Вечером 9 марта 1796, 19 вантоза IV года, в красивой раззолоченной гостиной во втором этаже особняка за N 3 по улице д'Антен собралось пять человек. Комната с драгоценной обстановкой времен Регентства[104]Регентство — время правления (1715-1723) герцога Филиппа Орлеанского, регента при малолетнем Людовике XV.
служит сегодня кабинетом директору Парижско-Нидерландского банка. В 1796 гостиная была залом бракосочетаний мэрии II округа, и в тот вечер новобрачная, трое свидетелей и комиссар Директории Колен-Лакомб, бурбоннезец[105]Бурбоннезец — уроженец Бурбонне, расположенной к северо-западу от Лиона провинции дореволюционной Франции.
с деревянной ногой, в обход закона заменяющий официального чиновника мэра Леклерка, который, вне сомнения, отправился спать, уже больше часа ждали новобрачного и четвертого свидетеля, иными словами, Бонапарта и его адъютанта Лемаруа.

Время от времени Роза, ставшая Жозефиной, поглядывает на Барраса, потому что в компании с Тальеном и верным Кальмеле он, действительно, выступает свидетелем на этом странном бракосочетании. Он был совершенно изумлен, узнав, что этот маленький дурачок-генерал претендует на руку женщины, которую для того, чтобы обладать ею, нужно только учтиво попросить. Он улыбается, вспоминая, как выговаривал Бонапарту за чрезмерное великодушие:

— Ты, кажется, принял нашу Богарне за одного из солдат Тринадцатого вандемьера, которых нельзя обойти при раздаче наград. Ты бы лучше послал эти деньги семье: она нуждается в них, и я совсем недавно отправил ей вспомоществование.

Бонапарт покраснел, потом стал защищаться:

— Я не делал подарков своей любовнице. Никогда не обольщал девушек. Я из тех, кто предпочитает любовь готовую любви, которую еще надо взрастить. Однако каково бы ни было теперь положение госпожи Богарне, но если у нас с ней серьезные отношения, а подарки, за которые вы меня упрекаете, были свадебными подарками, что вы имеете возразить, гражданин директор?

— Ты это всерьез говоришь?

— Прежде всего, госпожа Богарне богата, — взрываясь, отпарировал Бонапарт.

Баррас кончил тем, что ответил:

— Ну, раз ты советуешься со мной всерьез, отвечу тебе твоими же собственными словами: почему бы и нет? Ты одинок, тебе не за что зацепиться. Твой брат Жозеф указал тебе путь — брак. Он уже выкарабкался из нищеты благодаря приданому Клари… Женись. Женатый человек сразу обретает место в обществе, большую сопротивляемость и свободу маневра в борьбе с недругами.

По словам Наполеона, — он сказал их на Святой Елене, — Баррас якобы добавил:

— Она связана со старым режимом и с новым; она придаст тебе устойчивости, у нее лучший дом в Париже.

В этом было-таки известное преувеличение.

Бонапарт опаздывал уже больше чем на час.

А вдруг он вовсе не приедет? Нет, невозможно. Он любит ее с того недавнего дня, когда она отдалась ему. Но разве этот брак не безумие? Жених ревнив, экономен, порядлив. Невеста легкомысленная, беспорядочная мотовка. К тому же между ними шесть лет разницы. Когда она напомнила ему об этом, он пропел — кстати, фальшиво:

Теперь он, конечно, приоделся и не лишен обаяния. У него привлекательный взгляд и улыбка. Но она нисколько не любит «Бонапарта», как называет его и всегда будет называть, находя имя его слишком необычным. Она долго колебалась, выходить за него или нет. Для нее Бонапарт всего лишь «уличный генерал», выросший на мостовых Вандемьера. Сначала Розе льстила жгучая страсть, которую она спустила с цепи в этом мрачнолицем «Коте в сапогах». Нравиться для нее — радость, доставленная самой себе. Выгода, разум вмешаются в дело позже. А потом несколько докучная любовь Бонапарта начнет ее тревожить.

Она объясняла одной подруге: «Вы спросите меня: „Вы любите его?“ — Что вы, нет. — „Значит, вас от него воротит?“ — Нет, но у меня к нему всего лишь теплое чувство, и это мне не нравится. Я восхищаюсь отвагой генерала, обширностью его знаний, живостью ума, но, признаюсь, меня пугает власть, которой он, видимо, добивается над окружающими. Если мы соединимся, а он меня разлюбит, не придется ли мне слышать попреки тем, что он для меня сделал? Что мне тогда останется? Плакать».

Колебаться ее заставляло и чувство, испытываемое ею к Баррасу. Роза обожала элегантность и утонченность виконта. Стоило ей закрыть глаза, как она — подобно Викторине де Шатене — видела его «сидящим в одном из больших красивых бархатных кресел с золотым позументом, которыми была меблирована вся его квартира; немного походя на исповедника, он поочередно выслушивал тех, кто справа и слева осаждали его с делами, и принимал, с риском их потерять, адресуемые ему прошения».

Баррас разыгрывал из себя — и очень удачно — форменного монарха, Ах, вот если бы он женился на ней!.. Но об этом не стоило и мечтать. Разве с самого их сближения он не начал плотоядно поглядывать на м-ль Майи де Шаторено? И разве вскоре не пришлось Розе делить любовника с соперницей, а затем с Терезией? Такое трио не могло сосуществовать долго, и Роза позднее скажет:

— Я уступила место этим дамам как смиренная и участливая подруга.

И все это, продолжая в эти последние месяцы помогать султану из Люксембургского дворца принимать ванну. Баррас, похоже, смеялся про себя, глядя затем на гостей, почтительно целующих Розе руку, еще влажную после любовного купанья. Но не помешает ли ей брак с Бонапартом «видеться» с ее дорогим директором? Ведь еще двадцать три дня тому назад она вместе с Баррасом председательствовала на обеде в Шайо. И сказала ему:

— Вас я буду любить всегда, можете на это рассчитывать. Роза всегда будет ваша и в вашем распоряжении, стоит вам только подать знак.

Она принимала за любовь острое физическое влечение к нему. И расставалась с ним со слезами. «Сжимая меня в объятиях, — рассказывает позднее Баррас, — она упрекала меня в том, что я разлюбил ее, и повторяла, что именно меня любила больше всех на свете и не может со мной расстаться даже теперь, когда вот-вот станет женой маленького генерала. Я находился почти в том же положении, что Иосиф у г-жи Потифар[106]Иосиф у г-жи Потифар — в Библии (Быт., гл. 39) рассказывается, как прекрасного юношу Иосифа, проданного в рабство в Египет, тщетно пыталась соблазнить жена его хозяина Потифара, начальника телохранителей фараона, чьим любимцем стал Иосиф позднее.
. Однако я солгал бы, уверяя, что оказался таким же жестоким, как юный министр фараона… Я вышел с г-жой де Богарне из своего кабинета не без некоторого смущения».

Чтобы объяснить происхождение следов слез жениху, который, хмелея от нетерпения, ждал Розу у нее дома, лукавица обвинила Барраса в приставании к ней. Маленький корсиканец разом вскинулся:

— Я потребую у него объяснений.

Жозефина утихомирила его:

— У него несколько резковатые манеры, но он очень добр, очень услужлив; это — Друг, и ничего больше.

И Бонапарт ей поверил. Еще бы!

Чуть-чуть позже, — если верить словам Наполеона на Святой Елене, — Роза призналась ему, что действительно состоит любовницей Барраса и даже была беременна от него.

— Это очень прискорбно, и я не знаю, как мне быть, — вздохнула она.

