Утром 4 декабря 1810 юной Жоржетте Дюкре де Вильнев, племяннице г-жи де Монтессон и г-жи де Жанлис, не сиделось на месте. Берлина Жозефины должна была отвезти ее с матерью из Парижа в Наваррский замок, где их обеих пригласили погостить несколько месяцев. Когда карета с императорскими гербами, запряженная шестеркой лошадей, с конным посыльным позади и лакеями на козлах, остановилась перед скромным домом Дюкре, Жоржетта была потрясена. До сих пор, — признается она, — ей приходилось ездить только в «тяжелых и грязных дилижансах». Благодаря приготовленным заранее подставам, скорость, с которой путешественницы преодолели сто восемь километров от Парижа до Наваррского замка, привела обеих женщин в восторг: экипаж делал в среднем по 18 километров в час. Быстрота почти как у императора!

Когда берлина въезжает на главную аллею, замок ярко освещен. «Целый отряд лакеев» — челяди стало теперь больше сотни — бросается выгружать чемоданы и картонки. М-ль д'Аврийон, которая в качестве «гардеробмейстерины» входит в штат «личной прислуги» Жозефины, ведет путешественниц в их комнату. Отсутствие хозяйки позволило архитектору Берто провести ряд работ, и Чан стал пригоден для жилья. Теперь замок хорошо обогревается калорифером, в каминах пылают целые стволы. Каждый день на отопление расходуется сорок два кубических метра дров и пятнадцать тонн угля.

М-ль д'Аврийон успокаивает г-жу Дюкре и ее дочь. Императрица, естественно, примет их только завтра, а пока пусть они отдыхают. «При мысли, что у меня впереди целая ночь на то, чтобы приготовиться к представлению Жозефине, я облегченно вздохнула, — рассказывает Жоржетта. — Я нисколько не робела, явившись с визитом в Мальмезон: в салоне там было так много народа, что все это напоминало гостиные, где я уже бывала и где меня никто не замечал в толпе; но здесь, вдали от Парижа, всем хочется развлечься, и такая неуклюжая особа, как я, станет забавой для придворных, которые, все без исключения, казались мне дерзкими насмешниками».

Вдруг в дверь стучат. Появляется г-жа д’Оденард. Ее величеству угодно немедленно видеть обеих своих гостей. Начинаются паника и аврал с туалетом. К счастью, выбирать не из чего: чтобы избавить от лишних расходов и себя, и приглашенных, Жозефина решила, что все дамы должны быть у нее в «темно-зеленых» платьях из любой ткани. В данную минуту эта униформа кажется Жоржетте тяжелой и безобразной. «Г-жа д'Оденард с исключительной добротой постаралась рассеять мои, как она выразилась, страхи, заверив меня, что в салоне Наваррского замка царит такая же терпимость, как и в любом другом».

Дрожащая м-ль Дюкре спускается по лестнице и попадает сперва в переднюю, где тридцать лакеев ждут, когда понадобятся их услуги, — Жоржетте кажется, что там их целая сотня. Затем она оказывается в гостиной, где стоят четыре камер-лакея во фраках с шитьем и шпагой на боку, и, наконец, последняя гостиная, и дежурный придверник-негр, докладывающий Жозефине о приглашенных. Несчастная девушка, опасаясь «показаться гордячкой», делает реверанс за реверансом — даже лакеям — и попадает в конце концов в игральный салон, где экс-императрица убивает вечер за обычной партией в трик-трак с каким-то «почтенным старцем». Это, как всегда, г-н Бурлье, епископ Эвре. По вечерам в замке, действительно, играют «по три франка за фишку». Когда банк мечет Жозефина, сражаются в традиционный ералаш, и каждый ставит, сколько хочет.

Три новых реверанса, и г-жа Дюкре с дочерью стоят перед бывшей государыней. Жозефина улыбается — той улыбкой, что всегда влекла к ней сердца. «Плачу я теперь, — как признается она через несколько недель дочери, — лишь время от времени».

Около экс-императрицы г-жа д'Арбер. Она по-прежнему управляет домом и тщится, хоть и напрасно, поставить заслон наплыву торговцев, наезжающих сюда из Парижа не менее часто, чем в первую зиму, и отнюдь не страшащихся ни двух дней пути, ни случайного ночлега в Эвре, коль скоро речь идет о такой клиентке, как Жозефина, Жоржетта с радостью замечает, что помимо дам из свиты экс-императрицы салон оживляет группа девушек. Среди них м-ль де Макау, которая собирается стать баронессой и будет в первый день Рождества назначена фрейлиной, обе барышни де Кастеллан и Стефани д'Аренберг, которая по-прежнему упорно отказывается съехаться с мужем, внушающим ей после ужасной свадебной ночи непреодолимое отвращение. Ее нервные припадки, от которых «трепещет все ее существо» и которые грозят «свести ее в могилу», не помешали Наполеону пригрозить ей:

— Вы у меня поедете в Брюссель между двумя жандармами.

— Воля ваша, государь, — ответила она. — По крайней мере, увидев, как я туда приехала, все будут знать, что я там — не по своему желанию.

Тем временем рядом со своей кузиной-императрицей ей живется совсем недурно: они говорят о милой их сердцу Мартинике, и Стефани позволяет ухаживать за ней г-ну Шомону де Гитри, который притязает на происхождение от королей Австразии[154]Австразия — при Меровингах (VI–VIII вв.) восточная часть франкского государства.
и 26 декабря будет назначен шталмейстером. Ему, видимо, нервность княгини не мешает.

