Ты станешь больше чем королевой, — сказала когда-то маленькой Розе Таше де Ла Пажри мартиникская ворожея.

Предсказание сбывается.

В пятницу 18 мая 1804 под гром орудий Сенат во главе с Камбасересом прибывает в Сен-Клу, чтобы сообщить Бонапарту декрет, облекающий его императорским достоинством.

Председательствующий Франсуа де Нешато поздравляет императора с «введением в порт корабля Республики».

— Да, Республики, государь! — повторяет он. — Это слово может оскорбить слух обычного властелина. Здесь оно уместно, ибо ему внимает тот, кто дал нам возможность радоваться ей в том смысле, в каком она способна существовать у великого народа.

Покинув нового императора, депутация отправляется к Жозефине.

— Государыня, — говорит Камбасерес, — мы только что объявили вашему августейшему супругу декрет, возводящий его в сан императора, учреждающий наследственную власть его семьи и тем самым связующий будущие поколения со счастливым нынешним.

Выдержав паузу, он продолжает:

— Сенату остается исполнить лишь самый сладостный долг и принести вашему императорскому величеству знаки почтения и выражения признательности французов. Да, государыня, молва делает достоянием гласности непрерывно творимое вами добро. Она гласит, что вы неизменно доступны для несчастных и пользуетесь доверием, которое вам оказывает глава государства, лишь для того, чтобы облегчать их страдания; что к удовольствию от благодеяния ваше величество присовокупляет ту отрадную деликатность, которая делает благодеяние еще более щедрым, а признательность за него — более сладкой.

Эти ваши достоинства предвещают, что имя императрицы Жозефины станет знаком утешения и надежды; и подобно тому, как добродетели Наполеона всегда будут служить его преемникам образцом искусства правления народами, нетленная память о вашей доброте научит ваших августейших подруг, что осушать слезы — самый верный способ царить во всех сердцах.

Затем, возвысив голос, он бросает:

— Сенат счастлив приветствовать ваше императорское величество, и тот, кто имеет честь быть его голосом, надеется, что вы соблаговолите числить его среди ваших преданнейших слуг.

Жозефина — императрица французов, а завтра — и королева Италии.

Хотя «Роза Таше» подготовлена к новости, она все равно взволнована. Она даже испытывает страх и целый день не выходит из своих покоев. Перед обедом Дюрок, правитель дворца, разъяснил приглашенным, как им отныне подобает обращаться к новым вельможам. Двух прежних консулов следует титуловать монсеньерами, а шестнадцать маршалов и министров — высокопревосходительствами; братья императора Жозеф и Луи Бонапарты становятся императорскими высочествами, их жены Жюли и Гортензия — принцессами. Вот почему за трапезой новый император неоднократно и явно нарочито называл их принцессой Луи и принцессой Жозеф[1]Принцесса Луи… принцесса Жозеф — во Франции женщина, выйдя замуж, носит не только фамилию, но и личное имя мужа.
. При этих титулах две дамы — г-жи Мюрат и Баччокки — бледнеют у всех на глазах. В самом деле, сестры Наполеона не стали никем, в то время как невестка императора и «эти Богарне» сделались всем. Элиза ограничилась надменностью в обхождении с присутствующими дамами, но хуже владевшая собой Каролина, — рассказывает очевидец, — «лихорадочно, стакан за стаканом, пила воду, чтобы успокоиться и показать, что она чем-то занята, хотя ее душили слезы». Наполеон попытался обратить все в шутку и начал поддразнивать обеих женщин. Надменность усугубилась, число стаканов воды удвоилось. На другой день после семейного обеда Каролина и Элиза разразились жалобами, слезами и упреками. Г-жа Мюрат осмелилась даже крикнуть:

— Почему меня и моих сестер осуждают коснеть в безвестности и унижении, а чужачек наделяют почестями и титулами?

Слово «чужачки», то есть императрица, Гортензия и Жюли Клари, не содержало в себе ничего обидного, но император вспылил:

— Послушать вас, так это я отнял у вас наследство покойного короля, нашего родителя!

В конце разговора, — поведает Жозефина г-же де Ремюза, — г-жа Мюрат, выйдя из себя от отчаяния и суровости слов, которые ей пришлось выслушать, упала на пол и лишилась чувств. Эта картина укротила гнев Бонапарта, он притих и, когда его сестра пришла в себя, дал ей понять, что еще ублаготворит ее.

Действительно, утром 2 9 мая обе невестки Жозефины узнали, что отныне получают право именоваться императорскими высочествами. Г-жа Летиция прочла в Риме «Монитёр», возвещавший о победе ее дочерей, и возымела надежду, что будет возведена в ранг императрицы-матери. Ее приближенные, ничего больше не ожидая, стали титуловать ее «величеством»… Наполеон пожал плечами. Все это заслуживает только смеха! Однако вслед за женщинами возникли мужчины. Разумеется, гг, Мюрат, Баччокки и Боргезе, по крайней мере некоторое время, не допускались в императорскую гостиную вместе со своими женами, но тут взбунтовался Жозеф. Он был осыпан золотом, считал себя наследником Империи, но отнюдь им не был. Не считаясь с недоброй волей родни, Наполеон оставил за собой право, при отсутствии у него детей, усыновить своего преемника. Реакция Жозефа была совершенно нелепа: наследование по боковой линии было бы оправдано лишь в том случае, если бы Карло Бонапарт, «господин родитель», сам носил императорскую корону. Из этой нелепости, как доказал Фредерик Массон, и проистекали все сумасбродства г-жи Летиции и ее детей.

Что касается Евгения, он, в ожидании большего, был произведен в генералы, что ввело его в число сановников, но он остался самым бесхитростным из всех и нисколько не охмелел от своего нового положения.

Кое-кто лишь с большим трудом приучался именовать Жозефину императрицей и употреблять, обращаясь к ней, слово «величество». В глазах генерала барона Тьебо Жозефину, безусловно, возвышали ее «редкостные достоинства», украшала «бесконечная грация», но она тем не менее оставалась для него, как и для стольких других, «бывшей любовницей Барраса, той, кто лишь ценою командования Итальянской армией стала госпожой Бонапарт и за взятку в полмиллиона франков добилась передачи поставок на эту армию ужасной компании Флаше, бесстыдное воровство которой явилось причиной безграничных страданий и голода наших войск во время осады Генуи».

Тем не менее тот же генерал Тибо скажет о Жозефине:

«Какая иная женщина соединяла в себе столько обаятельности и достоинства! Приближаясь к ней, нельзя было не восторгаться, слушая ее — не наслаждаться, расставаясь с нею — не быть очарованным ею и ее обхождением».

