Роза, Гортензия и Евгений живут втроем в Фонтенбло у псевдочеты Богарне, когда вечером во вторник 2 1 июня им становится известно, что утром того же дня королевская семья, пленница Революции, бежала из Тюильри с намерением присоединиться к армии Буйе.

Событие вводит Александра в большую Историю, потому что на неделю «бразды правления» переходят к нему. Конечно, если бы Людовик XVI не убежал из Парижа, г-н де Богарне был бы известен только как первый муж императрицы Жозефины, но в это утро ему как председателю Собрания приходится отправиться в Тюильри и официально констатировать отъезд августейшей фамилии. Затем он занимает свое место на трибуне Собрания и объявляет:

— Господа, я должен сообщить вам удручающую новость. Сегодня ночью враги нашего общего дела похитили короля и часть его семьи.

Похищение короля! Таков был эвфемизм, придуманный за несколько минут до этого Александром Богарне, Лафайетом[45]Лафайет , Мари Жозеф Поль Ив Рок Жильбер Мотье, маркиз де (1757–1834) — участник войны США за независимость, после взятия Бастилии командующий Национальной гвардией, перешедший затем на сторону реакции.
и Байи[46]Байи, Жан Сильвен (1736–1793) — астроном и политический деятель, в 1789–1791 — председатель Национального Собрания и мэр Парижа. Казнен во время террора.
для того, чтобы объяснить отъезд Людовика XVI. Всю эту длинную трагическую неделю, создавшую во Франции партию республиканцев, Александр руководит писанием обращений, призывов и приказов Собрания, вдохновленных и направленных им с неоспоримой ловкостью. Депутаты заседают без перерыва, и он склоняет их проголосовать за декреты об улучшении ввоза товаров с Мадагаскара. В среду 22, в десять вечера, он объявляет коллегам, что накануне ночью Людовик XVI арестован в Варенне. Затем он ставит на голосование «самые неотложные и действенные меры по обеспечению безопасности особы короля». Новый эвфемизм, изобретенный для обозначения возврата беглеца и отныне пленника.

25 с террасы Фейанов он наблюдает за грозным кортежем, окружающим пленную монархию, и за патриотами, усевшимися на королевскую берлину. Глядя на серого от пыли Людовика XVI, который отупело взирает на толпу, г-н виконт де Богарне, несомненно, вспоминает о написанном всего шесть лет назад письме, которым чиновник геральдической службы уведомил мужа Розы, что тот «не вправе притязать на представление ко двору». И во вторник же 25 марта 1791 ему несколькими минутами раньше почтительно вручают ключ от королевской берлины. Ему, который так и не удостоился права ездить в королевских каретах!

Тем временем в Фонтенбло перед особняком N 8 на Французской улице, где живет семья председателя Собрания, «между двором и садом» собирается толпа, и, когда люди видят будущего вице-короля Италии и будущую королеву Голландскую, чей-то голос провозглашает:

— Вот теперь наши дофин и дофина!

27 июня Александр направляет отцу в Фонтенбло письмо, написанное тем удивительно претенциозным слогом, секрет которого передал ему Патриколь: «Я упрекал бы себя, если бы мое теперешнее положение, ставшее в критических обстоятельствах более опасным, затруднительным и почетным, нежели любое другое председательство, помешало мне выразить вам свои чувства. Я изнурен усталостью, но черпаю силы в мужестве и надежде, что, заслужив своим усердием хоть часть расточаемых мне похвал, смогу быть полезен общему делу и способствовать поддержанию мира в королевстве…»

Известность Александра бросает свой отсвет на Розу, в их отношениях наступает разрядка. Дети, их учение и здоровье — вот, без сомнения, причина этого modus vivendi[47]Modus vivendi (лат.)  — здесь: обстановка сносного, терпимого сосуществования противоположных сторон.
. Супруги перестают объясняться с помощью юристов. Отношения их пристойны, даже учтивы, какими они и должны быть в XVIII веке между супругами, общего у которых только фамилия. Разумеется, никакого намека на нежность — это было бы дурным тоном, — как пытаются нас уверить письма, сочиняемые по любому поводу, приписываемые Александру и Розе в этот период и даже опубликованные.

* * *

В течение двух с половиной лет, последовавших за поспешным возвратом с Мартиники, будущая императрица живет в парижской гостинице «Астурия» на Анжуйской улице, затем переезжает на улицу Нев-де-Матюрен и наконец снимает квартиру на улице Сен-Доминик.

В то время как машина, которая вскоре все сметет на своем пути, уже пущена в ход учениками чародея[48]Ученики чародея — «крылатое слово», восходящее к названию баллады Гёте «Ученик чародея»: полузнайки, сумевшие выпустить на свободу стихию, но бессильные справиться с ней.
, Роза предается крайнему легкомыслию и ведет совершенно свободный образ жизни.