У этого мирка, к которому примыкают Тюрпен-Криссе и Пурталес, вошло в привычку собираться по вечерам в комнате Жоржетты. Действительно, на первых порах своего пребывания в замке девушка не смела есть за общим столом из боязни допустить какой-нибудь промах. Г-жа д'Арбер доложила об этом Жозефине, и та, растрогавшись и посмеявшись одновременно, распорядилась каждый вечер доставлять в комнату гостьи цыпленка и малагу, а девушка делила ужин с новыми подружками. Мало-помалу она приучается есть на публике, и, хотя подмечает это так же быстро, как окружающие, сборища полуночников продолжаются.

«Завтрак в десять утра, равно как обед в шесть вечера, — рассказывает Жоржетта, — состоял из одной перемены, не считая десерта, составлявшего вторую: супы, закуски, жаркие и прочее подавались разом». За стулом Жозефины, как и в Тюильри, теснились первый метрдотель, два камер-лакея, скороход-баск и егерь. Из оранжерей Мальмезона привозились ананасы и бананы.

После завтрака, пока Жозефина вышивает, другие рисуют, один из камергеров, обычно Вьей-Кастель, читает вслух последний вышедший в свет роман. В два часа все усаживаются в три запряженные четверкой коляски и отправляются в лес Эвре. Жозефина пыталась, правда, избавиться от бремени этикета и отказаться от почетного конвоя, но император решил, что, коль скоро его первая жена была «коронованной императрицей и королевой», ее достоинство «не подлежит умалению», и она не может ездить на воздух кроме как в сопровождении шталмейстера в мундире, гарцующего у правой дверцы, офицера у левой и четырнадцати солдат из 8-го кирасирского, стоящего гарнизоном в Эвре, — позади.

В дурную погоду ограничиваются краткими прогулками вдоль парковых каналов. Ежедневно Жозефина отправляется в теплицы, где садовод Берто акклиматизирует «дублеты» Мальмезона. Однажды, на одной из таких прогулок, Жоржетта Дюкре получила подарок, вызвавший, как нетрудно догадаться, всеобщую зависть, — одну из тех камелий, с которыми Жозефина познакомила Францию.

В дождь чтение затягивается до четырех пополудни, после чего все свободны до обеда. В это время Жозефина болтает с кем-нибудь из близких ей особ. Темы разговоров всегда одни и те же: развод, прежняя жизнь и, особенно, «думает ли он еще о ней».

Об императоре Жозефина говорит сдержанно и тактично. По выражению г-жи де Ремюза, покинутая жена пытается «заменить воспоминания излюбленными занятиями» и делает это «лучше, чем кто-либо на свете».

«Я веду жизнь владелицы замка, — пишет она Евгению. — Общество, окружающее меня, не слишком многочисленно. Сейчас при мне семь-восемь дам и один мужчина, самое большее, два, когда появляется шталмейстер; это придает замку вид монастыря… В первые дни по приезде мне нездоровилось, вероятно, из-за сырости; мне дали рвотное, устранившее жар, и теперь я была бы совсем в порядке, если бы не легкая слабость, сказывающаяся на зрении; однако оно у меня еще достаточно острое, чтобы я видела своего внучка, когда его привезут сюда». Дело в том, что ее невестка Августа совсем недавно разрешилась от бремени мальчиком.

Жозефина с интересом прислушивается к сплетням своего маленького двора. Ее забавляют рассказы о том, что г-н де Пурталес, уже ставший любовником г-жи Гадзани, не прочь одновременно завести интригу с более «голубым цветком» — Луизой де Кастеллан, причем с более «серьезными намерениями». Она покровительствует и другим романам, которые также завершатся браками. Г-н де ла Бриф женится на м-ль де Кольбер, а м-ль де Макау влюбилась в приезжего генерала г-на Ватье, ставшего по милости императора графом де Сент-Альфонсом. В замке воцаряется атмосфера известной свободы нравов, поскольку все подражают в этом смысле самой хозяйке дома, чьи чувства к ее дорогому Ланселоту — секрет разве что для новоприбывших. Положение у этой императрицы in partibus[155]In parlibus (лат.)  — зд.: номинальный, только по имени.
ложное, и, в силу этого, все немного ломают комедию, пытаясь превратить Наваррский замок в императорскую резиденцию, такую же, как Фонтенбло и Компьень. Тем не менее жизнь в замке отличается от дворцовой, что, впрочем, для всех несказанно приятней. Шталмейстеры и камергеры стараются пореже облачаться в мундиры, и, если молоденькая камеристка пикантна и умна, почему бы ей не покататься в санях с «господами и барышнями»? Именно этому м-ль д'Аврийон обязана тем, что 9 января вылетела из саней и в двух местах сломала себе левую ногу. Тюрпен присутствует при операции и затем в деталях описывает ее Жозефине. Бывшая императрица отдает распоряжение купить механическую кровать, позволяющую менять больной простыни, не причиняя ей лишних страданий.

Жизнь течет от происшествия к происшествию. «Я уже рассказывала тебе о жизни здесь, — пишет Жозефина 20 января Евгению, — Она всегда одинакова, и я к ней привыкла. Покой — какое это сладостное благо! Отвратить от него способно только честолюбие, но я, слава Богу, не страдаю этим недугом. Я хотела бы лишь видеть тебя почаще — тогда мне почти ничего не осталось бы желать. Гортензия вот уже несколько дней как здесь, завтра она возвращается в Париж. Она так изменилась, так исхудала, что видеть ее мне не только радостно, но и горько. Я была бы счастлива поделиться с ней своим здоровьем — оно у меня сейчас отменное. Вчера опять все подмерзло, так что прогулки удлинятся за счет чтения в гостиной».

Кое-какие официальные празднества напоминают, что здесь живет коронованная особа, и нарушают монотонность изгнания, потому что обитатели Наваррского замка, несмотря на все произведенные в нем улучшения, чувствуют себя здесь как на покаянии. Иногда — большое развлечение! — все едут завтракать или обедать в Эвре, что дает префекту повод уведомить министра: «Позвольте, ваше высокопревосходительство, воспользоваться случаем и доложить вам о завтраке, на который ее величество благоволила пожаловать ко мне, и обратить ваше внимание на то, что соседство Наваррского замка по необходимости вовлекает меня в сверхсметные расходы».

