15 ноября, т. е. 2 4 брюмера, Жозефина, «супруга временного консула», печально вздыхает. В этот день она навсегда покидает очаровательный особнячок на улице Победы, эту «причуду» дамы, находящейся на содержании, и перебирается в суровый и строгий Люксембургский дворец.

Сийес и Роже Дюко вновь заняли свои апартаменты. Бонапарт поместился в покоях, которые занимал до него Мулен на первом этаже, «справа от входа с улицы Вожирар». А у Жозефины, ставшей отныне женой одного из трех королей Республики, появляются собственные апартаменты, что занимал Гойе на втором этаже, где она так часто навещала своего пожилого поклонника. Маленькая потайная лестница позволяет ей напрямую сообщаться с мужем. Жозефина, разумеется, распорядилась перевезти во дворец Марии Медичи кое-что из своей «модерновой» обстановки, но эти предметы кажутся там случайными посетителями и несколько теряются.

Как теперь далеки зеркала бывшей улицы Шантрен, в которых так недавно отражались ее синие глаза, затененные «красивейшими в мире ресницами», и ее томно-грациозный стан! Ныне она — первая дама Франции, а вскоре сделается и ее государыней. Но недаром вздохнет позднее Дезире Клари, ставшая королевой против своей воли: «При дворе, если ты не вырос там, веселого мало». Жозефине до такой степени скучно, что можно поверить рассказу Барраса о том, как однажды она в черном платье тайком приезжала навестить его в Гробуа:

— Друг мой, — якобы вздохнула она, «в слезах упав ему на колени», — почему мы с вами не поженились! Я была бы владелицей Гробуа и куда счастливей, чем сегодня.

Впрочем, покамест Бонапарт с женой лишь временно живут в Люксембургском дворце. Еще ничто окончательно не определилось. Бонапарт бывает «дежурным консулом» лишь один день из трех. Три раза в неделю, по вечерам, когда Жозефина едет в оперу или принимает визитерш, Бонапарт встречается на втором этаже с законодательными комиссиями, одну из которых возглавляет его брат Люсьен, другую — Лебрен[203]Лебрен , Шарль Франсуа, герцог Пьяченцкий (1739–1824) — государственный деятель, в 70-е гг. XVIII в. секретарь канцлера Мопу, после 18 брюмера третий консул, при Империи верховный казначей.
. Нужно заменить временное правление постоянным. Сийес, который вечно таскает в кармане проект конституции, предлагает, чтобы сенат назначил «пожизненного великого выборщика» с резиденцией в Версале и всего одной обязанностью — избирать двух консулов: одного для войны, другого для мира. Бонапарт взрывается:

— Неужели вы полагаете, гражданин Сийес, что порядочный человек с талантом и деловыми способностями согласится за несколько миллионов быть всего лишь свиньей для откорма в королевском дворце Версаля?

Сийес охотно бы стал такой «свиньей для откорма», и его разочарованный вид вызывает взрыв смеха. На обсуждение вновь ставится формула «три консула», но, рассказывает нам Фуше, смех разом обрывается, «когда вносится предложение, чтобы первый консул был облечен верховной властью, правом назначения на все должности и освобождения от них, а два другие консула имели лишь совещательный голос».

Смех обрывается потому, что Бонапарт весьма неприязненно встречает мнение, высказанное некоторыми членами комиссий:

— Если генерал Бонапарт без предварительных выборов стяжает полномочия первого лица в государстве, он проявит узурпаторское честолюбие и подтвердит мнение тех, кто утверждает, что восемнадцатого брюмера он преследовал только свои личные интересы.

Наполеону предлагают «звание генералиссимуса с правом объявления войны, заключения мира и сношений с иностранными державами».

— Я желаю оставаться в Париже, я — консул! — с горячностью восклицает Бонапарт, грызя ногти.

Шенье нарушает молчание и «пускается в рассуждения о свободе, республике… необходимости узды для правительства».

— Этого не будет! — гневно кричит Бонапарт, топая ногой. — Раньше натечет крови по колено!

«При этих словах, придавших характер драмы сдержанному до сих пор обсуждению, — продолжает Фуше, — все умолкли, и большинство вручило власть не трем консулам, поскольку второй и третий из них наделялись лишь совещательным голосом, а только первому, который переизбирается раз в десять лет, издает законы, назначает и отставляет по своему усмотрению всех представителей исполнительной власти, объявляет войну, заключает мир, словом, довлеет себе».

12 декабря происходит то, что Люсьен Гарро[204]Гарро, Люсьен — см. главу «Источники».
метко назвал комнатным переворотом. Речь шла об избрании трех консулов. Урной служил водруженный на стол эталон декалитра. Во время голосования Бонапарт стоял спиной к камину и грелся. Когда собирались уже подсчитывать голоса, он подошел к столу, сгреб бюллетени, не дал их развернуть и, повернувшись к Сийесу, с важным видом произнес:

— Не будем подсчитывать голоса, а дадим гражданину Сийесу новое доказательство нашей признательности, поручив ему назначить трех первых должностных лиц Республики, и условимся, что указанные им лица и станут теми, кого мы избрали.

Бюллетени тут же сожгли. Конституция VIII года была готова: Сийес устранился, Роже Дюко, понимая, что не обладает должным весом, — тоже, и Бонапарт, «указанный» Сийесом, сам выбрал себе двух сателлитов. Первым он назвал Камбасереса, который после Термидора был председателем Комитета общественного спасения и о котором говорили, что он лучше всех других умеет облекать низость в торжественные одежды. Затем Бонапарт остановил выбор на Шарле Франсуа Лебрене, бывшем секретаре Мопу, который в известном смысле олицетворял собой то, что было хорошего в прошлом, иными словами, просвещенный деспотизм под вольтерьянским соусом.

Итак, Бонапарт становится Первым консулом, а Жозефина — «консульшей», хотя и без этого титула.

— Это должность не для женщин, — говорил Бонапарт.

Тем не менее отныне Жозефина-супруга главы государства и не может, как раньше, бывать в «маленьких театрах» и на публичных балах. Бонапарт этого не потерпел бы. Точно так же он запрещает жене общаться с былыми легкомысленными — и без сорочек — подругами времен Директории, в частности, с г-жой Тальен, царящей в Гробуа, но уже собирающейся бросить Барраса ради Уврара. На Святой Елене Наполеон утверждал, что Жозефина не желала больше принимать прежнюю приятельницу.

— Разгадайте сердце женщины! Она говорила, что та пробуждает в ней воспоминания о связи, которую лучше забыть. На самом деле госпожа Тальен была слишком хорошенькой.

Действительно, на отношение к ней Жозефины, вероятно, влияла ревность. Это не помешало консульше уверять бывшую Богоматерь Термидорианскую, когда та явилась к ней жаловаться на остракизм, которому ее подверг Бонапарт:

— Говорю вам честно, я сделала все, что мне диктовала дружба, но ничто не помогло. Вы единственная женщина, которую он вычеркнул из списка моих друзей.

Терезия расплакалась и сквозь слезы стала вспоминать героические времена, когда она принимала Бонапарта у себя.

— Неужели потому, что он правит Францией, он будет тиранить нас и в семейном кругу? Неужели мы пожертвуем ему нашими дружескими привязанностями?

Ее бывший протеже времен Хижины сам скажет ей в объяснение своей позиции:

— Я не отрицаю, вы очаровательны, но задумайтесь над своей просьбой, сами все оцените и вынесите решение. У вас было несколько мужей и дети от кого попало. Быть соучастником первого греха мужчина, разумеется, почитает за счастье; на второй грех сердятся, но его все-таки прощают; а вот дальше… Теперь судите: как бы вы поступили на моем месте? А мне ведь надо возродить известный декорум!

Возможно, будущий император вспомнил также слишком памятную фразу: «Ну вот, мой друг, вы и получили ваши штаны».

Позже он вторично, но гораздо резче прикажет Жозефине «под любым предлогом» отказать старой подруге от дома и прибавит:

— На ней женился негодяй, взявший ее с восемью ублюдками. Я презираю ее еще больше, чем раньше. Она была приятной девушкой, но став женщиной, воплощает в себе позор и бесчестье.

Как мы далеки от «поцелуя в губки», который он просил Барраса передать от него г-же Тальен во время Итальянской кампании!

«Декорум» даже побуждает нового властелина требовать от своих гостей, чтобы те отказались от слишком прозрачных тканей и платьев с чрезмерно вызывающим декольте. Однажды в интимной гостиной жены он несколько раз приказывает подложить дров в камин, пока слуга, выполняющий эту операцию, не восклицает:

— Больше не влезает, гражданин консул.

— Этого достаточно, — отвечает Бонапарт «несколько повышенным тоном». — Я хотел, чтобы огонь развели поярче: на улице страшный холод, а дамы почти голы.

Первый завтрак подается в десять утра, обед — к пяти часам дня. На столе, по меньшей мере, штук двадцать приборов. Бонапарт любит «задерживать людей на завтрак». Помпы никакой. У слуг гражданина и гражданки Бонапарт нет ни галунов, ни ливрей. Дворецкий всего один, что удивительно в эту эпоху. Только Рустам[205]Рустам (1780–1845) — личный слуга-телохранитель Наполеона, родом грузин. Был продан в мамелюки в Египет и подарен их шейхом Наполеону, с которым не разлучался с 1798 по 1814.
, одетый, как в Каире, вносит в это однообразие цветную ноту и приобретает привычку — которую сохранит до конца — стоять за стулом своего господина, Гости часто обуты в сапоги. Среди них министры, крупные чиновники — Дефермон, Реньо (из Сен-Жан-д'Анжели), Буле (из Мёрта), затем Монж[206]Монж, Гаспар (1746–1818) — знаменитый математик, творец начертательной геометрии, создатель прославленной Политехнической школы в Париже и государственный деятель.
, Бертье, нередко Жозеф и Люсьен.

Вскоре после завтрака Бонапарт зовет Бурьена:

— Пошли работать.

Вечером, после обеда, подаваемого в пять, собирается общество. Несколько дам, «кружок г-жи Бонапарт», размещаются вокруг Жозефины и с несказанным удовольствием слушают хозяйку дома. Свидетели единодушны: она самая простая и приятная женщина в Париже. Только вот смеется она осторожно, так, чтобы не раскрывать рта. «Будь у нее зубы, — говорит будущая герцогиня Лора д'Абрантес, — не говорю красивые или уродливые, а просто обыкновенные, она, безусловно, за тмила бы при консульском дворе многих женщин, которые ее не стоили».

