Газета – не только коллективный пропагандист и коллективный агитатор, но и коллективная мандала.
...Доктор стал захаживать с Зиной к ней в редакцию – это на проспекте Горбачева, в пяти минутах пешком от метро «Деникинская». Он прежде немало повидал разных офисов, но тут было иначе – веселее и проще.
Конечно, был и всегдашний, рабски с чужих образцов скопированный евроремонт, и стервозные секретарши, сексапильные и равнодушные, как недорогие проститутки, и пластиковые загончики для мелких клерков, где стояли маленькие, как в пивной, столики – только не стоячие, а для сидения на кресельце с колесиками. Там, как и в других присутствиях, сидели, ссутулившись, слегка напуганные люди, часто в очках, и тюкали по клавишам целыми днями, помногу куря и часто уходя в буфет пить кофе. А веселее других мест тут было оттого, что здешняя публика одевалась по-простому, почти все в джинсах и майках, или, по сезону, в свитерах, и люди громко орали, если надо было что-то сказать товарищу на другом конце зала, и матерно обкладывали друг друга, причем любя, так, что никто не обижался. Курили они повсеместно и запросто хлопали по плечу начальников, изредка проходивших по коридору. Что еще принципиально важно: водку на рабочих местах тут пили не только в часы корпоративных вечеринок, но и по дням рождений, а когда таковых не выпадало, то и вовсе без повода. По пятницам в каком-то из отсеков непременно было наблевано... Однако ж надо сказать, что казенных компьютеров люди не били и мебель не крушили, а про пьяные драки и вовсе речи не было. Но с другой стороны, и в шахматы никто не играл, и вязание было не в моде, и кладбищенская конторская тишина не пугала случайного визитера...
Вместо шахмат тут употреблялись нарды, за которыми фотографы коротали время в ожидании вызова, – это немного смахивало на дежурку в «Скорой помощи», в которой Доктор в молодости немало ночей провел. Сходство дополняли и спальные места – пара диванов, – на которых располагались дежурные и просто пьяные фотографы и дружественные им пишущие репортеры, которые по каким-то причинам не находили в себе достаточно сил, чтоб уехать домой.
Рассказывали там легенду, – которая, впрочем, была чистой правдой, – про некоего пришлого человека, литовца, который полгода или год жил в редакции, не выходя из нее! А чего выходить? Буфет есть, сортиров полно, внизу в подвале даже и сауна при спортзале. «А ночью-то куда он девался, где прятался?» – спрашивали посторонние, когда им рассказывали эту правдивую байку; они полагали, что этот пришелец скрывался в чулане или спал, сидя на толчке, запершись в сортире. Но нет! Он спал на полу, под компьютерным столиком, как и многие из выпивших ввечеру, или даже на диване в дежурке, где отдыхали самые настоящие дежурные, водившиеся в иных отделах... Кончилась эта история тем, что чужак не удержался и украл начинку из пары-тройки компьютеров и продал кому-то во внешний мир через неустановленных сообщников. Может, это были уборщицы, одну из которых отчего ж было ему не соблазнить. Какие б они ни были, они ему должны были нравиться, – он был ведь одинокий и невзрачный, его многие видели и вспомнили потом, когда все раскрылось, – бледный, тонкий, сутулый, с маленькими глазами, с жидкими волосами. Это угадать легко было – поди вообрази красавца и орла среди пластиковых загородочек, в вялой неволе, круглые сутки согбенного перед дешевым посаженным монитором... Привлекательность же уборщиц, которые расхаживали по этажам с оцинкованными звонкими ведрами в желтых иностранных резиновых перчатках, должна была расти с каждой новой неделей сидения взаперти... Из этого странного самодельного, самопального заточения он попал вскоре в настоящее, взрослое – когда его поймала-таки местная security и сдала, увы, ментам. Он потом, кстати, вернулся в Москву и стал работать в риелторской конторе, кто-то из репортеров его там встретил, когда покупал квартиру. Доктор приходил с Зиной в ее контору, поднимался на второй этаж в комнатки, в которых размещалось фотоагентство... Она ставила свою тяжеленную сумку на пол, делала зубастую, американскую, для посторонних, улыбку и громко здоровалась сразу со всеми. Ей кто-то издали лениво махал рукой, а с кем-то она перебрасывалась парой ритуальных фраз, какими обмениваются товарищи, или коротко обсуждала свои дела. Тон ее был невероятно деловой, сама она выглядела такой неприступной и гордой, что, казалось, никто б не поверил, расскажи Доктор про штуки, которые она с ним, для него выделывала еще час назад. При воспоминании про ее сноровку и жадность у Доктора поднималось желание. Но Зины уж не было, она оставляла Доктора сидящим на одном из диванов и убегала повидаться с кем-то в других отделах. Доктор оставался там подолгу один и от нечего делать присматривался к местной жизни, которая, впрочем, казалась ему, как человеку постороннему, вполне любопытной.
Из фотографов самым забавным Доктор находил Женю-хохла. Веселый мордатый блондин, он любил рассказывать старые анекдоты и заботливо разливал водку на производственных пьянках, прицеливаясь точно, чтоб никого не обделить. Сам он при этом не пил ни грамма после того, как вернулся из чеченского плена, где пробыл чуть не полгода. Подробностей он не рассказывал, отделывался шутками в жанре черного юмора, с грубыми и прямыми гомосексуальными намеками, но запой после возвращения у него по длительности был вполне соизмерим с кавказским пленом. Вернувшись из запоя к товарищам, Женя подшился и злоупотреблял теперь – приличный человек ведь должен же хоть чем-то злоупотреблять – только нежной дружбой с дамами. Он внимательно рассматривал гинекологические картинки в порножурналах для дальнобойщиков, рассказывал смешные истории про провинциальных девиц, с которыми доводилось веселиться в командировках, но, когда его начинали расспрашивать про его культурный отдых на казенном диване в дежурке, отмалчивался. Иные удивлялись, как же это Женя при таком вот своем как бы простодушии, при незатейливости, незамысловатости делает тонкие фотографии, глубокие, умные и еще с юмором... А другие и не удивлялись, они понимали – это ж все не от ума, не от образования, а так, по наитию, не из головы и даже вообще не изнутри человека, но откуда-то снаружи. Всякому, кто взялся развлекать публику каким-то искусством, остается от себя самого мало – так, только старание увидеть побольше да не отвлекаться на чужое, ненужное, что не от твоего ремесла.
Не разлей вода с Женей-хохлом был Леха-патриот. Непонятно было, отчего они так много времени проводили вместе, – они вроде были обязаны скучать вдвоем. Поскольку Леха, во-первых, увлеченно, помногу и вдумчиво пил, а срамных девиц страшно стеснялся и скорее всего близко с ними не знался никогда. В довершение этой картины тотального несходства и разительной роковой нестыковки Леха активно не любил евреев, при том что Жене-хохлу эта тема казалось скучноватой; из всего, что касалось евреев, его только анекдоты и могли развлечь...
– Евреи, они ведь какие люди? Они не такие, как все. Они знаешь что? Они мясо ебут, – начал как-то Леха. Доктор, который, скучая, ждал Зину, слушал от нечего делать.