— Поженимся, — предложил он. — Я не вижу тут особых препятствий.

Не эта ли исключительная «покладистость» вздыхателя склонила Розу стать «гражданкой Бонапарт»? Впрочем, была и другая причина. Ей во что бы то ни стало нужно было «прибиться к берегу». Тридцать три года — не Бог весть как много, но тем не менее молодость — позади. Конечно, — и ослепление Бонапарта это доказывает, — когда она раздевается у себя в увешанном зеркалами будуаре, зрелище по-прежнему остается упоительным: высокая грудь, ноги такие, что дух захватывает, повадки креолки, — особенно в наряде Евы, — все это очаровательно. Но Роза-то изучила себя в подробностях, во всех подробностях. Вот крошечные морщинки, которые скоро углубятся, цвет лица под слоем румян и пудры уже блекнет. Да, ей надо думать, как «устроиться». Разве она не одинока? Ни Гош, ни Коленкур, видимо, не захотят больше бросить жен ради второго брака с нею. Потому Роза и решилась выйти за своего любовника, полагая, что отдать руку не труднее, чем тело. Да и с какой стати смотреть на вещи по-иному? Новое общество не придает большого значения законному браку, поскольку теперь легко развестись. Гош и Коленкур, захоти они, безусловно, могли бы без труда избавиться на «законном основании» от своих жен ради Розы. Жюли Тальма, которой Роза сдала особняк на улице Шантрен, развелась и описывает операцию в таких выражениях:

— Мы с мужем отправились в муниципалитет в одном и том же экипаже и беседовали по дороге о ничего не значащих вещах, как люди, собравшиеся выехать за город. Муж помог мне вылезти из кареты, мы уселись бок о бок на стульях и подписали документ, как будто это был обыкновенный деловой контракт. Расставаясь, муж проводил меня до экипажа. «Надеюсь, — сказала я ему, — вы не лишите меня окончательно вашего общества, это было бы слишком жестоко; вы будете иногда навещать меня, правда?» — «„Разумеется“, — ответил он не без смущения, но с большим удовольствием».

Разве брак не сделался «расторжимой сделкой сроком на неделю, а то и на ночь»? Утверждают, что «возвращаясь в гарнизон на зимние квартиры, солдаты женятся на условии развода при выступлении в поход».

Брак — развлечение, очередное развлечение.

Но охота на мужа становится трудной. Недаром в те годы пели:

Такой упорный претендент, как Бонапарт, встречался редко. Следовательно, для Розы это был случай, упускать который — грех.

Теперь новобрачный опаздывает уже на два часа.

Больше всех долгим ожиданием встревожен Баррас. Не передумал ли Бонапарт? Не свалится ли снова Жозефина ему, Баррасу, на шею? Он вспоминает о визите, который нанесла ему любовница, чтобы возвестить о своем замужестве.

— Со своей стороны, — сказала она ему, — я не сочла себя обязанной посвящать Бонапарта в тайну своего нынешнего отчаянного положения. Он полагает, что у меня есть уже некоторое состояние и что я возлагаю большие надежды на Мартинику. Не говорите ему о том, что вам известно, дорогой друг, вы все испортите. Вы же понимаете: раз я не люблю его, мне вполне можно пойти на эту сделку. Но я знаю, что вы меня не любите, — добавила она, «внезапно пролив целый поток слез, что у нее получалось как по заказу». — Это самое мое большое горе. И мне в нем не утешиться, что бы я ни делала. Разве можно привязаться к другому после того, как любила такого человека, как вы?

— А Гош? — чуть не прыснув со смеху, ответил Баррас.

И бросил ей в лицо имена еще нескольких любовников.

— И tutti quanti![107]Tulli quanti (urn.)  — здесь: и прочие, и прочие.
Полно, полно, обольстительница вы этакая!

Да, она была ею. И заставила настрадаться бедного Гоша, когда тот потребовал, чтобы она вернула его любовные письма: «Меня не заботит, будет ли ее муж знать, каким слогом я писал любовные письма этой женщине. Коль скоро она „снискала милости героев наших дней“, я ее презираю!» Как она могла предпочесть ему маленького полицейского генерала, отказавшегося сражаться в Вандее под его, Гоша, началом? И сверх того, наглеца! Гош помнил день, когда Бонапарт у г-жи Тальен, подражая голосу и ухваткам уличного гадальщика, посмотрел протянутую ему Лазаром руку и осмелился «торжественным тоном» объявить:

— Генерал, вы умрете в своей постели.

Бонапарта все нет.

Отблеск огарка, посверкивающего в оловянном подсвечнике, ложится на широкий фриз, где среди раковин резвятся амуры. Небрежно раскинувшись у догорающего камина, новобрачная погружена в размышления. Ей ведь пришлось заодно преодолевать сопротивление детей.

Гортензию, часто наезжавшую в Париж, пригласили в Люксембургский дворец на обед к Баррасу.

— Как, матушка, ты встречаешься с этими людьми? — запротестовала она. — Неужто ты забыла о несчастьях нашей семьи?

Роза не только встречалась «с этими людьми». В Люксембургском дворце она чуть ли не сама принимала гостей, а дома у Барраса играла роль хозяйки. Хорошенькая вдова вышла из положения, ответив дочери:

— Ты забываешь, что после гибели твоего отца я только и делала, что хлопотала о возврате остатков его состояния — считалось, что оно уже потеряно для вас. Разве я не обязана быть благодарна тем, кто помогал и покровительствовал мне?

21 января во время обеда, данного в ознаменование третьей годовщины казни Людовика XVI, Гортензию посадили за столом между ее матерью и «каким-то генералом», который — рассказывает будущая королева Голландии, — «говоря со мной, все время придвигался поближе, да так неудержимо и настойчиво, что это мне докучало и вынуждало меня отодвигаться. Поэтому я невольно обратила внимание на его лицо, красивое, весьма выразительное, но на редкость бледное. Речь у него была пламенная, но интересовался он явно лишь моей матерью. Это был генерал Бонапарт».

Видя такое внимание со стороны Бонапарта, Гортензия догадалась, что ее мать снова собирается замуж.

— Мама уже не будет любить нас так, как прежде, — услышала она от брата, поделившись с ним своим выводом.

«Когда генерал посетил мою мать, он заметил в нас холодок по отношению к нему. Он попытался рассеять его, но способом, который на меня не подействовал. Он злил меня, дурно отзываясь о женщинах, и чем горячей я их защищала, тем настойчивей он нападал на них».

Однажды, — вспоминала потом Жозефина, — Гортензия со слезами бросилась ей на шею, умоляя мать не выходить снова замуж. У Жозефины не хватило духу объявить дочери о своем замужестве, это взяла на себя г-жа Кампан, и Гортензия была «глубоко огорчена» известием.

В зале мэрии ждут уже третий час. Никто не подумал подрезать фитиль свечи, и она оплывает в одну сторону. Колен, кажется, похрапывает. Жозефина размышляет… Она сказала Бонапарту, что у нее крупное состояние. Но она не знает, что он посетил Эмри и осведомился, много ли дают земли Жозефины. Банкир ознакомил его с ее положением: Пажри приносило лишь пятьдесят тысяч ливров в год. Каждый раз Роза могла вручать Эмри вексель на сумму от двадцати до двадцати пяти тысяч ливров. Это, разумеется, не золотое дно. И не то, на что Бонапарт надеялся.

