2 апреля 1808 Наполеон в сопровождении тридцати шести экипажей покинул Сен-Клу под предлогом инспекционной поездки по департаментам Юга. На самом деле он собирался в Байонну, где вскоре должна была разыграться тошнотворная комедия с испанской западней[73]Комедия с испанской западней.  — В семействе Карла IV Испанского шли раздоры: наследник престола Фердинанд, по традиции носивший титул принца Астурийского, ненавидел свою мать и ее фаворита Годоя. Народное восстание в Мадриде вынудило Карла IV отречься от престола в пользу сына. Наполеон воспользовался этим, вызвал королевскую семью в Байонну, заставил Фердинанда отречься от престола и приказал французским войскам, находившимся в Испании в качестве ее союзников в войне против Англии и Португалии, оккупировать страну.
, которая приведет к первой трещине в здании Империи. Невзирая на жалобы Жозефины, он сперва не пожелал взять ее с собой, но, поскольку он должен был выманить на границу испанское королевское семейство, ему была необходима хозяйка дома.

«Не знаю, где поместить всю эту публику», — написал он жене. Поэтому императрица, которой предстояло помочь властелину принять «всю эту публику», была вызвана к нему в замок Маррак у ворот Байонны, «маленький загородный домишко», по выражению Наполеона, купившего его у г-на Марфруа.

Жозефина проводит несколько дней в Бордо: император порекомендовал ей «завязать со всеми дружеские связи, поскольку занятость помешала ему самому сделать это», и выполнить мужний наказ, как догадывается читатель, не составило для нее никакого труда. После обмена любезностями она отправляется в Байонну. Проезжая через ланды, где пески были еще не остановлены посадкой сосен, ее карета, хоть и запряженная дюжиной лошадей, не раз увязает чуть ли не по оси. Наконец вечером 27 апреля Жозефина добирается до Маррака.

Для нее приготовлены прелестные апартаменты. Кровать в ее спальне, которая вся ансамбль фиолетовых и желтых шелков, сделана из вишневого дерева, а над ней «перевитый лентами венок из дубовых листьев». Гостиная, обитая голубым атласом с желтым и фиолетовым сутажем, походит на «шатер с задранными вверх полотнищами». Вся мебель в ней тоже из вишни, канапе, покойные кресла и табуреты обтянуты «голубым гургураном[74]Гургуран — индииская шелковая ткань.
в полоску цвета зари и накладными звездочками из белого шелка». Окна и двери задрапированы так же, только накладки сделаны из голубого, желтого и белого шелка. Кроме того, наспех устроена ванная комната, и гостью ожидает ванна «из еловых досок».

В Байонну уже прибыл Фердинанд, принц Астурийский: его доставил из Мадрида императорский обер-жандарм Савари, не поскупившийся на ложь и обещания, лишь бы привести принца к ногам своего повелителя. Таким образом «Фердинанд VII» угодил в паутину, сотканную Наполеоном. Он именует себя королем всея Испании, поскольку его отца заставили отречься в пользу наследника. Наполеон, правда, его не признал. Со своей стороны, Карл IV взял отречение обратно, считая, что отрекся лишь под давлением событий. «Полностью доверяясь великодушию и гению великого Наполеона», он пожелал, чтобы император стал третейским судьей в его конфликте с сыном. Вот почему он тоже отправился в Байонну в обществе жены и общего их любимца Годоя[75]Годой, Мануэль (1767–1851) — фаворит испанского короля Карла IV и его жены Марии Луизы Пармской, в 1791 — 1800-м глава правительства. За Базельский мир 1795 с Францией получил от короля титул князя Мира. Бездарный и продажный временщик.
. На третий день после прибытия Жозефины они втроем въезжают в город в обветшалой карете.

— Желтая кожа придает королеве сходство с мумией, — сообщает император жене. — Выглядит она лживой, злой и донельзя смешною.

Что до Карла IV, не расстающегося со своим исповедником, которого он, «как собаку, подзывает свистом», то его камердинер носит за ним дюжину часов, да еще столько же он сам возит с собой в карете, утверждая, что «карманные часы портятся, если их не носят».

Увидев сына, этот король-карикатура накидывается на него:

— Не довольно ли тебе оскорблять мои седины? Убирайся. Я не хочу тебя видеть.

Затем, повернувшись к Наполеону, Карл вздыхает:

— Ваше величество не знает, что такое жаловаться на собственного сына!

Можно представить себе, насколько сердечна атмосфера, царящая на обеде. Даже странное поведение короля Испанского не в силах развеселить присутствующих. А ведь перед Карлом стоят три графина с водой: ледяной, горячей и обычной, и он тщательно и умело дозирует смесь, чтобы она пришлась ему по вкусу.

В этот вечер он видит только одно: его драгоценного Годоя посадили за служебный стол, и успокаивается, лишь когда князь Мира устраивается неподалеку от него, Теперь король может предаться своим играм с водой и поесть с аппетитом. Все слышат, как он бросает жене:

— Луиза, отведай вот этого — очень вкусно.

Отныне потомки Людовика XIV во власти Наполеона.

Того же 30 апреля император пишет Мюрату: «Необходимо, чтобы я за два дня развязался с этими делами». Действительно, через два дня Карл IV обращается с письмом к сыну, возвещая тому, что его преступления не позволяют Фердинанду занять отцовский трон, ибо в таком случае «император не сможет спасти Испанию», Годой принужден помогать Наполеону в его замысле, и 4 мая престарелый король назначает Мюрата наместником королевства; как метко замечает Жак Шатене[76]Шатене, Жак — см. главу «Источники».
: «Отныне между династиями Бурбонов и Бонапартов переброшен переходной мостик». На следующий день Карл IV уступает Наполеону свое королевство с единственным условием — «блюсти территориальную целостность государства и не допускать в нем иной религии, кроме католической». Взамен Карл и Мария Луиза получают Компьень, Шамбор и шесть миллионов франков ежегодно.

Остается Фердинанд, пытающийся сопротивляться и юридически могущий считаться королем всея Испании. Внезапно приходит весть о кровавом мадридском восстании 2 мая, знаменитом dos de mayo, жестоко подавленном Мюратом. Фердинанд не имеет к нему касательства, но Наполеон обретает таким образом превосходный предлог. Он получил известие во время верховой прогулки и тут же помчался в Байонну, где, как расскажет он вечером Жозефине, вызвал принца Астурийского к его отцу и обвинил в подстрекательстве к мятежу.

— Пролита кровь моих подданных и солдат моего великого друга Наполеона! — завопил старый Карл IV. — Ты виновник этой бойни!

Затем королева, как фурия, набросилась на сына, обозвав его ублюдком и потребовав отправить его на эшафот. Наполеон потребовал меньшего:

— Если вы сию же минуту не признаете своего отца законным королем и не сообщите об этом в Мадрид, я обойдусь с вами как с мятежником.

Перепуганный Фердинанд наконец уступил. Теперь он всего лишь узник. Когда над драматическими днями в Байонне опускается занавес, Жозеф, брат императора Наполеона, а теперь Don Jose primero — Иосиф Первый может подписываться: «Я, король» и получить от своего предшественника Фердинанда следующие поздравительные строки:

«Прошу ваше католическое величество принять присягу, которую я по долгу своему приношу вам за себя и всех находящихся при мне испанцев».

Тошнотворная низость!

* * *

После двух этих грозных недель Наполеон и Жозефина отдыхают в Марраке до 21 июля. Император в очаровательном расположении духа: они с женой предаются ребяческим шалостям, как новобрачные. Он купается в море. «Мы, — рассказывает очевидец, — были прикрыты со стороны моря патрулями во избежание набега англичан. Пока Наполеон купался, отряд гвардейской кавалерии освещал море, заезжая в воду настолько далеко, насколько это не подвергало всадников слишком большой опасности». Выйдя на берег, он гонялся за женой, толкал ее в волны, отнимал и забрасывал подальше ее обувь. Жозефина заливалась счастливым смехом: ей казалось, что вернулись времена консульства.

Тем не менее эйфорическую атмосферу несколько нарушали взгляды, которые — чтобы не растренироваться — император бросал на новую, недавно появившуюся при дворе чтицу Жозефины, которую звали м-ль Гийбо. Она мало читала, зато прелестно играла на арфе и отличалась, кажется, «редкой свежестью». К тому же, как не без зависти сообщает нам м-ль д’Аврийон, лектриса была обременена «своими восемнадцатью годами». Если верить Наполеону, Жозефина нарочно прихватила с собой м-ль Гийбо и г-жу Гадзани. «Подсунув мне любовницу, — говорил он, — Жозефина надеялась удержать меня и тем самым помешать разводу. По правде говоря, я был недоволен таким поведением». Поэтому император «обрадовался», когда оказалось перехвачено письмо матери м-ль Гийбо к своей дочери. Его вскрыли и выяснили, что мамаша наставляет дочку. «Ее учили роли, которую ей предстояло сыграть, советовали быть ловкой и особенно настаивали, чтобы она ни в коем случае не избегала живых последствий, которые могли бы продлить пребывание ее в фаворе или обеспечить ей большие материальные выгоды».