– Ну и что? Пусть себе ебут. Лишь бы ко мне с заду не подкрались, – отвечал фотограф, склонясь над нардами.
– Как – мясо? – встрял Доктор. – Как-то странно звучит. Или я не так услышал?
– Все так вы услышали, – строго ответил Леха и медленно, кряхтя приподнялся с диванчика. – Вот я схожу в отдел и книжку принесу...
Леха ушел, а Доктор остался его тихо ждать. Ничего не происходило, разве только раза три забегали какие-то люди, спрашивали других людей, которых не оказывалось на месте, и равнодушно убегали обратно. Через пять минут неистовый репортер вернулся с книжечкой, с именем автора на обложке – фамилия его была Рот. Закладочка в книжке была как раз на дорогой для радикального патриота странице, на которой горячий еврейский мальчик, у которого все мысли были про одно, действительно по дороге из лавки домой кончил в теплый нежный кусок парной печенки.
– Но это еще не самое страшное! – сказал Леха со счастливым лицом.
– Не самое? – из вежливости спросил Доктор, чтоб вроде поддержать беседу. Хотя, конечно, изнасилование расчлененного животного, пусть даже и в самую печенку, в общем, не казалось ему настолько уж жестоким преступлением.
– Не самое! Хотя, казалось бы, какие нужны еще доказательства, что народ этот вырождается, что он дошел до крайней степени падения и бесстыдства?
– Это который народ? Какой? – не сразу сообразил Доктор, которому народ в эту секунду представился пассажирами общественного транспорта и гражданами, похмеляющимися у пивных ларьков пивом из майонезных баночек, и одетыми в свиные черные кожаны со множеством карманов покупателями на толкучках, которые стали называть оптовыми рынками. Можно было такую жизнь персонажей назвать вырождением, но делать это было вовсе не обязательно...
– Ну какой-какой! Да тот, что мясо ебет! Вас что, это не ужасает разве? А самое страшное, что печенку они после, вот со всем этим, изжарили и съели!
– Какая, действительно, незадача... – Хотя ему, как медику, было ясно, что «все это» было не что иное, как животный белок...
– Хотите, я вам книжку отдам? Мне уж не нужна, я прочел. А вы прочтите и, может, еще кому передадите...
– Гм... Спасибо... – Доктору всегда приятно было видеть людей, которые увлечены чем-то выходящим за рамки их личной материальной выгоды. Если человек хоть немножко не от мира сего, с ним можно дольше пробыть рядом, с ним можно даже без нужды встречаться. Такие люди указывают на какую-то не очень явную, не совсем ясно видимую красоту мира, которая способна дать утешение тем, кому оно нужно, и помочь оправданию жизни, прожитой тихо, незаметно. А идея – да пусть будет хоть какая – или нет? Скорее да – кто ж знает, что из идеи будет дальше.
– Пойду, кстати, съем котлетку из пизды трупа, – сказал, зевнув, Женя. – Может, покойница была еврейкой, так мне тогда с руки и котлетку выебать? Выебу – а ты, Леха, про это книжку напиши, как этот парень. У него, кстати, без картинок, а я могу и фотки сделать хорошие. Раскрыть тему ебли методом светописи.
– Женя, какой же ты, в сущности, идиот, – сказал Леха, скривившись. – Я с тобой говорю про серьезные вещи, а ты мне такую херню несешь. Ты всегда думаешь про пизду! Ну, при чем тут пизда? Да еще в виде котлетки? – Он говорил это, и у него еле заметно тряслись руки.
– Ну а что тебе будут в столовой подавать, филе, что ли, телячье? После того как вы скандал там учинили – дорого вам, бля...
– Да, учинили... А вы, фотографы, денег не считаете, а нам откуда столько взять?
– Да все там же; я, если б бухал, как некоторые, тоже б последний хуй доедал... – Тема алкоголя серьезно беспокоила и глубоко тревожила его, как всякого человека, который годами предается воздержанию.
Леха очень печально это все выслушивал. С лицом, порозовевшим от обиды, он встал, чтоб красиво выйти вон, но после передумал, и снова сел и раскинулся на диване.
– Грубый вы народ, – сказала Зина, которая как раз вошла в комнату с коробкой порезанных пленок, вытащенной откуда-то, видно, из подсобки, и сразу резко, несъедобно запахло отравой – это был проявитель в пластиковой кювете, как в Доме пионеров в те далекие пустые годы... – Орете, матом, сука, ругаетесь... А тут люди пришли и должны слушать...
– Да брось ты, Зин, ребята интересно рассказывают, – заступился Доктор за новых знакомых. – А я тебя, кстати, тоже давно хотел спросить: вот у вас тут на газете написано – «Издательский дом “Ъ&Ъ”». Это что значит?
– Как что? Издательский дом «Куплен-энд-продан», это пишется «KuplenЪ&ProdanЪ».
– Гм... Забавное имечко. Все продается, значится?
– Сам дурак. Ведь в бизнесе, в рыночной экономике самое главное что? Именно чтоб все продавалось и все покупалось, когда так, значит, это то, что нужно людям. В этом смысл свободы человека.
– А кто ж это купил?
– Да ты не знаешь. Это такие ребята, ну... Один олигарх, Черновский его зовут, и братья Березые.
– И тебя купили?
– Ну, можно и так сказать.
– Значит, они тебя могут вызвать и поставить раком?
– Ты дурак, что ли?
– Я дурак? – Некоторые женщины, когда обзываются, делают это очень зло и обидно, но, значит, знают за собой силу, и другие это терпят; Доктор решил в выяснение отношений из-за дурака не влезать. – При чем тут я? Это ты такая наивная идиотка. Вот тебя купили, а теперь будут с тобой миндальничать. А трахать еще каких-то других и платить им особо? Да ну, глупости!
– Ну, пусть и потрахают. А то вон ребята все котлеты переебут, вон все какие озабоченные... – равнодушно сказала Зина.
– Как писать – нацио нального или нациа нального? – спросил Зину в этот момент Женя, он подписывал как раз карточку с митинга новой партии и вот запнулся на слове, которое редко встречается в солидных газетах.
– Иди ты в жопу.
– Да я, Зин, с удовольствием – если это приглашение.
– Нет, ты не понял, в жопу – не в хорошем смысле слова, не в буквальном, а фигурально выражаясь, – объяснила она сладким голосом.
– Да? Ну, ничего страшного...
– Как же, право, меня утомили эти сексуальные маньяки... – пробормотал Леха и вытащил из кармана коричневого кардигана грубой домашней вязки сложенную до блокнотного формата тонкую бедную газетку. Перед глазами Доктора жирно мелькнуло ее название: «Намедни», – стало быть, радикальные наши патриоты. – О! – воскликнул Леха, пошуршав, сухо пошелестев дешевой сероватой, как бы отсыревшей газетной бумагой. – Про нас пишут!
– Смешное что-нибудь?
– А то! Смешное, смешное... Как вы любите... Все б вам зубоскалить. Вот заметочка – что наш Вова – чекист. Любопытно...
– Ну давай, вслух почитай нам, – сказал фотограф.
– Избу-читальню из меня хотите сделать? Пошли бы вы...
– Ну ладно тебе!