Композитор Спонтини приезжает в замок для того, чтобы поднести Жозефине свою посвященную ей «Весталку». Дамы и чины двора, обладающие — на самом деле или в своем воображении — приличными голосами, разучили хоры из «Весталки» и «Эрнандо Кортеса». Присутствие автора смущает исполнителей, забывающих даже то немногое, что они умеют, но Спонтини уверяет тем не менее, что все «пели превосходно». «Его высочество князь Монакский, — рассказывает Жоржетта Дюкре, — по-настоящему любил только собственную музыку; поэтому он счел, что преувеличенные похвалы г-на Спонтини являются справедливой оценкой наших талантов: хоры он исполнял громче, нежели было надо, и мы, увлеченные его примером, делали то же самое, так что получилась сущая какофония. Поскольку мало кто из дилетантов остался не у дел, все были довольны, почему мы и бисировали номера столько раз, что, будь возможно проникнуться отвращением к шедеврам, эти две оперы вызвали бы к себе именно такое чувство».

В Новый год Жозефина надумала устроить лотерею, где разыгрывались драгоценности. «Все в доме нетерпеливо ждали, что пошлет каждому из них судьба, направленная ее величеством. Г-н де Барраль, архиепископ Турский, человек очень умный, но изрядно рассеянный, не заметил, каким образом определяются выигрыши. Первый из них предназначался ему — это был великолепный перстень с рубином и бриллиантами. Архиепископ страшно обрадовался, с забавным простодушием твердя, что это чрезвычайно его устраивает — он ведь сможет его носить, тогда как достанься ему ожерелье или пара серег, ему пришлось бы выменять их на что-нибудь другое. Он сообразил, что императрица помогает случаю, лишь когда то же произошло с несколькими придворными дамами, а камергерам достались булавки для галстука…» Г-жа Гадзани получила браслет с «крупными цветными камнями и бриллиантами, располагавшимися так, что получалось имя „Жозефина“». Однако она не только не растрогалась, видя, что императрица не держит на нее зла, а, напротив, сделала гримасу — ей не достался бриллиантовый крестик, который получили фрейлины.

7 февраля Жозефина едет на прием в префектуру Эвре. Г-н де Шанбодуэн думал, что поступает очень хорошо, велев поставить для нее трон, но принц Монакский, явившийся, чтобы проверить, все ли на месте, распорядился заменить трон креслом. Уязвленная экс-императрица пробыла в префектуре всего несколько минут.

Когда мать навещает Гортензию, этикет снова вступает в свои права, и, подражая двору бывшей королевы Голландской, маленький двор Жозефины облачается в шелковые платья и мундиры.

Зато Евгений радуется, давая себе в Наваррском замке волю.

— С меня довольно и Милана, где я вынужден терпеть печальные последствия власти; пусть хоть тут мне позволят немного развлечься. Ремесло короля — трудная штука, если только тебя не взрастили именно для него.

Он запрещает придверникам докладывать о нем, чтобы придворным дамам не приходилось вставать всякий раз, когда он входит в гостиную матери. «Я видела, как под проливным дождем он предпочитал пробираться в галерею через сад, только бы избежать подобного доклада, который был ему не по душе», — рассказывает Жоржетта Дюкре.

Он приносит с собой веселье, устраивает «базар» — состязание на бильярде или в карты из-за безделушек, которые вице-король привозит из Парижа и непременно ухитряется проигрывать. Организует он и конкурсы рыболовов. Дама, у которой самый крупный улов, получает подарки от всех своих соперников. Затем повара бросают всякую работу и немедленно принимаются жарить рыбу, которую Евгений во всеуслышанье объявляет превосходящей все, «что есть самого изысканного за столом ее величества».

1 8 марта со стороны Эвре появляется целая вереница экипажей: все «важные особы города» спешат за сутки раньше поздравить герцогиню Наваррскую с днем ее небесного патрона — святого Иосифа. Девушки — как полагается — в белом и с цветами в руках вносят бюст Жозефины, размещаются вокруг него и декламируют поздравительные стихи. Вечером чины маленького двора переодеваются нормандскими крестьянами обоего пола и нараспев читают:

Г-жа де Сепор и г-н де Вьей-Кастель, Колетта и Матюрен[156]Колетта и Матюрен — типичные имена поселян в пасторальных произведениях французского псевдоклассицизма.
, заканчивают «Экспромт» куплетами, воспевающими «благодеяния» герцогини Наваррской.

Матюрен

Больше всего из подарков пришлась Жозефине по вкусу, несомненно, нарисованная Тюрпеном колода карт, фигуры которой изображали главных персонажей маленького двора. Сама она, естественно, предстала там дамой червей, а Ланселот — валетом бубен. Ланселот, сын маркиза и уже граф, только что получил от Наполеона титул барона империи.

Несколько позднее он доставит своей возлюбленной новую радость, поднеся ей в красной сафьяновой папке собрание своих рисунков времен поездки по Швейцарии и Савойе. Жозефина найдет там Откомб, пересыхающий ключ, Ледяное море, старый замок в Эксе, беднягу Аскена и вложит в альбом букетик засохших цветов, которые Тюрпен подарил ей во время одной из прогулок по горам. Она так рада, что просит милого Ланселота развернуть один из этих набросков в картину. Тюрпен соглашается. «Этот великолепный пейзаж был поднесен императрице, которая пришла от него в восторг, — рассказывает Жоржетта. — Дав полюбоваться картиной всем, кто приходил, она приблизилась к автору, отвела его в оконную нишу и сказала, вложив ему в руку банковские билеты, составлявшие условленный гонорар:

— Это для вас. А вот это для вашей матушки. Но если я не угадала ее вкус, скажите ей, пусть выменяет скромный залог моей дружбы на то, что ей подойдет, — я не буду в обиде. По крайней мере, она убедится, как хочется мне доказать ей, какую радость доставил мне труд ее сына».

