Услышав, что разведенная императрица обосновалась у ворот Эвре, префект Эры г-н Ролан де Шанбодуэн чуть не умер от волнения. «Не пожалеем труда, — заявил он, придя в себя, — чтобы выразить свою признательность за такое бесценное благодеяние». Не менее возбужденно он встретил городскую молодежь, явившуюся с предложением составить почетный эскорт. Проект был тут же принят, и помимо прочих приготовлений было нанято пять карет для двенадцати девиц, которые отправятся встречать Жозефину. Затем заказали для нее цветы на сумму в 84 франка 47 сантимов, которые город тут же заплатил, а после потребовал их с префекта.
Однако г-н де Шанбодуэн все время спрашивал себя, как далеко можно ему зайти в предупредительности к изгнаннице. 17 марта 1810 он запросил на этот счет министра внутренних дел, с удовлетворением докладывая ему: «Я стараюсь придать своим действиям весь авторитет представителя правительства и сорокатрехлетнего человека».
И он сам, и его «авторитет» разом спустились с облаков, когда от министра внутренних дел пришло письмо, где тот, отвечая на весть о создании почетного эскорта, «не мог скрыть», насколько это решение кажется ему «необдуманным по форме». Он заканчивал послание выпадом, от которого г-н префект побелел, словно от потери крови: «Надеюсь, что указываю на подобный промах в последний раз». А ведь г-н Шанбодуэн не знал, что его министр учинил этот письменный разнос сразу по выходе из императорского кабинета!
Наполеон распорядился даже предупредить префекта, что тому следует проследить, чтобы департаментская газета ни словом не обмолвилась о приезде Жозефины.
Шанбодуэн был тем более этим сражен, что приказал напечатать и расклеить письмо Жозефины о ее приезде и сообщил о новости в «Журналь д'Эвре э де л'Эр». Однако свести на нет то, что сделано, было уже невозможно, и «ликующий въезд г-жи герцогини Наваррской» прошел именно так, как мечталось сперва г-ну префекту.
* * *
Наступает великий день — четверг, 2 9 марта 1810, средина поста.
В сопровождении своих начальников служб Ролан де Шанбодуэн выезжает в Шофур на границе департамента между Боньером и Паси-сюр-Эр.
Как только показываются кареты, оркестр начинает «Где может быть лучше, чем в лоне семьи?». Национальная гвардия выстраивается в шеренги, и толпы сбежавшихся горожан кричат: «Да здравствует императрица Жозефина!» Конный почетный эскорт из 3 3 рядовых и офицеров располагается вдоль дороги. Мундиры у них «блошиного цвета»[136]Красновато-бурого цвета.
, красиво оживляемые оранжевыми воротниками, нагрудники белые, рейтузы темно-синие, белое перо на треуголке, талия перетянута непорочно белым шарфом. Высунув голову из окошечка «Опала», Жозефина принимает букет, заказанный г-ном де Шанбодуэном, и выслушивает, думая совсем о другом, уверения в преданности от г-на префекта, выражающего «от себя и всего департамента радость узреть в ее лице образец доброты, добродетели и грации». Добродетель явно лишнее слово, но его поминают вот уже пятнадцать лет, и Жозефина в конце концов поверила, что это, действительно, ее свойство.
Затем экипаж, окруженный почетным эскортом, опять пускается в дорогу. За ним тянутся бесчисленные экипажи и фуры, которые везут 67 3 платья, не считая восточных и охотничьих нарядов, 7 3 корсета, 400 шалей, 498 сорочек из муслина, голландского полотна, батиста и перкаля, 198 пар шелковых чулок, 685 пар обуви, 980 пар перчаток и 87 шляп.
Есть тут и лошади, потому что Жозефину сопровождает целое ремонтное депо. Угодно читателю познакомиться с некоторыми из коней? Вот Синичка, Придворный, Эмаль — все трое пегие; Капризница и Змейка — серые; Фаворитка — серая в яблоках; Ласковый — вороной жеребец с белой звездочкой; Гордец — пегий с проседью; Звезда — серая, чуточку норовистая кобыла.
Почтовых лошадей меняют в Паси, и неизбежные девочки в белом подносят Жозефине цветы. Наконец поезд достигает Эвре, где национальные гвардейцы в голубом, «одетые с наивозможным тщанием и вооруженные тем, что они смогли получить», стоят шеренгами от площади Бонапарта, ныне площадь Шарля де Голля, вдоль улиц Ферре, Арфы, Епископства, Сен-Торен и Парижской дороги. Играет музыка, гремят пушки, заливаются колокола собора Богоматери и церкви Сен-Торен, и Жозефина, вытерпливая уже вторую речь, на этот раз произносимую мэром г-ном Дюро де ла Бюфардьером, может считать, что вернулась в «добрые старые времена».
Епископ, восьмидесятилетний г-н Бурлье, отсутствует. Он облачается и не успевает ни произнести речь, ни предложить прибывшей святую воду у церкви Сен-Торен. Кортеж шагом пересекает город, и императрица, — уточняет префект в своем докладе, — «самым грациозным образом здоровается со всеми, кого встречает на своем пути».
Когда, проехав три километра по дороге на Конш, Жозефина видит впереди свою новую резиденцию, которая высится над болотистой местностью, прорезанной канавами, прудами и каналами, все это кажется ей кошмаром. Замок — здание в форме куба с высотой, равной ширине, расположенное на цоколе с лестницами и газонами и увенчанное короной из печных труб; над зданием, усеченная вершина которого образует платформу, шестиоконная ротонда с куполом. На платформе предполагалось водрузить статую Тюренна, дяди десятого герцога д'Эвре, автора этой уродливой постройки. Платформа, к счастью, осталась пуста, но замок все равно производит впечатление незаконченности, и жители Эвре фамильярно величают его «Чаном».
«Опал» Жозефины остановился.
На террасе «две маленькие барышни», переодетые под пастушек, подносят ей цветы и двух украшенных лентами ягнят, а затем поют:
Приняв букет и расцеловав обеих пастушек, Жозефина всходит по одной из четырех каменных лестниц, ведущих к каждому фасаду «Чана». По ним попадаешь в четыре вестибюля, упирающиеся в один и тот же салон, вернее, зал во всю высоту здания, освещаемый лишь окнами купола. Один из углов замка отведен Жозефине; в другом расположены две гостиные, одна из которых по воскресеньям служит церковью; в третьем — две комнаты: спальня Гортензии и столовая, выходящая двумя окнами на подъездную дорогу. Четвертый угол занят большой каменной лестницей. Апартаменты второго этажа, сочащиеся сыростью, облезлые, почти не обставленные, с дымящимися каминами и рассохшимися оконными рамами, располагаются вокруг странного салона с потолком, как в церкви, и, хотя это самое важное помещение, в нем гуляет настоящая зимняя непогода. Конечно, в двух шагах от главного замка есть еще один, маленький, но он еще более убог, нежели Чан.
Вечером, забираясь к себе в кровать с влажными простынями, Жозефина вспоминает свой «веселый въезд» и вздыхает:
— Вы не находите, мадемуазель д'Аврийон, что меня не столько приветствовали, сколько жалели?
Тем временем г-н де Шанбодуэн строчит свое донесение. Префекту известно, что сопровождающая Жозефину г-жа Гадзани была любовницей императора, а поэтому он, беспардонный льстец, не может не добавить к письму следующие строки: «Следует с большим одобрением отозваться об одной из дам, чьи черты безупречно правильны, а красота совершенна». Г-жа Гадзани действительно красива, и, как замечает г-жа де Ремюза, «ей дают это понимать и получать от этого удовлетворение».
Рассчитывая, что он «умаслил» властелина, префект набирается смелости и на следующий же день переименовывает Департаментскую улицу в улицу Императрицы, a улица Сен-Торен получает имя Жозефины, которое носит и поныне.
