Глава 1

Монах-призрак

Она умрет, и я не могу этому помешать. Большая черная птица, посланник смерти, уже покинула свое горное гнездо на Лунной горе и теперь в пути, чтобы раскрыть свои могучие крылья над ней. Она догадывается об этом уже давно. А теперь, когда рок приближается к древним стенам собора Парижской Богоматери, и я чувствую это. Ее решение — остаться и встретить опасность лицом к лицу — незыблемо, и я прочно связал свою судьбу с ее судьбой. Но я ничего не могу больше сделать, кроме как ждать тех, которым суждено ее спасти и принести ей же смерть. Черная птица прилетит. Я знаю это — не разумом, а глубиной моего отчаявшегося сердца.

Темная ночь, вечный союзник птицы смерти, опустилась над Парижем, и дома вокруг собора превратились теперь в призрачные создания, в притаившихся на корточках хищников, готовых к прыжку. Сена стала огромной змеей и обвилась вокруг острова подобно загадочному оуроборосу , преграждая всякий путь к бегству. Все сговорились, чтобы украсть ее молодую жизнь.

Чтобы отвлечься от мрачных мыслей, я прошел в мою келью в Северной башне, зажег лампу на столе, достал бумагу, чернильницу и перья и теперь начинаю записывать мою историю, которая в то же время и ее история. Не знаю, сумею ли я закончить свои записи, прочтут ли их когда-нибудь. Не слышу ли я уже приглушенного грохота, топота нескольких тысяч ног тех, кто пришел со Двора чудес и провозгласил себя исполнителями рока, сами того не подозревая, что выполняют волю Сатаны? Возможно, я все-таки дойду до конца, и мое повествование станет предостережением для людей, чтобы они не примеряли на себя роль Бога, в которой они освободят необузданную, разрушительную мощь. Мощь, которая сильнее, чем любой человек.

Место, в котором я пишу эти строки, собор Парижской Богоматери, только кажется мирным приютом для осмысления и внутреннего уединения. Где-то в его бесконечных комнатах и углах, его часовнях и башнях Богоматерь скрывает тайну, чье разглашение решит судьбу человечества. И я проклинаю того, кто избрал именно меня для открытия этого секрета.

Не подглядывают ли за мной мрачные существа Собора — горбатое чудовище и его строгий учитель? Они тоже пытаются проникнуть в тайну собора Парижской Богоматери. Удастся ли это им или мне — я не знаю. Для меня очевидно лишь одно: моя судьба решиться здесь, на этом месте, в этом городе.

Но я забегаю вперед, лучше начать с начала, вернуться на полгода назад, в ту зиму, когда я, полный надежд, приехал в Париж. Я не подозревал, что неизвестная сила сделала меня мячиком в своей игре, пешкой на необозримой шахматной доске, чьи поля — это запутанные улочки Парижа. Путь, который привел меня к собору, был давно предначертан чужой рукой. Если бы я знал об этом, я бы тут же развернулся и не дал бы вовлечь себя в игру между жизнью и смертью, за небесное счастье или вечное проклятие… Слишком поздно…

Я хотел начать в Париже новую жизнь и жадно окунулся в шумное веселье большого города, когда прошел через ворота Сен-Мишель за два дня до Рождества. Я ничуть не ожидал, что уже скоро буду думать о том, чтобы покончить с собой, что стану разыскиваемым убийцей, что мрачное существо — монах-призрак — подкарауливает меня…

В темную, облачную ночь на 6 января 1483 года от рождества Христова я проклял этого беса Иоганна Гуттенберга вместе с его пачкающим черной краской печатным прессом. Я решил умереть. Только смерть, как я думал тогда, могла избавить меня от удушающих тисков проклятого цеха печатников с их чудовищными дьявольскими машинами. Казалось, весь Париж находился во власти их беспощадных рук, город сжат грязными, вымазанными маслом пальцами. Вдруг неплотные грозовые тучи еще больше затемняли ночное небо, а черные небесные демоны, посланники нового мрачного времени, которое однажды назовут по имени этого немца, Гутенберга? Меня охватил ужас при этой мысли, а взгляд блуждал по хитросплетению крыш, башен и зубцов стен Парижа — и терялся в бескрайней тьме.

Хуже, чем страх перед новым, неизвестным, и смущение перед лицом того, что принесли на белый свет ученики Гутенберга, был только грубый кулак, который сжался в моем желудке, намотал на себя мои кишки — и довел до моего сознания, что кум Голод вознамерился уничтожить мое решение добровольно уйти из этой никчемной жизни. У меня не было даже сухой, заплесневелой крошечки хлеба в желудке и ни соля в кошельке, чтобы выбраться из своего крайне незавидного положения. Если быть честным до конца, у меня и кошелька-то больше не было. Обшитый дорогой парчой кожаный мешочек, воспоминания о лучших днях, послужил платой у скаредного ростовщика на Понт-о-Шанж за кружку анисового вина, каравай хлеба и добрый кусок бри. Два дня прошло с тех пор, и от яств остались только вкусные воспоминания.

Я вертелся волчком, как пораженный пляской святого Витта, не находя ни помощи, ни даже хотя бы малейшей надежды. Мрачным и пустынным мне показался остров посреди Сены, омываемый неутомимыми водами большого потока. Колокол напротив Сорбонны уже давно пробил к Angelus, призвав к ночному покою. Шорохи из лачуг ремесленников стихли, как и голоса разодетых в лиловые полукафтанья гордо расхаживающих глашатаев, оповестивших о праздниках завтрашнего дня. В честь Каспара, Мельхиора и Бальтазара перед часовней Арнольда де Брак будет высажено майское деревце, во Дворце правосудия будет представлена мистерия молодого поэта Пьера Гренгуара, а на Гревской площади — зажжены потешные огни.

Проклятая Гревская площадь! Она лежала на правом берегу реки невдалеке от меня, и была ничем иным, как огромным темным пятном во всепоглощающей черноте. Они собираются завтра там праздновать День Трех волхвов и праздник дураков — с фейерверком. Мне было все равно, я бы с удовольствием не знал об этом и шагу бы не ступил на эту площадь позора. «Приходи рано утром на Гревскую площадь, — посоветовали они мне, — и пара честно заработанных солей тебе обеспечена. Ха-ха!»

На трескучем утреннем холоде я ноги сносил до ушей, так и не получив никакой работы. Слишком много других, которые мерзли вместе со мной, хотели того же самого. «Никакого опыта», — высокомерно отвергали меня строители. Слишком у меня изнеженные руки, и подходят они скорее для шитья и вязания, как шутили хозяева барж и возчики. А работать писарем, по своей исконной профессии, как выяснилось, стало совершенно невозможно. Дьявольское изобретение Гутенберга оставило без работы многих писарей в Париже, и они, объединившись, не давали ни одному чужаку перейти им дорогу. «Возвращайся обратно в Сабле», — сказали они. Но вот уж этого я никак не мог сделать.

В моем родном городе со мной произошло несчастье незадолго до Рождества. Мой покровитель, многоуважаемый адвокат Донатьен фрондо, вернулся слишком рано домой из поездки по делам в другой город и нашел меня в единственном месте в своем доме, где, по его мнению, мне нечего было искать. Но кто будет меня корить?! Бойкие взгляды и свежие округлые формы его чересчур молодой и слишком красивой супруги Антуанетты завлекли меня в ее большую, теплую кровать…

Старый хрыч Донатьен так разошелся, что набросился на меня, как сумасшедший. Чтобы спасти свою глотку от его когтей, я оттолкнул его, и он довольно болезненно ударился почти лысым черепом о комод. Немного крови (много действительно не было) вызвало у него еще больший гнев. Если я тут же не покину Сабле, орал он на меня, то он отправит меня на виселицу за попытку убийства. У него достаточно связей для этого, а у меня слишком мало влиятельных друзей.

Итак, я оставил прелестную, молящую о прощении Антуанетту в его карающих руках и отправился по снегу с первыми утренними сумерками, чтобы поспеть во время на праздник Господа в Париж. Там я надеялся найти нового покровителя. Какое глупое решение!

У меня за спиной возвышался король острова, да и всего Парижа — собор Парижской Богоматери. Под его бесчисленными темными, как ночь, глазами, в которые днем превращались сияющие богатым разноцветьем витражи, я показался себе слишком маленьким и ничтожным. Гордо и могущественно возносились вверх обе тупые башни, как бы моля о шлемах, так и не завершенных могущественной созидательной силой.

И тут же одна мысль привела меня в отчаяние: если даже собор Парижской Богоматери был только нищим просителем перед Богом, как же тогда мог я, бедный, бездомный писарь Арман Сове из Сабле, надеяться на милость?

Большинству обездоленных Собор даровал утешение, как того желали его строители, — но странно, что на меня он оказал совершенно другое воздействие. Он предстал предо мной не роскошным и обетованным, как Рай, а мрачным, таинственным и наводящим ужас. Тени от Нотр-Дама сливались с темнотой ночи, переплетались с ней в непроглядное полотно отчаяния и рока. Но возможно, я воображаю это столь мрачно теперь, задним числом, поскольку мне известна тайна Собора…

Так в ту мрачную январскую ночь моя надежда и моя жажда жизни угасли навсегда. Старый мост Нотр-Дам отодвинул косые от ветра ряды своих домов в нескольких шагах передо мной к правому берегу Сены. Я ступил на предмостное укрепление — на углу, где ни дома, ни стены не преграждали проход к реке. В этом месте берег необычно круто уходил вниз. Один только шаг, маленький прыжок — и река подхватила бы меня своими утешительными руками и наполнила бы водой мой урчащий, ноющий желудок.

Был ли это Господь на небесах, который остановил меня? Послал ли он войско своих ангелов, которые схватили меня за плечи, руки и ноги и удержали меня от смертельного греха; Но едва мои глаза различили оборванные, грязные фигуры, которые, как извержение темноты, возникли из ниоткуда, я понял, что это не были ангелы. Скорее наоборот!

Руки, походившие более на лапы, разрывали и раздирали мою изношенную одежду. Лица с запавшими глазами, перекошенные пасти или маски нищеты уставились на меня — с мольбой напополам с приказом. Все больше этих человекообразных крыс выползало из своих нор, отделялось от теней и толпилось вокруг меня, как хищные волки вокруг своей добычи.

— Смилуйся, месье!

— Господин, сжалься над нами!

— Один соль для слепого!

— Кусочек хлеба для калеки!

— Щедрый дар для хромого, о, достопочтенный!

— Всемогущий, сотворите милостыню, мессир! — Гортанные, хрипящие и запинающиеся выкрики умели быть молящими, льстивыми, подталкивающими и жалостливыми. Но со мной эти частично печальные, частично отвратительные создания попали впросак. Напрасно я надрывал голос, пытаясь объяснить толпе попрошаек, что я сам скорее один из них, чем тот, кто может позволить себе творить благо. Мне так и не удалось перекричать громкие крики мольбы. Возможно, грязные существа с обрубками рук и ног не хотели даже слушать такое послание. Мое сопротивление, которое они встретили, подхлестнуло их не на шутку, превратило их скулеж в требования. Похоже, они намеревались забрать силой то, в чем я отказывал им. Уже затрещал мой дырявый плащ, разрываясь в руках нищих.

И я, который страстно желал избавления в смерти, испугался. О, человек, как неустойчив дух твой, как обманчива твоя жалость к себе, как сильна искра жизни!

Я хотел бежать прочь, но сумел сделать только один шаг. Гнусное существо, похожее больше на паука, нежели на человека, бросилось мне под ноги и сбило наземь. Я упал лицом в жидкую грязь, которую еще не прихватил ночной мороз. Прямо надо мной стояло судьбоносное существо, преградившее в гротескной изворотливости мне путь, хотя у него не было ни ступ, ни ног. Дряхлая голова сидела на иссушенном теле, двигающем непомерно сильными руками и кистями, с тех пор как неизвестная судьба лишила его ног. Он усмехался мне почти беззубой пастью и требовал в качестве платы за проход один соль, а еще лучше — гульден.

— Почему же сразу и не два гульдена и не двадцать? — осклабился я в ответ, сам не зная, откуда у меня взялась такая наглость. Она дорого обошлась мне, когда паук залепил мне болезненный удар по черепушке — или в данном случае это следует назвать пинком? Он наскочил на меня, как всадник на скакуна, а шайка одобрительно возликовала.

— Вот так, Эскарбо, покажи-ка этому франту, кому принадлежит по ночам власть!

— Загоняй-ка лошадку, храбрый Эскарбо!

— Возьмем себе, что он не желает нам отдать, клянусь Гермесом!

— И Меркурием, если есть какая-то разница!

— Сдирайте одежду с этого выскочки!

— Вырывайте зубы из пасти!

— Кожу — с костей! Кости — из тела!

Когда я представил себя четвертованным, в меня вселились невиданные силы. Я вскочил на ноги и сбросил мерзкого паука, которого звали Жучишка-Эскарбо . Изуродованное создание шлепнулось вниз, сломав при падении руку или ногу (если это можно было так называть), и жалобно запищало. Меня это ничуть не тронуло, я, прежде всего, думал о своих костях, коже и зубах. Но едва я встал на ноги, как свора повисла на мне, как репьи — только тяжелые, словно камни. И снова они повалили меня на землю.

Колющие кости и острые ногти впились в мою плоть. Угрожающие крики звучали у меня в ушах. Слюни из вонючих пастей текли на меня. Еще немного — и пинки, толчки и подзатыльники выбили бы из меня дух. Смерть показалась мне не только еще более желанной, как незадолго до того, но близкой и почти неизбежной.

Мои силы быстро иссякли под напором множества рук и ног, которые пинали и удерживали меня на земле. Это было удивительное множество грязных обрубков, специально изобретенных для демонстрации всевозможного уродства. Порой калека вдруг оказывался вовсе не таковым — и словно по волшебству из ниоткуда появлялась недостающая рука или нога, — чтобы нанести мне удар.

Когда моя боль заглушила все остальное, когда удушающие тиски на моем горле уже грозили лишить меня дыхания, что было бы почти милосердным, давление бесчисленных тел заметно спало. Неужели оборванцы затеяли новую игру, чтобы продлить мои страдания и свое удовольствие?

Но они отступили от меня назад, как от прокаженного, с ужасом и страхом на своих издевательских рожах — как ворох опавшей листвы, который вмиг разметает налетевший порыв ветра.

Это и был черный ветер, ночная тень, врезавшаяся в нищенский сброд — странно неподвижная фигура, которая ничего не делала. Она неподвижно стояла рядом и, вытянув руку в повелительном жесте, указывала в темноту. Но этого оказалось достаточно.

Попрошайки и живодеры побледнели, перекрестились и воззвали к Господу, чьи заветы они только что так безудержно нарушали. Почти с облегчением они последовали немому приказу ночного незнакомца в черном и пустились наутек с таким неудержимым страхом, что спотыкались о свои существующие и несуществующие ноги. Только спустя несколько мгновений, после того как я уже видел себя бездыханным куском мяса, плывущим в Сене, последний из моих мучителей исчез в узких и мрачных переулках.

Теперь лишь человек в черном стоял возле меня, наполовину сливаясь с тенью, закутанный в темный балахон, низко опущенный капюшон которого скрывал лицо в мрачном проеме. Я лежал на земле — бессильный, как побитый пес, который смиренно смотрит на своего хозяина.

Странным образом я не ощущал облегчения, не говоря уже о радости моего удивительного спасения. Банда мошенников была ужасна. Но застывшая фигура казалась ужасом из ужасов, едва ли не еще большей угрозой? Освобожденный от удушающих рук, я вдохнул воздух через нос — дышать всей грудью я не мог. Слишком сомнительным мне показалось то, что эта жуткая ночь в самом сердце Парижа приготовила для меня теперь.

Человек в черном подошел ко мне, и мне показалось, что вдруг подул ледяной ветер с острова Сите. Но яблони на берегу стояли, не шелохнувшись, и рябь не появилась на воде. Облака заволокли небо.

Ужас охватил мной, и я почувствовал, как у меня зашевелились волосы на затылке.

Жутко, почти беззвучно возле моего уха раздался монотонный шепот.

— Подберите свои вещи, ночь будет холодной.

Кому он говорит это?! Смущенный заботой, которую человек в черном проявил к моему здоровью, я последовал его совету. Или — его приказу? Я ползал по берегу реки и бросал робкие взгляды на таинственного незнакомца в надежде рассмотреть его лицо под капюшоном. Но напрасно — либо он так ловко держался в тени, либо у него вовсе не было лица.

Был ли это один из демонов, которые, как всякий знает, рыщут по земле в ночь накануне Дня Трех волхвов? В эту последнюю святочную ночь и на следующий день могут происходить чудеса, вода наделяется целебными свойствами, а животные могут разговаривать на человеческом языке. Но и демоны приходят к человеку, потонувшие колокола звучат из подземных глубин, а дьявол со своим войском выходит на ловлю человеческих душ. Разве не так?

— Такой оборванный и побитый, вы никогда не найдете себе достойное место службы, — заключил демон. Для этого ему не понадобилось много ума: плащ, разорванный попрошайками, придавал мне вид пугала огородного. Мой желудок заурчал в подтверждение его слов, словно загнанная в угол бездомная собака.

— И, без сомнения, вы голодны. Наешьтесь досыта и приведите свою одежду в порядок, тогда вам подвернется хорошая должность.

После этих слов маленький кожаный мешочек упал передо мной с легким звоном на помятую прибрежную траву. Я догадался, каким было его содержимое, но не осмелился тут же прикоснуться к нему.

— Ступайте завтра во Дворец правосудия. Там соберутся высокие мужи, чтобы присутствовать на мистерии в Большой зале. Спросите отца Клода Фролло, архидьякона из Нотр-Дама. Он ищет толкового писца. Подайте себя ловко, и вам обеспечен постоянный заработок, Арман Сове!

Голос говорил так тихо, что даже плеск Сены грозил заглушить его. Мое имя было едва различимо, и черный человек исчез, прежде чем его слова полностью замерли. Это был самый настоящий демон, но явно расположенный ко мне. Если он — не привидение, то откуда черный человек знал мое имя, откуда у него взялся мой кошелек?

Мой — потому что брошенный кошелек, несомненно, был подарком моей возлюбленной Антуанетты к давно прошедшему Рождеству. С благоговением мои пальцы нащупали дорогой бархат, который нежные руки Антуанетты прикрепили к коже кошелька, и на очень краткий миг нежных воспоминаний я снова оказался в объятиях мягких рук возлюбленной.

Мои мысли вернулись в грубую, холодную реальность, когда пальцы нащупали под бархатом и кожей что-то твердое, и поспешно я развязал тесьму, чтобы вытряхнуть содержимое кошелька себе в руки. Облака расступились немного, и свет звезд на небе заставил сверкать бледную медь. Среди солей приятно поблескивало серебро трех турских грошей. Черный демон ночи Трех волхвов оказался действительно благодетелем! Опасаясь возвращения нищих, я быстро спрятал неожиданное денежное благословение в кошелек, запрятал под фуфайкой и рубашкой и постарался побыстрее убраться восвояси из этого нелюдимого места.

На постоялых дворах на острове Сены, как и во всех кабаках города, необузданно праздновали ночь Трех волхвоа Чревоугодие сегодня было не только разрешено, но и стало неукоснительным требованием. Штраф получал тот, кто слишком мало ел! — до тех пор, пока у него хватало денег, чтобы наполнить свой желудок, как у счастливца-меня. «У оленя» — так называлась ближайшая таверна, чья покосившаяся на ветру обветшалая вывеска изображала животное, давшее название.

Охваченный радостью предвкушения, я нажал на ручку скрипучей двери и неуверенно зашагал в упоении полного счастья в плотном чаду из винного и пивного перегара, пота и запаха жаркого.

Я нашел свободный стол поблизости и жестом позвал простодушную девушку, которая с однозначным видом предлагала все, что бы я ни пожелал. Я лишь поверхностно погладил дородные, тестообразные шары, которые буквально выпадали из ее корсета.

Но это не та плоть, ради которой я оказался здесь, — по крайней мере, сейчас этого не хотелось. Я заказал кружку бургундского вина и буханку белого хлеба, четвертушку бри и большую порцию ягненка, которого поворачивал на вертеле мальчишка, ягненка, набитого душистой начинкой: яблоками, грушами, луком и салом (я учуял эти запахи).

— Сперва жирный куриный суп для господина? — спросила полнокровная девица, и я жадно кивнул в ответ.