А подарила она бриллиант стоимостью в триста луи.

Вечером 20 марта мэр по случаю дня святого Иосифа пригласил императрицу на обед, но Жозефина отказалась и послала вместо себя «свой двор». Она сидела вдвоем с г-жой д'Арбер, как вдруг услышала вдалеке пушечный выстрел и звон колоколов. Что происходит? Новые торжества в честь ее небесного патрона? Недоумение Жозефины рассеялось уже через несколько минут, когда в замок из Эвре явился городской почтмейстер в парадном мундире. К нему только что примчался курьер от Лавалета с известием о рождении Римского короля; почтмейстер велел немедленно запрягать и теперь следил за реакцией Жозефины. Он заметил, что лицо ее чуточку передернулось, но она тут же овладела собой. Разумеется, рождение ребенка придаст еще больше веса той, кто ее сменила; разумеется, экс-императрица еще глубже отойдет на второй план, но появление наследника великой империи доказывает, — она без устали будет повторять эту фразу, — «что ее жертва принесена не напрасно». И она принуждает себя улыбаться, когда отвечает:

— Император может не сомневаться в живом участии, которое я проявляю в столь радостных для него обстоятельствах; он знает, моя жизнь неотделима от его судьбы, и я всегда буду радоваться его счастью.

Маленькое огорчение: все чины двора — воздержался, может быть, только Тюрпен-Криссе — покинули обед у мэра, побежали доставать лошадей и помчались в Париж, дабы явиться с поздравлениями в Тюильри.

На следующее утро в душу Жозефины проливается капелька бальзама — приезжает принц Евгений, посланный к изгнаннице с отчетом о родах, Она тут же пишет Наполеону поздравительное письмо, и уже 22-го придверник докладывает: «От его величества», и паж Леблон де Сент-Илер, шатаясь от усталости, вручает ей ответ счастливого отца: «Получил твое письмо, дружок. Благодарю. Сынок у меня толстенький и здоровый. Надеюсь, таким и вырастет. Он — моя плоть, мои уста, мои очи. Надеюсь, он исполнит свое предназначение. Я по-прежнему очень доволен Евгением. Он никогда меня не огорчал». И молодой паж получает в награду за быструю езду бриллиантовую булавку стоимостью от двадцати до двадцати пяти тысяч наших франков.

Евгений развеселил мать, описав ей комедию, разыгранную Каролиной и Полиной, которые притворились, будто лишились чувств от волнения и счастья.

Сын Жозефины уезжает из замка до большого бала, устраиваемого матерью в честь рождения маленького короля. «Шум был страшный, все сбились с ног, — рассказывает Жоржетта, с любопытством наблюдавшая за приготовлениями. — Особенно неистово метались метрдотели, стараясь ничего не упустить; мы примеряли платья, наши мужчины — мундиры; многие из них уже разучились их носить, многие просто не умели. Г-н Пьерло очень нас рассмешил смущением, в которое был повергнут своим бархатным фраком с серебряным шитьем и током с перьями, нахлобученным на голову, подобно классическому ночному колпаку, столь осуждаемому теперь романтиками; огромный узел белого атласного шарфа приходился у него на самую середину груди, а шпага цеплялась за наши платья; словом, это была самая гротескная фигура, какую мне доводилось видеть.

Ее величество предложила мне одолжить для великого дня драгоценный убор, но я подумала, что не посмею даже пошевелиться, если на мне будет такая дорогая и не принадлежащая мне вещь; поэтому я отказалась и решила, хоть и не без сожаления, надеть лишь свое скромное жемчужное ожерелье, которое, по крайней мере, не помешает мне танцевать. М-ль де Макау и де Кастеллан, принявшие предложение императрицы, не раз в течение вечера откровенно завидовали мне. При каждом контрдансе они смотрели, на месте ли их драгоценности, и было заметно, что они боятся сделать лишнее движение — так им было страшно потерять даже ничтожную частицу своих богатых уборов».

Когда начинается бал, появляется Жозефина, усыпанная бриллиантами, как в Тюильри, и сопровождаемая своим двором. Она, «как на смотру», пропускает мимо себя приглашенных и садится в кресло, на этот раз слегка напоминающее трон.

На плиты пола в большом салоне был настелен паркет. То ли работы производились наспех, то ли танцоров оказалось больше, чем предусматривалось, но под г-ном Клермон-Тоннером — правда, изрядным толстяком — паркет провалился, и в самый разгар бала пришлось вызывать столяра, чтобы вызволить пострадавшего, Впрочем, ужин, достойный Тюильри, помог забыть о происшествии.

* * *

Деньги, конечно, исчезают, как в вихре вальса, и Жозефина продолжает делать долги. Размах у нее поистине императорский. Князь Монакский отказывается выезжать иначе как в карете о шести лошадях с посыльным и курьером впереди. Почти владетельный князь, обер-шталмейстер, он, чего и сам не отрицает, не брезгует под чужим именем поставлять фураж на 60 лошадей, хотя на самом деле их всего 50. Подобное нарушение заставляет Жозефину призадуматься, но для князя Монакского заканчивается лишь отправкой обратно в полк. Узнавая некоторые факты, Жозефина порой даже гневается, что ей не слишком свойственно. Так, однажды утром ее первый метрдотель заявляет ей, что в замке нельзя обойтись меньше чем двадцатью двумя столами для челяди, причем каждый стол должен обслуживаться отдельно.