* * *
Кляня судьбу и завидуя тем, кого взяли на службу к «Новой», приезжие кое-как размещаются. У Жозефины двор, достойный любой императрицы. Ее окружает многочисленная свита и сопровождает целая армия челяди. Среди ее приближенных нашлось немало таких, которые придумали себе превосходные предлоги не уезжать в Наваррский замок. Особенно много таких случаев было в дни свадебных торжеств. Больнее всего уязвило Жозефину отпадение маршальши Ней, подруги детских забав Гортензии. Ее муж написал ей, что расстанется с нею, если она не пошлет письменное прошение об отставке с должности фрейлины; она отправилась в Мальмезон и имела жестокость показать бывшей императрице письмо «храбрейшего из храбрых». Жозефина посоветовала ей покориться и вскорости г-жа Ней, тогда герцогиня Эльхингенская, стала фрейлиной императрицы Марии Луизы.
Глава двора императрицы статс-дама г-жа д'Арбер осталась верна. Эта подлинная camerera major[138]Camerera major (исп.) — статс-дама.
по-прежнему ловко, но твердо руководит своей госпожой, и ее присутствие помогает изгнаннице избегать многих ошибок.
Другая важная особа, прежде камергер, а теперь гофмаршал, любезный граф Андре де Бомон, состоящий при Жозефине с тех пор, как она превратилась в императрицу, тоже не дезертировал, но он только что избран депутатом, и ему, наверно, придется надолго отлучаться. А его присутствие чрезвычайно важно, просто необходимо. Он готов на все, чтобы угодить изгнаннице, и выказывает галантность, достойную старого режима. В своем усердии, которое остальные члены «дворика» находят чрезмерным, он подчас подменяет собой даже лакеев.
Если такие фрейлины, как г-жи де Кольбер, де Канкло, Октав де Сегюр, д'Агессо, д'Оденард, де Вьей-Кастель — последние две были почетными фрейлинами, — уже отправились или вскоре отправятся в Наваррский замок, то г-жи де Тюренн и Вальш под различными предлогами не присоединяются к бывшей императрице в ее нормандском замке. Что до г-жи де Ремюза, то по состоянию здоровья она вынуждена будет вернуться на свой пост несколько позднее.
Дешан, статс-секретарь при Жозефине, тоже остался на своем месте. Будучи также кабинет-секретарем императора, он, чтобы не разлучаться с экс-императрицей, был вынужден отказаться от второй своей должности. Но Жозефина, разумеется, выплачивает ему всю сумму пенсии, которую он потерял, отдав изгнаннице предпочтение перед ее бывшим мужем.
Из трех камергеров в Париже остался один Монтолон. Тюрпен де Криссе, милый сердцу Жозефины Ланселот, по-прежнему с ней, а для нее это главное. Граф де Вьей-Кастель, с которым у нее был, кажется, идиллический роман в 17 91, тоже рядом. Если верить такому злоязычнику, как его сынок-мемуарист, граф выступал утешителем Жозефины в Наваррском замке. Присутствие Тюрпена делает такой «возврат нежности» маловероятным.
Обошлось без существенных отпадений и на конюшенной службе, где царит теперь обер-шталмейстер князь Гонорий Монакский, наследник Гонория IV и преемник г-на д'Арвиля и генерала Орденера. Конечно, это слишком громкое имя для начальника дворцовой службы. Но ведь сказал же Наполеон, когда один из его придворных за неимением подноса подал ему письмо в собственной шляпе: «Прислуживать умеют только аристократы». У обер-шталмейстера двое помощников: д'Андло, также отпрыск весьма древнего дома, и Пурталес, не имеющий права на дворянскую приставку «де», но посчитавший необходимым украсить себя ею. Не будем его этим попрекать.
Г-жа Гадзани, которая замужем за главным сборщиком налогов по департаменту Эры, решила остаться. Имели, однако, место кое-какие изменения среди женщин, занятых гардеробом и уборами, с которыми Жозефина в личном плане ближе всего. Тем не менее она сохранила м-ль д'Аврийон, г-ж Шарле, Фурно и Фейари. Остались с ней и два камер-лакея — Гасс и Глатиньи, которые состояли еще при Людовике XVI, а позднее поступят на службу к Людовику XVIII.
Каждые две недели в замке появляется немец-педикюрист во фраке с шитьем, при шпаге и с саквояжем. Но императрица потеряла своего парикмахера Дюплана, и эта потеря для нее особенно чувствительна. Каждый муж знает, какую важность подобный персонаж представляет собой для его спутницы жизни, и эта важность год из года все возрастает. Так вот, Дюплан с очень давних пор, еще тогда, когда «Роза» не стала генеральшей Бонапарт, причесывал Жозефину, а заодно стриг и самого императора, Наполеон, убежденный, что хорошо причесывать новую императрицу способен только Дюплан, вызвал его.
— Сколько вам платила императрица Жозефина? — спросил он.
— Двенадцать тысяч франков, государь.
— Я назначаю вас куафером императрицы Марии Луизы, оставляю вам прежний оклад, но с условием, что вы будете причесывать только ее.
— Государь, ее величество императрица Жозефина позволяла мне причесывать других дам, что давало мне столько же.
— Хорошо, — заключил Наполеон, — кладу вам двадцать четыре тысячи на условии, что вы будете причесывать только императрицу Марию Луизу.
Подобное условие, которое она находит «некрасивым приемом», оскорбляет Жозефину «до глубины души», и у нее из глаз катятся крупные слезы. «Это произвело на нее глубокое впечатление, — рассказывает м-ль д'Аврийон, — потому что она усмотрела в таком поступке прелюдию к жертвам, которых могут потребовать от нее впоследствии».
Над всем этим мирком царит новый генеральный интендант Пьерло. Он раздувается от важности, а «дворик» всячески затрудняет ему жизнь. Он хочет поприжаться, но плохо выбирает точки приложения своих усилий — например, упраздняет кофе, подававшееся горничным после еды. Его решение вызывает целую бурю, улегшуюся лишь после того, как Жозефина отменила это распоряжение.
* * *
Маленький двор обживает новое место, вернее, с грехом пополам устраивается на нем. Сперва все не отходили от окон, высматривая, не едут ли фуры с мебелью. При их появлении каждый спешил унести к себе в комнату то, что ему полагалось. Наваррский замок, — пишет Жозефина Гортензии, — может быть, и станет когда-нибудь «прекрасным местопребыванием», но пока что там «нужно все целиком переделывать». Как жить дальше? «Дамы, которых я привезла с собой, получили по одной маленькой комнатке, где не закрываются ни окна, ни двери».
«Если император спросит обо мне, — пишет она еще Гортензии, — ответь, что единственное мое занятие — думать о нем». Но думает Жозефина не столько о Наполеоне, сколько о Париже и Сен-Клу, где непрерывной чередой идут свадебные торжества. Император поражает всех «торжествующим видом».
Лицо его «сияет от счастья и радости». В тот же вторник, 3 апреля, когда Жозефина пишет дочери: «Я веду сельскую жизнь», Наполеон и восседающая рядом с ним на троне Жозефины Мария Луиза принимают весь двор и государственные корпорации. Куда уж этим господам думать сейчас о «Другой»!
Единственное ее развлечение — наезжающие из Парижа торговцы. Благодаря им она может по-прежнему каждый день иметь новое платье. Деятельность ее, в которой ей помогает местный епископ, «человек любезный, веселый и весьма образованный», сводится к раздаче милостыни, учреждению новых стипендий в семинарии и определению девушек в монастырь. Но как унылы вечера! К счастью, у нее остается Ланселот — «нежный, приятный, общительный», — говорит Лора д'Абрантес, обычно довольно суровая к своим современникам. Но Жозефине хотелось бы остаться одной или — все относительно! — почти одной, то есть с ним. Мечта ее — отправиться на воды с самой ограниченной свитой из нескольких близких людей. А пока что надо терпеть сырой и неудобный «Чан», глотать обиды, вроде нового герба, который ей прислал геральдический совет при хранителе печати. Разумеется, в гербе имеются золотой орел и серебряные звезды, но в нем фигурируют также бескрылые птицы и столбы Таше и Богарне. Это явно герцогский герб. На этот счет не может быть ошибки. В самом деле, щит у герба четверочастный, тогда как у императорской фамилии он всегда сплошной.