Спустя считанные минуты суп стоял передо мной — такой горячий, что еще дымился. К нему в придачу я получил хлеб, сыр и вино, которое девица налила из глиняного кувшина в захватанный оловянный кубок. Только я хотел схватить бургундское, как волосатая лапа, похожая на медвежью, крепко пригвоздила мою узкую руку к истертому столу.

— А может ли знатный господин это оплатить?

Вопрос исходил вперемешку с ядреным запахом лука и чеснока из сальной пасти дородного трактирщика. Его почти заплывшие от сала свиные глазки изучали меня недоверчиво, а крепкий захват медвежьих клещей постепенно причинял мне боль. Я прекрасно понимал его колебания — надо ли подавать на стол такому оборванному, измазанному парню столь роскошную трапезу. Я высвободил свою руку из-под веса мяса и костей и показал свинячим глазкам свой приоткрытый кошелек. Они засияли, а жирный рот улыбнулся — приветливо и со знанием дела.

— Только самое лучшее для мессира! — приказал он девице и пошел обратно к своей стойке.

Дряхлая фигура преградила ему путь и указала истощенной рукой на меня.

— Возьмите только деньги, кум Шабер, и велите оплатить ими ваши похороны, если после этой ночи от вас еще останется хоть что-то, что проделает путь на кладбище Невинно убиенных младенцев.

— Что я потерял на кладбище, кум Шиар?

— Вы похороните себя, если возьмете эти деньги мертвеца, — закаркал высушенный как сухарь человек и окинул меня колючим взглядом, в котором смешались страх и отвращение. — Я был как раз неподалеку от моста Нотр-Дам, когда видел, как этот бродяга получил деньги от монаха-призрака, чтобы купить души для демонов ночи волхвов.

Он говорил достаточно громко, чтобы перекрыть пение, смех и шум. Все смолкли, застыли и уставились на меня в ужасе. Мне было это уже знакомо по набережной, где попрошайки вели себя также при появлении человека в черном. Одно слово с благоговением и страхом облетело по кругу: «Монах-призрак!»

Когда хозяин хотел выбросить меня из своего дома, я попытался втолковать ему, что духи не дарят деньги.

— Если здесь внутри совершенно обычные монеты, они так же хороши или плохи как всякий другой соль или турский ливр!

— А откуда они у тебя?

— Человек у плота подарил мне их.

— Благодетель, значит? Как он выглядел? — Я пожал плечами.

— Как выглядит тот, кто одет в темный балахон с капюшоном на голове. Будете ли вы интересоваться внешностью человека, который дарит вам увесистый кошелек с деньгами? Да пусть он выглядит хоть как Аполлон или как Гефест!

— Но не как монах-призрак! — захрипел трактирщик, схватил меня за воротник и потащил к двери. — Проваливай немедленно, дьявольский прихвостень, — или я угощу тебя факелом!

Так мое посещение «Оленя» вместо желанной трапезы даровало мне истину: полный кошелек еще не означает полного желудка. Обогатившись этой малоутешительной мудростью, я бесцельно шатался по темной улице, когда услышал сзади шаги и тихий оклик.

Я обернулся, прижался в углубление входа в дом и хотел было достать свой кинжал, пока не вспомнил, что заложил его в день после Рождества за хлеб и жаркое. Но как выяснилось, оружие вовсе не понадобилось. Простодушная девушка из «Оленя», стуча подошвами деревянных сабо, защищавших ее от уличной грязи, спешила за мной и что-то прижимала к своей колышущейся груди — как молодая мать, несущая на руках своего ребенка.

— Что вы хотите? — спросил я грубо, чуя новый подвох. — Мне надо заплатить за вино, которое я не выпил и за суп, который не съел? Подумайте, это дьявольские деньги!

Запыхавшись, она остановилась в паре шагов от меня, робкая, какой не казалась в трактире, и протянула мне что-то. Это оказался белый хлеб.

— По вам видно, как вы голодны, господин. Возьмите!

— Ночь полна сердобольности, но, увы, эта добродетель не компенсирует гнусность, — пробурчал я себе под нос, взял хлеб и дал ей один соль. Ее пальцы с колебанием сжали медь, страх перед духами победило корыстолюбие.

— Что поесть у меня теперь есть, даже если не ягненок, бри и суп. Как ни крути, но и белый хлеб хорош и подойдет, чтобы набить мой желудок. Вот чего мне теперь не хватает, так это теплой кровати на ночь. Ваше предложение еще в силе, Афродита?

— Вы ошибаетесь, господин, меня зовут Марианна.

Она выдала свое имя — но не путь в свою кровать. Его можно было купить только за деньги, за чем внимательно следил кум Шабер. Но не за деньги монаха-призрака, на что жирный хозяин трактира так же обратил внимание.

— Проклятый монах-призрак! — вырвалось у меня. — Что кроется за ним!

— Вы, наверное, не из Парижа, господин?

— Абсолютно верно. И если бы я догадывался, каково мне здесь придется, я бы никогда не пришел сюда.

— Уже целый год и один день, а возможно еще дольше, здесь по ночам бродит, как привидение, монах-призрак.

— Что же он делает?

— Он приносит людям несчастья.

— Откуда это известно?

— Потому что он монах-призрак.

Кто возьмет на себя смелость оспаривать то, что убогая душа считает логикой? Я не сделал этого и просто спросил Марианну о ночлеге.

— Любая таверна заполнена до отказа. Они пришли со всей Франции, чтобы отпраздновать в Париже День волхвов. Попытайтесь все же у собора Парижской Богоматери, господин. Там вы, по крайней мере, будете в безопасности от злых духов.

Насколько она ошиблась, Марианна не могла знать. И еще меньше мог знать я, последовавший ее совету, когда, жуя, направился к силуэту большого Собора на восточном конце острова. Откуда знать человеку, что Божий дом скрывает самого большого из всех дьяволов? Если бы я догадался, я бы покинул Париж той же ночью. Но парижский Нотр-Дам в Париже казался мне местом для убежища, но не для зла.

Полный доверия к Богу, я шел по улице Святого Христофора, прямо на возносящийся в небо собор впереди меня. Собор Парижской Богоматери величественно возвышался над путаницей узких улочек и тесных домов, которые чуть ли не пугливо теснились в тени Божьего дома В своей могущественности он напоминал Вавилонскую башню — величественное, запутанное сплетение олова и стекла, строительного раствора и камня.

Но собор не был безжизненным, как обещал камень. Когда я шел по мрачной площадке перед Собором, я разобрал дыхание и храп, словно все черти из преисподней расположились здесь на ночлег. В каждом углу, под каждым выступом стены лежала или скорчилась оборванная фигура. Воспоминания о ночных нападениях вернулись обратно, и я крепко прижал к телу таким чудесным образом снова приобретенный кошель на поясе.

К моему удивлению, главный портал был закрыт, и в его тени оказалось много спящих людей. При моей неудачной попытке занять лестницу и пройти в ворота, я наступил на руку и собрал богохульное проклятие с яростными ругательствами: «Смотри под ноги, болван! Вступай в гильдию слепых, коли не видишь спящих!»

— Я всего лишь хочу пройти в церковь.

— Приходи утром.

— Я охотнее сплю по ночам, нежели днем.

— Но не в соборе Парижской Богоматери.

— Это же всеобщий обычай во Франции — церкви дают бездомным приют на ночь.

— Но не Собор Парижской Богоматери.

— Почему же нет?

— Спрашивай не меня, брат, а Фролло.

— Отца Клода Фролло?

— Да, — выдохнул нищий подо мной и неловко перекрестился. Бородатое, шелудивое лицо повернулось ко мне. — Ты, похоже, не из Парижа? Тогда запомни: архидьякон Собора Парижской богоматери не жалует нас, калек. Любит нас так же мало, как египтян, и запирает свой огромный храм от нас. Потому-то мы и лежим здесь перед входом, а не внутри.

— Кто такие египтяне?

— Цыгане.

— Почему ты называешь их египтянами?

— Это не я, а Фролло так их прозвал.

Я слышал слова, но не понимал их и показал на оба боковых входа:

— Почему здесь в каждом углу спит по одному человеку, а там никого?

— Потому что боковые входы прокляты еще больше, чем все это здание, — усмехнулся бородач и перевернулся на бок, чтобы спать дальше.

Я почувствовал себя таким разбитым и усталым, что любое проклятие мне стало безразличным. Что еще должно меня поразить после того, как я встретил ужасного монаха-призрака не только без потерь, а даже с прибытком?! Итак, я беззаботно направился к южному входу, который был расположен напротив стен Отеля-Дьё.

Кто-то крепко схватил меня за плечо, и я был отброшен назад.

— Ты что, дьявольское отродье, брат? — прохрипел бородач, который оставил свое место и теперь стоял передо мной с расширенными глазами; они горели в обрамлении его косматой гривы, словно угли, брошенные кем-то в колючий куст. — Почему ты не слушаешь старого Колина? — он дернул меня за руку. — Пойдем, брат. Я потеснюсь, тогда и тебе найдется местечко у главного портала. Там ты будешь в безопасности от Сатаны.

Теперь я хотел только спать, послушно последовал за стариком и пристроился рядом с ним. Мне приснился Гутенберг, который бросил меня в грязной печатной комнате на свое дьявольское изобретение, как на ложе пыток. Рядом стояло закутанное, мрачное создание, лицо которого скрывал капюшон. Я подумал о монахе-призраке, который уже однажды помог мне. Но на этот раз черный человек не пошевельнулся, не внял моим громким мольбам. Тигель опустился низко на меня, словно я был листом бумаги. Я хотел спрыгнуть с пресса, но Гутенберг крепко пристегнул меня. В наказание за мое сопротивление он нанес мне по лицу оглушающий удар…

 

Глава 2

Праздник шутов

Я кричал и уворачивался, чтобы избежать новых ударов. Сильные руки схватили меня, и кто-то посмотрел на меня с укором. Это не была та строгая, жестокая физиономия, которую мой сон предписал дьявольскому изобретателю из Майнца, но и не безликая тень монаха-призрака. Предо было полное, розовощекое лицо, которое светилось здоровьем и добродушием в розовых лучах восходящего из-за Нотр-Дама солнца.

Толстый человек ко всему прочему был облачен в одеяние облата целестинских монахов и производил довольное, округленное впечатление буквы «О».

Привычка сравнивать людей с буквами явно была связана с моим ремеслом, однако я частенько находил в этом глубочайшую истину. Разве буквы не возникли из знаков, изображений? А если они изображают на бумаге все вещи, включая человека, то не должны ли буквы олицетворять людей и все вещи в нашем мире?

— Эй вы, причетники, не обращайтесь с ним так грубо, — обратился целестинец к обоим церковным служкам, которые схватили меня своими жесткими лапами. — Бедолага, да он всего лишь поспал. Кто спит, тот безгрешен.

— Вам хорошо говорить, мэтр Филиппо Аврилло, — заворчал один из причетников возле моей левой руки так громко, что у меня зазвенело в ухе. — Вам не приходится каждое утро гонять со своего порога всяких попрошаек!

— И самые бедные — создания божьи, мой друг, — Филиппо Аврилло мягко улыбнулся. — Сжальтесь и подумайте в милостивом настроении, что этот человек просто спал. Вы неожиданно схватили и напугали его, и он защищается еще в полусне. Но ваши крепкие затрещины, без сомнения, не оставили и следа от дремоты.

Мирянин был прав. Моя щека болела, бока — не меньше. Если парижане хотели использовать при строительстве Собора только самый лучший камень, то одиннадцать ступеней лестницы перед порталом явно не были предусмотрены как ложе для здорового сна.

К боли, онемению в руках и ногах прибавилось еще и смятение. Я услышал музыку и крики и огляделся по сторонам. На краю Соборной площади протянулась процессия ряженых — непристойно кривлявшиеся дьявол, ведьмы и демоны. Они исчезли на улице Нев, вертя обнаженными задами в сторону Собора. Начался праздник шутов. Нищие, с которыми я делил ночное ложе, давно исчезли. Старый Колен — тоже.

Добродушный целестинец, спасший меня от церковных служек, приобнял меня рукой и подтолкнул вперед.

— Наверняка провернул вчера отличное дела и тут же обратил в вино благотворительные монеты — из чистого сострадания к бедным трактирщикам, не так ли? И сегодня ты устал, как крестьянин после пахоты.

Оглушающий грохот смешался с его последними словами. Мэтр Аврилло повернул голову и взглянул вверх на башни Собора.

— Красивый бой колоколов устроил этот звонарь, дьявольская бестия. Клянусь всеми настоящими глухими среди нищих Парижа, добрый Квазимодо сегодня разошелся не на шутку!

Я не совсем понял смысл его последних слов — речей о дьявольской бестии и о глухих нищих. Поэтому предпочел перейти к первой части и попытался объяснить ему, что я не нищий и только при отвратительных обстоятельствах искал приюта у ступеней Нотр-Дама.

— Ну да, ты не беден, у тебя просто нет денег, — мирянин усмехнулся. — Ну, историю я не назову новой, но в праздник шутов твой живот не должен удручать голод. У старого Филиппо Аврилло найдется лишний соль для тебя.

Я крепко схватил его руку, которая потянулась к кошельку под одеждой. Человек понравился мне, и я не хотел пользоваться его добротой.

— Постойте, мэтр. У меня есть деньги, я просто не нашел место для ночлега.

Он недоверчиво уставился на меня и хотел было возразить , но его взгляд отвлекся, скользнул в сторону и остановился на узкой темной улочке у Отеля-Дье.

— Прекрасно, если ты обойдешься без моей помощи. Я как раз увидел своего знакомого, — пробормотал он и прибавил прощальный привет. Потом мирянин исчез в кривом переулке, не удостоив меня больше ни единым взглядом. Прежде чем тени плотно стоящих друг к другу домов не проглотили его, мне показалось, что я увидел вторую фигуру — знакомого мэтра Филиппо. То, что он, всего лишь темный силуэт в сумерках, напомнил мне таинственного монаха-призрака, явно не было большим, чем совпадение, — вполне понятно, что он чудился мне после событий прошедшей ночи.

Вмиг эти странные события снова встали передо мной, так живо и одновременно нереально, как бросающий в пот ночной кошмар. Охваченный внезапным страхом, я сжался под моим разорванным плащом и вдохнул, кода нащупал свой кошелек. Значит, не только сон! Почти с любовью я достал кожаный мешочек.

Но что это было? Веревка развязана, кошелек пуст! Не веря своим глазам, я уставился на уже не туго набитый мешочек. Я был неосторожен и не завязал хорошенько кошелек?

Я поспешил обратно к главному порталу Собора, где обыскал место моего ночлега под недоверчивыми взглядами обоих причетников. Там не валялось ни одного соля, не говоря уже о турских ливрах.

И тут меня охватило озарение: оборванец Колен не из братского сострадания искал моего соседства, он, должно быть, обворовал меня во сне. Собственно, мне следовало быть начеку, но усталость лишила меня бдительности. Нищий показался мне похожим на меня; таким же типичным человеком «S»: израненный, истощенный, с росчерками и завитками, но причины его закругленных изгибов было трудно понять.

Я послал вора в преисподнюю, на особенно горячее место — рядышком с Гутенбергом, — и поспешил к зданию Отеля-Дье, подгоняемый надеждой застать целестинца в еще благодушном настроении. Но я не нашел его — ни в узком переулке, который я прошел до самого конца, ни на соседних дворах. Он словно растворился в воздухе со своим знакомым.

Теперь мне мог помочь только совет незнакомца, которого они называли монахом-призраком. И без приведения себя в порядок мне придется постараться получить место. Итак, во Дворец правосудия!

Когда я покидал Отель-Дьё, мой желудок заявил о себе не робким урчанием, и тут же, как это уже частенько случалось в последние дни, кулак голода двинул мне по кишкам — как бы посмеиваясь надо мной, именно теперь, когда я снова оказался без соля в кармане. Вполголоса я проклинал свой голод и не обращал внимания на то, что происходило вокруг меня. Предупреждающий возглас, пронзительный крик женщины спас меня в последнюю минуту.

Всадник, который появился со стороны отеля, несся прямо на меня, без сомнения ожидая, что нищий оборванец немедленно посторонится. Благодаря окрику я так и поступил и, сделав большой прыжок, потерял равновесие и приземлился прямо в кучу навоза.

Буквально рядом со мной проскакал белый в яблоках конь в легком галопе. Всадником был угловатый, мрачно смотрящий исподлобья мужчина в костюме зажиточного горожанина. Не обращая ни на кого внимания, он прокладывал себе дорогу по заполнявшейся улице Нев. Того, что он чуть было не убил человека, казалось, он даже не понял. Либо ему было абсолютно все равно.

Охая, я поднялся и поискал мою спасительницу. При этом мои глаза поймали взгляд, только на долю мгновения — слишком краткого, чтобы уловить внешность незнакомки. Было ли оно узким или широким, обрамлено белокурыми или черными локонами, сияющим молодостью или изборожденным морщинами? Не могу сказать, слишком быстро незнакомка исчезла за толпой галдящих крестьян, которые шагали в западном направлении к Дворцу правосудия. Но странно — хотя я видел глаза только на какую-то долю секунды, мне показалось, что я где-то встречал этот взгляд.

Теперь я был не только оборванным и голодным, но и источал зловоние, как очаг разврата. Могло ли быть что-то еще более неподходящее для получения достойного места службы? В таком унылом настроении я позволил толпе увлечь себя к старому королевскому дворцу. Здание с оборонительными башнями за мостом Менял и Мельничьим мостом, несмотря на ранний час, было в необозримом количестве заполнено жаждущими удовольствия и зрелищ.

— Так много зрителей? — удивился я. — Тогда мистерия явно уже началась.

— Как же, — пожаловался маленький белобрысый паренек, чья узкая голова в честь Дня шутов была украшена дьявольскими рожками. — Представление намечено лишь на полдень, когда сюда прибудет фламандское посольство.

— К чему же такое столпотворение?

— Только одни зеваки, — захихикал маленький дьяволенок, который любовался своими собственными словами. Он показался мне буквой «Т», которая пытается компенсировать постоянно размахивающими руками недостающую прочность своей маленькой ноги.

— Так на что же они глазеют? — спросил я.

— На других зевак. Разве этого недостаточно? К тому же это значит заблаговременно занять хорошее место. Костер на Гревской площади может и согреет кого-то в эти холодные дни, но больше преимуществ у него нет. И майское деревце, это я вам предсказываю, сгниет на кладбище Бракской часовни скорее, чем мертвецы. Нет, поверьте мне, обедневший друг, здесь, во Дворце, бьется само сердце Парижа. Здесь можно будет восхититься благородными господами и плохими комедиантами. Держитесь меня, мсье оборванец, и вы насладитесь хорошим видом!

Было ли это предложено всерьез или в шутку, но я его принял. К моему удивлению, белокурому дьяволенку удавалось протискиваться дальше вперед с помощью всевозможных уверток и пинков, пока он, сопровождаемый тенью по имени Арман Сове, наконец, не пробрался за старые каменные стены и не устремился к тому же месту как все остальные — в Большую залу.

Здесь, где в другие дни слушалось толкование законов и вершилось правосудие, сегодня веселился народ Парижа — важные горожане и самый последний сброд. Мой дьяволенок неотступно пробивался к большому окну, стекла которого были открыты двумя молодыми парнями. Они бесстрашно расселись на карнизе, чтобы наблюдать за праздничным действом с этого возвышающегося обзорного пункта и с прибаутками комментировать происходящее. Ловко, как ящерка, белокурый дьяволенок пробрался наверх по богато украшенной стене к развязным школярам, я — вслед за ним.

Пока я занимался тем, что искал для себя более-менее надежное местечко на этом до отказа заполненном карнизе, но насторожился, когда один из школяров поприветствовал моего белокурого провожатого.

— Клянусь душой, это вы, Жеан Фролло де Молендино! Уже издали я видел ваши проворные руки и ноги, раскидывающие толпу как крылья ветряной мельницы. Недаром вас зовут Жоаннес с мельницы! Мы старались сохранить для вас почетное местечко, а вы притаскиваете с собой в виде довеска вонючего нищего. Это праздничное настроение заставило вас забыть, что вы не можете позволить себе быть милосердным?

— Один беден и воняет снаружи, другой богат и гниет изнутри, — проорал мой белокурый знакомец. — Только в День шутов мы все равны, носы заложены от насморка, который не могут вылечить ни медики, ни банщики, а лишь один трактирщик.

Взволнованный услышанным именем, я самонадеянно решил не обращать внимания на болтовню о моем потрепанном внешнем виде и спросил своего нового знакомого:

— Вас действительно зовут Фролло?