– Щас, щас... Вникну сам сперва... Ага... Ага... Ну так вот. Наш шеф получил бабки от КГБ. На эту вот газету. В которой мы с вами имеем честь проводить время. А с КГБ получается так. Его же папаша работал в гэбэшной конторе, это вещь известная. Кто с Западом работал, те все под комитетом были. Ну вот ему и поручили сделать газету, в которой про все можно писать. И туда сразу кинулись все дерьмократы. Очень удобно, когда они собраны в кучу! Все под присмотром. А дальше ему говорят – слушай, у тебя же сынок журналист, а ну-ка, давай его припашем! И бабки на этот раз решили дать тонко: через Америку. Перегнали туда, а он оттуда сюда их привез в чемодане.
– А как же у него чемодан-то не отобрали на границе?
– Тебе же говорят, что деньги, как и погранвойска, – это все КГБ. Ну вот... И замысел был такой: пусть пока Вова поработает, а после его выгоним и отдадим бизнес настоящим чекистам, а не таким левым. Ну как?
– Смешно.
– А деньги эти – золото партии. Помните, когда управделами ЦК из окна выпал? А все концы – у него... Красиво он вывалился и очень вовремя. Грамотно вышло...
– Ну а чё? Нормально придумано. Красивая интрига. Евреи, они такие...
– Такие, такие! – подхватил Леха. – Ну, вот газету он продал. Нашу газету! Хер знает кому! Как сельцо с крестьянами продавали, с холопами, ну ей-богу...
– Ну было у человека, что продать, он и продал. Были холопы – и холопов продал! – лениво рассуждал Женя.
– А я не холоп! Не желаю холопом быть!
– Да ладно, заткнись. Не нравится – уходи. Рынок же. Но тебе, Леха, слабо. Ты остался с нами, значит, ты такой же гондон, такая же тварь продажная, как мы. И нечего скандалить из-за этого.
Леха сидел молча, и был он очень злой. Потом он таки начал отвечать:
– Я вот думаю – мы газету такую сделали, добились успеха, а он продал! Это как матч проданный! Когда футболисты усираются на поле, а матч сдают за деньги, все равно... Некрасиво все это! Да что там футбол! Тут даже не футболом пахнет! Я себе представляю маршала Жукова. Хорошо что хоть он не еврей! А то б взял Берлин, а после за бабки отдал бы его американцам или Кейтелю, это даже смешнее, они ж теперь всем скопом в НАТО, и отвел войска в Москву, а сам бы на эти бабки отдыхал бы где-нибудь в Амстердаме. Или на Ибице. Хорошо что Жуков русский! Вот!
– Не, Леха, не согласен я с тобой. По мне, так лучше б Жуков был еврей! Он бы тогда Берлин вообще бы брать не стал. Он бы его на корню продал американцам. Взял бы бабок.
– Ты что же, гад, мелешь? Как может русский человек такое нести?
– А я, Леха, не русский. Я из хохлов.
– Ну, это все равно.
– Ты отвечаешь, что тебе все равно?
– Да, конечно.
– Ну раз все равно, то ты тогда хохол.
– Почему это хохол?
– Да, блядь, потому, что русские с хохлами – это одно и то же...
– Гм... Не, ну я не это хотел сказать.
– Ну так скажи, что хотел.
– Война, Берлин – это ж святое! Зачем ты говоришь – американцам продать?
– Ну как зачем, Леха? Так бы он продал и сколько б жизней солдатских сберег! А то вон народу сколько положил...
– Но ведь фашизм надо было крушить!
– Так американцы его и крушили. Пусть бы они это на свои бабки делали и своими силами.
– Ну, допустим – но как ты можешь деньгами все мерить, будто жид какой?
– Я тебе сейчас объясню. Вы, русские, ни хера в бизнесе не понимаете, все просираете задаром там, где можно на пустом месте бабок поднять... Результат всегда один, вопрос в том только, сняли бабки или нет.
– Как ты можешь говорить, что один? Ведь мы же взяли Берлин!
– Взяли, да. Но после ж один хуй отдали – задарма. Задурно. А то б хоть денег сняли...
– Как – отдали? Ты чё несешь?
– Да так, что отдали. В 1990-м. Американцам и немцам, кому там из них... Зачем же столько людей положили в 45-м? Вот такие вы, русские...
Доктор в редакции часто слышал термин «вторая сторона». Однажды он потребовал от Зины разъяснений.
– Вторая сторона – чего?
– Чего – чего?
– Ну, позиция второй стороны... Это, типа, обратная сторона Луны?
– Нет, какая Луна! Вторая сторона – это значит: если ты на кого наехал и его козлишь, то обязан дать и другое мнение, того, кто, типа, херовый. А иначе считается, что материал заказной.
– А он не заказной?
– Какая разница!
– Ну, это как в театре или как в кино. Если хорошо человек играет, то и ладно. А если бездарно, неубедительно – то, значит, и врет.
– Ну, так то театр! А тут же вы серьезно.
– Ну, вот телевизор – это ж тоже, грубо, наша работа? А там, если ты не артист, так нечего лезть в эфир, в кадр. Ну вот. А мы от телевизионщиков только чуть в сторонке. Но суть одна, понимаешь?
– Гм... Одно жулье кругом.
– Но ты ведь отродясь газетам не верил, так?
– Ну.
– Вот видишь.
– Да-а-а...
– У нас, знаешь, как высшая квалификация определяется? Сказать?
– Ну скажи. Интересно же.
– Не знаю даже, говорить ли... Как-то неловко, это я ж тебе выдам корпоративную тайну... Неэтично...
– Что значит неэтично?
– Ну вот врачи, которые кодируют, – они ж не выдают секрет, в чем у них там жульничество. А то им перед товарищами неловко будет.
– Да ладно, скажи.
– Ну скажу, только ты мне будешь должен.
– Что?
– Потом скажу. Что скажу, то и будешь, согласен?
– Давай. – Доктор приблизительно так понимал, из какой области человеческой деятельности будет этот должок.
– Ну так слушай. У нас если человек пишет, что ему скажут и как скажут, а выглядит так, вроде это от души – тонко, да? – то этот спец будет самый дорогой. Понял?
– Дорогой?
– Ну и по деньгам тоже, само собой... Такой должен человек быть фанат, и неврастеник, и артист. И тут еще как у шпионов: чтоб у него история была. Ну, что он давно уже фашист, давно в СС, без проколов – а на самом деле это Штирлиц. Чтоб его когда-нибудь за правду шпыняли там сильно, и давили, а он был, типа, такой интеллигент отмороженный, бессребреник – в молодости это легко, кстати. А самая фишка, чтоб на этом имидже удержаться и во взрослом возрасте.
– Что, все у вас такие? Ладно врать!
– Ну почему все. Не все, конечно. Вон Лариса Юдина, пожалуйста, была не такая... Убили ее – и вся история. Но и тут, с другой стороны, нет противоречия. Если человека убили, то он ведь уже не может заниматься журналистикой, понимаешь? Ха-ха. Тонко.
– Не так тонко, как цинично.
