продолжало трясти. Мысль о том, что маг действительно играет с собственной смертью, была невыносимой.

— Быть магом — ужасная ноша, — сказал дон Хуан убежденно. — Видеть — намного лучше, чем быть магом. Человек, который видит, может все и так. По сравнению с ним маг — бедняга.

— Что такое магия, дон Хуан?

Он смотрел на меня долгое время, почти незаметно покачивая головой.

— Магия означает приложить волю к ключевому звену, — наконец сказал он. — Магия — это вмешательство. Маг ищет и находит ключевое звено во всем, на что он намерен повлиять, а затем воздействует на него своей волей. Магу не нужно видеть, чтобы быть магом. Все, что ему надо знать, — это как пользоваться своей волей.

Я попросил его объяснить, что он имеет в виду под ключевым звеном. Он задумался на мгновение, а затем сказал, что знает, чем является моя машина.

— Очевидно, что машина — это механизм, — сказал я.

— Я имею в виду другое, твоя машина — это свечи зажигания. Я рассматриваю их как ключевое звено. Я могу воздействовать на них своей волей, и твоя машина перестанет работать.

Дон Хуан сел в машину, устроившись поудобнее на переднем сидении, и предложил мне сделать то же самое.

— Наблюдай за тем, что я делаю, — сказал он. — Я ворона, поэтому, в первую очередь я распушу свои перья.

Он встряхнулся всем телом. Его движения напомнили мне купающегося в луже воробья. Затем он опустил голову как птица, которая пьет воду.

— Вот так, — сказал он и засмеялся.

Его смех был странным. Он производил очень необычное гипнотическое воздействие на меня. Я понял, что и раньше слышал такой же его смех множество раз. Причиной, по которой я никогда ясно не осознавал этого, являлось возможно то, что он никогда так не смеялся достаточно долго в моем присутствии.

— Затем ворона расслабляет шею, — сказал он и начал крутить своей шеей и тереться щеками о плечи. — Затем она смотрит на мир одним глазом, а потом другим.

Его голова встряхивалась, когда он делал вид, что смотрит на мир то одним глазом, то другим. Тон его смеха стал выше. У меня было нелепое чувство, что он собирается превратиться в ворону прямо на моих глазах. Я хотел отделаться смехом, но был почти парализован и действительно чувствовал какую-то обволакивающую силу вокруг. Я не чувствовал ни страха, ни головокружения, ни сонливости. Мои способности не были затронуты, насколько я мог судить.

— Теперь заводи машину, — сказал дон Хуан.

Я включил стартер и автоматически нажал на педаль газа. Стартер заработал, но двигатель не завелся. Дон Хуан снова засмеялся тихим, ритмичным смехом. Я попробовал еще раз, потом еще и еще. Я потратил около десяти минут, вращая стартер своей машины. Дон Хуан хихикал все это время. Наконец я прекратил попытки и остался сидеть в полной растерянности.

Он перестал смеяться и стал изучающе меня разглядывать, и тогда я «понял», что его смех ввел меня в гипнотический транс. Я вполне осознавал происходящее, но чувствовал, что я все же не был самим собой. В течение того времени, пока машина не заводилась, я был очень податливым, почти онемевшим. Дон Хуан как будто сделал что-то не только с моей машиной, но и со мной тоже. Когда он перестал хихикать, я решил, что колдовство закончилось, и с силой нажал на стартер опять. Я был уверен, что дон Хуан только гипнотизировал меня своим смехом, заставляя поверить, будто машина не заводится. Краем глаза я видел, что он с любопытством наблюдает за тем, как я пытаюсь запустить двигатель и яростно жму на педаль.

Дон Хуан мягко похлопал меня по плечу и сказал, что ярость сделает меня «твердым» и, возможно, мне не нужно будет купаться в воде снова. Чем яростней я буду, тем скорее смогу оправиться от встречи с олли.

— Не стесняйся, — сказал дон Хуан. — Ударь машину ногой.

Он разразился своим обычным смехом. Я почувствовал себя смешным и глуповато засмеялся.

Через некоторое время дон Хуан сказал, что освободил машину. Она завелась!

 

14

28 сентября 1969 года.

Я стоял перед домом дона Хуана и не решался войти — было что-то жуткое и в самом доме, и в окружающем его пейзаже. Мне казалось, что дон Хуан спрятался где-то поблизости и наблюдает за мной. Я позвал его, а затем собрал достаточно мужества, чтобы войти внутрь. Дона Хуана там не было. Я поставил две сумки с продуктами на штабель дров и сел дожидаться его, как делал много раз раньше. Но в первый раз за все годы моего знакомства с доном Хуаном мне было страшно оставаться одному в его доме. Я чувствовал присутствие чего-то невидимого. Я вспомнил, что несколько лет назад уже испытывал похожее чувство, как будто что-то неизвестное бродит вокруг меня, когда я остаюсь один. Я вскочил и выбежал из дома.

Я приехал, чтобы увидеть дона Хуана и рассказать ему, что накопившиеся последствия задачи виденья начали сказываться на моем состоянии. Мне все чаще становилось не по себе, я почти все время чувствовал беспричинное беспокойство, утомление без усталости.

То ощущение, которое я испытал, сидя только что в доме дона Хуана, заставило меня вспомнить о том, как впервые появился у меня этот страх.

Несколько лет назад дон Хуан втянул меня в очень странное противостояние с женщиной-магом по имени Ла Каталина. Это началось 23 ноября 1961 года, когда приехав к нему домой, я нашел его сидящим с вывихнутой лодыжкой. Мне он объяснил, что это дело рук его врага — ведьмы, которая умела оборачиваться черным дроздом и которая уже неоднократно делала попытки убить его.

— Как только я смогу ходить, я тебе покажу ее, — сказал дон Хуан. — Ты должен знать, кто она.

— Почему она хочет тебя убить?

Он нервно пожал плечами и ничего не ответил.

Я вернулся к нему через десять дней и нашел его уже совершенно здоровым. Он покрутил своей лодыжкой, чтобы продемонстрировать, что она в прекрасном состоянии, и объяснил свое быстрое выздоровление особенностями жесткой повязки, которую он сам себе сделал.

— Хорошо, что ты здесь, — сказал он. — Сегодня я собираюсь взять тебя в небольшое путешествие.

Мы сели в машину и отправились в безлюдное место. Дон Хуан указывал дорогу. Когда мы приехали и остановились, он поудобнее устроился на сидении, вытянув ноги и откинувшись на спинку, словно собирался вздремнуть. Мне он велел тоже расслабиться и оставаться совершенно спокойным. Он сказал, что мы должны быть как можно более незаметными до наступления сумерек, потому что вечер — очень опасное время для дела, которым мы занимаемся.

— Каким делом мы занимаемся? — спросил я.

— Мы здесь для того, чтобы отметить Ла Каталину, — сказал он.

Когда совсем стемнело, мы тихо вышли из машины и очень медленно углубились в пустынный чаппараль.

С места, где мы остановились, я мог разглядеть темные силуэты холмов по обеим сторонам. Мы находились в плоском, довольно широком каньоне. Дон Хуан дал мне подробные инструкции о том, как оставаться слитым с чаппаралем, и научил способу сидеть «в готовности», как он назвал это. Нужно было сесть, подогнув левую ногу под правое бедро и поставить ступню полностью согнутой правой ноги на землю, подняв колено вертикально вверх. Он сказал, что подогнутая нога выполняет роль пружины, которая подбросит тело, если потребуется мгновенно встать. Затем он велел мне сесть лицом на запад, потому что именно в этом направлении находится дом женщины. Сам он сел рядом со мной, справа, и шепотом сказал смотреть на землю перед собой, ожидая нечто вроде порыва ветра, от которого кусты зашевелятся. Когда это случится, я должен буду мгновенно вскинуть голову и посмотреть вверх. Там я увижу ведьму «во всем блеске ее зловещего великолепия». Дон Хуан употребил именно эти слова. Когда я попросил его объяснить, что он имеет в виду, он сказал, что, если я обнаружу волнение в кустах, я должен буду просто посмотреть вверх и тогда я увижу все сам, потому что «летящая ведьма» является таким необыкновенным зрелищем, что это не поддается никакому описанию.

Дул довольно сильный ветер, от порывов которого кусты шевелились не раз и не два. Каждый раз я вскидывал голову, готовясь к трансцендентальному переживанию, но ничего не происходило. Каждый раз, когда ветер шевелил кусты, дон Хуан энергично бил ногой по земле, крутясь и двигая руками, словно плетьми. Сила его движений была чрезвычайной.

После нескольких неудачных попыток увидеть ведьму «летящей» я уверился, что не стану сегодня свидетелем никакого трансцендентального события, однако, дон Хуан показывал «силу» так остро, что я не заметил, как прошла ночь.

На рассвете дон Хуан сел рядом со мной. Он, казалось, был совершенно изнурен. Он едва мог двигаться. Он лег на спину и пробормотал, что ему не удалось «пронзить женщину». Я был сильно заинтригован этим заявлением. Он повторил его несколько раз, и каждый раз в его тоне появлялось все больше уныния и отчаяния. Я начал переживать необычное беспокойство. Мне с легкостью передавалось его настроение.

Дон Хуан не упоминал ни об этом случае, ни об этой женщине несколько месяцев. Я думал, что он каким-то образом решил эту проблему сам. Но однажды я нашел его очень взволнованным. В совершенно не свойственной ему манере, он сообщил, что «черный дрозд» сидел перед ним предыдущей ночью, едва не касаясь его, а он даже не сразу проснулся. Искусство женщины было таким изощренным, что он совсем не чувствовал ее присутствия. Он сказал, что, к счастью, в последний момент он успел проснуться, чтобы подготовиться к чудовищной битве за собственную жизнь. Тон дона Хуана был почти патетическим. Я ощутил непреодолимую волну сочувствия и беспокойства.

Мрачно и драматически он сообщил, что у него нет возможности остановить ее и что в следующий раз, когда она придет, это будет его последний день на земле. Я пришел в уныние и едва не расплакался. Дон Хуан заметил мое глубокое беспокойство и засмеялся, как мне показалось, храбро. Он похлопал меня по спине и сказал, чтобы я не терзался, что не все еще потеряно, потому что у него есть еще одна карта, последняя козырная карта в этой смертельной игре.

— Воин живет стратегически, — сказал он, улыбаясь. — Воин никогда не берется за ношу, которую не может удержать в руках.

Улыбка дона Хуана имела силу разгонять тревожные мысли. Внезапно я ощутил радость и мы оба засмеялись. Он потрепал меня по волосам.

— Из всего, что есть на земле, только ты можешь оказаться моей последней козырной картой, — отрывисто сказал он, глядя мне прямо в глаза.

— Что?

— Ты — моя козырная карта в схватке с этой ведьмой.

Я не понял, что он имеет в виду, и он объяснил, что женщина не знает меня и что, если я поступлю так, как он скажет, у меня будет более чем хороший шанс «пронзить ее».

— Что ты имеешь в виду, говоря «пронзить ее»?

— Ты не сможешь ее убить, но ты смог бы пронзить ее, как протыкают воздушный шар. Если ты сделаешь это, она оставит меня в покое. Но не думай об этом теперь. Я скажу тебе, что делать, когда придет время.

Прошли месяцы. Я забыл этот случай, поэтому, приехав к нему однажды, был удивлен тем, что он выбежал из дома и, не дав мне выйти из машины, встревожено зашептал:

— Ты должен уехать немедленно! Слушай внимательно: купи ружье, или достань его любым возможным путем, но не бери свое собственное, понимаешь? Найди любое ружье, только не свое собственное, и привези его сюда как можно скорее.

— Зачем тебе ружье?

— Отправляйся сейчас же!

Я вернулся с ружьем. У меня не было при себе достаточно денег, чтобы купить новое, но один мой приятель одолжил мне свою старую двустволку. Дон Хуан даже не посмотрел на ее; он объяснил, смеясь, что был резок со мной, потому что черный дрозд сидел на крыше его дома и он не хотел, чтобы ведьма меня увидела.

— Обнаружив черного дрозда на крыше, я подумал, что ты мог бы принести ружье и с его помощью пронзить ее, — сказал дон Хуан выразительно. — Я не хочу, чтобы с тобой что-нибудь случилось, поэтому и предложил, чтобы ты купил ружье или достал его каким-нибудь другим путем. Видишь ли, ты должен уничтожить ружье после выполнения задачи.

— О какой задаче ты говоришь?

— Ты должен попытаться пронзить женщину с помощью ружья.

Он заставил меня натереть ружье свежими листьями и стеблями по-особому пахнущего растения, сам он натер оба патрона таким же образом и вложил их в стволы. Затем он сказал, что я должен спрятаться за его домом и ждать до тех пор, пока черный дрозд не сядет на крышу, а потом, тщательно прицелившись, я должен буду выстрелить из обоих стволов. Эффект удивления, в большей степени, чем дробь, пронзит женщину, и, если я буду сильным и решительным, я смогу заставить ее отказаться от своих намерений. Поэтому твердость моей руки должна быть безупречной. Таким же должно быть и мое решение пронзить ее.

— Ты должен закричать в момент выстрела, — сказал он. — Это должен быть мощный и пронзительный выкрик.

Затем он сложил кучу из охапок тростника и дров примерно в трех-четырех метрах от рамады и велел лечь на нее спиной. Положение было очень удобным. Я полулежал, и крыша была мне хорошо видна.

Он сказал, что для ведьмы время еще слишком раннее и что до темноты мы успеем сделать все приготовления. Потом он закроется в доме, чтобы привлечь ее внимание и тем самым спровоцировать нападение. Он велел мне расслабиться и найти удобное положение, чтобы я мог выстрелить, не совершая лишних движений. Он заставил меня прицелиться несколько раз и пришел к выводу, что я поднимаю ружье к плечу и прицеливаюсь слишком медленно и неловко. Острым железным прутом он проделал в земле два отверстия, в которые вставил по рогатине, а на них положил длинную жердь, крепко привязав ее веревкой. Положив ружье стволами на эту конструкцию, я мог без усилий держать его непрерывно нацеленным на крышу.

Дон Хуан посмотрел на небо и сказал, что ему пора идти в дом. Он встал и молча пошел внутрь, напомнив мне напоследок, что дело предстоит нешуточное и что я должен поразить птицу с первого выстрела.

После того, как дон Хуан ушел, всего лишь несколько минут продолжались сумерки, а затем стало совершенно темно. Казалось, темнота ждала пока я останусь один, чтобы внезапно на меня наброситься. Я сосредоточил все свое внимание на крыше, которая едва вырисовывалась на фоне неба; какое-то время на горизонте было достаточно света, чтобы очертания крыши были видны, но затем небо стало черным, и я едва мог различить дом. Несколько часов я неотрывно смотрел на крышу, не видя вообще ничего. Пару раз пролетали совы, но их невозможно было спутать с черным дроздом из-за большого размаха крыльев. В определенный момент, однако, я ясно различил силуэт маленькой птицы, севшей на крышу. Это определенно была птица! Мое сердце начало сильно стучать, в ушах зазвенело, я прицелился и нажал на оба спусковых крючка. Раздался очень громкий выстрел. Я почувствовал сильную отдачу, и в тот же момент услышал пронзительный человеческий крик. Он был громкий и жуткий и, казалось, шел с крыши. У меня был момент полного замешательства. Затем я вспомнил, что дон Хуан велел мне закричать в момент выстрела, а я забыл это сделать. Я собирался перезарядить ружье, когда дон Хуан открыл дверь и выбежал наружу. В руках он держал керосиновую лампу. Он казался очень взволнованным.

— Я думаю, ты попал в нее, — сказал он. — Теперь мы должны найти мертвую птицу.

Он принес лестницу и велел мне залезть на крышу рамады. Там я ничего не нашел. Тогда он сам влез на крышу и все осмотрел, но это тоже не принесло никаких результатов.

— Может быть, ты разнес птицу на куски, — сказал дон Хуан, — в таком случае, мы должны найти хотя бы перья.

