Теперь Маргарита нежно привязалась к молодой принцессе Марии де Конде, которая все так же до головокружения любила своего герцога Анжуйского, который, в свою очередь, обожал ее… Однажды в Лувре милейшая принцесса, заразительно смеясь, с блеском в глазах, объявила Маргарите, что припасла для нее прекрасный, необычайный сюрприз. Она повела се к Малому Бурбонскому дворцу, а там двух молодых женщин поджидали герцог Анжуйский и герцог де Гиз. Свидание, которое должно было закончиться увеселительной прогулкой вчетвером. Однако Марго, ставшая большей недотрогой, чем во время «задранной юбки», не испытывала ни малейшей тяги к такого рода пикантным развлечениям. Она утверждает, что предпочла удалиться, а Филипп Депорт, во второй книге своих «Элегий», излагает это приключение в стихах, которое, если верить поэту, имело для четырех партнеров более приятную развязку:

* * *

Война угрожала вспыхнуть в четвертый раз, и Екатерина требовала от зятя, чтобы он принял участие в осаде королевскими войсками гугенотской крепости Ла Рошель. Жан Эритье очень точно подметил, что речь шла о портовом городе, жители которого прониклись «протестантским республиканизмом… странной смесью феодальных или общинных пережитков с библейскими догмами».

Вельможи, друзья и враги партии убийц собрались в Ньеле, где была расположена ставка католических войск под командованием герцога Генриха Анжуйского. Все подсматривали друг за другом, все друг друга ненавидели, все интриговали… Пока длилась осада, образовалась и третья партия, собравшая недовольных с обеих сторон, как католиков, так и протестантов, преданных идее терпимости. Иначе их звали еще «политиками». Стоит ли продолжать братоубийство ради обедни? Тот, кто однажды сделается королем Генрихом IV, в свой час напишет: «Столь странного двора больше нигде не найти. Мы почти всегда готовы перерезать горло друг другу. Мы носим кинжалы, кольчужные рубашки, а нередко еще и кирасу под плащами».

Герцог Франсуа Алансонский — в это время ему было восемнадцать лет — встал во главе «политиков», но не затем, чтобы примирить французов — это как раз заботило его меньше всего… — а из личных амбиций, чтобы досадить своему брату королю. Черные волосы, гладко бритое лицо, изрытое оспой… Это был человек, обделенный природой и сердитый на весь мир.

Генрих Наваррский охотно выслушивал проекты, с которыми носился Алансон, и даже соглашался сотрудничать с ним, питая тайную надежду однажды улучить благоприятный момент, чтобы покинуть двор и бежать наконец в свой милый Беарн. Тем временем, невозмутимый внешне, непоколебимый внутри, он разыгрывал из себя «преданного и отважного соратника». Генрих на самом деле участвовал в осаде Ла Рошели. Он даже отдал приказ своим гвардейцам принять участие в генеральном штурме города. Но не он ли заодно и посоветовал своим людям, начиная атаку, издавать громкие крики, чтобы предупрежденный таким образом гарнизон легко ее отразил?

Солдат из Гаскони, в каком бы из двух лагерей они не оказались, не проведешь. Они знали, что их король участвует в этой войне не по своей воле, а по принуждению. И не раз случалось, что солдат-протестант, осажденный за крепостными стенами, успевал спросить у приблизившегося к нему с атакующими гасконца, католика из осадной армии, что слышно нового об «их короле Наварры»? Многие могли подтвердить, что видели, как наваррец прицеливался из аркебузы во «врага». Но зажигал ли он при этом фитиль?

* * *

Осада Ла Рошели была снята вследствие события, которое переволновало двор Валуа. Благодаря мастерским интригам Екатерины, Анжу был избран королем Польши и великим герцогом Литвы.

При одной мысли, что он должен покинуть Марию де Конде, Генрих готов был отречься от этого слишком далекого трона. Кроме того, здоровье бедного Карла IX становилось все хуже. Он уже харкал кровью, и брат его действительно вскоре мог стать королем Франции. Однако королева-мать и Карл IX требовали, чтобы герцог Анжуйский согласился на королевство Польское.