Жозефина больше не отваживается смотреть на часы. Чтобы приободриться, она думает о своем приданом — Итальянской армии. Баррас убедил Бонапарта, что это он добился назначения его на должность командующего Итальянской армией, якобы обещанную мужу его любовницы. На самом-то деле мысль принадлежала Карно[109]Карно, Лазар Никола (1753–1823) — выдающийся математик, член Законодательного собрания, Конвента, Комитета общественного спасения и Директории, блестящий военный администратор, прозванный Организатором побед.
, но Баррас поддержал его в Совете. Неужели маленький корсиканец попросил ее руки ради осуществления своей мечты? Несколькими днями раньше Роза осмелилась упрекнуть «жениха» в том, что он «добивается ее из корысти». Вернувшись к себе домой, тот написал следующие строки:

«9 часов утра.

Я ушел от вас с мучительным чувством и лег спать рассерженным. Мне казалось, что уважение, которого заслуживает мой характер, должно исключить из ваших мыслей ту, что волновала вас вчера вечером. Если она возобладала в вас, сударыня, значит, вы несправедливы, а я очень несчастен!

Вы вообразили, что я люблю вас не ради вас!!! Ради чего же тогда? Ах, сударыня, неужели я впрямь так изменился? Неужели такое низкое чувство могло родиться в такой чистой душе? Но как я ни удивлен сказанным вами, еще больше я дивлюсь чувству, которое при моем пробуждении повлекло меня, забывшего обиду и безвольного, к вашим ногам. Спору нет, трудно опуститься ниже и выказать большую слабость. В чем заключается твое странное могущество, несравненная Жозефина? Одна твоя фраза — и жизнь моя отравлена, сердце раздирается противоположными желаниями, но более сильное чувство, менее мрачное расположение духа влекут меня к тебе, возвращают назад. Я чувствую, если у нас будут споры, не бери в расчет мое сердце и совесть: ты покорила их, и они всегда на твоей стороне.

Но хорошо ли ты отдохнула, mio dolce amor? Подумала ли хоть раз-другой обо мне? Целую тебя трижды: раз в грудь, раз в губы, раз в глаза».

Конец письма доказывал, что Жозефина беспокоилась пожалуй что и зря.

Но была еще его семья, эти корсиканцы, страшившие Жозефину еще до знакомства с ними. Побаиваясь их реакции, Бонапарт скрыл от них свой брак. Он не поставил в известность о нем ни брата Жозефа, старшего мужчину в семье, ни свою мать г-жу Летицию, la madre. Роза догадывалась, как они вознегодуют: жениться на вдове, которая старше мужа и, сверх того, принесет ему в приданое двоих детей, которых надо содержать, хоть они и не принадлежат к их клану! На парижанке, легкомысленной моднице и мотовке! На бывшей виконтессе, вдове генерала и экс-председателя Учредительного собрания. Как она будет смотреть на своих золовок? И эта важная дама мешает дорогому Наполеоне жениться на маленькой Клари, которая плачет сейчас из-за того, что «ей не разрешают больше любить его и думать о нем!» Бедную Дезире, которая только что написала бывшему жениху:

«Вы — женаты! Не могу привыкнуть к этой мысли. Она меня убивает. Она невыносима. Я докажу вам, что я вернее слову, чем вы, и хотя вы разорвали связывавшие нас узы, никогда не обручусь с другим, никогда не выйду замуж».

Выйдет! И даже станет королевой Швеции и Норвегии, но пока что ясно одно: Жюли, сестра Дезире и супруга Жозефа, будет Жозефине врагом.

Внезапно раздается звон сабли, волочащейся по каменной лестнице. Дверь распахивается.

Это Бонапарт в сопровождении Лемаруа.

Не дав себе труда извиниться, он набрасывается на комиссара, расталкивает и будит его:

— Живо, сударь, пожените нас!

Заспанный Колен мямлит странный брачный договор, где жених «Наполеоне Бонапарте, сын Карло Бонапарте, рантье, и Летиции Рамолино», стареет на полтора года, а невеста, «Мари Жозефа Роза Таше родом с Мартиники, Наветренные острова», молодеет на четыре, договор, свидетелем при заключении которого не мог быть подписавшийся под ним Лемаруа, поскольку он не достиг совершеннолетия, а лицо, замещающее мэра, не имело никакого права соединять двух граждан именем закона и утром представлять договор на подпись Леклерку.

Пять минут спустя на тротуаре улицы д'Антен все прощаются, Тальен и Баррас садятся в экипаж — первый живет в Шайо, второй в Люксембургском дворце; Кальмеле и Лемаруа уходят пешком, поскольку идти им два шага — одному на Вандомскую площадь, другому на улицу Капуцинок. Жозефина, вернувшись под руку с мужем в маленький особняк на улице Шантрен, в свой черед вступает в Историю.

Но кто в силах предвидеть блистательное будущее?

* * *

Когда новобрачные входят в спальню, Фортюне отказывается слезть с кровати. Он кусает Бонапарта за икру, и тот вынужден уступить мопсу.

На следующий день, 10 марта, молодые едут в Сен-Жермен навестить Гортензию в пансионе Кампан на улице Единства, ныне улице Урсулинок, 42. Тринадцатилетняя девочка поглядывает на отчима без нежности и восхищения.

Тулон — всего лишь подвиг безвестного капитана, проявившего свой талант, пусть даже гений, в применении только одного из родов войск[111]Под Тулоном Наполеон проявил себя, прежде всего, как артиллерист: его пушки помогли взять ключ к восставшему городу — форт Малый Гибралтар.
, только в одном сражении. Поэтому брак матери кажется Гортензии мезальянсом. Ведь она была женой командующего армией, председателя Учредительного Собрания и чуть было не вышла за Гоша!

Сделав вид, что не замечает хмурого лица девочки, Бонапарт щиплет ее за ухо и объявляет г-же Кампан;

— Мне придется поместить к вам свою сестренку Каролину[112]Каролина (1782–1839) — младшая из сестер Наполеона, жена Иоахима (Жоашена) Мюрата, маршала Франции с 1804, великого герцога Бергского и Клевского в 1806–1808, короля Неаполитанского в 1808–1815.
, но предупреждаю: она ничего не знает; постарайтесь вернуть нам ее такой же ученой, как наша дорогая Гортензия.

Каролина в самом деле не умела ни читать, ни писать, а ведь ей было уже пятнадцать!

Еще одна ночь любви втроем — с Фортюне.

Утром, 11, в пятницу, Бонапарт почти не выходит из маленькой гостиной. Склонившись над картой Альп, разложенной на круглом столе, он изучает театр предстоящей кампании. Он ведь сегодня вечером отбывает в Ниццу к своей армии. Медовый месяц не продлился и двух суток! Время от времени в комнату входит Жозефина. Муж обнимает ее, но, как это ни удивительно, тут же выпроваживает:

— Терпение, дружок, — кричит он ей вслед. — Мы успеем заняться любовью и после победы.

Какой он «за-а-бавный»!

Вечером в конце аллейки останавливается почтовая карета, где уже сидят Жюно и Шове, интендант Итальянской армии. Бонапарт вырывается из объятий жены, требуя, чтобы она обещала вскорости приехать к нему. Она — само собой — обещает, но сменить Париж на походную жизнь кажется ей замыслом безумца. Последний поцелуй, и карета покидает улицу Шантрен.

Роза провожает ее взглядом.

Что сулит завтрашний день? Не пожелала ли Директория просто-напросто отделаться от Бонапарта? И не авантюра ли вся эта итальянская кампания? Разве Моро и Журдан, генералы, доказавшие свой талант, не топчутся на месте во главе Рейнской армии? А ее муж, этот генерал из передней, генерал из алькова, этот «карапуз с растрепанными волосами» собирается напасть на Австрийскую империю и Пьемонт с 37 000 оборванцев, не получающих жалованья, изголодавшихся и обутых в башмаки, сплетенные из соломы!