Сначала мы осмотрели все возможные места вокруг рамады, а затем — вокруг дома. Мы искали до утра при свете керосиновой лампы. Затем мы еще раз осмотрели все то, что осматривали ночью. Около одиннадцати часов утра дон Хуан решил прекратить поиски. Он удрученно сел, простовато улыбнулся и сказал, что мне не удалось остановить его врага и что теперь его жизнь не стоит и крика совы, потому что женщина несомненно разъярена и жаждет отомстить.

— Ты, однако, в безопасности, — сказал дон Хуан ободряюще, — она не знает тебя.

По пути к своей машине я спросил его, нужно ли уничтожить ружье. Он сказал, что ружье не сделало ничего и что я могу вернуть его владельцу. Я заметил в его глазах глубокое отчаяние и, едва сдерживая рыдания, спросил:

— Могу я чем-нибудь помочь тебе?

— Нет, — ответил он. — Ты ничего не можешь сделать.

Мы молчали некоторое время. Я хотел уехать немедленно. Я чувствовал гнетущую муку. Мне было очень неловко.

— Ты действительно хотел бы попытаться помочь мне? — спросил дон Хуан тоном ребенка.

Я снова сказал ему, что я целиком в его распоряжении, а моя привязанность к нему настолько глубока, что я готов предпринять что угодно, чтобы помочь ему.

Дон Хуан улыбнулся и снова спросил, говорю ли я всерьез. Я горячо подтвердил свое желание помочь ему.

— Если это так, — сказал он, — у меня есть еще один шанс.

Он, казалось, был обрадован. Он широко улыбнулся и несколько раз хлопнул в ладоши, как делал всегда, когда хотел выразить свое удовольствие. Изменение его настроения было таким удивительным, что оно захватило и меня. Я внезапно почувствовал, что угнетенность и тоска исчезли и жизнь снова необъяснимо прекрасна. Дон Хуан сел, я сделал то же самое. Он смотрел на меня долгое время, а затем очень спокойно и взвешенно стал говорить, что я действительно единственный человек, который мог бы помочь ему в этот момент, и что он собирается попросить меня сделать нечто весьма опасное и очень особенное.

Он остановился на секунду, как будто хотел еще одного подтверждения с моей стороны, и я вновь подтвердил свое твердое желание сделать все, что угодно, для него.

— Я собираюсь дать тебе оружие, чтобы пронзить ее, — сказал он.

Он вынул какой-то длинный предмет из своей сумки и вручил его мне. Я взял его, осмотрел и едва не отбросил в сторону.

— Это кабан, — продолжал он. — Ты должен пронзить ее им.

Предмет, который я держал, был высушенной передней ногой кабана. Шкура была отталкивающей, а щетина — отвратительной на ощупь. Копыто было целым, а две его половины были развернуты таким образом, что казалось будто нога напряжена. Это была ужасно выглядевшая вещь. Она заставила меня испытывать тошноту. Он быстро взял ее назад.

— Ты должен забить это прямо в ее пупок, — сказал дон Хуан.

— Что? — спросил я слабым голосом.

— Ты должен взять кабана в левую руку и заколоть ее им. Она — колдунья, кабан войдет ей в живот, и никто на свете, за исключением другого мага, не увидит его воткнутым. Это не обычная битва, это дело магов. Опасность для тебя в том, что, если тебе не удастся пронзить ее, она смертельно ударит тебя, или ее компаньоны и родственники тебя застрелят или зарежут. С другой стороны, ты можешь уйти без единой царапины. Если тебе удастся сделать это, для нее наступит ужасное время — с кабаном в теле она оставит меня в покое.

Гнетущая боль охватила меня снова. Я был глубоко привязан к дону Хуану. Я восхищался им. К этому времени я уже научился смотреть на его образ жизни и на его знание как на высшее достижение. Как можно было позволить умереть такому человеку? Но, с другой стороны, он сам сказал, что я должен буду пойти на смертельный риск. Я так погрузился в анализ своих истинных мотивов, что не заметил, как дон Хуан встал. Он немного постоял рядом со мной, а потом мягко похлопал меня по плечу. Я поднял глаза; он благожелательно улыбнулся.

— Когда ты почувствуешь, что действительно хочешь помочь мне, ты вернешься, — сказал он, — но не раньше. Если ты вернешься, я знаю, что мы будем делать. Теперь отправляйся. Если ты не захочешь вернуться, я это тоже пойму.

Я автоматически поднялся, сел в свою машину и поехал. Дон Хуан действительно отпустил меня с крючка. Я мог уехать и никогда не возвращаться, но почему-то мысль о том, что я свободен уехать, не успокаивала. Я ехал довольно долго, а затем импульсивно развернул машину и поехал назад к дому дона Хуана.

Он все еще сидел под своей рамадой и не выразил удивления, увидев меня.

— Садись, — сказал он. — На западе прекрасные тучи. Скоро будет темно. Сиди спокойно и позволь сумеркам охватить тебя. Пока ты можешь делать что хочешь, но, когда я скажу тебе, ты должен будешь посмотреть прямо на те сияющие облака и попросить сумерки дать тебе силу и спокойствие.

Около двух часов я сидел лицом к облакам на западе. Дон Хуан вошел в дом и остался внутри. Когда стало темно, он вернулся.

— Сумерки пришли, — сказал он. — Встань и, не закрывая глаз, смотри на облака; подними руки с открытыми ладонями и растопыренными пальцами и беги на месте.

Я последовал его инструкциям: подняв руки над головой, я начал бежать на месте. Дон Хуан подошел сбоку и корректировал мои движения. Он вложил ногу кабана в ладонь моей левой руки и велел прижать ее большим пальцем. Затем он опустил мои руки вниз, пока они не стали указывать на оранжевые и темно-серые тучи над горизонтом на западе. Он растопырил мои пальцы подобно вееру и велел не сгибать их. Решающее значение имело то, чтобы я сохранял свои пальцы распрямленными, потому что если я согну их, то не смогу просить сумерки о силе и спокойствии, но буду угрожать им. Он также исправил мой бег. Он сказал, что бег должен быть спокойным и однообразным, как будто я действительно бегу к сумеркам с протянутыми руками.

Я не смог уснуть в течение этой ночи. Было так, как будто вместо того, чтобы успокоить, сумерки возбудили во мне бешенство.

— В моей жизни еще так много всего, что ждет своего решения, — сказал я. — Так много неразрешенных проблем…

Дон Хуан мягко усмехнулся и сказал:

— Ничто в мире не ожидает своего решения. Ничто не закончено, но нет и ничего нерешенного. Иди спать.

Слова дона Хуана были необычайно успокаивающими.

Около десяти часов на следующее утро дон Хуан дал мне что-то поесть, и мы отправились в путь. Он прошептал, что мы должны подойти к женщине около полудня, или перед полуднем, если возможно. Он сказал, что идеальным временем были бы ранние часы дня, потому что ведьма всегда имеет меньше силы и меньше осознанности утром, но она никогда не уйдет из-под защиты своего дома в эти часы. Я не задавал никаких вопросов. Он указал направление к шоссе, затем в определенном месте велел остановиться и припарковать машину возле дороги. Он сказал, что мы должны ждать здесь.

Я посмотрел на часы — было пять минут одиннадцатого. Я непрерывно зевал. Мне очень хотелось спать, мои мысли бесцельно блуждали.

Внезапно дон Хуан выпрямился и толкнул меня. Я подпрыгнул на своем сиденье.

— Вот она! — сказал он.

Я увидел женщину, идущую к шоссе по краю вспаханного поля. Она несла корзину, перехватив ее правой рукой. До этого времени я не замечал, что мы остановились возле перекрестка. Две узкие тропинки шли параллельно обеим сторонам шоссе, а третья, пошире, шла перпендикулярно; очевидно, что люди, которые по ней ходили, должны были пересекать дорожное покрытие.

Когда женщина была еще на грунтовой дороге, дон Хуан велел мне выйти из машины.

— Теперь сделай это, — сказал он твердо.

Я повиновался. Женщина была почти на шоссе. Я побежал и догнал ее. Я был так близко, что ее одежда коснулась моего лица. Я вынул кабанье копыто из-под рубашки и с силой ткнул им в нее. Я не почувствовал никакого сопротивления твердому предмету, который находился в моей руке. Я видел тень, промелькнувшую перед глазами подобно занавеске. Моя голова повернулась вправо и я увидел женщину, стоявшую в пятнадцати метрах от меня на противоположной стороне дороги. Она была довольно молодой, темной, с сильным приземистым телом. Она улыбнулась мне. Ее зубы были белыми и крупными, а улыбка — спокойной. Она полузакрыла глаза, как будто предохраняя их от ветра. Она все еще держала свою корзину, перехваченную правой рукой.

У меня был момент полного замешательства. Я обернулся и посмотрел на дона Хуана. Он делал неистовые жесты, зовя меня назад. Я побежал. Трое или четверо мужчин приближались, догоняя меня. Я вскочил в машину и помчался прочь со всей возможной скоростью.

Я попытался спросить дона Хуана о том, что там случилось, но не смог ничего сказать. Уши лопались от чрезмерного давления, я задыхался. Он, казалось, был удовлетворен и начал смеяться. Моя неудача как будто не беспокоила его. Мои руки с такой силой сжимали руль, что я не мог двинуть ими, они были застывшими, такими же были и мои ноги. Фактически, я не мог оторвать ногу от педали газа.

Дон Хуан похлопал меня по спине и велел расслабиться. Мало-помалу давление в ушах ослабло.

— Что произошло там? — наконец спросил я.

Он захохотал, как ребенок, не отвечая. Затем он спросил, не заметил ли я как эта женщина от меня увернулась. Он восхищался ее превосходной скоростью. Слова дона Хуана казались такими неуместными, что я не мог уследить за ними. Он восхищался женщиной! Он сказал, что ее сила была безупречной и что она была безжалостным врагом.

Я спросил дона Хуана, помнит ли он о моей неудаче. Я был искренне удивлен и встревожен переменой его настроения. Он, казалось, был действительно рад.

Он велел мне остановиться. Я остановился на обочине дороги. Он положил руку мне на плечо и пронзительно на меня посмотрел.

— Все, что я делал с тобой сегодня, было хитростью, — сказал он прямо. — Существует правило, что человек знания должен обманывать своего ученика. Сегодня я обманул тебя и обманом заставил учиться.

Я был ошеломлен. Я не мог собрать свои мысли. Дон Хуан объяснил, что все, что касалось этой женщины, было хитростью; что она никогда не представляла для него опасности и что его задачей было ввести меня в соприкосновение с ней в особых условиях отрешенности и силы, которые я испытал, пытаясь пронзить ее. Он похвалил мою решимость и назвал ее актом силы, который продемонстрировал женщине, что я способен на серьезное действие. Дон Хуан сказал, что хотя я и не сознавал этого, все что я делал, должно было представить меня ей в выгодном свете.

— Ты никогда не смог бы коснуться ее, — сказал он, — но ты показал ей свои когти. Теперь она знает, что ты не боишься. Ты бросил ей вызов. Я использовал ее, потому что она сильна и безжалостна и никогда ничего не забывает. Мужчины обычно слишком заняты, чтобы быть безжалостными врагами.

Я почувствовал ужасный гнев. Я сказал, что никто не должен играть с глубокими чувствами и преданностью других людей.

Дон Хуан смеялся до тех пор, пока слезы не покатились у него по щекам, а я ненавидел его. Я был переполнен желанием ударить его и уехать, однако в его смехе был такой необычный ритм, что он почти парализовал меня.

— Не надо так сердиться, — сказал он успокаивающе.

Затем дон Хуан объяснил, что его действия никогда не были фарсом и что когда-то он тоже долгое время растрачивал свою жизнь, пока его собственный бенефактор не обманул его так же, как он обманул меня теперь. Дон Хуан сказал, что его бенефактор был безжалостным человеком, который не возился с ним так, как он, дон Хуан, возится со мной сейчас. Он добавил очень сурово, что женщина действительно испытывала свою силу против него и пыталась убить.

— Теперь она знает, что я играл с ней, — сказал он, смеясь, — и она возненавидит тебя за это. Она ничего не сможет сделать мне, поэтому она выместит свою злость на тебе. Она пока не знает, сколько у тебя силы, поэтому она будет приходить и испытывать тебя мало-помалу. Теперь у тебя нет выбора, и ты должен будешь учиться, чтобы защитить себя, или ты сделаешься жертвой этой леди. Она не шутит.

Дон Хуан напомнил мне о том, как она перелетела через дорогу.

— Не сердись, — сказал он. — Это не обычный обман. Это правило.

В способе, которым женщина отпрыгнула от меня, было что-то, поистине сводящее с ума. Я сам был этому свидетелем: она перепрыгнула шоссе в мгновение ока. Деться от этого факта было некуда. Этот случай крепко засел в моей памяти и мало-помалу я накопил «доказательства», что Ла Каталина действительно преследовала меня. В конце концов я вынужден был отказаться от ученичества под давлением своего иррационального страха.

Я вернулся к дому дона Хуана несколько часов спустя, сразу после полудня. Он, очевидно, ожидал меня. Он подошел ко мне, когда я вышел из машины, и с явным любопытством меня осмотрел, обойдя вокруг несколько раз.

— Почему ты взволнован? — спросил он, прежде чем я успел что-либо сказать.

Я объяснил, что что-то испугало меня этим утром, что я ощутил что-то крадущееся поблизости, как в прошлом. Дон Хуан сел и погрузился в размышления. Его лицо имело необычно серьезное выражение. Казалось он был уставшим. Я сел рядом и стал приводить в порядок свои записи.

После очень долгой паузы его лицо прояснилось, и он улыбнулся.

— Это был дух источника, — сказал он. — Я говорил тебе, что ты должен подготовиться к неожиданной встрече с этими силами. Мне показалось, ты понял.

— Да, я понял.

— Тогда откуда страх?

Я не мог ответить.

— Этот дух на твоей тропе, — сказал дон Хуан. — Он уже коснулся тебя в воде. Уверяю тебя, он попробует сделать это снова. Если ты не будешь подготовлен — эта встреча станет твоим концом.

Слова дона Хуана заставили меня почувствовать действительное беспокойство. Однако, мои чувства были необычными: я был обеспокоен, но не боялся. Что бы ни случилось со мной, это не могло вызвать прежнее чувство слепого страха.

— Что я должен делать? — спросил я.