А Гортензия?
Почему она не переезжает к матери? Как только состоялся развод Наполеона, возбужденный Людовик, как мы уже видели, примчался в Париж. Коль скоро его брат развелся с «этой Богарне», нельзя ли ему, Людовику, тоже избавиться от своей? Он уже написал Наполеону: «Государь, умоляю ваше величество дать согласие на расторжение моего брака с королевой. Я готов уступить ей особняк, где она живет, и пятьсот тысяч франков из моего цивильного листа. Прошу, чтобы вы в справедливости своей дозволили мне оставить при себе моего старшего сына, тогда как младший останется с матерью».
Такая череда разводов в семействе Бонапартов наверняка вызвала бы улыбки, поэтому император первым делом приказал Камбасересу официально созвать семейный совет. Затем, чтобы сбить с брата спесь, он послал ему всемилостивую записку, в которой упрекал Голландию в нарушении франко-нидерландского договора и восстановлении сношений с Англией. «Не скрою, — прибавлял Наполеон, — что в мои намерения входит присоединить Голландию к Франции, что освободит меня от вечных оскорблений, на которые постоянно обрекают меня заправилы вашего кабинета. В самом деле, устья Рейна и Мааса должны принадлежать мне. Наша граница — это тальвег Рейна — вот принцип, который рассматривается Францией как основополагающий. У меня к Голландии достаточно претензий для того, чтобы объявить ей войну. Однако я охотно пойду на соглашение, которое обеспечит мне границу по Рейну».
Людовик, «подготовленный» таким образом, испугался, что брат отберет у него королевство, сбавил тон и согласился на нечто вроде совместного проживания с Гортензией. Дочь Жозефины, уже ликовавшая при мысли, что отделается от мужа, была совершенно уничтожена решением своего мучителя.
— Я давно хочу поговорить с вами, сударыня, — сказал ей Людовик. — Император не соблаговолил согласиться на развод, который в равной степени желателен нам обоим. Следовательно, вы не можете быть свободны и независимы от супруга.
— Вы думаете, от этого наш брак станет счастливей?
— Я знаю, это невозможно, И не прошу этого, но вы — королева Голландии, где вам и придется жить, иного я не потерплю.
— Для чего я вам там нужна? — опять возразила Гортензия. — Если вы боитесь, что я найду себе приют при дворе императора, то я не собираюсь там оставаться. Моя мать ушла на покой. Я поселюсь у нее. Я не могу сделать вас счастливым, так дайте же мне дожить жизнь спокойно, не думайте больше обо мне, считайте, что я мертва.
— Считаться и быть — разные вещи. Посмотрите на австрийского императора — по смерти жены он немедленно вступил во второй брак!
Экий учтивец!
Простившись со своим милым Флао и, как она сама признается, не посмев завернуть в Наваррский замок, Гортензия с таким чувством, «словно едет на смерть», б апреля вновь направилась в Амстердам, где Людовик простер свою заботу о примирении с женой до того, что приказал заделать все двери из своих покоев в апартаменты королевы.
Перед отъездом в Бельгию вместе с Наполеоном и Марией Луизой Евгений навестил мать. Наваррский замок сразу же приобрел менее мрачный вид. Вице-король устраивает прогулки между двумя ливнями, но в парке так сыро, что Жозефине приходится, выходя, обувать нечто вроде сабо.
По вечерам шарады и другие забавы. Чан впервые звенит от взрывов смеха. Когда в устройстве «живых картин» начинает участвовать Тальма, они приобретают высокую театральность.
Евгений не может задержаться надолго — в Париже его ждет больная жена, но он увозит с собой письмо матери к императору. Жозефина хочет вернуться, а заодно — само собой — просит несколько сот тысяч франков для приведения Наваррского замка в более жилой вид. У Наполеона самый разгар медового месяца, ему некогда писать, и Евгений передает матери его устный ответ. Обиженная Жозефина посылает бывшему мужу следующее письмо, составленное в церемонном тоне, очень далеком от прежнего «Бонапарта»:
«Наваррский замок, 19 апреля 1810.
Государь,
Сын заверил меня, что ваше величество согласно на мое возвращение в Мальмезон и готово выдать мне испрошенный мною аванс на обустройство Наваррского замка.
Эта двойная милость в значительной мере развеяла тревогу и даже боязнь, которые вселило в меня ваше долгое молчание, государь. Я уже опасалась, что ваше величество совсем изгнало меня из своей памяти. Вижу, что это не так. Вот почему я сегодня менее несчастлива и даже счастлива в той мере, в какой могу отныне быть счастливой.
В конце месяца я переберусь в Мальмезон, поскольку ваше величество не видит к тому никаких препятствий, но должна вам сказать, государь, что не воспользовалась бы столь быстро той свободой, которую ваше величество предоставляет мне на этот счет, если бы Наваррский замок не требовал немедленного ремонта, необходимого в интересах моего здоровья и здоровья чинов моего дома. В Мальмезоне я намерена пробыть недолго. Оттуда я вскоре отправлюсь на воды. Но ваше величество может быть уверено, что, находясь в Мальмезоне, я буду жить так, как если б была за тысячу лье от Парижа. Я принесла большую жертву, государь, и с каждым днем все больше чувствую, как она была велика. Тем не менее эта жертва будет тем, чем ей положено быть — жертвой исключительно с моей стороны. Ни одно проявление моих горестей не станет помехой счастью вашего величества.
Я непрестанно желаю вашему величеству счастья. Быть может, мне еще доведется увидеть вас, но, чтобы ваше величество окончательно убедилось в моей искренности, я всегда буду считаться с новым вашим положением и сделаю это молча; уверенная в чувствах, какие вы, государь, питали ко мне прежде, я не стану домогаться нового их подтверждения и всецело положусь на вашу справедливость и ваше сердце.
Ограничусь лишь просьбой к вашему величеству оказать мне милость и найти средство подтверждать время от времени как мне, так и тем, кто меня окружает, что я все-таки занимаю маленькое место в ваших воспоминаниях и большое место там, где речь идет об уважении и дружбе. Это средство, каково бы оно ни было, усладит мою тоску, ничем, как мне кажется, не умалив самое для меня важное — счастье вашего величества».
Жозефина решительно не перестает его удивлять. На этот раз она выиграла. Наполеон отвечает: «Друг мой, я получил твое письмо от 19 апреля. Ты думаешь обо мне дурно. Люди, подобные мне, не меняются. Не знаю, что мог тебе сказать Евгений. Я не писал тебе потому, что не писала ты, но я всегда был готов сделать все, чтобы тебя порадовать. С удовольствием узнал, что ты едешь в Мальмезон и довольна жизнью. Я тоже всегда буду доволен ею, пока получаю вести о тебе и могу отвечать тебе тем же. Больше ничего не скажу, пока ты не сравнишь свое письмо с моим, а уж потом ты вольна судить, какое из них теплее и дружественней — твое или мое. Прощай, дружок, не хворай и будь справедлива к себе и ко мне».
Евгений доставляет это письмо, и Жозефина тут же берется за перо:
«Тысяча благодарностей за то, что не забываешь меня. Сын привез мне твое письмо, Я читала его со всем сердечным пылом и все-таки читала долго, потому что плакала над каждым словом, но слезы эти были сладостны. Я полностью обрела свое сердце таким, каким оно было и каким всегда останется: есть чувства, которые составляют мою жизнь и угаснут лишь вместе с нею. Я была бы в отчаянии, если бы мое письмо от 19-го не понравилось тебе; я уж не помню точно, в каких выражениях его составила, но знаю, каким мучительным чувством оно продиктовано — горечью оттого, что ты не даешь знать о себе.