Случаются ли у нее романы? Кое-кто — правда бездоказательно — называет имя остроумного Жозефа Роббе де Лагранжа, Который, как и Роза, «любил пожить». В любом случае будущая Жозефина не разыгрывает из себя пай-девочку. Однако ведет она себя с осторожностью, доводящей до отчаяния сегодняшних историков. У молодой женщины постоянно случаются денежные затруднения, но не потому, что из Александра приходится вытягивать условленное содержание, а потому, что г-жа де Богарне, как позднее г-жа Бонапарт или ее величество императрица и королева, тратит, в основном на туалеты, гораздо больше, чем ей позволяют ее средства. Она делает долги, занимает направо и налево, даже у гувернантки своих детей преданной м-ль де Лануа. Ей нужно быть элегантной. У нее есть приятели и приятельницы, которые более состоятельны, чем она, и у которых надо «выглядеть». Она посещает маркизу д'Эпеншаль, г-жу де Баррюэль-Бовер, г-жу де Ламет, неизбежную г-жу де Жанлис, маркизу де Мулен содержащую литературный салон. Розу видят также у принца де Сальма и его сестры принцессы Амалии фон Гогенцоллерн-Зигмаринген, которая прониклась к ней дружбой, Г-жа де Богарне знакомится также с политическими деятелями передовых взглядов, которые вскоре окажутся не на высоте ими же созданной ситуации — Лафайетом, Барнавом[49]Барнав, Антуан Пьер Жозеф Мари (1761–1793) — сторонник конституционной монархии, вождь партии фейанов. Далее перечисляются деятели этой партии.
, д'Эгийоном, Монтескьу, Мену, Эро де Сешелем, Ламетом, Матье де Монморанси, коллегами Богарне по Собранию.

В сентябре Учредительное собрание приказывает долго жить, и депутаты его разъезжаются, героически, хоть и несколько глупо отказавшись выставить свои кандидатуры в Законодательное собрание как раз тогда, когда они начали немного разбираться в делах.

Это начало войны — войны, продлившейся двадцать три года. Начатая первым мужем Розы, она закончится поражением второго. Итак, Александр вынужден вернуться на военную службу. Он произведен в генерал-адъютанты и в этом качестве 27 апреля 1792 накануне начала кампании составляет свое завещание. Роза в нем не упомянута. Душеприказчиком он назначает Патриколя.

Наследниками Богарне, естественно, являются его дети, хотя он их и не упоминает. Побочная дочь, маленькая Мари Аделаида де Ла Ферте, крещенная в Кламаре в 1789 и родившаяся в июне 1785 около Шербура, получает пожизненную ренту в 600 ливров.

Александр поднимается по служебной лестнице: подполковник, генерал-адъютант и — вскоре — бригадный генерал. Деятельность его сводится к тому, чтобы сражаться как можно меньше, зато посылать как можно больше донесений Законодательному собранию. Он присутствует при первых неудачах и заканчивает свой отчет о них в следующих выражениях: «Моя судьба, равно как ваша, — и вы это знаете, — неразрывно связана с успехом Революции. Боюсь, что новые неудачи помешают мне продолжать службу в качестве ответственного за все начальника, но я всегда останусь солдатом. Я не покину строй и погибну в бою, но не переживу гибели свободы своего отечества».

Королевская власть рушится, экс-виконт во весь голос заявляет о своих республиканских убеждениях и требует головы тирана. В награду он 8 марта 1793 производится в генералы и 11 мая назначается начальником дивизии Верхнего Рейна. 2 3 мая Конвент вверяет ему командование Рейнской армией — по-прежнему без единого сражения. Но он отказывается от должности военного министра — он ведь будет тогда находиться вдали от поля боя! Майнц осажден. Но гражданин генерал Богарне не спешит на помощь городу хотя имеет в своем распоряжении 60 000 человек. Он издает прокламации, пишет новые донесения, где венчает себя славой, и с таким постоянством топчется на месте, что Майнц наконец капитулирует; Александр немедленно начинает отступать и через десять дней после падения города подает в отставку. «Поскольку я принадлежу к касте отверженных, — пишет он, — долг велит мне избавить своих сограждан от всяких поводов к беспокойству, которые я мог бы подать в эти критические минуты». Комиссары Конвента, заявив, что экс-супруг Розы — «первый генерал Республики», хотя это было по меньшей мере преувеличением, тем не менее дают согласие на его отъезд из армии, «принимая во внимание, что командующий генерал Богарне постоянно как устно, так и письменно настаивает на своей отставке; что согласно его многократным заявлениям, у него нет ни физических сил, ни нравственной энергии, необходимых командующему республиканской армией; что слабость и истощение, вынудившие его покинуть войска в течение трехдневных боевых действий, не могут не вызвать недоверия и упадка духа в штабе армии».

Александр, который уже самовольно покинул свой пост, может наконец уехать в Блезуа, откуда этот верный ученик Патриколя напишет отцу, успокоительно заверяя, что «голова его не бездействует; она целиком занята помыслами, направленными на благо Республики, а сердце преисполнено пожеланиями счастья своим согражданам».

* * *

Несмотря на революционную бурю, Роза делит свою жизнь между Парижем, Фонтенбло и Круасси. В Круасси она живет в загородном доме г-жи Остен-Ламот. У этой креолки с Сент-Люсии, исповедующей, по слухам, передовые взгляды, она знакомится с Тальеном[52]Тальен, Жан Ламбер (1767-1820) — якобинец, один из руководителей переворота 9 термидора.
, сыном привратника и издателем революционной газетки.

— Будьте к нему повнимательней, — советует ей г-жа Остен-Ламот. — Он может пригодиться.

Была ли Жозефина настолько внимательна к Тальену, что сошлась с этим «грубым любовником», лицо которого отнюдь не лишено приятности? Об этом нам ничего неизвестно. Не поступила ли она так же с Пьером Франсуа Реалем, сыном ночного сторожа и прокурором Шатле, которого Революция почти что уже прославила, а затем сделает государственным советником и товарищем министра полиции при Консульстве? По этому пункту — такая же неопределенность. Она встретила его в Круасси в гостиной Жана Шанорье, бывшего помещика, ставшего мэром, филантропом и насадителем передовых методов огородничества. Там же будущая императрица познакомилась с г-жой де Верженн, одна из дочерей которой станет затем г-жой де Ремюза[53]Ремюза, Клер де Берженн, графиня де (1780–1821) — известная мемуаристка.
, обер-статсдамой императрицы. Г-жа де Богарне воспользуется своими «красными» друзьями, чтобы Верженнов не трогали, по крайней мере, пока что, поскольку придет день, когда эти связи ее скомпрометируют. Розу арестуют в тот же день, что г-на де Верженна.