Свою «обаятельность» новая императрица ставит на службу заговорщикам, вдохновленным Людовиком XVIII и графом д'Артуа. В июне 1804 завершается процесс Кадудаля. Армана де Полиньяка ждет казнь.

Однажды утром к Жозефине входит г-жа де Ремюза. Дочь де Верженнов вне себя: у нее только что была с визитом герцогиня де Полиньяк, умолявшая «помочь ей повергнуться к стопам императора», чтобы вымолить помилование мужу. Ее тетка г-жа д'Андло, дочь Гельвеция[2]Гелъвеций, Клод Адриен (1715–1771) — французский философ-материалист, автор книг «Об уме» и «О человеке».
, присоединяется к ее просьбам. С успехом вмешаться в дело может, безусловно, только новая императрица. Жозефина сперва малость струхнула: император выказывает в таких случаях «сильное неудовольствие».

— Если бы Морро был осужден, я была бы более уверена в нашем успехе, — объясняет она статс-даме. — Но император так разгневан, что, боюсь, откажет нам…

Пока г-жа де Ремюза силится убедить Жозефину несмотря ни на что предпринять попытку, в комнату входит император, и императрица объявляет ему, что «согласилась принять г-жу де Полиньяк».

Разговор тут же переходит на высокие тона. Жозефина вольна делать что ей заблагорассудится, но он отказывается дать аудиенцию «этой женщине». Он видеть ее не желает.

— Я не могу миловать, — поясняет он. — Вы не видите, что в роялистской партии полно сумасбродной молодежи, которая, если не преподать ей хороший урок, будет все вновь и вновь браться за свое. Бурбоны доверчивы, они полагаются на слова интриганов, которые обманывают их насчет подлинного умонастроения Франции; они постоянно будут слать мне сюда новые жертвы.

Пока Наполеон мерит комнату «торопливыми» шагами, г-жа де Ремюза, подбадриваемая умоляющей миной Жозефины, защищает несчастных осужденных.

— Что вам за расчет вступаться за этих людей? — прерывает ее император.

— Государь, я не знаю этих людей и только сегодня утром познакомилась с госпожой де Полиньяк.

— Выходит, вы защищаете тех, кто приехал сюда, чтобы убить меня.

Г-жа де Ремюза собирает все свое мужество и возражает:

— Нет, государь, я защищаю несчастную отчаявшуюся женщину и, скажу больше, — вас самого.

Пылкость ее речи не помешала Наполеону выйти из комнаты в очень дурном расположении духа и запретить обеим женщинам «забивать ему впредь голову».

Едва он ушел, как доложили о г-же де Полиньяк. Жозефина приняла ее в «комнате, находившейся на отшибе от ее покоев», обещала ей сделать все возможное и невозможное для спасения герцога и дважды врывалась в кабинет императора.

Наполеон разозлился. Как она смеет просить о помиловании для убийц! Для адъютантов графа д'Артуа, которые хотели покуситься на его, императора, жизнь!

Жозефине пришлось вернуться к г-же де Ремюза и поведать ей о своей неудаче. Тем не менее она не пала духом и, узнав, что Талейран собирается к императору, чтобы поработать вместе с ним, в третий раз пошла в атаку. На этот раз с помощью Талейрана она добилась-таки, что Наполеон обещал принять «эту бедную женщину». Партия была выиграна. Г-жа де Полиньяк бросилась на колени, император поднял ее и в следующих выражениях обещал помиловать Полиньяка:

— Во всем виноваты принцы, играющие жизнью самых верных своих слуг, сударыня.

Г-жа д'Андло — здесь история улыбается — неустанно твердила:

— Государь, я дочь Гельвеция, Государь, я дочь Гельвеция…

В течение всей сцены она произнесла только эти четыре слова, но волнение так помутило ее разум, что она произнесла их раз десять.

С помощью все той же Жозефины добились помилования и другие осужденные, чьи родители и дети бросились к ногам Наполеона. Так спасли свою жизнь маркиз де Ривьер, Шарль д'Озье, Руссийон, Рашель и Гайар.

Однако избрать императора и императрицу — это еще не все; их нужно «оснастить» двором и почетом, соответствующим их титулу. Жозефину окружает теперь добрая сотня дам, офицеров и слуг. К статс-дамам консульства — г-жам де Ремюза, де Люсе, де Талуэ и де Лористон — она прибавляет обер-фрейлину, родственницу Богарне и свою подругу, умницу-роялистку и слегка горбунью г-жу де Ларошфуко, носительницу одного из самых громких имен Франции, положив ей 40 000 франков оклада, и другую, г-жу де Лавалет, племянницу Александра де Богарне и внучатую племянницу «тети Фанни», ту самую, которая, напоминаем, вышла за Бонапартова адъютанта. Она «кротка, добра и всегда кажется хорошенькой, несмотря на то что переболела оспой», оставившей на ней следы. Ее оклад составляет 30 000 франков. Поскольку Жозефине полагается двенадцать фрейлин — позднее число их увеличится до 19, затем до 23 и, наконец, до 29, — в начале правления остается еще восемь вакансий. После долгих колебаний и перемен, вызванных противоречивыми рекомендациями, на эту должность назначаются: г-жи Дюшатель и де Воде, обе хорошенькие и, как мы увидим ниже, чересчур приглянувшиеся Наполеону: восхитительная г-жа Савари, урожденная Фодоас, которая в свое время станет герцогиней Ровиго, также родственница семьи Таше и дочь креолки с Сан-Доминго; не менее восхитительная г-жа Ланн, обожающая свой семейный очаг, и гордая г-жа Ней, племянница г-жи Кампан, любительница шумной и блестящей жизни; г-жа Огюста де Кольбер; наконец, возглавляющая эту дамскую когорту г-жа де Вальш-Серран и графиня д'Арбер де Валанжен, единственная, кто доподлинно знает придворную жизнь и состоит в родстве с самыми знатными европейскими домами.

Что касается комнатной службы, то Агата Рибль последовала за своей хозяйкой в Тюильри, но с 1804 у Жозефины больше нет прислужницы-фаворитки. Теперь при ней состоят — вернее, будут состоять с конца 1804 две первые камеристки — г-жа де Сент-Илер, бывшая первая камеристка Виктории Французской[3]Виктория Французская (1733–1799) — дочь Людовика XV, тетка Людовика XVI.
, и г-жа Бассан, жена книготорговца. У них в подчинении состоят четыре хорошенькие нарядные горничные, летом 1805 переименованные в дам-докладчиц и прозванные «красными дамами» за цвет их форменного платья: креолка Эгле Маршери, Фелисите Лонгруа, г-жа Сустрас, вдова офицера, и г-жа Дюкре де Вильнев, мать Жоржетты Дюкре, с которой мы еще встретимся. Кроме них, есть кастелянша г-жа Мале, четыре гардеробмейстерины в черном и пять младших гардеробмейстерин в белом; это подлинные очевидицы интимной жизни императрицы. В 1805 она возьмет к себе на службу м-ль Аврийон, благодаря «мемуарам» которой мы часто сможем жить бок о бок с Жозефиной-государыней.