— В низшем классе есть своя иерархия, еще более ощутимая, чем в салоне вашего величества.

Жозефина идет к г-же д'Арбер, которой нездоровится, и устраивает у ее постели настоящее совещание.

— Понимаете ли вы, сударыни, как меня обкрадывают? Подумать только! Повара не желают есть вместе с судомойками и поварятами! Полотеры с истопниками! Раз дамы-докладчицы не обедают со мной, ваши горничные отказываются обедать с их горничными; словом, этикет прихожей разоряет меня. Совершенно необходимо положить этому конец, госпожа д'Арбер.

Г-жа д'Арбер постаралась сократить число столов, но и ей удалось свести его только к шестнадцати, а это все равно страшно много, учитывая сообщение Жоржетты Дюкре, что «лакеи и конюхи питались вне замка».

Император отрядил туда Мольена[159]Мольен, Никола Франсуа, граф (1758–1850) — министр казначейства при Наполеоне.
с задачей положить предел расточительству. Была установлена общая сумма долгов — 1 159 494 франка 65 сантимов. Было решено продать леса Наваррского замка и Мальмезона для частичного покрытия дефицита, потому что Наполеон заявил Мольену:

— Пусть она больше не рассчитывает, что я уплачу ее долги: я не вправе ничего прибавить к тому, что уже дал. Судьба семьи не должна быть только моей заботой… Я смертен — и даже еще больше, чем любой другой.

Мольен объяснил, что Жозефина со слезами обещала сделать все возможное, чтобы в 1812 не перешагнуть через цифру в три миллиона.

— Но зачем было доводить ее до слез! — вознегодовал «искренне огорченный» император.

И он тотчас написал ей:

«Я рассердился на тебя за твои долги: не желаю, чтобы ты их делала, Напротив, надеюсь, что каждый год ты будешь откладывать миллион для своих внучат к их свадьбе. Тем не менее не сомневайся в моей дружбе и не расстраивайся из-за всего этого».

Оба — и он, и она — до конца останутся верны себе.

* * *

В апреле Наполеон позволил бывшей жене вернуться в Мальмезон. Летом 1811 она еще вернется на несколько недель в Наваррский замок, но затем, начиная с сентября, на всю осень, зиму и весну 1812 останется в Мальмезоне и возвратится в свою нормандскую резиденцию лишь тогда, когда наступит година бед.

Жозефина счастлива, что она снова в милом сердцу дворце. Пусть мебель там «с бору по сосенке» и решительно разностильна — экс-императрица все равно любит свое собрание безделиц. Спальня ее переделана. Она — и с полным основанием — находит восхитительной новую кровать с маркой «Якоб Десмальтер». Увенчанное овальным балдахином, это сооружение покоится на четырех рогах изобилия, а в изголовье красуются два лебедя из позолоченного дерева. Стены и кресла обиты алым, окна и постель задрапированы муслином, все расшито золотом.

Туалетный прибор, подарок города Парижа в день коронации, сделан из вермеля; между окон стоит трон. Жозефина запретила что-нибудь менять в «прекраснейшей из комнат» — в спальне императора, где римское ложе на подиуме, покрытом тигровыми шкурами, являет глазам «простые и безупречные античные формы». Ей случается заглядывать на встречу со своими воспоминаниями в этот покой, где вместо занавесей висят «шатровые полотнища». В кабинете императора рядом с чернильницей лежит перо. Здесь все, «как прежде». На карте мира еще видны «следы нетерпеливых жестов».

— Мои реликвии, — приговаривает она, собственноручно смахивая пыль с привычных ей предметов, воскрешающих для нее прошлое.

Нет ли во всем этом известной нарочитости? Не пестует ли она в себе начинающую затухать боль? Не силится ли думать о потерянном ею человеке, в то время как — мы это уже говорили — больше сожалеет об утраченной империи?

Мальмезон возвращает ее в родную стихию — атмосферу постоянных приемов. Чтобы получить прием, следует обратиться к фрейлине, которая назначает день, и визит неизменно завершается приглашением на ближайший завтрак или обед. Это влечет за собой новый визит для выражения признательности. Безалаберная жизнь в Наваррском замке отошла в прошлое, но Жозефина — только она одна — не жалеет о ней. К девяти утра дамы, как придворные, так и гостьи, вроде Жоржетты Дюкре, должны быть «одеты и убраны», а мужчины получают приказ облачиться в мундиры или фраки с шитьем и принимать приглашенных. Последним тоже полагается быть при полном параде и являться задолго до завтрака. После трапезы, длящейся три четверти часа, — классическая партия в бильярд, в которой, понятное дело, выигрывает самый важный из посетителей. Затем накатывается волна дневных визитеров.

Здесь пора передать слово Жоржетте Дюкре:

«Когда позволяла погода, мы шли в теплицы, всегда по одной и той же аллее, беседуя об одном и том же — о ботанике, о любви ее величества к этой интереснейшей науке, о ее исключительной памяти, позволявшей ей знать названия всех растений; все это говорилось почти одинаковыми словами и в один и тот же час, отчего прогулки становились утомительными и скучными. Как только я добиралась до прелестной аллеи, так пленившей меня в первый день, на меня нападала зевота, да такая, что я с трудом подавляла ее, продолжая и поддерживая монотонный, надоевший всем разговор. Осмотрев до последней тычинки самые редкие цветы, мы шли любоваться черными лебедями (бесконечно менее красивыми, чем белые, имеющие несчастье быть более распространенными). По молчаливому сговору эти птицы, оперением напоминающие индюков, считались великолепными, и всякий раз мы выслушивали рацеи дежурного камергера о трудностях их акклиматизации: он с серьезным видом утверждал, что они приживаются только в Мальмезоне».

Иные по простоте своей восхищались всем. Как-то при одном иностранном князе восторгались акведуком в Марли.

