«Твой милый образ неизбывно живет у меня в сердце.

С каждым днем моя любовь все возрастает…»

Эти пламенные слова Лазар Гош обращает не к Розе, а к своей жене, оставшейся в Лотарингии. Едва успев выйти из Консьержери, он сообщает ей, что отправляется в Тионвиль «пешком, как подобает республиканцу». Но проходит два дня, а он все еще не пустился в дорогу.

Розу освобождают, и «милый образ» тут же забыт.

Неистово наслаждаясь у любовницы вновь обретенной свободой, генерал боится лишь одного — как бы г-жа Гош не явилась испортить ему праздник. Поэтому он советует Аделаиде не спешить с приездом. Чтобы не вызвать ревность у новобрачной и дать ей случай «проявить твердость духа», он уверяет ее, что живет, скрываясь от всех, и «не бывает ни в общественных местах, ни, подавно, на спектаклях». Между тем его видят с Розой у г-жи Остен, где он празднует свое освобождение. Один из приглашенных отмечает также присутствие Сантерра, который, «запершись с дамами, выказывал им многие знаки внимания». Знаки внимания со стороны Лазара нравятся Розе куда больше, чем любезности пивовара-утешителя. С Гошем она счастлива и, как впоследствии поведает Баррас[67]Баррас, Поль Франсуа Жан Никола (1755–1829) — член Конвента, один из организаторов термидорианского переворота, затем единственный член Директории, входивший во все ее составы, циник и стяжатель. Способствовал выдвижению Наполеона, но был устранен им от всякого участия в политической жизни.
, познает в его объятиях, что такое любовь. Ах, если бы бравый генерал мог развестись ради нее! Жозефина позднее сама признается, что всерьез подумывала об этом.

Роза впервые любит по-настоящему. А вот Лазара соединяют с ней лишь узы чувственности. Он, кажется, даже заявил Баррасу:

— Для такого близкого интимного знакомства с нею надо было очутиться вместе в тюрьме перед девятым термидора; на свободе это было бы непростительно.

Это явное проявление любовной досады, потому что Гош целых полтора года продолжает близкое «интимное» знакомство со своей любовницей из монастыря кармелитов. Он любит ее, и даже бесконечно, что известно нам из его писем, и мы далеки от того, чтобы буквально воспринимать слова Гоша: «Надо было очутиться вместе в тюрьме»; просто в данном случае генерал вел себя как бывший конюх.

Возможно, — утверждает Баррас, — лишь «нежное уважение», питаемое Гошем к его «юной и добродетельной жене», помешало ему развестись. Аделаида вступает в борьбу и одерживает первую победу, благодаря своей свежести и обаянию. Гоша назначают командующим Шербурской армией, имея в виду отдать затем под его начало все войска Запада, и перед отъездом из Парижа он просит Аделаиду доставить в Париж его шпагу, пистолеты и коня. Но стоило Гошу увидеть свою жену-ребенка, как он поддается нежности, на сутки забывает искушенные ласки Розы и отдается чувству к кроткой «Адилаиде», как он пишет ее имя.

«Ах, друг мой, как я счастлив! — сообщает он перед отъездом тестю. — Сутки, проведенные с женой, стерли из моей памяти все пережитые беды».

Весь следующий год Гош почти не видится ни с Аделаидой, ни с любовницей. Вновь увидев жену в марте 17 95, он находит, что она «очень выросла» и добавляет: «Она очаровательна. Я люблю ее больше, чем когда-либо, мой добрый друг».

Аделаида возвращается в Лотарингию с тяжелым сердцем: она чувствует присутствие соперницы в сердце мужа. Гош по мере сил защищается: «Я не унижусь до оправданий… Постарайся, друг мой, восстановить союз, который ни в коем случае не должен быть разорван… Неужели моя супруга сомневается в моей привязанности? Неужели я это заслужил? Ах, умоляю тебя, спаси меня от ужасных сомнений, на которые меня обречет твой отъезд… Если ты меня еще любишь, постарайся исправить мои ошибки: я ведь иногда бываю немного сумасброден!»

У «Адилаиды» есть основание для беспокойства. По-другому, нежели ее, но столь же сильно Гош любит Розу, невзирая на деньги, которых она ему стоит. Он увозит с собой Евгения в качестве добровольца и «адъютанта-ученика». Но любовница плохо выказывает свою признательность; она пишет ему слишком редко, и Лазар сетует на это в таких выражениях: «Я прихожу в отчаяние, не получая писем от женщины, которую люблю, вдовы, чьего сына привык считать своим собственным».

Он страдает от разлуки со «вдовой», но еще больше от мысли о том, что за ней ухаживают и ей льстят. Тщеславие, которое, по его словам, преисполняет теперь сердце Розы, ее «кокетство» бесконечно огорчает его:

«Для меня нет больше счастья на земле. Я не могу поехать в Париж и повидать женщину, ставшую причиной всех моих горестей».

Потребуй Роза теперь, чтобы он развелся, Гош бесспорно уступил бы, но вскоре для честного генерала об этом не может быть больше речи: Аделаида ждет ребенка — живое воспоминание о поездке маленькой г-жи Гош в Рен в марте 17 95.

* * *

В конце сентября 17 94 Роза снимает на имя г-жи де Крени, которая станет ее конфиденткой и помощницей во всех случаях жизни, квартиру в доме N 3 7 1 по Университетской улице, недалеко от улиц Пуатье и Бель-Шасс. Живет она, прежде всего, за счет Гоша, у которого беззастенчиво занимает деньги, хоть он и вздыхает. Она выпрашивает также 15 000 франков у деверя м-ль де Лануа и 500 ливров у гражданина Дере, адвоката, «который сегодня одолжил мне их и которому я возвращу долг по первому же требованию».

Как жить?

Вот первая проблема, вставшая перед хорошенькой вдовой. Благодаря Тальену, поддержавшему ее прошение как «акт справедливости», она вновь вступила во владение своим «бельем, гардеробом, мебелью, драгоценностями и прочим имуществом», опечатанным на «улице Доминик» и принадлежащим «гражданке вдове Богарне и ее детям». Но луидор стоит теперь 4000 франков, цифра, которую следует умножить по крайней мере на пять и которая в иные дни возрастает на 100 франков в час. Сажень дров дорожает за два дня на 2000 ливров. За пару обуви или индюшку платят 250 ливров, за баранью ногу — 1248, за щуку — 1000, за наем фиакра — 600, за стирку рубашки — одно экю, а доставка ведра воды обходится подчас дороже, чем бутылка вина. За пару чулок — «серый шелк с цветными носками» — Роза платит 700 ливров, за кусок муслина — 500, за шаль — 1200, Поэтому, чтобы одеться, молодая женщина получает у своего приятеля банкира Эмри аванс под проблематичные поступления с Мартиники. Щедрый человек, бывший депутат Законодательного собрания и мэр Дюнкерка, Эмри ведет дела с Антилами и оказывает эту услугу г-же де Богарне. После 20 ноября 1794 Роза уже может сообщить матери: «Один человек, отбывающий в Новую Англию[68]Новая Англия — северо-восточная часть США: штаты Мэн, Нью-Гэмпшир, Вермонт, Массачусетс, Род-Айленд, Коннектикут.
, взялся передать вам это письмо, дорогая матушка. Буду счастлива, если вы узнаете из него, что ваша дочь и внучата чувствуют себя хорошо. Вам, конечно, уже известно, какое несчастье меня постигло: четыре месяца назад я овдовела. У меня осталось единственное утешение — мои дети и единственная опора — вы, дорогая матушка».

Это стыдливое обращение к «единственной опоре» не достигает цели. Поэтому несколько позднее Роза откровенно объясняет матери свое положение: «Не позаботься обо мне мой добрый друг Эмри вместе со своим компаньоном, я не знаю, что со мной стало бы. Я слишком хорошо знаю, как вы любите нас, чтобы хоть на минуту усомниться в том, что вы поспешите добыть для меня средства к существованию и помочь мне рассчитаться с г-ном Эмри».