– Ну, брат, а чего ты хочешь? Если из журналистики убрать цинизм и еще поверхностность – так от ремесла вообще ничего не останется. И репортеры все разбредутся кто куда: одни в поэты, другие в романисты, третьи начнут бабушкам дрова заготавливать как тимуровцы...
– Ага. А четвертые – и их больше всего будет – в наперсточники.
– Ну и нечего тут смеяться. Честный журналист – это, знаешь ли, не профессия. На работе надо делать то, что скажут. Это и есть профессионализм. Если ты хочешь сочинять, что тебе в голову придет, и трахаться с теми, кого любишь, – делай это в свободное время. Денег за такое нехорошо требовать. Да их за такое никто и не собирается платить. Журналист – это, типа, работник сервиса, грубо – официант. Он может быть лучшим официантом всего кабака, он может лучше всех открывать устриц и разделывать омаров – но он не более чем прислуга, даже если и не берет чаевых. Есть такие, что думают – они-де честные журналисты. Так и танцовщицы в некоторых публичных домах думают, что они не бляди.
– Ну а что ж свобода печати – это что, совсем, значит, туфта? – весело спросил Доктор. – Не, ну я про это всегда знал, конечно, но в профессиональных, в научных терминах мне такого никто еще не растолковывал!
– Ну, как тебе сказать... Тут на примере только и можно объяснить. Свобода, значит, слова... Пресса – это как бы такой юродивый. Если он с утра встанет, выбежит на площадь с умной харей и начнет орать, что царь у нас неправильный, – это точно добром не кончится. А как невинность соблюсти и капитал приобрести? Надо выждать, когда у царя будет лирическое настроение, надо к нему поближе подкрасться и, именно дураком прикидываясь, сказать: «Николку маленькие дети обижают... Вели их зарезать, как зарезал ты маленького царевича». И тут нужен точный расчет – чтоб царь был близко и успел остановить горилл из своей security. И когда бояре или там кто заорут: «Схватите дурака!» – ну, как Коржаков наехал на Гусинского, – чтоб царь сказал: «Оставьте его. Молись за меня, бедный Николка». Ну, типа, чтоб в предвыборной кампании ТВ на царя не наезжало. Вот тут, в таких условиях, в такой вот промежности свобода слова только и может быть.
– Эк ты сказала – в промежности.
– Ну что ты придираешься? Красиво же сказала. Образно. И ты все понял.
– Да-да... А там, когда у юродивого копеечку забрали, он из-за этого требует вышки для мальчишек! Все, стало быть, из-за бабок...
– Ну. О чем я тебе и толкую битый, как раньше говорили, час.
– Так, значит, если я правильно понял, первый журналист был Хам?
– Типа?
– Он опубликовал гениталии своего папаши. Мог бы их прикрыть, а вместо этого предал гласности факт обнажения.
– О! Видишь, все ты понял наконец. Кстати, образ красивый, это я тебе как медик медику говорю...
– Слушай, Леха, а чё у нас Коля с Федей не здороваются? В одном отделе работают, а делают вид, что и не знакомы вовсе...
– А, это у них идет битва за заказы. Они просто враги теперь!
– А что там у них?
– Люди гибнут за металл.
– Типа, какой?
– Алюминий... Там заводы делят, и ребята на разных олигархов работают.
– Но ведь есть и хорошее в этом! Видишь, там где-то за металл люди стреляют друг в друга, а эти просто дуются, а до стрельбы дело не доходит.
– Да просто деньги не те. Помельче.
– Но мне нравится, что оба изображают целок...
– Да, и еще меряются – у кого дача больше и квартира подороже... Ладно-ладно, лишь бы на пользу делу! В результате оба олигарха обосраны, читатель примерно себе представляет, как и на сколько каждый из них своровал, – но и ребята заработали немного. А если б каждый писал свою правду бесплатно, результат бы тот же был, как это ни странно.
– Смешно.
– Ну.
– Ну ладно, вот ты, Леха, монархист и почвенник, – это Женя добродушно накинулся на Леху, который с похмельным, несвежим лицом как раз вошел. – Какого ты вообще хера работаешь тогда на евреев? Если ты такой умный?
– Дурак ты! Сам, что ли, не понимаешь? Что тут непонятного? Детей мне надо кормить? Надо. Вот я и работаю в коммерческой газете. А за идею, настоящие тексты, я пишу в патриотическую прессу... В «Намедни»... Очень, кстати, полезные тексты пишу и нужные...
– Да что ты детьми прикрываешься? Ты бы сам вместо «Парламента» курил бы «Приму», а вместо single malt своего каждодневного водку бы пил, причем по праздникам только – вот бы тебе и не надо было продаваться.
– Я виски не от жира пью, а просто так для печени лучше.
– Для печени вообще не жрать лучше. А не, блядь, виски... Он вот про печень все волновался, что ее евреи ебут, – а его самого печень заебала. Видишь, такая еврейская месть... Ха-ха.
– Вот, к примеру, я – профессиональный журналист, – сказал Леха, входя в комнаты фотослужбы.
– А моя профессия – получать хорошую зарплату, – незамедлительно ответил ему Женя. Леха звучно плюнул себе под ноги и таки вышел. Как ни хотелось ему стрельнуть на пиво и поговорить об умном. Хотя, надо сказать, через полчаса Леха таки вернулся. Причем с пивом – он показывал, что и сам может решать вопросы. Вслед за ним в комнату вошел старый журналист Джемс Кабанков. Леха только начал было развивать мысль:
– Страной должны управлять только русские, да и то не все – только не имеющие денег и не знающие иностранных языков. Поскольку им бечь некуда. И вот они будут обустраивать Россiю до последней капли крови. Понимая, что у них права нет на ошибку!
Леха начал было, но Женя его перебил:
– Православным хай Бог допоможе, а жидам добрый дэнь!
– Здорово, евреи! Привет, Джемс, – покосился на новенького Леха. – Вот не дай соврать – евреи, если им Россiю не удастся обустроить, сбегут. А русские останутся. При любом раскладе. Они же ответственность чувствуют. Вот потому только им и надо дать избирательное право!
– Что, и тебе дать?
– Ну, я и так не получу – в рамках своей концепции.
– Что так?
– А я же знаю иностранный. Так что мне не положено.
– Ну, Леха, как ты знаешь, так это простительно. Ты слов двадцать знаешь из английского! А то и все тридцать! Ты у нас, брат, просто большой образованец... А мне, как еврею, не давать, значит, голоса?
– Ну, Джемс, успокойся. Говорю тебе – мы вместе с тобой будем молчать. Ты и я. А русский народ пусть голосует.
– Да... А может, наоборот сделать? У кого есть миллион – вот тот пусть и голосует. В смысле, сумел свою жизнь наладить – пусть и за всю страну решает.
– Джемс, но тогда одни евреи и будут голосовать!
– Но я-то точно не буду! У меня же денег нету. Так что мы с тобой так и так будем молча пить пиво. Тонко, да?
– Ха-ха-ха! Хитрый ты, Джемс! Морда жидовская...
– Ну, хитрый. Но до тебя мне далеко. Я так, как ты, не додумался б – одной рукой жидов бить, а другой бабки с них снимать, пока их не добили. Ха-ха.
– Да что вы меня этими деньгами попрекаете! Подумаешь, сколько я тут получаю! Копейки, в сущности...