Жозефине пришлось распорядиться и немедленно вызвать к себе слишком покладистую мамашу, чтобы та увезла свое чадо. Крошку даже вверили одной из горничных, которая выехала с ней навстречу г-же Гийбо. Но г-жа Гадзани по-прежнему оставалась рядом, готовая почитать Жозефине газету или доставить несколько приятных минут императору.

Уезжая из Байонны в Бордо и Нант, император был серьезен и озабочен. Дела в Испании явно шли плохо. Он писал Талейрану: «Трагедия вступила в пятый акт, близится развязка». Но сыгран был только пролог, и в Байлене[77]Байлен — местечко на юго-западе Испании около города Андухар, место первого крупного поражения французов в освободительной войне испанского народа. 23 июля 1808 генерал Дюпон, подписав Байлеискую (иначе Андухарскую) капитуляцию, сдался там в плен с целым армейским корпусом.
поднялся занавес первого акта. В Бордо, узнав о капитуляции, он воскликнул: «Позор!» — хотя было сказано слишком сильно — и пришел в ярость.

— На мне пятно, — сказал он Жозефине, указывая на свой сюртук.

Светлые и веселые часы Маррака давно прошли: Наполеон был в ужасном расположении духа; поэтому у Жозефины часто бывали красные глаза. Однажды вечером — они находились еще в Бордо — с нею случилась истерика.

Император предпочел незамедлительно вернуться в Париж, но он дал себе слово посетить Вандею.

— Не поехав, я выглядел бы так, словно побаиваюсь этого края, — сказал он. — Я отправляюсь туда, но постараюсь по возможности укоротить поездку.

3 августа, в среду, восемь экипажей выезжают из Бордо с целью посетить «Западный край». Во-первых, это фургон-кухня с поварами, поварятами и утварью. Не боится ли император, что в роялистских департаментах его отравят? К отчаянию местных властей, намеревавшихся принимать его с большой помпой, он вместе с Жозефиной будет питаться с собственной кухни. За кухней скачут младший инспектор почт, шталмейстер, три унтер-офицера-фельдъегеря, посыльный, еще один паж, трое курьеров. За ними следуют семь карет, в которых разместились полковник-квартирмейстер императорского двора, императорский капеллан монсеньор де Прад, Бертье, Талейран, Маре[78]Маре, Юг Бернар, герцог Бассано (1763–1839) — дипломат, один из ближайших штатских сотрудников Наполеона и его личный секретарь.
, генерал Бертран, министр Декрэ, обер-гофмаршал Дюрок, три дамы из числа приближенных Жозефины — г-жи де Монморанси, де Ларошфуко и Гадзани и, наконец, императорская карета. У дверец летят адъютант и Рустам. Поезд замыкает взвод императорских гвардейцев.

«Я постараюсь укоротить поездку», — предупредил император. После ночи в карете от Бордо до Сента — выезд из Рошфора в два часа, прибытие в семь утра в Ньор, и Наполеон с Жозефиной въезжают в страну «гигантов»[79]Т. е. в страну поверженных противников. В греч. мифологии гиганты — великаны, восставшие против Олимпийских богов, побежденные ими и низринутые в недра Земли, где они погребены под вулканами.
. Все, кто пострадал, кто видел, как гражданская война опустошает его родной край, а его ближних убивает та или иная сторона, кто дрался в рядах синих или белых[80]Т. е. республиканцев (синий — цвет Парижа) и роялистов (белый — цвет бурбонских лилий).
— всем хотелось приветствовать «умиротворителя Вандеи». Бывшие шуаны готовились особенно громко кричать «Да здравствует императрица!» — Жозефину по-прежнему считали роялисткой.

Г-н Лаваль, мэр Фонтене, ни жив ни мертв с восьми вечера воскресенья 7 августа, когда к нему явился офицер предупредить, что император с императрицей переночуют у него. Офицер исследовал стены, распахнул стенные шкафы и даже «обстучал палочкой бочонки в погребе». Дом показался ему мирным.

В девять вечера под крики «Да здравствует император! Да здравствует императрица!» Наполеон и Жозефина въезжают в Фонтене под портиком, на котором высится аллегорическая группа — гений Франции венчает императора на античной колеснице, влекомой восьмеркой лошадей, в то время как «две коленопреклоненные женщины подносят ему корзины, полные сердец вандейцев». Почетный эскорт составлен из детей, одетых как мамелюки.

Г-жа Лаваль в отчаянии: августейшие гости отказываются от ее роскошного обеда, предпочтя ему скромную еду, наспех приготовленную поваром его величества. Чтобы смягчить дурное впечатление, Жозефина просит одну из дочерей мэра сесть за рояль и, хотя ей смертельно хочется спать, восхищенно слушает, как м-ль Лаваль поет арию из «Бардов»[81]«Барды» — опера Лесюёра «Оссиан, или Барды» (1804).
.

В полночь императрица и весь дом разбужены страшным шумом. Император только что получил депешу от Иосифа, извещающую, что тот жаждет уже отречься от престола. В бешенстве Наполеон разбивает большой фаянсовый таз, который г-жа Лаваль распорядилась подать ему для омовения ног.

В три часа утра Жозефину вытаскивают из постели: в четыре отъезд.

Наполеон настроен убийственно скверно.

— Что вы делали, когда ваша сестра сражалась? — спрашивает он г-на Регрениля, мэра Сен-Флорана и брата «вандейской Жанны д'Арк».

— Я соблюдал нейтралитет, государь.

— Нейтралитет! — фыркает император, поворачиваясь к нему спиной. — Нейтралитет! Значит, вы трус и бездельник.

Несколько часов императрице удается передохнуть на «Большом постоялом дворе» в Наполеон-Вандее[82]Наполеон-Вандея — ныне Ла-Рош-сюр-Йон, административный центр департамента Вандея.
, куда император прибывает под дождем в одиннадцать утра. Сооружаемый полным ходом город являет собой унылое, жалкое зрелище. Это стройка, где там и сям в грязи попадаются глинобитные домишки. Пока Жозефина восстанавливает силы, Наполеон, разъяренный состоянием города, носящего его имя, вгоняет шпагу в саманную стену и кричит:

— Я без счета сыпал золото, чтобы здесь возводили дворцы, а мне построили город из грязи!

Император объявляет, что они с императрицей уедут в тот же день. Он отказывается от ночлега в «карикатуре на город». Мэр со вздохом извиняется:

— Мы мало сделали для того, чтобы вас принять, потому что мало могли, но алтари, на которых возжигается чистейший ладан во славу ваших величеств, — это наши души.

Наполеон предпочел бы таким невидимым алтарям добротные каменные дома. В пять утра Наполеон с Жозефиной под приветственные клики горожан, пытающихся их удержать, снова занимают места в берлине. В Сен-Фюльжане дочь креолки г-жи Делиль де ла Морандьер подносит Жозефине розы и лавры в большой корзине. Когда девочка пробует забрать корзину, императрица ее не отдает и лишь из Нанта отсылает назад, предварительно наполнив подарками для малышки.

Путешествие под дождем продолжается. Следующая остановка в Монтегю у адвоката Торта. Император с императрицей снова отказываются от приготовленного в их честь обеда. За столом, как и накануне, им прислуживает их дворецкий Леклерк. Жозефина проглатывает лишь стакан воды, после чего ее тут же рвет. Наполеон, побледнев от гнева, вызывает субпрефекта:

— Что это значит, сударь? Вы видите эту воду?

— Государь, — весь дрожа, отвечает бедняга, — пусть ваше величество нисколько не беспокоится: хозяева — очень порядочные люди.

— Отведайте сами, — грубо приказывает Наполеон.

Несчастный повинуется, трепещет все сильнее, но не ощущает никакого недомогания. Подоспевший несколько минут спустя Торта застает императора мрачно сидящим спиной к камину, где, несмотря на то что на улице август, развели огонь. Лицом к лицу с мужем сидит улыбающаяся Жозефина. Она прерывает извинения адвоката:

— Ничего, ничего, это может быть просто от усталости, от дорожной пыли.

Торта смотрит на императрицу «влюбленными глазами», как он сам рассказывает, добавляя: «У этой славной государыни было очень глубокое декольте, она отличалась красотой и особенно грациозностью».

Теперь по комнате дефилируют власти. Жозефина, со своей стороны, расспрашивает посетителей, обещая вручить императору адресованные на ее имя прошения и походатайствовать перед ним. Наступает черед местного кюре аббата Бюора, который извиняется, что не встретил высоких гостей благовестом:

— Увы, нам не на что купить колокола.

— Один у вас будет: расходы я возьму на себя.

Вот почему колокол в Монтегю до сих пор украшен двумя именами — Наполеона и Жозефины.