— Так зовут меня с тех пор, как я как себя помню. Вам не нравиться имя? Тогда называйте меня Жеан дю Мулен по тому месту, где я наслаждался материнским молоком, даже если оно было молоком кормилицы.

— О, нет, мне очень нравиться ваше имя. — Бесенок усмехнулся:

— Как мало же нужно, чтобы осчастливить бедную душу!

— Я как раз ищу одного Фролло, — пояснил я.

— Вы его и нашли.

— Едва ли. Для архидьякона Нотр-Дама вы мне кажетесь довольно молодым, и с позволения сказать, чересчур шаловливым.

Жеана Фролло, которого так же звали Жеан или Жоаннес дю Мулен, схватил один из зубоскалов и тряхнул так сильно, что он наверняка упал бы с оконного карниза в толпу под нами, если бы я и его друзья не ухватили бесенка в последний момент за поношенную безрукавку.

— Вы просто душка, мой друг, просто душка! — захихикал он и стряхнул слезы своего необъяснимого умиления на мой плащ.

— Почему?

— Потому что я только что представил себе шаловливого отца Клода Фролло. Это то же самое, как если выдумать квадратное колесо, ревущий поток без воды или соблазнительную бабенку без грудей, — после этих слов Жеан дю Мулен снова впал в истерический хохот. — О, если бы мой брат только услышал вашу шутку, возможно, тогда он хоть раз посмеялся бы за всю свою жизнь — печальную и серьезную!

— Архидьякон — ваш брат?

— Так говорят с тех пор, как я себя помню. Вам что-то не нравиться?

— Совсем наоборот, — возразил я, представился и объяснил, зачем я ищу архидьякона. Впрочем, о монахе-призраке я не упомянул, чтобы меня не столкнули при удобном случае с карниза.

— Вы правы, месье Арман, мой брат действительно ищет нового писаря, с тех пор как Пьер Гренгуар снова ушел в поэты. Но только мне кажется сомнительным, что вы найдете здесь моего засыпанного пеплом братишку. Поищите его возле Нотр-Дама!

— Там я уже провел неприятную ночь, — пробормотал я и попросил блондина показать мне своего брата, если он все же придет во Дворец правосудия.

Вместо Клода Фролло здесь появилось огромное число почетных и высоких господ, которых Жеан и его товарищи приветствовали насмешливыми выкриками. Для меня это была прекрасная возможность познакомиться со знатью и уважаемыми горожанами Парижа. Если я потерплю неудачу с архидьяконом, то, возможно, я найду себе кров и хлеб у одного из них.

Ватага школяров изливала свое остроумие на дородного господина, который тут же возмутился:

— В мое время таких наглых парней за такое отстегали бы прутьями, а потом сожгли бы на костре из этих самых прутьев!

Мои сотоварищи разыскали взглядом кричавшего и обрушились на него.

— Это кто еще там гавкает?

— Да я же знаю его, это месье Андри Мюнье.

— Ну, да, Мюнье, один из четырех присяжных библиотекарей Университета.

— Эй, книжный червь, не плюйся таким жарким огнем, не то сгоришь вместе со своим бумажным хламом!

— Тогда придется все заново написать, и мой друг Арман Сове погреет на этом руки, — захохотал Жеан Фролло громче всех.

До нас снова долетел хриплый голос библиотекаря Университета:

— Просто конец света. Такая распущенная бесцеремонность школяров неслыханна Все испорчено проклятыми изобретениями, которые уготовил нам наш пагубный век: пушки, фальконеты, мортиры и, прежде всего, печатный станок — новая немецкая чума! Давно нет манускриптов, нет больше книг. Близится конец света!

У Жоаннеса с мельницы и его товарищей это вызвало новый град острот, но я промолчал, считая, что месье Андри рассуждает правильно и высказывает разумные мысли. Двенадцатикратный бой колоколов заглушил все крики и вопли. Громкий гул звучал не благодаря мощи, которая обитала в колоколах Нотр-Дама, а объяснялся близким расположением: это были большие часы Дворца правосудия.

Наконец, наступил полуденный час, а с ним пришло время, когда ожидали въезд фламандского посольства и начало представления мистерии.

Я посмотрел на затянутые бархатом и золотой парчой трибуны, которые воздвигли для фламандских послов, и которые были так же пусты как мой желудок.

— Почему все так носятся с этими фламандцами? Можно подумать, что судьба Франции зависит от них.

— Возможно, король так и думает и потому рискнул покинуть свою крепость в Плесси-де-Тур и выйти в центр нашего прекрасного, старого, грязного, шумного Парижа, — ответил Жеан Фролло. — По крайней мере, для него речь идет о судьбе Бургундии. Ему очень хочется заключить брак между дофином и Маргаритой Фландрской. Толстосумы с Севера вчера прибыли сюда, чтобы обсудить детали. Король хочет расположить этих дельцов со звонкими гульденами и умасливает их при всяком удобном случае. Если они пожелают, то мистерия начнется лишь в полночь.

— Верно, — подтвердил тучный школяр по имени Робен Пуспен. — С тех пор, как в прошлом марте прелестная Мария Бургундская упала с лошади во время прогулки верхом по Брюгге, Людовик точит зубы, чтобы откусить пару сочных кусков от бургундского жаркого.

— Или, как поговаривают, ее сбросили с лошади, — глаза Жеана хитро блеснули. — Так или иначе, но королю Людовику пришлось кстати, что Мария последовала в могилу за своим отцом, Карлом Смелым. Она не слишком хорошо относилась к союзу своей дочери с сыном Людовика.

— Доченьке Маргарите, наоборот, такие размышления неведомы, — продолжал злословить Пуспен. — Откуда, в ее-то три года?

— Мал золотник, да дорог. Она принесет Людовику хороший куш, — пропел Фролло. — Артуа, свободное графство, Мэкон и Аукруа, Сален, Бар-сюр-Сена и Нойе, как поговаривают. Мне бы хватило и одной только доли от этого.

— Ага, чтобы проиграть ее в карты или кости за одну ночь! — съязвил Пуспен. — Только этим вы и известны, приятель Фролло.

Но перескакивающие с одного на другое мысли Жеана Фролло перенеслись уже далеко, и он выразил свое недовольство громкими криками:

— Мистерию — и ко всем чертям фламандцев!

Его друзья и заждавшаяся толпа подхватили кличь, чтобы скандировать его хором все громче и громче. Нетерпение грозило перейти в гнев, а гнев — вылиться в незамедлительное неистовство. Высокому белокурому мужчине, у которого, несмотря на его юность, уже был изборожден морщинами лоб, удалось отвлечь толпу от потасовок, объявив пьесу «Праведный суд пречистой девы Марии».

— Очень хорошо, месье Чернильные Кляксы, только дайте ж, наконец, своим словам ход! — прорычал Жоаннес Фролло дю Мулен. — Меня очень интересует, разучились ли вы искусству стихоплетства на службе у моего брата?

— Этот человек работал у вашего брата, архидьякона? — уточнил я.

Фролло утвердительно кивнул:

— Месье Пьер Гренгуар, должно быть, написал ему увесистый роман.

— О чем?

Белокурый бесенок пожал плечами:

— Что-то научное, ничего стоящего, что бы заинтересовало молодого школяра.

Наконец, хотя высокие мужи из Фландрии все еще не ступили на украшенные трибуны, и правда раздалась громкая музыка Четверо актеров вышли на сцену, чтобы разыграть представление. Их игра и речь актеров не вызвали такого большого интереса, как яркие костюмы. Не было ничего удивительного, что публика тут же отвлеклась, когда сорок восемь фламандских посланников взошли на трибуны, а за ними показался парижский магистрат. Их представил привратник, кричавший изо всех сил во время представления:

— Мэтр Жак Шармолю, королевский прокурор в духовном суде!

— Жеан де Гарлэ, ротмистр, исполняющий должность начальника ночной стражи города Парижа!

— Мессир Галио де Женуалак, рыцарь, сеньор де Брюссак, начальник королевской артиллерии!

— Мэтр Дре-Рагье, инспектор королевских лесов, вод и французских земель Шампани и Бри!

— Мессир Луи де Гравиль, рыцарь, советник и камергер короля, адмирал Франции, хранитель Венсепского леса!

— Мэтр Дени де Мерсье, смотритель убежища для слепых в Париже!

Громогласный орган привратника и жалобные голоса актеров отважно боролись за благосклонность публики, которая должна была повернуться снова к сцене, как только последнее место на почетной трибуне будет занято. Так оно и произошло бы, но тут поднялся предводитель фламандских посланников, чулочник из Гента по имени Жак Коппеноль с обращением к собравшейся публике. Он прошелся по бездарной мистерии, польстил парижским горожанам, обращаясь к ним «дворяне» и предложил отметить праздник шутов по гентско-му обычаю и избрать самую отвратительную рожу Папой шутов. Тут же начались оглушительные аплодисменты, а безмолвный Пьер Гренгуар признал свое представление окончательно провалившимся. Горожане так решили — и имели на то право. Ведь это был их спектакль — праздник шутов.

 

Глава 3

Квазимодо

Возмущенные неожиданным и грубым поворотом праздника, многие из высоких мужей покинули Большую залу Дворца правосудия. Но другие, в первую очередь Жак Коппеноль, остались на своих местах, чтобы своим удивлением, криком, смехом и хлопаньем в ладоши или свистом дать оценку бесчисленным рожам и гримасам. Свои физиономии просовывали в обрамленное камнем отверстие красивой дверной розетки все без исключения кандидаты на титул Папы шутов. Местом состязания стала маленькая часовня напротив большого мраморного стола. Претенденты и претендентки — ибо могли избрать и Папессу — должны были просто забраться на две бочки, прислоненные к двери, и продемонстрировать, на какие гримасы и ужимки способны их лица.

Громче всего толпа кричала и стонала при явлении, которое словам-то нелегко поддается — как волшебство первой влюбленности или возбуждение голодного нищего, внимательно следящего глазами за тем, как достают из печи дымящийся хлеб. Лица, просовывавшиеся сквозь отверстие розетки, имели меньше общего с человеческими, нежели морды иных из ужасных химер на соборе Парижской Богоматери, насчет которых можно было лишь надеяться, что они действительно сделаны из камня.

Искаженная пародия на человеческое лицо создавала впечатление, будто обезумевший скульптор получил удовольствие, обезображивая все, что можно было до неузнаваемости изменить на одной физиономии. Центром этой заросшей путаницы был мощный, расплющенный нос, истинный рычаг, который нависал над подковообразной пастью. Она скрывала в себе редкие криво стоящие зубы различной величины. Один был таким огромным, что нависал над растрескавшимися губами, словно кабаний клык, даже когда дьявольская пасть была закрыта. На первый взгляд складывалось впечатление, что создание располагало только одним глазом: левым, кажущимся совсем крошечным, но зато под косматой рыжей бровью. Лишь после выяснялось, что правый глаз тоже присутствовал, но скрывался за разросшейся гигантской бородавкой, отчего не мог принести своему владельцу никакой пользы, так что тот преспокойно мог быть назван одноглазым. Его подбородок был раздвоен, словно ударом топора, который нанес безумный творец морды демона своему созданию в редкий светлый момент. Бесформенный череп представлял бы собой тоже некое порицание, не будь он сердобольно покрыт плотным слоем свалявшихся от грязи рыжих косм.

— О боже! — захрипел я во всеобщем стоне. — Кто или что это!

— Это звонарь из Собора Парижской богоматери, — ответил Жоаннес дю Мулен и позабавился моим замешательством. — Воистину, это Квазимодо, мой брат!

Его брат? Прежде чем я успел потребовать объяснений у белокурого бесенка, он уже пробрался в залу, сопровождаемый своими друзьями. Они окунулись в толпу, напиравшую на маленькую часовню и славившую громкими криками своего Папу шутов.

— Квазимодо, Квазимодо!

— Звонарь — самый отвратительный из всех, ужаснее, чем сам дьявол!

— Квазимодо — дьявол!

— Нет, он Папа!

— А есть какая-то разница?

Пока я смотрел, как воодушевленный народ стащил это странное существо с бочек, я вспомнил, что уже слышал сие не менее странное имя — «Квазимодо». А слышал я его именно этим утром — от мэтра Филлиппо Аврилло, сердобольного целестинца.

Теперь, когда звонарь представил народу все свое существо, он произвел еще более гротескное впечатление. Казалось, сошедший с ума творец в приступе бешенства, из ненависти ко всему человеческому изуродовал не только лицо, но все тело своего создания. Квазимодо таскал горб на своих плечах — да такой большой, что он выпирал из груди. Бедра казались настолько вывихнутыми и сросшимися, что ноги его могли сходиться только в коленях. Обычный способ передвижения не подходил этому невероятному существу, вместо этого оно было обречено на непривычное, раскачивающееся шарканье. Парадоксальным образом в этих беспомощных движениях скрывалась некоторая проворность — на нечеловеческий, звериный манер. К этому добавлялась недюжинная сила, что было видно по мощным рукам и ногам. И тело было почти одинаковых размеров в ширину и высоту.

Горбуна едва ли можно было сравнить с какой-нибудь буквой. Будто бы один из этих проклятых печатников собрал вместе все литеры и взял от каждой буквы ее очертания. С кривыми ногами и бесформенным телом он, скорее, походил на громоздкую «W», которая в процессе жизни утратила ясность линий.

То, как он силен, звонарь доказал, когда Робен Пуспен вышел перед звонарем и стал передразнивать его, смеяться прямо в отвратительное лицо. Квазимодо схватил наглого школяра за пояс и бросил на десять шагов через залу, что, похоже, не стоило ему ни малейшего усилия. Я не знал, плакать ли мне над чудовищем или смеяться над Папой шутов в красно-фиолетовом, обшитом серебряными колокольчиками камзоле.

Затем месье Коппеноль осмелился подойти к нему и положил в восхищении руку ему на плечо. Он похвалил превосходное уродство Квазимодо, с которым он достоин быть Папой не только в Париже, но и в Риме.

— Для разнообразия, — смеялся фламандец, — тогда на Святом Престоле посидел бы кто-то, у кого изуродовано тело, а не душа!

Когда Квазимодо ничего не ответил на приглашение Коппеноля пропустить с ним стаканчик, а неподвижно стоял, я понял, что имел в виду мэтр Аврилло, говоря о глухих. Возможно, это единственная благодать, которую Творец даровал Квазимодо — не слышать, как другие насмехаются и потешаются над ним.

Фламандец сообразил не так быстро и повторил свое приглашение, при этом он попытался увлечь за собой звонаря. Горбун, почувствовавший себя подталкиваемым, впал в ярость и так страшно заскрежетал зубами, что Коппеноль отскочил от него в сторону. Немедленно и все остальные отступили назад, признавая тем самым, что имеют дело не с шутом, а с чудовищем.

Они короновали своего Папу картонной тиарой, натянули на него епитрахиль из имитации сусального золота (как и митра), всунули в косолапую руку кривую палку, покрашенную золотой краской, и подтолкнули его занять место в не менее пестро раскрашенном паланкине. Двенадцать членов Братства шутов подняли паланкин, и Квазимодо смотрел вниз на своих подданных с некоторым комично-ужасающим чувством набожности и удовлетворения. Под насмешливое пение, которое на все лады восхваляло бесчисленные уродства Квазимодо, странная процессия двинулась в путь, чтобы по старой традиции прошествовать сперва по галереям и залам Дворца правосудия, а под конец — по улицам и площадям Парижа.

Я присоединился к процессии. Возможно, я почувствовал, что появление горбуна что-то значит для меня, возможно, я не хотел терять из виду Жеана Фролло, который возглавлял процессию. С его помощью, как я надеялся, я получу столь желаемое место у архидьякона собора Парижской Богоматери. Мне не давала покоя мысль, что мой будущий патрон — брат горбуна, — но голодный желудок сильнее встревоженной головы.

Процессия увеличивалась с каждой минутой, к ней присоединялись цыгане и пройдохи, нищие и горожане, они прибывали по улицам острова Сите. Нищих вел их король, неотесанный Клопен Труйльфу, который полулежал-полусидел в запряженной двумя шелудивыми псами повозке, размахивал винным бурдюком и столь же громко, сколь и фальшиво пел под звуки музыкантов, которые придавали процессии праздничную ноту. Не только публика, но и небольшой оркестр покинул Пьера Гренгуара и предпочел праздничное развлечение назидательной мистерии.

Во главе парада маршировал пестрый цыганский народ — под свою собственную своеобразную музыку, иногда дикий, а иногда меланхоличный ритм. Били в балафосы и тамбурины. Предводитель цыган был удалым малым по имени Матиас Хунгади Спикали, которого они величали «герцогом Египта и Богемии» или просто «герцогом Египетским». Морщинистая желтая кожа говорила о многих беспокойных годах, но душа его не казалась слишком уж старой — в темных глазах горел дикий огонь. Он проехал верхом на великолепной белой лошади, украшенной почти так же пестро, как сам всадник, с высоко поднятой головой впереди мужчин, женщин и детей своего маленького шумного народа, окруженный своими баронами, которые придерживали его стремена и вели коня под уздцы.

Когда странная праздничная вереница перебралась по мосту Нотр-Дам в Город, уже давно наступили сумерки, и тревожный отсвет огня лежал на правом берегу Сены. Как говорится, в День волхвов небо раскрывается, и Троица становится видна, у того, кто ее увидит, есть три желания.

Но не от Бога исходил свет пламени, а с Гревской площади, куда стремилась наша процессия по улице де ла Ваннери. Ограниченная с южной стороны рекой, а трех других — высокими узкими и мрачными домами, которые стояли на сваях для защиты от воды, Гревская площадь образовывала трапецию, чьи очертания расплывались в мерцающем отсвете огня Трех волхвов. Казалось, все было охвачено огненным танцем, даже установленная в центре Гревской площади виселица и ее младший брат, позорный столб. И тем более девушка, приковавшая к себе взоры собравшейся толпы. И мои — да еще как!

В чем творец лишил ужасного Квазимодо красоты, тем вдвое и втрое наделил это порхающее создание. Стройная, хрупкая она казалась выше ростом, чем была на самом деле. Черные волосы с вплетенными пестрыми лентами обрамляли лицо, еще находившееся во власти очарования юности, но уже скоро обещавшее жгучую красоту взрослой женщины. Чарующему существу, которое летало по площади быстро, как оса, и воспламеняло взглядами сердца мужчин в толпе, минуло не больше шестнадцати лет. Она была цыганкой, нимфой, богиней!

Пока я следил за ее танцем, ритм которого отбивали нежные девичьи руки на тамбурине, воспоминания об Антуанетте Фрондо поблекли со скоростью, граничившей с волшебством. Поистине, цыганка со жгучими глазами излучала свое особенное волшебство. С каждым поворотом обнаженных, бархатных плеч. С каждым движением голых ножек, которые все более соблазнительно выглядывали из-под пестрой пышной юбки. С каждым огненным взглядом ее больших черных глаз, который поражал меня или я воображал себе, что он предназначался мне. С каждым мгновением я увлекался все сильнее незнакомкой, красавицей, чаровницей. Может ли такое быть — любовь, увлечение, страсть, вспыхнувшая всего за считанные секунды от одного взгляда?

Да! Да, если это взгляды такого ангельского создания. Так я чувствовал тогда и заметил теперь краем глаза, что сотни мужчин, которые вместе со мной стояли у костра, были точно также возбуждены. Голод и хлопоты о месте у отца Клода Фролло были позабыты. В тот миг существовали только танец, девушка, любовь.

Матиас Хунгади Спикали, герцог Египетский, давно осадил белого скакуна. И его глаза остановились на танцовщице, но не только с восторгом, как мне показалось. Что-то еще скрывалось в его взгляде, — возможно, гордость.

С моих губ, как с сотни других, сорвался вопрос:

— Кто эта фея?

— Эсмеральда, — услышал я, как кто-то сказал с благоговением. — Это Эсмеральда, египтянка.

— Она должна быть королевой Египта, — добавил я, не отрывая свой взгляд от вращающегося сказочного существа. — Новая Клеопатра, не меньше.

— А вы бы предпочли быть ее Юлием Цезарем? — с явной иронией обратился ко мне сосед напротив.

— Даже ее Марком Антонием! — со страстью подхватил я и обернулся, но только так, чтобы не потерять Эсмеральду из виду.

Насмешник оказался никем иным как Пьером Гренгуаром, горемычным поэтом, который волей-неволей присоединился к праздничному шествию. Та крохотная доля разума, которая остается у человека при всем очаровании и увлеченности, помогла мне понять, что эта встреча — единственная возможность узнать подробности о моем патроне.

