«Умирают только по одной причине: молодые красавицы перестают давать. Вот и все. В смысле давать за так; с деньгами – это другая история», – думал Доктор. Деньги! Его иногда страшно пугала перспектива, которая мрачнела впереди: вот он старый и противный, отвратительный, девушки смотрят на него, чуть не плюясь, и ему нечем оплатить их внимание и простую ласку. Тогда, конечно, смерть. Такие картинки иногда являлись ему в кошмарах... Но проституток он уважал даже и в настоящем времени, полном бесплатных возможностей: они ведь дают небывалую свободу и отдохновение, когда человек измучен личной жизнью, превратностями любви и бабскими капризами.
Когда Доктор обзывал свою подругу – мысленно – проституткой, это только в первую секунду понималось им как ругательство, а дальше шли мысли посложнее. Как и всякому человеку, воспитанному на книгах и не чуждому высоких материй, падшие девицы Доктору были интересны не только сами по себе, не только как таковые, но и идейно. Возможно, из-за остроты конфликта – между телом, душой, советскими идеалами и веселой пьяной жизнью. А может, причина была другая: в школе нас долго убеждали и таки почти убедили, что проститутки все возвышенные, что они страдают, у них в душе что-то происходит... У них все, не как у простых людей, которые живут честно и зарабатывают на хлеб в поте лица. Эта идея таки овладела какими-то массами – из нас у каждого в запасе есть пара-тройка правдивых историй с классическим сюжетом, в развитие которого какой-то из наших друзей всерьез влюбляется в девицу с панели и читает ей стихи, переселяется к ней куда-то в дорогой петербургский бордель или, напротив, вызволяет свою веселую подружку из заведения и берется за ее воспитание, бросив собственных детей на произвол судьбы и тещи, к примеру. М-да, какой только ерунде не учили в наших бедных школах! Более того: из какого ж сора выросла русская классическая литература! Если перебросить мостик между нею и современностью, выйдет следующее: раньше шлюх в книжках звали сплошь Катя да Соня, а теперь – в московских клубах – Анжела и Настя, ну и еще Ксения.
В проститутках же на самом деле что интересно? Иные думают, что тяга к этому делу; типа, из девиц, у которых только одно на уме, выходят замечательные профессионалки. (А из тех потом якобы прекрасные жены.) Тонкие любители даже и кастинг не устраивают, они и не глядят на девиц, столпившихся в подворотне ли, в холле дорогого ли клуба, а подзывают сразу бандершу. И уж ту спрашивают – а которая из работниц более всех слаба на передок? Бандерша смотрит на знатока с одобрением и указывает на какую-то девицу; надо ли говорить, что та оказывается далеко не первой красавицей. Довольный собой, клиент уезжает с добычей, которая, точно, исправно стонет и, вроде потеряв контроль, устраивает, какой положено, интим. Так наивные сочинители ждут вдохновения, и много о нем говорят, и верят в него. Профи же садятся и пишут, когда надо, как похмельный Алексей Толстой с мокрым полотенцем на голове, и придерживаются рамок жанра, а не кидаются бездумно в поток сознания, в набежавшую волну как лохи. Видно, главное умение, которое требуется для выгодного служения пороку, – это актерский талант. Который вообще в любовных историях незаменим. Когда люди, которые таким талантом обладают, берутся изображать страсть на подмостках или на киностудии, – публика в восторге; скорее всего то же и на панели.
Про это думал Доктор, сидя на диванчике в темном зале ночного клуба «Babies», покуривая тонкую, как «Прима», сигарилку, прихлебывая неразбавленный модный абсент, который колом встает в горле, и рассматривая проходящих мимо девиц. Они соответственно тоже кидали на Доктора долгие взгляды. Его смущало разное. И то, что девицы полны русской классической литературной духовности в то самое время, как его волновали девические телесные подробности и собственные, откровенно низменные мысли. Кроме того, на дворе был пост... Вот говорили Доктору – не ходи в дом нечестивых, а он взял, и пришел, и думает о бренном. «Надо будет, – подумал он, – сходить как-нибудь на мандалу, говорят, в Москве теперь и это есть». Само словечко, которое всплыло в памяти скорее всего при помощи мыслей о девичьей анатомии, Доктору очень нравилось. Да и сама идея была красивой, масштабной, яркой и стебовой: всю неделю насыпать узор разноцветными песками, после долго на это пялиться – с тем чтоб изничтожить всю эту красоту примитивной дворницкой метлой. (Чем это, кстати, не газета, которая долго и трудно делается, а потом раз – и выкидывается, смятая, на помойку?) Недели, потраченной на это экзотическое развлечение, людям не жалко. Подумаешь, неделю потеряли! Зато теперь на всю жизнь запомнится урок: вот оно, сущее – до чего ж оно, сука, бренное! Приблизительно такую же духовную практику можно поиметь и в публичном доме. Там можно рассматривать юных свежих красавиц и представлять их себе в развитии. Сперва у них зашатаются и высыплются зубы, после начнут лезть волосы, потом что там? Появится несъедобный запах, а там и кожа обвиснет и сморщится, и на ледяной лоб будет приклеена бумажка с текстом на полумертвом языке. Случалось ли вам видеть чужих мертвых бабушек? Доктор усиленно задавался этим вопросом, но никаких мертвых бабушек вблизи не было. А были только молоденькие живые девки. Навскидку их было в зале, в разных его концах, человек, ну, двадцать. Больше всего классических, ходовых: рост средний, бюст чуть тяжелее среднего, высокий, колышущийся, глаза – круглые, большие, блядские (в хорошем смысле этого слова), попы – упругие, приподнятые по как бы лошадиному, ноги – длинные, в меру пухлые, – словом, никаких особых примет. Фоторобот непросто на них было б составить. Немало было и девиц подчеркнуто прозаических: невысокие, с преувеличенным бюстом, неприкрыто толстенькие в разных местах и непременно в прозрачных, слегка дымчатых газовых мини-платьицах – мечта дальнобойщика и бандита средней руки. Тут и там мелькали, а чаще тихо сидели за столиками девицы для, похоже, самых продвинутых завсегдатаев или латентных пидорасов: слабовыраженные половые признаки при, впрочем, весьма длинных ногах и наличии таки всего, что положено, задумчивые богатые глаза с бескорыстным выражением, медленный поворот головы и вообще неспешность и несуетность, – короче, вообще становилось непонятно, что они тут делают и как попали. Эта странность выделяла девиц из общей толпы и, наверно, страшно поднимала их цену, – будь они высокими профессионалками, жрицами красивого разврата, которые в нагрузку к обязательной программе еще блещут актерским мастерством, или вправду чистыми танцовщицами, при том что последнее выглядело б страшной экзотикой и делало б их самыми редкостными зверями в этом зоопарке.
