Король вызвал к себе старосту парижского купечества Ле Шаронна и, в присутствии королевы и герцога Анжуйского, объявил, что «люди новой религии надумали, путем заговора, поднять мятеж против него и его государства, возмутить общественное спокойствие в стране и Париже». Он перечислил меры, которые необходимо срочно принять:

— Возьмите ключи от всех городских ворот и тщательно заприте их. Все лодки переведите на правый берег Сены и свяжите их цепями между собой. Призовите к оружию всех капитанов, лейтенантов, армейских и флотских, горожан, способных носить оружие, велите им собраться на перекрестках и ждать моих приказаний. Кроме того, вся артиллерия города должна быть стянута к Гревской площади и к городской ратуше.

С победоносным видом Екатерина дополнила:

— Королю нанесено величайшее оскорбление. Если это стерпеть сегодня, завтра такое же оскорбление ему дерзнут нанести в самом Лувре!

Вернувшись к себе, королева-мать вызвала Генриха де Гиза и своих советников. Разумеется, пока у нее и в мыслях не было устраивать массовое избиение протестантов. На этом этапе драмы речь шла лишь об устранении главарей гугенотов. По версии маршала де Тавана, Екатерина даже попробовала отвести угрозу от своего зятя Генриха Наваррского и его кузена Конде:

— Нельзя допустить, чтобы два молодых принца пострадали за чужую вину. Если их воспитание будет поручено служителям Господа, которых для них выберут Наши Величества, есть надежда, что они вернутся в лоно католической церкви и сочтут за благо для себя послушание королю и своим родственникам…

Однако маршал де Таван с неожиданной горячностью возразил:

— Я убежден в противоположном, Мадам, убить нужно всех!

Эти молодые принцы, вскормленные в реформированной религии, затаившие в душах жестокую обиду за смерть своего дяди и своих друзей, так легко ее не простят — тем более что всегда найдутся охотники подтолкнуть их ко мщению. Кстати, нельзя наказывать наполовину. Вспомните о Бруте: объявив виновным только Цезаря, он не желал смерти Марка Антония, но впоследствии именно Антоний поднял народ против Брута и привел его к падению. Если вы ставите перед собой чрезвычайные цели, нужно прежде всего взвесить, насколько они необходимы и справедливы — и уж если вы считаете их таковыми, то нельзя упустить из виду ничего, что могло бы помешать их осуществлению. Если уж нарушать закон, то, ради собственной безопасности, лучше его нарушить до конца, ибо грех одинаково велик — будь то малое нарушение или великое.

Будущий Генрих III, разумеется, предпочел бы увидеть труп Генриха де Конде, дабы ни с кем не делить свою горячо любимую Марию Клевскую, чей портрет он постоянно носил под колетом, на шее. С другой стороны, Карл IX никак не мог допустить, чтобы Марго стала вдовой на следующий день после свадьбы. Что касается Екатерины, то она предпочитала удержать зятя при себе в качестве политического заложника. Одна мысль неотступно преследовала ее: надо же, так тщательно спланировать покушение на адмирала — и из-за какого-то шнурка на ботинке все провалить…

Де Гиз без колебаний взял на себя адмирала и его зятя Телиньи. Расквитаться с подстрекателем убийства своего отца — это для любовника Марго было делом совести, а не закона. Для исполнения зловещего замысла в его распоряжении не только лотарингцы, но и — вот уж поистине парадокс! — пятьдесят стражников с аркебузами, присланных королем на улицу Бетизи для круглосуточной охраны раненого.

В Лувр был вызван также ювелир Клод Марсель, бывший купеческий староста Парижа. Вернувшись, он собрал командиров кварталов и объявил им приказ:

— Этой ночью в каждом доме по человеку должны быть наготове выступить с оружием в руках. Пусть каждый приготовит для себя также факел, а на левую руку наденет белую повязку. И пусть в каждом окне горит фитиль.