— Ты слишком легко все забываешь, — сказал он. — Путь знания — это вынужденный путь. Для того чтобы мы учились, нас нужно пришпоривать. На этом пути мы всегда с чем-то боремся, чего-то избегаем, к чему-то готовы; и это что-то всегда необъяснимо, оно всегда больше и могущественнее нас. Необъяснимые силы будут приходить к тебе. Сейчас это дух источника, позднее это будет твой собственный олли. Поэтому нужно готовиться к борьбе. Много лет назад Ла Каталина подстегнула тебя, но она всего лишь колдунья, это был фокус для новичков. Мир полон устрашающих вещей. Мы — беспомощные создания, окруженные силами, которые необъяснимы и непреклонны. Обычный человек, по незнанию, верит, что эти силы могут быть объяснены или изменены; он не знает, как это сделать, но думает, что действия человечества, рано или поздно, объяснят их или изменят. Маг, с другой стороны, не думает об объяснении или об изменении их, вместо этого он учится использовать такие силы, чтобы перенаправить себя, приспособившись к направлению их действия. Это его хитрость. В магии нет ничего особенного, достаточно лишь узнать эту хитрость. Маг немногим лучше обычного человека. Магия не помогает ему жить лучшей жизнью. Я бы сказал, что в действительности магия мешает ему — она делает его жизнь сложной и опасной. Открывая себя знанию, маг становится более уязвимым, чем обычный человек. С одной стороны, окружающие люди ненавидят и боятся его и будут стараться покончить с ним при первой возможности; с другой стороны, безжалостные и необъяснимые силы, которые окружают каждого из нас, по праву того, что мы живем, являются для мага источником еще большей опасности. Если тебя поразит собрат — это по-настоящему больно, но это ничто по сравнению с тем, что бывает, если тебя заденет олли. Маг, открывая себя знанию, становится легкой добычей для таких сил и имеет только одно средство уравновесить себя — свою волю, поэтому он должен чувствовать и действовать как воин. Я повторю это еще раз: только воин может выжить на пути знания. То, что помогает магу жить лучшей жизнью, — это сила жизни воина. Научить тебя видеть — мое обязательство. Я делаю это не потому, что я лично хочу сделать так, а потому, что ты был избран — мне указал на тебя Мескалито. Однако, научить тебя чувствовать и действовать, как воин — это мое личное стремление. Лично я верю, что быть воином — наиболее подходящий способ жить, из всех, какие только возможны. Я старался показать тебе силы, с которыми сталкивается маг, потому что только под их ужасающим воздействием можно стать воином. Видение без того, чтобы стать воином, ослабило бы тебя ложным смирением и желанием отступить. Твое тело разрушилось бы, потому что тебе стало бы все равно. Это мое личное решение — сделать тебя воином, чтобы ты не разлетелся на куски. Ты много раз говорил, что всегда готов к смерти. Я не рассматриваю это чувство, как необходимое. Я думаю, что это бесполезное потакание себе. Воин должен быть готов только к битве. Еще ты говорил, что родители покалечили твой дух. Я думаю, что дух человека — это нечто такое, что хотя и можно легко покалечить, но не теми средствами, которые ты сам считаешь ранящими. Я полагаю, родители искалечили тебя тем, что сделали мягким, потакающим себе и предающимся прозябанию. Дух воина не приспособлен к потаканию себе и жалобам, он не приспособлен к победам или поражениям. Дух воина приспособлен только к борьбе, и каждое усилие — это последняя битва воина на земле, исход которой не имеет значения. В этой последней битве воин позволяет своему духу лететь свободно. Пока он ведет битву, он знает, что его воля безупречна. И поэтому он смеется.

Я закончил писать и поднял глаза. Дон Хуан пристально смотрел на меня. Затем он покачал головой и улыбнулся.

— Ты действительно все записываешь? — спросил он с недоверием. — Хенаро говорит, что он никогда не может быть серьезным с тобой, потому что ты все время пишешь. Он прав — как можно быть серьезным, если ты все время пишешь?

Он усмехнулся. Я попытался отстоять свою позицию, но он меня остановил.

— Это не имеет значения, — сказал он. — Если ты когда-либо научишься видеть, то, я полагаю, ты сделаешь это своим собственным загадочным путем.

Он встал и посмотрел на небо. Было около полудня. Он сказал, что еще есть время поехать поохотиться в горах.

— На кого мы собираемся охотиться? — спросил я.

— На особое животное. Может быть на оленя, или на кабана, или даже на горного льва, — он замолчал на миг, а затем добавил: — или даже на орла.

Я встал и пошел за ним к машине. Он сказал, что на этот раз мы собираемся только наблюдать, чтобы выяснить, на кого нам следует охотиться. Уже почти забравшись в машину, он вдруг остановился, о чем-то вспомнив. Улыбнувшись, он сказал, что наше путешествие должно быть отложено, пока я не узнаю одну вещь, без которой такая охота невозможна.

Мы вернулись и снова сели под его рамадой. Я хотел о многом спросить, но он меня остановил и заговорил сам.

— Мы подошли к последнему, что ты должен знать о воине, — сказал он. — Воин отбирает вещи, которые создают его мир. В тот день, когда ты встретился с олли и я был вынужден дважды окунать тебя в воду, знаешь, что было с тобой не так?

— Нет.

— Ты потерял свои щиты.

— Какие щиты? О чем ты говоришь?

— Я сказал, что воин отбирает вещи, которые создают его мир. Он отбирает их осознанно, потому что каждая вещь, которую он выбирает, становится его щитом, который он будет использовать для защиты. Воин будет использовать свои щиты, чтобы защититься от своего олли, например. Обычный человек, который точно так же окружен этими необъяснимыми силами, недоступен для них, потому что он имеет другие виды особых щитов для защиты себя.

Он сделал паузу и посмотрел на меня с вопросом в глазах. Я не понимал, что он имеет в виду.

— Что это за щиты?

— То, что делают люди, — сказал он.

— Что же они делают?

— Посмотри вокруг. Люди заняты деланьем того, что делают люди. Это и есть их щиты. Когда маг встречается с теми необъяснимыми силами, о которых мы говорим, его просвет открывается, делая его более доступным смерти, чем обычно; я говорил тебе, что мы умираем через тот просвет, поэтому, если он открывается, необходимо чтобы воля была готова заполнить его; это в том случае, если человек — воин. Если человек не является воином, как ты, тогда у него нет иного пути отступления, кроме как воспользоваться деятельностью повседневной жизни, чтобы отвлечь свой ум от страха встречи с необъяснимым и, таким образом, позволить своему просвету закрыться. Ты рассердился на меня в тот день, когда встретился с олли. Я специально разозлил тебя, когда остановил твою машину, потом ты замерз, когда я окунал тебя в воду. Ты купался в одежде и от этого замерз еще сильнее. То, что ты был в ярости и замерз, позволило твоему просвету закрыться. Холод и ярость стали твоими щитами в тот день. Теперь, однако, ты не можешь больше использовать эти щиты столь же эффективно, как обычный человек. Ты слишком много знаешь об этих силах, и теперь, наконец, ты на грани того, чтобы чувствовать и действовать, как воин. Твои старые щиты больше не являются надежными.

— Что я должен делать?

— Действуй как воин и отбирай составные части своего мира. Ты не можешь больше окружать себя вещами как попало. Я говорю тебе это самым серьезным образом. Теперь ты впервые не в безопасности при своем старом образе жизни.

— Что ты имеешь в виду под отбором составных частей моего мира?

— Воин встречает эти необъяснимые силы, потому что он намеренно ищет их, поэтому он всегда готов к встрече. Ты, напротив, никогда не готов к ней. Фактически, если эти силы явятся к тебе, то они захватят тебя врасплох; испуг откроет твой просвет, и твоя жизнь беспрепятственно ускользнет сквозь него. Поэтому первое, что тебе необходимо, — это быть готовым. Думай о том, что олли может появиться перед твоими глазами в любую минуту — ты должен быть готов к этому. Встреча с олли — это не воскресный пикник. Воин берет на себя ответственность по защите своей жизни. Поэтому, если какая-либо из этих сил стучится к тебе и открывает твой просвет, ты должен бороться и намеренно закрыть его. Для этого тебе нужно иметь избранный ряд вещей, которые приносят тебе удовольствие и покой. Вещей, которые ты можешь намеренно использовать для того, чтобы отвлечь свои мысли от испуга, закрыть просвет и сделать себя цельным.

— Что это за вещи?

— Несколько лет назад я говорил тебе, что в своей повседневной жизни воин выбирает путь, имеющий сердце. Именно последовательный выбор пути с сердцем отличает воина от обычного человека. Воин знает, что путь имеет сердце, когда он един с этим путем, когда он испытывает спокойную радость идя по нему. Вещи, которые воин отбирает, чтобы сделать свои щиты, — это частицы пути с сердцем.

— Но ты сказал, что я не воин, как же мне выбрать путь с сердцем?

— Это твоя поворотная точка. Можно сказать, что раньше для тебя не было прямой необходимости жить как воин. Теперь все иначе, теперь ты должен окружить себя предметами пути с сердцем и отказаться от всего остального, или же ты погибнешь при следующей встрече. Могу добавить, что этой встречи тебе больше не нужно искать. Теперь олли может прийти к тебе во сне, во время твоего разговора с друзьями или когда ты пишешь.

— Уже годы я честно стараюсь жить в согласии с твоими учением, — сказал я. — Очевидно, я делал это недостаточно хорошо. Как я могу делать лучше теперь?

— Ты думаешь и разговариваешь слишком много. Ты должен прекратить разговор с самим собой.

— Что ты имеешь в виду?

— Ты слишком много разговариваешь с собой. Ты в этом не исключение. Каждый из нас делает это. Мы ведем внутренний разговор. Подумай об этом. Когда ты один, что ты делаешь?

— Я разговариваю с самим собой.

— О чем ты разговариваешь с собой?

— Не знаю, о чем угодно, я полагаю.

— Я скажу тебе, о чем мы разговариваем сами с собой. Мы разговариваем о нашем мире. Фактически, мы создаем наш мир своим внутренним разговором.

— Как мы это делаем?

— Пока мы разговариваем с собой, мир продолжает оставаться таким, каким по нашему предположению он должен являться. Мы обновляем его, мы наполняем его жизнью, мы поддерживаем его своим внутренним разговором. Но не только это, еще мы выбираем свои пути в соответствии с тем, что говорим себе. Так мы повторяем один и тот же выбор снова и снова, потому что продолжаем повторять один и тот же внутренний разговор до самого последнего дня своей жизни. Воин осознает это и стремится остановить этот разговор. Это последнее, что ты должен знать, если хочешь жить как воин.

— Как я могу перестать говорить с самим собой?

— Прежде всего ты должен использовать уши, чтобы снять часть нагрузки со своих глаз. Мы с самого рождения использовали свои глаза для того, чтобы судить о мире. Мы говорим с другими и с собой главным образом о том, что мы видим. Воин сознает это и прислушивается к миру, он прислушивается к звукам мира.

Я отложил свои записи. Дон Хуан засмеялся и сказал, что он не имел в виду, что я должен вынуждать себя силой, и что прислушиваться к звукам мира нужно гармонично и с большим терпением.

— Воин осознает, что мир изменится, как только он перестанет говорить с собой, и что он должен быть готов к такому необычайному событию.

— Что ты имеешь в виду, дон Хуан?

— Мир такой-то и такой-то или еще какой-нибудь только потому, что мы говорим себе, какой он. Если мы перестанем говорить себе это — мир перестанет быть прежним. В настоящий момент я не думаю, что ты готов к такой встряске, поэтому ты должен постепенно прекратить создавать мир.

— Я действительно не понимаю тебя!

— Твоя беда в том, что ты смешиваешь мир с тем, что делают люди; и опять же, ты не одинок в этом. Каждый из нас поступает так. Вещи, которые делают люди, являются щитами против сил, которые нас окружают. То, что мы делаем как люди, дает нам удобство и чувство безопасности. То, что делают люди, по праву очень важно, но только как щит. Мы не осознаем, что все, что мы делаем, как люди, это только щиты, которым мы позволяем господствовать и попирать наши жизни. Я мог бы сказать, что для человечества то, что делают люди, значительнее и важнее самого мира.

— Что ты называешь миром?

— Мир — это все, что здесь, — сказал он и топнул ногой по земле. — Жизнь, смерть, люди, олли и все остальное, что окружает нас. Мир необъятен. Мы никогда не сможем понять его, мы никогда не разгадаем его тайны. Поэтому, мы должны относиться к нему, как к тому, чем он и является, как к чудесной загадке! Однако, обычный человек не делает этого. Мир никогда не является для него загадкой, поэтому когда он приближается к старости, он обнаруживает, что для него больше нет ничего нового. Старик не исчерпал мира. Он исчерпал только то, что делают люди. Но в своем глупом замешательстве он верит, что в мире нет больше загадок для него. Вот ужасная цена, которую приходится платить за наши щиты! Воин осознает эту путаницу и учится относиться к вещам правильно. Вещи, которые делают люди, ни при каких условиях не могут быть более важны, чем мир. И, таким образом, воин относится к миру, как к бесконечной тайне, а к тому, что делают люди, как к бесконечной глупости.

 

15

Я начал упражняться, прислушиваясь к «звукам мира» и продолжал это в течение двух месяцев, как указал дон Хуан. Сначала было мучительно слушать и не смотреть, но еще более мучительным было не разговаривать с самим собой. К концу этого периода я был способен выключать свой внутренний диалог на короткие промежутки времени и мог обращать внимание на звуки.

Я прибыл к дому дона Хуана 10 ноября 1969 года.

— Мы отправимся прямо сейчас, — сказал он, как только я подъехал к его дому.

Я отдыхал в течение часа, а затем мы поехали к низким склонам гор на востоке. Мы оставили мою машину на попечение одного из его друзей, который жил в этом месте, а сами пошли в горы пешком. Дон Хуан положил в рюкзак сухое печенье и сладкие булочки для меня. Провизии было достаточно на день или на два. Я спросил дона Хуана, не взять ли нам больше, но он отрицательно помотал головой.

Мы шли пешком все утро. Был довольно теплый день. Я нес флягу с водой, из которой большей частью пил сам. Дон Хуан пил только дважды. Когда вода закончилась, он заверил меня, что вполне можно пить из ручьев, которые попадаются на нашем пути. Он рассмеялся над моим нежеланием. Через некоторое время жажда вынудила меня побороть страхи.

Сразу после полудня мы остановились в небольшой долине у подножья каких-то холмов, заросших сочной зеленью. За ними, на востоке, сквозь облака были видны силуэты высоких гор.

— Ты можешь записывать все наши разговоры и все свои впечатления, но никогда не должен упоминать о том, где мы при этом находились, — сказал дон Хуан.

Мы немного передохнули, затем он вынул из-под рубашки сверток, в котором оказалась его трубка. Он наполнил чашечку курительной смесью, зажег спичку и поджег небольшую сухую ветку, которую положил внутрь чашки, после чего велел мне курить. Без кусочка угля внутри раскурить ее оказалось достаточно сложно и нам пришлось не один раз поджигать палочку, прежде чем смесь разгорелась.

Когда я закончил курить, он сказал, что мы здесь для того, чтобы я мог разыскать тот вид дичи, на который буду охотиться. Он тщательно повторил мне три или четыре раза, что наиболее важным в том, что я делал, было найти какие-нибудь дыры. Он подчеркнул слово «дыра» и сказал, что внутри них маг мог найти все виды сообщений и указаний. Я хотел спросить, что это за дыры. Дон Хуан, казалось, отгадал мой вопрос и сказал, что их невозможно описать, так как они относятся к области виденья. Он повторил несколько раз, что я должен сосредоточить все свое внимание на звуках и сделать все возможное, чтобы найти в них дыры. Он сказал, что собирается четыре раза сыграть на своем ловце духов. Я должен был использовать эти жуткие звуки в качестве проводника к олли, который звал меня, тогда этот олли даст какое-то очень важное указание. Дон Хуан велел находиться в полной готовности, так как он не знает, каким образом олли проявит себя на этот раз.

Я внимательно прислушивался, сидя спиной к каменистому склону холма. Я испытывал легкое онемение. Дон Хуан предупредил, чтобы я не закрывал глаз. Я стал слушать и смог различить посвистывание птиц, шелест листьев на ветру и жужжание насекомых. Когда я сосредоточил свое внимание на этих звуках, я разобрал четыре разных типа посвистывания птиц. Я мог различить медленные и быстрые порывы ветра, также я мог слышать шелест трех типов листьев. Звуки, издаваемые насекомыми были поразительны. Их было так много, что я не мог сосчитать их или правильно отделить друг от друга.

Я был погружен в необычный мир звуков, как никогда в жизни. Я начал крениться вправо. Дон Хуан сделал движение, чтобы не дать мне упасть, но я удержался сам и снова сел прямо. Он передвинул мое тело, усадив так, чтобы спина устойчиво улеглась во впадину огромного валуна, аккуратно прислонил к камню мою голову, а затем вымел из под моих ног мелкие камни.

Он сказал мне смотреть на горы к юго-востоку. Я зафиксировал взгляд на далеких горах, но он поправил меня, сказав, что я не должен смотреть на них пристально, что следует просто смотреть, переводя взгляд от точки к точке, как бы сканируя взглядом холмы передо мной и растительность на них. Он повторял снова и снова, что я должен сосредоточить все свое внимание на звуках.