— Что это такое? — осведомился он.

— Акведук? — переспросила Жозефина.

— Да, государыня.

— Это подарок, сделанный мне Людовиком XIV.

«Лица, приехавшие утром, отпускались по прибытии колясок ее величества, указывавшем, что она собирается выехать. Изредка она задерживала дам, чтобы взять их с собой на прогулку. Как и в Наваррском замке, она сама выбирала тех из своего штата, что должны были ее сопровождать. Мы садились в другие экипажи, проезжали через парк и два часа катались по лесу Бютар; в другом направлении мы никогда не ездили. Вернувшись, надевали более изысканные туалеты к обеду, на который всегда приглашалось человек двенадцать-пятнадцать».

Разумеется, за трапезой принято заявлять, что нигде не попробуешь молока и масла вкуснее, чем за столом в Мальмезоне. Действительно, молочные продукты поступают сюда из стада, вывезенного из Швейцарии вместе с молодой парой бернцев в одежде своего кантона. Кроме того, жена мальмезонского привратника, англичанка по происхождению, делает превосходные сыры — честер и другие, которые особенно нравятся Жозефине. Кроме того, она попросила сына прислать ей «хорошие сыры» из Италии. Не становится ли она чревоугодницей? Как бы там ни было, Жозефина находит, что слишком толстеет и, конечно, не там, где ей хотелось бы, — так уж повелось с сотворения женщины. «Одна из частей ее тела в особенности увеличилась», — замечает г-жа д'Абрантес.

Когда к обеду ждут гурмана, скажем, Гримо де Ла Реньера[160]Гримо де ла Реньер, Александр Бальтазар Лоран (1758–1838) — литератор и гастроном.
, Жозефина еще с утра вызывает первого метрдотеля и, пока ее причесывают, составляет с ним меню, которое обеспечит ее гостю славное несварение желудка — из тех, что он именует кишечными угрызениями. Кардинал Мори[161]Мори, Жан Сифрен (1746–1817) — церковный деятель, выдающийся оратор.
тоже подвержен этому недугу: в десять вечера, когда лакеи обносят прохладительным, мороженым и в особенности пирожными, прелат ест за четверых.

«В полночь, — продолжает Жоржетта, — ее величество удалялась, и мы расходились по комнатам.

Наутро все начиналось сызнова, и, если не случалось ничего из ряда вон выходящего, каждый день походил на предыдущий. Трудно придумать что-нибудь печальнее такой, осмелюсь сказать, двойной жизни. Мы были недостаточно важны для настоящего двора и слишком напыщенны для приятного общества. Каждый следил за собой, какая-нибудь близость начисто исключалась. Все время представительствуя, мы не находили минуты, чтобы поболтать с теми, кто нам нравился, и, вместо интересного чтения и приятных бесед в Наваррском замке, приходилось изо дня в день терпеть бесконечные общие места, из коих складывается обычный светский разговор, не оставляющий по себе никаких воспоминаний, кроме острого сожаления о том, что вы должны были при нем присутствовать и поддерживать его».

В самом деле, о чем было говорить в Мальмезоне? Ни об императоре, ни о «Другой», ни о тюильрийском дворе, ни о войне, конечно. Не много можно было сказать и о парижских театрах — Жозефина их не посещала. Оставались одни лишь браки и деторождение. Жозефина обожает женить людей. Среди ее приближенных наваррские «романы» развиваются успешно. Аннет де Макау выходит за генерала Ватье, м-ль д’Аврийон — за г-на Буржийона. Разумеется, свадебная корзина и приданое — за ее величеством. Ей хотелось отпраздновать в Мальмезоне свадьбу Луизы де Кастеллан и г-на де Пурталеса. Она просит об этой милости «великого судью, министра юстиции», который — тут Жозефина падает с облаков — прячется за «кодекс Наполеона»[162]Кодекс Наполеона — гражданский кодекс, составленный при Наполеоне и во многих своих положениях действующий поныне.
: бракосочетание, — объясняет он, — должно совершаться в «муниципалитете по месту жительства одного из супругов». И добавляет: «Никакие обстоятельства не разрешают чиновнику, регистрирующему акт гражданского состояния, менять обычное место бракосочетаний». «Г-жа герцогиня Наваррская» решительно превратилась в простое частное лицо!

Тот же матримониальный ветер веет над челядью, и Жозефина с обычной щедростью всякий раз развязывает свой кошелек. Она истратит таким образом 400 000 франков, то есть 2 000 000 наших! Она дарит также редкие растения — луковицы, черенки, целиком кустики, которые нередко приходят по назначению уже мертвыми или сгнившими. Не важно! Их заменят. Каждый день из Мальмезона за счет Жозефины высылаются пурпурные магнолии, Amaryllis Josephinae или розовые лавры.

Ей даже не приходит в голову, что экономить можно не только на словах.

— Какое прелестное платье сегодня на вашем величестве! — восторгается г-н де Пурталес. — Из этого кашемира получились бы такие премиленькие жилеты!

Жозефина тут же требует ножницы, со смехом раскраивает свою юбку и раздает куски окружающим мужчинам. Сколько женщин, приглашенных в гости, получали на прогулке шаль с плеч Жозефины!

— Она вам так идет! Примите ее на память обо мне.

В одном из писем к Евгению она перечисляет все, что сделала для семейств Таше, Ла Пажри, дю Верже де Сануа:

«Я с огорчением вижу, что тебе не говорят правду насчет моих кузенов Таше. Г-н Ньепс, ведущий их дела, попросил меня поручиться за Луи на сумму в 60 000 франков, когда тот женился, и я это сделала, а когда срок истек, уплатила деньги полностью. Мне и в голову никогда не пришло потребовать от него возмещение, но я проявила суровость по отношению к г-ну Ньепсу: у него дурная репутация и, по слухам, он устраивает свои дела за счет моих кузенов. Министр казначейства предупредил меня, что Ньепс всюду утверждает, будто г-н де Таше должен ему 100 000 экю.