Когда сто пятьдесят польских послов явились в Лувр, чтобы возложить корону на своего нового властелина, уже одним их видом Анжу был не на шутку напутан. Какой темный народ! Все они носили длинные седые бороды, а одежды их ниспадали до самой земли, тогда как французы демонстрировали ноги от пятки до бедра… Кроме того, на поляках были высокие собольи шапки, на боку у каждого болталась кривая турецкая сабля, не говоря уже о колчанах за спиной, из которых торчали пучки стрел, что придавало им вид дикарей из Нового Света. Те из них, кто не уместился в фуры, запряженные четвериками или шестериками лошадей, скакали на боевых конях, покрытых попонами золотого шитья, с уздечками сплошь из серебряных пряжек. Сопровождавшие их слуги носили на плечах тяжелые железные дубины.

Польские послы нанесли визит Маргарите, которая приняла их «в таких роскошных нарядах и с таким королевским величием», что палатин Сираду Альбер Ласко заявил по окончании аудиенции: «После того как довелось увидеть такую красоту, больше на свете нечего желать увидеть». Краковский епископ Адам Ронарский произнес длинную речь на латыни, и «Жемчужина Валуа», ко всеобщему изумлению, ответила ему столь же искусно на том же языке — и притом не менее длинной речью, — тогда как всем остальным членам семейства пришлось прибегнуть к услугам переводчика.

Вечером был устроен торжественный прием в Тюильри. Целый час нимфы, олицетворявшие шестнадцать провинций Франции, танцевали и декламировали вирши Пьера Ронсара. А взоры присутствующих были прикованы к королеве Наваррской, «одетой в платье бледно-розового испанского бархата, богато изукрашенного блестками, и в колпаке того же бархата, искусно отделанном драгоценными каменьями и перьями. Этот наряд ей настолько шел, что с тех пор она стала надевать его довольно часто и позировала в нем для портрета: из всех ее портретов этот, несомненно, самый лучший…». Брантом влюблен в очаровательную Маргариту — кстати, ходили слухи, что он тоже был ее любовником.

Для Карла IX присутствие Анжу было невыносимо и он требовал его скорейшего отъезда в Польшу. Никаких отсрочек!

— Брат мой, если вы не уедете сами, именем моей любви к вам я заставлю вас уехать силой.

Генриху Анжуйскому пришлось подчиниться, но, опасаясь, как бы он не уклонился от цели, Карл решил сопровождать его до границы Лотарингии. Королева-мать, Маргарита и герцог Алансонский также отправились в путь.

От Жана д'Альбре, барона Миоссенса, жизнь которого она спасла утром после Варфоломеевской ночи, Маргарите стало известно, что гугеноты, решив отомстить за убитых товарищей, устроили широкий заговор с целью освободить Генриха Наваррского и Генриха де Конде при пересечении Шампани королевским кортежем. Молодая Наваррская королева вместе с Миоссенсом пришла к выводу, что предприятие это «гиблое», способное «навредить как им, так и государству». Именно поэтому она решила их выдать: «Я отправилась к королю и королеве, моей матери, и сказала, что должна сообщить им что-то очень важное, но что никогда, нравится это им или нет, не открою рта без обещания с их стороны, что тем, кого я назову, не будет сделано ничего плохого и что король и королева-матушка помогут исправить зло, не подавая виду, что они посвящены в суть дела».

Карл и Екатерина заверили, что так и будет сделано.

«Тогда, — продолжает Марго, — я им сказала, что мой брат и мой муж король должны были послезавтра присоединиться к гугенотским отрядам. Те настойчиво искали связи с ними после отречения от протестантского дела, на которое они согласились после смерти адмирала и которое нельзя им поставить в вину».