Так именно два таких прекрасных животных и подошли к Доктору. Ему было-таки приятно, что именно такие подошли к нему. Они присели за столик, улыбнулись вразнобой, и одна спросила:
– Вам скучно?
– Да ну, – ответил Доктор.
– В каком смысле «да ну»?
– В хорошем, – ловко и не смешно пошутил он, с удовольствием думая об этих девицах, пытаясь угадать, отчего у них такая гладкая кожа и такие плавные переходы от выпуклых пухлых деталей тела к тонким и продолговатым; отбор ли велся какой особый, или медовые ванны и мучительные упражнения на иностранных качальных станках сказались. Самая же могучая загадка из тех, какие тут мучили Доктора, была такая: отчего Большой театр не наймет таких же безупречных, идеальных бабочек? Зачем он принимает на службу невзрачных девушек с короткими ногами? Хотя объяснение могло быть самое простое: а чтоб показать, что талант и Божья искра главнее тела. Может, Большой устраивал, пытался устроить из этого свою какую-то мандалу...
– Можно нам заказать что-нибудь? – невинным голосом спросила вторая девица – та, которая до сих пор помалкивала.
– Знаю я вашу блядскую натуру, вы сейчас начнете французского шампанского требовать, – заранее попрекнул их Доктор. – Нельзя вам ничего заказывать, я сам все, что надо, вам закажу. Вот – зеленого чая хотите? Сам знаю, что не хотите. Вы сейчас будете у меня водку пить. «Русский стандарт». Ведь будете?
– Ну, что с вами делать... Давайте уж стандарт. Но только с orange! Vodka-orange, ладно?
– Ладно... Стоп-стоп! – Доктор окликнул отходившую было официантку в синем форменном мини-платье с коротковатыми, вот уж кого взяли б в лучший русский балет, ногами. Окликнул – и та остановилась, обернулась, глянула на Доктора круглыми глазами, в которых читалась готовность в принципе ко всему. Она стояла и смотрела молча, и эта надпись о готовности стояла в ее глазах как стоп-кадр. – Погоди, мы посовещаемся с девушками! – сказал Доктор ей и после повернулся к своим новым знакомым: – А что ж это вы водки требуете, когда как раз пост?
– Пост? Ну да, мы в курсе, – сказала первая. – Кто ж теперь про это не знает!
– Ну, так расскажите, как вы тут соблюдаете пост!
– Да ну, выпивка – это такое занятие невинное, – обронила вторая.
– Гм, невинное... С чем сравнивать... Ладно, допустим!
Заказали, стало быть, водки. Ее практически сразу и принесли. И это верно: какой же без водки разврат! Пришел в заведение – вот и вмажь, встань так на путь приключений и порока... Доктор был уже довольно долго знаком с девушками, минут десять, и уже их хорошо различал. Одна была этакая развратная комсомолка, которая тянулась к общественной работе, ведь там субботники, пикники и прочие пьянки с богатыми возможностями личной жизни. Другая была типичная продавщица овощного отдела, которая, взвешивая клиентам апельсины, размышляет о том, у кого из них длиньше.
– Ты будешь Анжела, – сказал он комсомолке, – а ты – Сюзанна.
– Почему это? Нас как раз наоборот зовут.
– Нет уж, давайте так оставим, а то я буду путаться и сбиваться. А наоборот вы будете в следующий раз, ОК?
– Ну ладно...
– Значит, давай ты, Анжела, мне расскажи, как ты соблюдаешь пост.
– Я? Никак. Курю, пью и люблю мужчин. Я просто тихо верю в Бога. А формальности мне неинтересны.
– О как. Ты, значит, думаешь, что ты круче нас.
– Ну почему же... Я ничего такого не говорила. Куда ж мне круче быть – я простая танцовщица.
– А, так ты танцовщица. Что ж ты раньше не сказала!
– Ну привет, мы тут все танцовщицы.
– Ладно, танцовщицы, давайте мы с вами выпьем. Поехали! Но предупреждаю: от водки хороший прыжок пропадает. Это Майя Плисецкая говорила Годунову, который сбежал на Запад. Он тоже был танцовщик. Типа, как вы.
Девки махнули так легко и непринужденно, что просто засмотришься: видно, рука у них набита.
Закусили фисташками, и Доктор взялся за Сюзанну:
– Ну, теперь ты колись.
– Чего?
– Насчет поста.
– А, пост я да, соблюдаю.
– Соблюдаешь? Ты сюда пришла на ночь глядя его соблюдать?
– Ну, пришла, чего ж теперь... Это ж не значит... А я в пост вот что: я ем мясо через день и избегаю анального секса.
– А избегаешь тоже через день?
– Нет, что ты! Весь пост, конечно...
– Гм, свежо. Оригинальная у тебя епитимья. Это кто ж ее наложил? Кто сформулировал?
– Сама...
– Молодец, есть в тебе работа мысли и тяга к самосовершенствованию...
Надо же, даже в вертепе, в увеселительном заведении, люди вот думают о возвышенном, смотри, духовность какая... А что тут смешного? Что ж они, не люди? Если девушка трудится в бардаке, так что ж ей, непременно надо еще и кровь христианских младенцев пить? Может, она, невзирая на профессию, еще и родину любит, и бабушек через дорогу переводит...
– А давайте мы вам спляшем приватный танец.
– Ну да, вы ж танцовщицы. Это, типа, что ли, разденетесь и будете тут трясти сиськами вокруг меня под музыку?
– Ну, мы вообще разденемся и вообще всем будем трясти. Это так интересно!
– Ладно гнать-то, чего тут интересного... И сколько ж вы денег от меня затребуете за такое представление?
– Двести долларов, – быстро сказали они, мгновенно переглянувшись.