– Да так, я просто к слову... Не обижайся, Леха.
– Да ну тебя, старого дурака.
– При чем тут, как говорится, возраст? Хотя на самом деле – при том. Старый журналист – это такое же жалкое зрелище, как старая проститутка... В молодости надо такими вещами заниматься... А, и еще, Леха: журналистика – это не ваша профессия, не русская. Вам надо про страдания писать, про белые ночи и бедных людей. А журналистика – это евреям.
– А чего вдруг?
– Был такой мудрый человек, Вайнингер его фамилия...
– А, мудрый? Как из ваших, из жидов – так сразу умный.
– Да не из жидов. Он немец, его звали Отто. Так вот он сказал... русские – многие – знают наизусть Онегина (Пушкина), а у нас, у евреев, вот Вайнингер... Значит, цитирую: «Большой талант евреев к журналистике, „подвижность“ еврейского духа, отсутствие природного, самобытного умственного склада, – разве все это не дает возможности высказать о евреях, как и о женщинах, следующее: они ничто и именно потому могут стать всем?» В отличие от вас...
А вообще смотри, Леха! Будешь евреев обижать – устроим тебе козу... Опять на высшую меру пойдешь!
– Какая ж ты тварь, Джемс! Тебя бы так! Гад ты, и все. – Леха ушел, хлопнув дверью.
Доктор непременно решил узнать, что это за такая высшая мера. Узнав, он не мог поверить, и не верил до того момента, как его провели в штрафную зону «Твердых знаков» под видом электрика, нарядив его в импортный богатый пролетарский халат. Зона, собственно говоря, была не чем иным, как сортиром. В кабинках на унитазах сидели наказанные, они были пристегнуты цепями к кольцам в стенах. Доктор заглянул в оконце – через такие несчастным подавали еду – и увидел, как заключенный стучит по клавишам компьютера. Время от времени писатель откидывался назад, на подушку, пристегнутую к сливному бачку, и смотрел в потолок, покуривая сигаретку.
– И что, долго они так сидят?
– Кто день, кто неделю, а бывает, и три недели так сидит человек.
– Да он просто людоед, ваш хозяин! А вы-то как терпите?
– Да какой людоед? Это ж добровольно все.
– Что значит добровольно?!
– Да то, что тут на выбор: хочешь – уходи без выходного пособия, хочешь – отбывай наказание и потом на свободу со спокойной совестью.
– И что, это из-за денег так люди мучаются?
– А то! Конечно, из-за денег! Деньги – они как хлеб: всему голова. Да, кстати, кормят там хорошо. Кондишн есть. И порнофильмы им по Сети крутят. Дрочи – не хочу! Так что не очень это страшно... Зато хозяин может быть после уверен: человек лояльный, надежный и место ценит.
Доктор ехал в редакцию на метро и читал газету «Лампа», в которой то и дело попадались забавные заметки. Он, зачитавшись, проехал свою остановку и даже плевался из-за этого. «В другой раз, – надумал он, – куплю чего поскучнее. На кой мне ляд вот так переживать? Из-за этих писак. Я ли их не знаю!» А заметка была такая:
Капитализм как высшая стадия светлого будущего всего человечества.
...Грех вам говорить, что я не люблю бизнесменов, тем более теперь, в рамках конъюнктуры. Я ли не был всегда за капитализм! (Ну, если не брать в расчет совсем уж юные годы, когда человеку позволительно быть левым.) Я ли не либерал! Я ли не горячий сторонник всевозможных демократических свобод!
Капитализм в те годы, когда я его в глаза не видел и когда моя нога не ступала на обустроенные им земли, представлялся мне царством свобод и здравого смысла, и, что страшно важно, также и справедливости. Странно, вот я сейчас подумал: может, приблизительно таким представлялся моему деду, красному пулеметчику, коммунизм и даже социализм... Когда-то я сильно переживал, что никогда не был в капиталистической стране. И вот наконец съездил в «мир бесправия», причем, что очень поучительно, при советской еще власти. Это была Япония. Она смотрелась особенно ярко на фоне тогдашнего советского дефицита, когда очереди за колбасой и телевизорами вовсе не казались нам странными. И вот там, в их чужом мире, я увидел это все своими глазами: небоскребы, дорожные развязки, с которых видны крыши городских высоких домов; набитые харчами, барахлом и электроникой магазины, где непринужденно делают покупки даже бабушки-пенсионерки... Я помню детский какой-то свой восторг: сверкание неоновых реклам с броскими картинками, свет уличных фонарей, толпы людей в центре Токио... Я смотрел, как человеческие потоки вливаются в магазины и кабаки и выливаются из них. И все вокруг чужое, странное, не наше – не столько от иероглифов и странной рваной речи, а потому, что атмосфера той жизни не такая, к какой мы привыкли. Она сытая, спокойная, беззаботная, безмятежная. Никто на тебя не обращает внимания, никому ты не нужен – в хорошем смысле этого слова. Делай что хочешь – ешь, пей, гуляй, сыт, пьян, нос в табаке, – работай, да хоть вообще читай антисоветские книжки... Что людям нужно – все есть, все найдено, все сработано заботливым капитализмом и предложено населению по реальным ценам. И все человеку разрешено, ну, почти все, в разумных пределах. А выборы, шмыборы, начальники – это все никого не волнует. Да пусть страной хоть сам император командует, людям-то что с этого? Что в их жизнях от этого изменится?
В общем, очень мне капитализм приглянулся. Я думал: никогда-никогда такого не будет у нас. На нашем веку... И ведь что самое смешное, такой картинки в Россiи сегодня не увидеть. Капитализм какой-никакой вроде есть, а красивой беспечной картинки – нету...
Странно, что русские бизнесмены, которые между собой не в самых лучших отношениях и немало уже друг друга в сердцах застрелили, видно, было за что, – не понимают, что и другие тоже могут иметь на них зуб и с удовольствием бы снизили поголовье самых резвых волков, акул капитализма, до какого-то разумного предела!
Я пытаюсь заглянуть в прошлое, разобрать сквозь туман тогдашний образ будущего русского капиталиста, каким я себе его рисовал. Не мог я не фантазировать про это. Так какой же был он, наш родной русский капиталист? Ну уж точно не был он толстяком в цилиндре и с сигарой, не был он и сидящим у самовара бородатым купцом первой гильдии... Он был... вот только сейчас выскочил образ: он был худой, высокий, бородатый, насмешливый. Это очень сдержанный человек. Он умен и много чего умеет делать руками. Но он не швыряется деньгами! Он не смотрит с презрением на тех, у кого бабла меньше, и с подобострастием на тех, у кого больше! Он совершенно не боится президента! Такого в голову мне не могло прийти, вот чтоб боялся... В сознании моем громоздятся демидовские заводы, юзовские шахты, паровозы, железные дороги, ого-го! Размах, мощь! Морозовские больницы... Абрикосовский какой-нибудь роддом, построенный на деньги купцов Абрикосовых же...
Мой любимый капиталист вообще – это Генри Форд. Который построил завод и ходил по нему в замасленной спецовке. На заводе этом не «БМВ» собирали для миллионеров, нет – но авто для рабочих. Представьте себе, что это за нищета такая – рабочий в 30-е годы! А вот ведь построили завод и делают для него предметы роскоши!