И она умоляла их простить. Екатерина согласилась на «торг», но, выведенная из себя, заставила обоих «мятежников» следовать дальше в ее карете, чтобы с этой минуты они были у нее перед глазами. Прибыв в Витри-ле-Франсуа, кортеж остановился: Карл IX слег. Герцог Алансонский, к которому уже стали обращаться «Месье» — титул герцога Анжуйского, — очень надеялся, что с отъездом старшего брата в Краков к нему перейдет и все оставшееся во Франции наследство нового короля Польши. Он уже видел себя главнокомандующим войсками королевства — в ожидании также и герцогства Анжуйского.

Но Карл IX резко отказал ему.

В Нанси Генрих «Польский» поймал на себе восторженный взгляд юной Луизы Лотарингской, кроткой и застенчивой дочери графа Водсмона. Биение сердца молодой девушки передалось новому королю — он попросил молиться за него.

И мы увидим дальше: они встретятся…

Наконец доехали до Бламона, что невдалеке от Луневилля. Прощаясь с Маргаритой, Генрих «Польский» напомнил ей о былых разговорах в парке замка Плесси-ле-Тур. Разве не говорил он тогда: «Боюсь, как бы мое отсутствие не пошло мне во вред»? Теперь он повторил те же самые слова и попросил сестру еще раз оказать ему услугу. Молодая королева обещала блюсти его интересы, как когда-то. «Он старался таким способом, — говорит Маргарита, — заставить меня забыть о дурных следствиях своей неблагодарности и восстановить нашу дружбу на таком же доверии, какое существовало между нами в те первые годы…».

Обливаясь слезами, Генрих обнял свою возлюбленную Марию Клевскую и подтвердил ей свое намерение добиваться у Рима аннулирования ее брака с принцем де Конце. Тогда она сделается королевой Польши, а потом и королевой Франции, ведь Карл уже совсем на ладан дышит…

Несколько мгновений спустя Екатерина, обнимая нового короля, предсказала ему:

— Прощайте, мой сын, вам не придется отсутствовать долго.

Глаза Маргариты — это заметил папский нунций во Франции кардинал Сальвиати, — когда она смотрела вслед любимому брату, были полны слез.

* * *

Маргарита вновь влюбилась без памяти, на сей раз ее избранником стал элегантный офицер из Прованса Гиацинт-Бонифас де Ла Моль, которому шел уже сорок четвертый год. (В XVI веке — грустная эпоха! — это был порог старости.) Он всегда надушен, у него на редкость изысканные манеры, а по красоте ног с ним не мог сравниться ни один мужчина двора. У него была странная привычка — впадая в гнев, он покусывал перья своей шляпы. Его заостренная бородка мягкостью своей напоминала шелк, а уж сколько побед на ниве любви одержал обладатель этих достоинств, — так просто не счесть. Он сильно надеялся завоевать принцессу де Конде, однако Анжу был начеку, так что к лету 1573 года, о котором идет наш рассказ, этой цели Ла Моль не достиг. Стоило только ему заметить, что Маргарита, вернувшаяся из Бламона, то и дело посматривает на него с улыбкой, как сейчас же воспламенился и он. Итак, спустя десять месяцев после свадьбы в жизни Маргариты начался страстный роман — это был один из самых бурных романов в ее судьбе — с вельможей, который, если верить Пьеру де л'Этуалю, «больше умел побеждать на полях Венеры, чем на полях Марса…». Он выстаивал по три, а то и четыре мессы в день, все остальное время отдавалось любви, «исходя из убежденности в том, что благочестиво выслушанная месса искупает все грехи и буйства, какие бы ни пришлось совершить». Сам король, знавший о новом увлечении сестры, не раз говаривал смеясь, что «тому, кто вознамерился бы составить реестр блудных похождений де Ла Моля, достаточно сосчитать количество посещенных им месс!..»