Проезжая через Шатийон-сюр-Сен, Бонапарт посылает жене доверенность на получение различных причитающихся ему сумм — 70 луи и 15 000 ассигнатов. На следующий день вечером, добравшись до деревни Шансо в двенадцати лье от Шатийона, он пишет ей, чтобы поделиться своими горестями. Он адресует это послание «гражданке Богарне». Уж не боится ли он, что почтальон не найдет дом «гражданки Бонапарт»? Каждый оборот колеса, уносящий его вдаль от сладостной Жозефины, каждое мгновение, которое разделяет их все больше, лишают его сил. Мыслями он не может оторваться от нее. Он представляет себе, как она грустит, и сердце его разрывается; он воображает ее веселой, «развлекающейся с друзьями», упрекает ее, что она уже забыла прощание с ним:

«Ах, не будь весела, будь немножко меланхолична. Но смотри, пусть твоя душа не поддается печали, равно как твое прекрасное тело — недугам».

Разумеется, она не страдает. На другой день после его отъезда она уже села ему писать. Однако закончила письмо лишь на пятый день и в письме все время «выкала» ему. Получив ее послание, Бонапарт взорвался:

«Ты обращаешься ко мне на „вы“! Сама ты „вы“! Как ты могла написать мне такое письмо, злая! Как оно холодно! И потом, с 2 3 по 2 6 прошло четыре дня. Что же ты делала такого, что помешало тебе написать мужу? Ах, друг мой, это „вы“ и четыре дня заставляют меня сожалеть о моем былом безразличии. Горе тому, кто явился причиной этого! Вы! Вы! Что же скажешь ты мне через две недели? Душа моя печальна, сердце порабощено, воображение рисует мне страшные картины. Ты уже меньше любишь меня. Ты скоро утешишься. В один прекрасный день ты разлюбишь меня. Скажи мне об этом. Я буду, по крайней мере, знать, что заслужил свое несчастье. Прощай, жена, мука, счастье, надежда и душа моей жизни, которую я люблю, которой боюсь, которая вселяет в меня нежные чувства, призывающие меня повиноваться Природе и толкающие на неистовые поступки, столь же вулканические, как гром небесный. Я прошу у тебя не вечной любви, не верности, а только правды, безграничной откровенности. День, когда ты скажешь: „Люблю тебя меньше“, станет последним днем моей любви и жизни…

P. S. Целуй детей, о которых ты ничего не говоришь. А ведь это, черт возьми, наполовину удлинило бы твои письма, и визитеры не имели бы удовольствия видеть тебя в десять утра. Женщина!!!»

Три восклицательных знака процарапали бумагу. А что же он сам? Угодно ли ей знать, какой пыл таится у него в сердце? Силу его раскаленной любви? И тут следует великолепное признание:

«У меня не было дня, когда бы я не думал о тебе. Не было ночи, когда бы я не сжимал тебя в объятиях. Я ни разу не выпил чаю, не прокляв при этом славу и честолюбие, обрекающие меня на разлуку с душой моей жизни. В гуще дел, во главе войск, в лагере — всюду моя обворожительная Жозефина одна царит в моем сердце, занимает мой ум, поглощает мои мысли. Если я и удаляюсь от тебя с быстротой течения в Роне, то лишь затем, чтобы поскорей свидеться с тобой. Если глубокой ночью я просыпаюсь и сажусь за работу, то лишь потому, что это может на несколько дней ускорить приезд моей нежной подруги».

Ее приезд? Она об этом и не думает. Но поскольку он упрекает ее за холодное письмо, она набрасывает для него несколько пламенных, подлинно написанных кровью и, несомненно, эротических строк. Он ошеломлен ими:

«Неужели, моя очаровательная подруга, ты и дальше будешь писать мне в таких же выражениях? Или ты находишь мое положение недостаточно мучительным и стремишься усугубить мои терзания, сильней уязвить мою душу? Какой слог! Какие чувства ты испытываешь! Они пламенны, они обжигают мое бедное сердце!»

Для него Жозефина стала единственным смыслом жизни: «Когда мне слишком уж докучают дела, когда я опасаюсь дурного их исхода, когда люди вселяют в меня отвращение и я готов проклинать жизнь, я кладу руку на сердце. Там хранится твой портрет». Бонапарт созерцает пленительные черты и крепнет духом. Но не надолго: «Мысль, что с моей Жозефиной может случиться дурное, что она может заболеть, обескрыливает мне душу, погружает меня в печаль и уныние и не оставляет мне даже мужества, гнева и отчаяния». Поскольку она больше думает о своем теле и лице, чем о нем, он пишет: «Люби меня, как свои глаза. Нет, этого недостаточно. Как себя. Больше, чем себя, свои мысли, жизнь, все свое существо… Прости, нежная подруга, я брежу…

P. S. Прощай, прощай. Ложусь в постель без тебя. Буду спать без тебя. Умоляю, не нарушай мой сон. Вот уже много дней я сжимаю тебя в объятиях».

20 марта, приехав в Марсель, он навещает г-жу Летицию, передает ей письмо для Жозефины и вырывает у матери обещание написать невестке, которую он ей навязал. Madre тратит девять дней на то, чтобы сочинить это послание, неискреннее, банальное, но изящное. Она плохо говорит по-французски, пишет еще хуже, и весьма вероятно, что за нее писал кто-то другой — возможно, Жозеф, находящийся в это время в Генуе.

30 марта, через четыре дня после прибытия в Ниццу, Бонапарт написал жене, «отраде и муке моей жизни»: «Мои солдаты выказывают мне доверие, которое невозможно описать».

Его «маленький рост и хилый вид» произвели сперва дурное впечатление. «Портрет жены, который он постоянно держал в руках и показывал всем, не исправил положения», — сообщает Массена[115]Массена, Андре (1758–1817) — маршал Франции с 1804.
, тогда один из его начальников дивизии. Потребовались допрос с пристрастием, который он учинил командирам частей, героический язык, которым он заговорил с солдатами, и ставшие бессмертными лапидарные фразы, которые он к ним обращал, чтобы все поняли, что вскоре они смогут с гордостью сказать: «Я служил в Итальянской армии».

Эпопея начинается. Он скоро «прорвет центр противника». И все неотрывно вперят взоры в полуостров. Все, кроме Жозефины, которая после одного письма, написанного кровью, — действительно ли это ее кровь? — отправит еще десяток холодных и кратких посланий. Он в бешенстве отвечает на них:

«Неужели у тебя нет лишней минуты, чтобы написать тому, кто за 300 лье от тебя живет, радуется, существует благодаря воспоминаниям о тебе и не читает, а пожирает твои письма… Я недоволен. Твое последнее письмо холодно, как дружба. Я не нашел в нем того огня, которым зажигались твои глаза и который, как мне казалось, я порою в них видел».

Он твердит себе, что не вправе пенять на холодность жены. Разве он не Попрекнул ее тем, что одно ее слишком чувственное письмо «лишило его покоя»? Но то, как она пишет теперь, — гораздо хуже. Это «ледяное дыхание смерти»! Он посылает ей издалека «поцелуй ниже, гораздо ниже груди».

И трижды подчеркивает последние слова.

К 23 апреля, — пишет Бонапарт Баррасу, — дав шесть сражений, он взял 12 000 пленных, убил 6000 пьемонтцев, захватил 2 1 знамя и 40 орудий. И в том же письме, словно домогаясь награды, добавляет: «Очень хочу, чтобы моя жена приехала ко мне».

Приехала к нему?