Я написала тебе при отъезде из Мальмезона, и сколько раз с тех пор мне хотелось написать тебе еще! Но я понимала, что у тебя есть причины к молчанию, и боялась докучать тебе письмом. Твое явилось для меня бальзамом. Будь счастлив! Счастлив, насколько ты заслуживаешь! Говорю тебе это от всего сердца. Ты и мне уделил частицу своего счастья, частицу, которую я глубоко прочувствовала: для меня нет ничего дороже знака внимания с твоей стороны.
Прощай, друг мой, благодарю тебя так же горячо, как всегда буду любить».
Все это может показаться чуточку утрированным. Но она знает «Бонапарта» и умеет с ним обходиться. На что она только не согласна, лишь бы выбраться из Наваррского замка! К тому же ей нужны деньги. Ей хочется также, чтобы император женил двух ее кузенов Таше. Евгению поручено изложить повелителю эти ее пожелания. Должен он поговорить и о ее планах на будущее.
«Евгений передал мне, что ты собираешься на воды, — отвечал Наполеон из Брюсселя, где находится с Марией Луизой. — Ни в чем себя не ограничивай. Не слушай, что болтают в Париже: те, кто сплетничает, — бездельники и не знают истинного положения вещей. Мои чувства к тебе не изменились, и я хочу, чтобы ты была счастлива и довольна».
Наполеон согласен женить старшего из Таше — Луи, который писал Жозефине в декабре 1806 с Мартиники, на княгине де ла Леен, племяннице принц-примаса. Что касается младшего, Анри, то императору только этого «маленького озорника» не хватало! «Он сорвал с себя в Мадриде французскую кокарду», даже не предупредив его, Наполеона, повинуясь «любовному увлечению» и забыв о своем долге перед государем. «Пусть делает, что хочет, женится, на ком хочет», — Наполеону это безразлично. Император «весьма» одобряет намерения Жозефины «произвести известные траты в Наваррском замке», но не дает ни гроша сверх того, что предусмотрено. Он только разрешает выдать ей аванс: 600 000 франков на Наваррский замок и 100 000 на Мальмезон.
* * *
1 мая 1810 Жозефина отправляется в Лувье для посещения местной мануфактуры. В «почетный эскорт» с нею отряжены шесть фузилеров национальной гвардии во главе с капралом. Где ныне прошлогодний блеск?[140]Где ныне прошлогодний блеск? — автор перефразирует ставшую поговоркой строку из знаменитой «Баллады о дамах былых времен» Франсуа Вийона: «Где ныне прошлогодний снег?»
15 мая она возвращается наконец в Мальмезон. К приезду ее парк уже в цвету: клумбы покрыты ковром махровых гиацинтов и драгоценных тюльпанов. Пурпурнолистая магнолия не слишком пострадала зимой. С особенным удовольствием Жозефина обходит свои теплицы и вольеры, где один попугай целыми днями твердит: «Бонапарт! Бонапарт!», а другой, как рассказывают, прекрасно говорит по-испански и оживляется при звуках гитары.
Бывшая императрица вправе гордиться своим созданием: ее попечениями Мальмезон с самого консульства непрерывно украшается. «Это чарующее место», — заявляет г-жа де Ремюза. С 1806 Жозефина сумела привлечь к себе на службу знаменитого Берто[141]Берто, Луи Мартен (1771–1823) — архитектор и мастер садово-паркового искусства.
, архитектора и мастера садово-паркового искусства, которого кое-кто считает вторым Ленотром[142]Ленотр, Андре (1613–1700) — архитектор и мастер садово-паркового искусства, создатель Версальского парка.
. Он оживил и освежил парк, добавив в него «воздуху», усеяв его каскадиками, водопадами, прудами. Рукава речек опоясали островки, сплошь усеянные цветами. Со стороны Храма Любви между водоемами и лужайками «вклинились» огромные купы рододендронов. На канале, — рассказывает очевидец, побывавший в Мальмезоне в 1810, — «плавают красивые лодки, резвятся черные лебеди с красным клювом и множество водяных птиц». Перед замком кишит толпа «пажей, камергеров, ливрейных лакеев, басков», одетых в зеленое с золотом скороходов бывшей императрицы, которые суетятся вокруг’ колясок «без верха, но с огромным зонтом посредине». Что до лошадей и жокеев, то они, по-видимому, просто «великолепны».
В предыдущем году Жозефина сумела получить от управляющего Шенбруннским парком Боза 800 черенков экзотических растений. Известно ли это Марии Луизе?
Изгнанница может гордиться собой и проходя по галереям, передним и гостиным своей резиденции. Мальмезон стал настоящим музеем. Потребуется работа семидесяти девяти человек в течение более двух месяцев, чтобы составить опись всего, что собрано здесь не только благодаря вкусу владелицы, но и из подражания моде, из любопытства, а то и в угоду какому-нибудь временному увлечению, в частности прискорбному «трубадурскому» стилю. Ее коллекция картин, книг, минералов, ее драгоценности вкупе со стоимостью самого Мальмезона, Буапрео и Бюзанваля составляют в «живых деньгах» более семи с половиной миллионов. Четыре года спустя Гортензии и Евгению придется продать часть этого имущества для покрытия пассива — двух с половиной миллионов долгов, не считая уже назначенных рент и обещаний приданого, розданных не в меру щедрой креолкой.
Частенько она любуется и позволяет любоваться другим ее камнями, минералогическими кабинетами, коллекцией античных вещей, драгоценными вазами и прежде всего картинами. У нее сто десять полотен великих мастеров, в том числе Альбано, Корреджо, Рафаэля, Леонардо да Винчи, Веронезе, Дюрера, Рембрандта, Тенирса, ван Дейка, Гольбейна, Рейсдала, Мурильо. Кстати, по смерти Жозефины этот ансамбль был оценен всего в 27 850 франков. Говоря точнее — недооценен.
* * *
Император с Марией Луизой в Бельгии, поэтому визитеры, преимущественно обитатели предместья Сен-Жермен, стекаются в Мальмезон целыми толпами. За завтраком редко бывает меньше дюжины приглашенных, за обедом — вдвое больше. К тому же здесь едят уже не бегом, как раньше. Яствами наслаждаются, смакуют бисквиты с мороженым — изобретение шеф-повара итальянца Руччези. По вечерам за трапезой четыре метрдотеля, кравчие, камер-лакеи, баскский скороход, скороход негр и один лакей на каждого приглашенного разыгрывают вокруг гостей балет, как в Тюильри. После обеда слушают концерт, где поет знаменитый Гара[143]Гара, Пьер Жан (1753–1823) — известный концертный певец и учитель пения.
. Жозефина показывает друзьям письмо от Наполеона: «Очень хочу тебя видеть, надеюсь быть в Сен-Клу 30 этого месяца. Чувствую себя превосходно. Мне недостает одного — уверенности, что ты довольна и здорова. Сообщи мне имя, под каким будешь фигурировать в дороге. Не думай даже сомневаться в искренности моих чувств к тебе: они просуществуют столько же, сколько я сам. Усомнившись в них, ты была бы несправедлива».
Навестит ее император только 13 июня. «Вчера у меня был счастливый день, — напишет Жозефина Гортензии. — Его приезд осчастливил меня, хотя и пробудил во мне прежнее горе… Это такое волнение, которое хочется испытывать почаще. Все время он не отходил от меня, у меня же хватило духу сдержать слезы, готовые хлынуть каждую минуту, но, когда он уехал, я почувствовала себя очень несчастной. Он, как обычно, был со мной добр и любезен и, надеюсь, прочел в моем сердце всю ту нежность и преданность, какими я проникнута к нему».