В час ночи — бедная Жозефина! — императорский поезд отбывает в Нант, куда путешественники прибывают в три часа утра под звон колоколов и орудийные залпы. После поднесения ключей и неизбежной речи мэра наконец-то постель в особняке О! Но наступает день, а с ним адская карусель визитов, представлений, кантат и триумфальных арок. 10 августа, пока уехавший в 4 часа утра Наполеон посещает Пембеф и Сен-Назер, Жозефина принимает сто городских дам и сорок девушек. Для каждой она находит любезное слово, а вечером, вместе с вернувшимся верхом со своей вылазки императором, отправляется в цирк «Красная шапочка», где состоится большой бал.

Прежде чем вернуться в относительный покой Сен-Клу, Жозефина и Наполеон, ошалев от фимиама, пушечных салютов, речей, приветствий, кликов толпы и празднеств, пересекают Анжу и Турень. Ночь с 13 на 14 августа, перегон от Блуа до Сен-Клу, они проводят в экипаже, но вечером в день приезда им тем не менее приходится присутствовать на празднестве, устроенном в Тюильри.

Жозефине нездоровится — не из-за утомительной поездки, потому что в этом смысле у нее редкая сопротивляемость: она расплачивается за тревоги прошлой зимы. 2 2 сентября, в день отъезда Наполеона в Эрфурт, она объясняет Евгению: «Ты знаешь, сколько горестей я испытала; это отразилось на моей голове. Из-за всего, что мне пришлось вытерпеть прошлой зимой, в моем теле скопились вредоносные соки, которые, к счастью, нашли выход наружу, хотя это причиняет мне ужасные боли. В этих обстоятельствах император выказал свою привязанность беспокойством обо мне: он вставал ночью, часто по четыре раза, и шел меня навестить. Вот уже полгода он безупречен со мной. Поэтому я проводила его сегодня утром с огорчением, но без всякой тревоги за себя. Это не значит, что у меня нет врагов, хоть я и удивляюсь им, так как никогда никому не делала зла; но, к счастью, их мало, и многие из них далеко отсюда, как, например, принц Мюрат. Его, по всей справедливости, я могу считать своим недругом: он так страстно ненавидит меня, что даже не пытается этого скрывать, и ты не представляешь себе, какие разговоры обо мне он позволяет себе вести, выставляя напоказ свое желание добиться моего развода. А я, как и другим, мщу ему, высокомерно презирая его, но отнюдь не пытаясь ему вредить: император слишком справедлив, чтобы не усмотреть различия между его поведением и моим».

В последние месяцы Наполеон, видимо, меньше прислушивался к вечным советам клана, подбивавшего его бросить «старуху». «Положение» Жозефины — она пишет об этом Евгению — «сильно изменилось после первой поездки Мюрата в Испанию, которая сорвала повязку с глаз императора. Эта семья ненавидит мою, хотя видела от меня только добро. У Мюрата есть здесь кое-какие горячие сторонники, и события, имевшие место еще больше года назад, помогли мне понять многое и многих. Обо всем этом я храню полнейшее молчание, и в моем положении часто приходится жить бок о бок с врагами, но знать их — всегда хорошо. Я ни во что не вмешиваюсь, ничего не прошу…

Что до моих долгов, то я приняла новые меры к наведению порядка и экономии, на которые возлагаю большие надежды».

Император, без сомнения, будет доволен! К тому же из Германии он пишет ей: «Скоро увижусь с тобой. Будь здорова, я хочу найти тебя свежей и в теле».

Читая эти строки, Жозефина улыбается, и надежды ее оживают. Она снова воскресает. Нет сомнения: она и впредь останется императрицей! Ее счастье не рухнет как карточный домик! И раз она вновь живет, проживем с нею день и мы.

* * *

— Светло ли у императрицы?

Иными словами, открылись ли ставни у ее величества? Таков вопрос, который с восьми утра перелетает из уст в уста по всему дворцу.

Иногда вам с понимающей улыбкой сообщают, что императрица провела ночь у императора. Это известно от Констана, который, отправившись между семью и восемью утра будить своего господина, застал Жозефину спящей рядом с мужем.

— Ты уже встаешь? — спросила она. — Полежи еще чуть-чуть.

Он притворился удивленным:

— Как! Ты не спишь?

«Затем, — рассказывает лакей, — он закатал ее в одеяло, смеясь, целуя ее и выбивая пальцами дробь на щеках и плечах жены».

Он оставил ее хохочущей. Затем в чепце «à la Наполеон» и «баварской косынке» она ушла к себе.

Камеристки вносят к ней в спальню чашку отвара или капельку лимонада, который она пьет прямо в постели. Вскоре, сразу после появления любимого песика, на этот раз венской болонки черного окраса, начинается долгий туалет. Первые ее камеристки, г-жа де Сент-Илер, состоящая при ней с августа 1804, и г-жа Бассан с годовым окладом в 6000 франков, присутствуют при этом, но отнюдь не входят в число личной прислуги Жозефины, как, впрочем, и четыре дамы-докладчицы. Их обязанности состоят в том, чтобы докладывать императрице о появлении императора, или кого-нибудь из гофмаршалов, или камергера, имеющего права входа в апартаменты монархини. М-ль Фелисите Лонгруа, одна из хорошеньких «придверников в юбке», как окрестила г-жа де Ларошфуко этих красных дам, привлекла к себе «внимание» императора, но подобная интрижка в передней недостаточно серьезна и длительна, чтобы встревожить Жозефину.

Особняком стоят конфидентки и настоящие «служанки» Жозефины: хранительница уборов г-жа Малле и четыре черные дамы, или гардеробщицы, — г-жа Шарль, бывшая горничная принцессы Аделаиды Орлеанской, а потом Гортензии; г-жа Обер, кастелянша; м-ль д'Аврийон, состоявшая сначала на службе у м-ль Таше, и, наконец, г-жа Фурно. Все они получают 1200 франков в год. Есть еще Черная Мальвина, занимающаяся всем сразу и ничем в особенности. Этот мирок суетится вокруг Жозефины во время ее туалета, который, после ежедневной ванны, растягивается у креолки до трех часов. На столиках и этажерках — счета, сохранившиеся в Мальмезоне, свидетельствуют об этом — выстроились тысячи баночек с кремами и помадами, а также хрустальные флаконы с туалетной водой из Португалии, Неаполя, Кельна, с цветами апельсина, двойной черносмородинной и бальзамическим эликсиром.

Папка из Национального архива осведомляет нас о том, что императрица берет с собой в дорогу и чем каждодневно пользуется: большое зеркало, кувшин для воды и миска к нему, горшок с миской для той же цели, две трехлепестковые жирандоли, две большие туалетные шкатулки с крышкой на шарнирах, две маленькие — с катушками ниток для вышивания, две золотые пудреницы с крышками, горшочек для протираний с крышкой к нему, два горшочка зубной пасты с крышками, чашка для полоскания рта, чашка для бульона, крышка и поднос к ней, две коробочки для мушек и крышка к ним, а также золотые предметы: два футляра, две пары ножниц, лопаточка для пудры и лопаточка для очистки языка.

На туалетном столике лежит также куча румян: Жозефина, как требует мода, расходует их в умопомрачительных количествах — на 3348 франков 10 сантимов в 1808, судя по счетам только двух из четырех парфюмеров. В 1809 расходы императрицы на румяна еще более возрастают: 3599 франков 7 2 сантима, выплаченные м-ль Мартен и г-же Шомтон, не говоря о двух других поставщиках — Жерве-Шардене и вдове Фаржон.

Наполеону нравится эта мода. Как-то вечером он любезно приказывает одной даме:

— Пойдите нарумяньтесь, сударыня, а то вы смахиваете на труп.

Но на столике, кроме румян, есть еще и белила — они помогают скрывать морщины. Иногда от Жозефины слышат:

— Видите, я не в порядке — вся в муке.

«Мука» — это излишние белила, которыми она оштукатурила себе лицо и которые, высохнув, сыплются ей на шаль или платье.

Теперь на сцену выходит некий немец. Его зовут Тобиас Квинг, и он величает себя врачом-педикюристом. За 1200 франков ежегодно он приходит каждые две недели ухаживать за ногами Жозефины. Он так настойчиво упрашивает императрицу разрешить ему выполнять свои обязанности в шитом золотом мундире со шпагой на боку, что Жозефина в конце концов соглашается.

Теперь начинается одевание.

Первым делом вышитая сорочка. У Жозефины их на начало 1809 — 399 штук, не считая тех, что «в грязном». Она меняет их по нескольку раз на дню: в записной книжке ее прачки г-жи Барбен отмечено за неделю, с 25 марта по 1 апреля, 18 штук, одна из которых — «для ванной». Судя по «Щету не величества анпиратрицы и каралевы», платки она меняет еще чаще: 9 января прачке отдано 87 штук, 18 января — 117.

Наступает черед чулок — естественно, новых и таких, что держатся на ноге сами по себе, без подвязок. В ящиках шкафов их — белых или розовых — хранится 158 пар. Жозефина трижды в день меняет сорочку, а вот панталон не носит. Их у нее всего двое — для верховой езды, но после коронации она больше не ездит верхом. После чулок корсет и нижняя юбка — этого просто не счесть.