Мужчины — Камбасерес, Лебрен, Сийес, Роже Дюко, военные, чиновники, депутаты — стоят. Когда разговор не носит общий характер, Бонапарт часто переходит от одного к другому, ошарашивая градом вопросов тех, кто его не знает. Говорит он «строго и холодно», но у него такая «ласковая и красивая» улыбка, что собеседник сразу же чувствует себя в своей тарелке.

Жозефина все время беспокойно поглядывает на того, кого по-прежнему именует «Бонапарт». Когда он хмурится или голос его становится резче, она дрожит. Она боится его, боится теперь потерять мужа, щедрого, великодушного мужа. Что бы она делала без него? Чем бы стала? В тридцать шесть-то лет! В те годы — мы не Перестанем это повторять — такой возраст уже не считается молодым. 2 4 брюмера он выделил почти на два миллиона национальных имуществ в департаменте Диль[207]Диль — река в Бельгии, в 1795–1814 входившей в состав Франции.
, главный город Брюссель, на приданое Мари Аделаиде, побочной дочери Александра де Богарне, которая выходит за капитана Леконта. Жозефина благодарна ему и за щедрость, и за то, что он простил ее. Как заметил Фредерик Массон, «никогда еще женщине не платили лучше за то, что она обманула мужа». Ее слезы и обаяние принесли ей «положение». Конечно, она скучает, но повторяет «на каждом шагу» и будет повторять до смерти:

— В моем положении…

Есть у Жозефины и долги, накопившиеся за время египетской кампании. У нее так и не хватило смелости заговорить о них первой, и однажды вечером Талейран решился затронуть эту тему с новым повелителем, дав ему понять, что неоплаченные счета Жозефины производят прискорбное впечатление на публику. Первый консул немедленно вызывает своего секретаря:

— Бурьен, Талейран только что говорил со мной о долгах моей жены. Узнайте у нее, сколько точно они составляют. Пусть ничего не скрывает: я хочу с ними покончить и больше не делать новых; но не платите, пока я сам не просмотрю требования этих жуликов, они — шайка воров.

На следующий же день Бурьен вводит Жозефину в курс дела. Та сперва приходит в восторг, но затем мрачнеет и, когда Бурьен спрашивает, «сколько точно она задолжала», сердце ее начинает учащенно биться.

— Не настаивайте, Бурьен, — умоляет она.

— Сударыня, — возражает бывший соученик Наполеона по Бриеннской военной школе, — я не вправе скрывать от вас намерения первого консула: он полагает, что вы должны значительную сумму и расположен ее уплатить. Не сомневаюсь, что вам предстоит выслушать горькие упреки и выдержать бурную сцену, но она будет столько же бурной после любой суммы, какую бы вы ни назвали. Если вы скроете значительную часть своих обязательств, то по прошествии некоторого времени толки пойдут вновь, опять достигнут ушей первого консула, и его недовольство проявится с еще большей силой. Поверьте мне: лучше признаться, результаты будут те же самые, все неприятное от него вы выслушаете за один раз; умолчание же будет стоить вам постоянного повторения подобных сцен.

— Я никогда не посмею сказать ему все, — с гримасой вздохнула креолка, — это невозможно; окажите мне услугу и сохраните в секрете то, в чем я вам сейчас признаюсь. Я задолжала, по-моему, около миллиона двухсот тысяч франков, но признаться хочу только в шестистах тысячах; больше долгов я не наделаю, и остаток выплачу за счет экономии на себе.

— Здесь, сударыня, — возражает Бурьен, — я вынужден повторить вам свое предыдущее соображение. Я не думаю, что ваш муж оценивает ваши долги в такую крупную сумму как шестьсот тысяч, и потому гарантирую, что за миллион двести тысяч вы наслушаетесь не больше неприятного, чем за шестьсот, зато разделаетесь с этим навсегда.

— Нет, я этого не сделаю, Бурьен; я знаю мужа, мне не вынести его гнева.

Бурьен нехотя ограничивается цифрой в шестьсот тысяч, три миллиона на наши деньги, и Бонапарт, сперва потеряв дар речи от огромности суммы, соглашается уплатить. Но секретарь требует счета и каменеет: Жозефина дает себя обкрадывать. С нее сдирают 1800 франков за шляпу с перьями цапли! А дорогостоящая мотовка за один месяц заказала тридцать восемь шляп. Бурьен предлагает большинству поставщиков уплатить лишь половину требуемого. Те с улыбкой соглашаются. «Один из них, — присовокупляет Бурьен, — получил 35 000 франков вместо 80 000 и имел еще нахальство заявить мне, что он все равно остался в выигрыше». Словом, 600 000 франков, отпущенных Бонапартом, хватает на то, чтобы все уладить.

Уплатив долги жены, Бонапарт приходит к выводу, что теперь может не стесняться и, отобрав у Жозефины одно — самое красивое — из ее бриллиантовых колье, дарит его своей сестре Каролине, которая подписывается еще «Мария Аннунциата», к 20 января, дню ее свадьбы с Мюратом.

Стремясь завоевать расположение невестки, по уши влюбленной в жениха-рубаку, — так она приобретет хоть одну союзницу в грозном семейном клане, — Жозефина поддержала перед мужем кандидатуру будущего короля Неаполитанского: первоначально Бонапарт и слышать о нем не хотел. Этот неукротимый кавалерист хорош только на поле боя, а своим пристрастием к тряпкам просто раздражает его.

— Мюрат — сын трактирщика, — объясняет он жене. — На той высоте, куда меня вознесли удача и слава, я не могу мешать его и свою кровь. К тому же никакой спешки нет. Я подумаю.

Жозефина стала настаивать и напомнила о храбрости рубаки.

— Да, — согласился Бонапарт, — под Абукиром Мюрат был великолепен.

Наконец он уступает, утешая себя следующим соображением:

— Пусть не говорят, что я возгордился, что я ищу выгодных браков. Отдай я сестру за дворянина, все якобинцы заорали бы о контрреволюции.

Брачный контракт подписан 18 января в Люксембургском дворце в присутствии Бонапарта и его жены. Г-н и г-жа Мюрат обвенчались затем в «декадном храме[208]Декадный храм — т. е. церковь, где клир руководствовался республиканским календарем и отправлял богослужение по десятым дням (декады).
в Плайи» около Мортефонтена.

Жозефина счастлива: она победила. Радость ее омрачена только утратой колье. Ей нужно другое! Ювелир Фонсье располагает замечательной коллекцией жемчугов, принадлежавшей, по слухам, Марии Антуанетте. Жозефина решает их приобрести и заказать себе из них колье. Затем, чтобы раздобыть необходимые 250 000 франков, она обращается к Бертье, новому военному министру. «Грызя себе ногти по своему обыкновению, Бертье, — рассказывает Бурьен, — согласился провести ликвидацию кредитов, отпущенных на госпитали в Италии, и так как поставщики, подпавшие под ликвидацию, прониклись большой признательностью к своим покровителям, жемчуг перекочевал из магазинов Фонсье в Шкатулку г-жи Бонапарт».

Операция прошла легко, поскольку Жозефина, полагая, что супруге первого консула не подобает вступать, как в прошлом, в контакт с «деловыми людьми», поручила Лагранжу взыскать для нее «тайные доходы, причитавшиеся ей с компаний-поставщиц». Эту подробность сообщил нам Андре Гавоти, опубликовав следующее письмо Жозефины Лагранжу от 1 3 декабря:

«Прошу вас урегулировать вопрос о процентах, причитающихся мне в компаниях по поставке армии провианта и обмундирования, и проявить в этом деле всю скромность и деликатность, на какую вы способны…»

Уж не Лагранж ли косвенно оплатил колье? Как бы там ни было, остается самое трудное, о чем Жозефина сначала даже не подумала: как объяснить мужу наличие такого роскошного колье на своей груди? Сказать ему правду? Об этом и мечтать не приходится. Поэтому две недели жемчуг не извлекается из футляра. Наконец Жозефина собирается с духом.

— Бурьен, — говорит она мужнему секретарю, — завтра будет большое стечение народа, и мне неудержимо хочется надеть свой жемчуг, но вы знаете Бонапарта: он разворчится, если увидит что-нибудь в этом роде; прошу вас, Бурьен, держитесь поблизости от меня; если он спросит, откуда жемчуг, я, не колеблясь, отвечу, что он у меня давно.

Разумеется, Бонапарт замечает колье.

— Ну-ка, что это у тебя? — спрашивает он жену. — По-моему, что-то мне незнакомое.

— О господи! — улыбается Жозефина. — Да ты же десять раз видел этот жемчуг, поднесенный мне Цизальпинской республикой. Я его вплетала в волосы.

— И все-таки мне сдается… — настаивает Бонапарт.

— Спроси у Бурьена. Он тебе подтвердит.

— Ладно! Бурьен, что вы скажете об этой вещи? Вы ее помните?

— Да, генерал, отлично помню. Я ее уже видел.

«Видя самоуверенность г-жи Бонапарт, я невольно вспомнил рассуждение Сюзанны[209]Рассуждение Сюзанны — Бомарше, «Женитьба Фигаро»,II, 24.
о порядочных женщинах, которые научаются лгать с такой легкостью, что это у них получается совершенно незаметно», — заключает Бурьен.

Жозефина — надо это признать — часто вела себя не как порядочная женщина. Она сумела к тому же тайком обеспечить себе такие источники дохода, которые кажутся нам по меньшей мере странными, — и это еще мягко сказано. Чтобы знать, что происходит дома у Бонапарта, Фуше вскоре начал платить Жозефине по тысяче франков, т. е. 5000 на наши деньги, ежедневно, но, конечно, под предлогом вящей безопасности первого консула и необходимости быть в курсе всех его дел и передвижений. Фуше утверждает также, что он нанял и Бурьена за 25 000 франков ежемесячно. Это не исключено: мы ведь знаем, что в один прекрасный день Бонапарту придется избавиться от бывшего однокашника из-за махинаций последнего. Итак, главными осведомителями министра полиции оказываются супруга и личный секретарь главы государства.