* * *

В то время как это письмо шло в Париж, Жозефина в своем особняке на улице Шантрен, запрокинув голову, смеялась над каламбурами, которыми сыпал склонившийся над ней молодой и красивый гусарский лейтенант. Губы офицера почти касались великолепных, с рыжеватым отливом волос будущей императрицы.

— Гражданка, как такая молодая и хорошенькая женщина могла выбрать в мужья генерала, которому нужен Милан[116]Милан — непереводимый каламбур, построенный на созвучии франц. слов Milan (город в Италии) и milan (коршун).
, а не она?

Жозефина находила его неотразимым. Она с первого взгляда влюбилась в помощника генерала Леклерка Ипполита Шарля, который был на девять лет моложе ее. Воспоминания о муже нисколько ей не мешали. Она не испытывала никаких угрызений совести при мысли, что ей предстоит отдаться вертопраху-гусару. Стоило ему расшаркаться перед ней, как она была покорена. «Вы с ума от него сойдете, — объявила она Талейрану. — Госпожи Рекамье, Тальен, Амлен потеряли голову из-за него: у него такая красивая голова!» Жозефина тоже потеряла свою из-за этого офицера в неотразимом мундире с темно-пунцовым поясом. Он, как никто, умел выпячивать торс под красным доломаном с восемнадцатью шнурами, венгерскими лосинами с серебряной строчкой и ментиком на лисьем меху. Она не могла оторвать глаз от его круглого подбородка с ямочкой, красивой черной развевающейся шевелюры, не говоря уж о голубых глазах и так мило вздернутом носе. К тому же «он одевается с таким вкусом! Думаю, что никто до него не умел так вывязывать галстук».

Она, бесспорно, нашла мужчину, который станет ее большой любовью. Шарль был южанин, чуть ниже среднего роста, но очень красивый: смуглое лицо, длинные бакенбарды, черные усы. Кое-кто из историков изображает его этаким фатом, чем-то средним между марсельским парикмахером и тулузским коммивояжером, пытаясь доказать, что увлечение Жозефины этой гротескной фигурой не могло быть ничем иным, как минутой прихотью, и в подтверждение сравнивает Шарля с героем Италии, но забывает, что в таких вопросах хорошенькая чувственная женщина всегда будет иного мнения, чем суровый член Академии моральных наук[117]Академия моральных наук — одно из пяти отделений Института Франции, т. е. Французской Академии наук. Точное название отделения — Академия моральных и политических наук.
. Спору нет, по мнению герцогини д'Абрантес, Шарль изъяснялся исключительно каламбурами и разыгрывал из себя «паяца», но, добавляет она, «он был тем, кого называют веселым парнем, он умел смешить; невозможно было найти комика лучше него».

Каламбур был при Директории самым модным жанром шутки: чтобы не отставать от жизни, нужно было каламбурить, Нужно было также уметь «мистифицировать». «Весь талант мистификатора, — пишет один современник, — состоял в том, чтобы, садясь за стол, гримасничать, имитировать крики животных или звук пилы, изменять голос и разыгрывать комедию за ширмами, всячески изменять свою внешность, потешаться в обществе над кем-нибудь, кто на весь вечер становился мишенью для шутника».

Чтобы рассмешить Жозефину, Шарль лезет из кожи. Как устоять перед красавчиком, ведущим речи о маленьком генерале, «который добрался до По, но это ничто без Генуи»?[118]Непереводимый каламбур: слово «Po» (По, название реки в Италии) читается так же, как «peau» (кожа, шкура), а «Генуя» (по франц. Genes) — так же «стеснительность» (gene). Поэтому фраза приобретает другой смысл: «Добрался до кожи, что хорошо, когда не стесняешься».

В восхитительной оправе особняка на улице Шантрен Жозефина и Шарль предаются вздохам, взаимному обожанию, любви и уверяют друг друга, что никогда не думали, что можно любить так сильно. Что им до названий итальянских деревень, которые муж высечет вскоре на фронтоне Истории! Они влюблены так, что у них пресекается дыхание и мутится разум. Для них существует только Любовь.

Имя генерала Бонапарта на устах у всех, кроме его жены. Для нее вся жизнь — это Ипполит. Их объятия прерывает лишь слишком частое прибытие курьеров, привозящих гражданке Бонапарт на улицу Шантрен, № 6 пламенные письма, которые она осмеливается читать вслух любовнику.

«Я получил письмо, которое ты прервала, чтобы, как ты утверждаешь, поехать за город. И после этого ты позволяешь себе говорить ревнивым тоном со мной, измученным делами и усталостью! Ах, мой добрый друг… Я ведь вправду виноват перед тобой. Весной за городом так хорошо. И сверх того, с тобой, конечно, был девятнадцатилетний любовник?»

* * *

Но затянувшийся праздник прерывает полковник Мюрат, первый адъютант ее мужа. Он примчался, чтобы сообщить о новых победах и, главное — главное для Бонапарта, — привез Жозефине неотложное письмо, где муж умоляет ее немедля пуститься в дорогу. Он советует ей выехать вместе с лихим рубакой, его посланцем. Жилище для нее приготовлено в Мондови и Тортоне.

«Счастливец Мюрат — он пожмет твою маленькую ручку!.. Но если ты не приедешь!!! Привези с собой горничную, кухарку, кучера. У меня здесь к твоим услугам и лошади, и отличный экипаж. Возьми с собой только то, что нужно лично тебе. У меня есть столовое серебро и фарфор для твоего обихода».

Она с трудом разбирает — у него такой плохой почерк! — пламенные слова:

«Ни одну женщину не любили преданней, страстней и нежнее…»

Дальше, разумеется, упреки:

«Как же ты хочешь, друг мой, чтобы я не грустил? Писем от тебя нет. Я получаю всего одно за четыре дня. А ты должна была бы писать мне дважды в день, если бы меня любила. Но ведь тебе приходится с десяти утра стрекотать с разными господами визитерами, а потом до часу ночи выслушивать вздор и глупости доброй сотни вертопрахов. В странах с неиспорченными нравами каждый с десяти вечера уже у себя дома. Но в этих странах пишут своему мужу, думают о нем, живут для него.

Прощай, Жозефина, для меня ты непостижное уму чудовище… День ото дня я люблю тебя все больше. Разлука исцеляет от слабой любви, но усугубляет сильную.

Целую тебя в губы и в сердце. На свете один мужчина — я, верно? И еще один поцелуй — в грудь».

Не повторила ли Жозефина свое обычное: «До чего за-а-бавный!»? Несомненно одно: она с восхищением смотрит на здоровяка и красавца Мюрата. «Счастливец Мюрат — он пожмет твою маленькую ручку!»

Не оделила ли она своим вниманием и этого вояку? Так утверждали, но бездоказательно. Г-жа д'Абрантес описывает одну сцену, и стиль ее очарователен. Поэтому предоставим ей возможность рассказать историю, имевшую место вскоре после возвращения будущего короля Неаполитанского в Итальянскую армию:

«Мюрат дал завтрак нескольким своим приятелям офицерам, в том числе Лавалету[119]Лавалет , Антуан Мари Шаман граф де (1769–1830) — французский политический деятель. Адъютант Наполеона в итальянском походе, он женился на Эмилии Луизе Богарне, племяннице Жозефины, и был при Империи директором почт. Активный сторонник Наполеона во время Ста дней, он был после Ватерлоо приговорен к расстрелу, но его спасла жена, подменившая его в камере накануне казни, что дало ему возможность бежать. Узнав о подвиге г-жи де Лавалет, Людовик XVIII сказал: «Она одна из нас всех выполнила свой долг».
и другим штабным чинам. Завтрак проходил очень весело. Выпили много шампанского, и Мюрат предложил гостям собственноручно приготовить для них пунш.