Наверно, старик Форд спал спокойно. Тем рабочим не могло прийти в голову устраивать социальную революцию и заново делить собственность. Зачем? Собственность, она досталась лучшим людям – трудящимся, думающим, мудро прикрывающим свою задницу от лишних неприятностей, от житейских бурь... Мир, стало быть, устроен справедливо. Жаль только, что тот мир – страшно нерусский, не наш он.
Революция – это, типа, странствующие рыцари, романтика, справедливость... А капитализм – скука, над златом чахнуть, отравлять старого мужа, тоска, короче. Почему и происходят революции!
С капиталистами, чтоб они поняли, чтоб до них дошло, надо с фактами в руках разговаривать. Причем с позиции силы. Иначе, увы, никак. Если беседа идет с каких-то иных позиций, не силы, а каких-то там абстракций, то деловые люди просто не слушают. Только сила! В денежном ли выражении, в административном ли ресурсе, в силовом ли наезде. «А давайте жить дружно!» Не смешите народ... А приехали за таким вот уверенным в себе парнем на «воронке», привезли его на кичу, и вот, лежа на нарах, он понимает: о, пошел серьезный разговор. «Все куплю», – сказало злато. «Все возьму», – сказал булат... Булат – тут и силовые ведомства в том числе. Да, такова специфика профессии бизнесмена: на слово не верить, принимать в расчет только железные аргументы. Вот в Россiи устроили буржуям резню в 1917-м – сразу в других странах озаботились правами рабочих, профсоюзами, пенсиями и т.д. Только после этого! Но никак не раньше. Это та же самая система сдержек и противовесов, как при разделении властей. Когда давят пролетариев, унижают учителей – маятник уходит в одну сторону. После вешают буржуев на фонарях, – маятник пошел обратно. Так в обществе в итоге устанавливается некое равновесие. После таких колебаний и разброса мнений уцелевшие и новые предприниматели пролоббируют соответствующий закон и начнут платить учителям в месяц, к примеру, один новый МРОТ, то есть оплату проститутки за сеанс – ну, долларов 500 хотя бы.
Я уже утомил читателя бесконечными ссылками на Генри Форда с его промасленной спецовкой. А собственно, почему я так за это цепляюсь? Мне самому стало интересно, и я принялся вытаскивать обоснования из темных глубин своего подсознания. Что тут? Мой прошлый пролетарский expirience? Память о ношении спецовки? Которая действительно промасливается до несмываемой скользкой черноты? Когда весь этот мазут и пыль забиваются в карманы, и под ногтями и от этого тоже черно, и в трещины на коже пальцев тоже забивается что-то грязное, которое отходит только через недели после того, как ты начинаешь ходить «в чистом», – это термин такой... При всей полезности такого опыта – хоть для расширения кругозора – я понимаю, что – нет, спецовка тут ни при чем. Если б Форд паял микросхемы, к примеру, то легко бы обходился без спецовки. Это не принципиально. Кажется, иное меня так завело. И вот что: страшное глубокое противоречие. Русские капиталисты как бы исповедуют либерализм, а на практике они – ну это грубо, типа, собирательный образ – совершили акт овладения чужой собственностью на уровне совершенно феодальном, а то и вовсе первобытном. Вот было что-то общее, то есть чужое, не свое, не собственное, и вдруг группа энергичных людей пришла и забрала это себе. Типа – а все равно пропадет. Так лучше заберем мы. Без нас было б хуже. Еще хуже. И после люди еще говорят: «Да вы на нас не обращайте внимания. Делайте вид, что нас нет! Сначала курим твое, а потом что у кого осталось. Мы ваше скурили, и теперь давайте пусть каждый курит свое и не обращает внимания на тех, кто приватизировал избыточное курево». Вот тут нет либерализма и демократических прав и свобод – как их, не будучи специалистом в политологии и экономике, понимаю я. Публика не голосовала за то, чтоб отдать нефть олигархам. И общественного договора такого я что-то не помню. Равно как и референдума. И расплаты за это не было. Ну не налог же копеечный считать таковой! Копеечный – поскольку главная сумма досталась даром, как ни крути. И вот, кажется, чем мне угодил старик Форд: он не готовое забрал у общества – он на пустом месте стал делать свои машины. Из ничьей пустоты, из бесхозного небытия возник его завод! И люди бежали наперегонки, чтоб отдать Форду свои кровные деньги, чтоб сделать его олигархом. И все всегда понимали, что сделал Форд и в чем его заслуги.
Этот Форд в последнее время то и дело приходит мне на ум. Так что был повод залезть в книгу, которую он сам про себя написал. Вот из нее цитаты.
«Если бы я преследовал только своекорыстные цели, мне не было бы нужды стремиться к изменению установившихся методов. Если бы я думал только о стяжании, нынешняя система оказалась бы для меня превосходной; она в преизбытке снабжает меня деньгами. Но я помню о долге служения. Нынешняя система не дает высшей меры производительности, ибо способствует расточению во всех его видах; у множества людей она отнимает продукт их труда. Она лишена плана. Все зависит от степени планомерности и целесообразности.
Вполне естественно работать в сознании, что счастье и благосостояние добываются только честной работой. Человеческие несчастья являются в значительной мере следствием попытки свернуть с этого естественного пути.
...Земледелие, промышленность и транспорт. Без них невозможна общественная жизнь. Они скрепляют мир. Обработка земли, изготовление и распределение предметов потребления столь же примитивны, как и человеческие потребности, и все же более животрепещущи, чем что-либо. В них квинтэссенция физической жизни. Если погибнут они, то прекратится и общественная жизнь.
Работы сколько угодно. Дела – это не что иное, как работа. Наоборот, спекуляция с готовыми продуктами не имеет ничего общего с делами – она означает не больше и не меньше, как более пристойный вид воровства, не поддающийся искоренению путем законодательства.
Если мы не в состоянии производить, мы не в состоянии и обладать. Капиталисты, ставшие таковыми благодаря торговле деньгами, являются временным, неизбежным злом.
Если он (человек) ничего не дал обществу, то и ему требовать от общества нечего.
Если не иметь постоянно перед глазами цели, очень легко перегрузить себя деньгами и потом, в непрестанных усилиях заработать еще больше денег, совершенно забыть о необходимости снабжать публику тем, чего она на самом деле хочет. Делать дела на основе чистой наживы – предприятие в высшей степени рискованное. Это род азартной игры, протекающей неравномерно и редко выдерживаемой дольше, чем несколько лет. Задача предприятия – производить для потребления, а не для наживы или спекуляции.
Благополучие производителя зависит в конечном счете также и от пользы, которую он приносит народу. Правда, некоторое время он может вести свои дела недурно, обслуживая исключительно себя. Но это ненадолго. Стоит народу сообразить, что производитель ему не служит, и конец его недалек. Во время военного подъема производители заботились главным образом о том, чтобы обслуживать себя. Но как только народ увидел это, многим из них пришел конец. Эти люди утверждали, что они попали в полосу «депрессии». Но дело было не так. Они попросту пытались, вооружившись невежеством, вступить в борьбу со здравым смыслом, а такая политика никогда не удается. Алчность к деньгам – вернейшее средство не добиться денег. Но если служишь ради самого служения, ради удовлетворения, которое дается сознанием правоты дела, то деньги сами собой появляются в избытке.