— Вы же работали у отца Клода Фролло, архидьякона собора Парижской Богоматери. Не могли бы вы мне сказать…

Неожиданный грохот проглотил мои слова и привлек внимание Гренгуара. Фигура в темной простой рясе духовного лица отделилась от толпы зрителей, сбила танцовщицу с ног со словами «Кощунство! Бесстыдство!», прыгнула к палантину и вырвала у колоритного Папы шутов его сверкающий золотом пастуший посох.

Я испугался не столько произошедшего, сколько лица нападавшего: глубоко посаженные глаза сверкали из-под высокого широкого лба, который уже избороздили первые морщины. Хотя человеку не было и сорока, его череп был уже лыс, и лишь на висках росли пряди редких седеющих волос. В свете огня его лицо казалось еще более диким и дьявольским. Оно напомнило мне страшное лицо, которым наделил мой ночной кошмар Иоганна Гутенберга.

— Смотри! — воскликнул Гренгуар. — Да это мой учитель герметики, отец Клод Фролло, архидьякон. — Какого черта ему нужно от этого отвратительного кривого?

Итак, это был архидьякон собора Парижской Богоматери. Сбитый с толку, я следил, как охваченный гневом Квазимодо спрыгнул с опущенного паланкина и нарисовался перед духовником, словно хотел проглотить его в следующий момент. Уже несколько слабонервных женщин отвернулись, когда другие, — и женщины и мужчины — кровожадно раскрыли глаза пошире.

Но Квазимодо опустился перед священником на вывихнутые колени и смиренно опустил бесформенную голову, покорно позволяя, чтобы Клод Фролло сломал и швырнул в огонь кривую палку, сорвал с головы картонную тиару и разорвал епитрахиль из сусального золота. Квазимодо не только терпел все это, он даже сложил руки в мольбе перед Фролло — как просящий прощения.

Лишь теперь я припомнил слова Жеана Фролло и понял, почему звонарь пощадил священника. Больше рассуждая вслух, нежели обращаясь к другим, я пробормотал:

— Ну, да, архидьякон — брат Квазимодо!

— Что вы там говорите? — Гренгуар с отчуждением смотрел на меня в упор. — Отец Клод Фролло вовсе не брат этого создания. Он его отец!

Тут я окончательно запутался. То, что между архидьяконом и звонарем имелась особенная связь, было очевидно. Они разговаривали друг с другом без слов, какую пользу слова могли принести глухому? Сдержанным, едва заметным жестом пальца отец сделал строгое замечание сыну — или старший брат младшему. Квазимодо согнул в жалобной позе свое массивное тело и, казалось, хотел провалиться сквозь землю.

Клод Фролло даровал ему прощение прикосновением к плечу и велел подняться. Когда Квазимодо захотел последовать за ним как послушный пес, братство шутов очнулось от замешательства. Не желая позволить вот так просто увести своего Папу, разочарованные преградили архидьякону путь с угрожающими жестами. Некоторые занесли сжатые кулаки над священником, чтобы задать ему хорошую трепку.

Одно движение пальца архидьякона — и горбун возник перед чернью, выступил вперед и заиграл чудовищными мускулами. Облизал языком кабаний клык. Гневным звериным шипением, дикими взглядами и угрожающими жестами сильных кулаков он быстро разогнал толпу. Затем Квазимодо проследовал за Фролло в маленькую, темную улочку и растаял в вечерних сумерках.

Я обернулся и хотел было попросил у Гренгуара объяснения, но поэт так же исчез, как и прекрасная танцовщица. Происшествие отрезвило толпу, и она растаяла как снег в лучах весеннего солнца. Даже Жеана Фролло нигде не было видно. Помня о разъяренном звонаре, я посчитал, что не нужно следовать за архидьяконом, чтобы расспрашивать его о месте. Мне пришлось отложить свои дела на завтрашний день и провести следующую ночь на холодных камнях — вдобавок, еще и с пустым желудком. Париж явно невзлюбил меня.

 

Глава 4

Я — убийца

Костер на Гревской площади потух. Остаток жара, который еще отдавали угли, жадно поглощался холодом наступающей январской ночи. Я побрел к мосту Норт-Дам по площади со стороны берега, где качались на волнах оставленные в холодной воде корабли и лодки, чтобы переночевать еще раз в тени Собора. Мне не удалось ступить на мост. Вооруженные всадники, за которыми следовала длинная вереница музыкантов, оттеснили меня.

Под звуки труб, флейт, барабанной дроби и развивающихся на ветру пестрых вымпелов процессия тянулась с острова Сены. Она не уступала толпе Папы шутов ни численностью, ни пестротой и шумом. Это были фламандцы, которые засвидетельствовали свое почтение Университету и Старому Городу и теперь хотели осчастливить этим и Новый Город. Мелькнуло знакомое лицо, когда посланники проходили уже мимо меня. В рядах сопровождающих их парижан я обнаружил дородного целестинца Филиппо Аврилло. Странной переваливающейся походкой он семенил за благородными и поэтому конными парижанами, — почти сопротивляясь, как корова по дороге на бойню. Его круглая голова раскачивалась в стороны, вытаращенные глаза, похоже, искали проход в толпе, но другие братья миряне плотно обступили его.

Воспоминание об его сострадательных убеждениях обещало перспективу крова и приличного ужина. Так как он шагал в самом центре толпы, мне не оставалось ничего иного, как присоединиться к процессии; я хотел дождаться удобного случая и вернуться к щедрому предложению, которое целестинец сделал мне утром.

Шествие качнулось влево и потянулось по площади Сен-Жак, где плотно друг к другу стояли уже закрытые в это время лавки парижских писарей. Мысль о моих жестокосердных коллегах, у которых сейчас наверняка набит желудок, а во рту — вкус хорошего вина, пронзила меня. И еще сильней я осознал, что совсем недавно у меня была хорошая, беззаботная жизнь, а теперь я борюсь за то, чтобы окончательно не превратиться в нищего.

Фламандское посольство обошло мягким полукругом башни и стены Гран-Шатле, резиденцию Жака д’Эстутвиля, прево и виконта Парижа, образовало оборонительный плацдарм построенного из камня моста Менял и деревянного Мельничьего моста. Уже три века назад было построено это мощное укрепление, чтобы защищать остров Сите от нападений с правого берега Сены. Оно было тюрьмой и местом заседания суда прево. Последний вышел для приветствия фламандских гостей во двор своего замка. Его рыхлое, несмотря на молодость, тело было с трудом облачено в камзол, шитый золотом и усыпанный драгоценными камнями, и парадным мечом сбоку. Парижане в процессии расступились, чтобы дать дорогу фламандцам. Это был для меня шанс поговорить с мэтром Аврилло.

Казалось, он уже и позабыл о нашей встрече. Когда я встал перед ним, его взгляд скользнул по мне. Я испугался того, что прочитал в его глазах: страх, ужас. Лишь когда я положил ему на плечи свои руки, он узнал меня.

— Ах, это вы. Вас посылает само небо, возможно… — снова страх, пожалуй, даже паника мелькнула в его глазах, когда она кинул взгляд мне за плечо. — Нет, слишком поздно, они меня убьют!

Целестинец впал в безумство? Громкое и резкое ржание коня сзади отвлекло меня от этой мысли. Он принадлежал французу, горожанину, не благородному человеку. Я знал его, как и его крапчатого рысака. Утром, когда я шел возле Отеля-Адьё, я чуть было не попал под копыта белого в яблоках коня. И снова казалось, будто всадник не мог справиться со своей животиной. Попытка освободить площадь для фламандцев взволновала коня. Он испугался, встал на дыбы и едва (так это выглядело со стороны) не сбросил своего хозяина. Однако, когда скотина снова стояла на всех четырех ногах на земле, опасность не миновала. Животное вырвалось из-под управления, пустилось быстрым галопом и направилось прямиком на меня и мэтра Аврилло. Мне даже показалось, что горожанин намеренно направил своего коня в нашу сторону.

Я отпрыгнул влево и хотел потянуть за собой целестинца. Тот же в страхе сделал неловкое движение в другую сторону. При этом избежал моей протянутой руки — но не взбесившегося коня в яблоках. Громко фыркающее животное сбило духовного брата с ног и остановилось лишь перед капитальной стеной Шатле.

С тревогой я склонился над мэтром Аврилло, который неподвижно лежал на земле. Я увидел кровь на его одежде, и это не предвещало мне ничего хорошего. Надежда появилась, когда он приоткрыл веки, затем рот. Он хотел что-то сказать, но лишь кровавая пена вырывалась из его рта и окропила меня. Без сомнения, ему было нельзя ничем помочь: копыто раздавило его внутренности.

Из последних сил он схватил мою руку и всунул что-то в нее.

— Тайна… у вас… — его голос задрожал и затих. С сильно дрожащим лицом он приблизил свои кровавые губы к моему левому уху и прохрипел едва понятно единственное слово. Я ничего не понял: прозвучало что-то похожее на «баранка» или «благодарю».

Последнее имело какой-то смысл. Он благодарил за то, что я хотел его спасти. Я растрогался, и горячие волны умиления прошлись по моему телу. Что за доброе сердце было у целестинца, коли даже последнюю минуту перед смертью он посвятил другому!

Что он имел в виду под тайной, я так и не понял, это осталось для меня загадкой. Голова Аврилло бессильно откинулась назад и повернулась в сторону. Глаза, широко раскрытые и стеклянные, неподвижно смотрели в пустоту. Его дыхание затихло.

— Он… умер! — заключил я, и слово молниеносно облетело по кругу.

Хриплый голос заглушил ужасный шум:

— Нищий убил целестинца! Я видел своими глазами: он толкнул несчастного прямо под мою лошадь, и я не смог отвернуть! Что делает здесь этот оборванец? Хватайте убийцу!

Горлопан был никем иным как всадником на белом в яблоках коне. Животное уже успокоилась, человек же — наоборот. Он встал в седле и указывал вытянутой рукой на меня.

— Убийца! — закричал он снова, и пена выступила у него изо рта. — Хватайте убийцу!

Лишь когда толпа угрожающе уставилась на меня, я осознал всю меру обвинения. Неудачливый воскресный наездник не только обвинял другого человека, что тот послужил причиной смерти целестинца, он, ко всему прочему, имел в виду меня, Армана Сове из Сабле!

Я был крайне удивлен и сбит с толку, но мне также было ясно: какие бы доказательства я бы ни предъявил в свое оправдание, всаднику явно поверят скорее. Он был уважаемым парижским горожанином, я же, напротив — нищим без имени и друзей. Таких, как я, без долгих разбирательств вешают на Гревской площади или на Монфоконе, парижском холме висельников. Обо мне забудут еще раньше, чем вороны выклюют мне глаза.

Со всех сторон меня окружали стены Шатле, тюрьмы и штаба городской стражи. Чтобы быть обвиненным в убийстве, более «удачного» и отыскать нельзя. По понятным соображениям я пустился наутек.

Между тем, над Парижем опустилась глубокая ночь. Свет падал только из освещенных окон Шатле и от факелов, которые несли несколько участников шествия. Я нырнул в тень ближайшей стены, побежал к арке, через которую процессия попала во внутренний двор, выскочил на улицу, прежде чем вооруженные стражники могли направить на меня свои алебарды. Первая попавшаяся из маленьких улиц, расположенных передо мной, поглотила меня.

За собой я слышал крики, бряцание оружия, шаги и цокот копыт. Они искали меня, конечно. Вероятно, в эту минуту прево Парижа предложил всю свою стражу, чтобы поймать меня, а вдобавок — и конную дюжину, его личных гвардейцев; городских стрелков, которые маршировали в честь фламандских послов в Шатле, и королевских стрелков, отряд которых сопровождал процессию как почетная свита. Половина Парижа, должно быть, бежала за мной по пятам. И шум, который преследовал меня, подтверждал это.

Теперь я мог только одно — бежать прочь. По темным переулкам, похожим друг на друга. Мимо мрачных домов с закрытыми дверями и оконными ставнями, мимо ярко освещенных таверн, из которых доносилось пение и смех, будто в издевательство надо мной. По опустевшим площадям. И по тем площадям, на которых любители выпивки с явным знанием дела спорили до хрипоты, будет ли лучшим снотворным для этого холодного времени года крепкое, сдобренное перцем и медом бургундское — или тягучий портвейн.

Мое дыхание свистело и гремело, как целая армия музыкантов. Тысячи крошечных ножей кололи меня в бок и превращали в муку каждый шаг. При других обстоятельствах я бы выдержал дольше, но тот, кто в течение несколько дней не съел ничего, кроме буханки хлеба, не бегает, как тот легендарный герой, что принес в Афины весть о победе под Марафоном. Моим единственным спасением было найти укрытие.

Когда я остановился и огляделся по сторонам в поисках убежища, я услышал, как приближаются преследователи. Возможно, они не напали на верный след, но, по крайней мере, придержались направления. Вероятно, знатоки вина на площади позади или другие бродяги видели меня и указали преследователям дорогу. Я должен был поторапливаться. Где же укрытие?!

Я стоял в одной из узких ремесленных улочек, становившихся абсолютно темными после того, как погасят огни в домах. Здания стояли так плотно, что фронтоны домов почти касались друг друга над серединой улицы, отчего был едва виден свет луны. Если бы на углу стены в нише не установили статую девы Марии, у ног которой едва тлел слабый огонек из пропитанного маслом куска пакли за железной решеткрй, то я не рассмотрел бы даже свою руку перед глазами.

Я сразу подумал о заднем дворе или низком входе в дом. Но именно в таких местах меня бы искали преследователи в первую очередь. При взгляде на небо (а откуда же еще!) на меня снизошло озарение. Я стоял перед участком бондаря. Как знак своего ремесленного искусства он повесил над въездом во двор на двух железных крюках большую, открытую со всех сторон бочку.

Я забрался на стену, вполз в бочку и сжался в комочек, отчего мог надеяться, что в темноте меня не было видно с улицы. Тихие шаги стучали по улице. Сейчас и выясним, было ли разумно подражать Диогену Синопскому.

Я все еще держал в руках тот предмет, который получил от умирающего целестинца, но осознал это лишь сейчас. Похоже, речь шла о деревянной фигуре, вырезанной из дерева, которую я не сумел внимательно рассмотреть в темноте моего укрытия.

Пришлось засунуть дар мэтра Аврилло в кошелек, чтобы разглядеть его потом при удобном случае. Сейчас было разумнее следить за моими преследователями, и я навострил уши.

Похоже, только один-единственный человек из возбужденной команды преследователей добрался до моего убежища Может, я ошибся в страхе и спешке? Неужели я давно оторвался от преследователей и меня напугал одинокий ночной прохожий? С любопытством я высунул свою голову — так, чтобы подглядывать из-за края бочки.

И правда, это был только один человек, мужчина, который пробирался по улочке. Но он не производил впечатления горожанина, который изрядно напился и теперь идет к долгожданной кровати. Казалось, он что-то искал, при этом свет ладанки Марии упал на его бледное, исхудавшее лицо. Моментально я узнал в высоком белокуром человеке того поэта-неудачника, чья мистерия во Дворце правосудия, вероятно, так и осталась таинством для зрителей. Это был месье Пьер Гренгуар.

Я сжался, когда он ускорил свои шаги, словно он что-то заметил. Меня?

Но он прошел мимо под бочкой и скрылся в темном углу между домами корзинщика и скобаря, куда не попадал огонек Пресвятой девы. Итак, Гренгуар не был охотником, не расставлял капканы. Но кого он здесь поджидал? И как бы мне теперь незаметно покинуть свое убежище, пока он стоит в углу и смотрит на улицу?

Новые шаги пообещали ответы на мои вопросы — на это, по крайней мере, я надеялся. И на сей раз речь, похоже, шла не о ватаге преследователей. Шаги звучали еще тише, чем шаги Гренгуара. Я увидел стройную фигурку, крадущуюся в конце переулка. Она засомневалась, остановилась, немного наклонилась вниз и что-то сказала — так тихо, что я ничего не расслышал. О чем она говорила? И, прежде всего, к кому обращалась?

Пока я недоумевал (и кого только не встретишь тихой парижской ночью на улице ремесленников!), фигура вышла на свет огонька девы Марии. Это была молодая женщина, и должно быть она разговаривала с маленькой козочкой, которую вела рядом с собой на веревке. Животное не интересовало меня, а вот его хозяйка — как раз наоборот. Эсмеральда! Цыганка, околдовавшая своим танцем всех мужчин на Гревской площади.

Почти под самой моей бочкой белая козочка заупрямилась, не желая идти дальше, и издала резкое, пугливое блеянье. Эсмеральда снова наклонилась над ней и стала тихо уговаривать ее. Я слышал слова, но не понял языка.

В этот момент выяснилось, что улица была далеко не самым спокойным местом в ночном Париже. Две другие фигуры отделились из темноты и набросились на танцовщицу. Коза видимо почувствовала их присутствие. По очертаниям и движениям, полных сил, это были мужчины, один из которых скрывался под темным балахоном с натянутым на лицо капюшоном. Но другого я узнал — и сжался. Это был бесформенный, ужасный звонарь собора Парижской Богоматери, который набросился на цыганку и крепко охватил ее своими ручищами.

Мое сердце чуть не выскочило из груди, как, пожалуй, и у достойной всякой жалости девушки. И все же я не осмелился вступиться за Эсмеральду. Мог ли я противостоять двум мужчинам, один из которых был монстром из Нотр-Дама? Не рискую ли я тогда попасть в руки преследователей и получить единственную расплату за мой рыцарский поступок — пеньковую веревку, которая грубо обовьет мою шею?

Но помощь подоспела с другой стороны. Автор мистерий, о котором я совсем забыл от волнения, выпрыгнул из своего укрытия. Его глаза встретились со взглядом закутанного в плащ человека — насколько это возможно, если лицо скрыто в тени. Как громом пораженный, Гренгуар остановился и не спешил более на помощь девушке, кричавшей и яростно вырывавшейся из рук Квазимодо.

Звонарь потащил свою сопротивляющуюся жертву, сопровождаемый человеком в плаще и жалобно блеющей козой, и чудом не попал под копыта вороного коня, который выскочил в галопе из-за ближайшего угла соседней улицы.

— Стойте, бездельники, отпустите эту девку! — закричал всадник привыкшим отдавать приказы голосом, который разразился как раскаты грома в темноте. Он был одет в доспехи офицера, капитана королевских стрелков.

Я поблагодарил свой инстинкт, который удержал меня от того, чтобы первым поспешить на помощь цыганке. Капитан был лучшим помощником для девушки, а я, вероятно, стал бы теперь его пленником. Ведь наверняка была лишь одна причина его пребывания в этой мрачной местности: он искал предполагаемого убийцу мэтра Филиппе Аврилло.

Офицер, рослый мужчина с браво закрученными по-бургундски усами, приостановил вороного и вырвал у озадаченного звонаря верную добычу. Капитан положил Эсмеральду перед собой на лошадь и плашмя ударил шпагой по голове нападавшего звонаря. Квазимодо отшатнулся назад — прямо в руки вооруженной толпы. Это были люди капитана, которые следовали за своим предводителем с обнаженными палашами. В темноте внешность Квазимодо не внушала ужас, и потому королевские стрелки ночного дозора бесстрашно набросились на него, пока он не оказался перед ними — уже связанный.

А спутник звонаря, закутанный в плащ? Он, похоже, так же растворился в воздухе, как и Пьер Гренгуар. Париж все больше казался мне городом бесконечных волнений. Или чудес?

Эсмеральда выпрямилась в седле и прильнула к сильному туловищу капитана, что последнему было далеко не неприятно.

— Как вас зовут, мой храбрый рыцарь? — спросила она на нашем языке, но с чужым произношением.

Тщеславный петух выпятил свою грудь, одетую в доспехи:

— Капитан Феб де Шатопер — к вашим услугам, моя красавица.

Эсмеральда прошептала только нежное:

— Благодарю, — и со скоростью выпущенной из лука стрелы соскользнула на землю, схватила маленькую козочку и исчезла в тени. Очевидно, все задействованные в жуткой ночной пьесе испытывали одно жгучее желание — по возможности, поскорее выругаться. Я, впрочем — тоже, но мое парящее убежище не позволяло сделать это без последствий.

Капитан посмотрел разочарованно ей вслед, отдал приказ еще крепче связать пойманного, и прорычал:

— Пуп дьявола, я предпочел бы оставить девчонку, чем этого ублюдка!