А теперь выбор платья.

Платья, которое она, может быть, наденет всего однажды. Ей приносят их сразу много, в просторных картонках. В январе 1809 у нее 67 6 платьев из плотных тканей, не считая 202 из батиста и муслина. Преобладает белый цвет, но немало и бархатных — «нежно-зеленых», амарантовых, алых, голубых рубчатых, многоцветных, простроченных канителью атласных, «рубчатых в полоску с цветочками — типа кашемира», настоящих кашемировых всевозможных рисунков (их насчитывается 33), кружевных отечественного или английского плетения, казацких и польских нарядов, темно-зеленых бархатных рединготов, белых атласных с собольей оторочкой.

При Жозефине, г-же де Ларошфуко, казначее личной шкатулки императрицы г-на Балуэ и хранительнице уборов кормится целый сонм шляпниц, кружевниц, прачек тонкого белья, прачек постельного белья, парфюмеров, чулочниц, красильщиков-пятновыводителей, сапожников, корсетниц, портних, штопальщиц и вышивальщиц, людей, которые предлагают новые товары, незаказанные книги, шлют счета, требуют денег, дают скидку и снова требуют денег.

Два раза в год Жозефина поднимается туда, где хранится то, что она именует «своими уборами». Она устраивает смотр «своим сокровищам» и раздает своим женщинам списанные ею предметы туалета — многие из них даже не побывали в употреблении. В 1809 из 676 платьев, числящихся в перечне, она списывает таким образом 441. Как-то раз м-ль д'Аврийон получает новенький капор «из черных блонд, украшенных прелестными цветами». Увидев свою горничную в этом новом головном уборе, Жозефина интересуется, где та его купила. М-ль д’Аврийон со смехом объясняет, как ей досталась эта вещь.

— Он сшит мадемуазель Герен.

— Он кажется мне очаровательным. Вызовите мадемуазель Герен — пусть посмотрит его на вашей головке и сошьет мне точно такой же.

Будет ли она его носить? Кто знает…

Хотите посмотреть, как она выбирает себе капор?

Заглянем в спальню Жозефины вместе с м-ль Депо, вызванной к императрице.

— Мой кружевной капор? — вот первый вопрос, заданный Жозефиной.

— Я принесла полдюжины, чтобы вашему величеству было из чего выбирать, — отвечает торговка.

— Я не просила столько, мне нужен был всего один, я так и сказала вчера; вы беспримерно не обязательны; унесите эти картонки и дайте мне мой капор.

«Слегка уязвленная» г-жа Депо вытаскивает из одной картонки «кружевной капор», который окружающие императрицу дамы находят «вычурным и экстравагантным по форме». Не успевает Жозефина его надеть, как раздается дружный хохот.

— Отвратительно! — тут же вспыхивает императрица — ей не до смеха. — Я выгляжу в нем как дура.

Одна из дам, г-жа Сент-Илер, сжалившись над м-ль Депо, осторожно вмешивается:

— Быть может, капор был плохо надет?

— Вы полагаете, госпожа Сент-Илер?

Жозефина уже расстроена тем, что огорчила — и не только м-ль Депо, но и ту даму, что рекомендовала ей модистку.

— Посмотрим… я ведь едва успела его примерить.

Императрица с улыбкой вторично примеряет капор, «чуточку оттягивает его на затылок, слегка надвигает на лоб».

— По-моему, он совсем недурен! — восклицает она. — Он мне идет… Сидит как влитый.

При этих словах все начинают уверять, что капор совсем недурен, что он ей идет, сидит «как влитый».

Все радуются, а Жозефина объявляет, что весь день будет носить пресловутый «кружевной капор».

А обувь?

Императрица вечно мучается — какую выбрать. На один только 1809 год она заказала 524 пары, и у нее еще остается 265 с прошлого года, которых она не надевала и, конечно, никогда не наденет.

Теперь черед волос.

Со шпагой на боку появляется Эрбо, если только он не уступает место удивительному парикмахеру — законодателю мод Дюплану, который со времен Директории остается самым авторитетным специалистом, изобретателем восхитительных причесок — с розами, жасмином, маргаритками — или в форме «медвежьих ушей», или «покаянных серег». Для вечерних выходов он искусно вплетает в волосы жемчуг и бриллианты.

Для утреннего туалета Жозефине приносят картонки со шляпами и часть от сотен ее шалей так, чтобы и первые, и вторые гармонировали с выбранным ею платьем. Императрица страстно любила шали, «она шила из них платья, — рассказывает г-жа де Ремюза, — покрывала на постель, подушки для своей собачки. Все утро она не расставалась с шалью, набрасывая ее себе на плечи с грацией, которой я не видела ни у одной женщины, кроме нее, Бонапарт, находивший, что шали слишком закрывают жену, срывал их и подчас бросал в камин; тогда она требовала другую. Она скупала все шали, что ей приносили, и не считалась с расходами; я видела у нее шали по восемь, десять, двенадцать тысяч франков».

В этот момент появляется Корвизар, лейб-медик императора. Жозефина вечно считает себя больной всеми возможными недугами, На самом деле, если не считать редкие мигрени, она крепка, как дуб, — иначе ей было бы не приспособиться к образу жизни императора. Корвизар отделывается от своей августейшей пациентки, с серьезным видом прописывая ей пилюли, представляющие собой всего-навсего хлебные шарики.

Ах, да, ей еще нужно выбрать белые перчатки — она заказывает их по шесть дюжин зараз и в январе 1809 располагает 980 парами.

Вот она и готова.

Кто там сегодня в передней? Разумеется, торговцы всех мастей. У Жозефины не хватает духу отослать их, так ничего и не купив. Ей случается приобретать чрезвычайно дорогие вещи, «исключительно ради удовольствия покупать, потому что эти вещи вовсе ей не нужны». Однако приобретения ее всегда красивы, потому что ни у кого не было такого изысканного вкуса, как у нее, — уверяет нас м-ль Аврийон. Жозефину, понятное дело, привлекают английские тонкие ткани и муслин, которые прельщают ее тем более, что в связи с блокадой[83]Блокада — имеется в виду континентальная блокада, торговая блокада Англии, объявленная Наполеоном в 1806. Всем союзным и подвластным государствам запрещалось вести с Англией торговлю. Контрабандно ввезенные английские товары конфисковывались в казну или публично уничтожались.
продажа их во Франции запрещена. Она лишь пожимает плечами за спиной мужа, когда тот кипятится:

— Это пристрастие к английскому муслину тем более нелепо, что у нас, во Франции, есть кисейные батисты, которые вполне его заменяют и из которых получаются куда более миленькие наряды. Я лично всегда предпочел бы платья из них, потому что у моей первой юношеской любви было именно такое.

Чтобы ублаготворить Наполеона, когда он спрашивает о происхождении некоторых тканей, Жозефина отвечает:

— Эта изготовлена в Лионе… А эта — на мануфактурах Сен-Кантена.

— А! — отвечает он, потирая руки. — Это доказывает превосходство наших мануфактур над другими.

Под «другими» подразумеваются английские.

Через Голландию Жозефина получает нравящиеся ей товары. И однажды — мы знаем это из донесения Фуше — два конфискованных тюка, которые собирались продать на публичных торгах, были в последнюю минуту «от имени императрицы» сняты с аукциона. Последствия, как нетрудно догадаться, оказались катастрофическими для Жозефины.

В другой раз ящики с заказом императрицы, содержавшие «английский перкаль», были задержаны на таможне, и Наполеон приказал их конфисковать. Видя, как терзается жена, не получая известий о сделанном ею «заказе», он сказал:

— Жозефина, самое большое огорчение и самое тяжкое наказание, на какое муж может обречь жену, — это запереть на ключ ее шляпы и прочие тряпки. На сей раз я тебя прощаю. Я верну тебе несколько ящиков, которые избежали уничтожения, но знай: это я приказал наложить запрет на то, что ты называешь своими «заказами».

Он возвращает их ей при условии, что она не возьмется снова за свое. А ведь он ее знал!

Слыша слово «мода», Наполеон хмурится. Однажды, проходя по Голубому салону Тюильри, он замечает модистку, которая ждет, пока ее позовут к Жозефине: та в это утро чуть-чуть прихворнула. Уже заведенный, он спрашивает:

— Кто вы?

— Мадемуазель Депо, — струхнув, лепечет торговка.

Оставив ее, окаменелую, на месте, он, буквально как «буйно помешанный», врывается в спальню императрицы, где уже дрожит вся челядь.

— Кто вызвал эту женщину? — кричит он, «жестикулируя». — Кто привел ее сюда? Мне угодно это знать.

Никто не признается. М-ль Депо, прослышав, что императрица недомогает, явилась по собственному почину: она предположила, что «ее императорскому величеству может понадобиться какой-нибудь маленький ночной чепец». Гнев императора усугубляется.

— Я хочу знать имя виновницы, я вас всех упрячу в тюрьму.

