Сегодня, накануне «царствования», весь клан волнуется. Пожизненное консульство — это, конечно, хорошо, но они хотят большего. Им желательно, чтобы брат получил право «назначать себе преемника». Тут есть два решения: либо развестись «со вдовой Богарне» и жениться вторично, либо выбрать себе наследника, которым может стать только брат Наполеона, бесцветный Жозеф, Разве он не «старший»? А для корсиканца этим все сказано.

Чтобы противостоять такому замыслу, Жозефина — с подсказки Фуше — заявляет мужу:

— Генералы уже кричат, что они сражались с Бурбонами не для того, чтобы заменить их семейством Бонапарт!

Наполеон быстро сообразил: Жозеф всего лишь посредственность. Как, при нужде, навязать Франции подобного преемника?

— Кто мертв, тот уже мертв, — говорит он. — Завещание самого Людовика Четырнадцатого и то не выполнили.

И Бонапарт решает не заглядывать в будущее. Жозефина облегченно вздыхает. Когда Государственный Совет представляет первому консулу на утверждение текст обоих вопросов, которые должны быть заданы французскому народу на плебисците:

«1) Назначается ли Наполеон Бонапарт пожизненным консулом?

2) Получает ли он право назначать себе преемника?» — супруг Жозефины «размашистым жестом» вычеркивает второй пункт.

Затем он меняет решение и восстанавливает второй вопрос. Согласно Массону, без сомнения, потому, что уже объявлено о беременности Гортензии. Если Бонапарт усыновит внука Жозефины, развод теряет всякий смысл и жена пожизненного консула чувствует, как в ней воскресает надежда.

60 3 95 выборщиков от Парижа высказываются «за», «против» голосует всего 60. А Вандея? Все с нетерпением ждут результатов по этому роялистскому департаменту. 17 079 «за», «против» 6! 29 июля Сенат обнародует итоги. «Французский народ назначает, а сенат объявляет Наполеона Бонапарта пожизненным первым консулом». Из 3 57 7 259 голосовавших не пожелали пожизненного консульства 8374 человека. Победные цифры, «воля французского народа», доставляются в Тюильри 3 августа. Бонапарт становится королем или императором, только без титула — это слово еще внушает страх. На монетах появляется его имя, чудодейственное имя, и 15 августа, день рождения нового повелителя, объявляется национальным праздником.

Предсказание, сделанное Жозефине карибской ворожеей из Труаз-Иле, начинает исполняться.

* * *

Первый акт властелина: Бонапарт в сентябре 1802 появляется в Сен-Клу — занять Версаль он еще не осмеливается. В Сен-Клу, на которое он потратил шесть миллионов золотом — больше, чем на Тюильри, и начинается его «правление»: однако русская княгиня, будучи принята в новой консульской резиденции, воскликнет:

— Это свидетельство большого могущества, но еще не двор.

В самом деле, Сен-Клу и не было двором, если не считать скуки, знакомой любому двору. Однако, вчитываясь в письма Й, Ф. Райхарта, бывшего капельмейстера Фридриха II, одного из тех иностранцев, что с такой жадностью стремились познакомиться с консульской четой, мы представляем себя на приеме у Жозефины в резиденции, в которой до нее жили брат Людовика XIV, затем Регент, Орлеаны и, наконец, Мария Антуанетта. Кстати, г-жа Бонапарт разместилась именно в бывших покоях королевы, в левом крыле дворца.

Когда человеку оказана честь быть представленным первому консулу и его супруге, он отправляется в Сен-Клу сразу пополудни. Парадный двор, ныне высящаяся над Сеной терраса, откуда взору открывается весь Париж, кишит ливрейными лакеями и солдатами консульской гвардии. В салоне ожидания — туда попадают по лестнице, построенной Миком для Марии Антуанетты, — посетителей встречают четыре «статс-дамы» в «элегантных, но очень простых утренних туалетах». Дворцовый префект представляет новоприбывших дежурной статс-даме, В день представления Райхарта в этой роли священнодействует г-жа де Лористон. Она кажется немцу «еще чуточку плохо подкованной по своей части». По его словам, «все с ее стороны ограничивалось легкими наклонами головы и улыбками. Как и другие дамы, она была в белом индийском муслине с белой кашемировой шалью на голове». Посетителей принимал также Дюрок, правитель дворца. «Нос, подбородок, щеки — все отличалось у него тем же недостатком, что глаза: чрезмерной округлостью, из-за которой черты его как бы смазывались и на физиономию ложился отпечаток известной неопределенности», — говорит Лора д'Абрантес.

В четыре часа приглашенные, с бьющимся сердцем, препровождались в салон для приемов. Дамы становились в зале кругом, мужчины размещались позади них. В сопровождении двух дворцовых префектов «невысокого роста» появлялся Бонапарт и начинал обход собравшихся. «Он приблизился к третьей даме, когда вошла г-жа Бонапарт в сопровождении двух других низкорослых префектов. Она в свой черед начала обход зала, а так как была более кратка в беседе, нежели муж, то и не замедлила встретиться с ним. Она показалась мне более старой и худой, чем я думал, и выказывала больше учтивости и предупредительности, чем этого требовало, вероятно, ее положение». На ней был «утренний туалет из белого атласа с широкой кружевной отделкой; на темно-каштановых волосах сверкало что-то вроде диадемы из трех рядов камней, среди которых выделялись три античные камеи».

Когда «смотр» кончался, начинался «торжественный марш». Жозефина усаживалась у камина, и послы подводили к ней впервые прибывших в Сен-Клу иностранцев. Они называли их, а г-жа Бонапарт при каждом имени наклоняла голову и, наполовину привстав, произносила: «Очень рада… Очень приятно… Счастлива вас видеть!»

В Сен-Клу Бонапарт завтракает чаще всего в одиночку и — если позволяет погода — на террасе, расположенной на одном уровне с его кабинетом. Обедают здесь чуть позднее, чем в Париже, потому что в шесть вечера — обеденное время в Тюильри — Жозефина и Бонапарт совершают в коляске прогулку по парку.

По воскресеньям консул с женой присутствует на мессе с музыкальным сопровождением, которую служит епископ Версальский, и сидят на тех местах, где помещались прежде король и королева. Тем самым Жозефина оказывается в более высоком положении, нежели два других консула, роль которых все очевидней уменьшается. Камбасерес просто подает руку г-же Бонапарт, чтобы провести Жозефину через галерею к ее молитвенной скамеечке. «Было довольно пикантно наблюдать в великолепной галерее Сен-Клу за лицами бывших членов Конвента, этих современных Брутов, которые столько раз клялись у алтаря Отечества, что тот, кто попытается узурпировать верховную власть, падет под их ударами, — замечает г-жа де Ремюза. — Вот он, узурпатор, в самой гуще их он играет роль повелителя столь же умело, сколь неловко они подвизаются на амплуа придворных».

* * *

10 октября, перед концом дня, за Жозефиной приезжают в Сен-Клу из Мальмезона: Гортензия рожает. В десять вечера г-жа Бонапарт становится бабушкой крупного мальчугана.

— Вот наш дофин, — кричат женщины, окружающие Гортензию.

Дочь Жозефины на седьмом небе от счастья. Луи, кажется, тоже счастлив. Не в силах отделаться от мысли, что жена его понесла от своего деверя, он поклялся, что, если ребенок появится на свет до истечения девяти месяцев, он в жизни больше не подпустит к себе Гортензию. К счастью, маленький Наполеон Шарль родится через девять месяцев после пребывания родителей в Мальмезоне. Но передышка, данная Луи своей жене, оказывается короткой.

Конец октября 1802. Жозефина снова в консульской поездке. Евгений сопровождает мать и отчима, отбывающего в Руан верхом, в то время как жена следует за ним в карете. Проезжая через Мант, кортеж съезжает с дороги на Эврё для осмотра поля боя при Иври[264]Иври — место победы Генриха IV в 1590 над войсками Католической лиги.
. Бонапарт приказывает восстановить обелиск, воздвигнутый там, где Генрих IV отдыхал после сражения. В семнадцать часов, въезд в Эврё, где «г-жа Бонапарт, доступная и благожелательная», «позволяет» двадцати девушкам продекламировать ей стихи и поднести букет цветов, «скромный дар невинности».