— Ничего не поделаешь, господин капитан! — пошутил один из его людей. — Кузнечик ускакал, только летучая мышь осталась у нас.

— И не та, которую мы искали, — похоже, офицер разозлился еще больше. — Ну, ничего страшного, похититель женщин — так же хорош, как и убийца. Кто знает, возможно, наша поимка как-то связана с тем парнем, который от нас ушел. Прекратим поиск. Здесь, во всяком случае, убийцы нет.

Я поблагодарил ошибку (которая собственно таковой не была — ведь я ни в коем случае не считал себя как убийцу), которая развернула обратно Феба де Шатопера вместе с его ротой и пленником.

Когда стих цокот копыт, шаги и голоса, я обождал еще какое-то время в моем укрытии. Ночной шум разбудил бы горожан. Они могли стоять за темными окнами и подсматривать за улицей через щели в закрытых лавках. Поэтому я пережидал, и только болезненно сосущий под ложечкой голод помешал мне заснуть.

Лишь спустя добрый час я выполз из моей бочки. Слишком поспешно, как оказалось позже. Бочка раскачалась на крюках, а те вырвались из стены. И еще прежде, чем я сумел проклясть Диогена за его неудачный пример, я приземлился на мостовую головой вниз вместе с разлетевшейся в щепки бочкой. У меня было ощущение, что мой череп треснул. Потом погасла святость огня Марии — и с огнем и весь Париж.

 

Глава 5

Отец Клод Фролло

О, что за счастье, которое возникает при мягком прикосновении нежной женской руки! Дрожь охватывает все тело, наполняет его теплом. И то и другое рождено желанием ощущений и предвосхищением радости того, что еще предстоит. Меня клонило в сон и все перепуталось, поэтому я не мог наслаждаться этим чувством счастья, как подобает. К тому же глаза мои были закрыты, мир вокруг меня — мрачен, как облачная ночь. И все же я знал, что это была женщина, которая обтирала мне лоб и щеки влажным, дарящим приятную прохладу платком. Только женщина могла действовать с такой материнской нежностью.

Узкое лицо Антуанетты всплыло предо мной в памяти. Я снова лежал в теплой кровати, которую Донатьен Фрондо ради своих дел в другом городе и с опрометчивым легкомыслием предоставил своей супруге одной. И мне. Прелестная Антуанетта склонилась надо мной, она щекотала меня своими белокурыми локонами и демонстрировала мне два острых холма своей женственности, которые вырывались из тесного декольте. Я прошептал имя возлюбленной и жадно схватил оба розовых яблочка, которые, как спелые фрукты, висели надо мной и, похоже, только того и ждали, чтобы быть сорванными.

Прикосновения были сладкими и нежными недолго. Влажная тряпка грубо шлепнула по моим щекам, и Антуанетта вырвалась из моих растопыренных рук — совершенно также, как в тот злополучный вечер, когда ее супруг неожиданно ворвался в спальню и преждевременно погасил факел нашей страсти тумаками и криками.

— Ваши дела явно пошли на поправку, месье! Слишком хорошо, что вы с закрытыми глазами хватаете женщин. Поищите себе хотя бы ту, которая не дала обет по уставу святого Августина!

Раздраженный голос на пару с мокрой тряпкой, теперь крайне неприятно раскачивающейся, прогнал мой прекрасный сон. Я испуганно открыл глаза, и Антуанетта осталась в прошлом. Я действительно лежал в кровати, но место было мне неизвестным. Большой, залитый солнечным светом зал, в котором в два длинных ряда стояли кровати одна за другой. Большинство занимали больные, как предположил мой постепенно пробуждающийся разум. Некоторые кровати были отгорожены балдахинами и занавесами от любопытных взглядов. Там, видимо, лежали хворающие, которые нуждались в особом покое. Между ними ревностно сновали женщины в одеянии монахинь Августинского ордена. Они подметали пол, перестилали кровати и заботились о больных.

Широкое лицо, склонившееся надо мной и не имеющее ничего общего с белокурым ангелом Антуанеттой, тоже было обрамлено черным монашеским покрывалом. Мясистые ноздри дрожали гневом, а надутые губы искривились в выражении упрека. Большие глаза метали на меня неодобрительные взгляды. Сильные руки, при первом взгляде от которых было трудно ожидать таких нежных прикосновений, вызвавших у меня воспоминания, держали маленькую оловянную миску с водой и влажный платок, с которым я познакомился вначале более, а потом — менее приятно.

— Где я? — спросил я и повернул голову, чтобы осмотреться. Это имело два последствия. Во-первых, я увидел другие кровати с больными, как и монахинь и послушниц, которые заботились о постельном белье. Во-вторых, сильная боль пронзила мою голову. Я вернулся обратно на ложе, закрыл на короткое время глаза и издал подавленный стон.

— Вы в Отеле-Дьё, месье, там, куда вас принес ваш друг. Очень легкомысленно было с вашей стороны присоединиться к толпе сброда в Новом городе, — монахиня глубоко вздохнула. — Если бы волхвы знали, что Париж в день их именин устроит праздник шутов и привлечет так много отбросов на улицы, — отбросов, каких и не сыщешь на всем белом свете! — они бы, возможно, выбрали другой срок для своего посещения у нашего Господа Христа.

Когда я спокойно лежал на подушке, головная боль стихла и дала место размышлениям. Я вспомнил ужасные вчерашние события, мое бегство и укрытие в бочке, которая вдруг рухнула на землю. Но я не мог припомнить сброд, с которым я якобы связался, несмотря на все усилия воли. И еще одно было мне неясно.

— Вы говорили о моем друге, достопочтенная сестра, — сказал я и снова открыл глаза. — Где теперь он?

— Ушел прочь, после того как он разбудил брата Портария и обратил внимание на вас.

Я почесал голову, отчаянно пытаясь отыскать утраченные воспоминания.

— Было так поздно?

Ответ прозвучал укоризненно:

— Все молебны были давно отслужены, а до заутрени оставалось еще несколько часов.

— Итак, около полуночи.

— Можно и так выразиться, месье Сове.

— Вам известно мое имя? — с удивлением спросил я.

— Ваш друг назвал его брату Портарию. Вы не похожи на переписчика, но такое случается, когда люди попадают к оборванцам. Возможно, вы даже в том и не виноваты, если выбрали себе друзей среди нищих.

— С чего вы это взяли?

— Потому что попрошайка, который доставил вас сюда, представился как ваш друг.

— Каким именем он представился?

— Я не была при этом, я не знаю, — теперь все еще строгое лицо монахини-августинки приняло более мягкое выражение, и она продолжила:

— Но я не хочу упрекать вас, это позволено только нашему Высшему Судии. Вчера весь Париж превратился в сумасшедший дом. Вы слышали, что мэтр Аврилло, al mosenier ordo sancti benedicti coelestinensis, был убит самым бесстыдным образом? Ко всему прочему — еще и во дворе Гран-Шатле, на глазах у прево! Если такое могло произойти, где же тогда христианин должен чувствовать себя в безопасности, спрашиваю я вас?

Я не знал ответа, да он мне был безразличен. Совсем другие вопросы, как сильный град, стучали в моем мозгу. Следствием снова стала головная боль. И я чуть не задохнулся от неожиданного приступа страха. В этом холодном, суровом январе мне стало жарко как в солнечный июльский день, и я почувствовал капли пота на своем лбу.

Я был убийцей мэтра Аврилло!

Нет, конечно, это был не я, Господь мой свидетель! Я же хотел спасти целестинца. Но кто мне поверит? Как друга нищих, очевидного для других и самого догадывающегося об этом, меня подозревали и преследовали. Знали ли преследователи меня в лицо, даже мое имя? Но как это случилось, что я невредимый лежу в Отеле-Дьё, прямо под башнями собора Парижской Богоматери? Я чуть было не спросил об этом монахиню, однако соображение, что отправляю себя сам под нож, заставило меня промолчать.

— Что с вами, месье, упадок сил? — монахиня приложила платок к моему лицу и велела одной из послушниц, одетых в белое, принести крепкий куриный бульон.

— У меня закружилась голова при мысли, что могло произойти со мной вчера ночью, — объяснил я и ничуть не солгал при этом. — Убийство брата ордена! Убийца известен?

— Нет, только человек, который убил мэтра Аврилло. — Я изобразил удивление:

— Разве это не одно и тоже? Монахиня покачала массивной головой:

— Смерть облата вызвала понесшая лошадь мэтра Жиля Годена, нотариуса в Шатле. Без сомнения, почтенный муж выше всяких подозрений.

— Без сомнения, — пробормотал я и подумал, о мрачном всаднике на белом в яблоках коне, который всего лишь сбил с ног мирянина и напоследок обвинил меня в убийстве.

— Вина в смерти мэтра Аврилло падает не на него, а на нищего из толпы, которая присоединилась к процессии фламандских послов. Мессир Годен отлично видел, как нищий толкнул бедного Аврилло ему под лошадь. Потом этот сын дьявола скрылся в темной ночи, — при упоминании злодея монахиня-августинка поспешно осенила свою грудь крестом.

— И его не смогли поймать?

— Нет, месье. Возможно, правы те, кто утверждает, что в День волхвов не только небо, но и ад открывается, чтобы выпустить демонов в мир и закрывается снова в полночь, — она снова перекрестилась. — Убийца остался непойманным. В погоне за ним королевские лучники схватили другого сына Сатаны.

Послушница принесла суп и протянула его монахине, которая поставила миску с водой и положила платок на качающуюся скамеечку, чтобы покормить меня с грубой деревянной ложки. Приятное тепло растеклось по моему желудку, давно лишенному еды. И мой рот наслаждался вкусом птичьего мяса, свиного сала, гороха и молока, сдобренным яйцом, инжиром и шафраном.

Лишь когда последняя ложка вкусного супа была проглочена, я спросил:

— Кто этот сын Сатаны, которого схватили лучники?

— Дьявол из собора Парижской Богоматери, горбун! — прошептала она с широко раскрытыми глазами и снова, как я едва мог видеть, осенила себя крестом.

— Квазимодо, — пробормотал я и вспомнил странный ночной эпизод, в котором перемешались прекрасная цыганка, поэт Гренгуар, Квазимодо и его закутанный в плащ спутник.

— Вы его уже знаете, хотя недавно в Париже?

Я прикинулся дураком, однако чуть не выдал себя. Пришлось поспешно ответить:

— Я был во Дворце правосудия, когда звонаря выбрали Папой шутов.

— Позор! Бесстыдство! — заругалась монахиня. — Такое злое создание выбрать Папой — пусть даже шутов, — это насмешка над нашим святым Папой в Риме. Этот Квазимодо одержим злыми духами. Он доказал это, когда вчера вечером попытался украсть девушку. Мне не хочется даже думать о том, для какого жестокого, бесстыдного ритуала ему была нужна жертва, — ее изборожденный морщинами лоб и глаза, заблестевшие и отведенные в сторону, выдали, что монахиня как раз основательно размышляла над этим.

— Собственно откуда вы знаете, достопочтенная сестра, что этот Квазимодо — сын дьявола?

— Ну, сами посмотрите на него! — ответила она тоном глубокого убеждения. — Его дикость и его сверхчеловеческая сила свидетельствуют об этом. Вам надо было видеть, как Квазимодо карабкался по фасаду Собора, словно церковь была деревом, а он — обезьяной на ветках. Он играет большими колоколами, словно они котята. И его уже видели во многих местах Собора в одно и то же время!

— Да, это действительно доказательство, — сказал я робко, вопреки рассудку. Прошлым вечером я убедился, как легко ложные обвинения могут превратиться в кажущуюся истину. — Если этот Квазимодо такой чертовский парень, почему его тогда терпят в соборе Парижской Богоматери?

— Потому что он доверенное лицо архидьякона, — ответила сестра с приглушенным голосом и беспокойным взглядом, словно боялась, что ее могут подслушать.

Теперь у меня была третья версия.

По словам Жеана Фролло, Квазимодо был братом, по словам Пьера Гренгуара — сыном, по словам августинки — доверенным лицом архидьякона. С недоумением я посмотрел на монахиню.

— Как такое почти животное может стать доверенным лицом столь почтенного, образованного клирика?

— Тогда зовите Квазимодо слугой Фролло, его преданным псом — это одно и тоже. Вы даже можете назвать отца Клода Фролло отцом Квазимодо. У нашего архидьякона нет супруги, но он вырастил сразу двоих сыновей.

— Как же такое возможно?

— В молодости, когда Клоду Фролло не было еще и двадцати лет, он изучал после теологии со всем рвением медицину, свободные искусства и языки, когда Господь Бог решил подвергнуть его тяжелому испытанию. Это было жарким летом 1466 года, тогда дыхание чумы опалило весь город Париж и все графство. Черная смерть забрала и родителей Фролло, и на его плечи вдруг легла обязанность заботиться о младшем брате Жоаннесе, который в то время лежал еще в колыбели. Отец Фролло отдал дитя жене мельника, чтобы она выкормила своим молоком и воспитала младенца. И видимо, того было недостаточно, потому что судьба одарила его в тот же год вторым сыном, Квазимодо. Это было…

Августинка вдруг замолчала резко. Ее слегка розовая кожа лица побледнела, в глазах отразился ужас и обреченность, словно она заглянула в лицо призрака И действительно аскетические черты лица человека, одетого в темное, который возник позади моей кровати, были довольно близки представлениям о потустороннем существе.

Я уже с прошлого вечера знал, когда увидел на Гревской площади этого серьезного скрытного человека, что это отец Клод Фролло, архидьякон собора Парижской Богоматери. Было невозможно сказать, как много он услышал из нашего разговора. Его глаза холодно глядели из запавших глазниц, а черты лица оставались неподвижными, словно окаменевшими.

— Простите, если я прервал вас, сестра Виктория, — сказал Клод Фролло голосом, который заставлял пожалеть о всяких чувствах, даже о сожалении. — Но я ищу пациента по имени Арман Сове, мне сказали, что вы взяли его под свою опеку.

Августинка проглотила слюну и кивнула, но ее дрожащие губы не произнесли ни слова. Мне показалось, что она чувствовала более чем просто неудобство из-за того, что должна была неодобрительно высказываться об архидьяконе. Я совершенно ничего не понимал, но она производила впечатление очень напуганной — как маленький ребенок, который холодной зимой неожиданно повстречался забредшему в город волку. Возможно, он оказывал на монахиню такое впечатление оттого, что был человеком литеры «G», считающимся таинственным и непростым, иногда внешне открытым, а порой — без особого повода замкнутым. И он наклонился вперед, как если бы кто-то оказался у него на крючке.

— Арман Сове — это я, — сказал я с надеждой, что меня не отправят за это к палачу.

Едва различимо по лицу Фролло похожему на маску скользнуло подобие улыбки:

— Очень хорошо, месье Сове. Вы опытный переписчик и писарь из Сабле, и ищете новое место?

— Это так, — ответил я сбитый с толку. — Но откуда Вам это известно, монсеньор?

— Ваш друг передал мне это через одного дьякона.

— Мой друг? Что-то вроде нищего?

— Он самый.

— Вы случайно не знаете его имя, отец Фролло?

Глаза Фролло сузились от удивления, что я спрашиваю имя собственного друга. Я совершил ошибку? Но архидьякон ответил совершенно спокойно:

— Насколько я знаю, он назвался Коленом.

— Колен! — ахнул я. — Это такой тощий парень с бородой?

— Я бы описал его так же.

Вероятно, это было утро сюрпризов. Напрасно я искал причины, почему старый бродяга оказал мне эту добрую услугу. Он случайно нашел меня после падения из бочки и отнес в Отель-Дьё, чтобы компенсировать принесенное мне воровством неудобство? Но как могла произойти такая случайность? И с каких это пор воры обладают столь безукоризненной честью?

— Похоже, вы с некоторым трудом припоминаете своего друга, месье Сове, — сказал Фролло с вопросительным тоном.

— Возможно, это последствия удара головой, монсеньор, — возразила сестра Виктория, чей взгляд покоился на архидьяконе с некоторой смесью из трепета и страха.

— Ах, да, на вас же напали разбойники, — согласился Фролло. — Чтобы быть кратким: я срочно ищу нового писаря. Вы, вероятно, уже слышали, что месье Пьер Гренгуар, который до недавнего времени работал у меня, ушел в сочинители мистерий. Если даже его вчерашний дебют и не закончился однозначным триумфом, не стоит ожидать, что он вернется ко мне на службу. Если ваши раны не так сильны, месье Сове, вы можете стать моим человеком. К тому же, вы прибыли издалека и, вероятно, не столь увлекаетесь женским полом и вином, как здешние писари, слишком испорченные посещением пивных. За вознаграждением дело не встанет. Еду и кров вы получите бесплатно в соборе Парижской Богоматери. Ко всему прочему, мне бы пришлось по душе, если бы вы могли начать прямо сейчас.

— Месье Арман отделался только парой ушибов и ссадин, — объяснила августинка. — Еще пара дней головной боли и боли в руках и ногах, но потом все пройдет.

— Если вы хотите, я тут же пойду к вам, мэтр Фролло, — сказал я поспешно, так как у меня не было ни денег, ни крова.

Архидьякон согласился, и я встал с постели.

— Вы выглядите несколько пообтрепавшись, — сказал Фролло. — Вы не обидитесь на мое указание, что к лицу писаря архидьякона подобает новая и, прежде всего, чистая одежда?

— Ни в коей мере, монсеньор. К сожалению, я не располагаю средствами, чтобы последовать этому указанию.

— Мошенники, которые напали на вас, обобрали вас, не так ли?

Я кивнул в знак согласия, потому что это избавляло меня от длительных объяснений.

Фролло достал десять солей из кожаного кошелька на поясе и отсчитал их в мою руку.

— Этого задатка из вашего жалованья должно хватить на первое время. Идите, оденьтесь заново, и зайдите ко мне сегодня вечером.

Я пробормотал пару слов благодарности и схватил мой кисет, чтобы убрать неожиданное богатство. Когда я сунул правую руку под камзол и нащупал наполненный кожаный мешочек, я застыл в недоумении. Дар умершего целестинца! Я чуть было не достал его на свет Божий и не выдал себя.

— Что там у вас? — спросил Фролло и посмотрел изучающим взглядом на меня.

— Меня только что пронзила мысль, как сильно я должен быть благодарен Всевышнему за милость, которую он ниспослал мне в вашем предложении, мэтр Фролло.

— Воистину. Помолитесь перед алтарем и поблагодарите Господа Бога, когда вы ступите на порог Собора.

С этими словами он покинул больничный зал. И сестра Виктория тоже явно не была расположена разговаривать со мной дальше. Она поспешно распрощалась и занялась другими больными. Об этом я сожалел, потому что с удовольствием узнал бы, что связывало моего нового патрона с этим таинственным звонарем.

Когда я вышел из больницы, мой взгляд упал на Собор. Его башни возносились в безоблачной синеве неба, словно хотели объединиться с солнцем. Несмотря на теплые лучи солнца, я озяб. Отец Клод Фролло вовсе не показался мне чудовищным. Но все же меня тревожила мысль, что мне предстоит жить отныне с этим ужасным Квазимодо под одной крышей.

 

Глава 6

Кровь, песок и вода

Вскоре мне стало ясно, почему я стремился на север и направил свои стопы через мост Нотр-Дам в Новый Город. Толпа людей напирала в этом направлении как сильное течение реки, которая подхватила меня и превратила в крошечную каплю, безвольно плывущую в потоке. Из страха, потерять монеты Фролло так же быстро, как дар монаха-призрака, я переложил их теперь в кошелек, который крепко прижимал к себе под камзолом. Толкотня не позволяла мне бросить взгляд на предмет, который лежал под деньгами.

Целью толпы была Гревская площадь. Огромная площадь на северном берегу Сены была забита людьми еще плотнее, чем накануне. Над головами, шляпами и острыми чепцами женщин с лентами, перьями и прочей мишурой неподвижно и почти гордо возвышалась виселица — цель всеобщей толкотни и внимания крикливой толпы. Среди такого окружения от виселицы исходило спокойствие и достоинство.

— Что случилось? Что должно произойти? — спросил я пробегающего мимо и схватил его за старомодный, широкий рукав его грубой куртки. По крепким, в трещинах, руках и загорелой, обветренной коже я узнал в нем крестьянина, который явно прибыл в Париж на праздник Трех волхвов и остается в городе еще и на сегодня, чтобы последовать предлагаемой программе.