Карл IX даже устроил однажды заговор с намерением застукать этого сорокалетнего обольстителя на одной из лестниц Лувра, ведущих к покоям Марго. Но план провалился, так как Ла Моль, чтобы попасть к королеве Наваррской, избрал иной путь…

В свою очередь Ла Моль принимал участие в заговоре герцога Алансонского. Первая их цель состояла в том, чтобы приобщить Маргариту к делу «политиков». Герцог «употребляет всевозможные уловки и средства, лишь бы быть мне приятным, — пишет Маргарита, — и добиться такой же дружбы, какая у меня была с королем Карлом… Сочтя, что всей своей услужливостью, бесчисленными знаками покорности и любви он достаточно доказал свою привязанность ко мне, я решилась ответить ему взаимностью и принять участие в его делах».

Генрих Наваррский лишь посмеивался над мимолетными увлечениями своей супруги: сам он предпочитал ворковать у ног одной из самых соблазнительных фрейлин из «летучего эскадрона» Екатерины. Ее звали Шарлотта де Сов. Как утверждал один из современников, у нее были «длинные ножки и соблазнительная попка». Аппетит ее был поистине ненасытен, она удовлетворяла и Алансона, и де Гиза, и дю Гаста, и Ла Моля, и любовника герцогини Неверской итальянца Аннибала де Коконата, или Коконаса, чье имя при одном произношении вызывало смех. Заговорщики планировали побег Генриха Наваррского, де Конде и Алансона, избрав для них в качестве убежища Седан, тогда независимое княжество. Но Генриху изменила осторожность… в постели он доверил свои секреты Шарлотте де Сов. Она известила Екатерину. Екатерина предупредила Карла, который впал в буйный гнев, обычно заканчивавшийся припадками. Он настолько не владел собой, что опрокинул стол с криком:

— Арестовать их всех!

«Дело дошло до разбирательства в суде парламента, — пишет Маргарита, — откуда к моему брату и моему мужу отрядили комиссаров, чтобы их выслушать. Не имея никого в Королевском совете, последний попросил меня письменно изложить его ответы, чтобы случайно не навлечь неприятности ни на себя, ни на других. Провидение Божье помогло мне составить защитную речь, которой он остался очень доволен, а комиссары пришли от нее в восторг». Генрих спасен, а вместе с ним и Алансон, который, в свою очередь, заверил брата и мать, что любит их и не намерен их покидать… Оба утверждали, что не нарадуются своей жизни в Лувре. Больше того, Генрих называл клеветой выдвинутое против него обвинение, будто бы он намеревался с оружием выступить против короля и что это он глава «политиков». Ла Моль и Коконат были осуждены на смерть, тем более что у любовника Марго нашли восковую статуэтку короля, пронзенного стрелой… После пыток и казни «их тела будут рассечены на четыре четверти», которые должны быть «подвешены к четырем виселицам перед главными воротами Парижа, а их головы выставлены на башне позора на Гревской площади».

Напрасно герцог Алансонский хлопотал о помиловании Ла Моля и Коконата. На глазах у Маргариты и герцогини Неверской двухколесная повозка доставила осужденных на Гревскую площадь. Ла Моль перебирал четки, Коконат молился. Взойдя на эшафот, последний вздохнул:

— Вот видите, месье, мелких сошек казнят, а сильных мира сего, даже виноватых, не трогают.

Ла Моль прошептал:

— Господи! Пресвятая Дева Мария, помилуй мя.

И добавил:

— Я поручаю себя молитвам королевы Наваррской и других дам.

Той же ночью 30 апреля Маргарита и герцогиня Неверская сели в карету с наглухо задернутыми кожаными шторками. Экипаж остановился на Гревской площади у подножия эшафота. Пажи двух дам вручили палачу тугой кошелек. Управляющий Маргариты Жак д'Орадур выкупил головы осужденных, воздетые на столбы башни позора. Набальзамировав головы своих возлюбленных, женщины сами похоронили их в часовне Сен-Мартен, «под Монмартром». Назавтра, не страшась скандала, обе дамы появились в Лувре в траурных платьях, на которых были вышиты черепа. Их ожерелья и прически также украшали символы смерти.

* * *

Король Наваррский и герцог Алансонский большую часть времени проводили взаперти в своих покоях. «Если они и могли чем-нибудь себя занять, — рассказывает будущий герцог Сюлли, — так только тем, что пускали перепелок полетать в своих комнатах».