Собаками Жозефины, а их много, занимается некая Бризе. В спальню допускается лишь одна из них — моська, преемница Фортюне, подаренного Шарлем и придушенного в Монбелло. Пес к тому же хорошо приучился к этикету, и вечером, — рассказывает м-ль Аврийон, — когда дежурная докладчица закрывала двери в спальню императрицы, песик, не раздумывая и не упрямясь, следовал за нею; ему достаточно было понять, кто сегодня дежурит, и он на этот счет никогда не ошибался. «Он следовал за нами, входил в нашу комнату, ложился на стул и спокойно спал до утра. Потом выбегал в прихожую и без всяких признаков нетерпения ждал у дверей хозяйской спальни, куда врывался, всячески выражая радость, вместе с первой из нас, кто входила туда».

Его повязали, а когда оба мопса умерли, их сменили два щенка немецкой овчарки. Была еще одна легавая собака, державшаяся на втором плане. Все эти псы «весь день не разлучались с императрицей, валялись на канапе, где у нее лежали для них кашемировые подушки, возвещали о посетителях не хуже, чем камергеры и придверники, проявляли крайнюю враждебность к каждому, кто приближался к их хозяйке, и отличались особой приверженностью к красным икрам кардиналов».

На службу новой монархине не без труда, но все же удалось набрать целую когорту камергеров и камер-юнкеров, разукрасив их галунами и золотом. Как свидетельствует один из очевидцев Филипп де Сегюр, «за исключением многих безвестных бедных и разоренных дворян, а также тех, кто уже связал свою судьбу с Бонапартом, потребовалось немало переговоров и всяческих соблазнов для того, чтобы уговорить носителей известного имени войти в первый состав двора».

Император, но, увы, не Жозефина, возьмет реванш, когда увидит, как у него в приемной теснятся новые камергеры, «навербованные» по случаю его бракосочетания с Марией Луизой. Среди них будут Сегюр, Ноайль, Гонто, Шабо, Тюренн, Контад! Обер-гофмаршал осведомится у Наполеона, кому из них первыми приступать к своим обязанностям.

— Мне все равно.

— Но, государь…

— Ладно, — решил бывший кадет из дворян Наполеоне Буонапарте, разглядывая толпу так, словно дело шло о ремонтных лошадях, — возьмите вон тех — блондина и курчавого.

В качестве главы своего двора Жозефина сумела заполучить Луи Огюста Жувнеля, графа де Арвиль дез Юрсен и маркиза де Тренель. Друг Александра де Богарне, генерал, сенатор, он в феврале 1803 принимал Жозефину у себя в замке Лизи и выменял у первого консула «коней его ранга», то есть таких, на которых уже ездил Бонапарт. Он не расстается с Жозефиной, подает ей руку, держится за ее креслом, организует ее передвижения. Командует конвоем, распоряжается на конюшне, где у него под началом состоят три посыльных, четыре кучера, восемь почтальонов, двадцать верховых лошадей, пятьдесят упряжных — вдвое больше, чем год назад, — больше дюжины экипажей всех назначений: берлины для путешествий или выездов в город, коляски и праздничные кареты, причем некоторые из них, к бешенству императора, были куплены Жозефиной в Англии после Амьенского мира.

По части должности первого камергера, второй по своему значению, Жозефина оказалась не такой удачливой. Она заполучила всего лишь некоего г-на Шампиона, отчищенного от «простонародной грязи» всего лишь столетие назад. Поскольку у этого Шампиона есть именьице в Нанси-су-Ти, он именует себя Шампионом де Нансути, Благодаря родству с матерью г-жи де Монтессон, морганатической супругой толстого герцога Орлеанского, г-н Шампион сумел поступить в Бриеннскую военную школу для дворянских детей и сегодня дослужился уже до бригадного генерала. Он женился на сестре г-жи де Ремюза, и это свойство позволило ему занять второе место при дворе императрицы. Два других камергера, гораздо более знатные, чем он, заняли лишь третье и четвертое места. Это были г-н де Бомон, род которого восходил к XIV веку, когда-то паж короля, муж м-ль де Миромениль, и, главное, бывший эмигрант Пьер Ремон Эктор д'Обюссон, маркиз де Кастельновель, де Сен-Поль, де Серр и де Мельзеар, граф де ла Фейад, виконт д'Обюссон, барон де ла Борн и де ла Перюс, кто 18 августа 1814 осмелится написать Талейрану: «Вам известны мои заслуги перед последним правительством; тем не менее оно дурно вознаградило их, поскольку я получил только простой крест Почетного легиона…»

Дешан, государственный секретарь при императрице, — важная особа. Давний знакомый Жозефины, бывший водевилист и поэт в свободное время, он также поет на обедах в «Водевиле». Виршеплет и мясоед, он всерьез уверяет, что от овощей люди становятся идиотами. Он необходимый посредник между Жозефиной и Балуэ, ее казначеем и кассиром, который ведает расходами, распределяемыми по статьям «Шкатулка» и «Туалет». Есть также статьи «Благотворительность», «Вспомоществования» и «Пенсионы», но ими занимается одна из фрейлин, все обязанности которой — получать беспорядочные и расточительные приказы императрицы.

В 1 804 имеются еще придворные шталмейстеры — генералы де Фуле и де Бонарди де Сен-Сюльпис; оба они в свой срок станут графами Империи. У дверей Жозефины красуется зелено-золотой придверник в шляпе с перьями и алебардой; он со стуком опускает свое оружие, когда мимо проходят его госпожа, принцы и главные сановники. На службе у нее состоят четыре комнатных лакея, два скорохода с тростями в руке, в зеленых, сверкающих золотом ливреях и шляпах с султанами — этакая симфония зеленого и алого (позднее скороходов станет двадцать шесть), и, наконец, четыре придверника в черном, весьма влиятельных лиц. Один из них — Лонгруа, отец дамы-докладчицы Фелисите. Другой — живописный Дюмутье. Однажды вечером, подавая Жозефине чашку отвара, этот увалень зацепился за ковер. Сам он устоял, а вот чашка разбилась у ног императрицы.

— Так и я сумею, — рассмеялся Наполеон.

— Конечно, государь, особенно теперь, когда ваше величество видело, как это делается, — обиженно брякнул придверник.

Бывший слуга Марии Антуанетты, он нисколько не робеет перед теми, кто «вторгся» в Тюильри. Когда однажды, высунувшись в окно, он повернулся спиной к императору и тот шлепнул его по заду, придверник невозмутимо ответил:

— Вашему величеству лучше бы шутить с себе подобными.