Г-жа де Ла Пажри посылает, что может, но это почти что ничего. Тогда без лишней стеснительности Роза выписывает на мать векселя на тысячу фунтов стерлингов, С самого начала революции она живет, в основном, займами у услужливого банкира. «Вы можете заключить из этого, — пишет она матери, — что я задолжала ему значительную сумму». Позднее супруга первого консула Бонапарта авансирует Эмри и его компаньону 200 000 франков без процентов.

Вдова Богарне — опекунша своих детей, опекуном же выступает верный Кальмеле; в этом качестве она обращается к г-же де Реноден, и та приходит ей на помощь, одолжив 50 000 ливров ассигнатами, то есть 2 644 реальных франка, что тем не менее позволяет Розе уплатить свою долю принудительного займа, который выпущен правительством, находящимся в отчаянном положении.

У Розы есть свой маленький штат. Кроме гражданки Лануа, которая покинет ее, когда она поместит Гортензию в пансион, ей прислуживает горничная Агата и «сообитатель», иначе говоря, лакей гражданин Гонтье, Г-жа де Богарне платит им редко, а чаще сама занимает у них.

В обществе знают о ее трудном положении в этом голодном 1795; поэтому, когда она отправляется обедать к кому-нибудь из друзей, скажем, к г-же де Мулен, ей разрешают не приносить с собой хлеб, что было тогда общепринято.

Париж стал гигантским толкучим рынком, и Розе тоже пришлось продавать все, с чем она могла расстаться без особого для себя ущерба. Ее встречают продающей чулки и белье женщинам из своего окружения. Выйдя из тюрьмы, ома была вынуждена, «как все», заняться коммерцией. Быть может, она хранила у себя в спальне бочонки с вином и куски мыла или сахара у себя в гостиной. Быть может, у нее дома имел место диалог вроде того, что мы находим в «Сансёр»[69]«Сансёр» — имеется в виду «Censeur des Journaux» («Цензор газет»), газета контрреволюционного направления, выходившая в Париже в 1795–1797.
.

«— Гражданин, — объявляет прачка своему клиенту, — предлагаю вам крупную сделку. У меня есть сто пар башмаков по восемьсот франков. Если вы купите их до вечера, я уступлю их вам по восемьсот десять.

Она приносит башмаки, клиент их осматривает, находит рваными, испачканными, скверными.

— Но эти же башмаки будут впитывать воду, как губка, — возражает он.

— Подумаешь! — парирует прачка. — Это же башмаки не для того, чтобы их носить, а для того, чтобы их толкать. Купив их, вы заработаете тысячу франков; до вечера я помогу вам продать их одному гражданину, который продаст их до ночи в Комедии и тоже заработает тысячу; тот, кто их купит, перепродаст их завтра утром кому-нибудь еще, тот перепродаст их на бирже и так далее.

— А как же последний покупатель?

— Последнего не будет, гражданин, потому что прежде чем башмаки, которые толкают, поднимутся до двух тысяч, башмаки, которые носят, подскочат до трех, так что рук для перепродажи не убудет».

Иногда товар вообще отсутствовал. Да и зачем он был нужен? Он же просто играл роль отмычки, «позволявшей вынуть из чужого бумажника десять тысяч франков».

Ближайшей подругой Розы является ослепительная Терезия, которая вскоре станет женой Тальена.

«Г-жа Тальен, — пишет Роза своей тетке Реноден, — бесконечно прекрасна и добра, она пользуется своим безграничным влиянием лишь для того, чтобы добиваться милостей для несчастных, которые прибегают к ее помощи, и сопровождает свои услуги таким выражением удовлетворенности, что, кажется, она вот-вот начнет вас же благодарить. Ее дружба ко мне изобретательна и нежна; уверяю вас, что мое чувство к ней походит на то, которое я испытываю к вам: это поможет вам представить себе, что я испытываю к г-же Тальен».

— Это Венера Капитолийская[70]Венера Капитолийская — одна из самых знаменитых статуй этой богини, однако приписывать ее авторство Фидию, знаменитому ваятелю V в. до н. э., нет никаких оснований.
, — восклицает со своей стороны будущая герцогиня д'Абрантес[71]Абрантес, Лора, герцогиня д’ (1784–1831) — жена наполеоновского генерала Андоша Жюно, автор известных мемуаров об Империи и Реставрации.
, — только еще более прекрасная, чем творение Фидия.

Слава Терезии бросает отсвет и на ее подругу Розу. Публике известно, какую роль первая сыграла в Бордо, где спасла от гильотины многих аристократов[72]Терезия Кабаррюс, тогда еще маркиза де Фонтене, была арестована в Бордо, где комиссар Конвента Тальен истреблял последние остатки жирондистов (Бордо был главной опорой этой партии). Тальен влюбился в Терезию, заставил ее против воли сойтись с ним, но сам подпал под ее влияние и был отозван по обвинению в «модерантизме» («умеренности»).
; известно, что благодаря ее знаменитой записке Тальен и свалил «тирана», положив конец террору, и неудержимый прилив всеобщей признательности подступает к ней, к тому, за кого она теперь просто не может не выйти замуж, и к Розе, лучшей подруге четы и крестной ребенка, которого г-жа Тальен произвела на свет, выходя из театра Федо, — девочки по имени Термидор Роза Терезиа, символизирующему чудесный поворот судьбы.

Г-жа Богарне часто бывает в «Хижине», которую чета приобрела на Аллее вдов — нашей авеню Монтень. Тогда это была почти деревня, поэтому дом увенчивает соломенная кровля и дикий виноград неудержимо подползает к резным деревянным балконам. Интерьер являет глазам разительный контраст. Роскошный декор в античном вкусе; вестибюль как в Помпеях, лампы в виде высоких треножников, многоцветные мраморные колонны. Перед постелью, задрапированной желтым испуганным «Фи!» — иными словами зеленовато-желтым, — возвышается изваяние Дианы-купальщицы, похожей на Терезию. Супруги Тальен принимают в «Хижине» новых хозяев Франции, которые в ночь наиглубочайшего страха нашли в себе мужество отчаяния свалить Робеспьера и во главе которых стал Баррас.

Терезия Тальен и Роза вспоминают теперь, что были прежде маркизой де Фонтене и виконтессой де Богарне; поэтому они привлекают в «Хижину» кое-каких женщин из бывшего света, как, например, очаровательную маленькую вакханку Эме де Куаньи[73]Куаньи, Эме, графиня де Куаньи, в замужестве герцогиня де Флере, обычно именуемая просто м-ль де Куаньи (1776–1820) — возлюбленная поэта Андре Шенье, вместе с которым в 1 794, перед самым концом террора, сидела в тюрьме Сен-Лазар и который посвятил ей свою «Оду к юной узнице».
, г-жу де Сталь[74]Сталь (фамилия по мужу — де Сталь-Гольштейн), Анна Луиза Жермена де (1766–1817) — французская писательница, дочь Неккера.
, ничуть не смущенную разношерстностью окружавшего ее общества, г-жу Пермон, дочь которой станет позже герцогиней д'Абрантес и которая уверяла, будто происходит от Комнинов[75]Комнины — династия византийских императоров XI–XII вв.
. До Революции последняя вела широкий образ жизни, благодаря богатству мужа, армейского поставщика; теперь она связала Тальена кое с кем из былых своих знакомых. А девственную и тогда еще совсем молодую г-жу Рекамье[76]Г-жа Рекамье — Жанна Франсуаза Жюли Аделаида Бернар де Рекамье (1777–1849), прославившаяся красотой и остроумием хозяйка светского салона, где перебывали все ее знаменитые современники, с которыми она неизменно поддерживала дружеские, но не более того, отношения.
привела на Аллею вдов Роза.