Что до Анри Таше, я не знала, что он нуждается в деньгах, поскольку король Испанский дал ему миллион по случаю вступления в брак. Я заплатила 30 000 франков за бриллиантовую брошь для его жены. В январе я уплатила за него счет в 32 000 франков от Леруа, торговца модными товарами.

Что касается самого младшего, то ему я назначила 6000 франков пенсиона: этого должно хватить, потому что он живет и питается у своей сестры; сверх того, я плачу 100 луи Альна, который дает ему уроки. Я назначила пенсион в 1000 экю Сануа (Габриэлю де Верже де Сануа), в 12 000 франков г-ну Дюге, в 3000 — г-ну де Копону; я выплачиваю содержание и пенсионы трем детям г-на де Сент-Катрин, пенсион в 1000 экю г-же Дюплесси, которая сопровождала во Францию герцогиню д'Аренберг, пенсион в 2000 франков г-же де Таше, чей муж состоит на службе, и еще один пенсион в 1000 франков другой Таше, монахине. Видишь, милый Евгений, я вовсе не такая плохая родственница, как тебя хотели бы убедить».

Жозефина любит выказывать щедрость и видеть вокруг себя довольные лица. Она обнаружила, что для поездок в Париж Тюрпен располагает лишь дрянным кабриолетом и лошадью, недостойной ее дорогого Ланселота. Поэтому однажды утром, когда камергер приказывает лакею вызвать его скромный экипаж, он видит, что к нему подкатывает элегантное тильбюри, влекомое чистокровной лошадью. Это подарок от Жозефины, которая к тому же распорядилась изобразить на дверце герб Тюрпенов-Криссе.

Когда г-жа Дюкре с дочерью возвращаются к себе в комнату, два лакея приносят им от хозяйки дома «куски различных тканей, муслина и перкаля» на платья.

Жозефина на несколько дней перебирается в Наваррский замок и в конце августа получает от императора следующее письмо: «Наведи порядок в своих делах, трать всего 1 500 000 франков и ежегодно откладывай столько же: за десять лет у тебя скопится запас в пятнадцать миллионов для твоих внучат, а ведь так сладостно кое-что дать им и быть им полезной. Пока что мне докладывают, что у тебя долги, а это очень плохо. Занимайся своими делами и не благодетельствуй первого встречного. Если хочешь порадовать меня, сделай так, чтобы я знал — у тебя скоплено порядочно. Сама посуди, что я подумаю о тебе, зная, что ты кругом в долгах при трех миллионах дохода».

Жозефина пробует защищаться и пишет Евгению: «Император ласково написал мне о моих долгах; видимо, ему их сильно преувеличили, но я надеюсь, что вскоре разговоры о них прекратятся: я навожу у себя в доме максимально возможный порядок и не позволяю себе никаких новых трат…» Кроме как, разумеется, на платья.

Леруа по-прежнему властвует над Жозефиной и поставляет ей товаров на 10 000-15 000 франков, то есть 50 000-75 000 наших, в месяц. И это не только платья, но и шелка, кружева, безделушки и даже индийские шали — контрабандные, конечно. В этом месяце счет от него превышает обычную среднюю цифру. Фасон платья в 1812 стоит прежние 1 8 франков, что не составляет даже 100 наших. Но эти платья поступают затем на вышивку к г-же Бонжур, а Леруа оценивает работу этой дамы с пальцами феи в 200 франков, из которых вышивальщица получает всего треть. Точно так же котурны от знаменитого Лальмана возрастают в цене на две трети после того, как им оказывается честь пройти через дворец Леруа на улице Закона, бывшей улице Ришелье. Получает ли Леруа комиссионные с 99,25 франка, уплаченных за покупку лионской колбасы и отраженных в счете за июль 1812? Вполне возможно.

В Мальмезоне по-прежнему редко приходится видеть Жозефину два раза в одном и том же платье, это уже почти вошло в этикет. С того дня, когда Бонапарт впервые увидел креолку, мода почти не изменилась, разве что платья перестали быть прозрачными и шьются теперь из толстых мебельных тканей. Разрезы на них не доходят больше до бедер, но талия по-прежнему поднята чуть ли не до подмышек, и грудь «выпячивается» с помощью балкончиков. Все это отлично идет Жозефине, у которой почти нет бюста, что позволяет ее полушариям сохранять отменную упругость.

Теперь она склонна поморализировать. Однажды она выкладывает свои драгоценности на большой стол и показывает их девушкам своего двора. Прервав восхищенные возгласы, она «ласково» объясняет:

— Я велела принести все это, чтобы отбить у вас пристрастие к драгоценностям. Посмотрев на такие великолепные украшения, вы уже не пожелаете ничего посредственного, особенно если вспомните при этом, как несчастна я была, хоть и обладала подобными редкостями. В начале моей удивительной карьеры меня очень радовали эти пустяки, большая часть которых была подарена мне в Италии. Мало-помалу они мне так опротивели, что я надеваю их, лишь когда меня обязывает к этому мой новый ранг; к тому же бывает множество событий, которые могут лишить вас этого бесполезного великолепия. Разве бриллианты Марии Антуанетты теперь не у меня? И разве есть уверенность, что я их сохраню? Поверьте мне, не надо завидовать роскоши, которая никого не делает счастливым.

Однако она была бы бесконечно несчастна, если бы ее вынудили растянуть на целый месяц то, что поставляет ей сейчас Леруа за неделю.

— Я каждый день замечаю, что становлюсь хоть и не экономисткой, но экономной, — заявляет она с обезоруживающей искренностью.