Император расцеловал внука Жозефины, младшего сына Людовика и Гортензии, гостившего у экс-императрицы. Они поговорили о королеве. Три месяца, проведенные в нидерландском некрополе, были ужасны для дочери Жозефины. «Одиночество в чужой стране леденило меня ужасом, — рассказывает несчастная. — Смерть, при мысли о которой я когда-то улыбалась и которую звала, теперь предстала передо мной в самом страшном своем облике. „Зачем я приехала сюда? — твердила я. — Как! Погибнуть вдали от родных, там, где ни одна дружеская рука не усладит мой последний миг, где я не смогу нежно проститься с теми, кого люблю? Зачем меня отпустили и как я могла решиться уехать?“ Я жила лишь одной мыслью — бежать из этой страны и вновь обрести свободу». Людовик не разговаривает с ней, ограничиваясь «Добрым утром» по утрам и «Доброй ночи» перед тем, как удалиться в свои покои. Поэтому 1 июня Гортензия навсегда покинула Амстердам и ускользнула на Пломбьерские воды. На этот раз Наполеон понял, что Людовик — тиран, и наконец дал согласие на раздельное жительство супругов. Через три недели он — и с каким бешенством! — узнает об отречении и бегстве брата.
— Мог ли я ожидать такого оскорбления от человека, которому заменил отца? — кричит он. — Я воспитывал его на свое грошовое жалованье артиллерийского лейтенанта, я делил с ним хлеб и единственный матрас на постели. Куда он уехал?
В Австрию, в Грац, где решил отдать свое королевство под покровительство царя. Но Наполеону плевать на братние планы. Через неделю он присоединит Голландское королевство к Франции и разделит на департаменты по французскому образцу. В ходе операции Гортензия, эта несчастная девочка, как выразился император, обретает свободу и два миллиона годового содержания, а также великое герцогство Берг для своего старшего сына. Все эти добрые вести она узнает в Пломбьере. Больше того, она получает там письмо от матери, приглашающей ее приехать в Экс-ле-Бен[144]Экс-ле-Бен — курортный городок в департаменте Савойя.
. А там будет г-жа де Суза и, главное, сын последней Флао.
«Я миновала первую почтовую станцию, — рассказывает она, — когда заметила вдалеке двух всадников, галопом летевших мне навстречу. Когда голова занята одним предметом, нам кажется, что мы видим его повсюду. Поэтому, вглядевшись в одного из наездников, я воскликнула: „Угадала!“ Сердце мое отчаянно забилось, но я скрыла свое волнение, и на моем лице читалось только удивление, когда к моему экипажу приблизились гг. де Флао и де Пурталес, шталмейстер моей матери».
Жозефина, которая уже больше месяца в Эксе, сняла для дочери скромный дом под «четырехлопастной крышей из коричневой черепицы». На террасе выстроились горшки с цветами.
Бывшая императрица приехала сюда под именем «графини д'Арбер». С нею только ее дорогой Ланселот, г-жа д'Оденард и любовник последней шталмейстер Пурталес. «Любовь вчетвером», — съязвит граф де Клари[145]Клари, граф де — см. главу «Источники».
. Жозефина проехала инкогнито через Лион, где отказалась принять жандармского полковника и заместителя мэра, а затем с двумя своими горничными и псом Аскеном поселилась в Эксе в доме Шевале, тут же получившем прозвище «дворец», поскольку она в нем живет. Она сняла также соседнее шале — там расположились Тюрпен и Пурталес в ожидании г-жи де Ремюза, которая вновь приступит к своим служебным обязанностям утром 29 июня.
Жозефина счастлива: ни мундиров, ни визитов, ни этикета. Теперь она, как говорит Фредерик Массон, «уже не государыня, а просто дама, приехавшая на воды со своей обычной компанией». По утрам души, ванны и отдых, потом завтрак во «дворце». После полудня прогулка в коляске с императорскими гербами. В четыре, а иногда и в пять — возвращение. В шесть маленький двор обедает, потом опять прогулка. «В девять вечера, — сообщает мужу г-жа де Ремюза, — мы играем, потом немножко поем, а в одиннадцать ложимся. Вот видишь, какая у нас скромная упорядоченная жизнь».
Евгений с Августой в Женеве. Поэтому, несмотря на тропическую жару, Жозефина совершает краткую поездку на берега Лемана, но без Тюрпена. Что сказали бы ее сын и невестка, встретясь с камергером «на все про всё»?
По возвращении возобновляется жизнь курортной дамы. На пути экс-императрицы всегда собирается народ. «Красивая коляска, великолепные лошади, ливреи, наши драгоценности — все это производит большое впечатление, а кроткое и всегда благожелательное лицо моей хозяйки посреди всей этой роскоши — и подавно, — рассказывает г-жа де Ремюза мужу. — Народ съезжается из Шамбери, Женевы, Гренобля, чтобы хоть взглянуть на нее, к ней проявляют исключительный интерес. Особенно меня радует, что, по всей видимости, никто не допускает мысли, будто она стала чужой императору: ей передают множество адресованных ему прошений». С «замечательной» добротой она обещает просителям походатайствовать. Но выполнит ли она обещанное? Ловкость разведенной императрицы приводит в восторг г-жу де Ремюза. «Герцогиня Наваррская» быстро научилась «упрощать любую кажущуюся затруднительной ситуацию». В самом деле, она чужда тщеславия, отнюдь не «стремится к эффектам» и говорит об императоре так, как положено и когда это нужно.
26-го июля маленькая компания, «колония», как именует ее г-жа де Ремюза, весело проводит целый день в аббатстве Откомб. Ланселот набросал великолепный карандашный портрет своей возлюбленной императрицы в головной повязке с воткнутым в нее страусовым пером. Затем Ланселот «влюбленными пальцами» изобразил ее сидящей под зонтиком у пресловутого пересыхающего ручья, который так мало галантен, что отказывается течь даже в честь бывшей императрицы. На обратном пути — гроза, переходящая в форменную бурю. Ветер рвет гирлянды, паруса и украшения, придававшие лодке праздничный вид. Тюрпен и Пурталес ведут себя мужественно и держат императрицу за руки, «приготовившись ее спасать». Флао принимается распевать романсы. Г-жа де Ремюза тоже напевает, но «про себя», и, как она сама признается, «поручив под весь этот аккомпанемент свою душу Богу». Гребцам, отчаянно работающим веслами, удается достичь порта, где уже собралась большая толпа. «Для уроженки океанских островов утонуть в озере было бы катастрофой», — напишет впоследствии император.
По приезде королевы в Экс, Жозефина нашла дочь «бледной, худой, совершенно убитой, каждую минуту готовой беспричинно расплакаться». Гортензия сама объясняет нам причины своей хандры: один только взгляд на красивого полковника Флао производил «впечатление, скрывать которое было все труднее и которое было не в меру сильным для моего слабого здоровья. Впервые с тех пор, как я его полюбила, я регулярно виделась с ним. Глаза у меня были постоянно заплаканы». Он плакал меньше. Сердце у него билось ровнее. «В конце концов я полюбил, потому что видел тысячи доказательств ее преданности», — признается он впоследствии. Эта любовь из признательности не была горячей, но королева не сетует на его сдержанность. В августе 1810, в «счастливейшую пору моей жизни», — признается Гортензия, — она смотрит на Шарля с обожанием.
По Эксу ходят слухи, эхом которых становится г-жа де Ремюза: Мария Луиза, кажется, в тягости. Жозефина тотчас же пишет бывшему мужу и справляется о сопернице. «Императрица, действительно, тяжела по четвертому месяцу, — отвечает он. — Чувствует она себя хорошо и очень привязана ко мне».
Во время краткой вылазки в Женеву — «чтобы попасть туда, она мчалась всю ночь» — Тюрпен еще остается в Эксе «с глазу на глаз» с г-жой де Ремюза. Но через несколько дней Жозефина, оставив дочь предаваться своему роману, решает заняться «туризмом» уже в сопровождении Тюрпена. Она поселяется в Сешероне, на берегу Женевского озера, среди виноградников, в гостинице «Англия», или, иначе, в гостинице Дежана. Там живал Вольтер. Там побывают Байрон, Гете, Шатобриан, Мюссе. «Мы отправились туда, — рассказывает юная Жоржетта Дюкре[146]Дюкре, Жоржетта — см. главу «Источники».
, дочь маркиза Дюкре, — в убеждении, что ввиду присутствия подобных особ там все будет поставлено вверх дном и что обычных приезжих попросят съехать, чтобы освободить место для этого двора. Каково же было наше удивление, когда, приехав, мы обнаружили, что внешне там все так же спокойно, как и до прибытия императрицы, которая путешествовала с простотой богатой частной особы.