Розу любили все — даже женщины. «Всегда ровное расположение духа, — пишет современник, — мягкий характер, благожелательность, светившаяся у нее в глазах и звучавшая не только в словах, но даже в тембре голоса, свойственная креолам известная ленца, которая чувствовалась в каждом ее движении и от которой она не избавлялась, даже торопясь оказать вам услугу, — все это сообщало ей обаяние, уравновешивавшее ослепительную красоту двух ее соперниц — г-жи Тальен и г-жи Рекамье. Впрочем, хотя менее блестящая и свежая, чем они, она тоже была красива, благодаря правильности черт, изящной гибкости стана и кроткому выражению лица», — замечает он.

Конечно, Роза уже утратила блеск былых двадцати лет, но она так умело пользуется косметикой и укладывает свои длинные шелковистые волосы, что еще сильнее, чем раньше, влечет к себе взоры мужчин. Она владеет искусством ходить, садиться, раскидываться на кушетке так, чтобы подчеркнуть свою томную грацию креолки, умеет бросить на того, кого хочет обаять, «неотразимый» взгляд, пропустив его сквозь изогнутые ресницы темно-синих глаз, «от природы, как у лани», поднимающихся к вискам.

«Прекрасная и в радости, и в печали», — рассказывает нам один из ее современников, — она умеет украсить свое тело, некрупное, но «вылепленное с редким совершенством», придать чарующую певучесть голосу, почти скрадывая все «р», как делают креолы и как к тому же теперь модно; кожа у нее матовая, но «столь ослепительных тонов», что Роза в состоянии соперничать с самыми красивыми женщинами своего времени, Да и сама эпоха ей благоприятствует: наступила неизбежная реакция на чрезмерную простоту, которой хотела Революция, — женщины наслаждаются возможностью прихорашиваться.

Однажды Роза предстает гостям Хижины в туалете под «прекрасную фиалку».

На ней были волнистое сверху донизу белое с розовым платье с треном, отделанным черной бахромой, корсажем высотой в шесть пальцев, не прикрытым косынкой, и короткими, черного газа, рукавами; длинные, выше локтя, перчатки орехового цвета, особенно гармонирующего с фиалкой; желтые сафьяновые туфельки, белые с зелеными пятками чулки.

Хотя «веселая вдова» приемлет туники с боковым разрезом, она все же не следует примеру г-жи Тальен, которая, как сообщает ошеломленный очевидец, однажды вечером выставила напоказ груди, словно охваченные бриллиантовым ожерельем: переливающаяся драгоценная цепь окаймляла их искрящимся контуром, этакой огненной рампой, озаряющей проконсульское одеяние хозяйки; при каждом биении сердца цепь то вздымалась, то опускалась, расцвечивая матовую кожу сотнями ярких звездочек. Этот высоко поднятый пояс Венеры, в котором г-жа Тальен бросала вызов Минерве и Юноне, был прозван картушем[77]Картуш (франц.)  — архитектурное украшение, появившееся в эпоху барокко и имеющее форму свитка с завернутыми краями.
. Не подражает Роза и своей подруге г-же Амлен, «величайшей озорнице Франции», которая на пари возьмется летним вечером пройти пешком от Люксембургского дворца до Елисейских полей, подставляя солнцу открытую грудь, и выиграет это пари.

«Вот уже две с лишним тысячи лет женщины носят сорочки, — пишет один журналист. — Это так старо, что со скуки помереть можно». И вот сорочки, как чепцы, идут ко всем чертям. К сожалению, мы не на широте Афин, и, «выгуливая галопом свои прелести», «барышни без сорочек» становятся жертвами насморков и бронхитов.

Тем не менее Роза с бьющимся сердцем решается прибегнуть к приему, «подчеркивающему лилейную белизну красивой груди и оттеняющему розовый бутон, который служит ей естественным украшением». Для этого надо пристроить крест-накрест против сердца два кусочка черного бархата и пристегнуть их на уровне левой груди. Поскольку платье прозрачно, бархат «отчетливо виден через ткань», что привлекает внимание к алости розового бутона. «Г-жа де Богарне, без сомнения, может себе позволить подобную экстравагантность, что бы ни думал об этом Баррас, говоривший впоследствии о „преждевременном увядании“ будущей императрицы. Я предпочитаю верить Бонапарту, который два года спустя напишет о „маленькой, белой, упругой и твердой груди“» Жозефины.

Веселой вдове не хотелось, чтобы ножницы палача грубо прикоснулись к ее волосам. Подражая своим товаркам по заключению, она сама остригла их себе, и теперь, как все модницы, даже не прошедшие через фабрику Фукье-Тенвиля, причесывается «под Тита»[78]«Под Тита» — модная в конце XVI в. короткая стрижка в подражание бюстам римского императора Тита (79–81).
. Это придает ей сходство с греческим пастухом и восхитительно идет. Когда Терезия введет в моду ореховые, золотистые и рыжие парики, Роза немедленно закажет себе эти уборы по 25 луи за штуку. Она даже не успеет оплатить заказ, как уже нельзя станет, не позоря себя, обходиться без голубых, зеленых или сиреневых головных уборов. Что касается шляп, Роза носит те, что именуются «под Минерву» или «под Свободу». А когда в одно прекрасное утро оказывается, что нужно выглядеть «как поселянка», она заказывает себе «капот под собирательницу колосьев».

Вся столица танцует. В ней насчитывается шестьсот сорок танцевальных залов, и Розу видят в самых модных из них — от зала «Калипсо» в предместье Монмартр до знаменитого отеля Ришелье, этого, по словам Мерсье[79]Мерсье, Луи Себастьен (1740–1814) — французский писатель и драматург, автор цитируемых в тексте многотомных «Картин Парижа».
, «ковчега, где не протиснуться между прозрачными утесами, шляпами, тяжелыми от кружев, золота, бриллиантов. Чтобы вас пустили туда, требуется обладать известным достатком. В этом волшебном месте сотни раздушенных и увенчанных розами богинь порхают в афинских одеяниях, то привлекая, то ловя взгляды наших длинноволосых щеголей в турецких сапожках».

Бывала ли веселая вдова на балах в зале, который открыли даже у кармелитов, где она сидела в заключении? Не исключено. Люди смеются над былыми страхами… «Обниматься, толкаться, обвивать руками друг друга, — пишет хроникер „Журналь де Мод“, — как это привлекает парижан и парижанок!»

«У каждого класса — свое танцующее общество, — рассказывает нам Мерсье, — и от мала до велика, то есть от богача до бедняка, все танцуют. Это всеобщее неистовство, всеобщее увлечение». Роза тоже любит плыть в объятиях кавалеров. Для нее приготовления к балу — все равно что канун боя, и доказательство тому ее записка Терезии:

«Готовится великолепный вечер у Телюссона, дорогая подруга; я даже не спрашиваю, будете ли вы там. Пишу в надежде увидеть вас в белье персикового цвета, которое вы так любите, да и я не ненавижу. Я надеюсь надеть такое же. На мой взгляд, очень важно, чтобы убранство наше было совершенно одинаково; поэтому предупреждаю, что голову я покрою красным платком, завязанным по-креольски с тремя фестонами на висках, То, что для меня — большая смелость, совершенно естественно для вас, более молодой, вероятно, более красивой и уж несравненно более свежей. Как видите, я всем воздаю по справедливости. Но это наш решающий шанс. Мы просто должны повергнуть в отчаяние „Трех пуделей с английскими подтяжками“. Вы понимаете, как важен для нас этот заговор, как мы должны соблюдать секретность и как потрясающ будет результат. До завтра. Рассчитываю на вас».