– Двести! За торопливую демонстрацию гениталий! Вы просто с ума сошли. Лучше выпейте водки и выкиньте эту дурь из головы.
– Ну почему же торопливую? Мы можем медленный танец заказать...
– Выпейте, выпейте. Не морочьте мне голову.
Между тем посетителей в заведении прибавилось, тут и там на полукруглых диванчиках сидели притихшие джентльмены с парой девиц каждый, и улыбались, и диктовали что-то официанткам, и жевали суши, слепленные из кубанского риса и мороженой скумбрии. Непристроенные, не приглашенные никем девицы прогуливались по залу – такое бывает на провинциальных танцплощадках, – и крутили головами, отчего их дорогие прически медленно и верно растрепывались. В темноте с разных сторон коротко вспыхивали прожектора, и в их свете мелькали ляжки и ягодицы, которыми танцовщицы – таки танцовщицы! – под старинную музыку терлись о торчащий на сцене шест, напоминающий о вертикали власти. Все вокруг было солидно, дорого, чисто – а разврат из обстановки не пер; да как раз потому, может, и не пер. Люди, которые школу кончали при советской власти, привыкли к какому-то другому разврату, более домашнему, простодушному, незатейливому и стыдному. А тут слишком уж все было официально и строго; ладно, все понятно было с пьяненькими делегатками слета общественниц, с ними ясно, что и как. А с трезвыми и хорошо оплачиваемыми работницами сцены как? Это было не очень ясно, это привносило в ситуацию определенную неловкость. Хотелось, чтоб от нее избавиться, выпить, и люди выпивали. Да, может, именно это и требовалось доказать? Подними цену на выпивку, смути клиентов девками – чем не концепция...
...Впервые в это заведение Доктор попал на День Победы. Зайдя за антиполицаем и антипохмелином в магазинчик в старом доме на Пресне, он увидел на двери объявление: типа, ветераны ВОВ приглашаются в ночной клуб в 12.00 для поздравления, явка строго обязательна. А как раз был первый час, клуб в том же доме, через две двери... Настроение у Доктора было соответственное, лирическое; он был с серьезного жесткого похмелья, когда так трудно уговорить себя жить, да еще в такую беспощадную жару... Он еще подумал, 9 же Мая кругом, с наглядной агитацией, – как же тяжело в таком вот состоянии бегать, к примеру, с ружьем под угрозой расстрела, когда и так тошно, взять еще да убить кого-то, выпустить из чужого человека, которого впервые видишь, сизые вонючие кишки и чтоб еще лилась теплая тяжелая пахучая кровь... Доктор почувствовал мгновенное искреннее отвращение к своему живому и в целом безотказному организму, который только изредка сбоил и троил, и, как часто бывает в такие трудные минуты, глубоко поверил в то, что вот он уже бросил пить водку, и вчера – это просто был чисто последний раз... Ну, если б какая-то нужда или сила закинула его на войну, он там бы точно не пил; хотя, если вдуматься, там вышло бы скорее наоборот. Если б наливали. Да, так 9 Мая. Доктор еще вспомнил своих дедов, которые все воевали. Один, родной, считалось, был убит под Сталинградом, но Доктору, когда он про это вспоминал, без всяких на то оснований казалось, что дело было запутаннее, из глубин истории доносился еле ощутимый, но верный и страшный запах ареста, рисовалась полутемная какая-то камера, накатывал чужой давнишний стыд, пугала глупость смерти от своей русской пули. После войны в доме покойного, у его вдовы, поселился вернувшийся из Европы рядовой, он был помощником машиниста на маневровом паровозе, любил напиваться самогонкой, водил маленького Доктора в пивную, где давал хлебнуть из кружки пивной пены и набивал маленькие детские кармашки присоленными сушками, и класса этак до седьмого считался настоящим родным дедом. Другой дед, главный и самый близкий, и знакомый, и понятный, каждое утро 9 Мая цеплял на парадный коричневый пиджак оба ордена и все семь медалей и шел к городскому театру, опираясь на коричневую же тяжелую палку, припадая на кривую, битую осколком ногу. Про близкого деда было известно много подробностей, и иногда Доктор выпрашивал у него минут на пять трофейный еще ножик и пару живописных подробностей фронтовой жизни; что-нибудь наподобие того случая, когда перед строем в каком-то жидком леске расстреляли самострела-татарина, жуткая то была история, угораздило ж человека родиться пацифистом в такое неподходящее время...
Все деды – и родные, и третий, тоже любимый, – давно уж были в иных мирах, и теперь не очень было важно, у кого раньше кончился жизненный путь, у кого позже, ведь и Сталинградская битва, и перестройка ушли в прошлое, потонули в глубине времен и были одинаково недосягаемы... Когда схоронили последнего деда, Доктор заметил, что та война стала древней, ненастоящей, нереальной, книжной – а ведь совсем недавно казалась такой ясной, подробной, своей. «А тут вот кто-то задумал поздравить ветеранов; неплохая идея, даже прослезиться можно», – подумал Доктор и пошел в клуб. Не столько чтоб чествовать старых солдат, сколько передохнуть в холодке и, что немаловажно, выпить кружку или две пива. Какое-то сильное и яркое чувство поднялось у него в груди, он все понял и сказал себе тогда: «Пора!»
Он сперва опохмелился, а уж после осмотрелся и заметил за столиками у сцены стариков. Те сидели недвижно и смотрели на девицу, поплясывающую вокруг длинной никелированной железяки. Господи, когда ж они в последний раз видели молодую голую девку? Пожалуй, еще до начала космической эры... А нам какие ж еще испытания готовит жизнь! Какие ж еще будут жуткие муки – да вот хоть как эта, когда по прошествии 40 лет снова видишь девку – кровь с молоком, посмотришь – и больше в этой жизни не увидишь! Будешь, старый и противный, помирать в одиночестве, и твоя старуха, если доживет, будет тебе подносить аптечную железяку под дерьмо – и это максимум женского внимания, на которое можно будет рассчитывать...
Меж тем в углу колыхнулась портьера, и из-за нее выхромал дедуля в темной фетровой шляпе. Он подошел к столику, к своим, и сказал – как раз музыка заглохла, и Доктор расслышал:
– Я такое только в кино раньше видел. Расстегивает тебе – и давай... – Дедушка не знал, как бы это лучше объяснить, и показал жестами.