Г-жа д'Оденард, которая стала гофмейстериной после императорского развода, ввела нас в небольшую комнатку без прихожей. Там и спала ее величество: она была в домашнем туалете, но выглядела бесконечно лучше, чем в былые времена на троне. Она пополнела, сохранив, однако, свою несравненную талию; цвет лица у нее стал более светлым, а учтивые и благородные манеры сообщали ей неотразимую обольстительность».
Женевцы устраивают в честь Жозефины праздник на воде. Разукрашенные флагами и лентами лодки с музыкантами сопровождают влекомое двумя лебедями суденышко, на котором расположилась герцогиня Наваррская. Вечером бывшую государыню чествуют фейерверками и ракетами. В ярком платье она посещает театр, где знаменитый Эльвиу[147]Эльвиу, Жан (1769–1842) — французский оперный певец.
поет в «Ричарде Львином Сердце»[148]«Ричард Львиное Сердце» (1784) — опера Андре Эрнеста Модеста Гретри (1741–1814).
.
Но Жозефина предпочитает совершать экскурсии в обществе своего милого камергера и нескольких близких людей, поощряющих ее роман. Так они посещают Ферне, а ужинают и ночуют на постоялом дворе «Союзный» в Бе. Побывав в Шильонском замке и в Вевейской церкви, — эта поездка оставила нам два новых рисунка Тюрпена, — они проводят ночь в лозанском «Золотом льве», дом N 20 по улице Бур. Затем, после короткой остановки в Сешероне, опять в путь, в долину Арвы и Шамуни. М-ль д'Аврийон, историограф этой вылазки, повествует: «Мы вылезали из экипажа всякий раз, когда встречали на дороге что-либо достопримечательное. Г-н де Тюрпен тут же набрасывал рисунок. Он неоднократно писал ее величество и сопровождавших ее дам, как только они на минутку присаживались отдохнуть, что случалось довольно часто, и всякий раз группировал их на рисунке по-новому. Второй день мы завершили в Шамуни, где переночевали в „Приорстве“ — тогда это был довольно скверный постоялый двор».
Подъем из Шамуни на Монтанвер Жозефина совершает верхом на лошади, а ее свита — на мулах. Экс-императрицу сопровождает восемьдесят человек, включая проводников и носильщиков. Она задерживается на леднике, но окружающие стучат зубами: хотя лето кончилось совсем недавно, стоит сильный холод. Тюрпен рисует «герцогиню», укутанную одеялами и спрятавшуюся под зонтик, чтобы не испортить себе цвет лица. Жозефина находит, что прогулка была «чудесной», но, едва добравшись до «Шамуни», от усталости даже не раздевается и валится на постель.
На другой день пикник в Сервозе — завтрак на открытом воздухе, также увековеченный Тюрпеном, и, наконец, 20 сентября возвращение к Женеву.
Аскен, песик экс-императрицы, болеет. Жозефина без конца сует ему куриные кости, не слушая возражений доктора Оро, «больше занятого здоровьем любимой собачки, чем состоянием ее величества». В Сешероне вызванный на консультацию ветеринар прописывает Аскену какой-то черный порошок, который пугает доктора Оро — и не без основания: через два часа собака подыхает.
На следующее утро, встав с постели, Жозефина со слезами на глазах выслушивает печальную новость и велит сделать из трупа чучело, но у горе-натуралиста ничего не получается, и от любимого Аскена остается только воспоминание.
Гортензия, покинув Экс и Флао, заезжает к матери. Жозефина вручает экс-королеве следующее письмо для передачи Наполеону:
«Завтра королева, проведя со мной два дня, возвращается в Париж. Она надеется, что вскоре будет иметь счастье увидеть тебя. Позволь поручить ее твоей дружбе — это наша последняя надежда. Она передаст тебе это письмо, которое я пишу в сердечном смятении, потому что с каждым мигом все отчетливей чувствую затруднительность своего положения. Чем ближе день, намеченный мною для окончания моего путешествия, тем менее мне ясно, что делать дальше. Бонапарт, ты обещал не оставлять меня. И вот я в обстоятельствах, когда мне нужен твой совет. В мире у меня нет никого, кроме тебя. Ты мой единственный друг. Поэтому ответь откровенно, могу я вернуться в Париж или должна остаться здесь? Конечно, я предпочла бы находиться поближе к тебе, особенно в надежде на свидания с тобой. Но если мне не даровано такой надежды, какова будет моя роль предстоящей зимой? Если же мое отсутствие продлится еще семь-восемь месяцев, обстоятельства станут, надеюсь, более благоприятны для меня, поскольку императрица завоюет за это время новые права на твою любовь.
Я поручаю королеве переговорить с тобой о моих интересах, входя и в те подробности, о каких я не могу написать. Она расскажет тебе, как ты мне дорог, и подтвердит, что нет такой жертвы, на которую я не пошла бы ради твоего спокойствия.
Если ты советуешь мне остаться, я сниму или куплю небольшой дом у озера. Хочу только знать, не будет ли неудобно, если я обзаведусь им где-нибудь под Лозанной или Веве, коль скоро найду там ландшафт по вкусу. Я также поеду в Италию навестить детей. Собираюсь потратить часть осени на знакомство со Швейцарией, потому что нуждаюсь в развлечении, а его для меня нет без перемены мест. Будущим летом, возможно, еще раз отправлюсь в Экс на воды, которые пошли мне на пользу. Это будет год разлуки, но я ее вытерплю в надежде, что вновь увижу тебя, а ты одобришь мое поведение.
Словом, реши, как мне поступить, и, если не сможешь написать, поручи королеве изложить мне твои намерения.
Заклинаю тебя, продолжай руководить мною. Не лишай совета свою бедную Жозефину. Это будет доказательством твоей дружественности, которая утешит меня во всех моих утратах».
Тем временем она получает письмо от г-жи де Ремюза, написанное тою по требованию Наполеона: «Вы помните, как мы иногда сожалели с вами, что император, женясь, не поторопился устроить встречу двух особ, между которыми делил тогда свою привязанность (Жозефину и Марию Луизу). Вы говорили мне, что позднее он питал надежду, что беременность, успокоив императрицу по части незыблемости ее прав, даст ему возможность исполнить его заветное желание; но, государыня, если только я не ошибаюсь в своих наблюдениях, время для такого сближения еще не пришло… Что делать вам здесь, — продолжает г-жа де Ремюза, — да еще в такой момент, когда беременность вызвала всеобщую радость, когда вот-вот родится так нетерпеливо ожидаемый ребенок и за этим событием последует череда празднеств? Каково пришлось бы императору, который должен соблюдать предосторожности, требуемые состоянием молодой матери, и которого непременно разволнуют сохраняемые им чувства к вам? Хотя ваша деликатность не позволила бы вам просить его о чем-нибудь, он все равно страдал бы, но ведь и вы страдали бы тоже: забытая, может быть, всей нацией или став предметом сочувствия, продиктованного, возможно, политическими соображениями, вы были бы не в состоянии внимать кликам всеобщего ликования. Мало-помалу ваше положение сделалось бы столь мучительным, что упорядочить все могло бы уже только окончательное ваше удаление».
У Жозефины слезы на глазах. Разрешит ли ей Наполеон пребывание в Париже? Или потребует отъезда в Милан? В ожидании императорского ответа она вновь предается туризму. Сопровождаемая м-ль де Макау, м-ль д'Аврийон и, разумеется, Тюрпеном, она оставляет Сешерон и отправляется ночевать у некоего г-на Делюза в Морже. На следующий день, следуя по дороге, змеящейся вдоль подножия Юры, она проезжает вблизи Орба, останавливается в замке Моншуази, где встречает старинную знакомку прошлых лет г-жу де Плесси д'Омаль, с которой беседует о Людовике XVII[149]Людовик XVII — второй сын Людовика XVI и Марии Антуанетты (1785–1795), с 1789 дофин. В 1792 вместе с родителями был заключен в Тампль, в 1793 провозглашен эмигрантами королем под именем Людовика XVII. В июле 1793 был разлучен с матерью и отдан под опеку сапожнику Симону, в начале 1794 подвергнут одиночному заключению. Похоронен в общей могиле, останки его не найдены. Несмотря на несомненность его смерти, очень рано создалась легенда о том, что ему удалось бежать из тюрьмы, а вместо него был похоронен труп другого ребенка. В начале XIX в. его имя принимали ряд авантюристов.