Но до этого пока еще не дошло. В 17 93 она еще может оказывать услуги своим друзьям по Пантемону, Фонтенбло и Круасси. Розе удается спасти от эшафота г-жу де Монморен. «Она рискнула собственной жизнью, — скажет последняя, — чтобы избавить меня от ярости мятежников». Что касается Армана де Монморена, бывшего коменданта Фонтенбло, Роза оказалась менее удачлива. Арестованный после 10 августа, он был растерзан в сентябре[54]10 августа 1792 народ Парижа штурмом взял королевский дворец Тюильри. В сентябре 1792 в парижских тюрьмах произошли многочисленные самосуды над монархистами.
. Г-жа де Монморен впоследствии подтвердит это: «Не было риска, на который не отважилось бы ее нежное сердце, чтобы спасти моего несчастного мужа».

Чтобы добиваться помилований, облегчения участи, а также добывать средства к существованию, Розе, без сомнения, пришлось бросаться в чьи-то объятия. Поговаривали, правда бездоказательно, о военном министре Серване и жирондисте Барере де Вьезаке, будущем якобинце и бывшем члене Учредительного собрания. Повторим: споры не подтверждены ни одним документом. Как бы то ни было, молодая женщина свободна, любит любовь, и, когда ей говорят, что она хороша и привлекательна, она без всякого стыда дает то, о чем ее просят. «Доступность г-жи де Богарне, — рассказывает очевидец Альбер де Лезе-Марнезиа, — ее галантные привычки и природная доброта привлекали к ней мужчин, не бросая на нее — по крайней мере в то время — тень и, благодаря ее многочисленным связям со многими влиятельными людьми эпохи, давая ей возможность оказывать серьезные услуги».

Хоть она и вхожа к новым властителям, но когда принцесса фон Гогенцоллерн уезжает из Парижа сперва в деревню, а затем в Англию и предлагает ей увезти с собой Гортензию и Евгения, Роза соглашается удалить детей от бурных событий. Но Богарне, находящийся тогда в Страсбурге, предупрежден; он восстает против отъезда сына и дочери в эмиграцию, и курьер перехватывает беглецов в Сен-Поле, в Артуа.

Призовем еще раз в свидетели Альбера де Лезе-Марнезиа. По его словам, Роза предавалась тогда довольно неожиданному занятию. «Она без особого труда приспосабливалась к веяниям времени. Так вот, — продолжает будущий префект и пэр Франции, — время требовало, чтобы каждый подделывался под народ и даже под чернь, подражая ее языку и повадкам; она и воспитывала детей в этом духе, посылая их на улицу, чтобы они осваивались среди детей бедняков, Я до сих пор вижу, как в отдаленном прошлом маленький Евгений и его сестра Гортензия предлагают прохожим купить у них разные безделушки и с торжеством несут матери выручку».

Гортензия учится шить у своей гувернантки «гражданки Лануа», а бедный Евгений поступает учеником в столярную мастерскую папаши Кошара, национального агента коммуны Круасси. Он даже получает саблю и ружье.

Разумеется, будущей Жозефине не удается удержаться на уровне текущих проблем. Она всегда будет придавать цвету какой-нибудь ленты или отношениям с любовниками больше значения, чем политике. Но зараженная, как и полагалось тогда, идеями Руссо, она воспитывает детей «по-спартански».

— Надеюсь, они будут достойны республики, — твердит она.

Роза выставляет напоказ, опять-таки в данный момент, свои республиканские убеждения. Вынужденная обратиться к Вадье, председателю Комитета общественной безопасности, с просьбой об освобождении своей невестки Мари Франсуазы де Богарне, будущая императрица пишет ему «с полной откровенностью» и — уточняет она — «как санкюлотка и монтаньярка».

Итак, г-жа виконтесса де Богарне стала санкюлоткой и монтаньяркой. Не надо ставить ей это в упрек. С волками жить — по-волчьи выть, а жить Розе хотелось страстно. Но тот, кто казался республиканцем 21 января 17 93[55]21 января 1793 — день казни Людовика XVI.
, год спустя уже выглядел примиренцем и реакционером, и Богарне начинает внушать подозрения. Жена его обращается к Вадье: «Александр. — пишет она ему, — никогда не отступал от своих принципов: он всегда шел прямо. Если бы он не был республиканцем, он не пользовался бы ни моим уважением, ни моей дружбой. Я — американка, из всей его семьи знаю только его, и если бы мне дозволено было тебя видеть, твои сомнения рассеялись бы. Мой брак — республиканский брак. До Революции мои дети были неотличимы от санкюлотов. Прощай, уважаемый гражданин; ты пользуешься полным моим доверием».