На фасаде префектуры Эры виднеются сплетенные шифры г-на и г-жи Бонапарт, сопровождаемые словами: «Неизменен и в браке, и в победах». Начинаются речи. Мэр заявляет Жозефине:

— У меня пятеро детей…

Ей слышится «пятнадцать», и она приходит в восторг…

На другой день консульский караван минует Лувье и ближе к вечеру достигает Руана. 3 1 октября Бонапарт и Жозефина присутствуют на мессе, которую в капелле префектуры служит архиепископ Камбасерес, брат второго консула. Прелат не осмеливается протянуть дискос главе государства и его супруге. Поэтому Бонапарт, вернувшись в свои апартаменты, восклицает:

— Этот человек не оказал мне почести, положенной государю: он не дал мне поцеловать дискос. Я, конечно, плюю на его дискос, но желаю, чтобы кесарю воздавалось кесарево.

И на другой день пишет второму консулу: «Г-н архиепископ, которого здесь очень любят и чтут, соблаговолил отслужить для нас мессу, но не предложил нам святой воды и не произнес проповедь. Мы возьмем свое завтра, в День всех святых».

1 ноября Бонапарт, стоя, шесть часов подряд принимает городские власти. Жозефина стоически переносит эту каторгу с «любезностью и кротостью, неизменно отличающими особу, к которой были обращены знаки почтения», — гласит «Монитёр».

Тем не менее она находит время написать Гортензии:

«Курьер уезжает, и я еле успею от всего сердца расцеловать тебя, твоего мужа и своего внука. Мы все здоровы, в Руане царит радость; население с самого приезда Бонапарта толпится под его окнами и ежеминутно желает его видеть. Люди не знают, каким еще именем его назвать, это форменное безумие. Посылаю тебе песенку, которую распевают на улицах… Прощай, за письмом уже пришли. Бонапарт и Евгений обнимают, а твоя мать всей душой любит тебя».

После пятидневной остановки поездка в Гавр, где местный кюре встречает Жозефину такими словами:

— Одним из прекраснейших дней станет для гаврского кюре и его причта этот день, когда им дозволено принести дань восхищения вашим добродетелям.

То же повторяется в Дьепе, Жизоре и Бове. Жозефина на редкость умело играет роль государыни. В Дьепе девочка Эрминия Флуэ подносит ей букет. Жозефина снимает с себя один из браслетов и надевает его на руку Эрминии, которая, ничуть не оробев, протягивает ей другую руку, и Жозефина со смехом снимает и отдает ребенку второй браслет.

Повсеместно население следует примеру Руана, где Жозефине подарили сорок горшков варенья и столько же бутылок вина. Гурне-ан-Бре подносит ей сыры, корзину бургундского и пятьдесят фунтов масла, «великолепной продукции нашего края».

Как только муниципальный совет Бове узнал, что 13 и 14 ноября через их город проедут г-жа Бонапарт и первый консул, мэр г-н де Лашез зарылся в архивах ратуши и ознакомился с «протоколами, касающимися посещения города королями Франции, в частности въезда в него Генриха II и Екатерины Медичи в 1555».

Немедленно создается почетный эскорт, правда, с более стыдливым названием роты конных волонтеров. Для них шьется нарядная трехцветная форма: голубая шинель, белые мундир и панталоны, красный султан.

Городские власти, пожарные, военный оркестр, подразделение 43-й полубригады, почетный эскорт отправляются поджидать г-на и г-жу Бонапарт на мост Сен-Жан, где сооружена увитая лентами и дубовыми ветками триумфальная арка. Знамя, которое Жанна Ашетт[265]Ашетт (франц. «топорик») — прозвище уроженки Бове Жанны Лене, которая в 1472 отличилась во время осады города герцогом Бургундским Карлом Смелым, восставшим против короля Людовика XI. Со время штурма она собственноручно убила бургундского знаменосца, ворвавшегося в брешь со знаменем, и захватила последнее.
отняла в 1472 у бургундцев, окружено девочками, каждая из которых держится за ленту, привязанную к древку трофея. Там же выставлены подарки, приготовленные для первого консула и Жозефины: великолепный откормленный баран весом в девяносто кило, образцы различных местных тканей[266]Город Бове поныне является крупным производителем ковровых тканей.
и, наконец, полсотни бутылок бургундского и шампанского.

В момент появления гостей девушки, предводимые дочерью мэра шестилетней Зоэ де Лашез, протягивают знамя Жозефине, а та просит, чтобы оно «хранилось у нее в спальне», пока она будет находиться в городе.

Как только первый консул с женой прибывают в префектуру, перекрещенную в консульский дворец, перед ними начинают дефилировать приглашенные дамы, но Бонапарт «жестом указывает на сидящую чуть позади него прекрасную креолку, словно приказывая им воздавать почести не ему, а его жене».

В архиве академического общества Бове хранится описание газового платья в бело-розовую полоску и тюрбана в тон ему, в которых Жозефина была на данном в тот день балу. В муниципальном архиве также хранится меню поданного в полночь ужина. Сесть смогли только Жозефина и ее дамы. Мужчины ели стоя у буфетных столов.

На следующее утро епископ Амьенский отслужил мессу. Перед алтарем были поставлены две молитвенные скамеечки — для г-на и г-жи Бонапарт. Перед возвращением в Сен-Клу Жозефина дала «частную аудиенцию» маленькой Зоэ де Лашез и подарила ей бриллиантовое — думаю, что недорогое — колье и медаль.

Вечером 1 4 ноября, когда первый консул с женой прибывают в Сен-Клу, гремит пушка, а когда в январе становится известно, что на острове Тортю скончался муж Полетты, бедный Леклерк, Жозефина и ее дамы надевают придворный траур. 1 2 марта первый консул с женой присутствуют при чеканке первых золотых с его изображением.

Ему с Жозефиной недостает только монаршего титула.

* * *

В воскресенье, 1 3 марта, Бонапарт играет с внуком Жозефины, когда ему докладывают, что дипломатический корпус, а также особы, которые ждут представления первому консулу, собрались. Бонапарт, сопровождаемый Жозефиной, буквально врывается в гостиную и набрасывается на английского посла лорда Уитуорта:

— Вы хотите войны. Мы враждуем уже пятнадцать лет. Это слишком долго. Но вам нужна война еще на пятнадцать лет, и вы меня к ней принудите.

Пятнадцать лет! Первый консул ошибся всего на два года.

Затем, повернувшись к представителям России и Испании, он продолжает:

— Англичане хотят войны, но если они обнажат шпагу первыми, последним вложу ее в ножны я. Они не уважают договоры.

Уитуорт молчит. Бонапарт вновь повышает голос:

— Почему вы вооружаетесь? Против кого эти меры предосторожности? У меня во французских портах нет ни одного снаряженного линейного корабля. Но если вы их готовите, я сделаю то же самое. Сломить Францию вам, может быть, и удастся, запугать — никогда!

Вот-вот возобновится война, война на одиннадцать лет.

Присутствующие онемели «от изумления и страха», — рассказывает Гортензия. — «Моя мать продолжала беседовать с дамами, силясь покрыть голос мужа любезными словами и смягчить дурное впечатление от столь резкого выпада, вызвавшего опасения и у нее.

Консул вернулся в кабинет с таким видом, словно сбросил с плеч большой груз. Гнев его рассеялся. Зато у моей матери и меня лица вытянулись.

— Ну, что? — спрашивает он их, чуть ли не смеясь. — Что с вами? Что случилось?

— Ты приводишь в трепет всех на свете, — возражает Жозефина, — тебя сочтут злым. Что, по-твоему, подумают дамы, которые не знакомы с тобой и так радовались, что увидят тебя. Вместо того чтобы быть с ними добрым и любезным, ты заговорил о политике. Это был неподходящий момент.

— А, значит, они меня слушали? Согласен, я был не прав. Сегодня я вообще не хотел спускаться. Но Талейран наговорил мне такого, что я вышел из себя, а тут этот дылда посланник подвернулся мне под руку».

8 мая 18 03 в Сен-Клу Бонапарт сам берется править шестеркой, везущей коляску, где разместились Жозефина, Гортензия, Каролина и Камбасерес. Экипаж задевает за тумбу и опрокидывается.

— Воздайте кесарево кесарю, — бросает Бонапарт, возвращая кнут своему кучеру Сезару[268]Французское «Cesar» равнозначно латинскому кесарь (цезарь).
.