– Да ну!
– Я тебе говорю.
– Гм... Я думал, мне б хоть за сиську ухватиться, а тут вон что! Нет ли валидола у кого с собой?
– На тебе валидола и иди давай скорей.
– А почему это я?
– Дурень, да потому что сейчас я был, а ты за мной следом, по алфавиту!
– Да ну... Не могу я. Я ж все-таки в партии состоял...
– Ладно, тогда я! – встал совершенно лысый дед и пошел через зал к ширме.
– А я... А я... – снова встрял партийный, – я вот что, я домой пойду. Вот и все. А вы! Вы! Вы – как хотите.
Но тот счастливец, что в шляпе, его перебил:
– Хорошо б еще рюмку долбануть!
– А, тебе прям сразу тридцать три удовольствия?
– Ну да. А за что я воевал?
– Не богохульствуй, Никита!
– Я про Бога, кстати, слова не сказал.
– Помолчи!
– Нет, выпивки вам не положено, – объясняла старикам официантка. – Вот только то, что в пригласительном билете: поздравление ветеранов.
– А где ж поздравление?
– Так вон же вас девчонки там поздравляют!
– А, понятно... Это, значит, устное поздравление...
– Прошу прощения, иди сюда, красавица! – подозвал я девицу. – Дай им водки ноль-семь и закусить чего-нибудь порежь – это с моего стола.
– Хорошо.
– Слушай, а кто это придумал, поздравление?
– Это Геннадий Иваныч.
– Кто такой?
– Новый хозяин.
– Он что, это купил?
– Нет, ему по наследству досталось.
– От кого? От дедушки? У него, что ли, дедушка фронтовик был и вашим этим... э-э-э... клубом владел?
– Нет, не от дедушки. От Степана Сергеевича. Его застрелили неделю назад. Да про это во всех газетах было! Они с Геннадием Иванычем компаньоны были. – Девица вытерла белым передником слезы. – Извините.
– Ничего, иди себе, иди...
И непонятно было, то ли бандиты почувствовали себя фронтовиками и потому вспомнили про старичков, то ли это поминки были, а может, просто совпало – вот, вступил человек во владение, а тут как праздник. Хотя нельзя было сбрасывать со счетов и возможный рост патриотических настроений в обществе. Нельзя также напрочь исключить и то, что так тихо и мало кому заметно дала о себе знать национальная идея. Она, может, такая: если можешь, порадуй соотечественника тем, о чем он и мечтать уж забыл и что для тебя будничная мелкая радость...
– Так я пойду! – снова напомнил о себе партийный.
– Да подожди ты! – кто-то оборвал его раздраженно. – Выпьешь с нами, праздник же, а там и иди себе... А если ты скажешь, что еще и не пьешь, так мы тебе еще морду набьем! Сядь и пей молча...
Доктор расплатился и пошел. Говорить с дедушками он не стал – у людей праздник, он им чужой человек, чего лезть.
Дойдя до выхода, он спохватился, и вернулся, и углубился в темный коридор, заблудился и, остановившись, чтоб сообразить насчет сортира, подслушал кусок беседы за приоткрытой дверцей:
– Совести у тебя нет... Что же, как браткам давать задаром, так ты готова в субботник, а защитники родины тебе никто. Да они жизнь на планете отстояли! Что ж ты, блядь, делаешь!
– Я не блядь, я танцовщица, – чуть не плача отвечала девица.
– Блядь – это такое междометие, понятно тебе? Иди, блядь, и подумай о своем поведении! И сделай правильные выводы...
Пост же, пост на дворе! Доктор спохватился: что ж это он «Русский стандарт» пьет? Нехорошо... Ведь отец Михаил не велел! Он подозвал официантку и попросил ее поскорее дать самой дешевой водки, какая только была в заведении.
– Нам бы и на закуску чего-нибудь, – вежливо попросили комсомолки.
– Да, точно... Знаете чего нам?
– Рыбное ассорти, – снова встряли комсомолки.
– Совести у вас нет, одно слово – бляди! – оборвал их Доктор.
– Что, суши вам принести, как всегда?
– А, да, суши, только такие, знаете, с морковками.
– Суши вегетарианские, три порции?
– Ну.
– А можно мяса?
– Так ты ж мяса не ешь в пост!
– Это она не ест, к тому ж через день, а у меня все в порядке.
– Слушай, если тебе не нравится угощение...
– Нет-нет! Нравится! Ладно, не обижайся! А чего у тебя с водкой за история? Ты зачем дешевой заказал?
С водкой вышло так. Однажды в гостях у знакомого иконщика, который с северных черных старинных досок построил симпатичный домик на Рублевке, Доктор познакомился с батюшкой откуда-то с Волги. Отец Михаил был бывший учитель, типичный, карикатурный даже интеллигент-шестидесятник. Доктор вел с ним обычные беседы, какие светский книжный человек, давно не заходивший в храм, может вести со священником – так, ни о чем, но и эрудицию ненавязчиво выпятить, и широту взгляда, и просто провести время с интересным собутыльником. Каковым отец Михаил, несомненно, был. Он даже под конец сильно удивил Доктора тем, что настоял на продолжении пьянки – когда уж все вроде было кончено, ко всеобщему удовлетворению. «Раз духовное лицо вон еще требует водки, чего ж мне лезть с нравоучениями? Похоже, тут не тот случай, когда уместны дебаты. Это даже бы было неприлично! Типа, что ж вы, батюшка, водку-то жрете? Небось мы побольше жрем... А он отъехал от прихода, где за ним глаз да глаз, так хоть отдохнуть немножко может...»
Отдых продолжился и на речном берегу, куда вся компания пошла уже в ночи. Батюшка прихватил на пляж бутылку «Лимонной», объяснив свой выбор тем, что там на природе едва ли отыщется закуска и простая пшеничная может колом встать в горле. Искупавшись в холодной по-ночному воде, пошли обратно. Батюшка, добив «Лимонную», громко проповедовал в ночи, и обличал пороки в не очень цензурных терминах, и даже бросил пустую бутылку во двор какой-то приглянувшейся ему незатейливой – красный кирпич, три этажа – дачи. Иконщик ничему не мог помешать – ему самому было нехорошо. Его дочка, стройная девчонка лет 11, с ужасом смотрела на Михаила. Доктор ей сказал:
– Ну, что ж тут особенного?