Хотя Генрих Наваррский и вынужден был отказаться — по крайней мере на время — от мысли о побеге, тем не менее он считал необходимым объяснить Екатерине и королю, почему у него созрело желание покинуть Париж. И опять Марго со своим пером пришла мужу на помощь. «Видя, какое недоверие Ваши Величества питают к нам, — писала она от имени мужа, — и получая множество предупреждений, все новых и новых, в том числе от людей, делавших это помимо своей воли, Месье герцог (Алансонский. — А. К), дабы обезопасить свою жизнь, принял решение удалиться от двора, я же обещал сопровождать его и, таким образом, намеревался добраться до моей страны, как из соображений личной безопасности, так и повинуясь необходимости навести порядок в Беарне, где за время моего отсутствия совсем забыто послушание королю. И когда мы, чтобы спасти наши жизни, пришли к решению избавить Ваши Величества от нашего присутствия, а случилось так, что Вы об этом узнали и призвали нас к своей венценосной особе для объяснений, мы не утаили от Вас ничего. Тогда Вы заверили нас, что нашей жизни ничто не угрожает и что король отдаст такие распоряжения, что впредь у нас не будет поводов для жалоб…».

Но уже через несколько часов после этого, продолжала Маргарита, «наши прежние тревоги вернулись, до нас даже дошел слух, что нас собираются заточить в Венсеннском лесу. Тогда от имени Ваших Величеств прибыл виконт Тюрен… он подтвердил нам те же причины для беспокойства и страха и нарисовал картину опасностей, которые нам угрожают…».

Несмотря на эти объяснения, оба принца оставались под неусыпным надзором. Каждый день — потом наваррец расскажет об этом — капитан гвардейцев наведывался в их жилища с зарешеченными окнами и «проверял, не прячется ли кто пол кроватью». Для Екатерины это был еще и способ утверждать непререкаемость своей власти и показывать «свое умение распутывать то, что чаще всего она же сама и запутала». Узник Генрих Наваррский отныне жил одним желанием: обрести свободу.

Но теперь и Маргарита многое стала видеть по-другому, уже и ей было ясно, что жизнь ее мужа при французском дворе подвергалась все возраставшим опасностям и куда осмотрительней для него было бы покинуть Париж. Такое не могло продолжаться!

Чтобы устроить побег мужа, она придумала уловку, о которой упоминает в своих «Мемуарах»: «Так как я свободно въезжала и выезжала из Лувра и стражники никогда не заглядывали в мою карету и не требовали снять маски у сопровождающих меня дам», королева предложила своему мужу и брату почище выбрить лицо, одеться в дамские платья, сесть в ее карету и в таком маскарадном виде покинуть двор. Они даже смогут надеть черные полумаски, как это было принято тогда у знатных, и даже не у самых знатных дам… Тем не менее для успеха операции ее следовало исполнить в два приема: «Никак они не могли договориться между собой, кто из них выйдет первым, — продолжает королева. — И в конце концов этот план пришлось отвергнуть». Сорвал его брат королевы. Снедаемый амбициями, Алансон питал тайную надежду встать во главе протестантского движения и войск. Но для этого непременно надо было пройти вперед шурина, Генриха Наваррского.

Жалкий Франсуа д'Алансон! У этого «чумазого малого с отечным лицом, мечтавшего только о войнах и бурях», талантов — никаких, зато он был достойным сыном своей матери. Этот чахоточный принц, в длинном имени которого присутствовало, столь неуместно, имя Эркюль (Геркулес), был не более чем изменник, но — увы! — без размаха Лоренцо Великолепного. В момент опасности он покидал своих друзей с вероломством, которое ошеломляло. Франсуа Алансонский прожил всего тридцать два года, два месяца и двадцать три дня, но он один успел отравить царствование Карла IX, а затем и Генриха III, больше, чем все протестанты, вместе взятые.