Трио «пуделей с английскими подтяжками» — это, видимо, какие-то молодые люди, понравившиеся обеим подругам. Что касается Телюссона, то именно в этом зале происходили «балы жертв». Там даже кланялись «на манер жертвы», имитируя движения головы, ложащейся в вырез, который вычертил добрый доктор Гийотен[80]Гийотен, Жозеф Иньяс (1738–1814) — врач и член Учредительного собрания, который выступал против сословного неравенства в вопросах казни (до Революции, например, дворянина нельзя было повесить, а простолюдина обезглавить) и занимался разработкой гуманного метода умерщвления, единого для всех, почему ему и приписали изобретение гильотины, конструктор которой неизвестен.
.

Розе, как ее подруге Терезии, как всем, кто жил под знаком гильотины, хочется оглушить себя. Звуки скрипок должны заглушить в их памяти зловещий лающий голос, который по вечерам выкликал имена тех, кого звал на встречу со смертью. Только святая могла бы не поддаться этому коллективному помешательству, этой нездоровой радости, а Роза-Жозефина святой отнюдь не была. Раз уж, не без труда, завоевана свобода, почему бы не поступать как все и перестать сопротивляться массовой тяге к распущенности? Кроме того, ее личные склонности так полно совпадают со вкусами эпохи, времени, когда ценились только любовь, красота, возможность каждый день менять туалеты, тратить деньги, не думая о завтрашнем дне, танцевать, опьяняться, чем только можно, чтобы навсегда прогнать кошмар минувшего, а также для того, чтобы не видеть окружающей нищеты.

Зима, последовавшая за Термидором, была ужасна. В лавках больше не было ни крошки съестного: нигде ни мяса, ни свеч, ни дров. Даже липкая черная смесь, именуемая хлебом и выпекаемая из отрубей, бобов и каштанов, становится редкостью. Все больше парижан в конце недели отправляется за город в поисках чего-нибудь съедобного. Капуста, простая капуста, и та подскочила с восьми су до восьми франков[81]С восьми су до восьми франков — то есть в двадцать раз. Су (пять сантимов) — двадцатая часть франка, самая мелкая французская монета.
, да еще пойди ее найди! В довершение всего Сена покрывается льдом, и, несмотря на варварские порубки в Булонском и Венсенском лесах, многие парижане умирают от стужи; иные — и от голода… Лишнее основание не упускать случая попировать хотя бы затем, чтобы отбить воспоминание о вонючем супе, секретом приготовления которого так хорошо владели на кухнях у кармелитов или в тюрьме Форс!

Считается также хорошим тоном советоваться с гадалками, предсказательницами и прочими ворожеями, к которым наведывается и Роза: это напоминает ей о Мартинике и к тому же она суеверна, как все креолки. В сопровождении Терезии, г-жи Амлен или Жюли Тальма[82]Тальма, Жюли — жена знаменитого французского актера Франсуа Жозефа Тальма (1763–1826).
она посещает знаменитую м-ль Ленорман в доме N 5 — он существует поныне по улице Турнон, — владевшей тринадцатью способами отвечать на вопросы клиенток: «по осмотру трупа, по вызыванию тени, по вызыванию привидений, по отражению воды в зеркале, по разбрасыванию золы при северном ветре, по сальным свечам, лавру, вербене, яичному белку, по ногтям, огню, птицам, по петуху, откормленному специальным зерном и помещенному между буквами алфавита».

Неизвестно, предрекла ли и м-ль Ленорман, что Роза станет «почти королевой», зато гадалка, кажется, дала ей рецепт умиротворения поставщиков — пойти к кому-нибудь на содержание.

Как упрекать Розу за то, что одна, без мужа, с двумя малолетками на руках она принялась искать себе богатых и влиятельных покровителей? Маленькая креолка была житейски безоружна. Для Розы имела значение только любовь, и в этом была ее слабость. Разве природа не «соткала ее из кружев и газа», как скажет Бонапарт?

* * *

Дороже всего неотразимая креолка стоит маркизу де Коленкуру, отцу будущего наполеоновского обер-шталмейстера. Бывший генерал-лейтенант Людовика XVI не эмигрировал. Его жена состояла статс-дамой при графине д'Артуа, а с маркизом, обаятельным, но теперь уже пятидесятилетним мужчиной, Роза познакомилась еще перед революционной грозой у маркиза де Монморена в Фонтенбло. Теперь для начала хорошенькая вдова оказала де Коленкуру услугу, удачно отрекомендовав его сына Армана, которому в это трудное время пришлось стать простым вахмистром, хотя прежде он был уже лейтенантом. У второго сына, Огюста, вообще нет никакого места. Роза делает все, что в силах, но без особого успеха. К счастью, благодаря другим связям, Коленкур добивается благоприятного решения по своему делу, и ему выплачивают генеральскую пенсию за три года, с которой наша милая креолка взыскивает изрядную долю, что позволяет ей остаться элегантной женщиной, а это для нее — главное. Маркиз платит охотно: он по-настоящему влюбился в Розу. Генеральские пятьдесят четыре года не пугают тридцатидвухлетнюю вдову, хотя по сердцу ей, скорее, мужчины моложе, чем она сама, — и так будет вплоть до ее последнего любовника.

Андре Гавати полагает, что именно о Коленкуре думал Гош, когда писал своему другу Шампену, что «Роза причина всех моих горестей». Похоже, что Коленкур, «порабощенный полуденным бесом»[83]Полуденный бес — французское выражение, означающее примерно «седина в бороду, бес в ребро» и восходящее к библейскому речению, которое означает «похоть, плотское влечение» (Псл., 90, старославянская Библия, не русский перевод).
, подумывает даже о разводе и женитьбе на соблазнительной вдове. Маркиза де Коленкур? Почему бы нет? У ее вздыхателя есть деньги и прекрасное поместье, которое не конфисковали. Однако в это время Роза еще надеется, что у Гоша хватит духу расстаться с глупенькой Аделаидой.

И потом, ее вскоре увлекут другие связи.

Через короткое время после переезда на Университетскую улицу г-жа де Богарне задумывает пригласить к себе Барраса. Наряду с Тальеном, Баррас был, безусловно, самым сильным человеком в Конвенте, получившим наибольшие выгоды от термидорианского переворота. Председателю Конвента, члену комитета общественной безопасности, командующему войсками Парижа, ему недолго оставалось ждать дня, когда он станет «директором», одним из пяти некоронованных королей Франции при Директории.

В начале 17 95 Роза пишет ему такую записку:

«Я уже давно не имела удовольствия видеть вас. С вашей стороны нехорошо забывать старую знакомую. Надеюсь, мой упрек вас проймет. Теперь я живу на Университетской улице, дом 371».

Баррас, разумеется, навестил ее, но не так, как этого хотелось Розе, которая в феврале снова подбивается к нему, о чем свидетельствует другая записка:

«Передайте Баррасу, что я четвертый день лежу с простудой, что, так и не навестив меня, он поступает очень дурно и что нужно быть ему настоящим другом, чтобы его простить».

Она стала его подругой и простила его. Любила ли она Барраса? Можно ли любить виконта и цареубийцу[84]Т. е. одного из тех членов Конвента, что голосовали за казнь Людовика XVI.
Поля де Барраса, мужчину умного, красивого, элегантного, обаятельного в обращении, смелого, утонченного, мастера острот и в то же время являющего собой пример самой отвратительной порочности? Как бы там ни было, это Розу не остановило. Любил ли ее Баррас? Нет, он любил только деньги. Деньги и еще больше — роскошь! И чтобы иметь то и другое, был готов на все. Любил он и женщин, «богинь его разума», но был совершенно не способен любить одну из них.

— Демократия — вот что такое любовь, — повторял он.