Гортензию, наиболее пострадавшую из всех, отбросило на двадцать шагов. Жозефина просит ее остаться в Сен-Клу и полежать в постели. Молодая женщина отказывается.

— Моя дочь разлюбила меня, — тут же ударяется в слезы Жозефина.

— Все очень просто, — возражает Бонапарт. — В Париже Гортензии весело. А мы стары, и ей с нами скучно.

«Я чувствовала себя как на дыбе», — рассказывает Гортензия, которая в конце концов призналась, что Луи, все еще не избавившийся от своей нелепой ревности и требовавший, чтобы маленький Наполеон Шарль проводил как можно меньше времени с его братом и невесткой, запретил ей оставаться на ночь у первого консула.

— Как! — восклицает Бонапарт. — Ваш муж запретил вам это? В чем тут причина? Он, что, черпает подобные наставления в английских пасквилях? Напишите ему, что он не вправе разлучать дочь с матерью. Где ей найти лучшую опору, когда она находится вдали от мужа? Женщина такого безупречного поведения, как ваше, имеет право говорить твердо и не позволять себе навязывать столь смехотворные требования.

* * *

Новая — и триумфальная — поездка государей! 25 июня Бонапарт с Жозефиной отправляются в северные департаменты Франции, сегодняшнюю Бельгию. В Абвиле выкапывают и пересаживают целые деревья, превращая улицы в проспекты. Землю устилают коврами, Булонь встречает первого консула с супругой триумфальными арками, увитыми цветами и зеленью. Бонапарт въезжает в город верхом, Жозефина следует за ним в экипаже.

Начинается поездка по былым «бельгийским провинциям».

За сорок восемь дней Жозефина с улыбкой выдерживает нескончаемые многословные приветствия, длинные речи, непрекращающиеся банкеты, вечные пушечные залпы, визиты девушек в белом с неиссякаемым потоком стихов на устах и несчетными букетами, гарцующие почетные эскорты, иллюминации, балы, вручение ключей, колокольный звон, песнопения, гимны, кантаты, молебны, акафисты, кресты и дискосы для целования перед церквями, окропление святой водой, подношение всевозможных подарков — от лебедей в Амьене до гнедых лошадей в Антверпене, однообразные осмотры фабрик, мануфактур, мастерских, лазаретов, портов, шествия людей исполинского роста, парады, как две капли воды похожие на вчерашние и завтрашние, представление местных власть имущих с супругами, усыпительное исполнение аллегорических пьес, бесчисленные и до одури скучные спектакли.

Хоть сам Бонапарт иногда выглядит утомленным, жена его не выказывает никаких внешних признаков усталости. Она только пишет Гортензии: «С самого отъезда из Парижа я вынуждена непрерывно выслушивать комплименты. Ты меня знаешь и можешь судить сама, насколько милей мне было бы более спокойное существование. К счастью, общество моих дам вознаграждает меня за ту шумную жизнь, которую я веду. Однако все мои утра, а часто и вечера уходят на приемы. А после надо еще ехать на бал. Это развлечение было бы для меня очень приятным, если бы я могла разделить его с тобой или хотя бы видеть, что оно доставляет тебе радость. Разлука с моей Гортензией и внуком, которого я люблю почти так же, как его маму, — из всех лишений самое чувствительное для моего сердца».

В Генте префект обращается к Жозефине в следующих выражениях: «Да соблаговолит принять знаки нашего уважения та, чья нежная привязанность служит счастью первого консула тем же, чем является для его славы восхищение нашего века, Мы здесь знаем, сударыня, какую власть над сердцами дает ваша благожелательность. Подкрепленная победным обаянием изящества, ума и таланта, эта добродетель всемогуща; поэтому верьте, сударыня, что все мы здесь покорны вашим законам».

Тем не менее город встречает гостей прохладно. «Гентцы любопытствуют, но не восторгаются».

— Эти люди набожны и находятся под влиянием попов; завтра придется подольше поторчать в церкви, обласкаем духовенство, перетянем его на свою сторону и возьмем свое.

Так и сделали. Желаемый результат был достигнут.

Отправившись из Гента через Сент-Никлас и Беверен, то есть переправившись через Шельду, Бонапарт с Жозефиной 1 8 июля въезжают в Антверпен. В Тет де Фландр[269]Тет де Фландр — форт на Шельде в окрестностях Антверпена.
они сели в муниципальную шлюпку, которой командует капитан порта гражданин Хуст и которую приводят в движение шесть гребцов в костюмах из нанки с голубыми поясами и белых шляпах с лазоревыми лентами.

Что прекрасней, чем подъезжать по широкой реке к самому крупному порту в Европе! «Небо безоблачно, и Шельда гладка, как хрусталь», — сообщает нам рукописный «Доклад», хранящийся в городском архиве. Со всех сторон гремят пушки — от орудий в цитадели, на валу Сен-Мишель, в форте Сен-Лоран, до корабельных батарей в порту. Заливаются все городские колокола, а военный оркестр на набережной исполняет «подобающие мелодии».

Власти во главе с префектом департамента Двух Нет[270]Департамент Двух Нет — западная часть Бельгии с центром в Антверпене в годы французского владычества. Назван так по имени двух рек — Большой Нет и Малой Нет, сливающихся в одну реку Нет.
гражданином д'Эрбувилем ждут на набережной, «в тени срочно возведенной пирамиды». Погода стоит чрезвычайно жаркая. Бонапарт выпрыгивает из лодки и «с быстротой молнии вскакивает на своего арабского коня». Здесь же, у дверей ратуши, ему вручают ключи от города, от которых он по обычаю отказывается, заявляя, «что они не могут находиться в лучших руках, нежели руки мэра», г-на Верброука. «Вдруг, обернувшись, Бонапарт замечает, что Жозефина тоже вышла из лодки, но осталась одна — ее забыли на набережной.

— Пожалуйста, усадите мою жену в экипаж, — дважды повторяет он префекту.

Как трогательна забота, о которой не забывала его чувствительная душа даже в тот миг, когда признательный город воздавал ему почести!» — восторгается составитель «Доклада».

Консульская чета устраивается в префектуре, украшенной по такому случаю двумя египетскими пирамидами, которые «покрыты иероглифами и увенчаны светящимися шарами». Иллюминация в городе повсеместна и обязательна. В ней принимают участие самые нищие жители, например «один бедняк, которому нечего было выставить на улице, кроме хлипкого табурета, но который иллюминировал его по четырем углам, разрезав свою единственную сальную свечу на столько же кусочков. Улицы Песчаная, Льняная, Башмачная, Сахарная площадь полны гирлянд и эмблем. Маленькая статуя молочницы на Молочном рынке и крестьянина на Яичном приятно раскрашены. Транспарант на ратуше возвещает: „Честь и слава французскому Титу![271]Тит  — римский император в 79–81, считающийся образцом мудрого и милосердного правителя.
“».

На другой день Жозефина рядом с Бонапартом взирает, как мимо них дефилируют делегации. Они пьют старый рейнвейн, в соответствии со «старинным обычаем» привезенный в огромной бочке на санях, которые тащат восемь принадлежащих пивоварам здоровенных тяжеловозов. У возниц в нанке головы украшены лозами. Ликование царит повсюду, и председатель генерального совета, повернувшись к Жозефине, начинает свою речь таким пассажем:

«Сударыня, целиком посвятив себя счастью Наполеона Великого, вы обрели священные права на нашу любовь и признательность».

Бонапарт впервые назван Наполеоном Великим! Для антверпенцев царствование его уже началось. Они с Жозефиной соединены перед алтарем — их брак был только гражданским, но монсеньер де Роклор, архиепископ Мехеленский и бывший епископ Санлисский при Людовике XVI, этого не знает или делает вид, что не знает. «Сударыня, — говорит он Жозефине, предварительно причислив ее к „лучшим созданиям Творца“, — сударыня, соединившись с первым консулом священными узами святого брака, вы сегодня окружены его славой. Этим положением вы обязаны благорасположенности вашей души, приятности характера и обаянию общения с вами». Заключил прелат свою речь пожеланием, чтобы Жозефина и «впредь культивировала эти свои очаровательные достоинства», дабы стать «источником приятного отдохновения» для своего супруга.

Вечер чета проводит на площади Мейр, на балконе негоцианта Николаса Верброука, брата мэра, присутствуя на долгом фейерверке.