Звуки появились опять. Дело было не столько в том, что мне хотелось их слышать, сколько в том, что они каким-то образом заставляли меня концентрироваться на себе. Ветер шелестел листьями. Он пронесся сверху над деревьями, а затем опустился в долину, в которой мы находились. Опускаясь, он коснулся сначала листьев на верхушках деревьев — они издали особый звук, который показался мне густым, грубым и сочным. Затем ветер прошелся по кустам. Их листья зазвучали подобно множеству рассыпающихся мелких предметов; это был почти мелодичный звук, очень поглощающий и весьма требовательный; он, казалось, мог заглушить все остальное. Я нашел его неприятным. Я почувствовал себя в затруднении, потому что мне пришло в голову, что я сам подобен этому шуршанию кустов, раздражающему и требовательному. Звук был так похож на меня, что я почувствовал прилив ненависти к нему. Затем я услышал, как ветер коснулся земли. Это был уже не шелестящий звук, а скорее свист, почти гудение или однообразное жужжание. Прислушиваясь к ветру, я понял, что все три типа звуков возникают одновременно. Я был удивлен тем, что оказался способен отличить их один от другого. Потом я вдруг снова начал осознавать посвистывание птиц и жужжание насекомых. До определенного момента были одни только звуки ветра, а потом гигантский поток других звуков мгновенно затопил пространство моего сознания, хотя по логике вещей, эти звуки должны были непрерывно возникать в течение того времени, когда я слышал один только ветер.

Я не мог сосчитать всех типов посвистывания птиц или жужжания насекомых, однако, был убежден, что слышу каждый отдельный звук сразу, как только он возникает. Все вместе они создавали очень необычный порядок. Я не мог назвать это иначе чем «порядок», поскольку звуки имели свой собственный строй; то есть каждый звук возникал в строго определенной последовательности.

Затем я услышал протяжный вой. Он заставил меня задрожать. Все другие звуки мгновенно стихли. Долина замерла, пока колебание воя не достигло противоположной ее стороны. Затем звуки возникли снова. Я сразу же поймал их строй. После того как в течение секунды я вслушивался в него, мне показалось, что я понял указание дона Хуана искать дыры в звуках — их общий строй имел интервалы! Например, особые посвистывания птиц были упорядочены и содержали между собой паузы, и то же относилось ко всем звукам, которые я воспринимал. Шелест листьев был чем-то вроде вязкого клея, соединяющего их в однородное жужжание. Дело было в том, что время существования каждого звука было единицей общего строя. Таким образом, интервалы или паузы между звуками, если я обращал на них внимание, оказывались дырами в структуре.

Я снова услышал пронзительный вой ловца духов дона Хуана. На этот раз я не вздрогнул, но звуки снова на мгновение прекратились, и я воспринял такой перерыв как дыру, очень большую дыру. В этот самый момент я переместил свое внимание от слушанья к смотрению. Я смотрел на скопление низких холмов с густой зеленой растительностью. Силуэты холмов были расположены таким образом, что с места, откуда я смотрел, казалось, что на склоне одного из них находится дыра. Это был промежуток между двумя холмами, и сквозь него я мог видеть глубокий темно-серый цвет вдали. Мгновение я не мог понять, что это. Было так, как будто дыра, которую я видел, была «дырой» в звуке. Затем шумы появились снова, но визуальный образ огромной дыры оставался. Короткое время спустя я стал еще более остро осознавать строй звуков, их порядок и распределение их пауз. Мой ум был способен различать и выделять огромное количество отдельных звуков. Я мог действительно следить за всеми ними, поэтому каждая пауза была дырой. В какой-то момент паузы кристаллизовались в моем уме и образовали твердую решетку, структуру. Я не видел и не слышал ее. Я чувствовал структуру какой-то неизвестной частью себя.

Дон Хуан заиграл на своей струне еще раз; звуки прекратились, как и прежде, создав огромную дыру в звуковой структуре. Однако, на этот раз звуковая пауза совместилась с дырой в холмах, которую я видел; они как бы наложились друг на друга. Эффект восприятия этих двух дыр длился такое долгое время, что я мог видеть-слышать их контуры, так как они соответствовали друг другу. Затем снова начались другие звуки, и структура пауз стала отчетливой, почти видимой картиной. Я стал видеть звуки, поскольку они создавали строй, а затем этот строй накладывался на окружающее тем же самым способом, каким накладывались друг на друга две большие дыры. Я смотрел и слушал не так, как я привык это делать. Я делал нечто совершенно отличное, но сочетающее в себе свойства того и другого. По какой-то причине мое внимание было сосредоточено на большой дыре в холмах. Я чувствовал, что слышу ее, и в то же самое время вижу. В ней было что-то притягательное. Она была главным элементом моего восприятия, и каждый отдельный звуковой строй, который совпадал с особенностями окружения, зависел от этой дыры.

Я еще раз услышал жуткий вой ловца духов дона Хуана. Все остальные звуки тут же исчезли. Две большие дыры, казалось, начали светиться, и тогда я снова увидел вспаханное поле. Олли стоял на том же самом месте, на котором я увидел его впервые. Сцена была очень ясной. Я мог разглядеть его, как будто он находился в пятидесяти метрах от меня, но лица видно не было — его скрывала шляпа. Затем олли начал приближаться, медленно поднимая на ходу голову; я почти увидел его лицо и это меня ужаснуло. Я знал, что должен без промедления остановить его. Необычайная волна прошла по всему моему телу; я почувствовал «истечение силы». Я хотел отвести глаза в сторону, чтобы остановить видение, но не мог сделать этого. В этот критический момент мне в голову пришла мысль. Я знал, что имел в виду дон Хуан, когда говорил об элементах «пути с сердцем», которые были щитами. Было что-то, что я хотел сделать в своей жизни, что-то очень вдохновляющее и интригующее, что-то, что наполняло меня всепоглощающим спокойствием и радостью. Я знал, что олли не может победить меня. Я повернул голову безо всяких трудностей, прежде чем увидеть его лицо целиком.

Я начал слышать все остальные звуки, внезапно они стали очень громкими и настойчивыми, как будто сердились на меня. Они потеряли свой строй и казались аморфным конгломератом резких, болезненных криков. Мои уши начали гудеть под их давлением. Я чувствовал, что моя голова готова взорваться. Я встал и закрыл уши ладонями.

Дон Хуан помог мне дойти до небольшого ручья, заставил снять одежду и положил в воду. Он заставил меня лечь в почти сухое русло ручья, а затем собрал воду в свою шляпу и плеснул на меня.

Давление в ушах спало очень быстро, и все «купание» отняло только несколько минут. Дон Хуан посмотрел на меня, одобрительно покивав головой, и сказал, что я вернул себе «твердость» необыкновенно быстро.

Я оделся и он отвел меня назад к месту, где я сидел. Я чувствовал себя необыкновенно сильным, бодрым; моя голова была ясной.

Он хотел знать все подробности моего видения. Он сказал, что дыры в звуках использовались магами, чтобы узнать особые вещи. Олли может показать очень сложные вещи через эти дыры в звуках. Он отказался более подробно рассказать о дырах, сказав, что, поскольку у меня нет олли, такая информация будет только вредна для меня.

— Для мага имеет значение все, — сказал он. — Звуки имеют в себе дыры, точно так же как и все остальное вокруг. Обычному человеку не хватает скорости для того, чтобы уловить их. Поэтому он беззащитен перед силами жизни. Птицы, деревья, черви, все существа — все они могут говорить нам удивительные, невообразимые вещи. От нас требуется только быстрота, чтобы уловить это. Мы можем ее добиться. В частности, дымок может дать нужную скорость. Но мы должны быть в хороших отношениях со всем живым в этом мире. В этом причина того, почему мы должны разговаривать с растениями, когда собираемся срезать их, и извиняться, причиняя им вред. То же самое мы должны делать и по отношению к животным, которых собираемся убить. Мы всегда должны брать ровно столько, сколько нам нужно. Иначе растения и животные, и черви, которых мы убили, обернутся против нас и станут причиной болезни или несчастья. Понимая это, воин старается ублажить их. Поэтому, когда он смотрит сквозь дыры, деревья, птицы и черви дают ему верные знаки. Но все это сейчас неважно. Важно то, что ты видел олли. Вот твоя дичь! Я говорил тебе, что мы собираемся на кого-то охотиться. Я думал, что это будет животное, и рассчитывал, что ты увидишь животное, на которое мы будем охотиться. Сам я, например, видел дикого кабана. Мой ловец духов — дикий кабан.

— Ты имеешь в виду, что твой ловец духов сделан из дикого кабана?

— Нет. Ничто в магии не делается из чего-либо другого. Если что-нибудь чем-то является, то только самой этой вещью. Мой ловец духов не сделан из дикого кабана, он является им. Если бы ты знал диких кабанов, ты бы понял, что он — один из них.

— Почему мы пришли сюда охотиться?

— Олли показал тебе ловца духов, которого достал из своей сумки. Тебе нужно заполучить его, если ты собираешься вызывать олли.

— Что такое ловец духов?

— Нить. Ею я могу вызывать различных олли, или своего собственного олли, или духов источников, духов рек, духов гор. Мой — это дикий кабан и звучит подобно кабану. Я использовал его для тебя дважды, вызывая дух источника, чтобы помочь тебе. Дух приходил к тебе тогда, так же как олли приходил к тебе сегодня. Однако, ты не видел его, потому что у тебя не было достаточной скорости. Правда, в тот день, когда я взял тебя к водному каньону и положил на камень, ты знал, что дух почти прямо над тобой, не видя его. Эти духи — помощники. С ними трудно управляться, и они в некотором смысле опасны. Нужна безупречная воля, чтобы твердо держать их в руках.

— На что они похожи?

Они различны для каждого человека, как и олли. Для тебя, например, олли выглядит как человек, в котором есть что-то знакомое и которого ты пытаешься узнать; это склонность твоей натуры. Ты склонен к таинственности. Я не похож на тебя, поэтому для меня олли — это что-то очень ясное.

Духи источников привязаны к определенным местам. Тот, которого я вызывал, чтобы тебе помочь, мне знаком. Он помогал мне много раз. Он обитает в этом каньоне. В тот раз, когда я вызывал его, чтобы помочь тебе, ты не был сильным, и дух принял тебя сурово. Это не было его намерением — у них нет этого — но ты лежал там очень слабый, слабее, чем я подозревал. Позже дух едва не заманил тебя к смерти — в воде оросительного канала ты светился зеленым светом. Дух взял тебя удивлением, он застал тебя врасплох и ты едва не поддался. Когда подобное происходит, дух всегда возвращается за своей жертвой. Так что, я уверен, ты с ним еще встретишься. К несчастью, тебе нужна вода для того, чтобы снова стать твердым, после использования дымка. Это ставит тебя в трудное положение. Если ты не воспользуешься водой, то, вероятно, умрешь, а если воспользуешься, то дух захватит тебя.

— Могу ли я использовать воду в другом месте?

— Нет никакой разницы. Дух источника, который обитает вблизи моего дома может преследовать тебя где угодно, если у тебя нет ловца духов. Вот почему олли показал тебе его. Он сказал, что ты нуждаешься в нем. Он обернул его вокруг своей левой руки и пошел к тебе, указывая на водный каньон. Сегодня он снова хотел показать тебе ловца духов, как и в первый раз, когда ты встретился с ним. То, что ты все прекратил, было благоразумно с твоей стороны — олли шел слишком твердо для твоей силы, и прямое столкновение с ним оказалось бы для тебя очень вредным.

— Как мне теперь заполучить ловца духов?

— Очевидно, олли собирается дать тебе его.

— Как?

— Я не знаю. Ты должен будешь пойти к нему, он уже показал тебе, где искать ловца духов.

— Где?

— Там, наверху, на тех холмах, где ты видел дыру.

— Должен ли я буду искать самого олли?

— Нет. Но он уже зовет тебя. Дымок открыл тебе путь к нему. Затем, позже, ты встретишься с ним лицом к лицу, но это произойдет только после того, как ты узнаешь его очень хорошо.

 

16

Мы прибыли в эту же долину к вечеру 15 декабря 1969 года. Когда мы двигались сквозь кустарник дон Хуан повторно напомнил мне, что направления и точки ориентации решающе важны в деле, которое я собирался предпринять.

— Ты должен определить верное направление немедленно по прибытии на вершину холма, — сказал дон Хуан. — Как только ты будешь на вершине холма, обратись лицом в этом направлении, — он указал на юго-восток. — Это твое благоприятное направление, и ты всегда должен быть обращен лицом к нему, особенно, если у тебя трудности. Помни это.

Мы остановились у основания холмов, в которых я видел дыру. Он указал на особое место, где я должен был сидеть; он сел рядом со мной и очень спокойным голосом дал мне подробные инструкции. Он сказал, что, как только я достигну вершины холма, я должен вытянуть перед собой правую руку ладонью вниз и растопырить выпрямленные пальцы подобно вееру, за исключением большого, который должен быть подогнут к ладони. Затем я должен повернуть голову к северу и прижать руку к груди, указывая ею на север; затем я должен танцевать, поставив левую ногу позади правой и ударяя об землю носком левой ноги. Он сказал, что, когда я почувствую тепло, поднимающееся по левой ноге, я должен начать медленно переносить руку с севера на юг, а затем снова к северу.

— Место, над которым ладонь твоей руки почувствует тепло, когда ты проносишь руку, — это то место, на котором ты должен сидеть, и еще это направление, в котором ты должен смотреть, — сказал он. — Если место к юго-востоку или если оно в этом направлении, — он снова указал на юго-восток, — результаты будут превосходными. Если место, где твоя рука становится теплой, к северу, то ты получишь сильную встряску, но можешь все повернуть в свою пользу. Если место к югу — будет тяжелая борьба. Сначала ты можешь провести рукой до четырех раз, но когда станешь лучше знаком с движением, достаточно будет одного раза, чтобы понять потеплела твоя ладонь или нет.

Когда ты установишь место, где твоя рука становится теплой, садись там; это твоя первая точка. Если ты обращен лицом на юг или на север, ты должен решить, чувствуешь ли ты достаточно силы, чтобы остаться. Если ты сомневаешься в себе, то встань и уйди. Нет смысла оставаться, если ты не уверен. Если ты решил не уходить, очисти достаточно большое место, чтобы развести огонь, примерно в полутора метрах от твоей первой точки. Огонь должен быть на прямой линии с направлением, в котором ты смотришь. Место, где ты разводишь огонь, — твоя вторая точка. Затем собери все ветки, какие сможешь, между этими двумя точками и разведи огонь. Сядь на первую точку и смотри на огонь. Рано или поздно дух придет, и ты увидишь его.

Если твоя рука совсем не теплеет после четырех движений, медленно проведи своей рукой с севера на юг, а затем повернись кругом и проведи ею на запад. Если твоя рука потеплела в любом месте по направлению к западу, брось все и беги. Беги вниз на ровное место и не оборачивайся, что бы ты ни услышал или ни почувствовал позади себя. Как только ты достигнешь ровного места, как бы ты ни был испуган, прекрати бежать, падай на землю, снимай свою куртку, обвяжи ее вокруг живота и сожмись, подогнув к животу колени. Еще ты должен закрыть руками глаза, а локти плотно прижать к бедрам. Ты должен оставаться в этом положении до утра. Если ты выполнишь эти простые действия, с тобой не случится ничего плохого.

В случае, если ты не сможешь достичь ровного места вовремя, падай на землю прямо там, где находишься. Тебе придется пережить ужасное время, ты будешь измотан, однако если ты сохранишь спокойствие и не будешь двигаться или смотреть, ты выйдешь из этого без единой царапины.

Ну, а если твоя рука не потеплеет совсем, когда ты проведешь ею к западу, снова повернись лицом к востоку и беги в восточном направлении до тех пор, пока хватит дыхания. Потом остановись и повтори те же движения. Ты должен продолжать бежать к востоку, повторяя эти движения до тех пор, пока твоя рука не потеплеет.

Дав мне эти инструкции, он заставил меня повторять их до тех пор, пока я не выучил их наизусть. Затем мы долгое время сидели в молчании. Пару раз я пытался возобновить разговор, но каждый раз он повелительным жестом требовал сохранять молчание.