* * *

В субботу 23 августа, когда солнце уже склонилось к закату, чувство тревоги томило Маргариту — но тут лучше передать слово ей:

«Что до меня, то в происходящее меня никто не посвящал. Я видела, что все кругом возбуждены, а гугеноты, разгневанные покушением на адмирала, шепчутся друг с другом. Гугеноты относились ко мне с подозрительностью, потому что я была католичка, а католики — потому, что я вышла замуж за короля Наварры, гугенота. Так что мне никто и ничего не говорил до самого вечера, когда я, по обыкновению, зашла к матери пожелать ей спокойной ночи и застала здесь свою сестру, герцогиню Лотарингскую, чем-то сильно опечаленную, а когда королева-матушка, сидевшая с ней рядом на сундуке и с кем-то разговаривавшая, заметила меня, она велела мне идти спать. Но так как я сделала перед ней реверанс, сестра схватила меня за руки и не отпускала. Громко расплакавшись, она сказала:

— Боже мой, сестра моя, не ходите туда!

Это меня до крайности напугало. Королева-матушка заметила мой испуг и, окликнув сестру, сильно на нее рассердилась и запретила ей что бы то ни было мне говорить. Моя сестра ответила ей, что нет никаких резонов таким образом приносить меня в жертву и что, несомненно, как только им что-то откроется, так на меня же и может пасть их месть. Королева-матушка ответила, что, если Богу угодно, он отвратит от меня всякое зло, но как бы там ни было, сейчас я должна отправиться к себе, не то как бы они не заподозрили что-то неладное и тем самым сорвали все дело.

Я хорошо видела, что они сговорились о чем-то, — продолжает Марго, — но не понимала смысла их слов. Еще строже мать приказала мне идти спать. Сестра моя, заливаясь слезами, сказала мне «спокойной ночи», не посмев к этому пожеланию добавить ни слова. Я ушла оттуда, вся похолодевшая и растерянная, не в силах даже вообразить, чего именно должна бояться…».

И вот на Париж опустилась ночь…

Глухим шумом полнился город, во весь опор по его улицам скакали гизовские гонцы, чтобы передать по назначению королевские приказы. После того как все отряды соберутся в назначенных местах, через Сену будут перекинуты тяжелые заградительные цепи. Наконец первые командиры стали сходиться у де Гиза:

— Волею короля, наступил час отмщения богопротивным отступникам: птичка в наших сетях, и нельзя допустить, чтобы она вылетела!

В мерцающих отблесках факелов королевские отряды заполнили Лувр. Чтобы в ночи опознавать своих, мужчины нашили на шапки, согласно указаниям Клода Марселя, белые кресты, а шеи обмотали белыми шарфами.

В Лувре Генрих Наваррский, отправляясь спать, позвал Маргариту присоединиться к нему. Страшная тревога разрывала сердце молодой женщины. Она побежала в опочивальню короля Наваррского. От тридцати до сорока дворян охраняли его. «Вся похолодевшая и растерянная», Маргарита легла к мужу в постель. Однако сон не шел, не спалось и гугенотской страже. «Слезы моей сестры проникли мне прямо в сердце, — пишет Марго, — чувство неясной опасности, которое передалось мне от нее, не давало сомкнуть глаз. Так, без сна, и прошла ночь».

У всех было одно и то же предчувствие: назревает какая-то гроза. В этой давящей атмосфере сон бежал от Генриха и Марго. Да к тому же, чтобы забыться и прогнать неприятное ощущение, они проболтали до самой зари.

Занималась заря святого Варфоломея, заря самого красного в истории Франции дня.

Воздух опять стал раскаленным и тяжелым. «В ожидании, когда проснется король Карл, — продолжает свое повествование Маргарита, — мой муж внезапно принял решение обратиться к нему с просьбой о наказании заговорщиков. Он вышел из комнаты, за ним вышла вся стража. Видя, что уже занялся день, и посчитав, что опасность, о которой говорила моя сестра, миновала, сломленная бессонницей, я попросила свою кормилицу: «Притвори дверь, я хочу спокойно поспать».

Быть может, когда писались эти строки, а писались они спустя много лет после событий, возлюбленная герцога де Гиза забыла, что в этот час «спокойно поспать» было уже невозможно, ибо все церкви Парижа били в набат, а улицы оглашали вопли жаждущих крови убийц…

Карл IX решил укрыть у себя своего друга-протестанта, графа Франсуа де Ла Рошфуко, одного из своих фаворитов.

— Фуко, — попросил он, — останься со мной, давай поболтаем остаток ночи.

Но Ла Рошфуко должен был отлучиться по галантной причине: у него свидание со своей любовницей, Франсуазой, второй женой Луи де Бурбона-Конде. И он ответил:

— Мой милый король, нужно ложиться и спать.