Жозефина, которой после «ночной ванны» укладывают волосы, внезапно остается лишь с супругом и м-ль д'Аврийон. Все женщины и даже куафер разбежались.

Изрыгнув еще несколько проклятий и не желая слушать объяснения императрицы, Наполеон удаляется к себе. Вернувшись в свой кабинет, он приказывает герцогу Ровиго арестовать девицу Депо и отправить ее в тюрьму Форс, что немедленно исполняется, после чего Жозефине приходится вмешаться и, пустив в ход обычную кротость, вызволить свою поставщицу чепцов.

В другой раз, в конце 1809, пришел черед гадальщика на картах немца по имени Герман и некой перекупщицы платья: Наполеон застал их в передней жены. Обоих рекомендовала императрице Госпожа Мать! Гнев императора был тем более неистов, что накануне жена говорила с ним о Германе.

— Я запрещаю вам видеться с этим человеком и пускать его во дворец, — ответил он. — Я навел о нем справки: он внушает подозрения.

А сегодня он видит немца, рассевшегося в покоях его жены!

— Направляясь во дворец императора французов, я никак не думал, что моя жизнь или свобода окажутся там в опасности, — твердо заявил гадальщик. — Я пришел, потому что меня позвали. Я хотел открыть будущее той, кто верит в науку. А вам, государь, лучше бы посоветоваться со светилами, чем бросать им вызов.

Нетрудно представить себе гнев императора и взгляд, который пришлось выдержать Герману. Дверь оглушительно хлопнула, и через несколько минут Дюрок — вечно он! — выставил на улицу перекупщицу и гадальщика.

* * *

В одиннадцать утра Жозефина, сохранившая свои привычки времен Директории, завтракает — чаще всего с семью-восемью дамами. Порой, когда император далеко, приглашается кое-кто из мужчин. Им прислуживает ее метрдотель Ришар с помощью двух старших лакеев, одного мамелюка и комнатных слуг. На десять человек готовят суп, четыре вида закусок, два вторых, шесть легких блюд, два жарких, шесть десертов. Разумеется, никто не отведывает всего. Обычно Жозефина, придающая этим трапезам «совершенно особое очарование», потчует гостей кушаньями, до которых может дотянуться, потому что на стол подают все сразу и несколько беспорядочно. Блюда не остывают благодаря обогревательным судкам со спиртом или кипятком. «Императрица, — рассказывает один из ее первых лакеев, — передает нам то, чем угощает гостя, а уж мы передаем блюдо слуге, стоящему за его спиной». Дело в том, что позади каждого приглашенного стоит «его» слуга, занимающийся только им: он меняет приборы или приносит ему ломти паштетов, которые стоят не на общем столе, а на буфетных столиках. Тарелки сплошь из серебра или вермеля, только за десертом появляются фарфоровые с золотой прожилкой. В центре шифр Ж. Б., «указывающий на принадлежность их императрице». «Вставая из-за стола, — рассказывает наш старший лакей, — все поворачиваются и делают шаг вперед, как унтер-офицеры на параде при словах команды, и им подается голубая чаша, в которой стоит другая, из фарфора; все это помещается на подносе, где лежат также салфетка и пол-лимона. В фарфоровой чаше вода для полоскания рта, в голубой ополаскивают кончики пальцев».

Затем Жозефина играет на бильярде или вышивает. От двух до трех часов, если позволяет погода, императрица совершает прогулку в коляске вместе с несколькими своими дамами. Перед экипажем скачет посыльный, у одной из дверец — дежурный шталмейстер, у другой — офицер конвоя, За пажом, гарцующим позади коляски, следует кавалерийский наряд. Поезд отправляется в Булонский лес или через Пасси в Шайо, с которым у Жозефины связаны кое-какие воспоминания.

По возвращении происходит большой туалет, при котором иногда присутствует император. Он выбирает этот момент для того, чтобы объявить «дому» свои решения. Он ведь вникает в самомалейшие детали! Жозефине с трудом удается препятствовать точному исполнению приказов Наполеона, склонного экономить даже на стирке. Отныне, распорядился он, каждой из женщин полагается всего пара простынь и две салфетки на месяц.

Пока женщины одевают императрицу, он забавляется, выбивая дробь на ее плечах.

— Перестань, перестань, Бонапарт, — безуспешно твердит она.

«Императрица силилась смеяться, но я не раз замечала слезы у нее на глазах», — сообщает м-ль д'Аврийон.

Несмотря на слезливость, у Жозефины восхитительно веселый нрав. И Наполеон особенно ценит это в той, что стала теперь по-настоящему его «подругой». Она мило парирует его замечания о ее гриме или выборе платья. Вправду ли он запустил однажды чернильницей в розовое с серебром платье Жозефины только потому, что оно ему не понравилось?

Она умеет с «неизменной кротостью» переносить вспышки императорского гнева. У нее всегда безмятежное и ровное расположение духа. Ей нет равных в уступчивости, уверяет нас ее горничная. Она никогда не сердится на замашки тирана, каким подчас являет себя ее муж, никогда не выказывает недовольства.

— Со мной она женщина без коготков, — говорит Наполеон.

Жозефина остается невозмутимой, когда ее муж грубо опрокидывает стол лишь потому, что, приподняв крышку с блюда, обнаруживает на нем фазаньи мозговые колбаски, которыми его уже потчевали месяцем раньше и которые ему очень тогда понравились.

Ее спокойствие и доброта смягчили в конце концов властный характер Наполеона. Она нередко ходатайствует перед мужем об отмене приказа об увольнении кого-нибудь из челяди.

— Друг мой, — просит она его со своим «неподражаемым изяществом», — простив его, ты доставишь мне удовольствие.

И Наполеон тут же уступает.

Обед подается, как правило, в шесть вечера, но в те дни, когда Наполеон не присутствует при туалете жены, он порой заставляет себя подолгу ждать. Однажды вечером он выходит из кабинета только в одиннадцать.

— По-моему, уже довольно поздно, — говорит он Жозефине.

— Двенадцатый час.

— А мне казалось, я уже обедал.

Она не осмелилась его потревожить, и за вечер пришлось двадцать три раза менять и насаживать на вертел свежего цыпленка.

Император всегда находит меню слишком изобильным.

— Сударь, — говорил он своему метрдотелю, — вы же видите, что перекармливаете меня; я этого не люблю, это меня отяжеляет, я хочу, чтобы мне готовили только два блюда.

Не обращая никакого внимания на еду, он совершенно не замечает, чем его кормят. Как и у его жены, кушанья ставятся на стол одновременно — ему подают все чохом, употребляя простонародное выражение, и ему случается начинать еду со сладостей.

Однако повара пытаются пробудить у императора гастрономический интерес, придавая своим выпечкам форму египетских, греческих и римских храмов, однажды все видят, как Жозефина поклевывает — модный глагол, означающий «есть деликатно», — подножие Авентинского холма[84]Авентинский холм — один из 7 холмов, на которых стоит Рим.
, а Наполеон пожирает египетскую пирамиду. Он не поклевывает! Он ест с такой быстротой, что подчас давится. Тогда Жозефина садится рядом, и император кладет голову жене на колени.

— Тебе лучше? — спрашивает она. — Быть может, приляжешь? Я побуду у постели.

После чая, который подают Наполеону с двумя ложечками — одной для снятия пробы, другой для самого императора, — он уходит, еле процедив: «Доброй ночи!» Жозефина продолжает вечер, играя в трик-трак с Бомоном, если только муж не зовет ее к себе; тогда она поспешно отправляется к нему, а приглашенные, ожидая ее возвращения, борются с дремотой.

Если верить близким Жозефины, муж теперь для нее нечто вроде кумира. Он глубоко этим тронут. Когда он не думает о себе и об Империи, что, в сущности, одно и то же, он также выказывает себя предупредительным по отношению к ней, стараясь не забывать зайти попрощаться с ней перед сном, посылает — даже глубокой ночью — Рустама проведать ее, а иногда спускается и сам, что окончательно будит императрицу.

Некоторые вечера, когда идет игра в карты, затягиваются. Наполеон часто выигрывает в двадцать одно, Жозефина предпочитает ералаш. Окруженная дамами, она сидит во главе стола, а мужчины делают ставки стоя. Однажды вечером маршал Журдан[85]Журдан, Жан Батист (1762–1833) — маршал Франции с 1804.
, забирая выигрыш, просыпал дождь наполеондоров за корсаж маршальши Серюрье, сидевшей перед ним.

— Что это, господин маршал? — воскликнула она. — Вы, кажется, принимаете меня за Данаю?

Она встает, несколько монет выкатываются, но остальные застревают, и императрица в шутку обвиняет маршальшу в том, что та умышленно «ссутулилась».

— Всем известно, господин маршал, — завершила инцидент г-жа Серюрье, повернувшись к Журдану и садясь на место, — что карточные долги уплачиваются в течение суток; мой долг к тому же — не карточный; я надеюсь, вы соблаговолите подождать уплаты до завтрашнего утра.