Бред какой-то!

Жозефина, без сомнения, искренне решила прекратить торговлю своим влиянием и не иметь больше касательства к армейским поставкам, но мы вскоре увидим, что она снова поддалась искушению. 27 декабря Руже де Лиль[210]Руже де Лиль, Клод Жозеф (1760–1836) — поэт и композитор, автор «Марсельезы», национального гимна Франции, сочиненной им 25 апреля 1792 в Страсбурге при известии об объявлении войны Австрии и Пруссии.
, который до брака Жозефины был у «Розы» завсегдатаем, а может быть, и чем-то побольше, — взаймы дают только богатым, — обращается к ее мужу с таким предложением своих услуг:

«Забвение, в которое вы ввергли или распорядились ввергнуть меня, недавний ваш холодный прием — все доказывает, что мне удружил кто-то из вашего окружения. Верно или нет это предположение, но оно заставляет меня держаться в стороне. Если же случится так, что Республике и вам понадобится лишний честный человек, рассчитывайте на меня. Привет и уважение».

Первый консул не отвечает. Вмешивается Жозефина, она настаивает, и жаждущий семейного Мира Бонапарт заказывает Руже де Лилю «Боевую песню», исполненную 3 января в Опере без всякого успеха. Известно, что крыло гения коснулось чела автора «Марсельезы» лишь в знаменитую ночь в Страсбурге.

Поскольку муж отказывается найти применение композитору, Жозефина, вернувшись в прежнюю колею, предлагает последнему стать ее подставным лицом в одном деле с военными поставками. Торговый дом Гуассон послал к ней некоего гражданина Монье с предложением кругленькой суммы, если жена первого консула сумеет устроить фирме крупную сделку. Неисправимая Жозефина соглашается и просит своего бывшего вздыхателя — за легкий и щедрый процент — получить для нее прибыль за операции. Руже, поартачившись, соглашается на роль посредника. Благодаря Жозефине, сделка совершается, но в конце следующего года неприглядная история вскрывается, и у правосудия возникает интерес к Руже. «Не будь я сверхосторожен, — рассказывает он Жозефине, — я после первого же допроса мог бы сто раз назвать вас и тем самым прямо или косвенно скомпрометировать».

Мы сочли бы все это клеветой, не располагай мы перепиской автора нашего национального гимна. Тем временем дом Гуассон банкротится, дело принимает серьезный оборот, и Руже, сочтя себя свободным от обязательств, поскольку его покровительнице не удалось его спасти, пишет гражданину консулу с целью открыть ему «многочисленные подробности», которые «таковы, что обсуждать и толковать их вправе только он и адресат».

Теперь, когда Бонапарт введен в курс событий, дело похоронят: никто не должен подозревать жену нового Цезаря. Но Жозефина получит такую выволочку, что отныне удовлетворится ежемесячным вспомоществованием от Фуше и в дальнейшем заречется — по Крайней мере, так нам кажется — брать предлагаемые ей взятки. Однако, видя, как Франция с каждым годом все больше превращается в нацию солдат, мы готовы поспорить на пари, что Жозефина не раз вздыхала при мысли о горах обуви или фуража, которые заказывались по воле ее мужа и из которых она не извлекала больше никакого барыша. Что касается Руже, отныне оставшегося без дела, он перейдет в оппозицию и будет пописывать стишки, сравнивая — правда, только для рифмы — Наполеона с Нероном.

* * *

Жозефина по-прежнему любезно принимает просителей, особенно роялистов «более высокого ранга, чем тот, что был у нее самой». Последние начинают возвращаться во Францию и просят бывшую виконтессу де Богарне, чтобы их вычеркнули из списка эмигрантов или вернули им конфискованное имущество, а затем добиваются какой-нибудь должности. Получить прием у Жозефины не трудно — достаточно предъявить овальный кусочек картона, «пропуск» за подписью Бурьена. Почти все личные дела эмигрантов в Национальном архиве содержат записку или пояснения Жозефины. Благодаря «гражданке Бонапарт» своего добиваются все, вплоть до Монморанси, Гонто-Биронов, Роганов и Девисов[211]Знатнейшие аристократические дома дореволюционной Франции.
. Граф д'Артуа посылает из Лондона герцогиню де Гиш начать переговоры о восстановлении монархии с женой первого консула, ставшей «ангелом-хранителем роялистов и эмигрантов». Жозефина, верная уговору с Фуше, предупреждает его, и тот высылает посланницу.

Граф Прованский, рассчитывая на больший успех, чем брат, пишет прямо Бонапарту, чтобы «раскрыть ему надежды», которые он возлагает на того, кто «объединил отныне» власть и талант. Но первый консул в самых изысканных выражениях отказывается стать «спасителем Франции» в соответствии с целями претендента, Он собирается спасти ее для себя. Он разгадывает маневр, потому что назавтра же после Маренго[212]Маренго — селение в Италии, под которым 14 июня 1800 Наполеон разгромил австрийскую армию фельдмаршала Меласа.
и на третий день после отправки первому консулу письма, где «г-н граф де Лилль»[213]Граф де Лилль — так именовал себя в эмиграции будущий король Людовик XVIII.
уверял Бонапарта, что того «ждет слава», если он захочет сыграть роль Монка[214]Монк, Джордж (1608–1669) — английский генерал, участник английской революции 1641–1648; в 1660, после смерти Кромвеля, с помощью своей армии способствовал реставрации монархии.
— тот же «король» в письме к Кадудалю[215]Кадудаль , Жорж (1701–1804) — один из вождей вандейской контрреволюции, организатор покушения на Наполеона в 1804, арестован, судим и казнен.
обзывал тираном «победителя при Лоди, Кастильопе и Арколе».

Сама Жозефина сожалела о неудаче роялистской реставрации. Она даже вместе с Гортензией настаивала, чтобы консул принял предложение «Людовика XVIII».

— Шпага коннетабля[216]Коннетабль — высший военный чин в средневековой Франции.
пошла бы вам больше, — осмелилась однажды сказать отчиму Гортензия, препоясывая его турецкой саблей.

Бонапарт пожал плечами.

— Эти чертовы бабы сошли с ума. Им вскружило голову Сен-Жерменское предместье. Они стали ангелами-хранителями роялистов, но мне это безразлично — я на них не сержусь.

Позиция Жозефины объясняется страхом за будущее, Если Бонапарт станет единственным властелином судеб Франции и сделается «королем», положение консульши, естественно, станет шатким. С самого начала консульства она думает о разводе, которого едва избежала по возвращении мужа из Египта и который неизбежен, если Бонапарт задумает основать династию, что потребует наследника, а она ему не может его дать.

Поэтому, когда Бонапарт впервые вошел к ней в красном с золотой строчкой наряде первого консула и спросил: «Как, по-твоему, идет мне это одеяние?» — она искренне ответила:

— Меньше, чем одеяние коннетабля.

Бонапарту предложили носить красный колпак, но он ответил, и этот ответ был также изложением его кредо:

— Ни красных колпаков, ни красных каблуков![217]Т. е. ни якобинства, ни роялизма. Красный (иначе фригийский) колпак — символ революции, восходящий к Древнему Риму, где на вольноотпущенного раба надевали фригийский колпак. Красные каблуки — символ старого режима; такую обувь носили версальские придворные.

Он воплощал в себе будущее, и ничто из прошлого ему не подходило.

* * *

19 февраля Бонапарт — первый шаг к трону — объявляет секретарю, пришедшему его будить:

— Ну-с, Бурьен, сегодня мы отправляемся спать в Тюильри. Вы счастливец: вам не нужно выставлять себя на обозрение, вы идете, куда вам вздумалось. А я должен шествовать во главе процессии; мне это скучно, но я вынужден давать пищу глазам — это благотворно действует на народ. Директория держалась чересчур скромно, потому и не пользовалась никаким уважением. В армии простота к месту; в большом городе, во дворце правитель должен привлекать к себе взгляды всеми возможными средствами, но идти к этому надо исподволь. Моя жена поедет смотреть апартаменты Лебрена; если хотите, отправьтесь с ней.

В одном из окон павильона Флоры, жилища Лебрена, Жозефина, «сияющая красотой», — рассказывает нам г-жа д'Абрантес, — наблюдает за спектаклем в обществе Гортензии, Каролины и «своего рода двора». Это, действительно, был спектакль. Во дворах Тюильри и на площади Карусели выстроились три тысячи солдат с оркестрами, командовали ими Ланн, Мюрат и Бесьер[218]Бесьер , Жан Батист, герцог Истрийский (1768–1813) — маршал Франции с 1804, убит в бою.
. Торжественное шествие началось на сравнительно узкой и неправильной по форме площади Карусели, куда сходились улицы квартала, расположенного в ту пору между Лувром и Тюильри. За отрядом тяжелой кавалерии ехали государственные советники в фиакрах, переименованных тогдашними газетами в «колесницы»; регистрационные номера на этих экипажах были заклеены бумажными полосами. Затем выступал оркестр из пятидесяти пестро разряженных и раззолоченных музыкантов. За оркестром следовали верхом чины штаба, щетинившиеся трехцветными плюмажами. После министров, также двигавшихся в наемных экипажах, скакали телохранители Бонапарта — всадники в киверах и зеленых доломанах с красными шнурами. Рустам на своем арабском коне гарцевал непосредственно перед консулами. Их окруженную телохранителями коляску влекла под гром фанфар шестерка белых лошадей, подарок императора Франца после подписания мира в Кампо-Формио.

Раздались оглушительные крики: «Да здравствует Бонапарт!»

У часового павильона герой празднества вылез из коляски, бросил взгляд на Жозефину и вскочил на коня. Его коллеги-статисты сразу проследовали в апартаменты, а первый консул предварительно объехал строй войск. Он задержался перед новой консульской гвардией. Выстроенные двумя шеренгами от выхода на площадь Карусели до ворот Тюильри консульские гвардейцы были одеты в медвежьи шапки и трехцветную форму: синие мундиры, белые гетры, отвороты и обшлага, красные погоны и выпушка.

Затем войска церемониальным маршем прошли перед своим вождем. Когда мимо него проносили знамена 96-й, 43-й и 30-й полубригад[219]Полубригада — так в годы Революции назывались пехотные полки французской армии.
, знамена, от которых остались только почернелые древки да обрывки иссеченных пулями полотнищ, Бонапарт снял треуголку и склонился к шее коня.