— Ты будешь спать с моими камердинерами, — возразил король.

— Это невозможно, я не переношу запаха немытых ног.

И, сам того не ведая, из объятий любовницы Фуко попадет прямо в объятия смерти…

Король решил спасти Амбруаза Паре, о котором ходили слухи, что он протестант. «Он послал за ним и велел явиться в королевские покои, советуя при этом как можно меньше попадаться кому бы то ни было на глаза». Свое решение король объяснил тем, что «неблагоразумно подвергать смерти того, кто может быть полезен всем». Однако хирург чуть свет отправился на улицу Бетизи, к адмиралу.

Воскресенье, 24 августа, уже рассвело. Герцог де Гиз, прибыв на место раньше предусмотренного времени, прохаживался перед домом адмирала — сто шагов вперед, сто назад. Вот-вот должны были появиться швейцарцы от герцога Анжуйского в своих черно-бело-зеленых одеждах. Наконец они прибыли и принялись стучать в дверь. Управляющий Лабонн спросил, не открывая, кому мог понадобиться его господин в столь ранний час.

— Откройте, именем короля! — приказал один из швейцарцев. — У меня поручение к вашему господину.

Лабонн открыл и упал, сраженный кинжалом. Убийцы проникли в дом, оглашая его грозными криками. Стали сбегаться слуги… Когда Колиньи, еще спавшего в своей комнате на втором этаже, разбудили выстрелы аркебуз, на лестнице и в узком коридоре уже кипел бой. Он встал, сбросил с себя ночную одежду. В спальню набилось несколько верных друзей, среди них Амбруаз Паре, который закрывал дверь на ключ. Перед дверью быстро воздвигли баррикаду.

— Монсеньор, — вздохнул пастор Мерлен, — это Господь Бог призывает нас к Себе!

— Я уже давно приготовился к смерти, — заявил адмирал. — А вы, все, кто может, спасайтесь, меня вам все равно не защитить. Я вверяю свою душу милосердию Божьему.

Противу сердца, друзья Колиньи подчинились его приказу и успели выбраться на крышу дома, когда дверь спальни разлетелась в щепы под тяжелыми ударами топоров и рогатин. История сохранила нам имена двух наемных убийц, представших лицом к лицу перед адмиралом: Пикар Артен и Ян Симанович, чех из Богемии, по кличке Бем.

— Это ты, мошенник, адмирал? — спросил сей последний.

— Молодой человек, — ответил Колиньи, — ты должен был бы испытывать почтение к моей старости и к моим ранам.

Бем нанес ему смертельный удар рогатиной, затем, вместе с другими наемниками, жертву прикончили кинжалами.

В нетерпении вышагивая перед домом, герцог де Гиз осведомился:

— Бем! Неужели еще не кончили?

— Уже, монсеньор!

— Очень хорошо, вышвырните его в окно!

Гиз едва успел отскочить, как к его ногам с глухим стуком упало грузное тело адмирала. Герцог наклонился, достал носовой платок, оттер кровь с лица трупа и выпрямился с улыбкой на губах. Он, адмирал! В этот самый момент прибыл посыльный от герцога Анжуйского. В последнюю минуту брат короля, внезапно «объятый ужасом и страхом», распорядился не предпринимать ничего, что угрожало бы жизни адмирала. Королева Екатерина, если верить ее сыну, также испугалась «страшных беспорядков, которые могут разразиться вослед».

Увы, было уже поздно.

Теперь, когда непоправимое свершилось, некуда было отступать: час чудовищной резни пробил. Генрих де Гиз с презрением отшвырнул труп ногой. Несколько помешавшихся от крови убийц набросились на полуголое тело и принялись отрезать клочки мяса, для сувениров. Забальзамированную голову адмирала отошлют папе в горшке с медом… как наглядное доказательство. Обвязав веревкой окровавленный и изуродованный труп, его по камням мостовых дотащат до виселицы Монфокон.

Колокол церкви Сен-Жермен-л'Оксерруа продолжал звонить беспрестанно. В течение многих часов этот заунывный звон сопровождал дикую резню.

А что же Генрих?