* * *

Карл IX, сутулый туберкулезник, с бледным лицом и мутными глазами, которые все находили «желчными и угрожающими», был поражен ужасным недугом: подкожной геморрагией. В Венсенне, ощутив приближение смерти, он призвал к своему изголовью Генриха Наваррского:

— Брат, — сказал он, целуя его, — вы теряете доброго господина и хорошего друга.

Само собой, королю наговорили о Генрихе немало дурного.

— Если бы я всему этому поверил, вас уже не было бы в живых, — признался он.

Утром 30 мая 1574 года, в новой часовне, королева-мать Екатерина и королева Елизавета молили Бога, чтобы смерть пощадила этого двадцатичетырехлетнего Валуа! Но их молитвы Карлу не помогали. От него остались лишь кожа да кости, а «колени короля были так слабы, что он уже не мог стоять». Иногда он вздыхал:

— Теперь, матушка, уж точно пришел час сказать вам «прощайте» и откланяться.

Он думал о страшных братоубийственных войнах. Сколько привидений толпилось в комнате! Все эти «забрызганные кровью монстры» кружили в жутком танце вокруг его постели. Он звал свою кормилицу-гугенотку, дремавшую на сундуке:

— Кормилица, душечка, сколько крови! Сколько смертей! О! Сколько злых советов мне надавали!

— Сир, — отвечала ему кормилица, — смерти и кровь падут на головы тех, кто вас вынудил к ним, и на ваш злой Совет!

30 мая, в три часа тридцать минут пополудни, Карл IX испустил последний вздох и душа его отлетела в вечность.

Нового короля Франции звали теперь Генрих III… но он находился в Польше.

Часом позже некто в черном пересек двор Венсеннского замка. Это был Амбруаз Паре, который спокойно провозгласил странный диагноз:

— Король умер оттого, что слишком много дудел в охотничий рог на оленьей тропе.

Затем он произвел поразительную операцию: отделил голову от туловища короля и унес ее в аббатство Сент-Антуан-де-Шам, для вскрытия. Пока же происходило это обезглавливание, собралась огромная процессия: прах короля Карла IX перенесут из Венсенна в Сен-Дени. Пятьсот нищих, все в черном, с желтыми свечками в руках, уже ждали во дворе… и вздохнул Ронсар:

Похоронный кортеж медленно плыл по улицам, толпа расступалась, пропуская обезглавленное тело своего короля.

* * *

Новый король Польши уже сто двадцать дней царствовал в полупросвещенном анархическом королевстве, которое добрую часть года было объято ледяным холодом. Король довольно сносно расположился в старом краковском замке Вавель, но его многочисленные соотечественники — около пятисот человек — устроены были дурно. Они ютились в палатках, проклинали поляков и громко роптали.

Прерогативы короля Польши были настолько урезаны, что ни в какое сравнение не шли с могуществом короля Франции. Отношения с Сеймом ухудшались с каждым днем, пока не наступил час, когда Генрих, потеряв терпение, распустил депутатов по домам. Уязвленные, они заявили ему:

— О великий король, ты клятвенно обещал подтвердить наши законы, не просто на скрижалях, но даже подписать их своей кровью, если бы это понадобилось. Сколь же несчастен сей день, когда ты отказался от своей клятвы, а мы уже никогда не сможем говорить во весь голос. Как же теперь наши сограждане встретят нас?

Денег ему не хватало: «Десять дней назад, — извещал один из послов, — польский казначей прекратил поставку вина королю. В четверг он прекратил поставку вообще всякого продовольствия, с тем чтобы денежное и продовольственное обеспечение дворца взяло на себя французское казначейство».

На следующий день после смерти Карла IX, 31 мая, Екатерина с печалью известила Генриха III о кончине «лучшего христианина, который когда-либо жил на свете. После причащения и исповеди последнее сказанное им слово было: «О матушка!». Это не могло не причинить мне крайнюю боль, и нет для меня другого утешения, чем скоро увидеть вас здесь… так как ваше королевство нуждается в вас и в вашем добром здравии, ибо если бы я потеряла вас, то приказала бы живой похоронить себя рядом с вами…».