На следующий день, пока Бонапарт осматривает порт и фортификационные сооружения, пристава ратуши в алых кафтанах с серебряными позументами доставляют Жозефине подарок муниципалитета — картину Балтазара Оммеганка[272]Оммеганк, Балтазар (1755–1822) — бельгийский художник-анималист.
, антверпенского художника, который станет отныне протеже будущей императрицы. На полотне изображены пастух с собакой, отдыхающие в сумерках «под сенью купы деревьев». Рядом с ними несколько овец, коз и бык, «и все вместе образуют живописную группу, которая превосходно сочетается с очаровательным ландшафтом, выбранным автором в окрестностях Спа». После речи дарителей и ответных благодарностей Жозефины она посещает «благотворительную мастерскую», получает там две соломенных шляпки, а затем отправляется в ратушу, где любуется картиной, изображающей Бонапарта, который нежно держит в объятиях нашедшую приют у него на груди Невинность в образе юной девушки. Слева и справа — Религия и Добродетель, присутствующие на полотне, несомненно, затем, чтобы доказать г-же Бонапарт, что у нее нет никаких оснований для ревности.

Анонимный составитель «Доклада» рассказывает нам далее о прогулке Жозефины по реке «на борту судна, прибывшего из Китая и стоявшего в Зерновом канале». Четверо матросов, «дикарей с острова Оуихи[273]Оуихи — старинное название острова Гавайя, самого крупного в Гавайском архипелаге.
, столь прославленного гибелью капитана Кука», поют «на языке своей родины» и исполняют «обычные туземные танцы».

21 июля в полдень отъезд в Брюссель.

В Брюсселе Бонапарт обнаруживает, что местные дамы истратили на туалеты больше денег, чем его жена! Он выговаривает Жозефине, та разражается рыданиями. Шапталь[274]Шапталь, Жан Антуан, граф де Шантелу (1756–1832) — врач, ученый, агроном и администратор, в 1800–1804 министр внутренних дел.
с цифрами в руках дает понять, что первый консул ошибся, но, так или иначе, это, конечно, единственный раз в жизни Жозефины, когда ее бранят за чрезмерную бережливость! Г-жа де Ремюза, принимающая участие в поездке, удивляется, видя, что Бонапарт знает по имени столько солдат и на смотру напоминает им об их подвигах.

— Бонапарт, — объясняет ей Жозефина, — сохранил привычку изучать перед сном списки того, что именуют личным составом армии. Он засыпает с лежащим у него на груди перечислением частей и даже фамилий тех, кто служит в этих частях. Он хранит их имена в закоулках памяти, и это чудесно помогает ему при случае вспомнить того или иного солдата и порадовать человека тем, что генерал не забыл о нем.

После «маниакально восторженного приема» в Бельгии, как выразился один роялистский агент, чета возвращается в Сен-Клу, где ее ожидают последние разглагольствования представителей различных государственных институтов. Не там ли, забыв свои прежние опасения перед титулом монарха, Жозефина спрашивает мужа;

— Когда же ты сделаешь меня императрицей Галлии?

А пока что дворцовый персонал получает распоряжения по дальнейшей «роялизации» консульства. 25 августа 1803, 7 фрюктидора XI года Французской республики, Дюрок, главный правитель дворца, приказывает доезжачим, младшим доезжачим, конюхам и кучерам «экипажей первого консула и г-жи Бонапарт» пудрить лошадей, как при старом режиме. 3 сентября некий парижский агент Людовика XVIII в одном из своих донесений прямо говорит о «царствовании Наполеона».

Однако для того чтобы новое царствование могло начаться по-настоящему, а бывшие цареубийцы без опасности для себя предложить первому консулу трон Людовика XVI, нужно было предварительно вырыть кровавый ров между Бурбонами и Бонапартом.

«В тени Республики, — писала г-жа де Сталь, — на первый план выдвигались монархические институты». Но Республика собиралась отдаться не королю, а тому, кто станет «императором от Революции». Покамест же Бонапарт, — как говорит один современник, — «все решал в одиночку: министры, государственные советники, сенаторы едва осмеливались дать хотя бы рекомендацию». А когда все-таки осмеливались, действовали через Жозефину.

А что же Бонапарт?

Он тоже эволюционировал.

В конце 1803 он уже не скажет, как в разговоре с Фуше 12 января того же года:

— В Париже считают, что я собираюсь провозгласить себя императором. Ничего подобного. За три года я совершил под именем консула достаточно великих дел. Это имя следует сохранить. Не думаю, что новой империи понадобится новый титул.

События вскоре заставят его переменить мнение.

* * *

Явившись на службу к Жозефине утром 15 февраля 1804, г-жа де Ремюза застает Бонапарта в спальне жены. Сидя у камина, он держит на коленях сына Гортензии, маленького Наполеона, тогда еще полуторагодовалого. Он машинально играет с ребенком — мыслями он явно где-то далеко. У Жозефины красные глаза и расстроенный вид. Первый консул смотрит на г-жу де Ремюза и, нарушая молчание, бросает:

— Знаете, что я только что сделал?

«Статс-дамы г-жи Бонапарт» новость еще не достигла.

— Так вот, — объясняет Бонапарт, — я только что отдал приказ арестовать Моро.

Действительно, в девять утра генерал Моро задержан на дороге в Гробуа и препровожден в Тампль. Тремя днями раньше, вечером 12 февраля, надзиратель, совершавший обход зловещей башни Тампля, который стал политической тюрьмой, услышал в одной из камер слабое хрипение. Он отпер дверь: на галстуке, привязанном к оконной решетке, качалось тело. Арестант еще дышал. Не без труда его привели в чувство и, воспользовавшись его полубеспамятством, немедленно допросили. Схватили его утром того же дня на улице Святого Спасителя, звался он Буваром де Лозье. Это был один из тех фанатиков-роялистов, что более или менее состояли на содержании у англичан, один из тех покуда безнаказанных шуанов, которые задумали убить Бонапарта. Он участвовал в заговоре Кадудаля, грозного «Жоржа», который в данный момент скрывается где-то в Париже: из-за него поставлена на ноги вся столичная полиция. Город, казалось, находится на осадном положении. Улицы перегорожены и наводнены патрулями, стены покрыты объявлениями с приметами Жоржа и его сообщников; они грозят, что «укрыватели разбойников сами будут причислены к последним». Люди тайком передают друг другу напечатанный в Лондоне памфлет, где утверждается, что «убийство не всегда равнозначно злодейству». Короче, «воздух насыщен кинжалами», как выразился Фуше.

— Я постоянно живу настороже, — признавался Бонапарт своему брату Жозефу. — Каждый день плетутся все новые заговоры против моей жизни. Бурбоны избрали меня своей единственной мишенью.

Как бы там ни было, Бувар подтвердил, что Кадудаль в Париже, а затем рассказал о своих недавних встречах с Моро и Пишегрю. Моро, по всей видимости, вступил в союз с заговорщиками, Моро хочет занять мое место, чтобы передать власть Бурбонам, — думает Бонапарт. На самом-то деле, Моро ни о чем не сговаривался с Пишегрю и тоже отказался играть роль Монка.

— Я не могу возглавить никакое движение в пользу Бурбонов, — ответил он. — Они так плохо вели себя, что любая попытка вернуть их обречена на провал.

Узнав новость, Жозефина не в силах скрыть слезы. Г-жа де Ремюза, урожденная Верженн, внучатая племянница пресловутого министра Людовика XVI, откровенно выказывает изумление.

— Ах, вы удивлены, — продолжает Бонапарт, стремящийся оправдаться в глазах Жозефины. — Эта история наделает шуму, не так ли? Непременно скажут, что я завидую Моро, что это месть и еще тысячи подобных благоглупостей! Я завидую Моро? Но он же мне обязан большей частью своей славы, это я оставил ему прекрасную армию, хотя сам получил в Италии одних только новобранцев; я хотел одного — жить в добром согласии с ним. Разумеется, я нисколько его не опасался: я никого не боюсь, Моро — меньше, чем кого-либо. Я двадцать раз мешал ему скомпрометировать себя, я предупреждал его, что нас поссорят, да он и сам это чувствовал. Но он слаб и тщеславен, им управляют женщины, на него давят политические партии.

Тут он встает, подходит к жене и, взяв ее за подбородок, поднимает ей голову.