— Не знаю, — рыкнул он, недовольный тем, что ему помешали исполнить свое желание и обеспечить себя местом поближе к месту казни. — Уже спозаранку возле виселицы стоят часовые. Полагаю, сегодня кого-то вздернут. А теперь отпусти меня, чтобы я мог видеть, как несчастливец закатит глаза в предсмертных судорогах! Если я подойду совсем близко, то, возможно, сумею урвать кусок одежды мертвеца. Рассказывают, что боль в руках и ногах проходит за ночь, если их обернуть в него.

Крестьянин заработал своими крепкими руками и локтями, чтобы проложить себе дорогу поближе к виселице. Я воспользовался образовавшимся за ним проходом и последовал за ним. Действительно ли я хотел поглазеть на смерть другого человека? Было ли это чистое любопытство, которое двигало мной? Или я догадывался, ощущал глубоко внутри, что предстоящее тесно связано с моей собственной судьбой, с тем, что Париж уготовил мне?

Возможно, это просто была радость, что сам избежал палача. Сегодня я не знаю, что и сказать по этому поводу, тогда же я о том не задумывался.

Зеваки и мошенники, достопочтенные дамы и проститутки, актеры и карманники напирали со всех сторон, когда под удары литавр и барабанную дробь промаршировал вооруженный отряд стражников с улицы де ла Ваннери. Ударами копыт и нагаек солдаты прево расчистили себе место, которое толпа уступила не очень-то поспешно. В своих роскошных военных мундирах из фиолетового камлота, грудь которых украшал большой белый крест, стражники производили впечатление приводящих в исполнение Страшный суд.

Для бедного правонарушителя, привязанного к повозке с мулом, они хотели быть именно таковыми. Связанный и скрученный он был плохо виден с того места, где я стоял. Бесформенная масса из мяса и волос, одежды, веревок и цепей. Я узнал его лишь, когда его имя облетело толпу, передаваемое из уст в уста с возгласами удивления.

— Квазимодо!

— Это он, верно, звонарь из собора Парижской Богоматери!

— Горбун!

— Сын дьявола!

— Пройдоха! Теперь он заплатит за все сполна!

— Да, повесьте это чудовище! Но возьмите веревку толще вдвойне, чтобы его тяжелый горб не оборвал ее!

Первоначальный ужас при виде преступника превратился в гнев и насмешку, в иронию и злорадство, чем ближе повозка приближалась к месту казни, тем отчетливее доходило до сознания зевак, что горбун был беспомощен в крепких веревках и цепях. Затянутые так сильно, они врезались в его горбатое тело. Разорванная одежда пропиталась кровью.

Отвращение, которое непроизвольно вызывал у меня вид горбуна, исчезло. Я испытывал сострадание к измученному существу, хоть и говорил себе, что его вчерашний проступок, нападение на Эсмеральду, заслуживал наказания. Но сразу ли веревку? Никто не пострадал от действий Квазимодо, если даже нападение благополучно закончилось благодаря появлению стрелков. Если Квазимодо повесят за это, что же они тогда делали в Париже с убийцей? От этой мысли у меня пересохло в горле, словно меня душили.

Шепот прошел по толпе, и облегчение охватило меня, когда солдаты повезли повозку не к виселице. Отряд остановился возле позорного столба, около десяти футов высотой, полого внутри куба из грубой кладки камней. Пики и алебарды отогнали народ, пока ярко одетый всадник раскрутил бумагу.

— Это Мишель Нуаре! — раздалось где-то за мной, — глашатай его величества короля! Что случилось, месье Нуаре? Почему вы отвели горбуна не на виселицу, а к позорному столбу?

— Довольно докладов, лучше повесить!

Глашатай заставил замолчать толпу сильным голосом и прочитал приводимый в исполнение приговор:

— Квазимодо, также известный как звонарь нашего собора Парижской Богоматери, обвиняется в следующих преступлениях, в чем и признан виновным: во-первых, в нарушении ночного покоя, во-вторых, в насильственном и неприличном нападении на беззащитную женщину, в-третьих, в оказании сопротивления и неподчинения стрелкам нашего достопочтенного господина прево. Для приведения в исполнение приговора в полдень на Гревской площади отводится час у позорного столба, во время которого будет применено рядовое наказание, и осужденного выпорют. По истечении этого часа он будет выставлен на обозрение народу еще на один час. Решено и подписано 7 января в 1483 году от Рождества Христова в королевском суде Гран-Шатле достопочтенным господином Жаком д'Астутвилем, королевским прево города Парижа.

Народу понравился приговор. Он обещал приятное зрелище и возмещение того, что собравшиеся понапрасну ждали — хруста шеи повешенного. Под одобрительные крики Квазимодо провели по «приступочку», как называли ступени лестницы из неотесанного камня, на известняковые плиты эшафота позорного столба.

Горбуна, похоже, покинула всякая воля, всякое человеческое чувство, он повиновался, как безропотная скотина. Что должно было произойти в существе, которое еще вчера на том же самом месте было почитаемым Папой шутов теми же самыми людьми? Или произошло такое вовсе не с этой бесформенной головой? Может, его разум был так же искалечен, как тело?

На эшафоте позорного столба возвышалось большое, стоящее перпендикулярно деревянное колесо для обычного наказания. Квазимодо должен был встать на колени на колесе, и привязан в такой позе за руки за спиной. Когда стражники резкими движениями сорвали кафтан и рубашку с его тела, толпа содрогнулась. В одежде звонарь представлял собой гротескное явление, но его обнаженный торс выглядел несравнимо ужаснее. Люди обязательно отвели бы взгляд, если бы жажда увидеть чудовище во всей его отвратительности не была так велика. А звонарь казался отвратительным!

Как вулканическая гора, возвышался у него на спине горб, окруженный холмами поменьше, которые выглядели, как застывшая лава. Теперь вулкан заснул, но разве он не мог проснуться в любую минуту со всей яростью и силой, которые умел извергать чудовищный Квазимодо?

Как только ужас от увиденного прошел, стали снова слышны крики насмешек:

— Парень таскает на себе целую горную гряду!

— Гора, которую можно было бы отнести к пророку!

— Если это человек, то тогда мы не люди!

В толпе горлопанов я обнаружил продувное лицо под белокурыми локонами, которое тут же узнал: Жеан Фролло де Молендино или Жоаннес дю Мулен, брат моего нового патрона. И брат Квазимодо, если я его правильного понял. Но почему он насмехается над звонарем, родным для него?

Коренастый, дюжий мужчина в одежде стражника поднялся к позорному столбу, и его имя с быстротой молнии облетело толпу: мэтр Пьера Тортерю, присяжный палач Шатле. Он поставил в один из углов площадки позорного столба большие черные песочные часы — начался первый час телесного наказания. Красный песок в верхней стеклянной колбе мерно посыпался через тонкое отверстие в нижнюю.

Раздались аплодисменты, когда палач снял свое фиолетовое верхнее платье и взял в правую руку толстую плеть, кошку с девятью хвостами. Лоснящиеся, сплетенные из кожи ремни были с узлами и металлическими гвоздями, чтобы оставить на коже преступника и под ней особенно сильные следы. В полной тишине Тортерю засучил левой рукой рукав на правой руке до самого плеча.

— Дайте же, наконец, кошке покусаться, мэтр Тортерю! Но не пастью, а хвостами. Там сидят зубы, которые особенно мило кусаются.

Нетерпеливым горлопаном, как теперь отчетливо было видно, оказался Жеан Фролло, потому что он поднялся высоко над другими головами. Он сидел на плечах у другого широкоплечего человека, в котором я узнал его друга Робена Пуспена. На лице Жеана было написано злорадство и подлость, его глаза горели от азарта в предвосхищении предстоящего.

Если бы я сам не был сиротой, я бы охотно увидел в нем живое доказательство тому, что ничего хорошего не может выйти из ребенка, лишенного материнской ласки и наказывающей руки отца. Меня охватило глубокое отвращение, которое относилось, однако, не к несчастному существу у позорного столба, а к Жоаннесу дю Мулену. Сердечная черствость и подлость исходили от него, как чума. Неужели черная смерть, которая лишила его родителей, оставила ему жизнь только для того, чтоб отравить его сердце?

— Пожалуйте сюда, дамы и господа, — продолжал Жеан тоном рыночного зазывалы. — Подойдите и посмотрите, как стегают по велению его величества мэтра Квазимодо, звонаря моего брата отца Клода Фролло. Обратите внимание на этот чудный образчик восточной архитектуры, в который сейчас вопьются разом девять хвостов кошки. Эту роскошную, напоминающую купол спину и ноги — как витые колонны!

Всеобщий смех замер, когда мэтр Тортерю топнул ногой, подав знак двум своим помощникам, которые поднялись через узкий проход внутрь площадки позорного столба, чтобы начинать наказание. Они повернули ось тяжелого дубового колеса, на котором сидел Квазимодо. Звонарь начал медленно и равномерно вращаться, так что каждый зевака воспользовался случаем увидеть сгорбленную спину и ту рожу, которую только с большим трудом можно было назвать человеческим лицом.

Когда во время одного из поворотов горбатая спина оказалась перед ним, палач взмахнул рукой. Показалось, что взмах был не очень сильным, но это было ошибочное впечатление. Сила удара заключалась не в использованной силе тела, а в технике, которой Пьера Тортерю владел в совершенстве. Девять тонких ремней просвистели в воздухе и прочно впились своими узлами и гвоздями в кожу горбуна.

Вулкан пробудился! Толчок прошел по телу Квазимодо, словно он хотел подняться, и цепи громко забряцали. На долгий момент народ затаил дыхание, ожидая мести чудовища, платы за ругань и насмешки. Никто из плотно прижатых друг к другу зевак, казалось, не избежал бы гнева Квазимодо. Но цепи был достаточно крепки, а веревки удерживали звонаря в скрюченной позе.

Беспомощно он вертелся перед снова начавшей ликовать толпой, пока Пьера Тортерю отвешивал удар за ударом. Квазимодо сжимался каждый раз, но он не кричал, не стонал, не просил о пощаде. Только его здоровый глаз был широко раскрыт и сверкал под кустистой бровью. С кем встречался взгляд, для того это было, как удар плеткой палача. Удивление смешалось во взгляде с болью, боль — со злобой, а злоба — с дикой жаждой расплаты.

Девять хвостов плетки с узлами и гвоздями прочертили бесчисленные борозды на спине горбуна. Красные царапины расплылись в раны и проступили на горбатой спине, как лава из ручейков. Капля за каплей, ручей за ручьем лилась кровь по разодранной коже Квазимодо, но пытка не заканчивалась. Бесконечно долго сыпался красный песок из верхней колбы в нижнюю. Песчинка за песчинкой с трудом пробивалась через узкий проход — такие же красные, как кровь. В какой-то момент глаз циклопа закрылся, подбородок Квазимодо опустился на грудь, и полумертвый, он смиренно сносил град ударов плетки и подзадоривающие крики.

Пока я смотрел на него, не в силах вырваться из толпы или даже закрыть глаза, я беспрестанно спрашивал себя, виновный ли висит на деревянном колесе. Я ясно видел перед собой сцену вчерашнего вечера. Квазимодо был не один во время нападения. Я не знал, какая роль выпала в этой ужасной пьесе Пьеру Гренгуару, но закутанная в плащ фигура, которая сопровождала звонаря, должна, по крайней мере, рассматриваться как соучастник. Кем бы ни был этот соучастник, Квазимодо страдал за него, принимал муки, которых с лихвой хватило бы не одному.

Спустя целую вечность пристав Шатле, одетый в черное, верхом на черном коне, поднял свой жезл из черного дерева и указал на песочные часы. Верхний сосуд был пуст, в нижнем — возвышалась острая красная горка.

С выражением сожаления на лице, поскольку не заставил кричать преступника от боли и молить о пощаде, мэтр Тортерю опустил свое обагренное кровью орудие пытки и дал стечь крови. Он встряхнул плетку с девятью концами, и я вздрогнул, когда красные капли брызнули мне в лицо. Кровь горбуна, сына дьявола!

Палач топнул ногой, и колесо пыток остановилось с тихим поскрипыванием, при этом истерзанный не сделал ни одного движения. Пытка была позади, бичевание тоже — но не мучения звонаря. Прежде, чем Тортерю покинул позорный столб, он перевернул песочные часы, и начался час для зрителей Квазимодо. Сыпался красный песок, и текла красная кровь.

Ну, это хотя бы означало немного милосердия для Квазимодо — если не от доброго сердца, то согласно букве закона. Оба помощника палача, которые крутили колесо, вымыли плечи звонаря и намазали толстым слоем желтой пасты исполосованную спину. Я мог наблюдать за тем, как раны перестали кровоточить. Прежде чем помощники Тортерю сошли по «приступочке», они накинули странную рубашку на плечи бедному созданию — она была скроена, как риза, но имела столь же яркий желтый цвет, как платья парижский уличных проституток.

Большего сочувствия судьба, видимо, не пожаловала горбуну. Снова поднялся злорадный гам, и громче всех буянил Жеан Фролло. Народ не хотел тратить попусту час, не поизмывавшись вдоволь над беззащитным. Самые изощренные оскорбления посыпались на неподвижную гору мяса и мускулов, затем полетели тухлые яйца, сгнившие фрукты и, наконец, камни. Что не удалось зубам на концах девяти хвостов плетки, смогли, в итоге, сделать бесчисленные укусы ничтожных тварей. Глаз циклопа открылся и метнул гневные молнии в толпу. При других обстоятельствах она бы отступила в страхе назад, но цепи и путы, которые ослабляли впечатление от этих движений, усиливали еще больше трусливое мужество народа.

Горбун снова задергался в своих путах. Тяжелое колесо задумчиво покачнулось, но все же остановилось. Квазимодо ничего не оставалось, как терпеливо сносить ругательства и град мусора и камней, при этом оскорбления вовсе не мешали ему из-за глухоты. Казалось, он снова покорился своей судьбе, время от времени издавая глубокий вздох, который заставлял дрожать груду мяса его несуразного тела.

Спустя продолжительное время полузакрытый глаз неожиданно раскрылся, но вместо гневных, ненавидящих взглядов он был озарен полным надежды светом. На изуродованном лице появилось что-то вроде улыбки, выражение счастья, упования на лучшее. Я повернул голову, чтобы проследить за взглядом одноглазого, и обнаружил одетого в черное всадника, который ехал на муле со стороны моста Нотр-Дам. Подталкиваемый больше любопытством, человек в черном направил своего мула в толпу, которая с почтением расступалась перед ним.

Отец Клод Фролло остановил мула и серьезно встретил счастливый, нежный взгляд звонаря. Вчера Квазимодо защитил на этой площади архидьякона от разъяренной черни, сегодня он ожидал от своего господина расплаты. Но тот грубо подстегнул свое животное и ускакал прочь. Выглядело это, как бегство. Толпа сомкнула за ним ряды, и Клод Фролло исчез среди ближайших домов на улице де ла Таннерьи.

Младший брат Фролло издевался над ним, старший — предал. Лицо Квазимодо окаменело, но глубоко внутри у него, видимо, еще сохранилась искра надежды, не совсем погасшая вера в доброту человека, сострадание и милость. Хныкающим голосом маленького ребенка он просил снова и снова дать «что-нибудь попить».

Для толпы это стало новым поводом для насмешек. Они били его мокрыми тряпками по ушам и ставили или разбивали перед ним пустые кружки. Иногда кружки были полными, но они стояли слишком далеко от позорного столба — пусть привязанный дотянется! Я хотел подобраться ближе к позорному столбу, чтобы подвинуть Квазимодо полную до краев кружку, которую убого одетая бабенка поставила на краю площадки под дикое хихиканье. Удар палкой разбил сосуд перед самым моим носом, и вода смешалась с высохшей кровью на плите из известняка, оставшейся после этой и предыдущий пыток.

— Пить!

Бесконечно долго сочился красный песок.

Когда море людей снова расступилось, я подумал было, что, к счастью, вернулся отец Фролло. Но это была юная женщина с тамбурином в руке, которая шла к позорному столбу в сопровождении белой козочки и поднялась по «приступочке».

— Эсмеральда! — в один голос раздалось над площадью. Толпа отступила перед красотой, перед магией египтянки — или только от удивления? Это было все равно. Цыганка без труда преодолела грубые подмостки, и даже в этом, самом прозаичном движении она была изумительно грациозна.

Страх промелькнул на лице Квазимодо. Появление девушки, по его представлением, могло означать только одно: месть за вчерашнее нападение. Но Эсмеральда пришла не для того, чтобы ударить и высмеивать его. Бесстрашно она склонилась над несчастным, затем отвязала тыквенную флягу от своего пояса, откупорила ее и сунула горлышком в его растрескавшиеся губы.

Ко всеобщему удивлению, Квазимодо не пил. Его глаз со всей нежностью, которую прежде он отдал Клоду Фролло, остановился на египтянке. Возможно, звонарь не испытывал прежде большего счастья. Я отчетливо видел, как появилась огромная слеза и скатилась по морщинам ужасного лица.

Эсмеральда что-то сказала — что именно, я не понял, а горбун — и подавно. Несмотря на это, он был согласен. И потом он пил — долгими жадными глотками, пока тыквенная бутылка не опустела.

Его глаз при этом смотрел на свою благодетельницу, и ее взгляд покоился на нем безо всякого отвращения. Картина была столь трогательной, что настроение черни изменилось. Толпа зааплодировала Эсмеральде. Красота женщины была сильнее, чем страдания калеки.

Судебный пристав в черном снова указал на песочные часы жезлом из черного дерева Последняя красная песчинка лежала на груде своих подруг, представление окончилось. Пока стражники отвязывали звонаря, толпа разбежалась и затерялась в близлежащих улочках. Над любым другим бедолагой зеваки посмеялись бы еще по его дороге домой, но издеваться над Квазимодо они не отважились. Его ужасная выходка прошлым вечером, когда он заступился за Клода Фролло, хорошо засела в памяти у всех. Кто не присутствовал при этом, слышал рассказы других.

Эсмеральда скрылась у меня из виду. Вероятно, ее подхватил поток человеческих тел. Я был одним из последних, задержавшихся на площади, и смотрел отвратительному горбуну вслед. Он ковылял своей странной раскачивающейся походкой к берегу реки и остановился на мосту. Похоже, Квазимодо не намеревался мстить, во всяком случае, не сейчас. Как раненый зверь, он хотел укрыться в своей норе, чтобы зализать раны. Норой был мой новый дом — собор Парижской Богоматери.

 

Глава 7

«Десятка»

Отвратительный образ избитого в кровь, изнывающего от жажды горбуна исчез лишь тогда, когда я опустился в горячую воду, и благотворный пар окутал баню на улице де ла Пеллтерьи. Остроголовый банщик, которого они величали мэтром Обером, стоял с ведром у чана с углями и поливал пламя водой, в которой держал резко, но приятно пахнущую траву. Белые клубы пара подымались, как туман, который по утрам висит над Сеной. В ушате рядом сидел музыкант и извлекал из своего инструмента приятную мелодию. Девушка, которая его мыла, подпевала звонким, чистым голосом — как сирена, которая завлекает в туман своим смертельно красивым призывным пением.

Щедрый аванс отца Клода вернул мне возможность запастись новым платьем и другими необходимыми вещами. Однако я не хотел возвращаться в новое состояние, предварительно не смыв грязь и запах нищего — и кровь Квазимодо, которой меня забрызгал мэтр Тортерю. Кроме того, мое щетинистое лицо нуждалось в бритье, а урчащий желудок заслужил хорошую трапезу.

Меня обслуживала девушка по имени Туанетта — крепкая молодая штучка с формами, где нужно. Из-за воды и горячего пара она была одета только в легкую рубашку без рукавов. Когда она наклонялась ко мне, чтобы долить горячую воду, ее розовая грудь грозила выпасть ко мне из ткани, как спелые фрукты.

С удовольствием я позволил ей намылить себя толстым куском душистого ромашкового мыла и, наконец, натереть щеткой и веником. С той самой ночи, когда мэтр Фрондо бессердечно прогнал меня из объятий прелестной Антуанетты, ни одна женщина не доставляла мне такого удовольствия, от которого опрометчиво отказываются святые братья в монастырях. Сожаление охватило меня, когда Туанетта прекратила мытье, чтобы подстричь мне волосы и бороду.

— Какие у вас будут еще пожелания, мессир? — пропела она, пока вытирала о влажную тряпку бритву. — Если кровь давит вам чересчур сильно в венах, мэтр Обер поставит вам банки, — она взглядом указала на банщика.

— Мне давит только воздух в пустом желудке. Хорошая трапеза с отменным вином была бы кстати. Может, ты согласишься составить мне кампанию?