Действительно, вечером, раздеваясь перед сном, г-жа Серюрье нашла несколько двадцатифранковиков. «Она велела отнести их маршалу», который отдал монеты слуге, доставившему их.

Этикет порой тяжело давил на закаленные плечи Жозефины — так было на вечерних императорских банкетах. Во время этих больших застолий перед гостями выставлялись вермелевые поставцы и погребцы, массивные ансамбли, перегруженные множеством фигур, барельефов, пчел и звезд; их до сих пор можно видеть в Мальмезоне. Эти вещи из другого века, наследство старого режима, были поднесены городом Парижем августейшей чете в день коронации и в принципе предназначались для хранения приборов и салфеток монарха и его слуги, а также приправ, пряностей и пробников — кусочков рога нарвала или змеиного языка, с помощью которых «пробовали» кушанье из боязни отравления. В поставцах имелась также проба, маленькая чаша, предназначенная для виночерпия, — этакой морской свинки, — обязанного «пробовать» напитки раньше государей — все из того же страха перед отравлением.

Когда император, императрица и государи, приглашенные на эту жуткую барщину, наконец усаживались, зрители дефилировали мимо и смотрели, как монархи едят, За каждым сотрапезником, на дистанции в один шаг, стояли трое слуг, — рассказывает капитан Куанье[86]Куанъе — см. главу «Источники».
; другие слуги располагались «поблизости от разрезальщиков кушаний и передавали тарелки с таким расчетом, чтобы не делать больше одного поворота кругом; когда тарелка поступала в непосредственную близость к государю, камер-лакей подавал ее, и, если государь качал головой, тарелка исчезала и на смену ей появлялась другая. Если голова оставалась неподвижной, лакей ставил тарелку перед своим господином».

Как только государь утирал губы, салфетка менялась, так что к концу трапезы позади лакеев скапливалась «целая куча салфеток, побывавших в употреблении только раз». Как утверждает наш бравый капитан, «при всей импозантности, это было невесело». И Жозефине не терпелось вернуться к себе в покои.

В полночь она начинала свой тщательный туалет, обаятельный и кокетливый. Присутствовавший при нем иногда император приходил в восторг, На Святой Елене он будет вспоминать восхитительную грацию, с какой креолка ложилась в постель. Мне думается, он охотно велел бы ее написать в таком наряде, и я убежден, что Жозефина не прибегала к бигуди и косметическим маскам.

* * *

Хотите знать, как проходят вечера, когда император в отъезде? Обратимся к г-же де Шатене;

«Зимой почти каждую неделю я раз-другой бывала в Тюильри. В последнюю зиму я посещала дворец особенно регулярно. Странная вещь! Чаще всего я была там единственной посетительницей; кружок императрицы состоял из особ придворного штата. Я приезжала и ждала, пока придверник доложит обо мне. Он возвращался и распахивал дверь. Императрица сидела у камина, играя в вист с одной дамой и двумя мужчинами, которых хотела особенно отличить. Нередко ее партнером был кардинал Капрара[87]Капрара, Джованни Батиста (1733–1810) — папский легат во Франции, подписавший конкордат между Наполеоном и церковью и в 1805 венчавший Наполеона в Милане королем Италии.
. Круг расположившихся рядом женщин был более или менее широк. Я подходила, делала реверанс, затем садилась, и дежурная фрейлина учтиво проявляла заботу обо мне. Через несколько минут какая-нибудь из дам предлагала сыграть в карты, чтобы дать мужчинам повод сесть. Игра, однако, не начиналась, но дальше было уже не важно, непринужденно вы держитесь или скованно. В одиннадцать докладывалось, что чай подан. Императрица вставала, за ней — все остальные, и тогда, проходя мимо собравшихся, она с безупречным изяществом бросала несколько лестных слов каждой женщине, а часто и мужчинам, образовывавшим вторую линию, причем все это без натянутости и вымученности. Ей отвечали, завязывалась легкая беседа, и все направлялись в столовую, где женщины усаживались за великолепное угощение, главную прелесть которого составлял великолепный чай. Из столовой возвращалось уже меньше народу, потому что многие уходили как раз в момент чаепития; императрица опять садилась за стол и начинала раскладывать пасьянсы. Тогда те, кто располагался ближе всего от нее, завязывали беседу, в которой принимали участие и кое-кто из мужчин. На другом конце комнаты люди постепенно исчезали; когда же императрица находила, что гостям пора удалиться, она вставала и направляясь к себе в покои. Как правило, больше всего удовольствия мне доставляли именно эти беседы, и после чая я устраивалась по возможности ближе к пасьянсному столу. Женщина, привыкшая к избранному обществу, к разговорам на самые животрепещущие темы, к неизменному доверию со стороны человека, у которого рождалось больше всего новых мыслей, — такая женщина не могла быть заурядной».

Заурядной? Разумеется, Жозефина незаурядна. Она замечательно умеет сделать так, чтобы ее гости чувствовали себя непринужденно, и двор подражает ей в этом.

«Поведение особ, допущенных в ее окружение, отличалось исключительной учтивостью. При ее дворе на каждого смотрели как на равного, как на друга. Люди более низкого ранга, состоявшие при нем, встречали вас как желанного гостя, выказывали вам всяческое уважение, и вы в конце концов избавлялись от всякого чванства и скованности. Не знаю, существовал ли когда-нибудь другой двор, которым оставались так довольны те, кто был приближен к нему».

Двор императрицы значительно пополнился. В 1805 фрейлинами, не считая пяти итальянок, были назначены давняя знакомка Жозефины г-жа Дельво и красавица г-жа де Монталиве, которую, как говорят, платонически любил младший лейтенант Бонапарт, когда служил в гарнизоне Баланса, Это воспоминание побудило императора разрешить г-же Монталиве совмещать служебные обязанности с заботами о муже и детях. Еще одна фрейлина Жозефины г-жа Мареско замужем за бывшим сотоварищем «дипломированного капитана Буонапарте» по Тулону. Но генерал Мареско оказывается причастен к Андухарской капитуляции, и его жене приходится подать в отставку. Список новых назначений завершают две старорежимные дамы: г-жа Тюренн, чей муж останется верен Наполеону до самого Ватерлоо, и г-жа де Буйе, чья свекровь, креолка с Мартиники, была в родстве с Жозефиной.

В сентябре 1805 маленький дамский эскадрон пополнился г-жой де Канизи. Ослепительная красавица, — г-жа д'Абрантес сравнивает ее с Музой, — она в четырнадцать лет была выдана за собственного престарелого дядю. При наполеоновском дворе она нашла себе утешителя в лице Коленкура, за которого и выйдет, когда станет свободна. Последние назначения: г-жа Маре, хорошенькая и элегантная буржуазка, которая благодаря мужу станет 15 августа 1809 герцогиней Бассано, и три знатные дамы — маркиза де Мортемар, герцогиня де Монморанси-Матиньон и живописная г-жа де Шеврез, рыжая, как морковка. Ее зовут Эрмезенда, она сноха герцога де Люина. Сначала она отказалась от должности, а когда ее принудили дать согласие, стала выполнять свои обязанности с редкой дерзостью. То она заявляет, что не хочет сопровождать Жозефину в оперу, потому что дала обет не предаваться развлечениям, пока у нее не родится второй ребенок. То на охоте не желает придержать императрице стремя, да еще презрительно смотрит на Жозефину. Эта «скверная склочница», как выразился Фуше в одном из своих донесений, никого в грош не ставит и позволяет себе самые экстравагантные выходки. «Мне вспоминается, между прочим, — рассказывает нам г-жа де Буань, — как на одном большом вечернем приеме в особняке де Люинов она села играть с г-ном де Талейраном под бюстом Людовика XVI, стоявшем на консоли и окруженном множеством ваз с лилиями, так что все это смахивало на алтарь. С ликованием пансионерки она таскала всех нас смотреть этот уголок; хотя убеждения у меня были почти столь же крайними, что и у нее, подобные проказы казались мне опасным ребячеством, и я ей сказала об этом. Она ответила:

— Что вы хотите? Маленький негодяй (так она всегда называла великого Наполеона) изводит меня, а я мщу, как могу».

Наполеон, видимо, из какого-то кокетства силился «преодолеть ее отвращение к нему». Напрасный труд! Когда Эрмезенду назначают в почетную свиту для приема в Фонтенбло короля и королевы Испанских, она отказывается, воскликнув:

— Довольно с меня того, что я рабыня. Не хочу быть еще и тюремщицей!

На этот раз г-жу де Шеврез ссылают в Люин. Она покидает Париж так, словно отправляется на эшафот. Она уже болеет чахоткой, изгнание не способствует лечению, и, как утверждают, она умирает от горя.