— Не у каждого такая добрая жена, как у меня.

Затем он замечает, что Жозефина опять плачет.

— Ты плачешь, Жозефина? Почему? Боишься?

— Нет, но мне не нравится то, что об этом скажут.

— А что прикажешь делать? Во мне нет ни ненависти, ни жажды мести; я долго размышлял, прежде чем арестовать Моро; я мог закрыть на все глаза, дать ему время бежать; но тогда сочли бы, что я побоялся отдать его под суд. У меня есть улики против него, он виновен, а я олицетворяю правительство; все должно произойти очень просто.

— Он почти всю ночь провел на ногах, взвешивая за и против в связи с арестом Моро, — объясняет Жозефина г-же де Ремюза, как только Бонапарт выходит из комнаты.

Строгость мер, принятых Фуше, усугубляется. Кажется, что вернулись времена террора. В конце месяца арестуют Пишегрю, в свой черед, после отчаянной погони по улицам Парижа схвачен Кадудаль. Его незамедлительно допрашивают.

— Зачем вы приехали в Париж?

— Чтобы совершить покушение на первого консула.

— С вами было много людей?

— Нет, потому что я собирался напасть на первого консула, лишь когда в Париж прибудет кто-нибудь из принцев, а они задерживались.

— Значит, план разработан и должен был осуществиться с согласия одного из бывших французских принцев?

— Да, гражданин следователь.

Бувар де Лозье также подтвердил, что заговорщики ждали прибытия одного из принцев, прежде чем перейти к действиям. По словам Леридана, друга Кадудаля, схваченного вместе с последним, этот «принц» уже несколько раз наезжал в Париж, чтобы дать Кадудалю инструкции. Принимали его с большим почтением. Это был человек лет тридцати пяти, худощавый, белокурый, с элегантной внешностью. Речь шла о принце де Полиньяке, но в воскресенье, 18 марта, едучи в карете в Мальмезон вместе с г-жой де Ремюза, Жозефина, выглядевшая «весьма печальной», поведала спутнице, что подозрения Бонапарта падают на совсем другое лицо.

— Я доверю вам важный секрет, — говорит она. — Нынче утром Бонапарт поведал мне, что отправил господина де Коленкура[276]Коленкур, Арман Огюстен Луи, герцог Виченцский, маркиз де (1773–1827) — дипломат, в 1807–1811 посол в России.
на границу с приказом схватить там герцога Энгьенского[278]Герцог Энгьенский (правильнее Ангьенский), Луи Антуан Анри де Бурбон-Конде (1772–1804) — последний отпрыск дома Конде. После Люневильского мира 1801 отказался от военной карьеры и жил в Бадене на пенсию от английского правительства. Схваченный 15 марта 1804. был вывезен во Францию, в ночь с 20 на 21 невинно осужден и утром расстрелян в Венсенском замке. Подбил Наполеона на этот ошибочный акт Талейран.
. Его вот-вот привезут сюда.

— Ах, Боже мой, сударыня! — вскрикивает г-жа де Ремюза. — И что же с ним сделают?

— Мне кажется, будут судить.

Узнав о событии, г-жа де Ремюза чуть не падает в обморок, — по крайней мере, она будет уверять в этом при Реставрации, — и Жозефина торопливо опускает стекла кареты.

— Я сделала, что могла, — продолжает она, — чтобы добиться от мужа обещания не губить принца, но боюсь, он уже принял решение.

— Как! Вы думаете, герцог умрет?

Жозефина помнит, что была виконтессой де Богарне, она не забыла Пантемон и своих подруг времен старого режима. Казнив герцога Энгьенского, ее муж выроет непреодолимую пропасть между вчерашней и завтрашней Францией. Тем самым Бонапарт, у которого был шанс перестать считаться детищем Революции, станет сообщником членов Конвента. Талейран не ошибся в расчетах и заставил-таки своего повелителя вырыть кровавый ров, который окончательно отделит его от Бурбонов. Прицел был взят верно, и Бонапарт незамедлительно это доказал, бросив цареубийце Камбасересу, который счел, что, прежде чем нарушать границу, следовало, вероятно, запастись кое-какими дополнительными сведениями:

— Вы нынче что-то скупы насчет крови Бурбонов!

Г-жа де Ремюза утверждает, — опять-таки при Реставрации, когда она стала супругой королевского префекта и ей надо было заслужить прощение за былую службу узурпатору, — что горько плакала в карете, которая везла ее в Мальмезон. В «неописуемом волнении» она представила Жозефине «роковые последствия подобного события: пятно королевской крови, которое обрадует только якобинцев; особое сочувствие, вызываемое этим принцем по сравнению с другими; высокое имя Конде, всеобщий ужас, пылкость ожившей ненависти и т. д. Я затронула все стороны вопроса, тогда как г-жа Бонапарт принимала в расчет только некоторые из них. Больше всего ее перепугала мысль о возможном убийстве ее мужа. Мне удалось по-настоящему нагнать на нее страху, и она обещала пустить в ход все средства, чтобы остановить роковую развязку».

Если отбросить в сторону рыдания и обморок, рассказ г-жи де Ремюза верен, и, как мы увидим, Жозефина сделает все возможное, чтобы помешать мужу совершить то, что для нее было злодеянием, «достойным Робеспьера», а для Фуше больше чем преступлением — политической ошибкой!

В шесть вечера Жозефина и г-жа де Ремюза встречаются с Бонапартом в гостиной. Они находят, что он спокоен и ясен духом. Прошлой ночью Энгьена повезли из Страсбурга в Париж, но первый консул, похоже, вовсе об этом не думает: он мирно играет в шахматы.

В первом часу утра ему доставляют бумаги, взятые у герцога Энгьенского в Эттенхайме: их привез в столицу нарочный. Документы доказывают, что герцог возглавляет подлинную антиреспубликанскую сеть, ответвления которой распространились вплоть до Эльзаса. Копия одного из писем свидетельствует, что герцог подумывал о возможной смерти Бонапарта. «Для меня чрезвычайно важно находиться поблизости от границы, — писал он деду[279]Принцу Луи Жозефу де Конде (1736–1818), создавшему в эмиграции армию из бывших дворян, которая была распущена в 1801.
, — потому что при сегодняшних обстоятельствах смерть одного человека может привести ко всеобщей перемене». Нет сомнения, что д'Энгьен имел в виду смерть диктатора на поле боя, но Бонапарту угодно видеть в этих словах лишь намек на успех замыслов Кадудаля. Черновик длинного письма, адресованного принцем сэру Чарлзу Стюарту[280]Стюарт, сэр Чарлз (1753–1801) — английский генерал, отнявший в 1800 у французов остров Мальту.
, обвиняет последнего из Конде: герцог Энгьенский просит «его всемилостивое величество короля Британии обратить свой взор на него и найти ему любое применение в любом чине в борьбе против его непримиримых врагов… соблаговолив вверить ему командование какими-нибудь вспомогательными войсками, в которые он мог бы принять на службу своих соотечественников из числа бывших офицеров, а также дезертиров из республиканской армии. Число последних сейчас, в годину смут в Республике, может оказаться весьма значительным. Прожив два года рядом с французской границей, герцог Энгьенский сумел лично убедиться в этом».

Нет сомнения, — думает Бонапарт, — что герцог д'Энгьен, живущий на английские деньги, предает новую Францию.

На это можно возразить, что для д'Энгьена этой новой Франции не существует, а г-н Бонапарт — просто-напросто узурпатор. Тем не менее виновность герцога для первого консула бесспорна. «Он выглядел как эмигрант, схваченный — правда, вне пределов Франции — с оружием в руках, а это преступление, за которое революционные законы карали смертью».

Бонапарт тут же принимает решение: пленника везут в Париж, он, несомненно, прибудет завтра, 20 марта, и незамедлительно пойдет под суд. Он объясняет это Жозефине, которая, соблюдая верность обещанию, данному ею г-же де Ремюза, умоляет мужа не осквернять руки кровью одного из Конде.

— Женщинам не следует вмешиваться в такие дела, — отвечает Бонапарт. — Моя политика требует этого акта: благодаря ему я обрету право быть милосердным в дальнейшем. Безнаказанность ободрит все партии, и я буду постоянно вынужден преследовать, изгонять, осуждать, упразднять все, что сделано мной для эмигрантов, и в конце концов отдаться в руки якобинцев. Роялисты уже не раз компрометировали меня перед революционерами. Казнь герцога Энгьенского даст мне свободу рук по отношению ко всем.