Ехать обратно она советовала через Австрию и Италию, «так как я не думаю, что путь через Германию самый верный для вас». Генрих теперь король Франции, и немцы «найдут слишком много поводов придраться к вам…». Екатерина также рекомендовала сыну «ни в коем случае не медлить со своим отъездом из Польши… Не поддавайтесь ни на какие уговоры!» — добавляла она.

Это длинное письмо от матери достигло Генриха III две недели спустя, 17 июня 1574 года. Он был в нерешительности. Какой выбор сделать? Назначить герцога Алансонского своим преемником в Польше или, еще проще, отдать ему пост главнокомандующего в Кракове? Но ненависть к младшему брату была так велика, что решение так и не было принято. Быть может, он вспоминал мудрое наставление Филиппа Красивого: «Взвесьте эти слова: что значит быть королем Франции!» Да, самое важное сейчас — как можно скорее вернуться в Париж. Опасаясь, как бы его против желания не удержали поляки, он решил бежать из Кракова тайно. Ночью 18 июня, после короткого сна, он встал, камердинер дю Альд помог ему быстро одеться, Вилькье, дю Гаст и трое других близких друзей доложили, что у городских ворот ждут оседланные кони. Вилькье и дю Гаст без малейшего чувства стыда сунули за пазуху изумруды польской короны. И — в путь! Да во весь опор! Беглецов почти настигла татарская конница, посланная палатинами в погоню, но Генриху удалось пересечь австрийскую границу в Плесе. Здесь замертво пал его конь.

Он был спасен. Ему было двадцать три года, он стал королем Франции и вот-вот опять наконец обнимет свою любимую Марию Конде, чтобы, добившись отмены ее брака, наконец жениться на ней.

* * *

В то же примерно время, 22 июля 1574 года, муж Маргариты пытался удрать из Парижа на лодке, которую к самым стенам Лувра подогнал один из его родственников, внебрачный член семейства Бурбонов. Но у Екатерины на заговоры был особый нюх. Еще одна неудача, и клещи пуще прежнего сжались вокруг наваррского короля. Теперь и Марго хотела покинуть двор. Как отреагирует Генрих III на все эти события, от сговора его брата и шурина до смерти Ла Моля и Коконата? Ведь они ясно покажут новому королю Франции, что молодая королева Наваррская, невзирая на обещание, которое дала королю Польши при прощании в Бламоне, на самом деле нисколько не озаботилась его интересами.

Как далека была теперь та давняя встреча в Плесси-ле-Тур, которая, подарив им короткую духовную близость, заставила переступить и моральные нормы!.. Невозможно отрицать и то, что теперь Маргарита взяла сторону герцога Алансонского. Вот почему в ее душе царило смятение, когда вместе с мужем и королевой-матерью она выехала навстречу своему венценосному брату.

6 сентября 1574 года, спустя два с половиной месяца после своего отбытия из Кракова, Генрих III въехал во Францию. Сначала он предавался развлечениям в Австрии, затем задержался в Венеции, где покупал духи — лишь на мускусные благовония было истрачено 1125 экю! — и открыл для себя необыкновенный прибор, во Франции еще не известный, — столовую вилку с четырьмя зубцами.

Екатерина ждала прибытия любимого сына в Лионе. Навстречу новому монарху разрешили выехать также Алансону и королю Наварры. Три принца крови сошлись на мосту Бовуазен. Генрих III раскрыл объятия своему брату и шурину и обнадежил их: прошлое будет забыто. Все трое медленно потрусили в Лион, ведя приятную беседу. Генриху III было известно, что когда-то горячо любимая сестра теперь в рядах сторонников герцога Алансонского. Как встретит он свою сестру?

Когда в тот же день, 6 сентября, в пятом часу вечера, Маргарита предстала перед братом, она чуть не лишилась чувств. «Меня стал бить такой озноб, — рассказывает она, — такая дрожь прошла по всему телу, что стоило большого труда это скрыты». А Генрих заверил, что счастлив ее видеть и обнять. Как будто все позабыто.