Отнюдь не тронутый письмом американской «санкюлотки и монтаньярки», Вадье первым подписал приказ об этапировании гражданина Богарне в Париж. Напрасно Александр «занимал голову» и «преисполнял сердце» благими пожеланиями, напрасно предпринимал в Блезуа свои патриотические акции, напрасно доказывал свою благонадежность, избирался председателем якобинского клуба в Шомоне и мэром Ферте-Орена, напрасно создал там народное общество и революционный наблюдательный комитет — бывший виконт обвинен в том, что не поспешил на помощь Майнцу. Разве в Страсбурге он «целыми днями не ухаживал за лаисами[56]Лаисы — здесь: женщины легкого поведения; от имени древнегреческой куртизанки Лаисы.
, а по ночам не задавал балы» вместо того, чтобы заниматься «общественными делами»? Его напрасно защищают три друга Розы — Реаль, Барер и Тальен, которые не хотят, чтобы генерала «обвиняли бездоказательно». Александр арестован и водворен в Люксембург, а затем 14 марта 17 94 — в монастырь кармелитов.

Очередь Розы не за горами.

Анонимный донос рекомендует Комитету общественной безопасности «остерегаться бывшей виконтессы Александр де Богарне, весьма вхожей в канцелярии министров»; поэтому 20 апреля Комитет общественной безопасности отряжает в дом N 9 5 3 по улице Доминик секции Фонтен-Гренель двух своих членов, граждан Лакомба и Жоржа, на предмет обыска и просмотра бумаг, которые могут оказаться у подозреваемой. Они переворачивают квартиру вверх дном и обнаруживают «в ящике секретера, стоящего в чулане, который прилегает к вышеназванной квартире, и на двух шкапах, установленных на чердаке», переписку и «вещи», каковые бывшая Богарне доверила своей служанке. Члены Комитета приступают к чтению найденных документов и устанавливают, что «после самых тщательных розысков» они не нашли «ничего враждебного интересам Республики, а напротив, множество патриотических писем, делающих честь названной гражданке».

Взволнованная Роза подписывает протокол, посадив большую кляксу на «е» в фамилии Богарне. Шаги национальных гвардейцев замирают на улице Доминик, и в молодой женщине вновь просыпается надежда. Тем не менее на следующее же утро, чуть свет, гражданин Жорж в сопровождении уже другого члена Комитета, гражданина Эли Лафоста, является арестовать «вышепоименованную Богарне, жену бывшего генерала». Они имеют «с этой целью разрешение на изъятие всех гражданских и военных предметов». Роза не хочет будить Евгения и Гортензию и целует их, пока они еще глубоко спят. Она поручает позаботиться о них м-ль Лануа и верной Эфеми, а затем, окруженная жандармами, будущая императрица направляется на улицу Вожирар, где находится монастырь кармелитов. Явившись в тюрьму, Эли Лафост предъявляет «привратнику» ордер на арест, предписывающий последнему «принять гражданку Богарне, жену генерала, объявленную подозрительной в силу закона от 17 сентября, и содержать ее в заключении в целях общественной безопасности впредь до новых распоряжений. 2 флореаля года II Республики, единой и неделимой».

* * *

Монастырь кармелитов! Два слова, остро пробуждающих воспоминания! В этой древней обители монахи, босоногие кармелиты, изготовляли в более счастливые времена мелиссовую воду, или знаменитый кармелитский белок, безупречную, блестящую, как мрамор, краску. Именно здесь развернулись, может быть, самые жестокие эпизоды сентябрьских зверств.

Внешний вид здания N 70 по улице Вожирар не изменился и сегодня. Еще теперь можно — как это сделала Роза по прибытии в тюрьму — подняться на небольшое крыльцо, где за двадцать месяцев до этого были перебиты семьдесят шесть священников, на это крыльцо, ведущее в сад, где убийцы гонялись за своими жертвами. Она, без сомнения, зажмурилась от ужаса, увидев кровавые следы, оставленные на стене саблями палачей по окончании их «трудов». Эти «подписи» сохранились до сих пор. На следующий день после убийств монастырь был на девять месяцев преобразован в танцевальную площадку «Под липами», после чего превращен в место заключения.

Новая арестантка сразу же оставила замашки «санкюлотки и монтаньярки». Здесь, если не считать самого здания, она как бы вернулась к временам Пантемона. Она возобновляет или сводит знакомство с герцогиней д'Эгийон, урожденной Ноайль, с г-жами де Ламет, де Бражелон, де Жарнак, де Пари-Монбрен, с герцогом де Бетюн-Шаро, с графом де Суайекуром, с шевалье де Шансене, с принцем Сальм-Юорборгом, с адмирал-герцогом де Монбазон-Роганом, с маркизом де Гуи д’Арси.

В этой приемной гильотины люди смеются. Однако, как заметил один очевидец, «надо было знать, какая это была веселость, чтобы понимать, чего это стоило». Розу помещают в камеру на восемнадцать коек. Ее непосредственные соседки — г-жа де Кюстин и м-с Элиот, бывшая любовница Филиппа Эгалите. Роза покоряет ее. «Это одна из самых женственных и приятных особ, которых я знавала, — скажет о ней последняя. — Единственные небольшие споры, которые у нас возникали, касались исключительно политики; она была из тех, кого в начале Революции называли конституционалистками, но отнюдь не принадлежала к миру якобинцев, потому что никто не настрадался больше нее под властью террора и Робеспьера».

Арестантки сами убирают за собой постели, но только г-жа де Богарне и две ее товарки — они подружились — моют камеру. «Остальные заключенные не давали себе труда это делать», — сообщает м-с Элиот. У кармелитов, кстати, царят более свободные порядки, чем в остальных тюрьмах. «Арестанты, — рассказывает один очевидец, — не следят за собой: они расхристаны, чаще всего ходят без галстука, в одной рубашке и штанах, грязные, напробоску, обматывают шею платком, не причесываются и не бреются. Женщины, наши печальные товарищи по несчастью, мрачны и задумчивы; носят они домашние платья или балахоны то одного, то другого цвета».