Не брезговал он при случае и молодыми людьми. Этот тщеславный и циничный игрок, этот продажный политикан наслаждался не самой властью, а тем, что она может ему дать. О нем говорили: «Он любит трон, потому что тот — бархатный». Он наслаждается данной минутой, — заметил кто-то, хорошо его знавший, — «и живет изо дня в день наедине со своим умом, кошельком, любовницами и совестью». Последней у него, правда, было мало — вернее, вовсе не было. Тем не менее он услужлив. «Он легко оказывал услуги, — говорит г-жа де Шатене[85]Г-жа де Шатене — м-ль Луиза Мари Викторина де Шатене-Ланти (1771–1855), писательница и переводчица с английского.
, — и здесь не делал различия между просителями, не чванился и не чинился», и Роза вовсю использовала его. Протекция «генерала»[86]Протекция «генерала» — т. е. Барраса, человека штатского, но тем не менее являвшегося командующим войсками Парижа.
помогла ей получить для Круасси корову, драгоценный подарок в условиях III года Республики, и — хотя Роза отнюдь не была наследницей своего покойного мужа — пару лошадей и карету в порядке компенсации за экипаж, оставленный Александром в Рейнской армии и реквизированный комиссарами Конвента.

Когда именно молодая женщина вступила в гарем Барраса, состоявший из новых, будущих и прежних его любовниц? Историки расходятся во мнениях на этот счет. Одни считают, что аппетитная вдовушка вошла в число подружек «генерала» с октября 17 94, другие — что зимой или весной 17 95. Согласно Андре Гавоти, а он лучше всех знает проблему, связь началась лишь на другой день после Вандемьера[87]Вандемьер — имеется в виду контрреволюционный мятеж в Париже 10–13 вандемьера IV года (3–5 октября 1795), подавленный Наполеоном.
. Не будем становиться ни на чью позицию. Если бы такой вопрос задали впоследствии обоим наиболее заинтересованным лицам, они, пожалуй, и сами не ответили бы на него. Для Поля де Барраса и Розы де Богарне телесная близость в контексте прочих похождений была не настолько уж важна, чтобы запоминать связанные с ней даты. Как позднее выразится Баррас, «г-жа де Богарне принадлежала к свите дам, составлявших компанию Тальену и мне».

К свите!..

А принадлежать к свите короля казнокрадов означало для Розы возможность расширить свои «дела». Речь теперь шла уже не о голове сахара или паре чулок! У г-жи де Богарне более широкие виды. Робер Ленде упоминает, что однажды к нему явился Уврар и предложил сто тысяч франков за контракт на военные поставки. Будущий министр финансов Директории, а тогда член Комитета общественного спасения закричал:

— Выйдите, сударь, или я вышвырну вас в окно!

— Не могу предложить вам больше, — невозмутимо отозвался банкир. — Баррасу и госпоже де Богарне я даю столько же.

Благодаря своим «делам», Роза 17 августа 17 95 может позволить себе расход явно не по средствам. В этот день она снимает у Жюли Карро, бывшей Луизы Жюли Тальма, принадлежащий этой девице легкого поведения небольшой особняк, расположенный неподалеку от шоссе д'Антен и предместья Монмартр, — дом N 6 по улице Шантрен, которую назвали так потому, что когда-то там квакали лягушки[89]Французское название улицы Шантрен (Chantereine) представляет собой сложное слово: chante — поет и reine, raine — лягушка.
. Это было очень уютное жилище, восхитительная прихоть особы, состоящей на содержании, — м-ль Карро состояла на нем у виконта де Сегюра. Решетчатые ворота между двумя домами — особняками д'Аржансон и де Сен-Шаман — позволяли по узкой аллее длиной в 90 метров, обсаженной липами, добраться до маленького дворика-сада. У входа в него располагались два флигелька — конюшня, где помещалась пара вороных, и каретник, где стоял экипаж, полученный от Республики. Посреди красивых деревьев, производивших впечатление парка, возвышалась осуществленная мечта — небольшое зданьице в четыре окна по главному, увенчанному аттиком фасаду и примыкающая к дому ротонда, откуда через высокие застекленные двери можно было попасть в сад. В полуподвале помещались кухни и погреба, на втором этаже комнаты повара Галлио, горничной Луизы — она заменила Агату Компуэн — и гражданина Гонтье, дворника и слуги одновременно.

На высоком первом этаже, куда входили через крыльцо с несколькими ступенями, располагались прихожая, обставленная дубовым буфетом, шкафом и стенным умывальником; маленькая гостиная, служившая также столовой и потому меблированная стульями красного дерева с черными сиденьями и круглым столом с откидными краями, У стены — две опирающиеся на нее консоли с мраморной отделкой. На других стенах эстампы, обрамляющие стенные шкафы, которые тоже остеклили и в которых поблескивает теперь серебряная посуда. Ротонда приспособлена под будуар. Там красуется фортепьяно, но комната служит, прежде всего, туалетной. В ней множество зеркал — висячих и трюмо, что позволяет Розе любоваться собой во всех ракурсах, а это, наверное, было красивое зрелище. Четвертая, и последняя, комната — спальня. Она меблирована заново. Г-жа де Богарне купила новые кресла с «запрокинутыми спинками», которые обтянула голубой нанкой, и кушетку из бронзированного дерева. Она привезла с Университетской улицы свою арфу секретер из гваделупского лимона, столик того же дерева с мраморной крышкой и бюст Сократа, не совсем, может быть, уместный в обстановке, столь далекой от мудрости.

Ни для Гортензии, ни для Евгения комнаты не предусмотрены. Дети находятся в пансионах: Гортензия у г-жи Кампан[91]Кампан — Жанна Луиза Анриетта Жене, в замужестве Кампан (1752–1822), доверенная приближенная королевы Марии Антуанетты, после казни последней, а затем Термидора — содержательница пансиона в Сен-Жермене.
, а Евгений, вернувшийся из армии, поручен заботам гражданина Патрика Мак Дермота, директора «Ирландского колледжа», тоже расположенного в Сен-Жермене. Поэтому Роза может жить на свой вкус, а мы знаем, что это означало.

В особняке, разумеется, много лишнего, но не хватает кое-чего самого необходимого. То же — в загородном доме в Круасси, за наем которого платит или будет платить Баррас. «Г-жа де Богарне, — рассказывает он, — предложила мне принять на себя невыплаченную ею часть задатка за аренду дома в Круасси. Я согласился, но, обосновавшись там, она призналась мне, что не в состоянии выплачивать очередные взносы, а за прошлые месяцы — тем более; я заплатил за все и даже за починку того, что пришло в ветхость». Когда, уже став членом Директории, он ездил завтракать к Розе, перед ним скакали жандармы и везли корзины с провизией. «Птица, дичь, редкие фрукты переполняли ее кухню, а ведь была самая голодная година, — рассказывает сосед Розы будущий канцлер Паскье. — В то же время в доме не хватало кастрюль, стаканов и тарелок, которые ей приходилось занимать в нашем убогом хозяйстве».

Иногда Роза выполняет также обязанности хозяйки в особняке Барраса на улице Шайо, там, где теперь у нас музей Гальера[92]Музей Гальера — музей Моды и костюма на авеню Петра I Сербского в Париже, помещающийся в здании, построенном герцогиней Гальера и завещанном ею столице Франции.
.

* * *

Однажды не то в прериале, не то в мессидоре III года г-жа Тальен пригласила в Хижину странного военного, хилого и обтрепанного, которого встретила неизвестно где. Быть может, у г-жи Перлон, которая отлично знает его семью, но, вероятнее, у Барраса, покровительствующего ему с 1793. Его плохо напудренные волосы свисают, «как собачьи уши» на впалые, отливающие желтизной щеки. Он без перчаток, на нем старый изношенный сюртук. Что касается сапог, то их уже много месяцев не касалась щетка. Как ни удивительно, этот военный — генерал, но числится в резерве. Его половинное жалованье позволяет ему есть всего раз в день, и в полдень он довольствуется чашкой черного кофе. Он живет довольно далеко от Аллеи вдов, около моста Сен-Мишель, но отправляется к своей покровительнице пешком: ему не на что нанять экипаж.