и его бегстве из Тампля, если верить легенде.
— Я уверена в этом, — якобы утверждает она.
У нас нет никаких доказательств подлинности ее истории.
Жозефину уже неделю ждут в Нешателе. Она пожелала получить «хорошо украшенную лодку с балдахином». Префект Нидау предоставляет в распоряжение «ее величества» собственную шлюпку, которая, «несмотря на многочисленные неисправности, доставляет ей много радостей». 27 сентября г-н де Лесперю, правящий от имени Бертье Нешательским княжеством, решает выехать навстречу Жозефине. В тени деревьев на террасе замка Кормондреш он счел себя вправе сесть за стол. Оттуда он сможет следить за дорогой на Овернье, на которой должна показаться экс-императрица. Г-н де Лесперю даже расставил несколько гренадеров во дворе. Но еда так превосходна, разговор за столом так оживлен, что г-н губернатор проглядел императорские экипажи. Он в полном отчаянии.
Жозефина поселяется в доме Луи де Пурталеса в Госпитальном предместье. Из своей спальни, только что оклеенной красными с золотом обоями, она глядит вниз на озеро. Первое впечатление от увиденного у нее тем более благоприятно, что музыканты устраивают ей утреннюю серенаду.
На другой день она с белым пером на шляпе отправляется в Шо-де-Фон в обществе г-на де Лесперю, хотя тот заставил себя просить: ему-де надо посетить одну школу. Но Жозефина настояла на своем. В Шо-де-Фон она отказывается пойти на обед, приготовленный в гостинице со слишком роялистским названием «Цветок лилии», и довольствуется чем Бог пошлет на постоялом дворе «Весы». Оттуда она едет в Локль и ночует у г-на Урье. В Кре-Вайан несколько музыкантов приготовили ей серенаду, но концерт получился отвратительный, «потому что они не приучены играть вместе». На другой день под дождем Жозефина в лодке посещает водопад на реке Ду. Музыканты — эти, по счастью, знают свое дело лучше — тоже разместились в лодках, и плавание сопровождается «восхитительной музыкой».
29-го через долину Мостов, Клюзет и Корсель путешественница добирается назад в Нешатель.
Остров Сен-Пьер, любезный сердцу Жан Жака[150]Имеется в виду Руссо.
, встречает ее 30-го, в воскресенье.
Проездом она посещает школу для девочек в Монмирайле. Об этом визите рассказывают противоречивые вещи. Однако Жозефина, кажется, вправду сказала директору заведения:
— Поздравляю вас, господин директор. Ваши девицы такие хорошенькие, что хочется их всех поочередно расцеловать.
Тяжелый разукрашенный баркас, который должен перевезти ее на остров, застревает на отмели, и приходится пересаживаться в лодку полегче. Под звук бернского рожка, исключительная звонкость которого привлекает внимание префекта, экс-императрица высаживается на берег, где ее встречают власти и «необычайно огромная толпа». Прежде чем сесть за стол, за которым предстоит просидеть два часа, г-н Кройцер исполняет сочиненный королевой Гортензией романс на панмелодиконе, инструменте «с двойной клавиатурой, расположенной перед вращающимся конусом — источником звука». Экскурсия заканчивается танцами невевильских девушек, после чего Жозефина возвращается в Нешатель.
В Берне она две недели живет в «Гастхоф цум Фалькен» — гостинице «У сокола». Этот старинный, известный еще с XV века постоялый двор, главный фасад которого выходит на Рыночную улицу. Жозефина гостит в городе по приглашению правительства кантона Берн, которому пребывание ее там обходится в 5074 франка 40 сантимов.
В понедельник 7 октября в «платье из лилового левантина[151]Левантин — Шелковая ткань.
и таком же токе», с длинной и тяжелой золотой цепью на шее, она завтракает в знаменитом ресторане Энге, построенном на плато, откуда открывается на редкость красивый вид. Ей и семнадцати сопровождающим ее лицам после консоме и закусок подают заячий паштет, форель под винным соусом, индюшат, цыплят с эстрагоном, ветчину, салат, кремы, компоты и пирожные. Все это орошается малагой, бордо и восхитительным местным нешательским. Надо думать, что «г-жа герцогиня» отведала не от всех этих блюд. Тем не менее завтрак обошелся бернской казне в 2 8 8 франков за почетный стол и 1 1 4 3 франка за остальные, не считая 4 5 франков за разбитую посуду.
Приглашенные переваривают пищу, любуясь «альпийским праздником»: фанфары, соло на альпийском рожке, шествие стада в такт позвякиванью бубенчиков, борьба горцев. Наконец Жозефина покидает заведение Энге. «Мы насытились созерцанием ее, — пишет очевидец. — У нее доброе лицо, красивые, несколько поблекшие черты». Она нашла наряд бернских женщин столь прелестным, что заказала себе такой же и увезла его в Мальмезон. Она покупает также за 314 франков шарабан, в котором собирается посетить Оберланд[152]Оберланд — часть швейцарского кантона Берн вокруг города Тун, излюбленный туристами район.
. 15 октября она гостит у г-на фон Мюлинена в Туне. «Хорошее развлечение для ее истосковавшейся души», — напишет Тюрпен. Затем наступает очередь Интерлакена, куда влечет карандаши камергера гора Юнгфрау. 1 7 октября, в тот же вечер, она останавливается в гостинице «Корона» в Золотурне, где проведет ночь, а до этого поприсутствует на танцах местных дам и девиц в разнообразных швейцарских нарядах.
— Мне уже давно не было так весело, — заявляет она, возвращаясь в «Корону».
В Берне бывшая императрица получает ответ императора:
«Съезди зимой навестить сына, а в будущем году вернись на воды в Экс или проведи весну в Наваррском замке. Я посоветовал бы тебе отправиться в замок немедленно, да боюсь, ты там соскучишься. Я держусь того мнения, что зиму тебе лучше всего провести в Милане или твоем замке. После этого делай что хочешь, потому что не желаю ни в чем тебя стеснять. Прощай, дружок! Императрица тяжела по четвертому месяцу.
Я назначаю г-жу де Монтескьу воспитательницей моих детей. Не грусти и не забивай себе голову всяким вздором. Не сомневайся в моих чувствах к тебе».
Решение Жозефина принимает быстро. Раз император не упоминает о Париже, она отправляется в Наваррский замок.
«Я нахожу, что поездка в Италию зимой сопряжена с рядом неудобств, — пишет она Гортензии. — Будь это поездка на один-два месяца, я охотно навестила бы сына, но оставаться там и дольше — невозможно. К тому же мое укрепившееся было здоровье за последние две недели сильно ухудшилось; врач советует мне отдохнуть, а в Наваррском замке у меня будет предостаточно времени на то, чтобы полечиться… Хочу получить еще одно письмо от тебя, прежде чем уехать в замок: мне надо знать, одобрит ли император мое намерение провести там зиму. Будь со мной откровенна на этот счет. Не скрою от тебя, что, доведись мне расстаться с Францией больше чем на месяц, я умерла бы от тоски. В замке я, по крайней мере, буду иметь удовольствие изредка видеть тебя, милая Гортензия, а это для меня такое большое счастье, что я предпочитаю место, где буду ближе всего от своей драгоценной дочери. Прощай, обнимаю тебя от всего сердца, поцелуй за меня моих внучат».
И она добавляет в постскриптуме самое для нее важное: «Если бы я поехала в Италию, многие, кто привязан ко мне, несомненно, подали бы в отставку». Не оказался ли бы среди этих многих и Тюрпен? Он так любит свою мать, что, вероятно, не согласился бы расстаться с нею на несколько месяцев.