Затем он быстрым шагом направляется в свое новое жилище и находит его печальным, «как всякое величие». Там тоже убирают все следы Революции.

— Вышвырните отсюда все это, я не желаю видеть подобные мерзости, — распоряжается Бонапарт, указывая на красующиеся повсюду фригийские колпаки.

В тот же день въезда в Тюильри он приказывает — символический приказ! — выкорчевать дерева Свободы, в большом количестве посаженные во дворе дворца: они затрудняют доступ света в покои. Он заставляет также соскрести надпись, которую до сих пор можно было прочесть на одной из кордегардий, примыкающих к решетке на площади Карусели: «Десятого августа 1792 года королевская власть свергнута и никогда больше не воспрянет».

«Никогда» — тоже не французское слово.

Оказаться в Тюильри — это далеко не все, — скажет Бонапарт Бурьену, прогуливаясь по галерее Дианы. — Трудность в том, чтобы там и остаться. Кто только не жил в этом дворце? Бандиты, члены Конвента… Кстати, взгляните: вон дом вашего брата. Не оттуда ли я наблюдал[220]10 августа 1792 лейтенант Бонапарт, находившийся тогда в Париже, был свидетелем штурма Тюильри и свержения монархии.
, как штурмовали Тюильри и захватили доброго Людовика Шестнадцатого? Но будьте спокойны: пусть только сунутся снова…

Он устраивается на втором этаже, в бывших покоях Людовика XVI. Жозефина предпочла выходящий в сад первый этаж, хотя оттуда, к несчастью, нельзя любоваться лужайками и клумбами, когда сидишь, — слишком высоко расположены окна. Жозефина невольно думает о королеве. Мария Антуанетта жила здесь во время долгой агонии монархии[221]6 августа 1789 измученный голодом народ Парижа силой заставил королевскую семью переехать из Версаля в столицу. 22 июня 1791 Людовик XVI с семьей бежал за границу, но был схвачен в Варение и возвращен в Тюильри.
: здесь она поселилась вечером 6 октября 1 789; здесь, по возвращении из трагического бегства в Варенн она увидела в зеркалах своей спальни, что волосы у нее совершенно поседели; отсюда, наконец, она утром 10 августа отправилась в собрание, которому предстояло в тот же день низложить ее.

— Я никогда не буду здесь счастлива, — вполголоса бросает Жозефина, осматривая вместе с Гортензией свои покои, украшенные на современный лад, что не очень-то гармонирует с потолками и деревянными панелями времен Короля-солнца[222]Король-солнце — прозвище Людовика XIV.
.

После прихожей, откуда есть выход на террасу, высящуюся над двором Карусели на углу павильона Флоры, вы попадали в первую гостиную, выдержанную в сине-фиолетовых тонах с украшениями в виде жимолости каштанового цвета, а затем во вторую, обшитую желтым атласом оттенка опавшей листвы. В будущем это — знаменитый «желтый салон» Жозефины, в котором мебель красного дерева покрыта шелком в полоску. Чтобы оживить помещение, там увеличили число зеркал, но не обрамив, а задрапировав их. Ансамбль дополняют порфирные консоли, неизбежные севрские или розовые гранитные вазы, канделябры и люстры из горного хрусталя. И особенно камин — особенно потому, что перед ним спиной к огню часто стоит Бонапарт, рассуждая, объясняя, споря и в перерывах между двумя фразами оборачиваясь и переворачивая горящие поленья. А Жозефина с улыбкой слушает его, работая над своей вышивкой.

И вот бывшая спальня королевы, доставшаяся теперь консульше. Это симфония голубого и белого. Массивна кровать сделана из красного дерева с бронзовыми инкрустациями.

— Мне кажется, тень королевы приходит и спрашивает меня, что я делаю на ее ложе, — скажет Жозефина. — В этом дворце чувствуется запах короля, но его нельзя вдыхать безнаказанно.

За спальней располагается ванная — бывшая молельня Марии Медичи, маленькая библиотека с обитым зеленым стенами и, наконец, будуар-туалетная с низким потолком. Занавески в нем из вышитого муслина. Там Жозефина проводит долгие часы, румянясь и вглядываясь в свои морщинки. Туда иногда заходит Бонапарт, чтобы вывести ее к столу.

— Еще не готова?

Тут он принимался поддразнивать жену, бранить ее прическу. «Он приводил в беспорядок цветы у нее в волосах, — рассказывает Гортензия, чья комнатка сообщалась с туалетной матери, — менял их местами, утверждая, что так они украсят ее гораздо лучше, чем это удалось парикмахеру, призывал меня в свидетели его отменного вкуса, и все это до смешного серьезно. В дни, когда он был поглощен каким-нибудь делом, он входил с озабоченным видом, садился в большое кресло у камина или расхаживал по комнате, ни на кого не обращая внимания.

И повторял:

— Еще не готова?

Наконец шли к столу. Обед длился десять минут. Иногда первый консул вставал из-за стола еще до того, как подавали десерт. Моя мать останавливала его. Он улыбался, на минуту опять присаживался, но затем покидал нас, не сказав ни слова. Когда он бывал в таком расположении духа, все дрожали перед ним. Никто не осмеливался перебить его, боясь отвлечь от важной мысли или нарваться на суровый ответ. В такие моменты мы говорили между собой:

— Он сегодня в дурном расположении духа. Что-то случилось.

И, порасспросив друг друга, убеждались, что знаем не больше, чем раньше».

Чтобы узнать чуть-чуть побольше, Жозефине приходилось дожидаться позднего вечера, когда муж возвращался к ней. Действительно, между его рабочим кабинетом и ванной комнатой жены была небольшая лестница, по которой и спускался Бонапарт, направляясь к Жозефине.

Вечером 19 февраля, 30 плювиоза VIII года, собираясь ко сну, Бонапарт бросил ей со смехом:

— Пойдемте спать, креолочка. Ложитесь в постель ваших владык.

* * *

«Постель ее владык» успокаивает Жозефину тем меньше, что ее дочь предпочла покинуть дворец и вернуться в Сен-Жермен к г-же Кампан. Бонапарт непрерывно толковал Гортензии о браке, и такое «инквизиторство» раздражало ее.

Проведя шесть дней без дочери, Жозефина не выдерживает. Она находит, что ее старый воздыхатель маркиз де Коленкур — он ежедневно навещает ее — впадает в маразм и заговаривается. Будь Гортензия рядом с ней, Жозефине наверняка было бы легче переносить свое теперешнее «величие», каторгу официальных приемов, которые муж ее начинает находить куда менее унылыми. Она быстро вызывает дочь обратно, но когда та заводит разговор о возвращении в Сен-Жермен, Жозефина, не утратившая свой дар — умение разражаться слезами в нужный момент, плачет, как ребенок.

— Тебе нравится жить вдали от меня, — упрекает она Гортензию.

Девушка пытается объяснить причины, побуждающие ее предпочесть Сен-Жермен Тюильри, но ничто не помогает. Горестная сцена в полном разгаре, но тут входит Бонапарт.

— По-твоему, ты нарожала детей для себя самой? — смеясь, спрашивает он. — Подумай о том, что как только они вырастают, родители становятся им не нужны. Когда Гортензия выйдет замуж, она будет принадлежать мужу, и ты станешь для нее ничем.

Гортензия другого мнения, но Бонапарт продолжает подтрунивать.

— Дети всегда любят родителей меньше, чем родители любят их. Это в природе вещей. Посмотрите на птенцов. Едва выучившись летать, они покидают гнездо и больше не возвращаются.

Слезы у Жозефины струятся еще обильней, первый консул сажает ее к себе на колени и с улыбкой говорит:

— Бедная женщина! Как она несчастна! У нее муж, который любит только ее, но этого ей мало. По делу-то обижаться надо было бы мне: ты любишь своих детей больше, чем меня.

— Нет, — возражает Жозефина, — ты не вправе сомневаться в моей привязанности, но когда дети не со мной, мое счастье не полно.

— Чего же недостает тебе для счастья? Муж у тебя не хуже любого другого, у тебя двое детей, которые доставляют тебе только удовлетворение. Да ты в сорочке родилась!

— Это верно, — соглашается она, улыбаясь сквозь слезы.

«И плач уступил место веселости», — заключает Гортензия в конце сцены.

Слезы вскоре полились вновь. Жозефина опять в страхе.

Вместе с Евгением, произведенным 2 2 декабря в капитаны, Бонапарт в мае 1800 года покинул Париж и отправился на войну с Австрией. Его цель? Перейти Альпы и захватить Италию, как когда-то Франциск I. Последний вечер они провели в Опере, где первого консула встретили овацией. Там был оглашен бюллетень о победе Моро при Штокахе, а в два часа ночи, обняв на прощание Жозефину, Бонапарт вскочил в почтовую карету. Он был уверен — уезжать можно спокойно. Париж снова зажил веселой, элегантной жизнью.

Столица, хоть и разоренная, веселится. Женщины целиком поглощены своими длинными газовыми платьями с треном и новыми соломенными шляпками, которые полагалось носить, «сдвинув их на затылок и заломив поля спереди в форме овальной раковины». Возобновились прогулки в экипажах, а «танцемания» при Консульстве осталась такой же неистовой, как при Директории. На Елисейских полях вокруг каждого дерева собирались толпы публики. «Здесь рояль, там арфа, рядом гитара, а дальше целый оркестр». В огромном городе открылось несчетное число кабачков. Всюду раздавались звуки скрипок и кларнетов. «Полюбуйтесь на это богатство, — писал один из хроникеров тех лет. — Какие светлые тона, какая свежесть, сколько не похожих друг на друга хорошеньких женщин и похожих, как две капли воды, молодых людей… Роскошь, природа, день, ночь, женщины, девушки, порок, пристойность — все смешалось…»

Однако по мере того как бегут дни, над Парижем сгущается страх. Жозефина вынуждена признать очевидное: отсутствие Бонапарта пробуждает известную тревогу. Он отбыл, чтобы «семимильными шагами поспеть на выручку Итальянской армии». Но сумеет ли он вовремя подать руку помощи Массена, запертому в Генуе? А если не сумеет?. Если потерпит поражение? В какой хаос опять погрузится страна! Роялисты вновь воспряли духом. Они ликуют и вновь принимаются строить заговоры. Уже рождаются всевозможные комбинации. Недовольные термидорианцы и бывшие брюмерианцы, например Сийес, готовят «запасное правительство» на случай, если он вернется разбитым. Множатся интриги. Жозеф, министр внутренних дел, отказывается навещать Жозефину в Тюильри. Он изображает из себя «предположительного наследника» и не желает «работать с консулами». Всем ясно, что Камбасерес и Лебрен не на высоте положения… Позднее Бальзак не ошибется, вложив в уста одного из персонажей «Темного дела» такие слова о Бонапарте:

— Вернется победителем — будем обожать, вернется побежденным — закопаем.