Зовут его Наполеон Буонапарте.

Терезию он посещает, прежде всего, потому, что ухаживает за ней. «Г-жа Тальен была тогда умопомрачительно хороша, — скажет он на Святой Елене. — Хотелось целовать ей и руки, и все, что можно». Но видится он с ней еще и затем, что хотел бы получить форменные штаны, а это почти невозможно: он в резерве, сукно же выдается лишь тем офицерам, что в строю. Кроме того, сославшись на состояние здоровья, он, артиллерист, отказался принять начальствование над пехотной бригадой и отправиться в Западную армию под командованием Гоша. Он не раз слышал, как Баррас восклицал:

— Женщины кое на что годны в этом мире: они услужливее мужчин.

Поэтому он расхрабрился и изложил г-же Тальен свои экипировочные заботы. Терезия нашла участие в этом деле забавным и через несколько дней встретила беднягу такими брошенными через всю гостиную словами:

— Ну вот, мой друг, вы и получили ваши штаны!

Позднее будущий император вспомнит об этом. Вспомнит он также, что Богоматерь Термидорианская расхохоталась ему в лицо, когда он предложил ей развестись и выйти за него.

Заметила ли его Роза во время своих визитов в Хижину? Помнит ли она, как однажды вечером Баррас представил ей этого маленького корсиканского военного? Неизвестно. Во всяком случае, впечатления на нее он не произвел. Однако у этого бедняка довольно тонкие черты лица и изысканный рисунок губ. «Сегодня мне кажется, — пишет один из тех, кто видел Бонапарта в те времена, — что тонкий, изящный, решительный контур его рта обличал в нем человека, презирающего опасность и отнюдь не избегающего ее».

Баррас, без сомнения, испытал то же чувство, когда бывший комиссар Тюро первым назвал имя Буонапарте в ночь с 12 на 13 вандемьера. Конвент готовился самораспуститься и уступить власть Директории. Депутаты только что проголосовали за декреты, которые правыми секциями, воспользовавшимися аргументацией «левых», были расценены как «оскорбительные для нации». Разве не будет ограничено число избирателей? Разве не умален суверенитет народа тем, что его избранники потеряют две трети мест в будущем Собрании, поскольку их зарезервировали за собой члены Конвента, не столь наивные, как члены Учредительного собрания в 17 91?

Миролюбивый генерал Мену, дезориентированный этим мятежом «правых», своих союзников по Прериалю[93]Прериаль — имеется в виду восстание парижской бедноты против термидорианского Конвента, происходившее 1–4 прериаля III года Республики (20–23 мая 1795).
, капитулирует. Члены Конвента, по их собственному выражению, отдают себе отчет, что «молния революции потухла в их руках». Конвент в отчаянии назначает командующим войсками Парижа Барраса, который 9 термидора возглавил удар по ратуше и Робеспьеру. Бывший младший лейтенант колониальных войск при Людовике XVI сознает, что генерал он случайный, без всякого опыта; поэтому он ищет себе в помощь настоящего генерала и — предпочтительно — артиллериста.

— Буонапарте, — бросает Баррас.

Фрерон, ухажер Полетты Бонапарт, будущей Полины, одобряет предложение. Баррас, видевший Бонапарта в деле во время осады Тулона, соглашается.

— Приведи его, — говорит он Фрерону.

«Мемуары» Барраса, частично написанные Русленом де Сент-Альбеном[94]Руслен де Сент-Альбен — граф Александр Шарль Омер Руслен де Корбо де Сент-Альбен (1773–1847), политический деятель и публицист, которому Баррас по завещанию поручил отредактировать и дописать его «Мемуары». Опубликовал их сын Руслена Ортанзиюс де Сент-Альбен.
, представляют собой набор намеренных ошибок. Так, например, будущий директор утверждает, что это он произвел в капитаны лейтенанта Бонапарта под Тулоном, тогда как чин капитана был дан его «преемнику» Людовиком XVI девятнадцатью месяцами раньше.

В рассказе Барраса не фигурируют ни Тюрро, ни Фрерон. Это он сам якобы сказал:

— Заменить Мену? Нет ничего легче. У меня есть нужный вам человек. Это маленький корсиканский офицер, который не заставит себя просить.

Если верить Баррасу, Бонапарта нигде не могли найти: он собирался стать на сторону роялистов, но те отказались от его услуг.

По утверждениям других очевидцев, будущий император сидел на спектакле в театре Федо, когда разнесся слух, что роялистские секции идут на Конвент. Тогда он отправился бродить по кулуарам Собрания, где его нашли и отправили на площадь Карусели в штаб Барраса.

Бесспорно одно: в тот вечер Бонапарт был поглощен мыслью поступить на турецкую службу. Разве 15 сентября после отказа принять назначение в Вандею он не был уволен из армии Комитетом общественного спасения под председательством Камбасереса[95]Камбасерес — Жан Жак Режис де Камбасерес (1753–1824), французский политический деятель, член Конвента и Комитета общественного спасения, затем второй консул и редактор знаменитого Гражданского кодекса, затем канцлер Империи, председатель сената и герцог Пармский. Был ближайшим помощником Наполеона по гражданской части.
, хотя последний использовал — и оценил — его в топографическом бюро?

Забавно читать в «Мемуарах» Барраса рассказ об этой знаменитой ночи. «Силы, которыми я располагал, состояли всего из пяти тысяч человек всех родов войск. Сорок орудий находились на равнине Саблон[96]Равнина Саблон — в XVIII в. местность к западу от Парижа, на которой проводились воинские учения.
под охраной всего пятнадцати человек. Была полночь, и из различных источников меня предупреждали, что атака на нас начнется в четыре часа утра. Я сказал Бонапарту:

— Сам видишь, медлить нельзя, и я был прав, выбранив тебя за то, что ты не появился раньше. Пусть немедленно захватят эти пушки и спешно доставят их в Тюильри.

Бонапарт тотчас выполнил мой приказ и отправил туда Мюрата с тремя сотнями сабель…»

Выходит, Бонапарт лишь «выполнял» приказ Барраса! И только за эту роль простого исполнителя он получил прозвище «генерал Вандемьер», чин дивизионного генерала 16 октября, а 26 — пост командующего войсками Парижа!

Как бы то ни было, он изумил каждого, кто его не знал, иными словами — всех. Странным генералом казался этот щуплый человек в маленькой треуголке с «невозможным султаном» и саблей, бившей его по тощим икрам и «честное слово, отнюдь не выглядевшей оружием, которое вознесет его!»

Вечером 13 вандемьера Роза, вероятно, обедала с Баррасом — на Святой Елене Наполеон упомянет об этом одной несколько двусмысленной фразой: «Г-жа де Богарне, разумеется, радовалась победе правительства». «Нисколько не сочувствуя секциям, — рассказывает Баррас, — г-жа де Богарне лично была целиком наша, но вряд ли она что-то собой представляла». В этот вечер она узнала из уст самого Барраса, как роялисты угодили под картечь на паперти Святого Роха на улице Сент-Оноре и как их смел оттуда тот самый маленький Буонапарте, которого хорошенькая веселая вдова встречала в Хижине. Завсегдатаи Терезии Тальен одни только и могли ответить на вопрос, откуда взялся тот незнакомец с еще неслыханным именем и фамилией, правописание которой усвоить особенно трудно потому, что сам ее носитель произносит «Буонапарте». К тому же в такой форме она пишется и в «Монитёре» от 22 вандемьера.