На другой день она отбывает в Лозанну, где видится с невесткой царя, женой великого князя Константина, урожденной герцогиней Кобургской[153]Герцогиня Кобургская — первая жена великого князя Константина Павловича (1779–1831) Анна, герцогиня Саксен-Кобургская.
. Там же она отказывается принять высланную туда по приказу Наполеона г-жу де Сталь.
— В первой же вещи, которую она опубликует, она обязательно воспроизведет наш разговор, — небезосновательно объявляет Жозефина, — и один Бог знает, сколько я наговорю у нее такого, чего у меня в мыслях не было.
У нее есть причины избегать этой невыносимой особы, хотя она, может быть, и не знает, что в свое время г-жа де Сталь сказала Бонапарту, жившему тогда еще на улице Шантрен:
— Жозефина — дура, не достойная быть вашей женой. Вам подошла бы только я.
Возвращаясь в Женеву, она задерживается в Морже, в замке Вюфлан у полковника Сенарклена, где восхищается произрастающими на скалистом грунте альпийскими цветами. На другой день в Ролле ее принимает г-жа Энар-Шатлен. «Она так предупредительна, — пишет последняя, — что забываешь об императрице и видишь только женщину, которая хочет быть приятна всем и которую нельзя не любить. Кроме того, она пленяет не столько своими туалетами, сколько манерой держаться. Представьте себе платье из лазоревого левантина, закрытое до самой шеи, так что белья совершенно не видно… голубую шляпу с голубым же пером и шаль из желтого кашемира, усеянного букетиками всех цветов… Лицо у нее было когда-то обворожительное, да и сейчас еще красивое…»
Маленький Альфред, сын г-жи Энар-Шатлен, подносит гостье цветы. «Когда она спросила Альфреда, сколько ему лет, — добавляет г-жа Энар, — и он громко ответил: „Пять, сударыня“, я вся задрожала, как бы он из вежливости не прибавил: „А вам?“»
Прежде чем покинуть Швейцарию, Жозефина за 145 000 франков приобретает поместье Преньи-ла-Тур в Пти Саконне: «большой господский дом, три здания служб, а также другие небольшие прилегающие к ним постройки, три двора, три сада, расположенные террасами, и плодовый сад на восточной стороне с обсаженной деревьями аллеей, рощицу, поле заячьего гороха, вишенник, виноградник и большой луг; дальше, на берегу озера, маленькую обнесенную стенами гавань и баркасик для развлекательной рыбной ловли». Покупка, которой Жозефина воспользуется всего один раз! Но ведь так приятно покупать — в особенности лишнее!
Разумеется, Жозефина плутует с выполнением приказов Наполеона, которому не хочется видеть бывшую супругу у ворот Парижа: она задерживается в Мальмезоне, куда съезжаются все, кто фрондирует против существующего режима. В Тюильри это не то чтобы оппозиция, но все-таки мода. Если вы не хороши с «Новой», вы навещаете «Бывшую». Люди аффектируют свое сочувствие разводке, являются к ней с миной, с какой входят в церковь, чтобы выразить соболезнование семье в трауре. Подумать только, император велел Марии Луизе быть крестной последнего внука Жозефины! Какая бестактность! Если верить Бурьену, уже давно опальному, Жозефина, принимая бывшего секретаря императора, печально протягивает ему руку:
— Ну что, друг мой?
И, по его словам, тут же пускается в долгие сетования:
— Я в полной мере изведала, что такое горе. Он бросил меня, покинул, а титулом императрицы прикрыл лишь для того, чтобы мой позор стал еще более вопиющим. Ах, мы с вами правильно судили о нем. Я никогда не питала иллюзий насчет своей судьбы и все же чем только не пожертвовала ради его честолюбия! Он же проделал все это с жестокостью, какой вы себе и представить не можете. Я до конца сыграла в этом мире свою роль как женщина. Я все вытерпела и смирилась. Понимаете ли вы, друг мой, что мне пришлось пережить? Не знаю, как я все это выдержала. Представляете ли вы себе, какой пыткой для меня было читать повсюду описание празднеств? И какой была наша встреча, когда он впервые после свадьбы навестил меня? С какой жестокостью он рассказывал мне о ребенке, который от него родится! Как мне все это было отвратительно! Лучше бы уж было очутиться за тридевять земель отсюда. Но все-таки кое-кто из друзей остался мне верен, и теперь это единственное мое утешение, если я вообще могу обрести таковое.
Она принимает своих поставщиков, устраивающих у нее «форменный базар», выбирает платья, покупает шали, чулки, шляпы, выслушивает вздохи по поводу «Другой», которая доверяет своей гардеробмейстерине выбирать для нее платья.
Наполеон в Фонтенбло удивляется. Почему Жозефина мешкает с отъездом из Мальмезона? Он посылает Камбасереса поторопить ее. Стоит ноябрь, пора дождей, а в Нормандии еще так зелено…
Наконец Жозефина соглашается пуститься в дорогу.
На этот раз префект принял меры предосторожности и бесцеремонно запросил министра, должен ли он побеспокоиться о встрече в Шофуре «Жозефины», как он осмеливается теперь ее называть. Должен ли он взять на себя труд по подбору почетного эскорта? Он умоляет «хоть несколькими строками обрисовать», какой линии поведения ему держаться «с Жозефиной». Министр оказывается еще бесцеремонней префекта, потому что собственноручно накладывает на письмо г-на Шанбодуэна резолюцию из трех хлестких слов: «Оставить без ответа».
«Не получив никакого ответа, — поведает нам злополучный префект, — я ограничился тем, что приказал жандармским разъездам осветить дорогу». Правда, он распорядился также устроить иллюминацию и как можно громче закричать: «Да здравствует Жозефина!» Сам он отправился в замок, где, как он сообщает, «был очень хорошо принят».
Перед отъездом из Мальмезона Жозефина написала Евгению, объясняя ему причины, побудившие ее выбрать своим местопребыванием Наваррский замок:
«Я, конечно, предпочла бы Милан. Ты знаешь, как мне хотелось провести несколько месяцев с тобой, но не представляешь себе, какие слухи были распущены в этой связи: поговаривали, что я получила приказ уехать в Италию и не возвращаться больше во Францию. Забеспокоился даже мой штат. Все боялись путешествия, из которого не будет возврата. Поэтому я была вынуждена отказаться от самого своего заветного желания и хотя бы на этот год остаться во Франций».
В том же письме, датированном 19 ноября, она пишет также: «Похоже, что императрица Мария Луиза не говорила обо мне и не испытывает никакого желания меня видеть. В этом смысле мы с ней единодушны: я согласилась бы на свидание с нею только для того, чтобы угодить императору. Мне кажется даже, что она испытывает ко мне нечто большее, чем отчужденность, хотя я не вижу к тому причин: она ведь знает меня только по большой жертве, которую я принесла ради нее. Как и она, я желаю императору счастья, и это чувство должно было бы нас сблизить. Но ни одно из подобных соображений не повлияет на мое поведение. Я наметила себе линию его, которой собираюсь следовать и от которой не отклонюсь: жить вдали от всех, уединенно, но с достоинством и требуя лишь одного — покоя. Буду заниматься искусством и ботаникой. Летом поеду на воды…»
И наконец она уточняет:
«Эту зиму проведу в Наваррском замке, куда уеду до конца недели. Немногие дни, что я провела в Мальмезоне, были необходимы мне для отдыха после путешествия по Швейцарии. Виделась я здесь с очень немногими. Далеко не все из тех, кто в прежние времена были, казалось, привязаны ко мне, подтвердили своим поведением, что помнят меня. Прощаю их от всего сердца. Сама же я помню только тех, кто не забыл меня, а об остальных не думаю. Надеюсь, я сумею обрести счастье в своем окружении и в нежности своих детей, потому что уверена: мой дорогой Евгений всегда будет любить меня так, как я люблю его».