– Да ведь он же батюшка, и вдруг напился...
– Да это ж разве напился?
– Мне кажется, да, – осторожно, но твердо ответила девочка.
– Гм... Но ведь и мы с твоим папой напиваемся, скажем так, время от времени!
– Так то вы... И я к вам привыкла, вы напились, и все. А он батюшка, как вы не понимаете!
– Это я не понимаю? Это ты не понимаешь!
– И чего же я не понимаю?
– Очень простой вещи: он не как священник, он как частное лицо напился! Неужели это не ясно? Смотри, он же не в рясе, а в пиджачке, а? – Доктор сам процентов на семьдесят верил в то, что говорил тогда.
– Нет уж, ничего не выйдет. Я сама себя в этом пыталась убедить, да только не выходит. Мне кажется, что батюшка – он даже и в пьяном виде батюшка... Он же не вы с папой!
– Точно, он – не мы...
Эту историю Доктор и рассказал вкратце девицам. Вкратце – потому что он не стал разоблачать священнослужителя перед лицом блудниц. Им не обязательно это все выслушивать – у них и без того широкий взгляд на жизнь, слишком широкий; «я бы сузил», как говаривал литератор позапрошлого века по фамилии Достоевский. Выслушивать – да еще в ночи, да в таком месте. Тьма, грохот, блудницы, их пляски, вспышки света, как будто от языков пламени – такие бывают, если подкинуть чего – или, может, кого – в костер... А как выходишь оттуда, из черноты, часов этак в шесть утра, – да на белый свет... А там уж солнце светит, троллейбусы жужжат, бегут по улице небогатые люди, и смотрят друг на друга злобно, и грубо орут, когда их случайно кто толкнет. Простой наш трудовой народ спешит добывать хлеб в поте лица, а не, к примеру, икру в поте иных органов.
– Так, а при чем тут дешевая водка? Мы не поняли.
– А, я недосказал просто.
И он досказал со второй попытки.
Там была такая история. С тех пор в каждый приезд батюшки в Москву Доктор с ним встречался, и они по-дружески напивались, славно проводили время. И вот отец Михаил однажды перед постом спрашивает Доктора:
– Скажи мне, друг мой, ведь ты же алкоголик?
Такого вопроса Доктору еще не задавали, да еще и настолько всерьез. Так что было над чем задуматься. Обижаться тут было бы глупо, все ж свои. Да к тому ж алкоголизм – это разве в Россiи стыдно? Непьющему человеку трудно заслужить уважение, занять место в приличном обществе... Не то что стыдно, а как-то вроде неловко... Да ладно! В Россiи мужики никогда не признаются в том, что они алкоголики, а дамы – в том, что они бляди. Хотя трудно найти другую страну, где столько бы пилось алкоголя и столько б было бесплатного разврата... В общем, Доктор впервые в жизни признался, причем признание было откровением и для него самого:
– Да, я алкоголик.
– Так-так. А как же ты в пост будешь?
– Я? Ну, не знаю. Я, к примеру, буду поменьше пить. О! Я не буду в кабаки ходить, а буду дома квасить. Нормально? А, отец Михаил?
– Сейчас я подумаю. – Михаил покусывал ус, глядя покрасневшими глазами в стенку. – Так-так... А скажи-ка мне, ты вот какие напитки любишь?
– Ну, виски, к примеру.
– Так вот, я тебе на весь пост запрещаю пить виски! Но поскольку ты алкоголик, то есть человек больной, так я тебе в целях здоровья разрешу пить водку. Но только самую дешевую, знаешь, сучок такой везут из провинции. Пей! Удовольствия чтоб никакого, но зато и не помрешь. Это тебе как бы лекарство будет...
Доктор, подумав, это принял. Отчего б и нет? Он давно уже сообразил, что какие-то самоограничения в жизни таки нужны, без них дорога превращается в степь, по которой все равно куда скакать... А хочется ж простых человеческих радостей, чтоб не просто события валились кулем, а в каждом сюжете чтоб ясно просматривались, как положено, начало, середина и конец, а не просто утомительный беспорядочный поток сознания. Завязка, кульминация и развязка. И чтоб за все ты платил сам, а не брал готовое и оплаченное кем-то чужим по безналу; уж мы живали при коммунизме, пока хватит...
И теперь Доктор пил в пост только дешевые провинциальные напитки. И чувствовал себя мудрым, героическим, духовным и все такое прочее – не как лохи, которые, типа, умнее всех, и будто бы свободны, и никто им не указ, и никому они якобы ничего не должны.
Что же до комсомолок, то они вымолили себе право остаться при дорогой водке; Доктор снисходительно отнесся к их слабости. Жалкие создания, согласные жить без свободы, без выбора, без счастья посылать... (тут Доктор мысленно запнулся и сделал паузу; какой орган ни назови, все вышел бы дешевый каламбур) всякого, кто тебе противен... Пусть хоть сорт водки выберут. Хотя, если всерьез, самый главный свой выбор девки уже сделали. И для этого им понадобилась немалая, видно, отвага. Много, много на свете девиц, которые всему на свете предпочитают плотскую любовь, и разнообразие в ней, и еще чтоб принять алкоголя под музыку – да мало кто в этом признается. И еще меньше таких, которые идут этим вот своим путем, не слушая умных чужих слов.
Выпив так дорогих напитков каждая уже долларов на сорок – пятьдесят, если считать с начала трапезы, девицы взялись за старое:
– А давайте мы приватный танец исполним! Вы же обещали! Вы сказали – попозже. Ну так вот оно уже и настало, то попозже...
– А, это за 200 баксов который танец?
– Ну, такая уж такса здесь.
– Давайте мы лучше вот что. Давайте мы с вами в бартер уйдем.
– Бартер? Это что? Пароход, что ли, такой? Если на пароход, то лучше на «Блок», он тут рядом стоит. Нам там скидку дают за каюту.
– А вы почем возьмете?
– Ну, мы по пятьсот. Если, ладно, двоих, так тогда всего за восемьсот.