Что бы ни говорил потом Наполеон на Святой Елене, Жозефина, видимо, гнула свое.

— Герцог Энгьенский, — орудие мести со стороны англичан, — похоже, возражает ей муж. — И в конце концов, он замешан в заговоре Жоржа.

— Но зачем, Бонапарт, было впутывать в дело господина де Коленкура? Ты усугубляешь этим отвратительность всей истории: его предки были связаны когда-то с домом Конде.

— Я этого не знал, но какая разница? — возражает первый консул. — Если Коленкур будет скомпрометирован, не беда: он станет служить мне еще лучше, а противная партия простит ему его дворянство.

В парке Жозефина воспроизводит эту сцену г-же де Ремюза. На лужайке рабочие сажают кипарис. Жозефина задумчиво смотрит на них.

— Боже мой, сударыня, это именно то дерево’[282]Кипарис считается эмблемой скорби по усопшему.
, которое подходит к сегодняшнему дню.

Не желая признать себя побежденной, Жозефина вновь берется за свое. На этот раз Бонапарт теряет терпение:

— Уходите. Вы — сущий ребенок и ничего не понимаете в политике!

— Ну что ж, Бонапарт, — парирует она, — если ты казнишь своего пленника, тебя тоже гильотинируют, как моего первого мужа, но на этот раз и меня с тобой.

На следующее утро Жозефина встречает г-жу де Ремюза такими словами:

— Все бесполезно, герцога Энгьенского привезут вечером, препроводят в Венсен и ночью будут судить. Бонапарт запретил мне впредь говорить о нем. Он говорил со мной о вас, — добавляет она затем, — я призналась, что все вам рассказала; он был неприятно поражен тем, что вы расстроены. Постарайтесь напустить на себя беспечный вид.

Весь день 20 марта Бонапарт, видимо, колеблется, — по крайней мере, если верить Жозефине.

— Я ношу его помилование в сердце, — якобы говорит он жене, — но не только ради себя: я хочу, чтобы потомок Великого Конде[283]Великий Конде — Людовик II, принц де Конде (1621–1686), один из крупнейших полководцев XVII в.
служил в нашей армии, — я достаточно для этого силен.

Вечером, за обедом, он сажает маленького Наполеона на стол: ему весело «смотреть, как малыш запускает ручонку в кушанья и опрокидывает все вокруг». После еды он так ласково играет с внуком Жозефины, что та смотрит на г-жу де Ремюза, улыбаясь и словно говоря: «Вот видите, он совсем не зол, и мы можем быть спокойны».

Ее муж, действительно, расслабился, потому что думает совсем о другом: в пять часов пополудни герцог Энгьенский доставлен в Венсен. Вдруг он поворачивается к г-же де Ремюза и любезно осведомляется:

— Что это вы не нарумянились?

— Забыла.

— Как! Женщина забыла о румянах? — изумляется он и со смехом обращается к жене: — С тобой-то, Жозефина, такого никогда не случается.

И добавляет:

— Женщины, отлично умеют делать две вещи, которые им очень идут, — румяниться и плакать.

Чуть позднее, играя с ним в шахматы, г-жа де Ремюза слышит, как он цедит сквозь зубы:

— Дай руку, Цинна, мне. Останемся друзьями[284]Останемся друзьями — знаменитый стих из трагедии Пьера Корнеля «Цинна, или Милосердие Августа», V, 3 (1640).
.

Затем, во всеобщем молчании, он декламирует слова Гусмана из «Альзиры»[285]«Альзира» — трагедия Вольтера (1734).
:

Моя рука, когда твоя мне смерть сулила…

«Я невольно подняла голову и взглянула на него, — рассказывает г-жа де Ремюза. — Он улыбнулся и продолжал играть в шахматы. В эту минуту я вправду предположила, что он, обманув жену и всех, готовит большую сцену милосердия. Эта мысль, за которую я крепко ухватилась, успокоила меня: мое воображение было тогда еще очень пылким, и к тому же мне так хотелось надеяться!

— Вы любите стихи? — спросил меня Бонапарт.

Мне очень хотелось ответить: „Особенно когда они находят применение в жизни“. Но я не посмела».

Внезапно Бонапарт вздрогнул: мы услышали стук экипажа. Докладывают о генерале Юлене. Первый консул встает и выходит на галерею навстречу этому командиру консульских гренадеров, а в прошлом — официанту из кафе. Он назначил его председателем военного суда, который «немедленно соберется в Венсенском замке». Все должно быть кончено еще ночью. К тому же в Венсене уже готова могила. Во второй половине дня комендант замка, бывший якобинец Арель, приказал выкопать на углу башни Королевы яму, предназначенную для «зарытая отбросов». Ее нужно только немного расширить…

На другой день, как только Жозефина узнает о суде для проформы и казни, она в «утреннем неглиже», рыдая, бежит в спальню Бонапарта.

— Герцог Энгьенский мертв, — говорит она, бросаясь в его объятия. — Ах, друг мой, что ты наделал!

Побледнев, первый консул якобы отвечает:

— Эти несчастные слишком поторопились.

Он как будто забыл, что сам отдал приказ поторопиться. Однако накануне он приказал также советнику Реалю отправиться в Венсен и лично допросить герцога Энгьенского, но советник рано лег спать, его не решились побеспокоить, а приказ первого консула просто положили ему в изголовье. Когда глубокой ночью Реаль распечатал конверт, в Венсене все уже свершилось. Тем не менее осужденный требовал свидания с Бонапартом. Поспей Реаль вовремя, он, вне всякого сомнения, передал бы своему хозяину просьбу принца. Позволительно думать, что после такой встречи воина Риволи и воина Берстхайма кровь, возможно, и не пролилась бы. Но в отсутствие советника всем распоряжался Савари. Судей собрали в Венсен затем, чтобы «судить без разногласий». Пусть повинуются! Вот они и повиновались. К тому же Савари, специалист по казням, приставил им шпагу к груди. Увидев его в Мальмезоне, Жозефина спросила «дрожащим голосом»:

— Ну, что? Свершилось?

— Да, сударыня, он умер нынче утром, и — я вынужден признать это — умер бесстрашно. После его кончины жандармам разрешили забрать его вещи, часы и деньги, которые были при нем. Никто ничего не взял.

В этот момент Бонапарт принимает Фонтана, председателя Законодательного корпуса, который еще ни о чем не знает. Первый консул хочет посмотреть, как прореагирует его собеседник, услышав не о казни, которую он сперва скрывает от него, но о процессе и осуждении герцога Энгьенского.

— Не могу поверить, даже слыша это из ваших уст! — восклицает Фонтан.

— Почему? Он же участник противоправительственного заговора.

— Что из того? Это не основание предавать его суду и осуждать.

— По-вашему, он выше закона?

— Нет, но вы не злоупотребите своей силой. Вы должны проявить великодушие, вернуть ему свободу. Поступить иначе значило бы омрачить вашу славу. Не злоупотребляйте властью, не совершайте жестокость. Это нашло бы одобрение у якобинцев.

— Поздно. Он мертв, — «мрачно» бросает консул.

За обедом все уныло молчат. Каждый погружен в свои мысли. Вставая из-за стола, Бонапарт, словно в ответ на это безмолвное осуждение, неистово кричит:

— Пусть, по крайней мере, все видят, на что мы способны. Надеюсь, отныне нас оставят в покое.

В салоне, где постепенно собираются приглашенные из Парижа, атмосфера по-прежнему остается невыносимо тягостной. Жозефина, сидящая с заплаканными глазами на краю своего канапе, меланхолично работает над вышивкой.

— Я всего лишь женщина, — повторяет она, — и сознаюсь, случившееся вызывает у меня слезы.

Пытаясь рассеять всеобщую подавленность и растопить молчание, в которое снова и снова погружается салон, Бонапарт просит Фонтана прочитать ему страничку из писем Дрейка. Трудно придумать более неудачный способ отвлечь собравшихся! Статья трактует о происках эмигрантов за границей и враждебности консульству роялистов внутри страны.

— Вот неоспоримые доказательства! — возвышает голос Бонапарт. — Эти люди мечтали насадить во Франции беспорядок и убить Революцию в моем лице; мне пришлось защищать ее и мстить за нее. Герцог Энгьенский был заговорщиком, как и любой другой, и с ним пришлось поступить, как с любым другим.