Иметь деньги абсолютно необходимо. Но нельзя забывать при этом, что цель денег – не праздность, а умножение средств для полезного служения.
Не обращай внимания на конкуренцию. Пусть работает тот, кто лучше справляется с делом. Попытка расстроить чьи-либо дела – преступление, ибо она означает попытку расстроить в погоне за наживой жизнь другого человека и установить взамен здравого разума господство силы.
Работу на общую пользу ставь выше выгоды. Без прибыли не может держаться ни одно дело. По существу, в прибыли нет ничего дурного. Хорошо поставленное предприятие, принося большую пользу, должно приносить большой доход и будет приносить таковой. Но доходность должна получиться в итоге полезной работы, а не лежать в ее основании».
Конец цитат. Трудно поверить, что это все сочинил капиталист, причем страшно богатый. Такого даже банкир-литератор Авен не писал в своих заметках.
Я как-то сказал, что капиталисты никак не могут считаться солью земли, потому что и без них люди жили тыщи лет и не перемерли. И что если б все люди были капиталистами, то они бы как раз вымерли: каждый бы придерживал зерно, ожидая роста цен, и сам бы подох с голоду при полном амбаре. Возможно, они вымерли бы иначе – потому что тогда вообще б зерну было неоткуда взяться. Но все-таки смешнее первая версия: вымерли б не от отсутствия еды, а потому что жалко ее продавать по дешевке, без сверхприбылей.
Странный парень – этот Форд! Вот интересно – это он откровенно? Или врет? Может, он на самом деле только и думал, как бы бабла срубить и свалить в Лондон? Или в Берлин: он же от фюрера получил орден. То ли за антисемитизм, то ли за то, что автозавод построил в Германии – до сих пор бывают немецкие «Форды»... Ну хрен с ним, с Гитлером и с теоретическим антисемитизмом, – главного у Форда не отнимешь. Он сумел стать олигархом так, что пролетариат был им доволен!
Возможно, советская казенная пропаганда сыграла с нами злую шутку. Мы – ну, может, не все – поверили, что капиталисты – это акулы, алчные твари, у которых ничего святого. И далее наши бизнесмены стали подлаживаться под этот образ: ну а что, так надо, иначе не станешь успешным... И получилось смешно. Ха-ха. К тому же все мы изучали из-под палки «Капитал», где нас учили, что за сколько-то процентов прибыли капиталист легко применит динамит. А что, мало было у нас взрывов при коммерческих разборках? Как бы мы ни делали вид, что живем чисто своим умом, а информация из внешнего мира таки не может на людей не действовать.
Русский аналог Форда для меня – это, как ни странно, Олег Газманов. Когда я нечаянно натыкаюсь в эфире на песню в его исполнении, то торопливо ухожу с волны: по мне так слушать это невозможно. Но! Но. Встретив этого Газманова на какой-то тусовке, я ему сказал, что страшно его уважаю. И что дачей в Серебряном Бору он владеет, к моему удовольствию. Поскольку богатство его добыто прекрасным путем: миллионы людей пусть даже и с плохим вкусом платят ему за его бедные песни. Им нравится! Они получают то, чего хотят! Они, напившись и расчувствовавшись, когда сердце у них поет, когда они кажутся себе сильными и красивыми, начинают орать: «А я девушек люблю, всех их в кучу соберу... ты морячка, я моряк» и т.д. Вот! Красота капитализма в этом!
Однажды я провел мысленный эксперимент. Сперва я окинул мысленным взором страну и стал искать в ней следы, оставленные отмененным в 1917 году капитализмом. Я увидел города, заводы, порты, корабли, железные дороги и много чего в таком духе. А дальше я представил себе, что вот вдруг, не к ночи будь сказано, снова отменят капитализм. И что же он оставит после себя? Какие материальные следы? Да никаких. Так, кучу богатых магазинов, – ну так, когда в них кончится товар, это будут просто сараи. Ну, дачи какие-то, ну, кабаки. Офисы с пластиковыми креслами на колесиках... Ничего. Ни-че-го! Пустота! Мне и самому показалось, что я погорячился. И я стал при случае спрашивать самых разных капиталистов – а что ж сделано в стране, в которой они победили? Так люди, не зная моего убийственного вывода, с воодушевлением (откуда такое словечко вылезло? Старым повеяло?) перечисляли мне сделанное, рапортовали о достигнутом. Нефтедобыча. Нефтепроводы, трубы, нефтяные порты. Один так и вовсе допустил прекрасную оговорку: «производство нефти». То есть в глубине души людям все-таки хочется что-то производить, а не только выкачивать нефть, которую не они в недра закачивали! И которую они даже не купили! Что там еще перечислялось в радостных тонах? Супермаркеты, услуги, банковская система. Развитие сотовой связи. С особой интонацией говорили о серьезной прибыли от торговли отечественным оружием, турбинами для электростанций и самыми большими в мире грузовыми самолетами АН какой-то. Кажется, все. Я это все выслушивал – и мне даже не было смешно. На что хватило размаха? Выкачивать нефть и ее продавать – много ума не надо... А далее еще и по мелочи кэш тянуть: это банки с американскими деньгами и супермаркеты с французским вином и испанским хамоном. Особо меня восхищает такая заслуга перед отечеством, как торговля радиоволнами по 25 центов за минуту, – это я про сотовую связь. Что же касается турбин, танков и самолетов, которые имеют сейчас успех на рынке, так к этому наши доблестные русские капиталисты вообще никакого отношения не имеют: ВПК был построен при коммунистах. Именно при них были основаны институты, в которых выучили изобретателей и конструкторов, именно при них были проплачены все богатые НИОКР, разведаны разные месторождения и построены заводы. А сейчас просто извлекается польза из готового. Нефтяная направленность русской экономики напомнила мне о первобытных временах собирательства, когда питекантропы ходили по лесу и выкапывали сладкие корешки. Которые не они сажали. Сами-то они ничего полезного произвести не умели. И даже не хотели. Все, как сейчас.
Ну и закрывая тему, напомню про китайских коллег русских олигархов, которые в отличие от наших построили реальную экономику. Они покрыли свою страну новыми современными заводами и городами – а весь мир, включая США, завалили своим товаром до телевизоров и компьютеров включительно.
В общем, русские капиталисты принесли огромную пользу. Себе. И дальше несут ее все туда же.
Добывать полезные ископаемые и делить прибыль от их перепродажи – легко. Пусти в Россiю хоть китайцев, хоть американцев – они прекрасно с этим справятся. А вот поднять страну, ну для начала хоть построить в ней что-то – это надо стараться. Упираться. Жертвовать или рисковать частью сверхприбылей. Вот интересно: китайские коллеги кажутся нашим бизнесменам лохами или кем?