В распоряжении императрицы имеются еще два негритенка — братья Багет-Даманд, два мамелюка — Суэр и Саид, вооруженные саблями и кинжалами и прозванные Пешеходом и Али. О кухне, где стол императрицы обслуживает по меньшей мере сотня постоянно меняющегося персонала, хотя трудно найти особу, более равнодушную к еде, чем Жозефина, не стоит и говорить.

* * *

Только 15 июля Жозефина предстает парижанам во всей своей новой славе. В сопровождении невесток, которые строят недовольные гримасы, фрейлин, шталмейстеров и камергеров она выходит из Тюильри через сады — этот маршрут избран впервые после падения королевской власти, — и под гром орудий ее запряженная восьмеркой карета и следующие за ней экипажи, влекомые всего лишь шестерками, выезжают на площадь Согласия. В таком окружении новая императрица собирается присутствовать на принесении присяги новыми кавалерами ордена Почетного легиона.

Кортеж вскоре достигает Дома инвалидов, где воздвигнут фонтан, для того чтобы во всем блеске показать великолепный трофей — вывезенного из Венеции льва Святого Марка. Жозефина с дамами занимают места на трибуне, высящейся напротив трона. Церемония длится целых три часа, потому что звезду предстоит вручать почти двум тысячам кавалеров ордена. Затем все возвращаются в Тюильри. Парижане теснятся перед дворцом, на террасе которого дается концерт. Раздаются крики: «Да здравствует Наполеон!» — и Наполеон, держа за руку Жозефину, выходит приветствовать толпу. Двор сопровождает государей по всей длине Береговой галереи, откуда присутствующие любуются фейерверком, устроенным на оконечности острова Сите.

В июле 1804 окружающий Жозефину мирок взбудоражен намерением его владелицы отправиться на воды в Ахен, тогдашний главный город департамента Рур. Разумеется, о том, чтобы взять с собой всех четырнадцать дам, нет и речи. Достаточно четырех — г-ж де Ларошфуко, де Люсе, де Кольбер и де Воде. С ними поедут две горничные, обер-шталмейстер граф д'Арвиль, шталмейстер г-н де Фуле и, наконец, два камергера — г-н д'Обюссон и Андре де Бомон. Кроме них, с собой прихватят Денуана, обер-дворецкого, затем просто дворецкого, двух придверников, десять пеших лакеев, взвод горничных и многочисленный отряд поваров, чиновников службы стола, кучеров, конюхов. В общем, свиту из полусотни персон. Остальной двор останется в Париже, сгорая от зависти к уехавшим.

18 июля император отбывает в Булонский лагерь готовить «высадку в Англии», а в понедельник, 23, Жозефина, в свой черед, отправляется в дорогу. Она везет с собой памятку в двадцать одну рукописную страницу, продиктованную императором Шапталю: в ней предусмотрены все случаи, которые могут представиться, и указано, как отвечать на речи, — словом, все, вплоть до наград, подлежащих раздаче.

— Это простая и добрая женщина, — предупредил Наполеон министра. — Ей нужно продиктовать маршрут и предписать линию поведения.

Конюшенная служба с берлинами, колясками, кабриолетами и лошадьми выехала вперед. Жозефина едет на почтовых, и на каждой станции ей требуется семьдесят семь лошадей и двадцать четыре почтальона.

По сторонам карет гарцуют жандармские офицеры, впереди скачут унтер-офицеры. Начиная с Виллер-Котре, императрице предшествуют драгуны, и так будет при проезде через малые города, а в центрах департаментов — Реймсе, Суассоне, Льеже — ее встречают шеренги войск, пушечная пальба, зов горнов, барабанный бой; власти — префекты и мэры — обращаются к монархине с речами, девочки в белом подносят ей цветы. На каждой остановке вся челядь ест вместе с госпожой, равно как полковник, командующий почетным эскортом, и жандармский офицер, которому вменено в обязанность навастривать уши и доносить по начальству обо всем, что говорится за столом императрицы: его доклад, несомненно, ляжет на стол к императору.

Во вторник, 24 июля, Жозефина, которой предстоит смена лошадей в Ретеле, медленно въезжает в город, чтобы «публика могла насладиться лицезрением ее». Но она отказывается задержаться в ратуше, поэтому, когда кортеж проезжает мимо дома мэра, г-на Пупара де Нелиза, раздаются недовольные возгласы. Уступая настояниям заместителя мэра некоего Дюран-Тоша, императрица останавливает карету. Заместитель мэра распахивает дверцу, хочет помочь Жозефине выйти. Он уже почтительно протягивает руку, как вдруг «с ужасом» видит, что простой национальный гвардеец по фамилии Каполен обогнал его и ведет монархиню к дому. Дюран-Тош протестует, но, — рассказывает нам очевидец, описавший сцену в письме к министру внутренних дел, — означенный Каполен «притязает на то, чтобы вся честь досталась ему». Его вынуждают выпустить руку Жозефины, но он «с ружьем наперевес осмеливается проводить ее величество до самого дома мэра, откуда его выпроваживает один из приближенных императрицы, пригрозив наказанием за попытку ворваться в жилище ее величества». В связи с волнением, в которое, видимо, пришла Жозефина, ретельцы надеются, что император «усмотрит в происшествии лишь следствие неразумного рвения и энтузиазма, всюду вызываемого всем, что связано с нею».

В тот же вечер «под гром орудий с городских укреплений и с военным оркестром впереди» Жозефина въезжает в иллюминированный Седан. Главная улица декорирована «лучшими сукнами местной фабрики», а перекресток накрыт балдахином из голубой и белой ткани, который защищает «сверкающую камнями» корону.

На другой день Жозефина спозаранок собирается в дорогу, но мэр Седана приготовил речь, которую надлежит умиленно выслушать. «Вы царите, наконец, государыня, в сердцах многочисленных обитателей Арденн, наравне с героем нашего века, царящим в сердцах всех французов, и если он вонмет нашим стремлениям, то, как наш добрый Генрих Четвертый, разделит с любимой супругой честь носить диадему, единодушно врученную ему нами».

Да возрадуется г-н мэр! Жозефина, как Мария Медичи, будет коронована.

Раздаются крики: «Да здравствует императрица!» Как тут скомандуешь кучеру «пошел»? Тем временем восемь девиц в белоснежных одеяниях окружают свою самую юную товарку Фелисите Птифис, круглую сироту, «возбуждающую сочувствие к себе возрастом, личиком и выпавшими ей на долю несчастьями». Она протягивает императрице цветочный венок и обращается к ней с приветствием. Возвращаясь из Бельгии в прошлом году, Жозефина вместе с Наполеоном уже останавливалась в Седане, поэтому маленькая Фелисите, «оживляя это воспоминание», мило щебечет:

— Усеивая в прошлом году ваш путь цветами, мы от всего сердца желали вам короны. Сегодня же, ободренные вашей добротой и еще более счастливые, чем раньше, мы подносим вам цветочную эмблему того венца, который подобает вашему величеству.