– Девки, слушайте меня. Я давно живу на белом свете и довольно наглядно себе представляю, чем девушка может порадовать джентльмена. Сто долларов – больше ваши штучки ну никак не могут стоить.
– Да-а-а, сто; давно уж нет таких цен!
– Ладно-ладно, хватит меня лечить. Ни хера вы такого не умеете, чтоб вам больше платить.
– Ха, откуда вам знать вот так заранее!
– Да ладно; что ж вы, будете горящими факелами, что ли, при этом жонглировать? Или тигру голову в пасть укладывать? В то время как я, хе-хе, пристроюсь с заду... Херня все это. Короче, давайте в бартер спляшем. Сперва вы мне, а после я для вас спляшу. Но сразу предупреждаю: денег – ни рубля не получите. Про двести долларов просто забудьте. Так, чтоб сразу ясность была. Идет?
Девки быстро переглянулись – Доктор только после узнал их план – и согласились. Дождавшись начала новой песни, подруги поднялись с дивана и принялись раскачиваться и крутить круглыми тверденькими – Доктор в ритме их танца уже принялся их щупать – попами, и сняли с себя сперва тонкие маленькие платья, после, само собой, бюстгальтеры и даже, увлекшись, последние остатки нижнего белья, которое было аккуратно уложено на диванчик – как будто танцовщицы уже собирались так по-домашнему, по-простому укладываться на ночь или хотя бы на часик. Раздевшись, они прильнули с боков к Доктору и шевелились под музыку, предъявляя и подставляя ему свои организмы бритыми раскрытыми частями. Если б это были устрицы, то потянули б размер этак на третий-четвертый, автоматически отметил Доктор. «Тугая струя ударила ей – ну там во что-нибудь, какая разница, – и она застонала...» – нечаянно цитировал Доктор расхожий порнотекст, который ему навеяло происходящее. Однако ничего не ударило, а напротив, музыка кончилась, девицы торопливо оделись и чуть не хором потребовали две сотни.
– Какие две?
– Как какие? Мы же тебя предупреждали, что это стоит двести.
– А я вас предупреждал, что не дам ни цента!
– Ничего не знаем! Мы работали и хотим получить свои деньги.
– Неплохую вы себе придумали работу! Сто баксов в пять минут.
– Такой тариф. Плати, и все.
– Идите вы на хуй в хорошем смысле этого слова!
– Ах так? Ну все, мы тогда пойдем жаловаться: вот, не заплатил девушкам. Все, мы пошли. – Они сделали такие лица, с какими провинциальные отличницы шли сдавать завучу лезшего им в глупости одноклассника; да тут и было что-то похожее.
Девки пошли прочь, и видно было, как у сортирных дверей они заговорили с человеком, который по-хозяйски оглядывал зал. Издалека, в темноте, видно было, что он невысок, что у него солидное отвисшее пузо, а когда сверкнул очередной язык пламени, каким подбадривали дежурных танцовщиц на сцене, стало видно, что лицо у человека недоброе, жесткое лицо...
«Вот твари, к какому волкодаву пошли, – подумал Доктор, обозлился и решил девкам не платить ничего уж из принципа, по-любому. Но на всякий случай залез в карман и пощупал бумажник: в бардаке с этим не зевай. Пальпация показала, что денег с собой было тыщи так две – две с половиной».
Лицо, лицо... Я что, его где-то видел, этого типа? Не, не видел. Просто он не то что похож на кого, а так, напоминает, напомнил... Напомнил... Сейчас соображу кого...» – И таки сообразил. А вспомнился ему товарищ молодых лет – Богдан. Только тот был худой, с горящими глазами, да и повыше. Было и еще одно отличие: этот тип себя неплохо вроде чувствовал, а Богдана уж лет десять как схоронили. Вот те месяцы, последние в его жизни, сложились в простой и ясный, как будто придуманный, сюжет. Внезапно в ходе развлечений у Богдана воспалился аппендикс, это все ночью, у кого-то на даче... И страдальца повезли на случайно пойманном грузовике в город, в Склиф. Везли как раненого бойца – в кузове, на голых досках, прикрытых утончившейся от годков и отработанного масла телогрейкой. В Склифе Богдана взрезали, покромсали и зашили – но через неделю он не то что не вышел на волю, а стал натурально помирать. Тогда в их компании это было в диковинку, родные похороны по пальцам пересчитывались, и это всех забирало. Про Богдана говорили подолгу и проникновенно, как прежде про капитализм с социализмом, а после уж более и ни про что. Прониклись не только близкие, но и сам страдалец, – обычно же им врут, и они верят в чудеса, а тут – нет. Он потоньшал, обветшал, обтрепался, нос его торчал среди мертвенно-бледного лица как немой укор нам, здоровым и бодрым молодым ребятам, которые бездарно прикидывались задумчивыми и печальными. Да, понятно, не жилец, но... Одна только Рената рыдала одиноко в коридоре, – она не была допущена к еще живому телу, временный владелец которого, вызвав батюшку, окрестился в самом конце жизненного пути. У Богдана на груди лежали видные отрезки вызывающе дешевого, чтоб не думалось о бренном, гайтана и прицепленный к нему тяжелый православный крест. Нести его оставалось вроде недолго, и больной торопился. Наказав Ренате, с которой он жил во грехе года три, не показываться ему более на глаза, он вызвал почти совсем уж забытую семью, и та со дня на день прилетала из Израиля, волнуясь об одном – застанет ли. Застали, успели, долетели; жена как жена, и маленький сынок, и дочь – чуть все ж постарше, вот будет помощница вдове. Умирающий их принял лежа, благословил, попросил вспоминать о себе... Доктор с друзьями тогда так разволновался, глядя на эту сцену, что ушел в запой, правда, всего на два дня.
«Вот, – думали они тогда, – пьянство, безделье, бабы какие-то, часто испитые, с серой под гримом кожей, хотя и молоденькие, свежие, наивные и грубые тоже мелькали, порнухи кассет сто в коллекции, про деньги только и думал. И вот, пожалуйте, пробил час – и на тебе: лежит, постится, кается, вздыхает, прогоняет блядей, все трогает нательный крестик и жалобно просит арбуза (зимой-то) и Heinecken’а (при советской-то власти). Ему, конечно, этого всего принесли, вспомнив про Пушкина, захотевшего перед смертью морошки, и про Чехова с его предсмертной жаждой шампанского...»