— Ничего лучше вы отродясь не пили. Меня научила его варить одна очаровательная креолка. И если бы я мог описать ее урок во всех подробностях, вы нашли бы мой пунш еще более вкусным.

Мюрат велел принести кучу всяких приспособлений. Потом достал из несессера прелестный инструмент из золоченого серебра, предназначенный для выжимки лимонного и апельсинового сока. Пунш был найден удачным, безукоризненным, и его выпили много.

Молодым сумасбродам захотелось узнать, где и как учатся таким милым вещам, и Мюрат, который уже плохо соображал, рассказал гостям, что приготовлению пунша и даже кой-чему другому научила его самая красивая и самая хорошенькая женщина Парижа. Тотчас же все начали еще настоятельней требовать, чтобы он поведал свою историю целиком. Мюрат, по-видимому, не устоял и выболтал им такие подробности, которые уместны разве что на гусарской пирушке. Речь шла о завтраке, обеде и ужине в один и тот же день за городом, то есть на Елисейских полях, с самой красивой (г-жа Тальен) и самой хорошенькой (г-жа Бонапарт) женщинами Парижа.

Один из приглашенных взял инструмент из золоченого серебра и, заметив на его ручке шифр, забормотал: „Ба, бе, би, бо“, а потом закричал: „Бо… Бон… Бона…“ Но тут Мюрат заставил его замолчать.

Однако еще не кончился день, как все подробности этой вакхической сцены стали известны командующему. Он хотел объясниться с Мюратом, но, поразмыслив, понял, что это было бы не подобающим ему шагом. Тем не менее он не оставил своего намерения выведать правду. Выведал ли он ее? Вот этого я не Знаю. Мюрат уничтожил золоченую соковыжималку и объявил, что у молодого человека, усмотревшего на ручке инициал „Б“, перед глазами стоял туман от выпитого, что он принял „М“ за „Б“, что инициал „Ж“ был его, Мюрата, собственным инициалом и что он очень жалеет о пропаже своего инструментика».

Похоже, словом, что в сердце соблазнительной креолки царил один только Шарль. Однако странное совпадение: в день приезда Мюрата в Париж Бонапарт разбил стекло на миниатюре с портретом Жозефины. Он «страшно» побледнел, — рассказывает нам его адъютант, — и воскликнул:

— Мармон[120]Мармон, Огюст Фредерик Луи Внес де (1774–1852) — маршал Франции с 1809.
, моя жена заболела или изменяет мне!

И он пишет Жозефине:

«Думай обо мне или с презрением скажи, что разлюбила меня».

Он угрожает ей «кинжалом Отелло»[121]Кинжал Отелло — Наполеон знал не подлинного «Отелло» Шекспира, а переработку трагедии, сделанную Жаном Франсуа Дюсисом (1733–1816) с подстрочного перевода и поставленную во Французской Комедии в 1792. Дюсис выкинул все, что могло показаться слишком «натуралистичным», в частности, заставил героя не задушить Дездемону, а заколоть ее кинжалом.
в случае, если она имела несчастье изменить ему. Она прочла это письмо своему другу Арно, который рассказывает: «Я и сейчас слышу, как она читает то место, где для вида отгоняя терзавшую его тревогу, ее муж писал: „Но если это правда… Страшись кинжала Отелло!“ — и слышу, как она, улыбаясь, произносит со своим креольским акцентом:

— До чего же Бонапарт за-а-бавный».

Она произносит это с напевным островным акцентом и небрежно бросает письмо в ящик комода. Но курьер должен вернуться с ответом «гражданки», на отдых ему дано всего четыре часа, И вместо того чтобы пойти поваляться со своим Ипполитом, Жозефина вынуждена взять письменный прибор и наспех набросать письмо, которое Бонапарт снова — и вполне заслуженно — сочтет «холодным, как дружба».

Через десять дней после приезда Мюрата появляются Жозеф Бонапарт и Жюно. Первый везет просьбу пьемонтцев о перемирии, второй — захваченные неприятельские знамена. Оба, разумеется, доставили и письма, адресованные «генеральше».

«Предупреждаю тебя, — гласит то из них, что доставлено Жозефом, — что, если будешь медлить и дальше, ты найдешь меня больным. Усталость и одновременно разлука с тобой — это слишком!»

Теперь очередь Жано вручить свое послание. Жозефина опять с трудом разбирает:

«Ты должна с ним приехать, слышишь? Если это не произойдет немедленно, пусть вовсе не возвращается. Непоправимая беда, безутешное горе, нескончаемая мука, если я, на свое несчастье, увижу, что он приехал один! Он увидит тебя и будет дышать воздухом твоего храма, моя обожаемая подруга! Быть может, ты окажешь ему неповторимую и бесценную милость, дав поцеловать тебя в щеку? А я буду один, и так далеко-далеко! Но ты ведь приедешь, правда? Ты скоро будешь здесь, рядом со мной, у меня на груди, в моих объятиях, под моими губами.

Пусть у тебя вырастут крылья, и приезжай, приезжай! Целую в грудь и чуть ниже, нет, много ниже!»

Приезжай, приезжай! Жозефина смеется. Это несерьезно. Две недели пути! Переезд через Альпы! Покинуть Париж и его удовольствия! Париж, где ей кадят фимиам, празднуя победы ее мужа! В компании Жюно, г-жи Тальен и г-жи Рекамье она побывала на банкете, устроенном Директорией. Будущая императрица прекрасно выдержала сравнение с Терезией и Жюльеттой. «Я и сейчас отчетливо вижу, как они втроем, — рассказывает поэт Арно, — в туалетах, великолепно обрисовывающих их достоинства, с головой, увитой самыми роскошными цветами, в один из наилучших майских дней входят в салон, где Директория пожелала принять знамена; глядя на них, можно было бы сказать: вот три весенних месяца, сошедшиеся вместе, чтобы отпраздновать победу».

«Уходя, — рассказывает Лора д'Абрантес, — Жюно предложил руку г-же Бонапарт, которая, будучи женой его генерала, имела право идти первой, особенно в такой день. Левую руку он подал г-же Тальен и вот так спустился с обеими по лестнице Люксембургского дворца. Толпа собралась огромная. Люди теснились и толкались, только бы получше все видеть.

— Гляди-ка, его жена.

— А вон его адъютант. Какой молодой!

— А уж она-то до чего хорошенькая!

— Да здравствует генерал Бонапарт! — кричал народ.

— Да здравствует гражданка Бонапарт! Она добра к беднякам.

— Да, да, — подхватила какая-то толстуха с рынка. — Это же наша Богоматерь Победоносная».

А тем временем он — при Лоди — продолжает ткать себе тогу славы, «После Лоди, — напишет впоследствии Наполеон, — я рассматривал себя уже не просто как генерала, а как человека, призванного повлиять на судьбы целого народа. Мне пришла мысль, что я мог бы стать главным действующим лицом на нашей политической сцене, Так зажглась первая искра высоких честолюбивых помыслов».

При Лоди он завоевал для Республики всю Италию. Но, отдавая приказ идти на Милан, Бонапарт думает только о жене.

Жозеф не торопится покинуть столицу. Он жаждет интриговать, добивается места консула и к тому же хочет купить себе загородный дом. Но Мюрат не может задерживаться до бесконечности. Что делать Жозефине? Оставить Париж и своего милого Ипполита? Об этом не может быть речи. И вот она изобретает предлог, чтобы не пускаться в дорогу:

— Я беременна.