Уже темнело, когда дон Хуан встал и начал взбираться на холм. Я последовал за ним. На вершине холма я исполнил все движения, которые он описал. Дон Хуан стоял недалеко от меня и пристально наблюдал за мной. Я был очень старателен и умышленно медлителен. Я пытался почувствовать какое-либо ощутимое изменение температуры, но не мог определить потеплела моя ладонь или нет. К этому времени стало совершенно темно, однако, я все же мог бежать в восточном направлении, не натыкаясь на кусты. Я остановился, когда запыхался, что было не слишком далеко от точки отправления. Я чувствовал чрезвычайную усталость и напряжение. Мои предплечья и икры болели.

Повторив там все требуемые движения, я снова получил тот же отрицательный результат. Я бегал в темноте еще два раза, и затем, когда я проводил рукой в третий раз, рука стала теплой над точкой к востоку. Это было настолько определенное изменение температуры, что я испугался. Я сел и стал ждать дона Хуана. Я сказал ему, что обнаружил изменение температуры. Он велел мне продолжать. Я подобрал все сухие ветки, какие мог найти, и разжег огонь. Он сел слева в полуметре от меня.

Пламя рисовало необычные танцующие силуэты. Временами пламя становилось радужным; оно наливалось красным, а затем становилось сверкающе белым. Я объяснял эту необычную игру цветов за счет каких-то химических свойств собранных мной сучьев. Другой очень необычной особенностью костра были искры. Новые ветки, которые я продолжал подбрасывать, создавали чрезвычайно крупные искры. Я подумал, что они напоминают теннисные мячи, которые подлетают и взрываются в высоте.

Я пристально и сосредоточенно смотрел на огонь, таким способом, каким, как я полагал, дон Хуан советовал мне смотреть, и у меня закружилась голова. Он протянул мне свою тыквенную бутыль с водой и жестом велел попить. Вода расслабила меня и дала восхитительное чувство свежести.

Дон Хуан наклонился вперед и прошептал мне на ухо, что я не должен пристально смотреть на пламя, а только поглядывать в его направлении. Мне стало очень холодно и сыро после того, как я наблюдал почти час. В какой-то момент, когда я собирался наклониться и подобрать ветки, что-то наподобие мотылька или пятнышка на сетчатке, пронеслось справа налево между мной и огнем. Я отшатнулся и взглянул на дона Хуана. Движением подбородка он показал мне снова смотреть на пламя. Миг спустя та же тень пронеслась в противоположную сторону.

Дон Хуан поспешно встал и принялся забрасывать горящие ветки землей, пока полностью не погасил пламя. Он выполнил это действие с громадной скоростью. Ко времени, когда я шевельнулся, чтобы помочь ему, он уже закончил. Он утрамбовал землю поверх тлеющих веток, а затем чуть ли не силой потащил меня вниз к выходу из долины. Мы шли очень быстро. Он не оборачивался и не позволял мне разговаривать.

Когда через несколько часов мы добрались до машины, я спросил его, что это было. Он отрицательно помотал головой, и мы уехали оттуда в полном молчании.

Потом, когда рано утром мы подъехали к его дому, он сразу вошел внутрь и снова не позволил мне говорить.

Дон Хуан сидел позади своего дома. Он, казалось, ждал, когда я проснусь, потому что заговорил, как только я вышел. Он сказал, что тень, которую я видел предыдущей ночью, была духом, сила которого принадлежит особому месту, где я и видел его. Он сказал, что это особое существо бесполезно.

— Оно просто существует там, — сказал он. — Оно не имеет секретов силы, поэтому не было смысла оставаться. Ты видел бы только быстро мелькающую тень, проносящуюся взад и вперед всю ночь. Однако, есть другие виды существ, которые могут дать тебе секреты силы, если тебе посчастливится найти их.

Затем мы в полном молчании съели завтрак. После еды мы расположились перед его домом.

— Есть три вида существ, — сказал он внезапно, — те, которые не могут дать ничего, потому что у них ничего нет; те, которые могут только вызывать страх; и те, которые приносят дары. То, которое ты видел прошлой ночью, было молчаливым существом. Оно не может ничего дать, это всего лишь тень. Часто, однако, другой тип существ связан с молчаливым существом — отвратительный дух, единственной способностью которого является вызывать страх и который постоянно болтается вокруг жилища молчаливого существа. Вот почему я решил побыстрее уйти оттуда. Этот злобный вид преследует людей прямо в их домах и делает их жизнь невыносимой. Я знаю людей, которые были вынуждены съезжать со своих мест из-за этого. Но всегда есть люди, которые верят, что они могут многое получить от такого существа. Между тем, простой факт, что дух находится рядом с домом, не имеет никакого значения. Люди могут пытаться соблазнить его, или они могут его преследовать, надеясь, что он откроет им тайны, однако единственное, чего они добьются — это испуга. Я знаю людей, которые долгое время наблюдали за одним из таких отвратительных существ прямо в своем доме. Они делали это несколько месяцев. В конце концов окружающие должны были вмешаться и вытащить людей из их дома. Они выглядели слабыми и истощенными. Поэтому, единственная благоразумная вещь, которую можно сделать по отношению к этому злобному типу, — забыть о нем и оставить его в покое.

Я спросил его, как люди соблазняют духа. Он сказал, что сперва люди стараются угадать, где дух появится в следующий раз, а затем они кладут оружие на его пути, в надежде, что дух коснется оружия, так как духи любят принадлежности войны. Дон Хуан сказал, что любое имущество или любой предмет, которого коснулся дух, по праву становится предметом силы. Однако, злобное существо никогда ничего не касалось, оно производит только слуховую иллюзию шума.

Затем я спросил дона Хуана о способе, которым эти духи вызывают страх. Он ответил, что чаще всего они показываются темной тенью, которая бродит вокруг дома, производя пугающий стук или звуки голосов; или тенью, неожиданно появляющейся из темного угла.

Дон Хуан сказал, что третий тип духа — настоящий олли, который открывает тайны — живет в уединении, в заброшенных местах, которые почти недоступны. Он сказал, что человек, который хочет найти одного из этих существ, должен далеко путешествовать и идти к нему сам. В отдаленном и уединенном месте человек должен предпринимать все требуемые шаги в одиночку. Он должен сидеть у своего костра, и, если увидит тень, он должен немедленно уйти. Однако, он должен остаться, если столкнется с другими признаками, такими как сильный ветер, который гасит его костер и не дает возможности разжечь его снова в течение четырех попыток, или если на ближайшем дереве сломается ветка. Ветка должна действительно сломаться и человек должен быть уверен, что это не просто звук ломающейся ветки.

Другими признаками, за которыми нужно следить являются катящиеся камни, или камни, летящие в костер, или какой-нибудь постоянный шум, и тогда следует идти в направлении источника этого шума, до тех пор, пока дух не проявит себя.

Такое существо подвергает воина испытанию многими способами. Оно может внезапно выпрыгнуть перед ним в очень угрожающем виде, или схватить человека сзади и, не позволяя освободиться, удерживать его в таком положении часами. Оно может также свалить на него дерево. Дон Хуан сказал, что это действительно опасные силы, которые хотя и не могут убить человека непосредственно, могут вызвать его смерть, напугав его, или позволив каким-нибудь предметам упасть на него, или, появившись неожиданно, заставить его споткнуться и сорваться с обрыва.

Он сказал, что, если я встречу такое существо при неподходящих обстоятельствах, я никогда не должен пытаться бороться с ним, потому что оно убьет меня — отнимет душу. В таких обстоятельствах следует упасть на землю и терпеть его до утра.

— Когда человек сталкивается с олли, дарителем тайн, — сказал дон Хуан, — он должен собрать все свое мужество и схватить его, прежде чем тот схватит его, или начать преследовать его, прежде чем тот начнет преследование. Преследование должно быть неотступным, и тогда происходит борьба. Человек должен прижать духа к земле и держать до тех пор, пока тот не даст ему силу.

Я спросил его, являются ли эти духи материальными, раз их действительно можно коснуться; и пояснил, что сама идея «духа» означает для меня нечто эфемерное.

— Не называй их духами, — сказал он. — Называй их олли, называй их необъяснимыми силами.

Он лег на спину, подложив руки под голову. Я настойчиво желал узнать, материальны ли эти существа.

— Черт возьми, они материальны, — сказал он, после некоторого молчания. — Когда ты борешься с ними, они твердые, но это ощущение длится только одно мгновение. Эти существа полагаются на человеческий страх. Если человек борется с таким существом как воин, оно очень быстро утрачивает свою твердость, в то время как человек становится более сильным. Можно просто вобрать в себя напряжение духа.

— Что это за напряжение? — спросил я.

— Сила. Когда касаешься их, они вибрируют, как будто готовы разорвать тебя на части. Но это только видимость. Напряжение исчезает, если человек удерживает свою хватку.

— Что происходит, когда они теряют напряжение? Становятся ли они подобны воздуху?

— Нет, они просто становятся бессильными. Они, тем не менее, материальны. Но это не похоже ни на что, чего человек когда-либо касался.

Позже, вечером, я сказал ему, что то, что я видел предыдущей ночью, могло быть простым мотыльком. Он засмеялся и очень терпеливо объяснил, что мотыльки летают взад и вперед только вокруг электрических ламп, потому что лампа не сжигает их крыльев. Пламя, напротив, сжигает их сразу же, как только они подлетают близко к нему. Он также указал, что тень закрывала весь огонь. Когда он упомянул об этом, я вспомнил, что это была действительно очень большая тень и что она действительно закрыла огонь на мгновение. Однако, это произошло так быстро, что я не придал значения этому, вспоминая случившееся.

Затем он отметил, что искры были очень крупными и летели влево. Я и сам это заметил. Я сказал, что, возможно, ветер дул в этом направлении. Дон Хуан возразил, сказав, что ветра той ночью не было совсем. Это было так. Я вспомнил, что ночь была безветренной.

Следующее, что я упустил, это зеленоватый цвет пламени, замеченный мной после того, как дон Хуан велел только поглядывать на огонь и тень первый раз пересекла поле моего зрения. Дон Хуан напомнил мне об этом. Он также возражал против того, чтобы я называл это тенью. Он сказал, что оно было круглым и было похоже скорее на пузырь.

Два дня спустя, 17 декабря 1969 года, дон Хуан очень легкомысленным тоном заявил, что я знаю все детали и необходимые техники для того, чтобы пойти в холмы самому и получить предмет силы — ловца духов. Он побуждал меня отправиться в одиночку и утверждал, что его общество только помешало бы мне.

Я был готов так и сделать, когда он, казалось, передумал.

— Все же ты недостаточно силен, — сказал он. — Я пойду с тобой к подножью холмов.

Когда мы оказались в небольшой долине, где я видел олли, он остановился и долго всматривался в ту часть местности, где находилось образование, которое я назвал дырой в холмах. Затем он сказал, что мы должны идти еще дальше на юг, к дальним горам. Жилище олли было самой дальней точкой, которую мы могли видеть через дыру. Я посмотрел туда, но все, что я смог различить, это голубоватые очертания далеких гор. Повел он меня, однако, в юго-восточном направлении, и через несколько часов ходьбы мы достигли точки, которая, как он сказал, находилась «достаточно далеко» в принадлежащей олли местности.

Было еще светло. Мы сели на камни. Я устал и был голоден. Все, что я съел за день, это несколько лепешек, запитых водой. Дон Хуан внезапно вскочил, посмотрел на небо и тоном команды велел отправляться в наиболее благоприятном для меня направлении, но прежде убедиться, что я смогу вспомнить это место, чтобы вернуться сюда, когда все будет кончено. Он успокаивающе пообещал, что будет меня ждать, даже если это отнимет все его время.

Я тревожно спросил, считает ли он, что поиск ловца духов может отнять много времени.

— Кто знает? — ответил он, таинственно улыбаясь.

Я пошел к юго-востоку, обернувшись пару раз, чтобы посмотреть на дона Хуана. Он очень медленно шел в противоположном направлении. Взобравшись на вершину большого холма, я еще раз оглянулся и посмотрел на дона Хуана, который находился уже метрах в двухстах от меня. Он не оборачивался. Я сбежал к подножью в небольшую чашеобразную впадину между холмами, и внезапно обнаружил, что остался один. На секунду я присел и стал размышлять, что я здесь делаю. Мне казалось смешным искать ловца духов. Я побежал назад на вершину холма, чтобы окликнуть дона Хуана, но его нигде не было. Тогда я сбежал вниз, к месту, где мы расстались. Я хотел прекратить все это и уехать домой. Я чувствовал себя глупо и был уставшим.

— Дон Хуан! — кричал я снова и снова.

Его нигде не было видно. Я снова взбежал на вершину другого высокого холма, но не увидел его и оттуда. Я бегал везде, высматривая его, но он исчез. Я снова вернулся к тому месту, где он меня оставил. У меня была нелепая уверенность, что я найду его сидящим там и смеющимся над моей непоследовательностью.

— Какого дьявола я ввязался во все это?! — сказал я громко.

Но я уже знал, что нет никакого способа остановить начатое. Я действительно не знал, как вернуться к машине. Дон Хуан много раз менял направление движения, а общей ориентации по сторонам света было недостаточно. Я боялся заблудиться в горах. Я сел и первый раз в своей жизни испытал странное ощущение — вернуться к исходной точке, откуда все началось, не было никакой возможности. Дон Хуан говорил, что я всегда хочу иметь точку отсчета, которую можно было бы назвать началом, хотя на самом деле начала никогда и нигде не существует. Там, в горах, я понял, что он имел в виду — точкой отсчета всегда был я сам, а дона Хуана как бы никогда на самом деле и не было; и когда я смотрел на него в последний раз, он стал тем, чем по-настоящему и был — мимолетным образом, который исчез за холмом.

Я услышал тихий шелест листьев, и меня окружил незнакомый аромат. Я почувствовал тихое гудение давящего на мои уши ветра. Солнце, уже приближающееся к оранжевой полосе облаков у горизонта, исчезло за низкой тучей, а момент спустя появилось снова, подобное плывущему сквозь туман малиновому шару. Оно, как будто, стремилось попасть в просвет голубого неба, но тучи не давали ему времени, а затем оранжевая полоса и темные силуэты гор поглотили его.

Я лег на спину. Мир вокруг меня был таким спокойным, таким безмятежным, но в то же самое время таким чуждым, что я почувствовал себя подавленным. Я не хотел плакать, но слезы покатились сами.

Я оставался в этом положении несколько часов. Я был почти неспособен встать. Камни подо мной были твердыми; там, где я лежал, почти ничего не росло, а вокруг были густые зеленые кусты. Я мог видеть верхушки деревьев на восточных холмах.

Наконец, стало достаточно темно. Я почувствовал себя лучше. Фактически, я чувствовал себя почти счастливым. Полутьма была намного более успокоительной и защищающей, чем резкий дневной свет.

Я поднялся на вершину небольшого холма и начал повторять движения, которым дон Хуан меня научил. Мне пришлось бежать к востоку семь раз, прежде чем я заметил изменение температуры в моей ладони. Я развел костер и стал внимательно наблюдать — как советовал дон Хуан, обращая внимание на каждую деталь.

Шли часы, и я стал чувствовать усталость и холод. Я собрал довольно большую охапку сухих веток, положил их в огонь и придвинулся поближе к костру. Бодрствование было таким напряженным и интенсивным, что оно изнурило меня — я начал клевать носом. Дважды я засыпал и просыпался только тогда, когда моя голова начинала клониться в сторону. Я был таким сонным, что не мог больше наблюдать за огнем. Я попил воды и немного побрызгал на лицо, чтобы не спать. Мне удалось побороть сонливость только на короткое время, но я стал унылым и раздраженным. Я чувствовал себя крайне глупо, и из-за этого у меня возникло какое-то иррациональное разочарование. Я испытывал усталость, голод, сонливость и нелепую злобу на самого себя. Наконец я решил не бороться со сном. Я подбросил побольше сухих веток в костер и лег спать. Погоня за олли с его ловцом духов казалась мне в этот момент чем-то нелепым и диким. Я был таким сонным, что не мог ни думать, ни разговаривать с собой. Я заснул.