Когда дежурный надзиратель звонит в колокольчик, арестантки выходят из камер и направляются в столовую, где их ожидает еда, состоящая из остатков пищи их сотоварищей — мужчин кормят первыми. Одни утверждают, что питание здесь вполне приличное; другие находят, что мясо подозрительно припахивает, а яйца снесены еще при старом режиме. После еды, когда со стола убирали, столовая превращалась в гостиную. Мужчины, вернувшиеся туда, острили, всячески старались блеснуть. «Мы беседуем, болтаем…» Другие мерят шагами тошнотворно зловонные коридоры. Первым, кто поцеловал руку г-же де Богарне, оказался Александр, с которым она вновь столкнулась у кармелитов. Сейчас он без памяти влюблен в Дельфину де Кюстин, удивительно яркую блондинку со светло-аквамариновыми глазами, занимающую соседнюю с Розой койку. Муж ее бедный Адам де Кюстин[57]Кюстин, Адам Филипп, граф де (1742–1793) — французский генерал, в 1793 командующий Северной армией.
только что погиб на эшафоте. Он любил свою жену, «королеву роз», как прозвал ее шевалье де Буфлер[58]Буфлер, Станислас Жан, маркиз де (1738–1813) — более известный под именем шевалье де Буфлера, салонный поэт и остроумец.
, но она питала к супругу лишь «самую нежную дружбу». Перед смертью он написал ей следующие строки: «Все кончено, моя бедная Дельфина, я обнимаю тебя в последний раз. Я не могу тебя увидеть, но если бы и мог, не пожелал бы: расставание оказалось бы слишком трудным, а сейчас не время давать волю чувствам…» Дельфина надела траур, который ей так идет, что чувство Александра превратилось во всепожирающую страсть и экс-виконт стал для нее «избранником сердца, с которым можно вкушать счастье даже в тени эшафота».

Дело в том, что у кармелитов, равно как и в других тюрьмах Франции, царит нечто вроде любовного безумия. «Повсюду в глубине мрачных коридоров разносятся звуки поцелуев и любовные вздохи, — рассказывает очевидец. — Мужья вновь становятся любовниками, любовницы делаются вдвое нежней. Самые пылкие поцелуи срываются и даются без сопротивления и стыда; в первом попавшемся темном уголке любовь венчает самые страстные свои стремления. Правда, эти радости прерываются иногда перекличкой тех несчастных, которых везут? революционный трибунал и выводят за ограду. Тогда наступает минута великого молчания, люди с ужасом смотрят друг на друга, а затем с нежностью обнимаются вновь, и все мало-помалу начинает идти своим чередом».

При сообщничестве тюремщиков за солидные чаевые можно запереться с дамой, о которой мечтаешь.

«Франция, — рассказывает Беньо, который сам был пансионером тюрем времен террора, — единственная, вероятно, страна, а француженки — единственные женщины на свете, способные являть столь причудливые контрасты и привносить все, что только есть привлекательного и сладострастного, в то, что есть самого отталкивающего и страшного во вселенной.

Соседство женщин, — продолжает он, — доставляло нам приятное развлечение. Мы приятно беседовали о чем попало, стараясь ни на чем не сосредоточиваться. Там на несчастье смотрели, как на скверного мальчишку, над которым можно только смеяться, и там в самом деле смеялись над божественностью Марата, Робеспьером в роли священнослужителя и Фукье[59]Фукье — Антуан Кантен Фукье-Тенвиль (1746–1795), общественный обвинитель при революционном трибунале во время террора.
в роли судьи и как бы говорили этому кровавому хамью: „Вы можете убить нас, когда захотите, но вы не в силах помешать нам быть любезными!“»

С наступлением вечера, когда мужчин и женщин разделяли и надлежало возвращаться в мерзкие камеры, Дельфина показывала Жозефине пламенные записки, адресуемые ей Александром: «Нужна ли моя кровь? Я охотно пролью ее, если, пролившись ради тебя, она сможет зажечь твою и яснее запечатлеть мой образ в твоей памяти. Тогда, живя в твоем сердце как любовник, друг и брат, я сольюсь со всем, что есть для тебя дорогого, чтобы жить даже во вздохах, которые исторгнут у тебя другие узы…»

Жене таким пером Александр, конечно, никогда не писал.

Воображать, что Роза удовольствуется ролью наперсницы при Дельфине, значит плохо ее знать… У кармелитов она завязывает любовную связь с прославленным генералом Гошем, с которым ее познакомил Александр. Он помещается в соседней камере и вынужден пересекать камеру Розы, чтобы подняться в свою, куда ведут пятнадцать ступеней.

Как происходит ухаживание во флореале II года Республики? Утром, когда арестанты еще заперты, Роза с помощью зеркальца посылает солнечный зайчик в темный угол, служащий генералу одиночкой; сколько раз поочередно луч озарит камеру, столько голов упало накануне в корзину палача. Так начинается один из двух больших романов Жозефины; второй свяжет ее с капитаном Шарлем. Что до обоих ее мужей, то тут сердце ее будет биться совсем не так…

Розе тридцать один год, Лазару Гошу на пять лет меньше. Он высокого роста, мускулист, у него властный голос и открытое лицо, к тому же перечеркнутое шрамом, что, как известно, нравится иным из наших подруг. Отец его был конюхом Людовика XVI, и сам он чистил королевских лошадей до того, как поступил волонтером во Французскую гвардию. Правда, Гоша отшлифовал его молочный брат генерал Ле Венер. Гош, этот здоровяк, спасший Дюнкерк и Эльзас, излучает силу, такую пылкую потребность в которой испытывает наша креолка. Глядя на него, невозможно себе представить, что через три года его унесет чахотка.