В это почти невозможно поверить, но после ночи, проведенной в оживленной беседе, супруг Марго находился в двух шагах от дома адмирала, на улице Астрюс, прямо напротив Бурбонского дворца, и, совершенно не ведая о происходящих в городе событиях, предавался игре в мяч со своим кузеном Конде… Их затянувшуюся партию прервало появление королевской стражи.

Король Карл требовал их обоих к себе.

Проходя по Квадратному дворику Лувра, Генрих заметил человек тридцать гугенотов, среди них и своего наставника Шарля де Лавардена. Их только что арестовали, и они попытались проследовать за своим господином, но охранники преградили им путь.

— Прощайте, друзья, — крикнул все понявший мгновенно Генрих, так как и его уводили вместе с Генрихом де Конде. — Бог весть, увидимся ли еще?

Карл IX из окна наблюдал за умерщвлением собранных во дворе «безбожников». Когда ввели принцев, он повернулся к ним и произнес:

— После того как войны, которым подверглось мое королевство, переполнили чашу наших страданий, я наконец нашел выход, способный положить конец любым поводам для беспорядков: я отдал приказ расправиться с адмиралом, на котором лежит вина за бессчетные подстрекательства к мятежам, и применить те же методы ко всем еретикам в городе, от которых исходит крамола. Я хорошо помню все то зло, которое причинили мне вы, а вы его причинили не меньше адмирала.

Отдаст ли он приказ убить их? Король был в таком гневе, что ждать от него можно было чего угодно.

— Однако, — продолжил Карл IX, — чтя королевскую кровь, которая течет в ваших жилах, и принимая во внимание ваш юный возраст, я искренно хочу забыть прошлое, но лишь при условии, что вы сами исправите свои ошибки, доказав мне свою преданность и послушание, и что вы оба вернетесь в лоно нашей матери Римской церкви — ибо в будущем в моем королевстве будет существовать только одна религия: религия королей, которые предшествовали мне на троне. Но если вы не намерены проявить послушание, то лучше об этом сказать сейчас же, ибо в этом случае вас ждет такое же наказание, какому подвергаются сейчас ваши сообщники еретики! — Обедня, смерть или Бастилия? — выкрикнул король.

Для Генриха Наваррского, которому с детства приходилось уже не раз вставать перед таким выбором, предпочесть смерти обедню было как раз не сложно. Про себя он посмеялся бы над самой дилеммой, но сейчас было совсем не до шуток. Он попросил лишь поднатаскать ею в вопросах исполнения католических обрядов, ибо, по его собственным словам, он уже почти утратил религиозное чувство. Конде оказался упрямее, быть может, из-за чинимого над ним насилия: его сопротивление удалось сломить лишь через несколько дней.

«Поскольку я очень крепко заснула, — повествует Маргарита, — я даже не услышала, как кто-то с криками: «Наварра! Наварра!» стал колотить в дверь. Моя кормилица, решив, что это сам король, мой супруг, побежала открывать. Оказалось, что это стучал дворянин месье де Леран, раненный шпагой и алебардой в руку и в плечо. За ним гнались четыре лучника, ворвавшиеся вслед за ним в мою комнату. Чтобы спастись от преследователей, он бросился к моей постели. Он крепко вцепился в меня, и я сползла в проход между стеной и кроватью, увлекая его за собой. Я совершенно не знала этого человека, не ведала, с какими намерениями он явился ко мне и чья, собственно, жизнь нужна была лучникам, его или моя. Мы оба были напуганы и оба кричали. Наконец Богу было угодно, чтобы месье де Нанси, капитан гвардейцев, вошел в это время в мои покои и, увидев меня в самом жалком и беззащитном положении, сначала расхохотался, потом напустился на лучников за их бестактность и выставил их вон, а нам отдал жизнь этого несчастного, все еще не выпускавшего меня из своих объятий. Мы перевязали его раны и уложили в моем кабинете… Я сменила рубашку, поскольку вся она была в крови».

Марго продолжает: «Месье де Нанси рассказал мне, что происходило в городе, и заверил меня, что король, мой супруг, находился у короля Карла и с ним ничего опасного не случилось. Заставив меня накинуть ночной плащ, он проводил меня в покои моей сестры графини Лотарингской, куда я ступила скорее мертвая, чем живая. В прихожей все двери были настежь. Едва мы вошли, как туда влетел дворянин Бурс, а за ним лучники, которые и проткнули свою жертву алебардами в трех шагах от меня. Я почти лишилась чувств в руках месье де Нанси, уверенная, что эти алебарды проткнули и нас обоих. Немного придя в себя, я вошла в спальню моей сестры…»

Затем королева Наваррская спустилась в покои своего брата, где она спасла жизни Иссор-Жана д'Арманьяка и Жана д'Альбре, барона Миоссенса, кузена короля Наваррского и его первого камердинера. «Я бросилась на колени перед королем и королевой, умоляя отдать их мне, на что в конце концов они дали свое соизволение».