Спустя какое-то время меня разбудил громкий треск. Казалось, что шум, чем бы он ни был, раздался прямо над моим левым ухом — я лежал на правом боку. Я сел, окончательно пробудившись. Мое левое ухо гудело, оно было оглушено близостью и силой звука.

Судя по количеству сухих веток, которые все еще горели в костре, спал я недолго. Никаких других необычных шумов я больше не слышал, но оставался настороже и поддерживал огонь.

В какой-то момент я подумал, что, возможно, меня разбудил выстрел. Вероятно, кто-то следил за мной и выстрелил в мою сторону. Эта мысль была мучительной и вызвала целый поток рациональных страхов. Во мне крепла уверенность, что какие-то люди владеют этой землей, и, если так, они могут принять меня за вора и убить, или они могут меня убить, чтобы ограбить, не зная, что у меня ничего нет. Пережив момент ужасного беспокойства за свою безопасность, я почувствовал напряжение в плечах и шее. Я подвигал головой вверх и вниз, отчего мои позвонки издали довольно громкий щелкающий звук. Я все еще смотрел на огонь, но не видел в нем ничего необычного и не слышал никаких странных шумов.

После того, как я немного расслабился, мне пришло на ум, что, возможно, причиной всего этого был дон Хуан. Я быстро пришел к выводу, что это так и есть. Эта мысль заставила меня рассмеяться. Возник новый поток рациональных заключений, на этот раз веселых. Я подумал, что дон Хуан должно быть подозревал, что я могу передумать оставаться в горах, или возможно он видел, как я бегу за ним, и спрятался в скрытой пещере или за кустом. Затем он последовал за мной и, заметив, что я заснул, разбудил меня, сломав ветку над моим ухом. Я добавил еще веток в огонь и начал скрытно осматриваться, чтобы попытаться определить, где он, хотя и знал, что если он прячется, заметить его все равно не получится.

Все было совершенно спокойно: сверчки, ветер, шуршащий листвой деревьев на склонах холмов, тихий, потрескивающий звук горящих веток. От костра летели искры, но это были самые обычные искры.

Внезапно я услышал громкий звук ломающейся ветки. Звук пришел слева. Я затаил дыхание и стал вслушиваться с предельным вниманием. Мгновение спустя я услышал треск другой ветки, уже справа.

Затем я услышал слабый, отдаленный звук ломаемых веток, как будто кто-то шагал по ним и ломал их. Звуки были громкими и отчетливыми. Они, казалось, приближались ко мне. Моя реакция была замедленной — я не знал, слушать дальше или вставать. Я колебался, как поступить, когда внезапно звуки ломающихся веток стали слышны везде вокруг меня. Это произошло так быстро, что я едва успел вскочить на ноги и затоптать костер.

Я побежал вниз по склону в темноту. Когда я бежал сквозь кусты, в моей голове промелькнула мысль, что там нет ровного места. Я бежал, пытаясь защитить глаза от веток. Я был на полпути к подножью холма, когда почувствовал позади что-то, что почти касалось меня. Это была не ветка; это было нечто, что, как я интуитивно чувствовал, догоняло меня. Осознание этого заставило меня похолодеть. Я упал на землю, скинул куртку, завязал ее узлом на животе, поджал ноги и закрыл глаза руками, как говорил мне делать дон Хуан. В этом положении я замер на короткое время, а затем понял, что вокруг меня безжизненно тихо. Не было вообще никаких звуков. Я чрезвычайно встревожился. Мускулы моего живота сокращались и тряслись в судорогах. Затем я снова услышал звук ломающейся ветки. Он, казалось, долетал издалека, но был совершенно ясным и отчетливым. Звук раздался еще раз, теперь ближе. Наступил момент тишины, а затем что-то взорвалось прямо над моей головой. От неожиданности я дернулся и едва не опрокинулся на спину. Это был определенно звук сломанной ветки. Звук раздался так близко, что я слышал шелест листьев на ветке, когда она ломалась.

Затем последовал сплошной поток трескучих взрывов; ветки оглушительно ломались повсюду вокруг меня. На это я отреагировал неадекватно — вместо того, чтобы ужаснуться, я засмеялся. Я искренне верил, что нашел причину происходящего. Я был убежден, что дон Хуан снова шутит надо мной. Ряд логических умозаключений подкрепил мою уверенность; я пришел в приподнятое настроение. Я был уверен, что смогу поймать хитрого старика на его следующей выходке. Он находится рядом, ломая ветки. Он знает, что я не осмелюсь открыть глаза, поэтому он в безопасности и волен делать все, что захочет.

Я вычислил, что он должен быть здесь один, в горах, так как я находился с ним постоянно в течение нескольких дней и за это время мы никого не встретили. У него не было ни времени, ни возможности привлечь для этого дела помощников. А раз он один, он может производить только ограниченное количество шумов, причем звуки должны возникать в линейной временной последовательности, то есть по одному или, самое большее, по два-три в единицу времени. Кроме того, разнообразие звуков также должно быть ограничено возможностями одного человека. Оставаясь согнутым и неподвижным, я был абсолютно уверен, что все это испытание было игрой, и для того чтобы выйти из нее победителем, мне следует эмоционально устранить себя из этой нелепой ситуации. Я положительно наслаждался происходящим. Я поймал себя на том, что радуюсь возможности предугадать следующее действие противника. Я попытался представить, что я сам сделал бы на месте дона Хуана.

Звук чего-то чмокающего прервал мои умственные упражнения. Я напряженно прислушался. Звук повторился. Я не мог определить, что это такое. Словно какое-то животное хлебало воду. Звук повторился снова и очень близко. Он был раздражающим и напоминал чавканье девочки-подростка с большими челюстями, жующей резинку. Я недоумевал, как дон Хуан умудряется производить такой звук. Звук раздался опять, на этот раз справа. Сначала это был единственный звук, а затем я услышал целую серию хлюпающих, шлепающих звуков, как будто кто-то ходил по грязи. Шумы на секунду прекратились, а затем послышались снова очень близко, метрах в трех слева. Теперь ощущение было такое, будто кто-то тяжелый бегает по грязи в сапогах. Я был поражен богатством звуков и не мог представить себе какого-либо примитивного устройства, при помощи которого я сам мог бы произвести такой звук. Затем последовала новая серия бегающих, хлюпающих звуков у меня за спиной, а после они полетели одновременно со всех сторон. Кто-то, казалось, ходил, бегал, носился по грязи вокруг меня.

У меня появились логичные сомнения. Если все это производил дон Хуан, он должен был бегать кругами с невероятной скоростью. Скорость звуков исключала эту возможность. Тогда я подумал, что у дона Хуана, в конце концов, могли быть помощники. Я хотел поразмышлять о том, кем могли были бы быть его помощники, но интенсивность звуков захватила все мое внимание. В действительности, я не мог думать ясно, но я не был испуган — возможно, только ошеломлен странным качеством звуков. Шлепанье было вибрирующим. Эти странные вибрации, казалось, были направлены в мой живот, или, возможно, я воспринимал их нижней частью своего живота.

Это осознание повлекло за собой немедленную потерю объективности и равнодушия. Звуки нападали на мой живот! У меня возник вопрос: «Что, если это не дон Хуан?» Я напряг мышцы живота и плотно поджал бедра к узлу, сделанному из рукавов моей куртки.

Частота и скорость звуков возросли, как будто им стало известно, что я теряю уверенность. Их вибрации были такими интенсивными, что меня стало тошнить. Я боролся с чувством слабости. Переведя дух, я начал петь свои пейотльные песни. Меня вырвало, и хлюпающие звуки сразу же прекратились; на все наложилось пение сверчков, звуки ветра и далекий лай койотов. Внезапный перерыв позволил мне передохнуть, и я взглянул на себя со стороны. Только что я был в наилучшем расположении духа, уверенным в себе и спокойным; очевидно, я потерпел полную неудачу в оценке ситуации. Даже если у дона Хуана были помощники, для них было бы физически невозможно произвести звуки, которые воздействовали бы на мой живот. Чтобы производить звук такой интенсивности, им потребовалось бы оборудование за пределами их средств и их понимания. Очевидно, необыкновенное явление, которое я переживал, не было игрой, и теория «еще одной шутки дона Хуана» была всего лишь моим примитивным объяснением.

У меня начались судороги и возникло неодолимое желание перевернуться и вытянуть ноги. Я решил передвинуться вправо для того, чтобы отодвинуть лицо от места, где меня вырвало. Мгновение спустя, когда я начал ползти, я услышал очень мягкий скрип прямо над левым ухом. Я застыл на месте. Скрип повторился с другой стороны. Это был единственный звук. Я подумал, что он похож на скрип двери. Я ждал, но не слышал больше ничего, поэтому решил двинуться дальше. Как только я начал осторожно передвигать свою голову вправо, целый поток скрипов, обрушившихся со всех сторон, едва не заставил меня подпрыгнуть. Они были подобны то дверному скрипу, то писку крыс или морских свинок. Они не были громкими или интенсивными, а наоборот — очень мягкими и зловещими и вызывали у меня мучительные спазмы и тошноту. Прекратились они так же, как и начались, постепенно убывая, пока я не стал слышать только один или два из них одновременно.

Затем я услышал что-то похожее на шум крыльев большой птицы, скользящей над верхушками кустов. Казалось, она летает кругами над моей головой. Мягкие скрипы начали звучать громче, и так же усиливался шум хлопающих крыльев. Над моей головой, казалось, летала стая гигантских птиц, хлопающих своими мягкими крыльями. Оба эти звука слились, образовав охватившую меня волну. Я почувствовал, что плыву в каком-то огромном волнообразно пульсирующем потоке. Скрипы и хлопанье были такого рода, что я чувствовал их всем телом. Хлопанье крыльев стаи птиц как бы тянуло меня вверх, а пищание армии крыс подталкивало снизу и с боков.

Я уже не сомневался, что, благодаря своей поразительной глупости, спустил на себя с привязи что-то ужасное. Я стискивал зубы, глубоко дышал и пел пейотльные песни.

Звуки продолжались очень долгое время, и я сопротивлялся им изо всех сил. Когда они наконец смолкли, снова наступила «тишина», такая, какой я привык воспринимать тишину, то есть я мог слышать только естественные звуки насекомых и ветра. Это затишье оказалось для меня вреднее, чем шум. Я начал думать и оценивать свое положение, и мои размышления бросили меня в панику. Я понял, что погиб — у меня не было ни знания, ни выносливости, чтобы отразить то, что на меня нападало. Скорчившись у земли над своей собственной рвотой, я был совершенно беспомощен. Я подумал, что пришел конец моей жизни, и заплакал. Я хотел подумать о своей жизни, но не знал, с чего начать. Ничто из того, что я когда-либо делал, не было по-настоящему достойным этого конечного напряжения, поэтому и думать мне было не о чем. Это было острое осознание. Я изменился с тех пор, как последний раз переживал подобный испуг. Я стал более пустым. Теперь у меня было меньше личных чувств, чтобы нести их с собой.

Я спросил себя, что в подобном положении сделал бы воин, и пришел к различным заключениям. Существовало что-то чрезвычайно важное, касающееся моей пупочной области. В звуках было что-то сверхъестественное — они были нацелены на мой живот. Мысль о том, что дон Хуан меня разыгрывает, казалась уже совершенно несостоятельной.

Мышцы моего живота были очень напряжены, хотя у меня не было больше судорог. Я продолжал петь, глубоко дыша, и почувствовал успокаивающее тепло, заполняющее все мое тело. Мне стало ясно, что, если я собираюсь выжить, я должен действовать так, как учил меня дон Хуан. Я повторил в уме его инструкции. Я вспомнил точное место, где солнце скрылось за горами — по отношению к холму, где я развел костер, и к месту, где упал на землю. Я сориентировался и, когда убедился, что правильно определил расположение сторон света, потихоньку начал менять свое положение так, чтобы моя голова указывала в «наилучшем» направлении — на юго-восток. Я медленно начал передвигать ноги влево, сантиметр за сантиметром, пока не подогнул их к икрам. Затем я начал поворачивать свое тело ногами, но как только сдвинулся по-настоящему, сразу же почувствовал необычный толчок — у меня было реальное физическое ощущение какого-то прикосновения к незащищенной части задней стороны шеи. Это случилось так быстро, что я невольно вскрикнул и снова замер. Я напряг мышцы живота, начал глубоко дышать и снова запел свои пейотльные песни. Мгновение спустя я еще раз почувствовал такой же легкий удар по шее. Я съежился. Моя шея была открыта, и я не мог ничего сделать, чтобы защитить ее. Последовал еще один такой же удар. Моей щеки касался очень мягкий, почти шелковистый предмет, напоминающий покрытую мехом лапу громадного кролика. Он коснулся меня снова, а затем начал хлопать по моей шее из стороны в сторону до тех пор, пока у меня не выступили слезы. Это было так, как будто стадо молчаливых, мягких, невесомых кенгуру ступало по моей шее. Я мог различить прикосновение мягкого большого пальца их лап, когда они нежно ступали по мне. Это вовсе не было болезненным ощущением, но тем не менее оно сводило меня с ума. Я знал, что, если я не займусь каким-нибудь делом, то действительно сойду с ума — вскочу и побегу. Поэтому я снова начал медленно поворачивать тело в новое положение. Попытка двинуться, казалось, усилила похлопывание по моей шее. Наконец, оно стало таким бешенным, что я дернулся всем телом и сразу выровнял его в нужном направлении. У меня не было никакой мысли относительно результата этого действия. Я просто действовал, чтобы спасти себя от наступления окончательного сумасшествия.

Как только я изменил направление, похлопывание по моей шее прекратилось. После долгой, мучительной паузы я услышал ломающиеся в отдалении ветки. Шум не приближался. Он как будто отступал в другое место далеко от меня. Звук трещащих веток через мгновение слился со звуком громко зашелестевших листьев, как будто сильный ветер пронесся по всему холму. Окружавшие меня кусты, казалось, затрепетали, однако ветра не было. Шелестящий звук и треск веток вызвали во мне чувство, что холм горит. Мое тело было твердым, как камень. Я сильно вспотел. Я ощущал усиливающееся тепло. В этот момент я был совершенно убежден, что весь холм в огне. Я не вскочил и не побежал просто потому, что оцепенел. Фактически, я не мог даже открыть глаз. Все, что имело значение для меня в этот момент, это вскочить и убежать от огня. У меня в животе были ужасные спазмы, которые мешали вдыхать воздух. Мне стало очень трудно дышать. После долгой борьбы я восстановил способность делать глубокие вдохи и смог также заметить, что шелест утих; остался только иногда раздающийся треск. Звук ломающихся веток становился все более редким, пока не стих совсем.

Я сумел приоткрыть веки и посмотрел на землю перед собой. Рассвет уже наступил. Долгое время я выжидал, не двигаясь, а затем начал распрямлять свое тело. Потом я перекатился на спину. Солнце уже поднялось над восточными холмами.

Мне потребовалось несколько часов для того, чтобы выпрямить ноги и кое-как спуститься вниз по склону. Я пошел к месту, где дон Хуан покинул меня. Оно находилось всего в каких-нибудь полутора километрах, но к полудню я смог дойти только до опушки леса, все еще в полукилометре от него.

Я не мог больше идти, ради чего бы это ни требовалось. Я вспомнил о горных львах и попытался взобраться на дерево, но мои руки не могли удержать мой вес. Я прислонился к скале и смирился с мыслью умереть здесь. Я был убежден, что стану добычей для горных львов или других хищников. У меня не было сил даже бросить камень. Я не был голоден и не хотел пить. Около полудня я нашел маленький ручеек и выпил много воды, но вода не помогла мне восстановить силы. Сидя там в совершенной беспомощности, я чувствовал себя больше подавленным, чем испуганным. Я был настолько уставшим, что больше не заботился о своей судьбе и заснул.