15 мая Бонапарт пишет Жозефине:

«Со вчерашнего дня я в Лозанне. Отбываю завтра. Здоровье, в общем, в порядке. Край здесь очень красивый. Не вижу препятствий к тому, чтобы дней через десять — двенадцать ты выехала мне навстречу, но сделать это тебе придется инкогнито и никому не говорить, куда ты направляешься: я не желаю, чтоб мои намерения стали известны».

Поехать к нему? Вот уж чего у нее и в мыслях нет! Хоть и беспокоясь о судьбе мужа, неисправимо ленивая Жозефина редко пишет ему, и перед отъездом из Лозанны, точно так же, как встарь, Бонапарт упрекает жену: «Отбываю прямо сейчас, ночевать буду в Сен-Морисе[223]Сен-Морис — городок в швейцарском кантоне Валлис.
. Писем от тебя нет, это нехорошо, я пишу тебе с каждым курьером… Тысяча ласковых слов моей доброй Жозефиночке».

29 мая новое письмо из Ивреа: «Лежу в кровати. Через час отбываю в Верчелли. Мюрат должен войти сегодня в Новару. Противник сбит с толку. Он еще не разгадал наших замыслов. Надеюсь дней через десять быть в объятиях своей Жозефины, которая такая хорошая, когда не ведет себя как civetta — по-французски „кокетка“. Тысяча нежных слов. Получил письмо от Гортензии, со следующим курьером пошлю ей фунт отменных вишен…»

Следующее письмо, написанное в Милане, куда он приехал вымокшим и «вдребезги простуженным», сообщает уединившейся в Мальмезоне г-же Бонапарт известие о переходе через Сен-Бернар. Узнав, что консул повторил подвиг Ганнибала[224]Подвиг Ганнибала — в 218 г. до н. э. Ганнибал, начавший 2-ю пуническую войну, предпринял поход из Испании в Италию и совершил беспримерный в древности переход через Альпы.
, — правда, не на вздыбленном коне, каким его запечатлел Давид[225]Имеется в виду картина Жака Луи Давида «Наполеон на Сен-Бернарском перевале» (1800).
, а скромнее, на муле, — Париж вновь преисполняется надежд. «Эта новость, — уточняет одно из полицейских донесений, — наэлектризовала добрых граждан и в то же время обескуражила мятежников всех толков. Она мгновенно распространилась по городским кварталам, произведя особенно благотворное действие в предместьях».

Однако 14 июня тревоги возобновляются: столица узнает, что Массена пришлось капитулировать. Генуя потеряна.

«Париж сегодня не тот, что неделю назад, — доносит один из агентов принца Конде[226]Конде, Луи Жозеф (1736–1818) — принц крови, после взятия Бастилии эмигрировал, организовал отряд из эмигрантов и воевал с ним в составе австрийской армии против Франции.
своему господину. — Капитуляция Генуи, разрушившая столько надежд и расчетов, произвела сильное впечатление на умы. Революционеры, которые гораздо более жадно вынюхивают новости, чем роялисты, во всеуслышание повторяют известие на улице, хотя в былые времена сами гильотинировали бы как пораженцев тех, кто дерзнул бы вести себя, как они; всякий раз они непременно добавляют, что виноват в неудаче не Массена, а Бонапарт».

В этот же самый день на равнине между Алессандрией и Тортоной, неподалеку от безвестной деревушки по имени Маренго, Бонапарт с пятнадцатью орудиями против ста дает сражение, которое уже вечером торжественным маршем войдет в Историю. Евгений бросается в атаку во главе своих людей, что принесет ему — в восемнадцать лет! — должность командира эскадрона. Но, терпя страшные потери, французская армия вынуждена отступать перед имперцами. С высоты колокольни в Сан-Джулиано, всем своим видом выражая невозмутимость, которой нет в его сердце, Бонапарт наблюдает за катастрофой. Как известно, Дезе с шестью тысячами человек восстановит положение и превратит бегство в победу, но дурная новость уже летит в Париж и 20 июня прибывает в Тюильри. Жозефина тем более перепугана, что одна из полуофициальных депеш возвещает о гибели некоего «великого вождя». Эти неопределенные слухи обрастают подробностями, и на столицу опускается тяжелый страх. 2 2 июня Жозефина пробуждается с мыслью, что в этот день ей предстоит появиться на приеме дипломатического корпуса, где будут все министры. Сколькие из них разыграют перед ней комедию сочувствия — например Фуше, который «ставит на поражение»? Прием уже готовится, как вдруг около 1 1 часов во дворе дворца возникает шум: курьер привез известие о победе при Маренго. За ним прибывает второй, потом третий, ошалевшие от усталости и белые от пыли. Один из них вручает Жозефине золотую лавровую ветвь, которую Бертье отрезал от венка, украшавшего одно из пятидесяти отбитых у австрийцев знамен. Дипломаты, министры и царедворцы из маленького двора «консульши» поздравляют ее тем поспешнее и радостнее, чем явное были их пораженческие настроения накануне. Супруга первого консула передает им немногие подробности, ставшие ей известными от Камбасереса и Лебрена. Солдаты Дезе, к которым Бонапарт обратился с краткой речью, атаковали уже торжествовавшего противника. Но, превратив поражение в победу, генерал Дезе пал, когда увлекал за собой в атаку подоспевшую с ним дивизию.

— Почему мне не позволено плакать? — так, говорят, вздохнул первый консул.

В Париже, со стороны Дома инвалидов, грохочет пушка. Рабочие и ремесленники тут же бросают свои верстаки и бегут читать свежую, только что расклеенную афишу:

«Надеюсь, что французский народ останется доволен своей армией», — написал Бонапарт.

Впервые — констатирует Камбасерес — народное ликование носит «спонтанный» характер. Радость царит всеобщая, настолько всеобщая, что такой ей уже никогда не бывать, у всех на устах имя Бонапарта. Его повторяют с «умилением», как сообщается в одном из полицейских донесений. А роялист и закоснелый заговорщик Хайд де Невиль[227]Хайд де Невиль, Жан Гийом барон (1776–1857) — французский политический деятель из семьи английского происхождения, приверженец и тайный агент Бурбонов, предлагавший первому консулу Бонапарту восстановить монархию.
, просчитав «неисчислимые последствия данного события», вздыхает:

— Это крестины личной власти Наполеона; власть, которую он уже держит в руках, воплощается теперь в него самого.

* * *

Жозефина уже спала, когда в два часа ночи 2 июля 1800 Бонапарт вернулся в Тюильри. Обняв жену, он тут же заснул, утомленный дорогой, но не успел встать, как Жозефина уже увидела его озабоченным, хотя Тюильри окружен толпами народа, рукоплещущими первому консулу. Г-жа Бонапарт узнала причину такого дурного расположения духа из разговора мужа с Фуше:

— Итак, меня сочли погибшим и вновь захотели попробовать, что такое комитет общественного спасения!.. Я все знаю… И это были люди, которых я спас, которых я пощадил! Неужели они думают, что я второй Людовик Шестнадцатый? Пусть только осмелятся, и я им покажу! Пусть больше не заблуждаются на этот счет. Для меня проигранная битва это выигранная битва. Я ничего не боюсь, я втопчу во прах всех этих неблагодарных, всех этих предателей… Я сумею спасти Францию вопреки бунтовщикам и смутьянам.

Через два дня, 4 июля, он, уже несколько поуспокоившись, устраивает традиционный полумесячный смотр войскам, «Шествие открывает молодой мамелюк, вывезенный им из Египта, — рассказывает Шарль Нодье. — Он одет с восточным великолепием, на боку у него длинный дамасский клинок, в руке лук, и эта первая фигура являет глазам нечто необычное и романтическое. Затем шествуют четыре адъютанта в мундирах, сплошь расшитых золотом. За ними скромно следует человек в сером сюртуке, едущий опустив голову, без блеска и претензий, — это Бонапарт. Ни один из его портретов не похож на него. Схватить своеобразие его физиономии невозможно, но при взгляде на нее цепенеешь. Лицо у него очень вытянутое, цвет кожи серо-каменный, глаза необычайно большие и глубоко посаженные, пристальные и блестящие, как хрусталь. Вид грустный, усталый, он время от времени вздыхает. Под ним белый конь, один из тех, что прислал ему испанский король. Конь покрыт алым бархатным чепраком с золотой строчкой. Удила, шишки на них, шпоры — все из золота, и на этом столь богато разубранном скакуне восседает величайший человек вселенной в сюртуке, в котором Гара (певец) не позволил бы ходить своему жокею».

Горд ли он собой? Еще нет. На той же неделе, 30 июня, проезжая с Бурьеном по Бургундии, он сказал своему секретарю:

— Ну, ну! Еще несколько больших событий, вроде этой кампании, и я останусь жить в потомстве.

— По-моему, вы сделали уже достаточно, чтобы о вас говорили долго и повсеместно.

— Вот как! Достаточно? Вы очень добры. Да, правда, меньше чем за два года я покорил Каир, Париж и Милан, но, мой дорогой, умри я завтра, десять веков спустя мне не посвятят и полстраницы во всеобщей истории.

* * *

Постепенно создается двор. Камергеров еще нет, и функции придворных делят между собой адъютанты.

— Это был еще не совсем двор, но уже не лагерь, — скажет одна иностранка.

Когда Жозефина не ест наедине с Бонапартом, что бывает часто, она дает в Тюильри «дамские завтраки», куда женщин приглашают без мужей.