Юная королева поднялась к себе. Весь ее путь — лестницы, коридоры, галереи Лувра — представлял жуткую картину побоища, везде лежали убитые и раненые. К потрясенной и трепещущей Маргарите все утро поступали новые подробности о резне.

Город, задыхавшийся от жары, теперь еще впал в безумство от запаха крови. Протестантов проводили по улицам с приставленными к горлу ножами — чтобы заколоть на набережной Сены и сбросить трупы в воду. Полуживых добивали баграми и камнями…

Кошмарное зрелище! По всему городу разносился рев загнанных животных, булькающих кровью и захлебывающихся в ней, грохот аркебуз, грубый хохот и победные крики убийц, которые под улюлюканье зевак: «На гугенотов! На гугенотов!» — вышвыривали из окон трупы своих жертв. В эти часы сир де Таван сказал фразу, которая вошла в историю:

— Пускайте кровь, пускайте кровь! Кровопускания так же хороши в августе, как и в мае!

Убийства, изнасилования, грабежи — все самые низменные человеческие инстинкты вырвались наружу. «С невиданной алчностью парижане предались мародерству, — докладывал в Рим папский нунций Салвиати, — множество людей даже представить себе не могли, что когда-нибудь окажутся владельцами лошадей и серебряной посуды, которые так легко достались им в этот вечер». Кстати, сам Карл IX предоставил своим швейцарцам право поживиться награбленным.

По свидетельству Агриппы д'Обинье, якобы сам король, встав у окна с аркебузой, «как на дичь, охотился на прохожих». Вольтер говорит, что много позже у маршала де Тессэ состоялся такой разговор с бывшим стражником Карла IX, в ту пору уже столетним старцем. Он спросил его, правда ли, что король сам стрелял в тот день в гугенотов.

Тот ответил: «Да, месье, причем его аркебузу перезаряжал я!»

Когда перечитываешь свидетельства современников, живших рядом с предпоследним королем династии Валуа и оставивших описания его кровавых выходок, ничто не кажется невозможным.

Сколько жестоких изуверств явил миру этот знойный день! Вот сцена из мемуаров, относящихся к той эпохе: «Голую малолетнюю девочку обмакнули в кровь ее отца и матери, которых, прежде чем растерзать, предупредили, что если и она гугенотка, то с ней поступят, как с ними».

На беременных протестанток велась прямо-таки охота. Одна из них, графиня, обитавшая на улице Сен-Мартен, пробовала спастись на крыше своего дома. Ее нашли, закололи кинжалами и сбросили вниз. Другую швырнули в воду, вспоров живот, «так что видно было, как там шевелится ребенок».

Ревущие толпы убийц разбудили молодую королеву Елизавету Австрийскую. Узнав, что происходит, она удивилась:

— Как же так! А король, мой супруг, знает, что происходит?

— Да, Мадам, это делается по его приказу.

— О Господи, да что же это? Какие же советники надоумили его?

Она опустилась на колени и стала молиться:

— Боже мой, прошу Тебя, умоляю Тебя, отпусти ему грехи его, ибо если и у Тебя не найдется к нему жалости, то, боюсь, такого ему никто не простит.

Под начальством капитана Англареза погромщики постучали в дом Ла Рошфуко. Несчастный подумал, что это всего-навсего розыгрыш короля Карла, и, смеясь, крикнул непрошенным гостям:

— По крайней мере, не колотите так сильно!

Фуко так и умер с улыбкой на устах…

Герцог де Гиз устремился в погоню за отрядом протестантов во главе с Габриэлем де Монтгомери, печально известным героем памятного турнира. Этой небольшой группе удалось ускользнуть из Парижа, и она во весь опор понеслась по дороге на Понтшатрен. Под Монтгомери была кобыла, которая, кажется, могла мчаться «невероятно долго без воды и без пищи». Догнать его так и не удалось. В Монфор-л'Амори Гиз прекратил преследование.