И, помолчав, заключает:

— Я пролил кровь, должен был ее пролить и, быть может, пролью еще, но не по злобе, а просто потому, что кровопускание — составная часть политической медицины. Я — государственный человек, я — это Французская революция, и я буду ее поддерживать.

Оставшись наедине с мужем, Жозефина вновь заговаривает с ним о своей печали и слезах г-жи де Ремюза.

— Все очень просто, — парирует он. — Таково уж ее женское ремесло. Вы, женщины, ничего не смыслите в моих делах. Но все образуется, и вы еще убедитесь, что я не сделал ложного шага.

Жозефина не уверена в этом, и 25 марта, при отъезде из Мальмезона в Париж, она бледна, как полотно. Что сулит ей встреча со столицей теперь, когда ее муж разверз кровавую пропасть между Бурбонами и новой Францией?

В тот же вечер, решив лично пощупать пульс Парижа, чета Бонапартов отправляется в Оперу. Жозефина и ее муж едут в разных каретах. Обычно первый консул входит в свою ложу, не дожидаясь появления жены. На этот раз он чувствует, что ее обаяние может разрядить атмосферу и смягчить реакцию публики. Он задерживается в маленькой гостиной перед своей ложей, и жена присоединяется там к нему. Жозефина вся дрожит, Бонапарт очень бледен. Наконец, с видом человека, «идущего в лоб на батарею», он появляется с женой в ложе. Раздается грохот аплодисментов, и на стиснутых губах Жозефины расцветает улыбка.

Итак, дунул ветер, и все кончилось, как говорит Шатобриан.

Теперь Бонапарт может сделать решительный шаг.

— Я рассчитывал, — скажет он г-же де Ремюза, — еще на два года сохранить консульство, хотя при такой форме правления его наименование не согласуется с сутью. Однако этот разговор имел целью поднять на нас Европу; поэтому оставалось одно — обмануть надежды Европы и роялистов. Мне пришлось выбирать между мелкими гонениями и могучим ударом. Что я выберу — было ясно заранее. И я навсегда заставил замолчать как роялистов, так и якобинцев.

«Молчание» якобинцев выражается в явном их удовлетворении. Член Трибуната Кюре[286]Кюре, Жан Франсуа (1755–1835) — член Конвента, после 18 брюмера член Трибуната, института, занятого по конституции VIII года обсуждением и критикой законопроектов.
, именующий себя «испытанным республиканцем», вправе воскликнуть:

— Я в восторге. Бонапарт стал членом Конвента.

На взгляд цареубийц, первый консул пролил ту же кровь, что и они. Он стал одним из них. Они больше не боятся, что он сыграет роль Монка, и могут предложить ему корону. Он сохранит ее за собой!

Медлить они не собираются.

27 марта, через неделю после казни д'Энгьена, сенат под председательством Камбасереса умоляет первого консула «сделать его дело таким же бессмертным, как его слава».

Кадудаль, всходя на эшафот, вправе заявить:

— Мы совершили больше, чем собирались: мы хотели дать Парижу короля, а дали императора!

* * *

27 марта сенат поставил вопрос об учреждении наследственной власти, и в этот канун подлинного царствования Жозефина ни жива ни мертва. Она уже забыла обмен репликами по возвращении из Бельгии.

— Бонапарт, не становись королем, — бросила она.

— Ты рехнулась, бедная моя Жозефина, — пожал плечами он. — Это все вдовы из Сен-Жерменского предместья, вроде твоей Ларошфуко, пичкают тебя баснями… Ты мне надоела.

Разумеется, новые проблемы не перестают возникать, и люди не лишают себя удовольствия обсуждать их при Жозефине. Недаром она однажды воскликнула в присутствии Фуше и Редерера:

— Настоящие враги Бонапарта — это те, кто внушает ему мысли о наследственной власти, деспотии, разводе и новом браке.

Престол, золото которого с каждым днем блестит все ярче, теперь повергает ее в ужас.

— Оставаться женой первого консула — вот и все, чего я хочу, — вздыхает она.

Как сострил Альбер Вандаль[287]Вандаль, Альбер, граф (1853–1910) — историк консервативного направления, автор труда «Возвышение Бонапарта».
, Жозефина всегда была наименее бонапартистской из французских женщин. Но тут есть и другая сторона: ей, еще пропитанной принципами старого режима, становилось неловко при мысли, что она воссядет рядом с мужем на трон Людовика XVI.

30 апреля «испытанный республиканец» Кюре берет слово в Трибунате. Ему хорошо вдолбили урок: он требует, чтобы власть в республике была вверена императору и стала наследственной. Рукоплескания, и 4 мая делегацию Трибуната принимает Сенат, председатель которого с наисерьезнейшим видом объявляет:

— Вы впервые осуществляете в Сенате ту республиканскую народную инициативу, право на каковую предоставляет вам основной закон.

Наследственная империя? Сенат согласен. Но как претворить в жизнь это желание, если будущий властелин бездетен?

По-прежнему боясь развода «из-за бесплодия», Жозефина возвращается к проекту, задуманному ее мужем после брака Гортензии; почему бы Бонапарту уже сегодня не усыновить внука своей жены и к тому же собственного племянника?

Бонапарт, по-видимому, склоняется к этой мысли, но первым делом обращается к Жозефу с просьбой отказаться от права первородства.

— Мне нужно все или ничего, — отвечает Жозеф. — Если потребуется, я вступлю в союз с Сийесом, даже с Моро, со всеми патриотами и свободолюбцами, что еще остались во Франции, лишь бы не покориться подобной тирании.

Продолжая в том же духе и уступая просьбам жены, первый консул просит Луи доверить ему сына. Будущий король Голландский встает на дыбы:

— С какой стати я уступлю сыну свою долю наследства? Чем я заслужил, чтобы меня лишили ее? Как я буду выглядеть, если мой сын, став вашим, обретет положение гораздо выше моего, станет независим от меня, сделается вторым после вас и будет смотреть на меня с тревогой, а то и презрением? Нет, я никогда не соглашусь на это и не только не откажусь от монарших прав, как составной части вашего наследства, не только не склоню голову перед собственным сыном, а покину Францию, увезу с собой маленького Наполеона, и мы посмотрим, посмеете ли вы публично отнять ребенка у его отца.

Луи заходит так далеко, что вновь запрещает Гортензии видеться с ее матерью, которая вбила мужу в голову «дурацкую мысль» об усыновлении.

— Заявляю вам, — предупреждает он, — что, если вы предпочтете ее интересы моим, я сумею заставить вас раскаяться; я отберу у вас сына, упрячу вас в какую-нибудь дальнюю дыру, откуда вас не вытащит никакая сила, и вы заплатите несчастьем всей своей жизни за вашу приверженность к собственной семье. И, главное, смотрите, чтобы ни одна из моих угроз не дошла до ушей моего брата! Его могущество не защитит вас от моего гнева.

Гортензия начинает свой крестный путь. «Супружеский деспотизм» Луи перейдет вскоре все границы.

— Вы не можете меня любить, — утверждает он. — Вы — женщина, следовательно, сотканы из хитрости и недоброжелательства. Вы — дочь безнравственной женщины, вы принадлежите к семье, которую я ненавижу. Как видите, у меня достаточно оснований следить за каждым вашим шагом!

7 апреля Бонапарт объявляет:

— Я издам закон, который сделает меня хозяином, по крайней мере, в собственной семье.

Закон вступает в силу уже 18 мая, но это значит принимать решение в обход клана.

Что касается Жерома — тут никаких проблем: он не спросил у брата позволения жениться на американке, которую любит, и тем самым поставил себя вне складывающейся системы.

Остается Люсьен.

Но Люсьен тоже отказывается не только от прав на наследство для себя и своих детей, но больше того — от разрыва союза с г-жой Жубертон, хотя Бонапарт так никогда и не примирился с этим браком. Первый консул хотел бы женить его на овдовевшей королеве Этрурии.

— Моя жена, сын, дочери и я — одно целое, — отрезал Люсьен.

С ним, самым умным из его братьев, у будущего императора происходит такая ожесточенная стычка, что вечером, придя к Жозефине, Бонапарт падает в кресло и подавленно признается:

— Кончено. Я порвал с Люсьеном и запретил ему докучать мне своим присутствием.