Проснулся я оттого, что кто-то меня тряс. Я увидел склонившегося надо мной дона Хуана. Он помог мне сесть, затем дал воды и жидкой каши. Смеясь, он сказал, что выгляжу я жалко. Я попытался рассказать ему о том, что случилось, но он не стал слушать. Он упрекнул меня в том, что я не заметил собственной отметки — место, где мы должны были встретиться, находилось в сотне метров отсюда. Затем он почти поволок меня вниз. Он сказал, что мы направляемся к реке, где он собирается меня искупать. По пути он заткнул мне уши какими-то листьями, которые были у него в сумке, а потом завязал глаза, наложив по одному листу на каждый глаз и примотав их куском ткани. Он заставил меня снять одежду и велел для надежности закрыть руками глаза и уши, чтобы быть уверенным, что я не смогу ничего увидеть или услышать.

Когда мы дошли до нужного места, дон Хуан натер мое тело листьями, а затем погрузил в реку. Вероятно это была большая река. Было глубоко. Я не доставал ногами до дна. Дон Хуан держал меня за правый локоть. Сначала я не ощущал холода, но мало-помалу начал застывать. Вскоре холод сделался нестерпимым. Дон Хуан вытащил меня и обтер какими-то листьями, которые имели специфический запах. Потом он меня одел и повел прочь. Мы прошли большое расстояние прежде, чем он снял листья с моих глаз и ушей. После этого он вкрадчиво поинтересовался чувствую ли я себя достаточно сильным, чтобы вернуться к своей машине. Удивительным было то, что я чувствовал себя очень сильным. Я даже взбежал на крутой холм, чтобы удостовериться в этом.

По пути к машине я держался поближе к дону Хуану. Множество раз я спотыкался, и он начинал смеяться. Я заметил, что его смех был очень воодушевляющим, и он стал центральной точкой восстановления моих сил: чем больше он смеялся, тем лучше я себя чувствовал.

На следующий день я пересказал дону Хуану последовательность событий с момента, когда он меня оставил. Он смеялся все время, пока я говорил, особенно когда я рассказывал о том, что считал все происходящее одним из его трюков.

— Ты всегда думаешь, что тебя разыгрывают, — сказал он. — Ты слишком веришь себе. Ты действуешь так, как будто знаешь все ответы. Ты не знаешь ничего, мой маленький друг, ничего.

В первый раз дон Хуан назвал меня «маленьким другом». Это застало меня врасплох. Он заметил это и улыбнулся. В его голосе была огромная теплота, и это вызвало у меня приступ печали. Я сказал ему, что я беззаботен и непонятлив потому, что это врожденная черта моей натуры, и что я никогда не пойму его мира. Я чувствовал себя глубоко взволнованным. Он ободрил меня, сказав, что я все сделал хорошо.

Я спросил его о значении этого моего опыта.

— Он не имеет значения, — ответил он. — То же самое могло произойти с каждым, особенно с кем-то вроде тебя — с кем-то, чей просвет уже открыт. Это очень обычно. Любой воин, искавший олли, может рассказать тебе об их действиях. То, что они делали с тобой, было мягким. Однако, твой просвет открыт, поэтому ты такой нервный. Никто не может превратиться в воина сразу. Теперь отправляйся домой и не возвращаться до тех пор, пока не излечишься и твой просвет не закроется.

 

17

Я не возвращался в Мексику несколько месяцев. Все это время я работал над своими полевыми записями, и впервые за 10 лет, с тех пор, как я начал ученичество, учение дона Хуана стало приобретать для меня реальный смысл.

Я чувствовал, что долгие периоды времени, когда я должен был воздерживаться от ученичества, производят на меня очень отрезвляющее и благотворное действие — они давали мне возможность рассортировать полученные сведения и расположить их в том порядке, который соответствует моему образованию и интересам. Однако, события, которые имели место во время моего последнего полевого визита, выявили ошибочность моей оптимистической надежды понять знание дона Хуана.

Я сделал последнюю запись в своем полевом блокноте 16 октября 1970 года. События, которые произошли тогда, стали поворотными. Они не только завершили цикл обучения, но и открыли новый, настолько отличающийся от всего, что я делал раньше, что я чувствую, это та точка, на которой я должен закончить свой репортаж.

Подъезжая к дому дона Хуана, я увидел его сидящим на его обычном месте под рамадой у двери. Поставив машину в тени дерева, я взял свой портфель и сумку с продуктами и пошел к нему, громко приветствуя его по дороге. Неожиданно я заметил, что он не один. Позади высокой кучи дров сидел другой человек. Они оба смотрели на меня. Дон Хуан помахал мне рукой и так же сделал тот другой человек. Судя по его одежде, он не был индейцем, а был мексиканцем с Юго-Запада. На нем были джинсы, бежевая рубашка, техасская ковбойская шляпа и ковбойские сапоги.

Я заговорил с доном Хуаном, а затем поглядел на этого человека: он улыбнулся мне. Я пристально смотрел на него некоторое время.

— Здесь маленький Карлос, — сказал человек дону Хуану, — и он больше со мной не разговаривает. Только не говори, что он порвал со мной!

Прежде, чем я смог сказать что-нибудь, они оба разразились смехом, и только тогда я понял, что незнакомец был доном Хенаро.

— Ты не узнал меня, да? — спросил он, все еще смеясь.

Я должен был признаться, что его наряд сбил меня с толку.

— Что ты делаешь в этой части мира, дон Хенаро? — спросил я.

— Он прибыл наслаждаться горячим ветром, — сказал дон Хуан. — Не правда ли?

— Верно, — откликнулся дон Хенаро. — Ты не представляешь, что может сделать горячий ветер со старым телом, вроде моего.

Я сел между ними.

— Что он делает с твоим телом? — спросил я.

— Горячий ветер говорит моему телу удивительные вещи, — ответил он.

Он повернулся к дону Хуану и его глаза заблестели.

— Не так ли?

Дон Хуан утвердительно кивнул.

Я сказал им, что для меня время горячих ветров Санта-Ана — худшая часть года, и мне очень странно, что дон Хенаро приехал искать горячий ветер, в то время как я бегаю от него.

— Карлос не переносит жары, — сказал дон Хуан дону Хенаро. — Когда наступает жара, у него, как у ребенка, начинается асфиксия.

— Асфи… что?

— А-сфи-кси-я, — повторил дон Хуан по слогам.

— Боже мой! — воскликнул дон Хенаро, притворяясь обеспокоенным, и сделал неописуемо забавный жест отчаяния.

Затем дон Хуан объяснил ему, что меня не было несколько месяцев из-за неудачного контакта с олли.

— Ты наконец встретился с олли! — сказал дон Хенаро.

— Я думаю, да, — сказал я осторожно.

Они громко расхохотались. Дон Хенаро два или три раза похлопал меня по спине. Это было легкое похлопывание, которое я воспринял, как дружеское выражение участия. Глядя на меня, он задержал свою руку на моем плече и я почувствовал спокойную удовлетворенность, которая длилась только момент, а затем дон Хенаро сделал со мной что-то необъяснимое. У меня было ощущение, что мне на спину положили валун. Мне показалось, что он увеличил вес своей руки, которая лежала на моем правом плече, так, что это заставило меня согнуться и удариться головой о землю.

— Мы должны помочь маленькому Карлосу, — сказал дон Хенаро и бросил заговорщицкий взгляд на дона Хуана.

Я выпрямился и повернулся к дону Хуану, но он смотрел в сторону. У меня был момент колебания — возникла досадная мысль, что дон Хуан ведет себя отчужденно, как будто ему нет до меня дела. Дон Хенаро смеялся; он, казалось, ждал моей реакции.

Я попросил его еще раз положить руку мне на плечо, но он не хотел делать этого. Я убеждал его по крайней мере объяснить, что он сделал со мной. Он довольно посмеивался. Я снова повернулся к дону Хуану и сказал ему, что вес руки дона Хенаро едва не раздавил меня.

— Не знаю, что и сказать, — откликнулся дон Хуан комически серьезным тоном. — Он не клал на мое плечо свою руку.

Тут они оба расхохотались.

— Что ты сделал со мной, дон Хенаро? — спросил я.

— Я просто положил свою руку на твое плечо, — сказал он невинно.

— Положи ее снова, — сказал я.

Он отказался. Тогда вмешался дон Хуан и попросил меня описать дону Хенаро то, что я воспринимал во время своего последнего опыта. Я подумал, что он хотел, чтобы я добросовестно описал то, что происходило со мной, но чем серьезнее становилось мое описание, тем больше они смеялись. Я останавливался два или три раза, но они убеждали меня продолжать.

— Олли придет к тебе, не считаясь с твоими чувствами, — сказал дон Хуан, когда я закончил свой рассказ. — Я имею в виду, что тебе не нужно его выманивать. Ты можешь сидеть, бездельничая или думая о женщинах, а затем внезапно — легкий удар по плечу, ты поворачиваешься — а олли стоит перед тобой.

— Что я могу сделать, если случиться что-то, подобное этому? — спросил я.

— Эй! Эй! Подожди минутку! — воскликнул дон Хенаро. — Это плохой вопрос. Не спрашивай о том, что можешь сделать ты, — ясно, что ты не сможешь сделать ничего. Спроси о том, что может сделать воин.

Моргая, он повернулся ко мне. Его голова слегка наклонилась вправо, а рот комически искривился.

Я посмотрел на дона Хуана, чтобы понять, не было ли все это шуткой, но он сохранял непроницаемое лицо.

— Хорошо, — сказал я, — что может сделать воин?

Дон Хенаро прищурился и зачмокал губами, как будто ища подходящие слова. Он пристально поглядел на меня, держась за свой подбородок.

— Воин мочится в собственные штаны, — произнес он с индейской торжественностью.

Дон Хуан закрыл лицо руками, а дон Хенаро захлопал по земле, разразившись воющим смехом.

— Испуг — это нечто такое, отчего нельзя полностью избавиться, — сказал дон Хуан, когда смех утих. — Когда воин попадает в такое трудное положение, он просто поворачивается к олли спиной, не думая дважды. Воин не может потакать себе, поэтому он не может умереть от испуга. Воин позволяет олли прийти только тогда, когда он в хорошей форме и готов. Когда он достаточно силен, чтобы схватиться с олли, он открывает свой просвет и бросается вперед. Он хватает олли, прижимает его к земле и держит свой взгляд на нем ровно столько, сколько ему надо. Затем он отводит глаза, освобождает олли и отпускает его. Воин, мой дружок, — это хозяин положения в любой момент.

— Что случится, если слишком долго смотреть на олли? — спросил я.

Дон Хенаро посмотрел на меня и изобразил комический жест высматривания.

— Кто знает? — сказал дон Хуан. — Может быть, Хенаро расскажет тебе, что случилось с ним.

— Может быть, — сказал дон Хенаро и захихикал.

— Расскажи, пожалуйста!

Дон Хенаро встал, потрещал костями, выпрямляя свои руки, и открыл свои глаза до такой степени, что они стали круглыми и выглядели безумно.

— Хенаро собирается заставить пустыню дрожать, — сказал он и пошел в чаппараль.

— Хенаро намерен помочь тебе, — сказал дон Хуан доверительным тоном. — Он проделал с тобой то же самое в своем доме, и ты почти видел.

Я подумал, что он имеет в виду то, что случилось у водопада, но он говорил о неземном грохоте, который я слышал у дома дона Хенаро.

— Между прочим, что это было? — спросил я. — Мы смеялись над этим, но ты никогда не объяснял мне, что это.

— Ты никогда не спрашивал.

— Я спрашивал.

— Нет. Ты спрашивал о чем угодно, кроме этого.

Дон Хуан осуждающе посмотрел на меня.

— Это было искусством Хенаро, — сказал он. — Только Хенаро может делать это. Ты почти видел тогда.

Я сказал ему, что мне никогда не приходило в голову связывать виденье с необычными шумами, которые я тогда слышал.

— Почему?

— Видеть означает для меня видеть глазами, — сказал я.

Он рассматривал меня некоторое время, как будто со мной было что-то не так.

— Я никогда не говорил, что виденье связано только с глазами, — сказал он, покачав головой с недоверием.

— Как он делает это? — настаивал я.

— Он уже сказал тебе, как, — ответил дон Хуан.

В этот самый момент я услышал необычайный грохот. Я вскочил, и дон Хуан начал смеяться. Грохот был подобен грому обвала. Прислушавшись к нему, я сделал забавное наблюдение, что моя классификация звуков определенно связана с фильмами. Низкий гул, который я слышал, напоминал звуковую дорожку фильма, в котором целая сторона горы обрушивается в долину.

Дон Хуан держался за бока, как будто они болели от смеха. Громоподобный гул сотряс землю, где я стоял. Я отчетливо услышал грохот чего-то вроде огромного валуна, который катится вниз. Я услышал ряд новых сокрушительных ударов, которые создавали впечатление, что валун катится прямо на меня. Я испытал момент крайнего замешательства. Мои мышцы напряглись, все мое тело было готово к бегству.

Я взглянул на дона Хуана. Он глядел на меня. Затем я услышал самый ужасающий удар, какой я когда-либо слышал в своей жизни. Было ощущение, что громадный обломок скалы врезался в землю прямо позади дома. Все содрогнулось, и в этот момент у меня возникло очень необычное ощущение. На мгновение я действительно «увидел» валун величиной с гору прямо позади дома. Это не было изображением, наложенным на пейзаж. Это также не было видом настоящего валуна. Скорее это можно описать как образ гигантского валуна, созданный шумом. Я действительно «видел» шум! Необъяснимый характер моего восприятия вызвал во мне глубокое отчаяние и замешательство. Никогда в жизни я не представлял себе, что мои чувства могут работать таким образом. На меня напал рациональный страх, и я решил бежать, спасая свою жизнь. Дон Хуан схватил меня за руку и потребовал не убегать и не оглядываться, а смотреть в направлении, куда ушел дон Хенаро.

Я услышал новую серию грохочущих звуков, которые походили на грохот камней, падающих и громоздящихся друг на друга, а затем все снова стало спокойно. Через несколько минут дон Хенаро вернулся и сел. Он спросил, видел ли я. Я не знал, что сказать, и повернулся к дону Хуану, ожидая намека. Он пристально смотрел на меня.

— Я думаю, что он видел, — сказал он и засмеялся.

Я хотел сказать, что не понимаю, о чем они говорят. Я чувствовал себя ужасно расстроенным. У меня было физическое ощущение злости и крайнего неудобства.

— Я думаю, что ему нужно побыть здесь одному, — сказал дон Хуан.

Они встали и прошли мимо.

— Карлос потакает себе в своем замешательстве, — сказал дон Хуан очень громко.

Я оставался один в течение нескольких часов. У меня было время сделать записи в блокноте и обдумать абсурдность происходящего. После размышлений, мне стало ясно, что с того самого момента, когда я увидел дона Хенаро, сидящего под рамадой, ситуация стала какой-то фарсовой. Чем больше я раздумывал над этим, тем больше убеждался, что дон Хуан уступил контроль надо мной дону Хенаро, и эта мысль наполнила меня большими опасениями.

Дон Хуан и дон Хенаро вернулись на закате. Они сели рядом со мной, по бокам от меня. Дон Хенаро подвинулся ближе и почти прислонился ко мне. Его худое и хрупкое плечо слегка коснулось моего, и у меня возникло то же ощущение, что и тогда, когда он положил на мое плечо свою руку. На меня навалилась сокрушительная тяжесть, и я упал на колено дона Хуана. Он помог мне сесть прямо и шутливо спросил, не собираюсь ли я вздремнуть на его коленях.

Дон Хенаро, казалось, наслаждался — его глаза блестели. Мне хотелось плакать. Я чувствовал себя животным, попавшим в загон.

— Я пугаю тебя, Карлитос? — спросил дон Хенаро с интонациями действительной заботы. — Ты выглядишь, как дикая лошадь.

— Расскажи ему какую-нибудь историю, — сказал дон Хуан. — Это единственное, что его успокаивает.