В обмен на венок императрица дарит сироте пару бриллиантовых сережек, «залог ее будущего счастья».

Затем кортеж удаляется.

Как ни тщательно подготовил Наполеон поездку жены, после Седана караван двинулся по дороге, которую еще только собирались прокладывать. Это было быстро замечено, но даже в подобном случае никому не пришло в голову отклониться от приказа повелителя, и поездка через Арденны в среду, 25 июля, несколько смахивала на скитания по высоким горам. Хлещет дождь, экипажи приходится спускать на канатах. Боясь перевернуться, Жозефина с дамами, исключая г-жу де Воде, предпочитает вылезти и шлепать по грязи. Ночь путешественники проводят на скверном постоялом дворе в Марше, где большинству из них постель заменяют корыта.

На другой день переправа через Маас на лодках, украшенных апельсиновыми ветками, и восторженный прием льежцев помогают забыть о неприятностях в Арденнах. Наконец, 27, в пятницу, Жозефина, как всегда, под гром орудий и горнов, въезжает в Ахен между двумя шеренгами солдат. «Ее императорское величество, — сообщает нам один очевидец, — которую приветствовал префект, в высшей степени любезно приняла знаки почтения, об искренности коего свидетельствовало написанное на всех лицах неподдельное чувство. Три роты 23-го гренадерского, 19-го и 30-го пехотных полков с командирами их и оркестром во главе выстроены перед „дворцом ее императорского величества“». Для размещения Жозефины город за 140 000 франков откупил у советника префектуры г-на Якоби целиком меблированный особняк, «одно из красивейших зданий, украшающих город». На самом деле это лачуга, глядя на которую плакать хочется. «Кроме того, — рассказывает Фредерик Массон, — все страшно обеспокоены исчезновением одного из экипажей свиты, о котором ничего не известно уже сутки и который после бесчисленных приключений появляется только в три часа ночи. Одна из женщин императрицы, г-жа де Сент-Илер, серьезно поранилась и во весь голос сетует, почему навстречу ей не выслали войска».

Двор, вздыхая, устраивается как попало, пока г-н Мешен, префект департамента Рур, не примиряется с неизбежным и не уступает Жозефине здание префектуры, а сам не без труда обосновывается на постоялом дворе. Город, по слухам, переполнен 40 000 иностранцев, привлеченных в него присутствием новой императрицы. Она стала одной из немногих достопримечательностей древней столицы… Между двумя купаньями Жозефина убивает время, болтая со своей новой фрейлиной, хорошенькой г-жой де Воде, которая ей особенно нравится, может быть, потому, что тоже страдает от супружеских неурядиц. Это позволяет Жозефине, в свой черед, жаловаться новой фаворитке, рассказывая об изменах императора.

«Боюсь, — с полным основанием пишет г-жа де Воде, — что эта потребность изливать душу, делиться мыслями, открывать то, что происходит между нею и императором, сильно подрывает доверие к ней Наполеона; она сетует на то, что он совершенно перестал обладать ею». А ведь императрица жалуется даме, которая пишет дальше: «Жозефина — сущая десятилетняя девочка, так же добра и легкомысленна; она очень чувствительна, легко плачет и мгновенно утешается, Невежественная, как в большинстве случаев все креолки, она ничему или почти ничему не научилась из разговоров, но, проведя жизнь в хорошем обществе, приобрела отменные манеры, изящество и тот жаргон, который в свете иногда заменяет ум. Светские происшествия — вот канва, по которой она вышивает, которую лелеет, которая дает ей пищу для разговоров… Самым очаровательным в ней я нахожу недоверие к самой себе, потому что в ее положении это большое достоинство. Если она находит ум и здравомыслие в какой-нибудь из женщин своего окружения, она советуется с ней с совершенно обворожительной простотой и наивностью. Характер у нее безупречно кроткий и ровный, и ее невозможно не любить».

Жозефина редко видится с местными дамами, исключая немногих жен немецких генералов, но принимает г-жу де Семонвиль, жену посла в Гааге, г-ж Франчески, де Мери, де Куаньи. В послеполуденное время она ездит к источникам Борсетты. Там с помощью ножниц и черной бумаги Брук «силуэтирует» дам, они любуются древними аббатствами или руинами замков, завтракают на траве, участвуют в охоте на лис, спускаются в шахту, восторгаются мануфактурой, производящей иголки и булавки.

Первого августа императрица осматривает останки Карла Великого. Ей показывают, — рассказывает Жорж Моген[4]Моген, Жорж — см. гл. «Источники».
, — шкатулочку из вермеля, именуемую «Noli me tangere»[5]«Noli те tangere» (лат.)  — Отойди от меня (Еванг., Лук, 4, 8).
. Она оплетена зелеными шелковыми лентами, скрепленными печатью, к которой прикреплен пергамент, указывающий, что шкатулка открывалась в 135 6 и не должна быть открыта вновь, иначе как при чрезвычайных обстоятельствах и только настоятелем в присутствии всего капитула. «По этому торжественному поводу шкатулка была вручена ее императорскому величеству, и замок, который не поддался усилиям нескольких каноников, мгновенно открылся под пальцами Жозефины».

Один из рейнских городских сановников хочет преподнести ей кость из руки Карла Великого. Испуганная таким даром, Жозефина отвечает, что «ее поддерживает рука, столь же могучая, как у Карла». Когда императору доложат о ее словах, он придет в восхищение и будет горд тем, что женился на находчивой женщине, не лезущей в карман за словом и, что не менее важно для государыни, умеющей определять людей с первого взгляда. Повсюду, где бывает Жозефина, ее любят — и сильнее, чем его.

Больше всего это восторгает самого Наполеона. Она великолепно руководит «своим двором». По вечерам в Ахене, когда у нее не расставляют столы для виста или лото, она устраивает бал, танцевать на который являются немки, щеголяющие в старых платьях императрицы, продаваемых им ее гардеробмейстеринами. Видя это, наша креолка прыскает со смеху: она ведь не появляется дважды в одном и том же туалете. Для развлечения в городе есть еще немецкая опера, но она слывет никуда не годной. На выручку приспевает из Парижа знаменитый Пикар[6]Пикар, Луи Франсуа (1769–1828) — драматург и романист.
, директор Театра императрицы, бывшего и будущего «Одеона»[7]«Одеон» — известный также под названием «Второй французский театр» был открыт в 1783, но в 1793 упразднен за роялистские симпатии труппы, целиком посаженной в тюрьму. В 1799 здание его сгорело и было отстроено только в 1807, когда и началась вторая жизнь театра, именовавшегося тогда Театром императрицы.
, но легкие комедии, которые он ставит, находят здесь годными только для лакеев, и ни «Фронтен», ни «Побочный наследник» не разглаживают нахмуренные лица обитателей «Маленького двора»[8]«Фронтен»… «Побочный наследник»… «Маленький двор» — пьесы Пикара.
. Что же касается «Сорокапятилетней женщины» Пикара, то она признана «неуместной». Жозефине перевалило за сорок, а героиня пьесы, сорокапятилетняя дама — не забудьте, мы в 1 804: с тех пор многое изменилось, — выведена женщиной, которой в любовных делах приходится прибегать к инвалидам.