«На мой взгляд, — поясняет нам герцогиня д'Абрантес, — приглашать одних женщин было очаровательным обычаем! Они ведь еще слишком робели, чтобы приятно выглядеть в салоне среди мужчин, чересчур подавлявших их своим превосходством. Завтраки у г-жи Бонапарт были всегда свободны от церемонности, и, беседуя с ней о модах, спектаклях, мелких светских интересах, молодые женщины набирались смелости и переставали быть только мебелью в гостиной первого консула, который заходил порой развлечься в их кругу. Г-жа Бонапарт руководила этими завтраками с очаровательным изяществом. Обычно нас бывало пять-шесть, и все одинакового возраста (исключая, однако, хозяйку дома)».

Вскоре у Жозефины появились «дамы-компаньонки», которые несли при ней службу поочередно. Г-жа Жюно дает очень удачные характеристики г-же де Ламет, «шарообразной и бородатой, что малоприятно в женщине, но доброй и остроумной, что ей всегда к лицу»; очаровательной г-же де Лористон[228]Г-жа де Лористон — жена соученика Наполеона по военной школе, участника битвы при Маренго и маршала Франции с 1823 Жака Александра Бернара Лоу, маркиза де Лористона (1768–1828), внука Джона Лоу.
, внучатой племяннице Лоу[229]Лоу, Джон (1671–1729) — французский финансист, шотландец по происхождению, в 1720 генеральный контролер финансов. Ввел бумажные деньги, что привело к неслыханному биржевому ажиотажу, а затем банкротству банка Лоу.
, отличавшейся «неизменно ровным характером»; г-же д'Арвиль, «невежливой из принципа и учтивой при случае»; приятельнице Жозефины по Пломбьеру г-же де Талуэ, «которая хорошо помнила, что была хороша собою, и забывала, что перестала быть таковой»; «восхитительно предупредительной» г-же де Люсе, урожденной Папийон д'Отрош. Что до г-жи де Ремюза, урожденной Клер де Верженн, то она вступила в должность лишь в 1802, Пухленькая улыбчивая брюнетка с живыми глазами и ямочками на щеках, она часто играла роль наперсницы при консульской, а затем императорской чете. «Помимо живости воображения и редкой для ее возраста рассудительности, — говорит Шарль Кюнстлер[230]Кюнстлер, Шарль — см. гл. «Источники» во втором томе.
, — она отличалась остроумием и большим тактом, а также здравым смыслом, весьма полезным при ее независимом и несколько негибком характере». Она оставила «Мемуары», летопись разговоров и споров г-на и г-жи Бонапарт, летопись, во многом спорную, но тем не менее позволяющую нам бросить подчас нескромный взгляд на их частную жизнь.

После полудня г-жа Бонапарт дает иногда «аудиенции». Кресла дам ставятся в кружок, мужчины отступают на второй план, а первый консул с женой проходят, как на параде, мимо визитеров, которых, если это незнакомые люди, им представляют и с которыми они обмениваются общими словами о модах или театре. «Г-жа Бонапарт, — рассказывает нам г-жа де Ремюза, — руководила этим кружком с очаровательным изяществом; одевалась она изысканно и с тем вкусом, который тяготел к античности. Такова была мода того времени, когда артисты оказывали большое влияние на обычаи общества».

Обеды в узком кругу Бонапарт устраивал у жены, но «большие толкучки» — это был узаконенный термин — происходили на втором этаже в галерее Дианы. В иные вечера мужчин на них присутствовало раз в двенадцать — пятнадцать больше, чем женщин. Мало-помалу Бонапарт приучится выходить к столу один: Жозефина сопровождает самого важного из приглашенных. Кушанья, понятное дело, подавались в стремительном темпе. Трапеза редко длилась больше двадцати минут или получаса.

— Кто хочет поесть быстро, тот должен идти ко мне; поесть хорошо — ко второму консулу; поесть плохо — к третьему, — говаривал тогда Бонапарт.

После официального обеда нагруженные пищей гости наводняли салоны, и на Тюильри опускалась скука. Новый смотр визитерам, новые представления, новые банальности… Первый консул не отличался любезностью. Бурье рассказывает: «Вежливость с женщинами была обычно не свойственна Бонапарту; у него редко находились приятные для них слова; часто он даже говорил им сомнительные комплименты, а то и совсем странные вещи. То он бросал: „Ах, Боже мой, до чего у вас красные руки!“ То: „Ох, какая скверная прическа! Кто это вам так уложил волосы?“ То, наконец: „У вас очень грязное платье. Вы, что, никогда его не меняете? В этом я вас видел уже раз двадцать“. В подобных вопросах он не знал жалости и любил заставлять людей тратить деньги. Он часто интересовался туалетами своей жены, а так как у той вкус был изысканный, Бонапарт стал придирчив к нарядам и остальных дам».

Известно, как ему ответила одна остроумная женщина, которой он грубо выпалил:

— Вы по-прежнему любите мужчин?

— Да, если они учтивы.

К счастью, любезность Жозефины кое-как поправила дело.

В отличие от «больших толкучек» вечера проходили проще. «После того как консул отобедает, — говорит г-жа де Ремюза, — нас извещали, что мы можем под пяться. Продолжительность беседы была то больше, то меньше, в зависимости от того, в каком расположении духа он пребывал. Затем Бонапарт исчезал и обычно больше не показывался. Он возвращался к работе, давал частные аудиенции, принимал министров и очень paw ложился спать. Г-жа Бонапарт заканчивала вечер игрой в карты. Между десятью и одиннадцатью часами ей докладывали: „Сударыня, первый консул лег“», и она отпускала нас.

Вечером 24 декабря 1800, 3 нивоза, Бонапарт с женой собрались присутствовать на первом исполнении «Сотворения мира» Гайдна. После обеда Бонапарт уселся у огня, по всей видимости, не испытывая желания ехать. Погода стояла туманная и холодная. Зачем высовывать нос на улицу, когда так хорошо сидеть у камина и ворошить угли?., Но Жозефина и Гортензия ждут. Зря они наряжались, что ли?

— Едем, Бонапарт, это тебя развеет. Ты слишком много работаешь, — уговаривает Жозефина.

Консул закрывает глаза и, помолчав, объявляет:

— Вы поезжайте, а я останусь.

Жена отвечает, что в таком случае она составит ему компанию. «Между ними, — сообщает нам Гортензия, — разгорелся настоящий бой, который кончился тем, что велели запрягать лошадей».

Через несколько минут докладывают, что две кареты поданы. Бонапарт направляется к своей. Тут то ли он сам, как утверждает Гортензия, то ли Рапп[231]Рапп, Жан, граф (1772–1821) — французский генерал, в 1800 в чине полковника был адъютантом Бонапарта.
, как полагает Лора д'Абрантес, замечает, что шаль Жозефины не гармонирует с платьем, а может быть, плохо надета. Как бы то ни было, Жозефина дает мужу уехать, а сама торопливо взбегает по нескольким ступеням на террасу павильона Флоры, чтобы сменить шаль или поручить Раппу пристроить ее «как у египтянок».

Меньше чем через три минуты после отъезда Бонапарта с эскортом, карета Жозефины, где поместились также Гортензия и беременная по девятому месяцу Каролина, в свой черед пересекает площадь Карусели и въезжает в улицу Сен-Никез. Эта улица, старая внутренняя дорога вдоль стен при Карле V[232]Карл V (1337–1380) — король Франции в 1360–1380.
, шла параллельно дворцу и на протяжении нескольких десятков метров пересекала площадь Карусели, образуя как бы ее край. Дальше она переходила в улицу Сент-Оноре примерно на уровне нашей площади перед Французским театром. Почти продолжением ее являлась улица Закона, ныне улица Ришелье, которая вела к Опере.

Итак, в тот момент, когда Жозефина въезжает на улицу Сен-Никез, карсту подбрасывает страшным взрывом, выбивающим в ней стекла.

— Метили в Бонапарта! — вскрикивает Жозефина и лишается чувств.

Это рванула грозная адская машина, сработанная шуанами Лимоэланом, Сен-Режаном и Карбоном. Придя в себя после обморока, Жозефина твердит:

— Метили в Бонапарта! Метили в Бонапарта!

Наконец подлетает гвардеец из эскорта и успокаивает ее, Покушение не удалось, карета первого консула уже въехала на улицу Сент-Оноре, когда бочонок с порохом взлетел на воздух, разметав последние ряды конвоя и скосив с десяток человек.

Не будь шали, которую надо было не то сменить, не то поправить, Жозефина тоже погибла бы, и предсказание старой мартиникской ворожеи не исполнилось бы. Супруга первого консула отважно приказывает кучеру ехать — другими улицами — дальше в Оперу.

— Ничего, ничего, — бросает Бонапарт, встречая жену.

Несколькими минутами позже весть о покушении достигает зала и передается из уст в уста. Зрители дружно встают, и, «как электрическая искра», вспыхивает овация, подступающая к консульской ложе. Сам Бонапарт бесстрастен. Жозефина — та владеет собой не столь хорошо. Лицо ее искажено. «Она, обычно такая грациозная, была не похожа на самое себя, — повествует Лора д'Абрантес. — Она явно дрожала и куталась в шаль, словно прячась в укрытие. И в самом деле, эта шаль была причиной ее личного спасения». По бледным щекам Жозефины текут слезы. И «когда она смотрела на первого консула, она снова вздрагивала».

Вернувшись в Тюильри и сидя в большом салоне, который постепенно наполняется посетителями, консульша не перестает утирать глаза. Бонапарт, «редко, но выразительно жестикулируя», расхаживает взад-вперед и неистово кричит:

— Это дело рук якобинцев, это якобинцы хотели меня умертвить. За этим не стоят ни дворяне, ни священники, ни шуаны! Я знаю, кто за этим стоит, и меня не заставят изменить мнение. Это сентябристы[233]Сентябристы — имеются в виду участники самосудов над арестантами парижских тюрем в сентябре 1792.
, покрытые грязью злодеи, которые вечно бунтуют, устраивают заговоры, сомкнутым каре выступают против любого правительства. Да, да, это все та же шайка сентябрьских кровопийц, версальских убийц, бандитов 31 мая[234]31 мая — имеется в виду 31 мая 1793, когда парижские массы, восстав против жирондистов, установили якобинскую диктатуру.
, прериальских заговорщиков, виновников всех преступлений против правительства. Раз их нельзя обуздать, значит, их нужно раздавить; Францию надлежит очистить от этих подонков, никакой пощады таким злодеям!