После коронации мужская часть двора Жозефины укрепляется «могущественным сеньером графом Беарнским», который в 1805 исхлопотал себе место камергера с окладом в 12 000 франков. Это серьезное приобретение. В самом деле, как муж Полины де Турзель он приходится зятем последней воспитательнице детей Людовика XVI, прошедшей вместе с королевской семьей предпоследние этапы ее крестного пути. Другое существенное пополнение, несмотря на глупость этой персоны, — принц де Грав, который, хоть и обладает добрым десятком титулов, испытывает необъяснимую потребность добавить к ним сан графа Империи. Точно так же камергер императрицы с 1 807 граф де Монтескью, потомок Хлодвига[88]Хлодвиг — Хлодвиг I (465 или 466-511) из династии Меровингов, король франков.
и герцогов Аквитанских[89]Герцоги Аквитанские — с 670 по 1137 фактически независимые правители Аквитании (затем Гиени), юго-западной части Галлии (затем Франции), между Луарой и Пиренеями.
, по соизволению Наполеона становится еще и бароном Империи. Его жена в свой день и час станет «мамой Кью» Римского короля[90]Римский король — имеется в виду сын Наполеона от Марии Луизы Жозеф Франсуа Шарль Бонапарт, герцог Рейхштадтский (1811-1832), еще в колыбели провозглашенный королем Римским. В 1815 Наполеон, вторично отрекшись от престола, провозгласил сына императором Наполеоном II, но титул был за ним не признан.
. Среди новых камергеров г-н де Сен-Симон-Куртоме и некий Дю Валь (пишется в два слова), затем старший шталмейстер г-н де Фуле и просто шталмейстеры: полковник де Корбийар, майор де Беркгейм из старой эльзасской аристократии и «красавец конюший» Оденард. Чтобы уравновесить число новоназначенных из среды старой аристократии, должность обер-шталмейстера, занятая прежде графом д'Арвилем, передается в 1806 генералу Орденеру, похитителю герцога Энгьенского, лотарингцу, чей французский язык все время сбивается на диалект. Дабы прочнее держаться на своем месте солдата из прихожей, он сверх всякой меры душится розовым маслом.

Разумеется, сверху донизу иерархической лестницы весь этот мирок клянчит теплые местечки и доходные должности для кузенов, кузин, шурьев… Луиза Компуэн, впавшая в нищету, тоже нередко появляется в Тюильри как просительница; императрица не собирается мстить за генеральшу Бонапарт, и горничная получает вспомоществование, «Добрая до излишества, невыразимо сострадательная, щедрая до расточительности», как скажет Констан, Жозефина не умеет отказывать. Не бывает так, чтобы в ее дверь стучали без ответа. Лакеи Жозефины постоянно несут из Тюильри милостыню, субсидии, тысячи рекомендательных писем. Особенно императрица великодушна с бывшими дворянами: 3600 франков в год г-же де Монморен; 2500 — м-ль Таше, монахине; 1800 — г-же д'Аренберг. Пенсии от 3600 до 144 франков получают г-жи Майе-Брезе, Канийак, д'Агу, Поластрон де Ла Тур, де Люин, де Фонтенель, д'Эрикур де Блиньи, де Билар, де Боже, д'Алюэн, гг. де Шавиньи, Бернар, Калон, Монтале и др. Она посылает субсидии г-же де Пардайан, вдове внука г-жи де Монтеспан[91]Монтеспан, Франсуаза Атенаис, маркиза де (1641–1707) — фаворитка Людовика XIV в 1667–1690, мать четверых его побочных детей.
, г-же де Герши, вдове бывшего посла в Лондоне, и даже г-же де Воде, своей бывшей сопернице. Теперь, когда опасность миновала, Жозефина не помнит зла. Чтобы получить пособие, достаточно родиться на Мартинике или «островах». В счетах «доброго ангела императора» попадаются совсем уж неожиданные записи. Например, о выплате пенсии в 1200 франков г-же Колло д'Эрбуа[92]Колло д'Эрбуа, Жан Мари (1750–1796) — якобинец, член Комитета общественного спасения, участник Термидора, затем сослан в Кайенну, где и умер.
.

Натыкаешься там и на подарки живописцам, музыкантам, граверам, ваятелям; императрица любит их и покровительствует им. И, разумеется, всяческие щедроты тем, кто помогает ей скрывать «прочерченные временем морщины[93]«Прочерченные временем морщины» — Расин, «Гофолия», II, 5.
»: 12 000 франков парикмахеру Дюплану, 1200 — педикюристу, 12 000 — еще одному куаферу… Числятся там и суммы вспомоществований г-жам Гойе, Сент-Анж и Жозефине Тальен, ее крестнице.

С 2 6 сентября по 3 1 декабря 1809 она раздала таким образом 92 3 803 франка 24 сантима, то есть почти пять миллионов нынешних франков. Сумма бесспорно внушительная. Но много ли найдется женщин, тратящих на благотворительность почти шестую часть своих доходов? В самом деле, за пять лет Жозефина получила из казначейства — на туалеты, пенсии и благотворительность — 5354 435 франков 4 4 сантима, то есть больше двадцати пяти миллионов на наши деньги. «Из этого следует, — вздыхал казначей, — что ее величеству хотелось быть еще более великой и щедрой, чем это позволяли ей средства». Разумеется, не развязывай она так часто свой кошель, ее баланс не сводился бы постоянно с дефицитом. Весьма несправедливо и не очень вежливо Наполеон скажет перед смертью:

— Да, она много раздавала. Но разве она отказывала себе в чем-нибудь, чтобы раздавать? Нет. Разве она чем-нибудь пожертвовала, чтобы кому-то помочь? Вот она, ее доброта. Она раздавала, но лишь то, что черпала из мешка.

Наполеон уже не вспоминал о Бонапарте.

Он забыл то, что восхищало его когда-то — умение жены «благодетельствовать ближним», ее врожденную, а не благоприобретенную доброту, которая вовсе не легенда: Жозефина любила нравиться, даже обязывая людей.

Сумма, назначенная ей на туалеты, первоначально составляла 3 60 000 франков в год, но ловкая креолка ухитрилась довести ее до 600 000 франков. Самый крупный расход, несомненно, платья: шесть миллионов наших франков за шесть лет. Главный кредитор, иссушающий этот Пактол[95]Пактол — в древности богатая золотоносным песком река в Малой Азии. В перен. смысле — источник богатства, золотой поток.
, — несомненно, Леруа, которого Наполеон называет «поставщиком тряпок» императрицы. Для Жозефины он важнее любого государя, хотя этот изнеженный модный портной всего-навсего лицемер, фанфарон и плут. Но императрица жаждет и впредь выглядеть так же, как на коронации, и Леруа воздерживается от каких-либо новшеств, в то же время именуя себя «изобретателем», потому что принимает свою особу всерьез. Он испытывает прямо-таки адовы муки, когда ему приходится иметь дело с заказчицами, являющимися к нему не в экипаже, а пешком. Провинциалкам он сбывает непроданные вещи прошлых лет. Никто не протестует — он же портной императрицы! Выдавая дочь замуж, он выпросил у Жозефины придворную карету с гербами. Она, не умея отказывать, согласилась, но Наполеон, узнав о просьбе портного, взорвался:

— А, значит, Леруа с… на меня хочет? Пусть едет в фиакре, если это его устраивает, а я не потерплю, чтобы его приказчицы раскатывали в моих экипажах!

Леруа утешается, просматривая свои счета. С начала царствования Наполеона он получил от своей августейшей клиентки головокружительные суммы. За первый год Империи на его имя записаны такие цифры: в нивозе XIII года (1805) 2316 франков, 7 мессидора — 4 000 франков, 10 термидора — 8453, 13-го — 2000, 28-го — 9066 франков 66 сантимов, 15 фрюктидора — 20 000 и т. д. Затем неожиданно Наполеон выплачивает 650 000 франков в погашение долга. Таким образом, за пять лет Леруа прикарманил 166 476 франков 73 сантима, цифру, которую следует умножить минимум на пять, чтобы выразить ее в наших франках.

Леруа платил своим портнихам 600–800 франков в год, а простым мастерицам всего 200–300.

— Сударь, — сказал ему однажды император, — ваши цены безумны, еще, если это только возможно, более безумны, чем бездельники и дуры, воображающие, что им так уж необходимо то, чем вы промышляете. Убавьте цены до разумных пределов, или я сам их убавлю.

И так как делец осмелился заметить, что суммы, отпускаемые его величеством на туалеты императрицы, недостаточны, император посмотрел на него, скомкал представленный им счет, скрестил, по своей привычке, руки на груди, бросил; «Правда?» — и двинулся на несчастного, который пулей вылетел вон.

М-ль Лолив, де Беври и Ко, бельевщицы, за семь лет положили в карман 1 16 67 2 франка 2 9 сантимов — 400 000–500 000 наших.

Жозефина тратит также огромные деньги на драгоценности. Без сомнения, она приобрела кое-какие красивые украшения, колье и диадемы, но она недаром родилась креолкой и даже теперь, когда в ее распоряжении дивные коронные драгоценности, часто покупает — целыми сотнями — полудрагоценные камни: агаты, сердолик, бирюзу — все, вплоть до резных вишневых косточек, лишь ради удовольствия полюбоваться ими и забыть о них, сунув покупку в ящик комода. Наполеон называет это «возрастными слабостями».