Месяц назад, 11 марта, Гош женился на шестнадцатилетней девушке. Посланный сначала из Тионвиля в Ниццу, затем арестованный, Лазар разлучен с «ангелом его жизни», с его дорогой Аделаидой после медового месяца, длившегося всего неделю. Сразу после знакомства с Розой он начинает гораздо легче переносить заключение и меньше страдать от разлуки со своей «дорогой и нежной супругой».

«Я совершенно здоров, — неизменно веселый, радостный и простодушный, пишет он одному из друзей. — Ничто так не приятно, как хороший обед, когда ты голоден… Да здравствует Республика!» Разумеется, заказав обильный обед, он добавляет: «Пришли мне вместе с обедом портрет моей жены», но, по всей видимости, не стал дожидаться освобождения из тюрьмы, чтобы забыть Аделаиду в объятиях Розы, Любовь их продолжалась всего двадцать шесть дней. Гоша переводят в Консьержери, где он утешается в разлуке как с Розой, так и с Аделаидой, затеяв с некой доступной дамой новый роман за решеткой. Отношения между г-жой де Богарне и красавцем генералом примут более страстный характер лишь позднее. Что касается Розы, она нашла себе нового «утешителя» — так она сама называет его — в лице «генерала» Сантерра[60]Сантерр, Антуан Жозеф (1752–1809) — командующий национальной гвардией Парижа в 1792–1793.
, хвастуна-пивовара, который сопровождал Людовика XVI на эшафот и бахвалился тем, что отдал знаменитый приказ бить в барабаны, чтобы не дать говорить несчастному королю. Этот пивовар, унаследовавший «от Марса только пиво», проявил себя куда менее блестяще в Западной армии, где командовал расхристанными оборванцами-волонтерами, которые во главе со своим генералом «в яростном порыве» пустились наутек при первой же атаке шуанов.

Не следует заблуждаться относительно употребленного Розой выражения «утешитель». Обе товарки экс-виконтессы по камере — герцогиня д'Эгийон и г-жа де Кюстин — называли его так же.

До того, как он стал «гадиной Сантерром», предместье Сент-Антуан — тогда, разумеется, говорили, предместье Антуан — прозвало его «Толстым папашкой». Действительно, пивовар был жирным, брыластым, самодовольным, улыбчивым, и характер его отличался той же «округлостью», что и физический облик. Он был добр, сострадателен, любитель пожить, а эти достоинства высоко ценились в тюрьме, где каждый вечер звучала мрачная перекличка — вызывались арестанты, отправляемые в Консьержери, преддверие гильотины.

При первой же возможности Александр разыскал свою белокурую любовницу… и жену. Если верить м-с Элиот, г-н и г-жа де Богарне сумели получить небольшую отдельную камеру, где были отнюдь не обязаны находиться вместе. Если это в самом деле так, можно поручиться, что такое удобство благоприятствовало роману Александра с Дельфиной и Розы с Гошем.

Как бы там ни было, Александр часто беседует с женой о детях. Они шлют им совместные письма. «Моя родная маленькая Гортензия, — писала Роза, — меня очень тяготит разлука с тобой и моим дорогим Евгением, я все время думаю о двух своих дорогих малышах, которых люблю и от всего сердца обнимаю». Затем перо берет Александр и, чтобы не утратить привычки морализировать, добавляет учительным тоном: «Подумай обо мне и своей матери, дитя мое; сделай так, чтобы те, кто печется о тебе, были тобой довольны, и работай как следует. Только так, укрепляя в нас уверенность, что ты разумно тратишь свое время, ты докажешь нам, что искренне жалеешь и не забываешь нас. Будь здорова, друг мой! Мы с твоей матерью очень страдаем, не видя тебя. Надежда на то, что мы скоро сможем тебя приласкать, поддерживает нас, а удовольствие говорить об этом служит нам утешением».

Быть может, из той же камеры и, в любом случае, тем же слогом, вернее, слогом Патриколя, он писал брату Дельфины, носившему совсем простое имя — Элеазар: «Брат божества, окажи свою благодетельную помощь слабому смертному, который небывало нежно, страстно, идолопоклоннически обожает твою Дельфину».

Гортензия с Евгением ежедневно отправлялись к кармелитам, и на первых порах им удавалось видеться с родителями. Но, как расскажет впоследствии будущая королева Голландская, «вскоре нам запретили допуск в тюрьму и переписку. Мы попытались обойти запрет, добавляя к списку передаваемых вещей слова: „Ваши дети чувствуют себя хорошо“, но привратник дошел в своей жестокости до того, что стал стирать эту приписку. Тогда мы прибегли к крайнему средству и принялись поочередно копировать этот список, чтобы, видя наш почерк, родители знали, что мы еще живы». Некоторое время роль почтальона исполнял Фортюне, мопс Розы, сварливый, но услужливый песик: он пробирался в тюрьму и переносил записки под ошейником… Кальмеле, друг Александра и преданный поверенный в делах Розы, хлопочет об освобождении четы Богарне. Он заставляет детей написать следующее прошение в Конвент: «Ни в чем не повинные дети просят вас освободить их любящую мать, которой можно вменить в вину лишь принадлежность к классу, которому — она доказала это — она всегда была чужда, потому что общалась исключительно с достойными патриотами, лучшими из монтаньяров, Выправляя себе разрешение на перемену места жительства в соответствии с законом от 2 7 жерминаля, она, была арестована, так и не поняв — за что. Граждане представители народа, вы не позволите притеснять невинность, патриотизм и добродетель. Верните жизнь несчастным детям, граждане представители. Они в таком возрасте, когда еще рано страдать». Однако Кальмеле совершает промах: он велит Гортензии и Евгению направить в Комитет общественной безопасности просьбу о том, чтобы их мать судили: «Кому нечего бояться правосудия, тот сгорает от нетерпения, чтобы оно поскорей свершилось…» Это предел неосторожности! Во времена, когда царит безумие, лучше всего, чтобы о тебе забыли.