Однако она себя ограничивает. Отказывается приобрести пришедшуюся ей по душе картину — «восхитительного Тенирса», С явно благими намерениями откладывает поездку в Милан — надо сначала навести порядок в делах, «Знай, — пишет она Евгению, — это решение причинило мне много страданий, но оно уже начало приносить плоды: благодаря принятым мерам, я к концу месяца рассчитаюсь с долгами, чему очень рада, — и не столько из-за собственного душевного спокойствия, сколько потому, что, надеюсь, это будет приятно императору. Я могла бы облегчить бремя долгов, растянув их уплату на два года, но это не соответствовало бы намерениям императора, а мысль, что он останется доволен мной, поможет мне претерпеть любые жертвы».

Тем не менее она решает расширить Мальмезон и, чтобы раздобыть необходимую сумму, просит архитектора Фонтена[168]Фонтен, Пьер Франсуа Леонар (1762–1853) — архитектор и рисовальщик.
предложить императору купить у нее Елисейский дворец. Наполеон в восторге. Теперь, когда рядом с ним Мария Луиза, пребывание его бывшей жены меньше чем в километре от Тюильри кажется ему почти неприличным. Но ему отнюдь не улыбается опять лезть в кошелек. Три миллиона годового содержания, то есть пятнадцать миллионов на наши деньги, и без того кажутся ему чудовищной суммой. Он предлагает обменять Елисейский дворец, на 16 декабря 1809 обошедшийся казначейству в 85 2 3 17 франков 7 8 сантимов, на великолепный замок Лэкен под Брюсселем, который Бонапарт приобрел, еще будучи первым консулом. Бывший дворец Шенненберга и принца Карла, он несколькими годами раньше претерпел реставрацию. Больше того, в 1811 покои в нем отремонтировали ввиду приезда Марии Луизы. Спальня там — подлинная симфония розового и белого атласа. И к тому же тамошние прославленные оранжереи достойны Мальмезона.

Жозефина соглашается на сделку, хотя последняя не приносит ей сумм, необходимых для перестройки. Однако в Лэкен она никогда не поедет: дамы и чины ее двора взвыли так, как умеют придворные — почище, чем при семейной сцене… Как, Жозефина в изгнании? За тридцать семь почтовых станций от Парижа? Нет, это уж прямое тиранство!

Короче, Мальмезон останется, каким был, и это бесконечно радует тех, кто жаждет встретить там тень его владелицы.

* * *

До знакомства с Марией Луизой Наполеон не без наивности полагал, что обе его жены могли бы встречаться. Он отказался от своего замысла, убедившись, — не без удовлетворения, — что эрцгерцогиня не менее ревнива, чем экс-виконтесса. При одном имени Жозефины, произнесенном в ее присутствии, Мария Луиза устраивала сцену, а ведь она думала, что «бывшей императрице восемьдесят лет!» Однажды, выехав из Сен-Клу через поворотный мост и добравшись до развилки, где начинается дорога на Мальмезон, император предложил Марии Луизе съездить осмотреть резиденцию Жозефины, находившейся тогда в Наваррском замке.

— Там приятный сад.

Вместо ответа «Новая» разрыдалась. Император успокоил ее:

— Я просто предложил вам прогуляться. Не хотите — не будем больше говорить об этом. А вот плакать из-за этого не стоит.

Тем временем изгнанная императрица изменила мнение и охотно познакомилась бы теперь с нежной эрцгерцогиней. Император отсоветовал Жозефине:

— Ты не права. Сегодня она считает тебя старухой и не думает о тебе. Если же она увидит тебя во всей твоей грациозности, ты можешь встревожить ее, и она потребует, чтобы я тебя удалил, а мне придется подчиниться. Ты — молодец, вот ни о чем и не беспокойся.

Польщенная Жозефина не стала настаивать. Тем не менее как-то раз, когда Наполеон тайком от «Новой» навестил бывшую жену, та попросила дозволения увидеть маленького короля. Император уклоняется от ответа, но потом объясняет г-же де Монтескьу, воспитательнице Римского короля:

— Это причинило бы столько огорчения императрице, что я никак не решусь приказать вам отважиться на такую встречу.

— Положитесь на меня, государь, — ответила мама Кьу. — От вас требуется лишь одобрить то, что я сделаю.

— Согласен, но, смотрите, не погубите себя.

Тогда через обер-шталмейстера Римского короля барона де Канизи воспитательница дала знать Жозефине, что в следующее воскресенье пойдет с ребенком гулять в Багатель[169]Багатель (франц. «пустяк, безделушка») — маленький дворец на краю Булонского леса в Париже.
.

«Чтобы никто не догадался о нашей тайне, я уговорилась с г-ном де Канизи сказать, когда буду садиться в экипаж, что предоставляю ему самому выбрать маршрут прогулки. Вскоре я опять позвала его и добавила, что, если ребенку потребуется остановиться, надо будет завернуть в Багатель. Мы в самом деле заехали туда. Когда мы оказались во дворе, г-н де Канизи с удивленным видом объявил мне, что во дворце находится императрица Жозефина. Я ответила:

— Мы зашли слишком далеко, чтобы отступать; это было бы неприлично.

Она ждала в маленьком кабинете в глубине здания. Нас впустили без промедления. Она — опустилась перед ребенком на колени, залилась слезами и поцеловала ему ручонку, сказав:

— Милый малыш, когда-нибудь ты узнаешь, какую жертву я тебе принесла, а пока пусть ее оценит твоя воспитательница.

Проведя час со мной и ребенком, она пожелала видеть весь штат, сопровождавший в ту минуту юного короля. Как всегда, была любезна со всеми, а уж с кормилицею так приветлива, что та сказала, садясь в экипаж:

— Ах ты Господи, до чего же она ласковая! Она мне за четверть часа полюбилась больше, чем „Другая“ за полгода».