Жозефина по-прежнему добра к мужней родне, хоть теперь, когда Бонапарт намерен сделать жену императрицей, клан ненавидит ее с каждым днем все сильнее; она пытается оправдать деверя.

— Ты добрая женщина, коль заступаешься за него, — отвечает ей муж.

Он взволнованно встает, обнимает жену и, — рассказывает очевидец, — «нежно кладет ей голову на плечо, продолжая говорить и не отрывая руки от ее головки, элегантная прическа которой так контрастирует с его поблекшим и мрачным лицом». Люсьен, — жалуется Бонапарт, — отверг все его настояния. Брат припугнул его, потом, сменив тактику, обещал ему свое благоволение. Нет, Люсьен любит свою жену г-жу Жубертон и отказывается развестись с ней в угоду брату, ради того, чтобы стать французским принцем.

— Он, однако, крепкий орешек, — со слезами на глазах вздыхает Бонапарт, встретив в собственной семье такое упорное сопротивление там, где на карте стоят столь важные интересы. — Значит, мне придется обособиться от всех и рассчитывать только на себя. Ну, что ж, с меня достаточно будет и этого, а во всем остальном меня утешишь ты, Жозефина.

* * *

Бесплодие Жозефины все «осложняло». Ее исчезновение сняло бы проблемы наследования и усыновления. «Было бы желательно, чтобы императрица скончалась, — холодно напишет Фуше несколько позднее. — Это устранило бы все трудности. Рано или поздно ему придется взять другую жену и сделать ей детей: пока нет наследника, всегда остается опасность, что его смерть станет сигналом ко всеобщему распаду. Братья его возмутительно бездарны, и значит, всегда могут поднять голову сторонники Бурбонов».

Но почему будущий император не разводится, хотя Жозефина живет и здравствует, не принося ему наследника, а усыновление невозможно? Проблема эта встает вновь и вновь. У клана такая застарелая ненависть к креолке, что его членам легче пойти на риск утраты будущего трона, чем присутствовать при короновании вдовы Богарне. Но и на этот раз Бонапарт непреклонен: он не разведется.

Любовниц у него хватало, но отцом он никогда не был. Стоит ли выставлять себя на посмешище, идя на развод, чтобы опять остаться бездетным? Он молод, будущее за ним! Зачем бросать женщину, которую он еще любит и, несмотря на все ее траты и долги, упрекает только в лживости — пороке, который всегда будет его раздражать.

«Императрица была мила и добра, но в высшей степени расточительна и лжива, — скажет он позднее Бертрану, который запишет этот разговор по собственной стенографической системе. — Ее первым ответом на самый простой вопрос было „нет“. Она во всем видела ловушку, спохватывалась же лишь позднее. Торговцам было приказано называть лишь половину ее долгов, чтобы, уплатив миллион, я мог считать, что с этим покончено, Как бы не так! Она уверяла, что ничего не должна и не просила денег, а платить все-таки приходилось…»

«Она никогда не говорила правду, — уточняет он. — При каждом вопросе ощетинивалась. Первым ответом всегда было „нет“».

— Вы видели Гортензию? Евгения? Госпожу мать?

Нет.

— Но ведь с ней были ее горничная, компаньонка, две кареты…

— Ах, верно! Она провела здесь два часа и завтракала со мной.

В другой раз она принимает г-на де Лоржа, «своего бывшего любовника». Бонапарт узнаёт об этом и спрашивает:

— Вы виделись с господином де Лоржем?

— Нет.

— Но он же был здесь, в Тюильри. В этом нет ничего плохого. Он ведь ваш старый знакомый?

— Ах, верно!

Сверх того, были еще долги…

— Она всю жизнь была такой, — добавит император. — Вечные долги, вечно их скрывает, вечно отнекивается.

Спору нет! Но разве разводятся с женой, если она делает долги, отрицает очевидное, нагромождает ложь на ложь?

— Да, — кричал Жозеф.

В канун воцарения клан осаждает Бонапарта. Первый консул в раздражении признается Редереру:

— Ханжи! Жена моя лжива, — уверяют они, — отношение ее детей ко мне — расчетливое притворство… Но жена моя — добрая женщина, не сделавшая им ничего худого. Она довольствуется бриллиантами и платьями: это слабости ее возраста… Сядь я в тюрьму, а не на трон, она разделила бы мои невзгоды. Она будет соучаствовать в моем величии — это справедливо.

Конечно, — и это часто его смущало, — Жозефина со своей простодушной и бессознательной креольской аморальностью без всякого жеманства говорит о былых любовниках. Спору нет, у нее отсутствуют какие-либо нравственные правила. Она ветрена, легкомысленна, кокетлива, «может быть, чересчур галантна», как выразится он на Святой Елене, и склонна «к зигзагам любви». Спору опять-таки нет, ее образование часто оставляет желать лучшего. Она почти — чтобы не сказать вовсе — ничего не читает, ей скучно брать в руки перо. У нее одна забава — наряжаться, заказывать себе платья, подбирать ленту к волосам. Только здесь она не ленится.

Невежественна? Безусловно. Однако она сумела приобрести и сохранить небольшой запас познаний, которым умела пользоваться. Ее почитали безмозглой. Кажется, однако, что мозгов у нее было достаточно или, по крайней мере, столько, сколько надо, чтобы превосходно воспользоваться тем немногим, что у нее есть. Ума у нее хватало «лишь на четверть часа в день», по словам ее соперницы г-жи де Воде. Что ж, это не так уж плохо — много ли женщин могут похвастать тем же?

Она обладала еще одним достоинством, которое нельзя приобрести, — на редкость тонким тактом, врожденным чутьем к обстоятельствам. Она отличалась такой ловкостью, так умело вела свою ладью, что поневоле приходится признать за ней ум; ее изворотливость превосходит — и намного — вечный и справедливо превозносимый женский инстинкт.

Для того чтобы окончательно убедиться, что он правильно поступает, делая свою подругу императрицей, Бонапарту достаточно вспомнить, с каким изяществом, обаянием, тонкостью она принимает посетителей. Быть может, он имеет основание упрекнуть ее в чрезмерной приветливости и доступности. Но эти недостатки — следствие ее достоинств. И он радуется, что находит ее столь «полезно соблазнительной».

Бонапарту еще достаточно представить себе «ее походку, которой гибкость и легкость движений сообщали некую воздушность, не исключавшую, впрочем, величавость государыни». Она, действительно, умела принимать исполненные грацией позы, так восхищавшие ее мужа, что пятнадцать лет спустя, на Святой Елене, он скажет о них:

— Она использовала все средства, чтобы умножить свою привлекательность, но делала это настолько тайно, что никто ничего не замечал.

Она умела всегда «остановиться на сцене», всегда удивительно владела собой, но делала это необыкновенно приятно.

И, наконец, она была красива.

Жозефина красива? Да, она не просто хорошенькая. Ее лицо «выражало все впечатления души, никогда не изменяя ее сущности — очаровательной кротости». Когда «живые и мягкие» глаза жены смотрели на Бонапарта, он нередко испытывал то же волнение, что когда-то. Он любил ее «длинные и шелковистые» светло-каштановые волосы, которые она так обворожительно укладывала по утрам под косынку из красного Мадраса, придававшего ей «наипикантнейший креольский вид»; любил ее кожу, восхищаясь ее «шелковистой прозрачностью»; любил ее тело, руки, грудь, не утратившие девичьей гибкости; любил ее подвижные черты, непрестанно менявшие выражения, и, особенно, голос, мягкий, серебристый, ласкающий тембр которого был так восхитителен, что вы «невольно останавливались, чтобы послушать его», голос, заставивший Бонапарта сказать Бурьену назавтра после Маренго, когда народ восторженно встречал его:

— Слышите этот несмолкающий гром приветствий? Он столь же сладок для меня, как голос Жозефины.

И Бонапарт вновь отказывается расстаться с женой, с тою, кто станет императрицей.

Серия  #_01s200ab.png  "ПОРТРЕТ»

В нее вошли беллетризованные биографии знаменитых женщин. Леди Гамильтон и Жозефина Бонапарт, Клеопатра и Мэри Энн, Жанна д’Арк и Мария Стюарт - царицы и куртизанки, актрисы и художницы, незабываемые женские характеры, оставившие след в истории, искусстве, литературе.