Однажды на улице Сен-Доминик от имени Розы является какая-то женщина и тайно уводит Гортензию и Евгения на Севрскую улицу. Они проходят через какой-то сад, и дама поднимается с детьми на второй этаж дома садовника. Там она подводит их к слуховому окну. Напротив высится грязное серое здание — монастырь кармелитов, где открывается одно из окон. «В нем появились мои отец и мать, — расскажет потом Гортензия. — От удивления и волнения я вскрикнула и протянула к ним руки; они сделали мне знак замолчать, но часовой, стоявший под стеною, услышал нас и окликнул. Тогда незнакомка поспешно увела нас. Потом мы узнали, что окно тюрьмы безжалостно замуровали. Так я в последний раз видела своего отца».

Чувствуя, что он тоже, вероятно, не увидит больше Гортензию и Евгения, Богарне все чаще пишет прошения. Он утверждает, что его жена, «также истинная патриотка», с самого начала Революции не покидала территорию Республики. Что до него самого, то держать его у кармелитов — преступление. Его надо освободить. «Если мне будет возвращена свобода, которой я постоянно служил, — обещает он, — я употреблю ее исключительно на то, чтобы усугубить ненависть к королям в сердце своих детей…» — тех самых, что в свой день и час увенчают себя коронами. И почти все внуки этого «подлинного санкюлота и республиканца», как аттестуют его жители Ферте-Орена, требуя от Комитета возвращения своего мэра, воссядут на троны.

Генерал Богарне погибнет вовсе не из-за того, что позволил взять Майнц. Головы в те дни падают, как черепицы в ветреный день. В начале термидора, то есть в конце июля 17 94, террор достигает апогея. Для быстрейшего опорожнения переполненных арестных домов фабрика Фукье разработала новый метод производства — тюремные заговоры. На одном из окон Сен-Лазара подпилили прут в доказательство того, что заключенные пытались бежать, но не затем, конечно, чтобы поскорее скрыться, а чтобы «умертвить членов Комитета»! Сверх того, арестантов обвинили в том, что они искали общества дворян, вместе с которыми содержались под стражей. И вот уже их обвиняют в том, что они жили вместе с врагами Республики. 2 2 июля пристав трибунала является к кармелитам, чтобы допросить сорок девять местных обитателей перед отправкой их в Консьержери. Александр входит в их число. Он бросается к Дельфине и отдает ей арабский перстень, который носит на пальце, а Розе, опасаясь ее слез, всего лишь пишет: «Судя по всем признакам, сопровождавшим своего рода допрос, которому подвергли сегодня довольно большое число арестантов, я стал жертвой злодейской клеветы нескольких аристократов, патриотов, так сказать, этого учреждения. Безапелляционность этой адской комбинации, которая будет сопровождать меня до самого революционного трибунала, не оставляет мне никакой надежды увидеть тебя, мой друг, и обнять моих дорогих детей. Не стану говорить тебе о своей печали; моя нежная любовь к ним, братская привязанность, соединяющая меня с тобой, не дают тебе никаких оснований сомневаться в чувстве, которое я сохраню до последнего вздоха».

Допросы продолжаются, и Александр пользуется этим, чтобы набросать следующие строки, адресованные будущей Жозефине… и потомству: «Я сожалею также, что расстаюсь с отечеством, которое люблю и за которое тысячу раз охотно отдал бы жизнь. Я умру со спокойствием, позволяющим воскорбеть о самых дорогих своих привязанностях, и с мужеством, характеризующим свободного человека, чистую совесть и честную душу, самое пламенное желание которой — процветание Республики. Прощай, мой друг. Найди утешение в наших детях и сама утешь их, просветив их и, главное, внушив им, что добродетель и гражданственность сотрут воспоминание о моей казни и напомнят о моих заслугах и правах на признательность нации. Прощай. Ты знаешь, кто мной любим; будь же им утешением и продли своими заботами мою жизнь в их сердцах. Прощай, Я в последний раз в жизни прижимаю к сердцу тебя и моих дорогих детей».

На следующий день, 5 термидора, то есть 23 июля, в обществе мелких торговцев, принцев Роган-Монбазона и Сальма, журналиста шевалье де Шансене и депутата маркиза де Гуи д'Арси Александр мужественно всходит на эшафот.

5 термидора!

Еще четыре дня, и он ускользнул бы от смерти. А Жозефина, разумеется, не стала бы императрицей.