В тот вечер Жозефина слышит, как Фуше обвиняет роялистов. Сначала она, как и Бонапарт, смотрит на него с презрением… Ясно, цареубийца и палач Лиона[235]Палач Лиона — в ноябре 1793 — апреле 1794 Фуше был комиссаром Конвента в Лионе, где только что был подавлен контрреволюционный мятеж, и запятнал себя всяческими жестокостями, в том числе массовыми казнями.
хочет спасти своих былых друзей. Но под конец консульшу поражает убежденность, звучащая в речах ее тайного нанимателя, и вместе с Ланном, Реалем и Реньо она становится на точку зрения министра, который твердит:

— Это дело рук роялистов, шуанов, и я прошу всего неделю, чтобы представить тому доказательства.

Фуше потребовалась не неделя, а три с лишним, чтобы арестовать одного из трех заговорщиков, который «сдал» двух остальных. Покушение подготовили именно роялисты.

Убийцы, разумеется, возобновят свои попытки — не сомневается Жозефина. Ненависть в сердце шуанов неистребима: порой можно слышать, как женщина из лучшего общества самым естественным тоном высказывает пожелание, чтобы «ее глаза стали стилетами, которыми она поразила бы тирана королей, встретясь с ним в театре».

С целью убийства первого консула приверженцы Людовика XVIII разработали вскоре план, вдохновленный нападением на дилижансы, операцией, мастерами которой были шуаны. Отправляясь с Жозефиной в Мальмезон, Бонапарт брал с собой конвой всего из полусотни конных гренадеров. А Нейи, Пюто, Нантер, Рюэйль были в то время лишь деревушками, разделявшимися обширными пустырями с дурной репутацией; эти пустыри изобиловали карьерами, где мог скрытно расположиться целый отряд, чтобы затем ударить на эскорт. Жорж Кадудаль — шуанство создало себе вождя — приехал в Париж и нашел превосходной мысль о «прогулке по Мальмезонской дороге», но что они будут делать после, как он выражался, «главного удара»? И он счел необходимым отправиться в Лондон, чтобы столковаться с принцами и английским правительством.

Он еще отыщется.

Тем временем убийцы обдумывали все возможные средства: выстрел из пистолета в спину Бонапарту на площади Карусели, когда он устраивает смотр войскам; бочонок с порохом, который ухитрятся занести в подвалы Тюильри. Другие полагали, что самым радикальным решением было бы проникнуть на первый этаж дворца, в спальню узурпатора, и прикончить его вместе с женой во время сна.

Жозефина уверила мужа, что сон у нее на редкость чуткий и она проснется, если кто-нибудь осмелится войти к ним в спальню; поэтому чета продолжала спать вместе.

Иногда это приводило к довольно мещанским сценам. Пример — та ночь, когда Бурьен вошел в спальню первого консула, чтобы защититься от обвинений, которые почитал несправедливыми. Бонапарт, поверив им, приказал своему бывшему соученику по Бриенну не распечатывать его почту, как тот делал раньше. «Я дал Бонапарту спуститься вниз и лечь спать, — рассказывает Бурьен. — Через полчаса я отправился в его апартаменты: я имел право входить к нему в любое время. Держа в руке свечу, я взял стул, подошел прямо к кровати и поставил светильник на ночной столик. Они с Жозефиной проснулись одновременно.

— Что случилось? — удивленно осведомился он.

— Генерал, я пришел доложить, что не могу оставаться при вас; без вашего доверия мою должность занимать нельзя. Вы знаете, как я вам предан, и если у вас есть в чем меня упрекнуть, я должен хотя бы знать причины этого; положение же, в котором я нахожусь уже три дня, для меня слишком мучительно».

Тут Жозефина «с живостью» спросила:

— В чем он провинился, Бонапарт?

— Это тебя не касается.

Затем, обернувшись к Бурьену, объяснил:

— Да, у меня есть основания быть недовольным вами. Я знаю, что вы говорили о текущих делах в выражениях, которые меня не устраивают.

Секретарь стал оправдываться. Вдруг·… «Мне кажется, — рассказывает Бурьен, — что я воочию вижу и слышу, как добрая Жозефина, приподнявшись на постели, с самой очаровательной кротостью говорит»:

— Как ты мог, Бонапарт, заподозрить Бурьена, своего единственного друга, который так предан тебе?.. Боже, как я ненавижу всех твоих шпионов!

Бонапарт прыскает со смеху и «шутливо» отвечает:

— Полно, полно, спи! Занимайся своими тряпками. Женщины ничего не понимают в государственных делах.

Очень красочная сцена… Разумеется, Жозефина по-прежнему делит с мужем ложе. Физически Бонапарт не оторвался от жены, хотя и смотрит теперь на нее другими глазами. Измены креолки, раскрытие ее связи с Шарлем сыграли в этом немалую роль. Отныне она скорее подруга, чем возлюбленная. Конечно, Жозефина до сих пор «несравненна» для него как женщина, но она перестала быть несравненной любовницей. Теперь он может сопоставлять ее с другими женщинами.

Если бы ему не раскрыли глаза накануне вступления в Каир, он, безусловно, остался бы ей верен. «Красоточка», эта восхитительная светлоглазая блондинка, заставила его отчасти позабыть поцелуи Жозефины, которые «сжигали в нем кровь». Однако, когда, вернувшись из Египта, «Клеопатра» прибыла в Париж, Бонапарт не пожелал вновь принять в объятия ее свежее соблазнительное тело. Он отказался даже увидеться с ней и ограничился частой посылкой ей денег. И Жозефина облегченно вздохнула, тем более что первый консул, чтобы окончательно поставить точку, женил на своей прежней любовнице некоего Анри де Раншу.

Тем не менее призрак развода становится отныне постоянным спутником Жозефины, и так будет десять лет. Всякий раз, когда в жизни ее мужа возникает новая женщина, Жозефина боится оказаться брошенной и лишиться «положения», так что именно эти страхи, а вовсе не любовь, пробуждают в ней ревность, ужасно выводившую из себя ее мужа.

— Она тревожится больше, чем нужно, — говаривал он. — Она вечно боится, как бы я не влюбился всерьез. Неужели она не знает, что любовь — не для меня. Что такое любовь? Страсть, которая оставляет в стороне весь мир и видит только любимого человека. Я по натуре своей чужд такой исключительности. Так что моей жене до забав, в которых нет места истинной привязанности?

Это не мешает Жозефине вновь и не меньше трепетать, когда назавтра после Маренго Бонапарт, покоренный золотым голосом Грассини[236]Грассини, Джузеппина (1773–1850) — итальянская оперная певица.
, проводит несколько сладостных минут с пылкой черноволосой примадонной. Он привозит певицу с собой, и вместе с тенором Бьянки она поет дуэтом на празднествах 1 4 июля и в честь победы при Маренго. Грассини не хранит верность первому консулу, изменяя ему со скрипачом Родом[237]Род (чаще неправильно — Роде), Жак Пьер Жозеф (1774–1830) — французский скрипач.
, что побуждает Бонапарта порвать связь с дивой, но не лишает ее покровительства со стороны главы Франции, а также не препятствует нескольким их возвратам к прошлому во время наездов Грассини в столицу. Поэтому в начале 1803 ревность Жозефины была не лишена оснований. Бонапарт возобновил свой итальянский роман и крайне неприязненно вел себя с женой, которая в момент, когда первый консул высвобождался из объятий примадонны, докучала ему подозрениями, шпионством, неусыпной ревностью. Г-жа де Ремюза говорит: «Когда у него появлялась любовница, он вел себя с женой грубо, несдержанно, безжалостно. Он немедленно сообщал ей о своем романе и выказывал почти дикарское удивление, когда ей не нравилось, что он ищет развлечений на стороне, доказывая — почти математически — что это ему позволительно и необходимо».

— Я не такой, как все, — объяснял он, — законы нравственности и приличий созданы не для меня.

«Подобные заявления вызывали у г-жи Бонапарт беспокойство и слезы. Супруг подчас отвечал на них выходками, в подробности которых я не отваживаюсь вдаваться».

В таких случаях Жозефина изливала свое горе г-же де Крени, своей былой квартирохозяйке на Университетской улице.

«Я очень несчастна, дорогая моя крошка, Бонапарт каждый день устраивает мне совершенно беспричинные сцены. Это не жизнь. Я пыталась разузнать, что дает к ним повод. Мне сообщили, что Грассини вот уже неделю в Париже. Похоже, именно она — причина всех моих огорчений. Уверяю вас, моя крошка, что будь на мне хоть капля вины, я призналась бы вам в этом. Вы окажете мне услугу, если пошлете Жюли (горничная г-жи де Крени) разузнать, не бывает ли кто-нибудь у нее. Постарайтесь также выведать, где живет эта женщина.

Прощайте. Обнимаю вас».

Бонапарт прятал певицу в маленьком доме на улице Шантрен, в двух шагах от своего прежнего жилища.

Другим облаком, омрачившим семейную жизнь Бонапартов, стала трагическая актриса Дюшенуа[239]Дюшенуа, Катрин Жозефина Рафен (1777–1835) — с 1803 актриса Французской Комедии, с 1808 — премьерша этого театра.
. В данном случае Жозефина расстраивалась зря. Как-то вечером знаменитую актрису пригласили в Тюильри. Она приезжает. Констан[240]Констан — личный слуга Наполеона.
докладывает Бонапарту, который работает.

— Пусть ждет, — отвечает первый консул.

Два часа спустя консул все еще работает, и Констан осмеливается напомнить ему о присутствии дамы.

— Пусть раздевается! — громыхает Бонапарт.

М-ль Дюшенуа повинуется. В помещении холодно, так холодно, что Констан опять царапается в дверь хозяина, чтобы обрисовать ему ситуацию.

— Пусть ложится, — буркает Бонапарт.

Проходит половина ночи, прежде чем слуга по требованию актрисы возвращается к первому консулу. Не поднимая головы, тот бросает:

— Пусть оденется и уезжает.