Дался ли в обман Мюрат? Или Жозефина посвятила его в тайну? Не исключено. Ее горничная Луиза Компуэн участвует в заговоре и, бросив на чашу весов свои прелести, нейтрализует Жюно.

1 3 мая новость достигает Лоди.

«Значит, ты вправду в тягости? Мюрат написал мне об этом. Но он говорит, что ты плохо себя чувствуешь, и с твоей стороны было бы неосторожно предпринимать столь долгое путешествие.

Итак, я лишаюсь счастья заключить тебя в объятия. Я еще много долгих месяцев пробуду вдали от всего, что люблю. Возможно ли, что мне не даровано счастье увидеть тебя с животиком? Он сделает тебя еще более интересной. Ты пишешь, что сильно изменилась. Твое письмо кратко, печально и написано дрожащей рукой. Что с тобой происходит, моя обожаемая подруга? Что тебя беспокоит?»

Нет, с Жозефиной ничего не происходит. Она влюблена, и все тут. Она предпочитает важному генералу блестящего лейтенанта, которого товарищи прозвали Живчиком.

Живчик? Удачное прозвище.

А Бонапарт встревожен. Больше всего ему не по себе от холодных, равнодушных писем жены. Тогда она — опять-таки чтобы выиграть время — пишет ему, что больна. Он отвечает: «…сердце мое полно невыразимой тревоги. Ты больна, ты вдалеке от меня. Развеселись и береги себя, кем в сердце своем я дорожу больше, чем целой вселенной. Увы! Мысль о том, что ты больна, повергает меня в уныние…»

Что же ей делать? Развлекаться, конечно. Муж ей советует то же самое:

«Ах, уезжай из деревни. Живи в городе. Старайся побольше веселиться. И знай, что для моей души нет горшей муки, чем думать, что ты больна и грустишь. Я считал, что у меня есть причины ревновать тебя, но, клянусь, это прошло. Мне кажется, я сам готов подыскать тебе любовника, лишь бы не знать, что ты в меланхолии…»

Возможно, она вместе с любовником и читает эти строки!

«Итак, будь весела, довольна и верь, что мое счастье зависит от твоего. Если Жозефина несчастлива, если она предается печали и унынию, значит, она меня не любит».

И вновь при мысли, что она вынашивает ребенка от него, он дает волю нежности:

«Скоро ты произведешь на свет существо, которое будет любить тебя так же сильно, как я. Да, так же сильно, хоть это и невозможно, как всегда буду любить тебя я. Твои дети и я, мы всегда будем рядом с тобой, чтобы ты могла убедиться в нашей заботе и нашей любви. Ты не будешь с нами злой, правда? Никаких „гм!“ — Разве что в шутку. Потом несколько гримасок — ничто тебя так не красит, как они, Затем беглый поцелуй, и все улажено».

На Троицу, через двое суток после отправки этого письма, победоносный генерал садится на своего коня Бижу и триумфально вступает в Милан. У ворот города его встречают Массена, граф Тривульцио во главе городских сенаторов и архиепископ Висконти, у которого и остановится Наполеон. Итальянцы поражены обликом победителя, этого маленького худого мужчины, который в шляпе, украшенной трехцветным пером, и с напудренными волосами, по-прежнему, как уши спаниеля, ниспадающими на плечи, подъезжает к ним, ведя за собой армию оборванцев. Народ на улицах безумствует! Бонапарта славят: он вырвет Милан из когтей австрияков. Со всех сторон раздаются крики: «Viva la liberta!»[122]«Viva la liberta!» (ит.) — «Да здравствует свобода!».
А он думает только о Жозефине. Если бы она могла присутствовать при его триумфе! Если б могла видеть миланцев вечером на блестящем банкете в архиепископстве, под конец которого Бонапарт заявит:

— Вы будете свободны. Вы будете свободны и более уверены в своей свободе, чем французы. Вашей столицей станет Милан… У вас будет пятьсот орудий и вечная дружба Франции… Вы выйдете к двум морям, у вас будет свой флот. Довольно сожалений и раздоров… всегда останутся бедные и богатые… Если Австрия вновь перейдет в наступление, я вас не покину.

— Ну что, по-вашему, говорят о нас в Париже? Там довольны нами? — спрашивает он Мармона, ложась спать.

— Думаю, что восхищение достигло предела.

— Французы еще ничего не видели, а будущее сулит нам успехи куда большие, чем те, которых мы уже добились. Фортуна улыбнулась мне сегодня не затем, чтобы я презрел ее милости. Она — женщина, и чем больше делает для меня, тем больше я от нее буду требовать. В наши дни никто не придумал ничего великого. Я обязан подать пример остальным.

Под обликом Бонапарта начинает проступать Наполеон, и лишь Жозефина по-прежнему не отдает себе в этом отчета.

У нее напряженная жизнь. Ни одного вечера без бала или театра. Ни одного дня без нового платья. Ни одного дня без ухаживаний. Париж по-прежнему старается забыться, и теперь «г-жа Бонапарт» — его царица. Поэтому, говорит Мармон, «ей было куда интересней наслаждаться в Париже триумфами мужа, чем ехать к нему». Будущий маршал сражался рядом с ее супругом, а вот поэт Арно воочию видел, как она живет: «Любовь, которую Жозефина внушала такому необыкновенному человеку, как Бонапарт, явно льстила ей, но она воспринимала все это менее серьезно, нежели он; она гордилась, видя, что он любит ее почти так же, как славу; она наслаждалась этой растущей с каждым днем славой, но хотела наслаждаться в Париже под приветственные клики, которые раздавались на ее пути при каждой новой вести из Итальянской армии».

Принимая курьеров, которые день и ночь не слезают с седла, чтобы поскорей доставить ей пламенные любовные письма от мужа, она снова смеется. Между свиданиями с Шарлем ей и без писем хватает забот. Она отказалась от черного парика и заказала себе великолепный белокурый. Газета «Ами де луа» уверяет столь же серьезным тоном, каким говорит о важных проблемах: «На черноволосую женщину в хорошем обществе стали бы указывать пальцем, а среди мужчин в моде брюнеты».

Это превосходно, поскольку Ипполит весьма симпатичный брюнет.

* * *

18 мая Бонапарт просыпается счастливым. Это наверняка предчувствие. Жозефина прошла первую стадию беременности: она выехала к нему. И вот он уже тешит себя этой химерой.

«Эта мысль преисполняет меня радостью. Разумеется, ты поедешь через Пьемонт: маршрут через него лучше и короче. Затем ты прибудешь в Милан, чем будешь очень довольна: тамошние края чрезвычайно красивы. Что касается меня, я буду так счастлив, что сойду с ума. Умираю от желания видеть тебя вынашивающей ребенка. Это, несомненно, придает тебе почтенный и слегка величественный вид, что, наверное, очень меня позабавит. Главное, не вздумай заболеть! Нет, милая подруга, ты приедешь сюда, будешь прекрасно себя чувствовать, родишь малыша, красивого, как мать, который будет любить тебя, как любит его отец. А когда станешь старой, очень старой, дожив до ста лет, он станет твоим утешением и счастьем, А пока что остерегись любить его так же сильно, как меня. Я начинаю ревновать к нему. Adio, mio dolce amor, adio, любимая! Приезжай поскорей послушать хорошую музыку и посмотреть прекрасную Италию. Ей недостает только тебя. Ты украсишь ее. По крайней мере, в моих глазах. Ты же знаешь: там, где рядом моя Жозефина, я ничего уже больше не вижу».

21 мая перед отъездом из Милана в Лоди, где находится главная квартира армии, он пытается пробудить в жене ревность.