Однажды погожим вечером Жозефина, не считаясь со вздохами г-на д'Арвиля, предлагает своему окружению отправиться на своих двоих в дом, где выставлен рельефный план Парижа. «Когда мы вышли, — рассказывает г-жа де Воде, — во всех окнах горели свечи, и все простонародье толпилось там, где мы проходили. Мы выглядели, наверное, довольно забавно: мужчины со шляпами под мышкой и шпагами на боку подавали нам руку и помогали проложить себе дорогу через толпу, лохмотья которой причудливо контрастировали с нашими перьями, бриллиантами и длинными платьями. Наконец мы добрались до особняка префектуры, и тут императрица почувствовала, что совершила легкомысленный поступок, в чем откровенно и призналась».

Наполеон издалека следит за лечением жены.

«Друг мой, — пишет он 3 августа, — я надеюсь вскоре узнать, что воды сильно тебе помогли… Покрываю тебя поцелуями». 6 августа: «Очень хочу тебя видеть. Ты по-прежнему необходима для моего счастья». 14 августа: «Друг мой, я уже несколько дней не имею от тебя известий. А ведь я был бы очень рад узнать и о благотворном действии вод, и о том, как ты проводишь время… Извести меня курьером, что ты собираешься делать и когда намерена завершить свое пребывание на водах».

17 он страшно доволен: его навестила Гортензия с малышом. «Я получил твое письмо, — пишет он жене. — В тот же момент в гостиную вошли Гортензия и г-н Наполеон. Луи разрешил провести им здесь два дня, чтобы посмотреть Булонь и море. Чувствует она себя хорошо. Я с большой радостью повидал милую девочку, как всегда добрую, разумную и отзывчивую. Возвращайся прямо в Мальземон. Сообщи, когда ты рассчитываешь там быть и нужно ли тебе туда ехать до встречи со мной. Прощай, друг мой, тысяча нежных и горячих поцелуев всюду».

Теперь, став императором, он иногда пишет жене на «вы» — в шутку, конечно; обратимся, например, к письму от 20 августа, где он сообщает, что планы его изменились и он встретится с ней в Ахене, последней резиденции Карла Великого и месте коронования двадцати императоров. «Государыня и дорогая жена, я буду в Ахене через десять дней. Оттуда я поеду с вами в Кельн, Кебленц, Трир, Люксембург…

Можете подождать меня там, если только не боитесь, что вас утомит такая долгая дорога… Здоровье мое в порядке. Мне не терпится увидеть вас, рассказать вам о чувствах, которые вы мне внушаете, и покрыть вас поцелуями. Холостяцкая жизнь — скверное дело, ничто не заменит доброй, красивой и нежной жены…»

Четырьмя днями позже он, изголодавшись по ней, предупреждает: «Возможно, я приеду ночью, и пусть ваши любовники остерегаются. Я буду очень огорчен, если мне придется их побеспокоить. Но где свое найдешь, там его и берешь. Здоровье мое в порядке, я довольно много работаю. Только вот веду себя слишком благоразумно. Это идет мне во вред. Мне не терпится вас увидеть и сказать вам кучу приятного».

Ввиду скорого приезда императора все дамы пребывают в неописуемом волнении. Из Парижа срочно выписываются туалеты и драгоценности, хотя это исторгает вздохи кое у кого, например у г-жи де Ларошфуко, которая сетует, видя, как «этот крипич сваливается на ее кассу и вдребезги разносит таковую». 2 сентября «кирпич», сопровождаемый Евгением, прибывает в Ахенскую префектуру. Жозефина так растрогана, что разражается слезами. Чтобы освободить место новоприбывшим, все дамы, за исключением г-жи де Воде, вынуждены ночевать на постоялом дворе, кишащем клопами. Г-жа де Воде избавлена от этого, без сомнения, потому, что стала любимой приближенной Жозефины. «Мы ничего не беремся утверждать, — пишет Андре Гавоти, которому мы обязаны точным и проницательным анализом этого увлечения императора, — но нам кажется, что в данном случае, как и впоследствии с другими дамами, Жозефина сама готовит себе супружеские невзгоды, слишком уж подчеркивая перед мужем достоинства новой подруги».

Действительно, в сентябре-октябре Элизабет де Воде будет «замечена» императором. Дама, находившаяся в полном отчаянии, испытывала серьезные денежные затруднения. Когда точно она упала в его объятия? Это неизвестно. Во всяком случае, вскоре по приезде Наполеона в Ахен, Однажды вечером император, соблазненный обаянием Элизабет, «отличает» ее, послав к ней г-на де Ремюза с просьбой сесть четвертой за вист с Жозефиной, герцогом Аренбергом[9]Аренберг, Людвиг Энгельберт, герцог (1750–1820) — владетельный немецкий князь, утративший свое княжество по Люневильскому миру. Потерял зрение в молодости в результате несчастного случая на охоте.
и с ним самим. Г-жа де Воде, сидящая за унылым столом для лото, начинает отнекиваться.

— Тут есть одна трудность, — поясняет она камергеру. — Я никогда не играла в вист.

Ремюза передает ответ Наполеону, тот, в свою очередь, отвечает:

— Не важно.

«Это был приказ, и я подчинилась», — рассказывает г-жа де Воде.

Партия тянется недолго. Герцог Аренберг слеп, а император любит быструю игру.