Однажды императрице, которой вбили в голову эту мысль ее дамы, захотелось иметь ожерелье из античных камней. Император хоть и заставил себя просить, все-таки согласился, но ожерелье получилось таким тяжелым, что Жозефина так и не надела его.

Жозефина, что доказывают счета, фотокопиями которых располагает Мальмезон, регулярно заказывает бесчисленные кольца и дорогие украшения разной цены, с безграничным удовольствием раздаривая их. В Новый год ее спальня выглядит как форменный магазин.

Некоторое время она сходит с ума по бирюзе и камеям, как явствует из очаровательной записки, написанной ею в 1807 Пьеру Дарю[98]Дарю, Пьер Антуан, граф (1767–1823) — политический деятель и историк, в 1805–1813 главный интендант наполеоновской армии.
, интенданту короны:

«Посылаю вам письмо г-на Денона[99]Денон, Доминик Виван (1747–1825) — политический деятель и искусствовед, участник Египетской экспедиции, при Империи генеральный директор императорских музеев.
: в различных местах, где он побывал, им отложены для меня кое-какие вещицы, в частности камеи и бирюза. Последняя ценна лишь потому, что из нее получаются прелестные женские украшения, а цвет ее отлично подходит императрице. Она, как всякая женщина, не чужда известного кокетства, но, поскольку предметом последнего может быть только император, оно вполне простительно…»

Не успеют ей предложить какую-нибудь вещицу, как она сдается и покупает.

— Что вы хотите? Разве это моя вина? — сказала она однажды Бурьену. — Мне приносят красивые вещи, показывают, хвалят в моем присутствии; я покупаю, у меня не просят денег тут же, а потом, когда они разлетятся, требуют уплаты; это доходит до его ушей, и он гневается.

Теперь для осуществления своих причуд Жозефина не располагает фондами, поступающими за военные поставки. Как жить? Только влезая в долги — безмерные, без конца и края, головокружительные, астрономические, от которых император лезет на стену. Все происходит примерно так же, как в 1806. В один прекрасный день этого года Наполеон говорит Дюроку:

— У женщин сегодня заплаканные глаза; уверен, что дело в долгах; постарайтесь разузнать, в чем там дело.

Дюрок спускается к Жозефине:

— Государыня, император убежден, что у вас долги, и хочет знать сумму.

Жозефина, рыдая, признается, «что задолжала четыреста тысяч франков».

— Вот как? — удивляется Дюрок. — А император думал, что восемьсот.

— Клянусь вам, нет, но уж раз приходится признаться, то шестьсот тысяч.

— Точно, что не больше?

— Точно.

— Хорошо, я поговорю с ним.

Вернувшись к императору, честный Дюрок докладывает, что застал Жозефину в слезах.

— Она в отчаянии, государь.

— Ах, она плачет! Значит, чувствует, что провинилась. Тем лучше! Но вы убедились, что у нее чудовищные долги. Она способна задолжать миллион.

— О нет, не миллион, государь.

— Да сколько же, наконец?

— Ну скажем, восемьсот тысяч.

— Это не менее скандально. И на что? На жалкие побрякушки, на то, чтобы дать украсть у себя кучу тряпья. Придется выставить того-то и того-то; придется запретить таким-то и таким-то торговцам появляться у меня.

— Но, государь, это всего шестьсот тысяч.

— Вы говорите — всего? Это вам кажется пустяком? Мне надоели эти игры. Ладно, я поговорю с ней.

Он в самом деле говорит с ней, когда она сидит за столом, откинувшись на спинку стула.

— Итак, сударыня, у вас долги?

Вместо ответа Жозефина, великолепно владеющая искусством пускать слезу, — а кто не знает, как слезы действуют на мужчин? — начинает рыдать.

— У вас на миллион долгов, — продолжает император.

— Нет, государь, клянусь, всего шестьсот тысяч.

— Только-то? И вам это кажется пустяком?

Жозефина, знающая, что делает, рыдает еще пуще.

На этот раз, обезоруженный, он бормочет:

— Полно! Ну, Жозефина, маленькая моя, не плачь, успокойся.

И платит. Так за три года царствования он выкладывает три миллиона двести тысяч франков.

С начала следующего года перед Жозефиной разверзается новая пропасть. Она задолжала почти три миллиона наших франков. На этот раз она не осмеливается признаться в этом мужу. Что делать? Перепуганная, она советуется с графом Мольеном, министром финансов, и Марескальки, министром иностранных дел Итальянского королевства в Париже, к которому испытывает наиболее глубокое доверие. Разве последний не общается почти ежедневно с Евгением? Если кто-нибудь и может выручить Жозефину, то это, конечно, ее сын. Марескальки тотчас пишет Евгению и ставит того в известность, что его мать, задолжав 600 000 франков, обращается к помощи сына и, со своей стороны, обязуется погашать долг ежегодными взносами по 50 000. Но кредиторы, разумеется, не могут ждать двенадцать лет. Кроме того, набегают 6 % годовых. Не найдется ли в Милане банкира, который ссудил бы вице-королю эти 600 000?

Узнав, в каком «положении» его мать, Евгений сперва перепуган и «глубоко удручен», но тут же берет себя в руки, изучает вопрос, осторожно наводит справки и отвечает, что никто в Милане не в состоянии ссудить такую сумму. Однако императрица, пишет он Марескальки, «находится в трудной ситуации. Нужно, чтобы она из нее выпуталась…». И он, со своей стороны, предлагает авансировать ей 50 000 франков ежегодно. В качестве гарантии он дает свое честное слово, «которое всегда будет кое-что значить в глазах порядочных людей», предлагает свои земли в Солони, на Сан-Доминго, на Мартинике, во Франции и Италии, Свое длинное письмо Евгений заканчивает словами, характеризующими его сердце: «Тем не менее я с радостью приму все, что может пристойно покрыть дефицит моей матери и скомпрометировать только меня».

Узнав о предложении сына, Жозефина «взволнована до слез», и сердце ее переполнено признательностью. Тут уж она выкладывает Марескальки всю правду. Должна она гораздо больше, и министр пишет вице-королю: «Долги императрицы поистине куда значительней, и сумма в 600 000 показана, лишь исходя из предположения, что, имея на руках наличные, удастся добиться скидки». Марескальки придумывает такой план: в переговорах с заимодавцами ни Жозефина, ни Евгений не будут названы. Он сам займет на свое имя 150 000–200 000 франков, что позволит склонить кредиторов к отсрочке. Что касается остатка, то ежегодные взносы Жозефины и Евгения постепенно погасят и задолженность по основной сумме, и проценты.

Так и было сделано — по крайней мере, в смысле первого взноса. Что до остального, то похоже, что Наполеон ликвидировал устрашающий пассив в момент развода.

* * *

С начала 1809 императрица приняла похвальные решения касательно «порядка и экономии», как утверждала она, обманывая самое себя. Она поручает вести ее бюджет г-же Амлен, Та, выпросив за труды семьдесят пять платьев, решает, что месячный максимум Леруа составит 7000. Она уведомляет об этом заинтересованное лицо, и Леруа отвечает в выражениях, от которых берет оторопь:

«Соблаговолите, пожалуйста, сударыня, испросить у ее величества позволение смиренно выразить ей мое почтение и умолять ее не думать, будто я, как она говорит, нахожу ее слишком малозначительной клиенткой, чтобы заниматься ею. Неужели императрица полагает, что можно преодолеть чувства, которые она вселяет? Поэтому прошу вас, сударыня, опровергнуть эту мысль, родившуюся не у меня, а лишь в устах ее величества. Прошу вас также в каждом письме, которое вы будете любезны мне адресовать, хотя бы словом сообщать мне о здоровье ее величества. Знать это — первая потребность моей души, так что соблаговолите не забывать мою просьбу… Вы получили малый максимум на текущий месяц, но, признаюсь вам, не будь вашего приказа, я при тех пределах, которые мне поставила ее величество, прекратил бы работу на нее. Видите ли, сударыня, мне было бы трудно продолжать из расчета 7000 франков: так мы будем вечно отставать, что весьма затруднит мне ведение счетных книг. Таким образом, сударыня, я хочу, чтобы при получении от меня окончательного счета за месяц эти 7000 были зачтены как задаток, дабы не вносить путаницу в бухгалтерию».

И счет Леруа за этот год составит 14 3 314 франков 10 сантимов!

Припертая к стене, Жозефина решает любой ценой экономить. Но как? В надежде услышать разумный совет, она собирает весь свой двор и в своей обезоруживающей безответственности заказывает себе — специально для этого собрания — платье из «простенькой» ткани.

Ее обойщик вспоминает, как однажды она, и, похоже, с полной серьезностью, сказала ему:

— Прошу вас, дорогой господин Булар, стремиться к простоте — так хочет император. Добивайтесь единства, особенно в моей спальне: я заплачу вам десять тысяч лишних, только бы она выглядела просто.

А ведь скоро со всем этим придется проститься!