Бедняга Телиньи, зять адмирала, бежавший по его приказу по крыше и спрятавшийся на чердаке, был обнаружен там солдатами герцога Анжуйского и заколот кинжалами.

Наутро перед окнами короля навалили целую груду трупов. Непохоже, однако, чтобы он пришел от этого зрелища в ужас. Лишь к обеду король приказал купеческому старосте Парижа, явившемуся по его вызову, организовать патрульные разъезды по городу, вменив им задачу — «прекратить вышеупомянутые убийства, грабежи, мародерства, мятежи и следить за порядком ночью и днем…». Резня остановлена, но еще долго новые ее вспышки будут сотрясать город.

* * *

Утром 25 августа по Лувру разнеслась весть, которая тотчас достигла Маргариты: на кладбище Невинноубиенных второй раз зацвел боярышник — «высохший, мертвый, изломанный куст выбросил зеленые побеги и завязи цветов». Это чудесное цветение истолковали однозначно: Бог одобряет избиение еретиков!

Карл IX приказал «больше не причинять никаких огорчений» протестантам. Жестокая резня была названа королем всего лишь «огорчением». Правда, в XVI веке это слово имело несколько иной смысл…

— Все, что произошло в Париже, — признался король, — было сделано не только с моего согласия, но по моему желанию и под моим водительством. И я готов к тому, что вся хвала, или же вся хула, будут обрушены на одного меня!

Однако «огорчениям» не было конца. Только Париж принялся наводить чистоту, как уже заметили человека, опорожнившего целую корзину от трупиков грудных младенцев. Тела гугенотов целыми телегами сваливали в Сену. Одиннадцать сотен трупов скопилось в изгибе реки, перед холмом Шаййо. Ратуша прислала могильщиков, которые закопали трупы на острове, посреди реки… Впоследствии этот остров свяжут с берегом и именно тут построят Эйфелеву башню. Когда станут рыть землю для ее фундамента, извлекут бессчетное количество костей: это жертвы Варфоломеевской ночи, кровавой свадьбы королевы Марго и короля Генриха…

* * *

Несколько дней спустя Маргарита впервые посвятила свое перо делам супруга и написала следующий текст, который вышел за подписью Генриха Наваррского: «После нашей свадьбы наступил праздник святого Варфоломея, и все сопровождавшие меня сподвижники подверглись избиению, хотя большинство из них во время смуты не выходили из дому. Среди прочих был убит и Бовс, который был моим наставником с девятилетнего возраста. Можете представить всю горечь, с какой воспринял я смерть тех, кто поехал со мной, положившись на одно мое слово, не считая письменных заверений, которых удостоил меня король, уверявший, что будет обходиться со мною, как с братом. И столь велико было мое огорчение, что я искал искупить его ценой собственной жизни, как и они приносили свои жизни в жертву ради моей, так густо устлав своими телами путь вплоть до изголовья моей постели, что мне уже грозит остаться на свете одному, без друзей».

Маргарита вспомнит встревожившее всех событие, которое приключилось на восьмой день после резни. Опишет его и Генрих IV, став королем Франции: «Огромное количество ворон опустилось на крыши Лувра. Они производили такой шум, что все вышли посмотреть, в чем дело, и женщины сказали королю, что им страшно. В ту же ночь, не проспав и двух часов, король вдруг вскочил, разбудил всех, кто находился рядом, и, среди прочих, послал и меня во двор послушать, что это за страшный ночной галдеж и концерт орущих, стонущих, воющих голосов, совершенно похожий на тот, что приходилось слышать в дни резни».

Карл IX решил, что опять начались массовые убийства, и послал в ратушу гонца: во что бы то ни стало прекратить новую бойню! Но гвардейцы вернулись в Лувр с сообщением, что в городе все спокойно и «только в воздухе царит воронья смута». Все парижане до крайности встревожились: «ночные беспорядки продолжались семь дней, всегда в одно и то же время».

В среду 27 августа 1572 года по приказу Екатерины собралась мрачная процессия, в которой вынуждены были принять участие король и королева Наваррские. Весь высший свет выехал к виселице Монфокон, где был подвешен за ноги обезображенный и обезглавленный труп Колиньи. Запах тления ударил в нос.