12 сентября Жозефина отбывает с Элизабет в Кельн, субпрефектуру департамента Рур, где 13-го встречают императора. Весь маленький двор начинает замечать интерес, проявляемый Наполеоном к Элизабет, только Жозефина ничего не видит. Празднество следует за празднеством, и 16 сентября императрица добирается до Бонна, где ночует у г-на Бельдербуха, чей иллюминированный сад спускается к самому Рейну. На реке фейерверк, судно с музыкантами — все было бы превосходно, не останься император в Кельне. Супруги встречаются на следующий день в Кобленце, центре департамента Рейн и Мозель, где население с восторженными криками выпрягает коней из коляски Наполеона, 19-20-го Жозефина и та, кого все считают теперь императорской фавориткой, садятся на яхту князя Нассау и плывут вверх по Рейну к Майнцу, префектуре департамента Мон-Тонер, но ветер дует противный, и несмотря на то что суденышко тянут бечевой лошади, оно почти не продвигается. Старинные замки, лепящиеся по берегам, медленно проплывают мимо. К тому же разражается гроза. «Жозефина и некоторые дамы, — рассказывает Элизабет де Воде, — слегка струхнув, заперлись в каюте яхты, а мне захотелось полюбоваться новым для меня зрелищем. При почти непрерывных вспышках молний я видела позади нашей яхты другое судно, которое везло женщин и свиту императрицы. Его большие белые паруса, вздувавшиеся под яростным ветром, резко выделялись на фоне черных туч, омрачавших небо… Мало-помалу гроза унялась, и к полуночи мы достигли Бингена».

Ближе к концу следующего дня Наполеон добрался до Майнца, где выказал дурное расположение духа, потому что из-за опоздания Жозефины не смог выехать в город. Супруги прибыли туда одновременно — один по дороге, другая по реке, и власти, скучившиеся на берегу Рейна, лишились возможности встретить своего повелителя приветственными речами. Зато улицы усыпаны цветами — одно заменяет другое. Приемы возобновляются. Государи конфедерации, в первую очередь князь-архиепископ и курфюрст Дальберг[10]Дальберг, Карл Теодор (1744–1817) — архиепископ Майнцский с 1802, князь-примас Рейнского Союза, с 1810 великий герцог Франкфуртский, сторонник Наполеона.
, в полном составе явились ублажать нового императора, их протектора. Двор поглощен постоянными презентациями, Жозефина и дамы вздыхают.

«В десять часов утра мы одеваемся к завтраку, — пишет Элизабет, — в полдень меняем туалеты, чтобы присутствовать на чьем-нибудь представлении императору; часто эти представления происходят в разное время, и наш туалет должен всякий раз соответствовать рангу представляемой особы, так что иногда приходится менять его трижды за утро, четвертый раз к обеду и пятый перед балом».

Однажды вечером на балу Жозефина объявляет, что ей плохо, что вытащить ее из комнаты значит отправить на смерть, и отказывается идти в зал. Появляется император, называет недомогание жены ребячеством, «долго пытается стащить ее за руку с постели, заставляет причесаться и появиться на бале». Новая размолвка супругов происходит из-за Евгения: Наполеон считает ненужным представлять его немецким государям. Жозефина плачет и утверждает, что ее первый муж был бы принят при всех дворах, хотя это явное преувеличение. Этот намек на г-на де Богарне, вероятно, приводит императора в сильный гнев.

Тем не менее Жозефина изо всех сил помогает мужу. Она без него отправляется со своим двором к князю Нассаускому в замок Биберих, на правом берегу Рейна. Там она принимает парад княжеских войск, сидит во главе стола на завтраке, улыбается и принимает участие в общем разговоре, лишний раз доказав, что способна говорить так, чтобы ничего не сказать, и делает это изящно, Она щедра, в чем ей случается раскаиваться.

«Вчера, — повествует все та же г-жа де Воде, — обе принцессы Гессен-Дармштадтские, которым предстояло сегодня покинуть Майнц, были у нас на обеде; вечером все отправились в театр. У гостий не было шалей, и Жозефина, боясь, как бы они не простудились, приказала принести две шали, одолжив их немкам. Сегодня утром, уезжая, герцогиня-мать написала императрице остроумную и любезную записку, где сообщала, что оставляет шали у себя как сувениры. Записка была составлена очень ловко, но мне показалось, что она отнюдь не утешила Жозефину, лишившуюся разом двух белых шалей, да еще из числа самых красивых. Она предпочла бы, чтоб ее дамы выбрали не эти, а другие».

Император и его супруга возвращаются в Сен-Клу по разным дорогам: Наполеон едет через Трир, тогдашний главный город департамента Саар, и через Люксембург, а Жозефина более прямым путем — через Саверн, Нанси и Шалон: Гортензии вскоре предстоят вторые роды.

Возвращается императрица мрачной. Она докопалась до новой измены «Бонапарта», держит теперь Элизабет на расстоянии, и та едет в свитской карете. Проезжая 4 октября через Нанси, Жозефина удостаивается тех же почестей, какие получила бы, путешествуя вместе с императором. В предместье Конституции, бывшем Страсбургском, посреди аллей, обсаженных белым буком, воздвигнута увитая гирляндами и цветами триумфальная арка. Все иллюминировано, всюду сверкают орлы и орлята. В шесть вечера, при появлении кортежа, оркестры, барабаны и колокола словно срываются с цепи. Императрице говорят речи и комплименты, ее поздравляют и благодарят. Ее пытаются препроводить в театр, где должно состояться представление пьесы «Счастливый день, или Проезд ее величества императрицы через Нанси». К несчастью и к великому сожалению префекта, гордого своим замыслом, Жозефина сказывается утомленной и ложится спать. В самом деле, на другой день она уже в шесть утра катит по дороге на Туль. В Бар-ле-Дюке она принимает в подарок варенье, а ночь проводит в Шалоне, 7 октября, в вечер своего прибытия в Париж, откуда с большой помпой выехал ей навстречу Мюрат, нансийцы утешаются в отсутствие императрицы, аплодируя на представлении «Счастливого дня» таким стихам:

* * *

11-го, в канун возвращения императора, с улицы Черутти, где стоит особняк Сен-Жюльен, жилище Луи, прилетает курьер: Гортензия готова разрешиться от бремени. Жозефина бросается туда и присутствует при появлении на свет нового мальчугана. «Когда потребовалось дать моему сыну имя, — пишет Гортензия, — его отец написал в церковно-приходской книге „Луи“, имя, которое по его желанию должен носить ребенок. Император собственноручно стер запись, заявив, что каждый ребенок мужского пола в его семье будет именоваться Наполеон и что это имя будет первым.

Вынужденный подчиниться, мой муж все время, пока я болела молочной лихорадкой, только и делал, что возмущался при мне такой узурпацией его прав и требовательностью старшего брата, который во всем хочет быть хозяином. Он и первого моего ребенка долго называл исключительно Шарлем, а не Наполеоном».

Г-жа де Воде возобновила свое «общение» с императором. Наполеон наскоро, чтобы не сказать наспех, принимает эту даму в Сен-Клу, на маленькой антресоли, находящейся над его рабочим кабинетом и парадным покоем. Он поднимается туда по небольшой потайной лестнице.

Как-то утром между 25 и 28 октября Жозефина видит, что г-жа де Воде без видимой причины покидает салон. Она догадывается, что дама идет к ее мужу, и подзывает г-жу де Ремюза:

— Сейчас я пойду и проверю, верны ли мои подозрения; останьтесь здесь и, если спросят, где я, скажите, что меня позвали к императору.