В том же номере «Монитёра» сообщается, что пятью днями ранее, 17 числа, Баррас с трибуны Конвента огласил «постановление правительственных комитетов о разоружении секций Лепельтье и Французского театра». И добавил:

— Я приказал всем гражданам двух этих секций в течение трех часов сдать свое оружие в штаб-квартиры секций: приказ выполнен.

Узнав об этом постановлении, Евгений, хоть и не проживавший в названных секциях, испугался с делающим ему честь сыновним благоговением, как бы ему не пришлось расстаться «с саблей, которую мой отец носил и прославил честной и — по его словам — достохвальной службой». В надежде сохранить саблю, будущий вице-король Италии — ему было четырнадцать лет — по совету матери попросил приема у Бонапарта. В этот день новый командующий войсками Парижа завтракал с Баррасом у Монтансье, бывшей дамы легкого поведения и директрисы театра, которой ныне было уже за шестьдесят. Жюно сходил за своим начальником. Бонапарт принял Евгения и был тронут слезами юного Богарне. Он знал, что перед ним сын подруги Барраса и Терезии, и вернул ему саблю.

На другое утро Роза явилась поблагодарить Бонапарта, а на следующий день генерал, без сомнения, в свой черед приехал на улицу Шантрен, где только что обосновалась г-жа де Богарне. Так, по крайней мере, Наполеон, Жозефина, Евгений — не забудем и Гортензию — излагают историю «отцовской сабли», которую Баррас, не присутствовавший при этом, упрямо считает легендой.

* * *

Бонапарт вновь навестил креолку, но затем его визиты становятся более редкими, хотя он и знает, что тому, кто стремится сделать карьеру, не следует пренебрегать знакомством с женщинами.

«Женщины всюду — на спектаклях, в местах прогулок, в библиотеках, — писал он еще раньше брату. — В кабинете ученого вы встречаете хорошеньких особ. Париж — единственное место на свете, где они достойны стоять у руля; поэтому мужчины сходят по ним с ума…»

Однако все выглядит так, словно он избегает этой красавицы, которая почти что преследует его. Не потому ли, что он знает: Роза — любовница Поля де Барраса? Ведь вплоть до февраля все видели, как она рассылала приглашения «к себе» в дом N 1 8 по улице Бас-Пьер в Шайо. А быть может, он поглощен военными делами? Во всяком случае, даже если он находит ее очень красивой, а «старорежимность», с которой она его принимает, очень ему нравится, он еще не влюблен, хотя не исключено и то, что в ее присутствии его сковывает какая-то странная робость.

Но не любит ли он другую?

Накануне Вандемьера, когда Бонапарт бился как рыба об лед и жил в скромной гостинице «Синий циферблат», он все еще любил Дезире Клари[97]Клари, Дезире — дочь богатого марсельского негоцианта, которая одно время была помолвлена с Наполеоном, а затем в 1798 вышла замуж за генерала Бернадота, будущего маршала (1804), избранного в 1810 наследным принцем шведским, и с 1818 короля Шведского и Норвежского под именем Карла XIV. Сестра ее Мари Жюли вышла замуж за Жозефа Бонапарта (1708–1844), старшего брата Наполеона.
. В конце мая того же года по приезде в Париж он получил письмо от своей юной марсельской невесты: «Каждая новая минута ранит мое сердце: она отделяет меня от самого дорогого друга… Мысль о нем не покидает меня и не покинет до могилы. О друг мой, пусть твои обеты будут столь же искренни, сколь мои, а ты станешь любить меня столь же сильно, сколь я тебя… С твоего отъезда прошел всего час, но он кажется мне вечностью!»

Бонапарт ответил:

«Я получил два твои очаровательные письма, они освежили мне душу и дали ей насладиться мгновением счастья. Печальная иллюзия, которую развеяли разлука с тобой и неуверенность в будущем! Я чувствую, однако, что, заручившись любовью моей доброй подруги, нельзя быть несчастным… Заклинаю тебя, пиши мне каждый день, каждый день подтверждай, что по-прежнему любишь меня» [98] .

Затем его бездеятельность в комнатке за три франка в неделю и неопределенные мелкие обязанности в топографическом бюро привели его в состояние полного ничтожества. Он твердит Дезире: если она любит другого, пусть без колебаний бросит маленького бедного бригадного генерала без бригады и денег. Денег у него так мало, что он подумывает даже о самоубийстве. Однако находит иной способ выйти из положения. Он — если верить Баррасу — доверился последнему:

— Иди речь лишь обо мне, я сумел бы терпеливо ждать. Мужчине много не нужно. Но у меня есть семья, прозябающая в крайней нужде. Я знаю, мы справимся с неудачами. В дни революции хлеб должен найтись для всех, а ведь аристократы уже достаточно давно присвоили себе все житейские блага. Должен наступить и наш черед. Покамест же будем терпеть.

Поль де Баррас якобы подсказал ему выход из положения:

— Женитесь. Именно так мы поступали при старом режиме. Я видел много тому примеров. Все наши дворяне, как разоренные, так и те, кто никогда не разорялся, поскольку родился в семье без всякого состояния, поправляли свои дела именно таким образом. Они охотились на дочерей негоциантов, банкиров, финансистов. И ни разу не давали осечки. Если у меня найдется время подумать и осмотреться, я подыщу вам такую.

И виконт, посмеиваясь про себя, якобы предложил Бонапарту жениться на Монтансье, родившейся в 17 30! Бонапарт — опять-таки по словам Барраса — ответил, опустив глаза:

— Это заслуживает размышления, гражданин народный представитель. В особе мадемуазель нет ничего, что меня отталкивало бы: разница в возрасте — это одна из вещей, на которые в годину революции нет времени обращать внимания. Но осталось ли после всех ее несчастий у нее столь же крупное состояние, как и раньше? Когда задумываешься о таком важном деле, как брак, следует знать, на чем он будет строиться.

Бывшая актриса располагала 1 200 000 ливров и накануне 13 вандемьера согласилась встретиться с «претендентом» на ее руку.

«Мы встаем из-за стола, — повествует Баррас. — Жених с невестой подходят друг к другу и затевают весьма конфиденциальный разговор. Я отхожу в сторону. Слышу, как они говорят: „Мы сделаем так, мы сделаем этак…“ Мы на каждом шагу. Это уже то самое мы Коринны, что так хорошо передала г-жа де Сталь в своем знаменитом романе. Бонапарт говорит о своей семье, с которой рассчитывает познакомить м-ль Монтансье. Его мать и все его братья, несомненно, оценят такую замечательную женщину. Он намерен при первой же возможности съездить с нею на Корсику. Там великолепный климат. Это край долголетия, новая страна, где, имея солидный капитал, можно быстро разбогатеть, за несколько лет удвоить его и т. д. Бонапарт расписывает своей будущей половине корсиканские замки, которые стоят воздушных, В ту минуту, когда в разговор двух голубков вмешиваюсь я, мне докладывают, что в Париже беспорядки и мои коллеги вызывают меня в Комитет общественного спасения.

— Поручаю вам охранять дом, — бросаю я Бонапарту и м-ль Монтансье.

И оставляю их одних».

Эти амуры шестидесятилетней женщины с двадцатишестилетним мужчиной показались бы выдумкой чистой воды, если бы накануне Вандемьера Бонапарт не вознамерился жениться на подруге своей матери г-же Пермон-Комнин, которая, по годам, сама могла произвести его на свет. Когда Бонапарт сделал свое странное предложение, в соседней комнате находилась маленькая Лора, будущая герцогиня д'Абрантес. Она слышала, как после краткого «оцепенения» мать ее разразилась хохотом и ответила своему вздыхателю:

«— Поговорим серьезно, дорогой мой Наполеон. Вы думаете, что знаете, сколько мне лет? Так вот, вам это не известно. Я и не открою вам этого, потому что у меня тоже есть свои слабости. Скажу вам только, что я гожусь в матери не только вам, но и Жозефу. Оставим эту шутку: в вашем присутствии она меня удручает.