Они передвинулись и сели напротив. Оба они изучали меня с любопытством. В полутьме их глаза казались зеркальными, как огромные темные лужи воды. Их глаза внушали страх; это не было глазами людей. Мы пристально смотрели друг на друга некоторое время, а затем я отвел взгляд. Я заметил, что не боюсь их, и тем не менее их глаза напугали меня до такой степени, что я задрожал. Я чувствовал крайнее замешательство.

После паузы дон Хуан попросил дона Хенаро рассказать о том, что случилось, когда тот попробовал переглядеть своего олли. Дон Хенаро сидел ко мне лицом на расстоянии около метра. Он ничего не говорил. Я посмотрел на него — его глаза, казалось, были в четыре или пять раз больше обычных человеческих глаз, они сияли и непреодолимо притягивали. То, что, казалось, было светом его глаз, господствовало надо всем вокруг. Тело дона Хенаро словно съежилось и выглядело похожим на тело кошки. Я заметил движение его кошачьего тела и испугался. Совершенно автоматически, как будто я делал это всю свою жизнь, я принял «боевую позу» и начал ритмично бить по своей правой икре. Когда я осознал свои действия, мне стало неловко и я взглянул на дона Хуана. Он всматривался в меня, как делал обычно. Его глаза были добрыми и успокаивающими. Он громко засмеялся. Дон Хенаро издал мурлыкающий звук, встал и пошел в дом.

Дон Хуан объяснил, что дон Хенаро очень сильный и не любит заниматься пустяками, и что он просто дразнил меня своими глазами. При этом выяснилось, что, как обычно, я знаю гораздо больше, чем ожидаю сам. Еще он сказал, что каждый, кто связан с магией, чрезвычайно опасен в часы сумерек и что маги, подобные дону Хенаро, могут совершать чудеса в это время.

Мы несколько секунд молчали. Я почувствовал себя лучше. Разговор с доном Хуаном расслабил меня и восстановил мою уверенность. Затем он сказал, что не плохо бы перекусить чего-нибудь, потому что вскоре мы отправимся на прогулку. Дон Хенаро собирается показать мне технику маскировки.

Я попросил его объяснить, что он подразумевает под техникой маскировки. Он сказал, что закончил с объяснениями, потому что объяснения только усиливают мое потакание себе.

Мы вошли в дом. Дон Хенаро сидел при свете керосиновой лампы с набитым ртом и жевал.

После еды мы втроем пошли в густой чаппараль. Дон Хуан шел почти рядом со мной, а дон Хенаро — впереди, в нескольких шагах перед нами. Была ясная ночь. На небе были плотные облака, но лунного света хватало, чтобы отчетливо видеть все окружающее. В какой-то момент дон Хуан приостановился и сказал мне, чтобы я шел вперед и догонял дона Хенаро. Я заколебался, но он подтолкнул меня и сказал, что все хорошо. Он сказал, что я всегда должен быть готов и всегда должен доверять собственной силе.

Я шел за доном Хенаро в течение следующих двух часов, пытаясь догнать его, но как ни старался, не мог сделать этого. Силуэт дона Хенаро был всегда впереди меня, иногда исчезая, как будто он отпрыгивал в сторону от тропинки, но потом снова появляясь впереди. Для меня все это было просто странной и бессмысленной ходьбой в темноте. Я продолжал идти потому, что не знал, как вернуться к дому. Я не мог понять, что делает дон Хенаро. Я решил, что он ведет меня к какому-то тайному месту, чтобы там показать мне технику, о которой говорил дон Хуан. Вскоре, однако, у меня возникло странное ощущение, что дон Хенаро находится позади меня. Я обернулся и мельком увидел человека в некотором отдалении позади себя. Эффект был потрясающим. Я изо всех сил стал вглядываться в темноту и пришел к уверенности, что вижу силуэт человека, стоящего менее чем в пятнадцати метрах от меня. Фигура почти сливалась с кустами; она как будто хотела спрятаться. На мгновение я зафиксировал взгляд и действительно сумел различить силуэт человека, хотя он и старался слиться с темными очертаниями кустов. Тогда мне в голову пришла логичная мысль: этим человеком должен быть дон Хуан, который, по-видимому, все время следовал за нами. Как только у меня появилась уверенность в этом, я перестал различать его силуэт; все, что было передо мной, — это неразделимая темная масса чаппараля.

Я направился к месту, где видел человека, но там никого не было. Дона Хенаро тоже нигде не было видно, и, поскольку я не знал дороги, я сел и стал ждать. Через полчаса дон Хуан и дон Хенаро пришли. Они громко звали меня по имени. Я откликнулся и присоединился к ним.

Мы шли к дому в полной тишине. Меня устраивала эта пауза, потому что я был совершенно дезориентирован. Я чувствовал себя неизвестным самому себе. Дон Хенаро сделал со мной что-то такое, что не позволяло мне формулировать мысли так, как я привык это делать. Это стало для меня очевидным, когда я сидел на тропинке. Я автоматически посмотрел на часы, когда садился, а затем оставался спокойным, как будто мой ум выключили. И все же, я находился в состоянии алертности, какой никогда не испытывал прежде. Это было состояние безмыслия, сравнимое с отсутствием каких бы то ни было забот. Мир, в течение этого времени, казалось, был в состоянии абсолютного равновесия: я ничего не мог добавить к нему и ничего не мог отнять.

Когда мы пришли к дому, дон Хенаро расстелил соломенный мат и лег спать. Я чувствовал необходимость пересказать свои переживания дону Хуану, но он не позволил мне говорить.

18 октября 1970 года.

— Мне кажется, я понимаю, что дон Хенаро пытался сделать прошлой ночью, — сказал я дону Хуану.

Я сказал это для того, чтобы вызывать его на разговор. Его постоянные отказы разговаривать лишали меня присутствия духа.

Дон Хуан улыбнулся и медленно покачал головой, как будто соглашаясь со мной. Я мог бы принять этот его жест за подтверждение, если бы не странный блеск в его глазах. Его глаза как будто смеялись надо мной.

— Ты думаешь, я не понимаю, да? — спросил я несколько принужденно.

— Я полагаю, ты понимаешь… то есть ты действительно понимаешь, что Хенаро был позади тебя все это время. Дело, однако, не в понимании.

Его утверждение, что дон Хенаро все время был позади, потрясло меня. Я попросил его объяснить это.

— Твой ум нацелен только на одну часть этого, — сказал он.

Он взял сухую ветку и подвигал ею в воздухе. Он не рисовал фигуры — то, что он делал, скорее походило на движения пальцев, вычищающих сор из кучи зерна. Он словно царапал или мягко прокалывал воздух веткой.

Затем он обернулся, и я машинально пожал плечами в недоумении. Тогда он подвинулся ближе и повторил свои движения, нарисовав на земле восемь точек. Первую точку он обвел кружком.

— Ты здесь, — сказал он. — Мы все здесь — это чувство, и мы движемся отсюда — сюда.

Он обвел вторую точку, находившуюся прямо над первой и несколько раз прочертил линию, соединяющую эти две точки, как бы изображая устойчивую связь.

— Есть, однако, еще шесть точек, с которыми человек способен иметь дело, — сказал он. — Большинство людей ничего о них не знают.

Он ткнул веткой в линию на земле, соединяющую первые две точки.

— Движение между этими двумя точками ты называешь пониманием. Ты делал это всю свою жизнь. Понимая мое знание, ты не делаешь ничего нового.

Затем он соединил некоторые из восьми точек линиями. Получилась вытянутая трапецевидная фигура, которая имела восемь центров с неровными лучами.

— Каждая из этих шести оставшихся точек — это мир, возникающий точно так же, как чувство и понимание образуют для тебя два мира, — сказал он.

— Почему точек именно восемь? Почему не бесконечное число, как в круге? — спросил я, начертив на земле круг.

Дон Хуан улыбнулся.

— Насколько я знаю, есть только восемь точек, с которыми человек способен иметь дело. Возможно, люди не могут выйти за этот предел. Причем я сказал «иметь дело», а не «понимать», ты заметил?

Его тон был таким забавным, что я засмеялся. Он имитировал или скорее передразнивал мое стремление к точному употреблению слов.

— Твоя проблема в том, что ты пытаешься все понять, а это невозможно. Настаивая на понимании, ты не берешь в расчет всей своей судьбы, как человеческого существа. И этот твой камень преткновения до сих пор остается на своем прежнем месте. Поэтому ты не сделал почти ничего за все эти годы. Тебя, правда, удалось вытряхнуть из полной дремоты, но этого можно было достичь и при других обстоятельствах.

После паузы дон Хуан велел мне подняться, потому что мы собирались к водному каньону. Когда мы садились в мою машину, из-за дома вышел дон Хенаро и присоединился к нам. Мы проехали часть пути, а затем пошли пешком по дну глубокого ущелья. Дон Хуан выбрал место в тени большого дерева, чтобы отдохнуть.

— Ты когда-то рассказывал, — заговорил он, — как вы с приятелем сидели и смотрели на высокий платан, с которого медленно падал лист. И твой приятель сказал, что никогда больше этот лист не упадет с этого дерева. Помнишь?

Я вспомнил, что рассказывал ему об этом случае.

— Мы сидим у подножия большого дерева, — продолжал он, — и сейчас, посмотрев на другое дерево перед нами, мы сможем увидеть лист, падающий с самой его верхушки. Он показал, куда смотреть. На другой стороне оврага росло большое дерево, его листья были пожелтевшими и сухими. Движением головы он дал мне знак не отрывать от него взгляда. После нескольких минут ожидания с верхушки сорвался лист и начал падать на землю; он ударился о другие листья и ветки три раза, прежде чем упал на высокую поросль.

— Ты видел его?

— Да.

— Ты хочешь сказать, что этот же самый лист никогда снова не упадет с этого же дерева, верно?

— Верно.

— Насколько ты можешь судить, это верно. Но это всего лишь на сколько ты можешь судить. Смотри снова.

Я машинально поднял глаза и увидел падающий лист. Он действительно ударился о те же самые листья и ветки, что и предыдущий, — словно по телевизору повторяли только что показанные кадры. Я смотрел, как лист, покачиваясь, опускается, пока он не упал на землю. Я встал, чтобы посмотреть не было ли там двух листов, но высокие заросли вокруг дерева не позволяли определить, куда на самом деле упал лист.

Дон Хуан рассмеялся и велел мне сесть.

— Смотри, — сказал он, кивнув головой в сторону дерева. — Опять падает тот же лист.

Я еще раз увидел лист, падающий точно таким же образом, что и два предыдущих.

Когда он упал, я уже знал, что дон Хуан собирается снова указать мне на верхушку дерева, но прежде, чем он сделал это, я поднял глаза. Лист падал опять. Тогда я понял, что только первый лист сорвался с ветки на моих глазах, или, точнее, когда падал первый лист, я видел все, начиная с момента, когда он отделился от ветки; следующие три раза, когда я поднимал глаза, лист уже падал.

Я сказал об этом дону Хуану и попросил объяснить что он делает.

— Я не понимаю, как ты заставляешь меня видеть повтор того, что уже было. Что ты делаешь со мной?

Он засмеялся, но ничего не сказал. Я стал настаивать на том, чтобы он рассказал мне, как это делается. Я сказал, что, по моему мнению, это невозможно.

Дон Хуан ответил, что его разум говорит ему то же самое, но лист падает опять и опять. Затем он повернулся к дону Хенаро.

— Разве не так? — спросил он.

Дон Хенаро не ответил. Он пристально глядел на меня.

— Но это невозможно! — сказал я.

— Ты привязан! — воскликнул дон Хуан. — Ты привязан к своему рассудку!

Затем он еще раз сказал, что один и тот же лист падает снова и снова с одного и того же дерева и что мне нужно оставить попытки понять это. Доверительным тоном он сообщил, что все было хорошо, но моя мания, как всегда, ослепила меня в конце.

— В этом нечего понимать. Понимание — очень небольшое дело, совсем маленькое, — сказал он.

В этот момент дон Хенаро встал. Он бросил острый взгляд на дона Хуана, их глаза встретились и дон Хуан перевел взгляд на землю перед собой. Дон Хенаро встал передо мной и начал синхронно взмахивать руками — вперед-назад, вперед-назад.

— Смотри, Карлитос, — говорил он. — Смотри! Смотри!

Он издал чрезвычайно резкий, свистящий звук. Это был звук чего-то рвущегося. Точно в то мгновение, когда раздался звук, я почувствовал ощущение пустоты внизу моего живота. Это было ужасно мучительное ощущение падения, не болезненное, а скорее неприятное и поглощающее. Оно продолжалось несколько секунд, а затем прошло, оставив странный зуд в коленях. Но пока оно продолжалось, я стал свидетелем невероятного события. Я увидел дона Хенаро стоящим на вершине горы, до которой было никак не меньше полутора десятков километров. Восприятие длилось всего несколько секунд и случилось так неожиданно, что у меня не было времени действительно его рассмотреть. Я не могу вспомнить, видел ли я фигуру нормальных человеческих размеров, стоящую на вершине горы или это был уменьшенный образ дона Хенаро. Я не могу даже вспомнить, действительно ли это был дон Хенаро. Однако, в тот момент у меня не было никаких сомнений, что я вижу именно дона Хенаро, стоящего на вершине горы. Но как только я подумал, что невозможно различить человека, находящегося почти в двадцати километрах, восприятие исчезло.

Я повернулся, чтобы посмотреть на дона Хенаро, но его не было. Недоумение, которое я пережил, было таким же удивительным, как и все остальное, что со мной происходило. Мой ум поддался нажиму. Я чувствовал себя полностью дезориентированным.

Дон Хуан встал и велел мне сесть на корточки, закрыть нижнюю часть живота руками и плотно прижать ноги к телу. Мы сидели в молчании некоторое время, а затем он сказал, что действительно собирается воздержаться от объяснений, потому что только действуя человек может стать магом. Он посоветовал мне немедленно уехать, иначе дон Хенаро может убить меня своими попытками помочь.

— Ты скоро изменишь направление, — сказал он, — и разобьешь свои оковы.

Он сказал, что и в его действиях, и в действиях дона Хенаро понимать нечего, кроме того что маги способны делать такие необыкновенные вещи.

— Хенаро и я действуем отсюда, — сказал он, указывая на одну из точек своей диаграммы, от которой расходились лучи. — А это не центр понимания, и все же ты знаешь, что это такое.

Я хотел сказать, что не знаю, о чем он говорит, но он не дал мне времени, встал и сделал знак следовать за ним. Он ускорил шаг, и скоро я, стараясь не отстать, начал потеть и отдуваться.

Когда мы садились в машину, я огляделся в поисках дона Хенаро.

— Где он? — спросил я.

— Ты знаешь, где он, — резко ответил дон Хуан.

Прежде чем уехать, я некоторое время сидел рядом с ним, как делал всегда. У меня было непреодолимое желание попросить объяснений. Действительно, как говорит дон Хуан, объяснения — это мое потакание себе.

— Где дон Хенаро? — спросил я осторожно.

— Ты знаешь, где, — сказал он. — И все же ты каждый раз терпишь поражение, потому что настаиваешь на понимании. Например, ты знал в ту ночь, что Хенаро был позади тебя все время, ты даже обернулся и увидел его.

— Нет, — запротестовал я. — Нет, я не знал этого.

Я говорил правду. Мой ум отказывался принять этот вид восприятия за «реальный», однако после десяти лет ученичества у дона Хуана мой ум не мог больше удерживать свои старые критерии того, что является реальным. Все предположения, которые я до сих пор делал о природе реальности, были просто интеллектуальными манипуляциями. Под давлением действий дона Хуана и дона Хенаро, мой ум зашел в тупик.

Дон Хуан посмотрел на меня, и в его глазах была такая печаль, что я заплакал. Слезы потекли сами. Первый раз в жизни я чувствовал обременяющий вес собственного разума. Неописуемая тоска овладела мной. Я невольно застонал и обнял его. Он быстро стукнул меня костяшками пальцев по макушке. Я почувствовал как волна дрожи прошла вниз по моему позвоночнику. Это меня отрезвило.

— Ты слишком часто потакаешь себе, — сказал он мягко.