Вся следующая жизнь нового суверена будет омрачена трагическим событием, которое произойдет 30 октября 1574 года: принцесса де Конде разрешилась мертворожденным ребенком и скончалась несколько часов спустя. Никто не осмелился сообщить об этом Генриху III, и траурное сообщение замешали в стопку писем, которые доставлялись ему по утрам. Прочитав фатальную новость, он целую минуту, как оглушенный, не мог произнести ни слова и, став мертвенно бледным, упал в обморок. Засуетились врачи… Им потребовалось долгих четверть часа, чтобы привести короля в чувство. Придя в себя, он испустил страшный вопль, стал биться головой о стены, «стеная, царапал себя». Решив затем придать официальный характер своему горю, Генрих оделся во все черное и заказал десятки траурных одежд. Даже на его туфлях появились черепа. Много раз на дню он уединялся в часовне и часто посещал монастыри и церкви.

* * *

Какой контраст отныне являет нашим глазам жизнь двора Валуа! Легкомысленные развлечения, тон на которых задавал разодетый женщиной король, с серьгами в ушах, перемежались серьезными и драматическими событиями, в ходе которых всеми осмеянный и никем не понятый Генрих III сумел сохранить и передал наваррцу свое королевство могущественным и единым.

Генрих III и в самом деле — настоящая находка для историков. В зависимости от их настроений, вкусов, любви к парадоксам, политических убеждений, склонности шокировать прошлым либо восстанавливать утраченную истину они могут, основываясь на одних документах и оставляя без внимания другие, набросать сколько угодно совершенно правдивых или, по крайней мере, правдоподобных портретов последнего Валуа.

Нужно признать, что беспристрастный историк часто бывает озадачен, пытаясь сопоставить свидетельства эпохи. Один из хронистов представляет нам Генриха как «влюбчивого вояку», другой настаивает на версии «кроткого короля», уподобляя его «юноше, всецело поглощенном женщинами», третий рисует портрет «неукротимого и мужественного солдата». Это человек, писал посол Испании королю Филиппу II, «истощенный близостью со слишком большим числом женщин». Но это же и государь, «приятный в беседе, любитель книг». И, наконец, — тут мы приближаемся к наиболее распространенному и наименее льстивому портрету — Генрих III после смерти принцессы де Конде: надушенный франт в неизменных перчатках, засыпающий со своими собачками посреди океана подушек: комичный король во взъерошенном плюмаже, сверкающий десятками перстней!

Но этот игрок в бильбоке умел также, и на этот счет не может быть никаких сомнений, в нужный момент становиться государственным деятелем и, страдая, с грустью наблюдать раздор в своем королевстве, получившийся в результате бесконечной религиозной войны.

* * *

Прежде чем уехать из Лиона, двор отправился в Авиньон. Во вторник, 16 ноября 1574 года широкая баржа, на которой плыли король и королева Наваррские, потерпела крушение на Роне, у Пон-Сент-Эспри. Генрих и Маргарита остались невредимы, но от тридцати пяти до сорока человек, плывших вместе с ними, утонули. Рассказывая об этом событии, Пьер де л'Этуаль уделяет гораздо больше внимания пропаже изумительной мебели Маргариты, нежели тем несчастным, которым не удалось спастись.

11 февраля 1575 года Маргарита присутствовала на короновании Генриха III в Реймском соборе. Церемония, согласно обычаю, продолжалась долгих пять часов. А спустя два дня король женился на очаровательной крошке Луизе де Водемон, которую, уезжая в Польшу, приметил в Нанси и которая не знала теперь, как и выразить ему свою признательность. В самом деле, наинеприметнейшая во французской истории королева всю свою жизнь пребывала в столбняке от упавшей на ее голову короны Франции. В день свадьбы Генрих сам наряжал свою жену, разглаживал складки ее одежды, причесывал, накладывал на лицо макияж. Он снова и снова все начинал сначала и делал это так тщательно, что мессу пришлось перенести на более позднее время… За это парижане прозвали своего короля «укладчиком воротничков и завитушек королевы».