Бонапарт возразил и повторил, что, на его взгляд, все это вполне серьезно; что возраст женщины, на которой он женится, ему безразличен, коль скоро ей, как в данном случае, на вид не дашь и тридцати, и что он зрело обдумал свое предложение. Затем он добавил такие примечательные слова:

— Я хочу жениться. Меня хотят женить на женщине очаровательной, доброй, приятной и связанной с Сен-Жерменским предместьем[99]Сен-Жерменское предместье — в XVIII — начале XIX вв. аристократический квартал Парижа.
. Мои парижские друзья хотят этого брака. Мои прежние друзья стараются его не допустить. А я хочу жениться, и то, что я вам предложил, устраивает меня во многих отношениях. Подумайте.

Моя мать положила конец разговору, со смехом ответив Бонапарту, что она уже подумала».

«Очаровательной, доброй, приятной» женщиной могла быть только Жозефина, а «парижскими друзьями» — Тальен и его жена, поскольку Баррас, по его собственному признанию, вмешается в «дело» лишь много позднее, когда оставит Розу ради г-жи Тальен. В таком случае, именно Терезия подтолкнула женщину, «связанную с Сен-Жерменским предместьем», написать в конце концов знаменитую записку, которая имела целью вновь «подцепить» того, кто, казалось, забыл Розу.

«Вы больше не появляетесь у друга, который вас любит, вы его совсем забросили, и вы не правы, потому что он нежно к вам привязан.

Приезжайте завтра, в септиди [100] , позавтракать со мной. Мне необходимо видеть вас и потолковать с вами о ваших интересах.

До свидания, мой друг, обнимаю вас.

Вдова Богарне».

Если тут не заговор двух подруг, какие чувства движут Розой? Без сомнения, она думает о том, что однажды сказал ее приятель Сегюр:

— Этот маленький генерал, похоже, станет большим человеком.

Разумеется, она уже «обладала» Баррасом, одним из пяти королей Республики после 30 октября, считавшимся тогда большим человеком. Но она не могла не понимать, что этот «покровитель» будет «покровительствовать» ей лишь временно. Ей требовалось что-нибудь получше — мужчина, которого не испугают ее расходы, эта бочка Данаид[101]Бочка Данаид — бездонная бочка. Согласно античному мифу, 50 дочерей царя Даная в одну ночь убили всех 50 своих мужей, за что боги осудили их вечно наполнять бездонную бочку.
. К тому же она находила Бонапарта забавным — она своим певучим креольским говорком произносила «за-а-бавным». Конечно, он не Бог весть что… Короче, рассорившись теперь с г-жой Пермон и полагая, что вдова Богарне не из бедных, генерал Бонапарт является к ней в этот пресловутый септиди, и Роза для начала ловко дает ему понять, что ее связывает с Баррасом лишь большая дружба. Все пересуды о них — клевета! Наивный маленький генерал уже готов верить чему угодно.

Затем он вступает в беседу с хорошенькой вдовой, делающей вид, что она сочувственно внимает его излияниям насчет «своих интересов». Он, несомненно, распространяется о командовании Итальянской армией, которое надеется получить, рассказывает о своей семье. «Ты знаешь, — писал он в прошлом брату Жозефу, — я живу лишь постольку, поскольку могу доставлять радость своим близким». Поэтому, едва успев выйти из боя, он уже послал деньги своему клану: «Я отправил семье пятьдесят или шестьдесят тысяч франков, серебро, ассигнаты, тряпки. Теперь она ни в чем не нуждается. Она всем снабжена в избытке».

Он попросил места консула для Жозефа. Люсьен[102]Люсьен… Луи… Жером — младшие братья Наполеона (1775–1840, 1778–1846 и 1784–1860 соответственно).
, уже прикомандированный к Фрерону и отправленный с ним в служебную поездку, назначен 2 8 октября комиссаром интендантства. Двумя днями раньше Наполеон произвел Луи в лейтенанты артиллерии, а 12 ноября взял его к себе адъютантом. Он позаботится о маленьком Жероме, которого к концу года поместит в коллеж.

— Не могу сделать для своих больше, чем делаю.

«Клан» может быть доволен, но — и так продлится до конца невероятной карьеры Наполеона — клан будет считать, что для него всегда делают слишком мало.

Бонапарт много раз возвращается на улицу Шантрен, невзирая на присутствие мопса Фортюне, который ревниво лает на непрошеного чужака и пытается его укусить. Роскошь, чисто показная роскошь галантной дамы, ослепляет его. Он восхищается всем, в том числе очаровательной манерой Розы принимать гостей, каждому из которых она говорит именно то, что надо сказать, тактом, с которым она поддерживает разговор, и способом, которым она варит подаваемый ею самой кофе — «мартиникский кофе, присылаемый ей матерью с собственных плантаций». Бонапарт даже не подозревает, что у хозяйки дома за душой одни долги, что слугам платят редко, а поставщикам и того реже и что у «Розы бесконечно больше платьев и шалей, чем сорочек и юбок». Правда, о последних двух предметах туалета речь и не заходит — это было бы неуместно. Перед этой «дамой» гость чувствует себя сущим провинциалом и… чересчур уж мелким дворянчиком. Он ведь еще не знает, что титул виконтессы ею узурпирован. Бонапарт весь под властью несравненных чар «несравненной Жозефины», Он уже зовет ее так, не желая употреблять имя Роза — его произносило слишком много мужских губ.

— Какой за-а-бавный этот Бонапарт!

Теперь он любит ее, как никогда еще не любил.

— Я действительно любил ее, но не уважал: она была слишком ленива, — признается он на Святой Елене.

Покамест он ослеплен. Он больше не слышит ее лжи, не разгадывает ее хитростей, не видит явной поверхностности, но заодно не чувствует ее щедрости, услужливости, неумения ненавидеть, простоты. Он ослеплен тем, о чем говорит во второй — и не слишком приличной — части своего признания:

— В ней было нечто такое, что нравилось. И, прежде всего, п…, лучше которой не бывает. Там таился весь мартиникский Труаз-Иле сразу.

Она, черт ее побери, отлично это знает и пускает в ход свое искусство кокетки, каким владеет в совершенстве. Ее забавляет разожженная ею пламенная страсть, и на следующий же день, после того как она отдалась ему, — это было для нее отнюдь не трудным шагом, — она несколько удивлена, не без труда разбирая его первое письмо:

«7 часов утра.

Я просыпаюсь, весь полон тобой. Твой портрет и воспоминание о вчерашнем упоительном вечере не дают покоя моим чувствам. Как вы действуете на мое сердце, нежная и несравненная Жозефина! Вы сердитесь? Вы печальны? Вы встревожены? Моя душа разрывается от боли, и для вашего друга нигде нет покоя. Но сколь я счастлив, когда, отдаваясь подчинившему меня чувству, я впиваю с ваших губ, черпаю из вашего сердца пламя, которое меня сжигает. Ах! Этой ночью я отчетливо понял, что ваш портрет — это не вы! Ты выезжаешь в полдень, я увижусь с тобой около трех. А пока что, mio dolce amor[103]Mio dolce amor (ит.)  — моя нежная любовь.
, прими тысячу поцелуев, но не возвращай их: они воспламеняют во мне всю кровь».

Вот он и стал жертвой чар.

Он околдован возможностью держать в объятьях это томное чувственное тело, все в ямочках, гибкое, как пальма Антильских островов, дышащее любовью. Он, неопытный, восхищен также искушенностью своей партнерши. Партнерши настолько ловкой, что ей удается внушить, будто именно с ним она открыла для себя и постигла эту восхитительную науку.

Началось сказочное приключение, которое превратило маленькую креолку легкого нрава — и еще более легкого поведения — в повелительницу обширной империи и королевства.