Друзьям с их слезами было как-то неловко, хотелось тогда пить, и веселиться, и вызывать знакомых девушек, и врубать музыку на полную, что они и делали. Это все было не от желания забыть о печалях, выкинуть из головы несчастного товарища и прожечь свою оставшуюся жизнь. Это скорее была форма размышлений о вечном. Вот, дескать, понимаем, как все хрупко, как все кругом бренно, и далее в таком духе. Приблизительно так – тоже помирать будем, и хорошо б успеть спохватиться, и привести себя в приличный вид, и детям сказать что-нибудь возвышенное напоследок... А не поспеешь – и будешь вот так во тьме и грохоте собачиться с блудницами, и думать, да когда ж это кончится, а оно все тянется и тянется, и кажется, что вот так уже год тут сидишь или два, и так и застрянешь тут навеки...
Девки все ближе подходили к столику, подводили своего менеджера. Он чем ближе, тем больше казался похожим на старика Богдана, но и разница с каждым шагом становилась все разительнее. Тот был все же тонкий и как бы воздушный, и казалось, думал о чем-то этаком, нездешнем (правда, честно говоря, только в те свои последние месяцы, и это теперь можно было и в голос признать, ведь времени вон уже сколько прошло...), а у этого лицо было как каменное, твердое и недвижное, и в нем было что-то такое ясное, убедительное, криминальное – никаких сомнений, что, если доведется, легко убьет и забудет про содеянное... Тот болел, худел, постился и каялся, улыбался и нежно любил друзей – а у этого такой лоб, что об него впору поросят бить.
«Этому б парню бандитов играть в сериалах», – подумал Доктор. Было ясно, что на Богдана этот персонаж похож только в каких-то деталях, которыми можно пренебречь, – и все. Мало ли похожих людей! Люди, которые раз-другой встречали в жизни своих двойников (Доктор с одним даже снялся на память, дело было в какой-то горной деревне в глухой Каталонской провинции), такому уж и не удивляются.
– Этот, что ли? – спросил подошедший громила. Голос был-таки знакомым, и Доктор в этой черной тьме, наполненный весь водкой и взвинченный злостью на этих так называемых танцовщиц, вспоминая о каких-то полузабытых давнишних драках – тех, в которых он был бит превосходящими силами противника, – заметил внутри себя ужас ли, страх ли, память про какой-то гриппозный кошмар... Ему показалось, сама пришла мысль, что ад таки бывает, но в нем не всем лизать горячие сковородки, а только тем, кто боится сковородок. Кому-то же будет там назначено мучиться от вечного чувства потери (это была чья-то чужая мысль). Другие будут, допустим, страдать от жесточайшего похмелья тысячу лет подряд так, чтоб никто им не поднес пива. Нет, причем именно все вокруг будут пить как раз пиво! И смеяться! Замечательное также наказание – тысячу лет спать, и чтоб вся эта ночь была заполнена кошмарами по твоему личному вкусу, чтоб ты видел там самое для тебя страшное, без остановки, и не мог проснуться... И потом... чужая мысль, мы, может, давно уже в аду, только про это не догадываемся...
– Этот-этот, – ответил Доктор бодрым голосом. – Чего надо-то?
– Хм-хм, – ответил громила, всматриваясь в Доктора, – видно, оттого, что и ему показался знакомым голос. – А, понял! Понял. Но только ты морду отъел за эти годы такую, что... Чего вылупился? Ты думал, я подох тогда? Вы думали, что я сдох, да? Так не дождетесь!
– Да мы и не ждали... Мы, честно говоря, про тебя и думать забыли. А уж тем более такого, чтоб тебе погибели желать, – такого и вовсе не было...
Доктор вспомнил тот год. Богдан все лежал в больнице, ему было все хуже и хуже, он высох и отвратительно посинел, запах гноя в палате стал совсем уж невыносимым, и у всех, кто еще находил силы навещать несчастного, были уродливые от страха и отвращения лица. Доктор ходил туда до самого своего отъезда в далекую страну, надолго. Туда, вдаль, ему звонили мало, ведь дорого же, а после, когда он вернулся, был стресс от перемены континентов и жизней, и после депрессии началась дикая суета, такая, что он годами не мог сосредоточиться и повидаться с людьми, которых он в отличие от Богдана любил вполне безоговорочно. Да что там говорить, когда живешь в Москве, такое часто бывает... Но воскресший старый друг не лез целоваться. Он стал как будто совсем другой... Ну а что, опыт смерти или на худой конец умирания, наверно ж, зря не проходит! Что-то там щелкает, видно, в голове... И Доктор, не думая даже обижаться на чужое равнодушие, спросил нейтрально, спокойно:
– Слушай, а ты тут кто?
– Я тут? Самый главный.
– Президент, что ли?
– Нет, бери выше... Я тут худрук.
– Худрук – от слова «хуй»?
– Сам ты хуй...
– Понятно... Да-а... Вон ты как стал на хлеб зарабатывать.
– Бабки, большие бабки – они все оправдывают. В мои годы пора уж жить по-человечески. Хватит, побыли мы нищими... А надо ж что-то внукам оставить.
– Я, знаешь, ничего не имею против блядей, но... Не стыдно тебе, что эти твои внуки скажут?
– А внуки, когда дедушка к ним приедет на «Bentley», и спрашивать не станут, откуда деньги... Да, так ты это, двести баксов отдай девчонкам. Пока тебя мои гориллы не выкинули отсюда. Сломав челюсть предварительно.
– Да пошел ты со своими гориллами. Глянь, ты сам-то – чистый павиан! Дико похож!
– Ты что думаешь, что я шучу? Отпиздят тебя от души, чтоб беззащитных сирот не грабил по ночам.
– Скорей это я у вас тут сирота беззащитная, а не бляди с гориллами... Так-то вы тут гостей привечаете! Эй, девки! Идите сюда, не бойтесь... Я вам говорил, что денег не дам?
– Ну...
– Вот и не даю.
– Но мы-то плясали, а вы нет!