Туанетта согласилась и вскоре принесла большой поднос из легкого дерева, который плавал на воде в моем чане, заставленный бараньим кострецом, хлебным паштетом, головкой сыра «рошфор», маленьким глиняным графином и двумя деревянными стаканчиками. Пока я потянулся к графину и наполнял стаканчики ярко красным вином, девушка выпрыгнула из своего платья. Совершенно откровенно я окинул взглядом ее роскошные круглые формы и заметил, что к давлению моего пустого желудка добавилось давление одного непростительно забытого в последнее время органа.

Туанетта подсела ко мне, ее кожа коснулась меня. Горячее и пахнущее крепкими приправами, вино текло по нашим глоткам. Я блаженно икнул и похвалил выпивку.

— Я добавила туда инжир, корицу и зеленый перец, — Туанетта вонзила свои неровные зубы в паштет и продолжила жуя:

— Мэтр Обер говорит, эти ингредиенты в горячем красном вине дают силу мужчине.

Я понял и усмехнулся, к тому же чувствуя результат, который мог объяснить терпким вином или обнаженными пышными формами Туанетты. Левой рукой я отодвинул в сторону плавающий деревянный поднос, чтобы правой взяться за полные груди. — Приправа мэтра Обера дает слишком быстро о себе знать.

— Здесь нас могут увидеть, — захихикала девушка и оттолкнула мою руку.

— Вряд ли — в таком-то тумане, — ответил я, бросив быстрый взгляд по сторонам. За толстым занавесом из клубов пара скрывались остальные кадки, в которых сидели другие гости бани, многие из них с девушками. — Кроме того, здесь все заняты собой.

Но Туанетта снова ускользнула от меня, забрызгав водой. Потом она смилостивилась и прошептала:

— Массаж стоит отдельно, — банщица опустила руки под воду, туда, где никто не мог их видеть, и теперь я брызгался водой. Меня осенило, что банщиц справедливо называют «массажистками».

Довольный, я откинулся назад, чтобы насладиться бараниной, сыром и вином. Когда я опустошил деревянный стакан, то снова подумал о бедном черте возле позорного столба. Что бы он отдал за стакан вина, когда он просил дать ему воды, а взамен получил только издевки! Ему не помог Клод Фролло, но мне, незнакомцу, архидьякон дал десять солей!

Туанетта посмотрела на меня, наморщив лоб.

— Что случилось, мэтр? Вы смотрите так серьезно, как дракон, когда святой Георгий его убил. Вам не нравиться красное вино? Я переложила зеленого перца?

Я покачал головой, рассказал о наказании звонаря и сказал:

— Этот Квазимодо — странное существо.

— Сын дьявола, — добавила Туанетта и осенила свои полные груди крестом, что напомнило мне о сестре Виктории.

— Что-то подобное я уже слышал сегодня, — сказал я. — С чего ты взяла, что горбун — сын дьявола?

— Ну, все так говорят! У него плохой взгляд. Это значит, если беременная девушка повстречается звонарю, то избавит себя от похода к повивальной бабке, — она тяжело вздохнула. — Клянусь Всевышним, встреча с Квазимодо может быть безболезненным способом избавиться от большого живота.

Туанетта выглядела очень серьезно. Я понял, что она говорит, исходя из своего собственного опыта. Чтобы ее растормошить, я захотел подлить вина, но графин был пуст. Как раз в то время мимо нашего чана проходила другая девушка, я поднялся и протянул ей пустую кружку.

— Принеси-ка обратно полную, лучше всего — с красным вином!

При этом я повернулся к Туанетте спиной. Когда я развернулся и снова сел в воду, ее печаль превратилась в удивление, почти ужас. С широко раскрытыми глазами она уставилась на меня, словно я был Квазимодо или сыном дьявола.

— Что случилось? — спросил я.

— Раковина! — прошептала она в полном ужасе. — У вас раковина!

У меня появилось предчувствие, почему графин так быстро опустел. С ухмылкой я показал на поросший волосами треугольник между ее чреслами.

— У тебя тоже раковина, Туанетта. Но я хотел бы получить ее в свое распоряжение.

Она резко вскочила — испуганно, а не возмущенно, и выскочила неловко из воды, что расплескала ее на пол. В эту секунду я тоже вылез из чана, чтобы ее удержать.

— Не подходите ко мне близко, кокийяр! — прошипела она и побежала прочь, нагая как была.

Едва я закутался в полотенце и надел мою новую одежду, передо мной нарисовались мэтр Обер и два крепких помощника. Банщик угрожающе держал нож в руке, другой железный факел.

— Это значит, у тебя раковина! — сказал банщик, и я беспомощно пожал плечами. — Я не знаю, что тебе здесь надо, но одно мне известно: если ты еще раз переступишь порог моей бани, то я сотру тебя в порошок. Здесь кокийяры — нежеланные гости!

Угрожающе поднятый факел и острый клинок ножа брадобрея, которые рассекли клубы пара буквально перед моим лицом, придали словам мэтра Обера соответствующий вес. Итак, я покинул поспешно баню. Впрочем, гнев банщика по поводу моего присутствия был не настолько велик, чтобы забыть свою долю и долю Туанетты — тем более, за «массаж».

На улице я замерз, хотя солнце еще не село. Свежий январский ветер был все же другим чем душный пар в мыльне. Возможно, он ударил в голову мэтру Оберу и его приспешникам. Разве нет мнения, что слишком часто мытье ослабляет тело и дух? Может быть, это распространялось не только на моющихся, но и банщиков. Или они с утра до вечера пили свое красное вино? Я не могу дать никакого объяснения этой истории с раковиной. Но так как Париж высыпал мне на голову всевозможные странности за пару дней моего пребывания здесь, я не придал этому эпизоду большого значения. Возможно, этот Обер просто хотел освободить место для нового гостя.

Я зашагал по улице де ла Пеллтерьи в восточном направлении и выбрал кратчайший путь к Собору с той стороны моста Нотр-Дам. Мой новый патрон должен был уже меня ждать. Когда я увидел возвышающийся в темнеющем небе огромный Собор, я остановился в нерешительности, посмотрел направо на здания Отеля-Дьё и изменил свое направление.

По какой причине я пошел в госпиталь вместо Собора? Возможно, перспектива спать под одной крышей с мрачным архидьяконом и его изуродованным звонарем не показалось мне особенно привлекательной. Возможно, я хотел наверстать упущенное и использовать часть задатка Фролло как благодарное пожертвование для августинки. Но я наверняка надеялся выведать новые подробности о Клоде Фролло и Квазимодо у разговорчивой сестры Виктории.

Хотя всевозможный сброд толпился на Соборной площади, я почувствовал, что меня преследуют: словно тень прицепилась за мной, но она была неуловима. В холоде бодрящего вечернего ветра тайный соглядатай составил мне компанию. Или я все это вообразил?

Чтобы это проверить, я быстро нырнул в узкий переулок по правую руку и спрятался за выступ стены. С затаившимся дыханием я обождал и высунул голову над стеной так далеко, что мог подглядывать за входом в переулок. Мои вспотевшие руки приклеились к шаткой каменной кладке.

Я уже думал, что ошибся, и выдохнул задержанное дыхание. Как тень, мой тайный преследователь? — мелькнула в проеме переулка, выходящего на Соборную площадь. Я едва верил своим глазам. Тощий парень с бородатым обветренным лицом был Колен. Колен — нищий, Колен — вор!

От волнения я, пожалуй, слишком крепко прижался к старой стене. Сухой строительный раствор едва держался на камнях, и глыба величиной с кулак упала на истертый тротуар. Большего и не требовалось, чтобы спугнуть моего преследователя. В один миг он исчез.

Я вскочил, выбежал на Соборную площадь и огляделся по сторонам. Колена и след простыл. Исчез ли он в одном из переулков? Скрылся ли он в пестрой толпе, которая наполнила площадь перед Собором? Его невозможно было заметить среди клириков, верующих, торговцев и нищих. Существовал ли он вообще? Или я изрядно злоупотребил горячим красным вином?

В сомнениях я продолжил свой путь и постучал в закрытую дверь госпиталя. Привратник с гноящимся глазом открыл дверь и изучил меня как нарушителя спокойствия.

— Меня принесли сюда прошлой ночью, — объяснил я. — Теперь я хотел бы отблагодарить сестру Викторию небольшим пожертвованием.

Его влажный взгляд хотел пробуравить меня.

— Сестру Викторию? — переспросил он, словно был туг на ухо.

— Да, она ухаживала за мной.

— Итак, это вы, — прорычал человек с гноящимся глазом. Он впустил меня, снова закрыл дверь на засов и провел меня.

— Вы ведете меня к сестре Виктории, брат Протария?

— Хм? — он ненадолго остановился, почесал свой почти лысый череп и смущенно кивнул. — О, да, конечно, я веду вас к ней.

Вопреки ожиданиям мы шли не в больничную залу. Привратник открыл узкую дверь, которая вела в помещение, обставленное столами и скамьями. На столе горел огонек сального дерева и бросал пляшущий свет на четыре лица. Одно лицо принадлежало старой, морщинистой августинке. Трое других присутствующих лица были мужчинами — двое крепких парней и один маленький, узкоплечий, тощий как Колен.

— Вот бродяга! — прокаркал брат Портария громогласным голосом и дал мне пинок под зад, так что я влетел в помещение. — Вот он, убийца!

Я споткнулся о скамью и ударился лбом о стол. Утренняя резкая головная боль вернулась. В который раз моему черепу приходилось туго.

Прежде чем я сумел подняться, двое крепких парней набросились на меня по знаку малыша. Они схватили меня, заломили руки за спину и в таком положении приподняли вверх, словно собирались отправить на небеса одним махом. Лишь теперь я понял, что оба носили фиолетовую форму стражи.

Мое сердце упало в глубокую пропасть. Я подумал о бедном мэтре Аврилло, который в действительности умер милостивой смертью. Я же буду болтаться на виселице на Гревской площади, но за убийство, которое я не совершал.

— Итак, ты убийца? — спросил маленький человек, которому подчинялись оба стражника, хотя он производил крайне бледное впечатление в своем поношенном плаще.

— Нет, я не имею с этим ничего общего! — выкрикнул я.

— Что ты здесь делаешь? — спросил коротышка голосом, который привык отдавать приказы и задавать вопросы.

— Я шел к сестре Виктории, чтобы дать ей пожертвование для госпиталя. Она заботилась сегодня утром обо мне.

Вопросительный взгляд коротышки — и брат Портария подтвердил мои слова. Коротышка провел рукой по темным кудрям и приказал сержантам стражи отпустить меня.

— Почему? — спросила пожилая женщина.

— Потому что убийца явно не будет приходить к сестре Виктории, достопочтенная матушка настоятельница, — объяснил коротышка.

Хоть я ничего не понял, но обрадовался, что он так думает.

— Давайте приведем его к сестре Виктории, — продолжил коротышка. — Возможно, мы проясним кое-что.

Привратник промямлил:

— Я считаю его убийцей, потому что он о сестре Вик…

Небольшое движение руки матушки настоятельницы заставило его замолчать, и следующий жест приказал ему возвращаться на место.

Вместе с тремя мужчинами и настоятельницей я вошел в больничный зал, где утром ко мне вернулось сознание. Всей душой я надеялся, что разговор с добросердечной сестрой действительно все разъяснит, хоть я и не представлял себе, как августинка должна была освободить меня от подозрения, что я убийца целестинца.

Я нигде не мог обнаружить сестру Викторию. Вместо нее я увидел двух других стражников, стоящих возле одной из кроватей с балдахином. Сестры, как и больные, бросали на них робкие, почти испуганные взгляды. Нет, не сержанты, как я узнал, а кровать была нашей целью.

— Пожалуйста, месье, здесь сестра Виктория, — сказал маленький человек и распахнул полог сильным рывком.

Дородное тело монахини лежало на кровати, неподвижное, словно она спала, хотя глаза были открыты. Моментально я снова узнал округлое лицо, которое, правда, уже не было розовым. Оно было бледным — Смертельно бледным. Глаза смотрели неподвижно вверх, так стеклянно и пусто, как вчера глаза целестинца, после того, как его жизнь погасла у меня на глазах. В резком контрасте с бледным лицом была красная шея. Кровь выступила в большом количестве, вызванная глубоким порезом.

Смерть зачесалась у меня в носу сладким запахом, и ужас охватил меня. Я упал на колени, и меня рвало, пока в желудке больше ничего не осталось от баранины и «рошфора» — разве что самая малость красного вина. Матушка настоятельница подозвала послушницу и приказала убрать рвоту.

— Кто? — прохрипел я грубым голосом, когда меня подняли. — За что?

— Вот именно эти два вопроса я и хочу вам задать, — сказал маленький человек с черным локонами и улыбнулся неподобающим образом. — Ответ на второй вопрос, надеюсь, приведет к прояснению первого. К сожалению, до сих пор оба открыты. Вероятно, вы можете помочь мне, пролить немного света на это дело.

— Кто вы? — спросил я отчасти с искренним интересом, отчасти, чтобы выиграть время. Я должен был оценить обстановку. То, что здесь не идет речь об убийстве целестинца, обрадовало меня. Но гибель доброй сестры Виктории — столь жестокая гибель, — омрачала мою радость.

— О, простите, — коротышка улыбнулся снова и отвесил явно шутливый поклон. — Меня зовут Пьеро Фальконе. Я лейтенант стражи Шатле и расследую этот случай.

— Странное имя, — пробормотал я.

Лейтенант изобразил на лице виноватое выражение.

— Мой отец родом с Сицилии. А ваш? Как зовут вас? И кто вы, месье?

— Арман Сове из Сабле, — ответил я с запинкой, все еще находящийся под впечатлением неслыханного убийства Хотя вид был ужасен, я не мог оторвать глаз от бледного лица и красной шеи августинки.

— Из Сабле на Сарте?

Я кивнул в знак подтверждения.

— А каков род ваших занятий?

— Переписчик.

— Где вы работаете?

— В соборе Парижской Богоматери. — Фальконе бросил на меня удивленный взгляд.

— Что же там можно переписывать?

— Я еще не знаю. Я как раз шел, чтобы вступить в свою должность у отца Фролло.

— Ах, у архидьякона, — казалось, ответ впечатлил Фальконе.

— Сегодня утром отец Фролло был в госпитале, — сказала матушка-настоятельница, — Значит, он разговаривал с сестрой Викторией.

— Верно, — подтвердил я. — Он пришел, чтобы предложить мне должность переписчика Вскоре после этого я покинул госпиталь, и с тех пор я не видел сестру Викторию.

— Она умерла днем, — объяснил лейтенант стражи Шат-ле. — Ее милосердие послужило причиной ее смерти.

Я не понял его и сказал об этом.

— Убийцей сестры Виктории должен быть нищий, который теперь исчез, — пояснил Фальконе. — Его нашли совсем обессилевшим у ворот госпиталя и положили в кровать. Сестра Виктория заботилась о нем. После ее не видели. Когда послушница хотела проверить нищего и отодвинула полог у его кровати, там лежал не хворый, а… — он показал на мертвую.

— Нищий! — вырвалось у меня, и я подумал о загадочном Колене.

— Да, — кивнул Фальконе. — Почему? У вас есть подозрения, месье Сове?

— Нет. Я только подумал, как много нищих в Париже. Их, должно быть, сотни.

— Тысячи, — ответил лейтенант стражи. — До сотни доходят только различные братства, в которые они сбиваются.

Было ли это правильно — не рассказать о Колене? Но чему это могло помочь? Схватить бродягу так же трудно, как и тень. Как мне следовало объяснить, какую роль он играл, какого рода связь была между ним и мной — для меня самого все это находилось в потемках. То малое, что я знал сам, звучало так странно, что подозрение упало бы также и на меня. Фальконе подумает, что я пытаюсь выгородить себя.

— Вы похоже задумались о чем-то, месье Сове, — тон Фальконе был нейтрален, но взглядом он буравил меня.

— Я спрашиваю себя, почему неизвестный нищий убил сестру Викторию. Что можно украсть у монахини?

— Ее голос.

— Как можно украсть ее голос?

— При этом разрезают горло, как это и сделал убийца. Постепенно я понял.

— Это значит, он хотел заставить сестру Викторию замолчать?

— Похоже на то, на это указывает и следующее. Это торчало во рту умершей, когда ее нашли.

Фальконе что-то достал из кармана пальто и протянул мне. Сложенный листок плотной бумаги с простым рисунком решетки на обратной стороне, а на лицевой — украшенный яркой картинкой. Она изображала руку, которая протягивала наверх суковатую палку, и рядом — число «X».

— Игральная карта, — постановил я. — «Десятка». И что это должно значить?

— А вы разве не знаете, месье Сове?

— А стал бы я тогда спрашивать?

— Но вы знаете, что означает карта! — закричал Фальконе.

— Если карта торчит во рту умершей, то она должна, пожалуй, что-то означать.

Теперь лейтенант стражи снова улыбнулся:

— Действительно. К счастью, матушка настоятельница хорошо разбирается в тайном значении карт. Объясните это месье Сове, достопочтенная мать.

— У карты много значений, — сказала настоятельница с каменным лицом. — У десятки их три: препятствие, предатель, а также начало и конец.

— Из чего мы можем следовать, — снова взял слово Фальконе, — что убийца хочет нам сообщить следующее: убийством сестры Виктории он устранил препятствие со своего пути, а именно положил конец предательнице.

Мать-настоятельница кивнула:

— Именно так.

Фальконе бросил быстрый взгляд на нее.

— Впрочем, удивительно, что вы так хорошо разбираетесь в картах, достопочтенная матушка. Разве церковь не гласит, что карты дьявольские происки?

— Чтобы пресечь козни дьявола, нужно их знать, — бесстрастно возразила старая августинка.

— Достойный всякой похвалы взгляд, — сказал лейтенант стражи. — Жаль, что церковь не сделает его повсеместным.

— Но что предала сестра Виктория? — вмешался я в их разговор. — И кого?

— Хороший вопрос, — с улыбкой ответил Фальконе. — И ответ вам не известен?

— Почему мне?

— Разве не вы сегодня утром увлеченно беседовали с умершей?

— О сущих пустяках.

— О каких пустяках шла речь?

Мне бы и в голову не пришло очернить моего нового патрона, поэтому я ответил после недолгого колебания:

— Мы говорили на совершенно общие темы о Париже. Я еще совсем не знаю город.

— Тогда сестра Виктория, видимо, сказала кому-то другому то, что ей следовало оставить при себе.

— И чего было достаточно, чтобы навлечь на себя смерть? — испуганно воскликнул я.

— Слова уже приносили другим смерть, — тихо сказала матушка настоятельница.

— Но зачем игральная карта? — спросил я. — Почему убийца делает этот намек?

— Именно это зависит от него, — ответил Фальконе. — Убийство должно напугать других, закрыть их рот на замок. Предатели найдут такой же конец, как и сестра Виктория. Таково послание этого поступка. Или лучше сказать, поступок есть послание.

— Простите, если я вмешиваюсь, — сказала матушка настоятельница. — Я бы обмыла сестру Викторию и распорядилась о молебне.

Фальконе кивнул:

— Само собой разумеется, достопочтенная матушка. Настоятельница велела прийти двум слугам с носилками, на которые положили сестру Викторию с помощью сержанта. Когда слуги унесли труп, сержант указал на сбитую простыню и позвал лейтенанта. Я тоже подошел ближе и увидел нечто, что до сих пор скрывалось под одеждой умершей — красный рисунок на льне.

— Это нарисовала сестра Виктория, — заключил Фальконе и, похоже, впервые был удивлен. — В предсмертных судорогах, своей кровью.

Рисунок был похож на круг или кольцо. В одном месте очень толстая и обтрепанная линия утончалась и утончалась.

— Что здесь изображено? — спросил сержант, который обнаружил находку.

— Я не знаю, — Фальконе сперва посмотрел на мать настоятельницу, а потом на меня. — У вас есть объяснения, достопочтенная матушка? Или у вас, месье Сове? — У меня не было таковых, а аббатиса сказала:

— Возможно, это ничего не должно обозначать. Оно могло получиться случайно, когда сестра Виктория боролась со смертью и не владела своими движениями.

— Возможно, но маловероятно. Тогда не было бы такого замкнутого круга. Как и всегда, мы возьмем с собой простыню. Это может оказаться важным.

Фальконе снова повернулся ко мне с хитрым выражением на морщинистом лице.

— Так как мы как раз занимаемся важными вещами… месье Сове, где вы провели вечер?