Перепуганная г-жа де Ремюза пытается ее успокоить и отсоветовать ей действовать как мещанка, собирающаяся накрыть мужа. Жозефина не желает ничего слушать и выскакивает в малый коридор. Отсутствует она с полчаса. Внезапно она возвращается в салон через дверь, противоположную той, через которую выбежала.

Бледная, дрожащая, «с порывистыми движениями», она кажется сильно взволнованной и, чтобы не выдать своего состояния, склоняется над вышивкой. Наконец, не выдержав, зовет г-жу де Ремюза и увлекает ее к себе в спальню, где со слезами в голосе рассказывает:

— Все погибло: то, о чем я догадывалась, полностью подтвердилось. Я пошла в кабинет к императору — там его не было; тогда я поднялась по потайной лестнице в маленькую комнату, дверь оказалось закрытой, но через замочную скважину я расслышала голоса Бонапарта и госпожи де Воде. Я громко постучала, сказав, что это я. Представляю, в какое смятение я их привела; они долго не открывали, а когда все-таки отперли, вид обоих и полный беспорядок в комнате не оставили у меня никаких сомнений. Я знаю, я должна была сдержаться, но не смогла и разразилась упреками. Госпожа де Воде расплакалась. Бонапарт пришел в такую ярость, что я едва успела убежать, иначе бы он дал волю рукам. Ей-богу, — заканчивает Жозефина, — я до сих пор дрожу: он ведь мог дойти до любой крайности. Он, конечно, скоро придет, и я жду ужасной сцены.

Г-жа де Ремюза разволновалась не меньше, чем ее госпожа.

— Не повторяйте своей ошибки, — советует она, — император не простит вам, если вы расскажете все это кому бы то ни было. Позвольте мне покинуть вас, государыня. Вам надлежит ждать, чтобы он застал вас одну, а вы постарайтесь смягчить его и поправить свою прискорбную неосторожность.

Г-жа де Ремюза выбегает в салон, где находит г-жу де Воде. Бледная, с прерывающимся голосом, фрейлина бросает тревожные взгляды на г-жу де Ремюза. Знает ли та, что произошло? Внезапно присутствующие слышат «громкий шум», доносящийся из покоев императрицы. Наверняка Наполеон поднялся к жене. Г-жа де Воде встает, требует лошадей и уезжает в Париж. Вскоре Жозефина приказывает позвать г-жу де Ремюза. Несчастная женщина вся в слезах. Произошла ужасная сцена. Взбешенный «Бонапарт» оскорбил жену. Дошел даже до того, что поломал кой-какую мебель.

— Готовьтесь покинуть Сен-Клу, — бросил он. — Устав от ревнивой слежки, я решил стряхнуть с себя ярмо и прислушаться к советам политиков, которые требуют, чтобы я женился на женщине, способной принести мне детей.

— Я бесповоротно погибла, — рыдает Жозефина.

Это тем более верно, что Наполеон довольно бесцеремонно порекомендовал папе приехать в Париж, чтобы короновать его с супругой. Пий VII, поупрямившись, объявил, что начинает готовиться к отъезду. Эта новость заставила семейство Бонапарт сделать последнюю попытку помешать коронованию Жозефины. Роль рупора взял на себя Жозеф:

— Зачем короновать Жозефину, коль скоро с ней все равно придется развестись? Интересы Франции требуют, чтобы у императора были прямые наследники. Не лучше ли для страны и для самого императора утвердить наполеоновскую династию на престоле за собственным потомством, чем прибегать к искусственному праву наследия, учрежденному сенатусконсультом[12]Сенатусконсульт — постановление Сената, принятое им по инициативе должностного лица.
от двадцать восьмого флореаля? Коронование дает императору случай жениться, по своему желанию, на иностранной принцессе или наследнице громкого имени во Франции.

Император дает знать Евгению, что принял решение развестись с его матерью. Жозефина льет «потоки слез» и готовится к отъезду, а сын ее объявляет, что разделит изгнание с матерью.

Гортензия предпочитает не вмешиваться в конфликт.

— Я не могу ни во что вмешиваться, — говорит она г-же де Ремюза, — муж категорически запретил мне предпринимать какие-либо шаги. Впрочем, шанс на примирение в этой истории все равно остается: этот шанс — власть, которую кротость и слезы моей матери имеют над Бонапартом; нужно предоставить их обоих самим себе, избегать находиться при них, когда они вдвоем, и я советую вам не появляться в Сен-Клу, тем более что госпожа де Воде упомянула о вас и Бонапарт полагает, что вы даете подстрекательские советы.

К тому же рыдания Жозефины начинают колебать решимость Наполеона. Конечно, развод для него вопрос капитальной важности…

— Но, — плача и сам, объясняет он Жозефине, — у меня не хватает духу принять окончательное решение, и, выказывая слишком сильное огорчение, ты, в сущности, идешь навстречу моим желаниям: я чувствую, что у меня никогда недостанет сил заставить тебя расстаться со мной; признаюсь, однако, что очень хочу, чтобы ты научилась покоряться интересам моей политики и сама избавила меня от неприятностей, связанных с нашим мучительным расставанием.

Следуя советам г-жи де Ремюза, Жозефина заявляет императору, что «ждет его прямого приказа, дабы сойти с престола, на который он ее возвел».

Семейство Бонапарт, за исключением Жерома, сияет. Пришел-таки конец «этим Богарне», которые вот уже десять лет мешают им спокойно спать. Клан без зазрения совести выражает свою радость. «Оскорбленный победным видом родни», разгневанный тем, что «его семья смеет хвастаться, будто заставила его служить ее целям», Наполеон 2 ноября с отвращением признается Редереру:

— Как расстаться с этой доброй женщиной лишь потому, что я вознесся выше? Нет, это мне не по силам. У меня человеческое сердце — я ведь не порождение тигрицы. Если Жозефина умрет, я женюсь вторично и смогу иметь детей, но я не желаю делать ее несчастной!.. Они завидуют моей жене, Евгению, Гортензии, всем, кто меня окружает… Я люблю этих детей, потому что они всегда старались мне угодить… Я люблю Гортензию, да, люблю: она с братом всегда на моей стороне, даже против своей матери, когда она злится из-за какой-нибудь девки и тому подобных пустяков. Будет только справедливо, если я сделаю ее императрицей. Да, ее коронуют.

В тот же день он входит в спальню Жозефины и объявляет ей, что папа вскоре прибудет в Фонтенбло.

— Он коронует нас обоих, всерьез займись подготовкой к этой церемонии.

Хмельная от радости Жозефина бросается ему в объятия.