– Говно вопрос. Вот сейчас и спляшу. – Доктор тяжело вылез из-за слишком близко придвинутого к дивану и намертво привинченного к полу столика и – музыка играла во всю громкость, «И эта любовь пройдет, и это чего-то там еще пройдет» – и забил, затопотал каблуками по полу, выделывая медленную пьяную чечетку. – Асса, чавела, ну вот вам и танцы, вот и бартер! Довольны?
– И не довольны, потому что мы же раздевались! А вы нет!
– Ну, девки, раздеться мне несложно. Но кто от этого получит удовольствие? Тут будет все наоборот. Вы раздевались – так вы молодые, красивые (правда, жаль, совести у вас нет), спортивные, а таки постарше вас буду и потолще...
– Ничего не знаем! Не раздеваетесь, так давайте двести баксов. И все!
– Раздеться? Я с удовольствием, но только это вас огорчит.
– И почему же, интересно?
– Да нет тут ничего интересного... У меня хер такой маленький, что и показать кому стыдно. Особенно в приличном обществе. Особенно в присутствии молодых девушек.
– Ничего не знаем!
– Ну, как знаете, а я вас предупредил. – И доктор расстегнул ремень, а после и джинсы, и, оттянув левой рукой вниз исподнее, правой достал свой прибор, и предъявил его девицам, при этом вновь принявшись отбивать чечетку. Тук-тук-тук, так-так-так-так-так... – Могу специально для вас подрочить, чтоб подлинней вышло. Желаете?
– Ничего мы не желаем! А давайте нам наши деньги, и все!
– Здрасссьте, деньги... Вы, значит, хотите сказать, что я вам тут даром стриптиз устраивал? Старый дурак вам тут за спасибо отплясывал и елдой тряс? Вы с ума сошли, девчонки... Да вы просто отмороженные какие-то!
Тут встрял Богдан и говорит:
– Да, с таким хером тебе только в ночной клуб и ходить... Дома б сидел, эх ты, пензия! Скажи спасибо, ладно, спишем эти двести на представительские. Будешь мне по гроб жизни благодарен, понял?
– Это я благодарен? Тебе? – Доктор хотел было напомнить про старые времена, когда он носил своему умирающему дружку в пустую белую дешевую палату передачи из валютного магазина, но сообразил, что за давностью лет то дело уж точно закрыто, и некорректно было бы с его стороны даже вспоминать про него... И сказал про другое, про свежее, еще не забытое, где еще имело смысл взывать к справедливости: – Ни хера себе, благодарен! Я с твоими девками расплатился сполна. Набрали вы, я вам скажу, таких тварей бесстыжих!
– Мы когда будем институт благородных девиц открывать, так у нас, возможно, будут другие требования. И тебя тогда пригласим консультантом.
Но как бы то ни было, таки ведь справедливость восторжествовала.
Доктор ехал домой в смешанных чувствах. С одной стороны, был приятный сюрприз – вот, оказалось, старый товарищ не помер, а до сих пор жив-здоров, и дела у него идут хорошо. С другой же стороны, товарищ был уже и не товарищ, а чисто непонятно кто: так, чей-то чужой знакомый, с которым вас когда-то случайно познакомили. Тень старого приятельства. Это все был чистейшей воды happy end против того, что творилось кругом с его друзьями и друзьями чужих людей, – они пропадали, исчезали, их убивали и хоронили или они ломались и становились совершенно неузнаваемыми, в них ни следа не оставалось от того, какими они были в прежние безмятежные времена.
А что с Богданом так холодно поговорили при внезапной встрече, так и спасибо, что обошлось без мордобоя, без кровавых соплей, без стрельбы. Доктор недавно поменял двенадцать зубов и с ужасом думал о том, что вот еще раз придется пройти весь стоматологический круг, и снова кто-то будет за деньги жечь и ковырять родное мясо у него во рту и в крошку перемалывать бурами его похожие на маленькие Колизеи бедные одинокие зубы. В общем, это было даже счастье, что встреча со старым товарищем прошла на таком ровном холодном градусе.
После, в новую встречу с отцом Михаилом, как водится за водкой, Доктор ему долго и путано, не очень понятно зачем, рассказывал про постные дни, точнее ночи, которые он проводил в обществе срамных девиц за бессмысленными беседами. Михаил слушал не перебивая – небось у них в поселке городского типа нет таких заведений, и чисто профессионально ему интересно было послушать про новые прогрессивные и богатые подходы к греху. А когда рассказ был закончен, батюшка внезапно похвалил Доктора, чего тот уж совершенно не ожидал.
– Молодец! Даже иные святые отцы проповедовали перед блудницами. Дело хорошее, давай и дальше в том же духе.
– Так то они! А у меня – какое ж проповедничество? Так, шутки шутил с блядями...
– Во-первых, не надо ругаться. А во-вторых, какие ж это шутки? Это не шутки. Ты же их от греха отвращал – греха же не было?
– Вообще или как?
– Ну, в тот раз.
– В тот раз, отец Михаил, точно не было. Но в целом не могу сказать, что... Я до некоторых видов греха того... ну, падкий.
– Вот заладил! Ты ж не на исповеди тут... Ну, ты им о пользе поста и молитвы говорил ведь?
– Ну, в принципе это можно и так истолковать... При желании... И с некоторой натяжкой... Но только про пост! А про молитву, кажется, и не было ничего. Да они б и не поняли, может...
Но отец Михаил не слушал оправданий.
– Стало быть, ты перед ними проповедовал!
– Да как же я мог? Мне ж никто не поручал...
– Зачем же поручать, когда это и так с тобой случилось? И так тебя привел Господь. За это давай и выпьем.
Эти рассуждения все еще казались Доктору странными, но продолжать спор он не стал, поскольку богословие ведь не было его сильной стороной. И потому он, кивнув отцу Михаилу, молча и жадно выпил. Причем выпил виски – поскольку Христос к тому времени уж воскрес, о чем Доктору уже сообщили раз сто только за один тот день. Слышать это было приятно, тем более что хорошие новости приходят нечасто. Все-таки хорошо, когда все хорошо кончается...
Забавно – потом, после, случайно Доктор от кого-то узнал, отчего старый дружок Богдан стал меньше ростом: его врачи укоротили на пару позвонков, которые стискивали некий нерв как пассатижами. Ну, укоротили, так что? Ему можно подкладывать под задницу бумажник, и он будет казаться куда выше ростом...