Труп врага всегда приятно пахнет. Приписываемая Екатерине, эта фраза останется в веках.

Но какая же утонченная жестокость: двух сыновей Колиньи также принудили ехать к виселице отца. Старший всхлипывал, младший смотрел растерянно, как бы не понимая…

Сразу после Варфоломеевской ночи была напечатана «Новая песенка»:

29 сентября 1572 года Маргарита и ее муж со всем двором отправились на ежегодную мессу французских кавалеров ордена Сен-Мишель. Когда наступил момент подношения даров, Маргарита увидела: король Карл, предшествуемый священнослужителями со свечами в руках, направился к хорам, за ним следовали герцог Анжуйский и Генрих Наваррский. Все трое преклонили колени пред алтарем. Возвращаясь на свое место и проходя мимо Екатерины и толпы окружающих ее дам. Генрих, мастер двойной игры, сделал глубокий реверанс. Королева-мать повернулась тогда к иностранным послам с победоносной улыбкой на лице, как бы говоря им: «Вот видите, как этот ничтожный Генрих присмирел!».

По ходу мессы к королю явился курьер с известием, что протестанты, плененные в Монсе герцогом Альбой, истреблены. Генрих Наваррский выслушал новость с совершенно невозмутимым видом…

* * *

Террор, обрушившийся на Париж и кровавым пятном расползшийся по всей Франции, менее всего на свете опечалил королеву-мать. Барон Ронийский, Максимилиан Сюлли, донесло нас такой факт: уже на третий день после драмы Екатерина Медичи и ее фрейлины доставили себе «сладострастное удовольствие созерцать известные мужские органы у голых трупов». Вот уж что-что, а угрызения совести флорентийку не мучили! Да и с какой стати? Разве не сама она и спровоцировала эти чудовищные зверства? К тому же сама и поздравила себя с достигнутым результатом, одобрив и расписав в письме Филиппу II Испанскому, который громче всех католических монархов приветствовал истребление протестантов во Франции, «энергичный способ, использованный для избавления от мятежных подданных…».

3 октября этот дьявол в облике королевы принудил своего зятя отправить папе Григорию XIII — не исключено, что она и диктовала письмо — нижайшее прошение «даровать ему отпущение грехов и принять его в веру, в которой он был крещен». Так смиренно простерся король Наваррский перед тем самым святым понтификом, который с радостью, как волю провидения, воспринял новость о Варфоломеевской ночи… Он явно не «плакал от отчаяния» при этом известии, что подтверждает даже благочестивый «Словарь пап». В самом деле, того побоища ему было мало — 20 ноября святой отец попросил своего посла-кардинала, монсеньора Орсини, настоять на полном истреблении всех французских гугенотов. Но этому воспротивилась даже королева Екатерина, не меньше папы поднаторевшая в двойной игре. Она ответила ему так:

— Отныне я не позволю, чтобы папа вмешивался в дела Франции.

Королева-мать предложила теперь Маргарите аннулировать ее брак. Но в ответ королева Наваррская гордо вскинула голову и отказалась:

— Это была ваша воля, и я должна остаться с ним!

Да, она плакала накануне этого брака по расчету, который ей навязала мать, и ее теперешнее благородное поведение больше походило на месть родне, чем на откровение любви. Однажды она уже отпраздновала свой маленький реванш — это когда Екатерина спросила удочери, счастлива ли она со своим мужем в постели. Подняв очи к небу с выражением притворной невинности.

Марго не без иронии ответила:

— Да я еще ничего не знаю о том, что вы имеете в виду.

И, говорят, еще добавила:

— Я могла бы ответить, как та римлянка, на которую разгневался ее муж за то, что она его не предупредила о плохом запахе изо рта. Она ему ответила, что считала всех мужчин похожими, так как доныне ни с кем, кроме него, не была близка.

Если эти слова дошли до слуха ее экс-любовника, герцога де Гиза, то можно представить себе, как он хохотал… Как бы там ни было, когда Генрих Наваррский стал ее супругом, Маргарита уже, разумеется, не была простодушной девицей. Что он и сам подтвердил со свойственной ему вольностью в разговоре:

— Она прекрасно дебютировала еще до нашей женитьбы, так что все могут оставаться в полной уверенности, что от меня потребовалось не так уж много усилий — только надеть на палец обручальное кольцо.