«В честь меня здесь устроили большое празднество. Не то пятьсот, не то шестьсот хорошеньких элегантных особ пытались мне понравиться. Но ни одна из них не шла в сравнение с тобою. Ни у одной не было того нежного и гармоничного лица, которое так запечатлелось в моем сердце. Я видел только тебя, думал только о тебе. Поэтому мне все стало невыносимо, и уже через полчаса я отправился спать, твердя себе: „Но место моей обожаемой женушки пусто…“ Когда же ты приедешь? Как твоя беременность?»

Он снова исходит нежностью:

«Ах, прекрасная моя подруга, следи за собой, будь весела, побольше двигайся, ни о чем не грусти, не беспокойся насчет предстоящего тебе путешествия. Поезжай не торопясь… Я постоянно представляю себе тебя с животиком. Это должно быть очаровательно».

Не успев положить перо, он уже мчится к новой славе, спеша обогнать наступающих австрийцев, но 25 мая вынужден вернуться в Милан. Там вспыхнул сильный мятеж, и Бонапарт отдает приказ подавить его. Как только порядок восстановлен, он отбывает снова, проклиная ту, кого с ним нет. 5 июня он подписывает перемирие с Неаполем, который выходит из коалиции. Но в голове у Бонапарта одна мысль: вернуться в Милан, где — он в этом уверен — его ждет Жозефина. Увы, когда 6 июня он приезжает туда, ни жены, ни писем от нее во дворце Сербеллони он не находит. Одно не вызывает сомнений: 12 прериаля, т. е. 31 мая, она еще была в Париже. На этот раз он разрыдался бы, если б мог.

«Душа моя открылась для радости, — пишет он ей. — Теперь она полна муки. Ни один прибывший курьер не привез мне письма от тебя… Когда ты пишешь мне, твой слог не обличает глубокого чувства. Твоя любовь ко мне была минутным капризом. Ты уже чувствуешь, что было бы смешно, если бы она надолго поселилась у тебя в сердце».

Догадывается ли он, что рядом с ним появился красавец гусар? Что этот гусар умеет смешить его хорошенькую жену и что она счастлива, когда он тискает ее в будуаре ротонды?..

«Похоже, ты сделала свой выбор и знаешь, в ком найти мне заместителя. Желаю тебе счастья, если оно может сопутствовать непостоянству. Не говорю уже — коварству… Ты никогда меня не любила…»

У него остается только слава. Но достаточно ли ее, чтоб быть счастливым? «Она несет в себе смерть и бессмертие».

Теперь Жозефина не без тревоги разбирает письмо, где ее муж говорит о расставании с ней. «Пусть воспоминание обо мне не станет тебе ненавистным. Мое несчастье в том, что я мало знал тебя. Твое — что ты судила обо мне по тем, кто тебя окружает».

И он подводит итог их любви:

«Мое сердце не терпит умеренности… Оно оборонялось от любви. Ты вселила в него безграничную страсть, которая опьянила меня и довела до ничтожества. Я думал сперва о тебе, потом уж обо всей природе. Любая твоя прихоть была для меня священным законом. Видеть тебя было для меня верхом счастья. Ты красива, грациозна. На твоем лице написано, какая у тебя нежная, небесная душа. В тебе я обожал все. Будь ты наивней, моложе, я любил бы тебя меньше. Мне нравилось все, связанное с тобой, даже воспоминание о твоих грехах и прискорбной сцене, произошедшей за две недели до нашей свадьбы».

Это правда. Она призналась ему кое в чем из своего тяжелого прошлого — не во всем, разумеется, — и он тем не менее попросил ее руки! Как он рассердился, как ему было горько, когда она бросила ему — из кокетства, конечно, — что он любит не ее самое, а ее состояние, хотя его у нее не было, ее титул виконтессы, хотя она им тоже не обладала, ее влияние на Барраса, хотя тот только и мечтал, как бы скорей положить конец своему короткому роману с ней.

Сегодня, во второй половине 17 96, когда она только что получила это грозное письмо, беспокойство Жозефины превратилось в испуг. Неужели все сначала? Новые поиски мужа или покровителя! Долги! Разумеется, она не перестала их делать, но она знает, что Бонапарт когда-нибудь их уплатит. Заменит ли любовь, которую она питает к своему веселому паяцу, славу и честь быть г-жой Бонапарт? Жозефина продолжает разбирать письмо. Муж и дальше говорит об их союзе в прошедшем времени.

«Добродетель заключалась для меня в том, что ты делала. Честь — в том, что тебе нравилось. Слава влекла к себе мое сердце лишь постольку, поскольку она была приятна тебе и льстила твоему самолюбию. Твой портрет хранился у меня на груди. Какую бы мысль я ни обдумывал, я все равно доставал его и покрывал поцелуями. А мой портрет ты не вынимала целых полгода. От меня ведь ничего не укрылось».

На этот раз Бонапарт, кажется, не намерен страдать в одиночку.

«Если так будет продолжаться, мне придется любить тебя без взаимности. А это единственная роль, на которую я никогда не соглашусь. Жозефина, ты могла бы составить счастье более покладистого человека. А мне ты принесла несчастье, предупреждаю тебя. Я почувствовал это, когда моя душа потянулась к тебе, а твоя стала с каждым днем обретать все большую власть над моими чувствами и порабощать их. Жестокая!!! Зачем ты заставила меня надеяться на чувство, которого не испытывала сама!!! Но опускаться до упреков недостойно меня. Я никогда не верил в счастье».

Однако мысль о жизни без Жозефины кажется ему нестерпимой:

«Каждый день вокруг меня витает смерть… Стоит ли жизнь того шума, который мы вокруг этого поднимаем!!! Прощай, Жозефина, оставайся в Париже, не пиши мне больше и уважай хотя бы мое одиночество. Тысячи кинжалов впиваются мне в сердце. Не вонзай их глубже. Прощай, моя жизнь, мое счастье, все, что существовало для меня на земле».

На этот раз она не говорит больше: «Какой за-а-бавный этот Бонапарт!» Неужели все кончено? Но тремя днями позже она получает новое письмо. Он по-прежнему страдает, но не говорит об их союзе как о чем-то, что уже умерло:

«Жозефина, где найдет тебя это письмо? Если в Париже, значит, мое несчастье несомненно: ты меня больше не любишь! Мне остается лишь умереть…

О, ты!..

У меня текут слезы. Больше ни покоя, ни надежды. Я чту непререкаемую волю судьбы. Она окружает меня славой, чтобы мне еще горше было сознавать свое несчастье. Я привыкну ко всему в этой новой для меня жизни, но никогда не научусь больше не уважать тебя».

Он не представляет себе, как будет существовать без нее:

«Это невозможно! Нет, моя Жозефина уже в дороге, она меня хоть немножко любит. Столько любовных обетов не могут быть забыты за два месяца… Я ненавижу Париж, женщин и любовь… Это состояние ужасно, и твое поведение… Но вправе ли я обвинять тебя? Твое поведение продиктовано тебе твоей судьбой, Неужели ты, такая милая, красивая, нежная, станешь причиной моего отчаяния? Наперекор велениям судьбы, наперекор чести я буду любить тебя всю жизнь. Этой ночью я перечел все твои письма, даже то, что написано кровью. Какие чувства они во мне пробудили!»

Быть может, ничто еще не потеряно, раз он перечитал ее письмо, «написанное кровью», то, где она напоминает ему — и в каких выражениях! — о часах, проведенных в его объятиях!

Тот же курьер, что покинул Милан 11, прибыл в Париж 18 или 1 9 и привез Баррасу следующие строки:

«Я в отчаянии. Моя жена все не едет. У нее есть любовник, удерживающий ее в Париже!»

Неужели он угадал?