Далее такое соображение, может, слишком пафосное. Смысл вот той пусть игры, в которую играет американское общество, – типа что все зарабатывается и делится честно, чуть ли не поровну, – в том, что неокрепшие молодые американские умы в это верят. До поры до времени, пока у них складываются взгляды на жизнь. А как вырастают, так уже поздно, горькая правда их не сильно ошарашивает – люди привыкли трудиться, и все кругом, в общем, тоже. Ну и живет человек потихоньку, ходя на работу и изредка в церковь. Так заведено. А у нас? Представьте себе охламона-тинейджера, который растет сам по себе, никто его особо не воспитывает, некому с ним вести умные беседы. Он смотрит по сторонам – и какой же вид ему открывается? Парковка «мерсов» у казино, реклама, которая в Россiи отрабатывает образы дорогих проституток (у нас детскую конфетку не могут отрекламировать без того, чтоб телка жопой не повиляла и не глянула на тебя бесстыжими глазами), пентхаусы на продажу, те же самолеты с блядями отыгрываются и тот же самый Куршевель... И мальчик думает: ну какой мудак будет при такой постановке вопроса учиться и после еще работать? Это ж целый год надо мантулить на заводе, чтоб один раз хорошо поужинать, проехаться на «мерсе» и снять пару моделей! То есть в фундамент общества вот такая конструкция закладывается. Можно ли ее перебить благотворительностью, тем более анонимной? На спасение души она еще может повлиять, а на социальную безопасность – едва ли. И вот мальчик конспектов не строчит, спецовку не примеряет. Равно как и девочка, про которую мы тут лучше вообще помолчим. Какой смысл готовиться к трудовой жизни? Глупо действительно. А вот большевики, которых мы за придурков держим, сколько вкладывали в будущее! Я тут не про материальные затраты, а про ту же самую якобы неэффективную пропаганду. «Может в будущем главным конструктором стать современный рабочий» и прочее в том же духе. И что? Ломился народ в ПТУ. И на заводах как-никак работал. Стабильность в обществе худо-бедно обеспечивалась.
И то им это не помогло. Даже несмотря на их старание. Чего стоят одни только партийные выговоры за второй этаж на даче! Отец моего друга собственноручно демонтировал так второй этаж на даче. Заставили. Он не стал кидаться партбилетом. Причем был ныне покойный Евгений Васильевич никак не завмагом, но шахтером – он 20 с лишним лет под землей проработал. А видели б вы ту дачу: коробка из шлакоблоков, пять на пять. Сарайчик, в сущности, для хранения инвентаря... Нет – снесли второй этаж. Только при Горбачеве обратно поставили. Шесть человек было в семье, им все же было тесно в 25 метрах. Ну так вот. Обычно на этом обсуждение темы заканчивается. Нам же тут интересно другое. И потому мы, обозначив яркий идиотизм ситуации, пойдем дальше и попытаемся найти в ней здравое зерно. Оно, на мой взгляд, таково. Зависть – это лишь один из мотивов, которые толкают на бунт. А есть еще и тема солидарности, совести, самоконтроля, самоограничения. Сидит, к примеру, пролетарий, который отказывает себе во многом. А ведь мог бы сходить на баррикады и чего-то с этого поиметь. «Я что, – думает он, – один такой мудак?» Он оглядывается по сторонам. И тут очень важна картинка, которую он видит. Что на ней? Владелец дворцов с золотыми унитазами и подвалами с «Шато Марго» 1946 года? Миллионер в драных джинсах, который пьет кислое пиво? Партаппаратчик, сносящий второй этаж дешевой дачки? Или завсегдатай ночного клуба в центре города, где приватный пятиминутный невинный танец стоит 200 долларов? От того, что человек увидит, может зависеть его выбор. Хорошо, если он увидит – все себя в чем-то ограничивают, хотя иные могли б без оглядки предаваться радостям жизни. Миллионер, который в шесть утра едет на работу, – такое леденящее кровь зрелище многих способно отрезвить. Грубо, но зримо и эффектно – и эффективно. Посмотрит человек на это – и засобирается бежать через заводскую проходную, чтоб она в люди вывела его. Игра в справедливость – вещь пострашнее атомной бомбы. Могучий Советский Союз был сокрушен Борис Николаичем – тем, который ездил по Москве на троллейбусе. Это так, для справки... Еще по справедливости, по игре в нее и по страшной силе этой игры – или о непоправимых последствиях, когда такой игрой пренебрегают. Я занимался немного тюрьмой, так там серьезные исследователи вот каким вопросом озабочены. В чем же смысл тюрьмы? В наказании, изоляции, мести, исправлении? Если копать глубоко и совсем уж всерьез, так выясняется, что смысл другой: контролировать людей, у которые денег нет, а жить они хотят хорошо. Как мы видим, тюрьма в одиночку с этой задачей не справляется. Куда ей. Надо еще какие-то личные усилия приложить. В смысле положительного примера. Тем более что личная нескромность – это не по понятиям. А понятия, они ж не случайные. Вот что старый зек Валерий Абрамкин мне объяснял по поводу, к примеру, Сталина, при котором была социальная стабильность хуже некуда. Так тот «вел себя культурно, в смысле в рамках культуры, работал „под царя“. Очень важен с этой точки зрения его внешний аскетизм. Так вор в законе берет себе самую меньшую пайку. Из уважения ему первому дают выбирать, и он как самый сильный может взять себе лучший кусок! Но, имея огромную, фактически неограниченную власть, он берет самый маленький кусочек хлеба. Это часть правильного, культурного образа власти (и, я бы шире взял, элиты). Борис Николаич в какой-то период культурно работал. С привилегиями боролся, в троллейбусе ездил... Это было очень грамотно. А теперь там, наверху, меняют правила игры, как хотят. Идет беспринципная борьба за власть. Получается – беспредел...» Конец цитаты. Уточню, что сказано это было не сегодня, а в далеком 1998 году.
Кого-то рассмешит этот мой пассаж о том, что-де важен личный пример, что общество можно воспитывать и действовать на него простыми конструкциями. Ха-ха! Такие смешливые пусть ознакомятся с учебниками по политтехнологиям, пиару, с исследованиями по действенности рекламы. Все работает! Это примитивно, но тем не менее. Те же американские миллионеры – небось им тоже бы хотелось жизнь прожигать как русским коллегам. Зря, что ли, они пивом с пиццей давятся? То-то же...
Немного доброго юмора. Как сказал Жванецкий, не надо раздражаться от того, что есть люди богаче нас: только на их фоне мы и можем себя чувствовать честными и благородными...
Да-а... В двух вещах я был при конце советской власти убежден: первая – что Украина, отделившись от СССР, заживет сразу богато и счастливо... И вторая – что новые русские капиталисты окажутся замечательными ребятами...
Я палец о палец не ударю, чтоб свалить капитализм. Пусть будет. Это все-таки меньшее зло, чем прочие варианты устройства общества. Но кто ж знал, что меньшее зло такое несимпатичное...
Он не успел дочитать, уже была его остановка. Он вышел, а поезд, объявив громкогласно, что следует до станции «Северное Пелевино», а следующая остановка «Шоссе Экклезиаста», без него поехал дальше, жизнерадостно завывая. Доктор ехал наверх на пропахшем душной резиной эскалаторе и думал о том, что журналисты ему в целом нравились, они казались ребятами вполне симпатичными...