На этот раз Жозефина ничего серьезного, разумеется, не заподозрила. В других случаях было не так. Она отлично отдавала себе отчет, когда кончался очередной роман: в муже возрождалась «нежность» к ней. Г-жа де Ремюза, посвященная в интимную сторону жизни четы, рассказывает: «В таких случаях его трогало ее горе, и грубость уступала место ласкам, столь же неумеренным, как и его выпады, а так как г-жа Бонапарт была кротка и сообразительна, она быстро обретала прежнюю уверенность в себе».

Уверенность она, правда, вскоре утратила: в жизнь первого консула вошла м-ль Жорж[241]Жорж (Маргерит Жозефина Веймер) (1787–1867) — выдающаяся драматическая актриса. В 1808–1812 гастролировала в России.
, и эта связь оказалась серьезной. Если бы Жозефина могла присутствовать при интимных сценах между любовниками, ее тревога стала бы еще сильней. Правда, при первом свидании с актрисой Бонапарт заметил:

— Ты осталась в чулках, значит, у тебя плохие ноги.

Но, забыв об этих, по его выражению, «дрянных подпорках», он сохраняет с нею те же привычки и оказывает ей те же знаки внимания, которые были, казалось, монополией Жозефины. «Он мало-помалу снимал с меня все детали моего туалета, — рассказывает м-ль Жорж. — Он так весело, изящно и пристойно превращался в горничную, что ему приходилось уступать, чего бы он ни домогался. И как можно было не поддаться очарованию этого человека, не потянуться к нему! В угоду мне он прикидывался маленьким ребенком. Это был уже не консул, а просто мужчина, пусть даже влюбленный, но без неистовства и грубости; он обнимал ласково, его слова звучали нежно и стыдливо; невозможно было не испытывать рядом с ним того же, что испытывал он сам…

Первые две недели он вел себя так, что я в своей щепетильной деликатности и, осмелюсь сказать, стыдливости была полностью удовлетворена: он сам устранял ночной беспорядок и делал вид, что прибирает постель. Он помогал мне одеваться, обувал меня и даже додумался попросить меня завести себе круглые, надевающиеся через всю ногу подвязки, потому что пристежные, которые я носила, вызывали у него нетерпение».

Все это время Жозефина напрасно ждала у себя в спальне того, с кем она делила ложе. Она очень быстро узнала имя соперницы, и ревность ее превратилась в подлинное бешенство. Г-жа де Ремюза, по-видимому, вправду слышала — по крайней мере, так она утверждает в своих мемуарах, — как однажды вечером г-жа Бонапарт метала громы и молнии в адрес мужа, позволяя себе слова, которые кажутся невероятными, даже когда говорятся в минуту гнева.

— У него нет никаких нравственных принципов, он скрывает свои порочные наклонности лишь потому, что огласка может ему повредить. Если ему беспрекословно, без малейшей жалобы позволить предаваться им, он мало-помалу опустится до самых постыдных страстей. Разве он не соблазнил, одну за другой, собственных сестер? Разве он не убежден, что занимает в мире такое положение, которое дозволяет ему удовлетворять любую свою прихоть? И разве его семья не пользуется его слабостями, чтобы постепенно отучить его от супружеской жизни, которую он еще ведет, и заставить прервать всякие отношения со мной?

Она непрерывно дает волю своим страхам:

— Мое великое несчастье в том, что я не принесла Бонапарту сына. Для моих ненавистников это всегда будет средством лишать меня покоя.

Однажды ночью — уже после двенадцати — она догадывается, что м-ль Жорж находится сейчас у Бонапарта.

— Я больше не выдержу, — бросает она г-же де Ремюза. — Мадемуазель Жорж наверняка наверху, я хочу их накрыть.

«Дама-компаньонка» тщетно пытается отговорить г-жу Бонапарт от подобного безумства.

— Следуйте за мной, — приказывает Жозефина. — Мы идем наверх вместе.

Никакие слова г-жи де Ремюза не помогают, и обе женщины — «до крайности возбужденная» Жозефина и ее спутница, несущая свечу и «весьма стыдящаяся» роли, которую ее вынуждают играть, — поднимаются по потайной лестнице, ведущей в спальню первого консула. Внезапно они слышат шорох. Г-жа Бонапарт оборачивается.

— Это, вероятно, Рустам, мамелюк Бонапарта, охраняющий дверь. Этот негодяй способен зарезать нас обеих.

«При этих словах, — рассказывает г-жа де Ремюза, — меня, как это ни смешно, охватил такой ужас, что, ничего больше не слыша и забыв, что оставляю г-жу Бонапарт в полной темноте, я со свечой в руке скатилась вниз по лестнице и со всей возможной быстротой кинулась в салон. Через несколько минут она, удивленная моим неожиданным бегством, нагнала меня. Увидев мое испуганное лицо, она расхохоталась, я тоже, и мы отказались от своей затеи».

Однако Бонапарт проведал о сцене на лестнице и воспользовался ею, чтобы сделать г-жу де Ремюза свидетельницей своих супружеских распрей. Кого, интересно, она будет в них винить? «Дама-компаньонка» выпуталась из затруднения, как умела, Разумеется, она очень сострадала г-же Бонапарт, но признавала, что ей изменяет чувство собственного достоинства, «когда она с помощью слуг-шпионов пытается добыть доказательства неверности, в которой подозревает мужа». Отсюда бесконечные супружеские «препирательства и перепалки», во время которых Бонапарт «поочередно представал то властным, резким, до крайности подозрительным, то взволнованным, размягченным, почти кротким и довольно изящно пытался загладить свои грехи, признаваемые им, хотя он продолжал их совершать».

Эта история не пошла Жозефине на пользу. Ссылаясь на ревность жены к м-ль Жорж или другим его увлечениям, Бонапарт начинает как можно чаще спать один. Когда же он все-таки спускается к ней по пресловутой потайной лестнице, Жозефина устраивается так, чтобы об этом знал весь двор.

— Вот почему я сегодня встала так поздно, — объясняет она с утомленным, но радостным видом.

Тем не менее связь с м-ль Жорж продолжалась до самого конца консульства.

— Он бросил меня, чтобы стать императором, — гордо скажет актриса впоследствии Александру Дюма.

* * *

А сама Жозефина?

Она, безусловно, видится с Ипполитом и печется о его интересах. Однажды целый час — она сама это уточняет, — получив от своего драгоценного Ипполита просьбу насчет кого-то из его друзей, она пишет Камбасересу и министру юстиции и рекомендует им протеже Шарля. Потерпев неудачу, она сообщает былому, а иногда, пожалуй, и теперешнему любовнику: «Я тем более огорчена своим неуспехом, что была бы счастлива доказать постоянство своих чувств, которых не изменят никакие события, потому что я питаю к вам самую нежную и долговечную дружбу».

Но даже если Жозефину связывают с ее драгоценным Ипполитом только воспоминания, значит ли это, что она верна мужу?

Конечно, нет. В письме, посланном в то время г-же де Крени, Жозефина говорит о некоем неизвестном лжесадовнике, который, похоже, занял какое-то место в жизни любвеобильной креолки.

«В семь вечера Бонапарт решил ехать ночевать в Мальмезон, что и было немедленно исполнено. Вот я и заперта в деревне Бог весть на сколько, дорогая крошка. Мальмезон, когда-то столь привлекательный для меня, представляется мне в этом году всего лишь безлюдным и скучным местом. Вчера я уехала так поспешно, что не успела ничего передать садовнику, обещавшему мне цветы. Поскольку я решила непременно ему написать, сообщите мне, как до него добраться. Я не знаю, о чем вы с ним уговорились, но мне хочется выразить ему свое огорчение, потому что, моя крошка, я действительно огорчена.

Я не забыла о ваших пятидесяти луи, вы их получите послезавтра».

Была бы она «действительно так огорчена» лишь потому, что поспешный отъезд из Тюильри помешал ей захватить с собой приготовленный для нее букет? И куда она отправилась? В Мальмезон, изобилующий цветами? Наконец она излагает всю эту историю своей конфидентке г-же де Крени! Этот «садовник», без сомнения, в совершенстве владел языком цветов, и читатель догадывается, какой букет он сумел составить. Но, возможно, речь идет все о том же Шарле? Не исключено.

Только одно окончательно укротило бы Жозефину — материнство.

— Ребенок, — с полным основанием скажет потом Бонапарт, — успокоил бы Жозефину и положил бы конец ревности, которою она изводила меня.

Конечно, слезы и сцены, — у нее к этому дар, — невыносимы для Бонапарта, но он по-прежнему любит жену и будет любить еще много лет. Когда в конце 1803 года он окажется в Понт-а-Брик в Булони, готовя вторжение в Англию, он будет писать ей столь проникнутые любовью письма, — хотя м-ль Жорж еще не ушла из его жизни, — что Жозефина адресует ему вот такое нежное послание, одно из самых редких, какими мы располагаем:

«Все мои огорчения развеялись, когда я прочла доброе и трогательное письмо, так мило выражающее твои чувства ко мне. Как я благодарна тебе за то, что ты так долго возишься со своей Жозефиной! Знай ты степень моей признательности, ты сам зарукоплескал бы себе при мысли, что ты властен так живо порадовать свою жену, которую любишь. Письмо — портрет души, и я прижимаю его к сердцу. Мне от него так хорошо! Я навсегда сохраню его. Оно будет мне утешителем в твое отсутствие, путеводной звездой, когда ты рядом, потому что я хочу вечно остаться для тебя доброй и нежной Жозефиной, думающей только о твоем счастье. Если радость преисполнит тебя до глубины души, если печаль на мгновение омрачит тебя, ты всегда сможешь излить свое счастье и свои горести на груди своей подруги; у тебя не будет чувства, которого я не разделила бы. Вот мое желание, вот мои чаяния, которые сводятся к одному — нравиться тебе и делать тебя счастливым… Прощай, Бонапарт, я не забуду последнюю фразу твоего письма. Я запечатлела ее в сердце, Как глубоко она врезалась в него! С каким восторгом оно отозвалось на нее! Да, я одушевлена тем же стремлением — нравиться тебе, любить или, вернее, обожать тебя».

Через несколько недель он пошлет «тысячу приветов маленькой кузине», вероятно, синониму былой «темной рощицы» или «трех островков Жозефины», чувственное воспоминание о которых оживет в нем на Святой Елене.