* * *

Роза, простертая на койке, боится шевельнуться. Даже шутки весельчака Сантерра не могут вывести ее из оцепенения. Она думает не столько об Александре, сколько о себе. Тюрьма продолжает пустеть… Это отнюдь не успокаивает арестантку. Неужто ей придется последовать за мужем и в свой черед подняться по лестнице Сансона?[62]Сансон, Шарль Анри (1740–1793) и сын его Сансон, Анри (1767–1840) — парижские палачи.
Она имеет все основания этого опасаться, и перед лицом смерти мужество покидает креолку. Она проводит дни, гадая себе на картах или плача на глазах у всех, к «великому осуждению своих сотоварищей», потому что дрожать при воспоминании о последней телеге с приговоренным считается дурным тоном. Слезы позволительны, только когда нет свидетелей.

К счастью, рядом с ней Шарль Лабюсьер.

Драматург и актер маленьких театров на бульваре Тампль, этот писец Комитета общественной безопасности стал пожирателем дел ради спасения от смерти клиентов Фукье-Тенвиля. Занимаясь классификацией досье и будучи не в состоянии похищать связки бумаг без риска быть тут же схваченным, этот героический человек рвет их на мелкие клочья и проглатывает. Поклонник Французской комедии, он начал свои спасательные операции с актеров этого театра. Не думаю, что это занятие казалось ему особенно аппетитным, но оно не отразилось и на его желудке, поскольку переварил он, кажется, тысячу двести досье. Знал ли он Розу? Не побывал ли у него кто-то из друзей г-жи де Богарне с просьбой спасти узницу? Как бы там ни было, он, как расскажет впоследствии, не страшась несварения желудка, съел дело, которое позволило бы Фукье-Тенвилю отправить вдогонку за мужем супругу бывшего председателя Учредительного собрания.

Через два дня после казни Александра некая восхитительная женщина, перед чьей красотой не устоит ни один мужчина, посылает из тюрьмы своему любовнику Тальену знаменитую записку: «От меня только что ушел полицейский чиновник; он объявил мне, что завтра я предстану перед трибуналом, то есть взойду на эшафот. Это очень не похоже на сон, который я видела нынче ночью. Мне снилось, что Робеспьера больше нет и тюрьмы открылись. Но из-за вашей неслыханной трусости во Франции больше не найдется человека, способного претворить мой сон в явь».

Звали женщину Терезией Кабаррюс, и, так же как Роза, она жила отдельно от мужа Жака Девена де Фонтене, дворянство которого было столь же спорным, что и у покойного виконта Александра де Богарне. Чтобы спасти от смерти свое божество, Тальен проявил высокое мужество и атаковал Робеспьера. Поэтому через пять дней после смерти Александра, одна из заключенных увидела из окна своей выходившей на улицу камеры какую-то женщину, которая делала жесты, показавшиеся сначала первой совершенно непонятными. «Она все время хваталась за платье, а мы все не понимали, что она хочет этим сказать, — повествует очевидица. — Видя, что она не перестает это делать, я крикнула ей: „Robe?“»[64]Незнакомка передает в тюрьму известие о свержении Робеспьера с помощью каламбура: французские слова robe — платье и pierre — камень, произнесенные вместе, звучат так же, как фамилия Robespierre.
Она знаком подтвердила — да. Затем она подобрала с земли камень, положила его себе в подол, подняла другой рукой и показала мне. «Pierre?» — опять крикнула я. Видя, что мы поняли, она страшно обрадовалась. Потом, подняв вместе подол и камень, она несколько раз показала образным жестом, что перерезает себе горло, после чего принялась танцевать и хлопать в ладоши. Эта странная пантомима привела нас в неописуемое волнение: мы наконец осмелились подумать, что она сообщает нам о смерти Робеспьера.

Весть мгновенно облетела тюрьму.

Роза узнает, что террор кончился благодаря Тальену, ее другу Тальену, Надежда воскресает в ней. Тальен и Гош — последний был освобожден 4 августа — наверняка сделают все, чтобы ворота кармелитов вновь распахнулись перед ней. Будущая г-жа Тальен, которую весь Париж именует теперь Notre-Dame de Thermidor[65]Богоматерь Термидорианская (Notre-Dame de Thermidor, франц.)  — по аналогии со знаменитым Собором Парижской Богоматери (Notre-Dame de Paris).
, уже выпущена и тут же отправилась к Гортензии и Евгению, чтобы успокоить детей насчет судьбы их матери.

Вечером 6 августа по бывшему монастырю кармелитов разносится голос надзирателя:

— Вдова Богарне!

Это свобода.

Заключенные рукоплещут: они узнали, что эта хорошенькая вдова, которая так очаровательно трепетала и плакала, вновь обретет детей… и любовника.

Роза теряет сознание от радости.

* * *

Того же 1 9 термидора комиссар Конвента Саличетти пишет донос на начальника артиллерии Итальянской армии корсиканца генерала Буонапарте, друга Огюстена Робеспьера[66]Робеспьер, Огюстен (1764–1794) — младший брат Максимилиана Робеспьера.
, «составлявшего для него планы, которым нам приходилось подчиняться». Это тот самый Саличетти, что заметил «образованного капитана» Бонапарта, поставил его во главе артиллерии под Тулоном, сделал майором, а затем генералом!

Три дня спустя, 9 августа, будущему мужу Розы предъявляют обвинение. «Он уже считал себя погибшим, — сообщает нам свидетель, г-н Лоранти, богатый ниццский коммерсант, у которого квартировал Наполеон. Он только что отказал в руке своей дочери этому нищему офицеру. Видя, что его постоялец попал в число подозрительных, посажен под арест и его охраняет вооруженный часовой, торговец, несомненно, похвалил себя за столь благоразумное решение».