 

Глава 8

Красный дракон

Я остановился на довольно темной площади между отелем и Собором и глубоко вобрал в легкие прохладный воздух. Несмотря на холодный ветер, я весь горел, а мои руки и ноги дрожали. Я еще не оправился от последнего вопроса Фальконе.

Как лиса, которая выслеживает свою жертву, маленький лейтенант сыска стоял передо мной, внимательно глядя на меня прищуренными глазами так, чтобы даже малейшее телодвижение или гримаса не утаились от него — подобно Суккубусу, который не хочет потратить впустую ни одной капли жизненного сока. Как буква «V» с растопыренными руками, он был готов схватить меня при малейшей ошибке — и больше не отпускать.

Хотя я был невиновен в смерти как августинки, так и целестинца, надо было заставить себя успокоиться. Но я уже ощущал грубую пеньку, которая стягивала мое горло. Я назвал Фальконе торговцев, у которых я сделал покупки, помянул о бане. Он открыто улыбнулся и сказал, что должен задать мне вопросы: само собой разумеется, ни в коем случае никто не подозревает меня, переписчика архидьякона из Собора Парижской Богоматери. Потом, наконец, он отпустил меня. Я прошел через больничный зал, хотя и не видя Фальконе, но чувствуя спиной его буравящий взгляд.

Шум от Собора доносился до меня. Горстка причетников роилась вокруг, прогоняя народ из божьего храма и тени его порталов. Собор Парижской Богоматери хотел закрыть свои врата и отойти ко сну. В то же время звон колоколов созвал священников, дьяконов и монахов на всенощную. Я посмотрел наверх на высокие башни Собора и спросил себя, в какой из них находиться сейчас страшный звонарь и раскачивает ночной колокол.

Я перебежал через площадь, поспешил по ступеням к порталу Страшного Суда и заявил причетнику с лошадиным лицом, что я новый переписчик архидьякона.

— Отец Клод Фролло наверняка захочет принять меня после окончания службы.

Причетник обнажил зубы, которые были так велики, что гримаса была похожа на ухмылку.

— Я не думаю так, месье, о нет.

— Почему нет?

— Я буквально сейчас видел, как отец Фролло поднялся на Северную башню. Тогда он не спуститься вниз на ночную молитву.

— Так отведите меня к нему, — попросил я.

Человек с лошадиным лицом покачал головой по сторонам.

— Если бы я знал, могу ли я побеспокоить архидьякона, если бы я знал!.. Он, собственно, крайне не любит, чтобы его беспокоили, если он уже наверху у колоколов. О нет, совершенно не любит. С другой стороны… — последнее замечание было процежено сквозь зубы, отчего придало ему что-то пренебрежительное и в тоже время — требовательное и лукавое.

— Что вы хотите зтим сказать? — спросил я довольно грубо, озлобленный перспективой снова провести ночь под открытым небом и на холодном камне.

— Небольшое вознаграждение за то, что я, возможно, вызову на себя гнев отца Фролло, было бы не лишним. К тому же, есть добрый обычай в соборе Парижской Богоматери: новичок чем-нибудь угощает остальных. Скромный дар, если вам так угодно, монсеньор.

Итак, я потянулся за кошельком, чтобы удовлетворить жадно растопыренную клешню одним солем. При этом моя рука натолкнулась на твердый предмет внизу в моем кожаном мешке — дар умирающего облата. Я за все время так и не дошел до того, чтобы рассмотреть его внимательного. По правде говоря, я и не испытывал ни малейшего желания вспоминать ту ужасную ночь.

Монета быстро исчезла в складках одежды человека с лошадиным лицом, и он впустил меня внутрь собора Богоматери. С глухим грохотом за мной закрылись тяжелые двери среднего портала.

Я оторопел, почти испугался, потому что показался себе пленником, а не гостем. Чувство усилилось при виде бесчисленных фигур, которые наполняли помещения между колоннами хора и нефа. Ангелы и демоны, святые и грешники, люди и чудовища, упорядоченное пространство из камня и мрамора, золота и серебра, бронзы и воска — одновременно полное жизни, как мне показалось. Тысячи глаз смотрели на меня, провожали любопытными взглядами, — как армия стражников, которая не хотела отпускать меня из своих рук-клещей. Возможно, такое живое впечатление создавало пламя многих свечей и масляных светильников. Могло быть и что-то другое — но такого не должно быть в Божьем храме.

Я был рад, когда ступил за причетником в сумеречную галерею башни по левую руку и не должен был больше глядеть на эту рать. Влажным и застоявшимся был воздух в узких стенах колокольни. Ступень за ступенью причетник поднимался наверх, я — следом за ним. Иногда свеча в подсвечнике на стене бросала луч света в полутьме — ровно настолько, чтобы я мог различить каменную лестницу. Уже более сотни ступеней было у нас позади, когда мы, наконец, вышли наружу.

У меня закружилась голова, когда я взглянул вниз на крыши мрачного города под нами. Казалось, люди на свете исчезли. Здесь, наверху, на башне, царили каменные существа, родственники тех статуй, которые приветствовали меня раньше в церковном нефе.

Чудовища с отвратительными мордами, крыльями и когтями примостились на балюстраде, обратив мрачный взгляд или насмешливые ухмылки на Париж. При дневном свете они могли выглядеть безобидными водостоками, но ночь раскрывала их истинную — демоническую — сущность.

Мне почти показалось, что те монстры, у которых были крылья, поднялись в воздух, и взмахи каменных перьев заставили его дрожать. В действительности речь должна была идти об отзвуке смолкших колоколов, колебание которых отражали воздух, дерево и камень. Я внимательно посмотрел на очертания башен, в которых следовало находиться клеткам с колоколами. Торчал ли там все еще звонарь, горбун Квазимодо?

Видимо я произнес имя вслух, потому что мой проводник кивнул и сказал:

— Вы правы, месье, здесь, наверху, царит Квазимодо. Собор — его мир, и эти башни с колоколами — его королевство. Но горбун — только князь. Его сюзерен и король — отец Фролло. Давайте посмотрим, где мы его найдем.

Мы проследовали по запутанным путям и подъемам башни в маленькую каморку в самом дальнем углу, почти под самой крышей башни. Лучи света пробивались через щели закрытой двери, за которой раздавались голоса.

— Вот здесь он прячется, — пробормотал причетник больше себе под нос. — И у него гости.

Когда он обернулся ко мне, страх отразился на грубых чертах его лица:

— Будет лучше, если мы придем снова, месье. Отец Фролло не любит, если его беспокоят в этой келье.

— Почему? Что он здесь делает?

— Никто не знает этого, — прошептал причетник и приложил палец к губам, чтобы я говорил тише. — Дверь постоянно заперта, а единственный ключ Фролло носит всегда при себе. Сам епископ никогда не отваживается войти в это помещение без его разрешения.

— Тогда мы просто постучим в дверь и попросим разрешения, — предложил я.

— Отец Фролло оценит это еще меньше, когда я досаждаю ему поздно вечером, — глаза под выпуклым лбом причетника расширились, и он задумчиво покачал своей угловатой головой. — Вам не следует будить лихо, месье. Отец Фролло…

— Кто, я? — спросил резкий голос, сопровождаемый тихим скрипом двери в келью. Она открылась только на узкую щель, через которую Клод Фролло недовольно выглянул наружу. Когда он узнал причетника, то продолжил грубым тоном:

— Почему вы беспокоите меня так поздно, Одон? Разве вам не известно, что я не хочу видеть здесь наверху ни одного человека!

— Мне прекрасно известно это, но этот господин не хотел мне верить, — возразил Одон и отступил испуганно на шаг назад, так что луч света из кельи упал на меня.

Немедленно черты лица Фролло слегка смягчились.

— Ах, это вы, месье Сове. Я уже подумал, вы занялись больше моими деньгами, нежели книгами. Одон, проводите моего нового переписчика в келью Пьера Гренгуара. Отныне она станет ему спальней и рабочим кабинетом. Подождите меня там, месье.

Он закрыл дверь, но прежде я успел бросить беглый взгляд на его гостей. Я увидел двоих мужчин, и оба лица показались мне знакомыми. Но в ужасе, от которого у меня кровь застыла в жилах, и вихрем поднялись мысли, определил только имя человека с мясистым лицом. Дважды я уже видел его — и оба раза человек сидел на белом в яблоках коне.

В свою очередь, как и причетник Одон, я быстро отступил назад в тень, надеясь, что Жиль Годен, нотариус Шатле, не узнал меня, ибо неизвестно, какими причинами он руководствовался, коли увидел во мне убийцу целестинца.

— Что случилось, месье? Вам нехорошо? — спросил Одон, когда я ударился спиной о стену и больно стукнулся затылком.

— Оступился в темноте, — пробормотал я. — Лучше, если вы пойдете вперед. Я не летучая мышь, чтобы превосходно ориентироваться в темноте.

— И не место здесь для человека из плоти и крови, к тому же ночью, о нет, — пробормотал Одон и взял снова на себя обязанности проводника.

По дороге я как бы невзначай спросил:

— Вам известны гости архидьякона, Одон?

— Я их даже не видел, — ответил причетник к моему удивлению.

Я полагал, он поведет меня снова вниз, но келья Пьера Гренгуара располагалась не в монастырских пристройках собора Богоматери, а также не в жилом квартале клириков, а здесь, наверху, в колокольне башни.

Когда я вслух удивился по этому поводу, Одон заметил:

— Я тоже не захотел бы здесь жить. Отец Фролло и его звонарь — не совсем располагающее общество, не так ли? — он посмотрел по сторонам и добавил шепотом:

— Будьте начеку, месье Сове!

Прежде чем я еще сумел спросить, чего мне следует опасаться, причетник уже исчез, вероятно, радуясь тому, что смог покинуть башню с колоколами.

Так как келья не была заперта, я вошел и оглядел мое новое пристанище. Бронзовая лампа с двумя рожками на большом столе излучала яркий свет; вопреки своим словам, архидьякон рассчитывал на мое позднее появление. Келья была просторной и чистой, и если затопить небольшой камин, то здесь стало бы даже приятно тепло. Два больших окна обеспечивали достаточный дневной свет, что немаловажно при работе переписчика.

Рядом с лампой находились все инструменты, необходимые для моей работы: пишущие перья, кисти, чернильницы, щипы, линейки и угольники, скребки и ножи для заточки перьев. Я достал перья из украшенной резьбой деревянной шкатулки и оценивающим жестом провел по их кончикам вдоль указательным и большим пальцами. Инструменты были высшего качества — согласно предписанию, исключительно первые из пяти маховых перьев левого крыла взрослого гуся, закаленные в горячем песке.

Рядом лежали три книги в кожаных переплетах, две толстые и одна тонкая. Две из них оказались девственными как Богоматерь, а вот в третьей были исписаны все шестьсот страниц — замысловатым почерком, что стало традицией для рукописей монастырей. Монах как издатель все же исключался, потому что строки были написаны по-французски, а не по латыни. Взгляд на заголовок подтвердил мое предположение: «Размышления и достопримечательности о комете, которая появилась в 1465 году. Собрано и записано Пьером Тренгаром».

— Вы уже занимаетесь своей работой, очень похвально, месье Сове, — отец Клод Фролло, возникший будто из ниоткуда, вошел в келью и указал с тонкой улыбкой на раскрытую книгу. — Гренгуар, к сожалению, покинул службу у меня после того, как переписал мне эту книгу о комете. Ему было очень одиноко здесь наверху. Надеюсь, вы находитесь не в такой власти мирских утех, чтобы вцепиться в подол юбки неверующей.

— Не знаю, о чем вы говорите, отец.

— О Гренгуаре, который поменял, — руки Фролло описали круг, словно он хотел охватить всю колокольню, — небо Парижа на последнее болото сточной канавы. Вы не слышали, о чем растрезвонили уже уличные мальчишки?

— Нет, — отвегил я искренне, как и было на самом деле. — Что случилось с Гренгуаром?

— Прошлой ночью он отпраздновал свадьбу с египетской танцовщицей.

— Вы имеете в виду Эсмеральду, отец Клод?

— Да, Эсмеральду, так ее называют, — гнев и презрение появились в голосе Фролло. Как представитель высшего духовенства, он не мог понять, что мужчине показалось привлекательнее провести свою жизнь рядом с жуткой цыганкой, нежели в этой уединенной канцелярии.

— Как Гренгуар решился жениться на Эсмеральде?

— Спросите лучше, как египтянка решилась выбрать его себе в мужья. Он был настолько глуп, что отправился в королевство нищих и мошенников. Они уже хотели было вздернуть его на веревке, когда Эсмеральда сослалась на старинный закон мошенников, по которому женщина может забрать себе мужа с виселицы. Языческий обычай, который потакает похоти и разврату! — глубокий вздох, и лицо Фролло стало суровым. — Новая метла метет по-новому. Не об этом ли писал мэтр Фрейданк? В этом смысле, возможно, лучше всего, если другой, например, вы продолжите работу Гренгуара, месье Сове. Будьте прилежны и порядочны, тогда вы будете щедро отблагодарены не только божественной платой.

— Книга о комете еще не готова?

— Готова. Месье Гренгуар добросовестно внес все, что он сумел разузнать об истории комет и, особенно, о комете 1465 года. Ваша работа заключается в том, чтобы переписать книгу. Но только это не все, в маленькую книгу вы должны вносить все, что вам повстречалось странного, противоречивого и загадочного во время работы.

— Итак, реестр к книге Гренгуара о комете, — сказал я, и Фролло кивнул. — Эта комета так важна?

— Именно это я и хочу выяснить, как человек церкви и слуга науки. Кометы — это бич Божий или посланники зла? Запишите все, что вам придет по этому поводу на ум, месье Сове. Я буду следить за продвижением вашей работы. Здесь наверху вы найдете необходимый покой, чтобы быстро приступить к делу. Если вам что-то потребуется, обратитесь к Одону и другим причетникам. Я распоряжусь, чтобы они во всем помогали вам, — он повернулся, чтобы уйти, но вдруг остановился в дверях и снова обернулся ко мне. — Ах да, еще одна просьба: чтобы не отвлекать меня от занятий: никто не входит без разрешения в келью, которую я устроил для себя здесь наверху!

Он назвал это просьбой, но звучала она как приказ, подкрепленный его строгим взглядом. Когда он ушел, я задался вопросом, какой это мог быть род его занятий, что для этого ему потребовался нотариус. Ради юридических исследований мне показалось ненужным запираться в башнях Собора. И все же речь должна идти о правовом вопросе. Это мне стало ясно, когда я вспомнил имя второго посетителя Фролло: Жак Шармолю, королевский прокурор в духовном суде. Я вчера видел во Дворце правосудия этого седовласого мужчину с морщинистым лицом.

Страх охватил меня: что, если собрание юристов могло касаться непосредственно предполагаемого убийцы мэтра Аврилло, некоего мсье Сове? Но если бы меня узнали, то давно позвали бы сержантов стражи и велели арестовать.

Когда я услышал шаги, затаил дыхание и подошел к двери. В щелочку я увидел Клода Фролло и двух его гостей, идущих к лестнице. Очевидно, архидьякон попрощался с Шармолю и Годеном. Мне это было только на руку.

Немного успокоившись, я опустился на мягкую подушку массивного стула писца и задумался, как мне избавиться от подозрения в убийстве. Тут я вспомнил про резную вещицу, дар умершего целестинца.

То, что Аврилло принял так близко к сердцу, что он доверил мне это перед смертью, возможно, даст ключ к разгадке тайны, скрывавшейся за странным инцидентом. Я положил на стол кошелек и достал из него тяжелый предмет.

Красная шахматная фигура из раскрашенного твердого дерева. Так сперва подумал я, когда поставил на столешницу фигурку на квадратной подставке величиной с ладонь. Но мне не была известна шахматная игра с такими странными фигурами. Статуэтка не была ни королем, ни королевой, ни слоном, ни конем, ни турой и даже ни пешкой.

Передо мной стояло сказочное животное кроваво-красного цвета с огромной головой и хилым туловищем. Дракон, который свернулся кольцом и кусал себя за собственный хвост. Что было такого ценного, важнее, чем смерть, в этой отвратительной фигурке?

Задумчиво я повернул дракона к свету лампы, пока маленькое тело не показалось мне кругом. Кровавый круг, толстый у головы и тонкий у конца хвоста. Очень похожий на тот, который я видел в Отеле-Дьё, в кровати убитой сестры Виктории. Нарисованный умершей, ее собственной кровью. Она нарисовала содержимое моего кошелька, не зная его!

Или она тайно осмотрела мои вещи, прежде чем я снова пришел в себя? Но почему кровавые знаки? Она таким образом обвиняла меня в убийстве? Почему?

Поспешно я схватил дракона и спрятал его обратно в парчовый кошелек, который завязал дрожащими пальцами. Несмотря на это, я не почувствовал себя лучше. Мне был нужен свежий воздух, и я выбежал на башню, к балюстраде, где мне ухмылялись каменные демоны.

Я посмотрел вниз на бесчисленные перепутанные крыши Парижа и спросил себя, кто управлял кем: люди городом или дома — своими строителями? Этот город вовлек меня в водоворот необъяснимых случаев, словно он был живым существом, а я — лишь безжизненным, безвольным камнем.

Но и камни пробуждались к жизни. Так это мне показалось, когда скульптура подо мной зашевелилась на стене колокольной башни. Она карабкалась по отвесной стене, не обращая внимания на опасность оступиться и сорваться в пропасть.

Но это была не каменная фигура. Когда свет звезд упал на карабкающегося, я узнал бесформенное тело горбуна. Квазимодо, который, как паук, приклеился к внешней стене башни, посмотрел своим маленьким левым глазом наверх, прямо на меня. Я отшатнулся, думая только о том, как бы исчезнуть из поля зрения звонаря.

Когда я убедил себя, что нереальная сцена была лишь плодом моего возбужденного воображения, я снова приблизился к балюстраде и осторожно посмотрел вниз. И действительно, Квазимодо исчез. Но я ни в коей мере не чувствовал себя спокойно. Слишком мрачными были тени собора Парижской Богоматери, которые поглотили меня.

 

Глава 1

Загадка собора Парижской Богоматери

Январские дни в Северной башне собора Парижской Богоматери проходили однообразной чередой, и я совсем не ощущал роковых нитей, которые все плотнее и плотнее стягивались вокруг меня. Во всяком случае, не в дневные часы, когда я бодрствовал и работал. Вероятно, это объяснялось тем, что странная книга Пьера Гренгуара всецело завладела моим вниманием, настолько увлекла своим содержанием, что я забыл почти обо всем вокруг себя — и даже то обстоятельство, что был пленником Собора.

Полный рвения, я окунул гусиное перо в чернильницу, чтобы переписать собранные Гренгуаром знания. Первая глава повествовала о различных взглядах, которые ученые высказывали о возникновении, взаимосвязи и значении комет. Возбуждение овладело мной из-за мыслей, в смысл которых я пытался проникнуть, и которые проникали при этом в меня. Набожные братья в Сабле научили меня письму с помощью Святого Писания. Мэтр Фрондо напичкал меня устойчивыми оборотами, формулировками справок и договоров. Помимо этого я подрабатывал еще немного на составлении личных и деловых писем для жителей моего родного городка — это были сухие бухгалтерские отчеты и глупые семейные истории. Сейчас же имелось нечто новое: мнения, которые противоречили друг другу; фразы, которые побуждали меня сделать собственное заключение. Разве не такого занятия я искал себе уже давно, когда работа у адвоката со временем показалась мне унылой?

Мысли великих ученых заменили мне общение с людьми, башня с колоколами — окружающий мир. За таким приятным занятием я с удовольствием проводил время, прежде чем снова осмелился спуститься в бурлящий Париж. К тому же, лейтенант сыска и королевская стража наверняка больше не вели слежку за предполагаемым убийцей облата Филиппо Аврилло.

Кроме двуногих муравьев, за чьим беспорядочным движением я наблюдал, когда в минуты отдыха смотрел вниз с башни, я едва мог рассмотреть человека. Иногда Клод Фролло интересовался ходом продвижения работы, когда он поднимался на башню, чтобы провести время в своей келье за таинственными занятиями; собственно, его жилые комнаты находились в монастыре собора Парижской Богоматери. В остальном Одон заботился о моем телесном благополучии, приносил мне еду и все необходимое для работы. Причетник не казался больше таким болтливым, как в вечер нашей первой встречи, скорее, он держался замкнуто и изо всех сил стремился поскорее удалиться. Возможно, из страха перед Фролло. Или — перед Квазимодо.

Последнего я видел мельком раза два или три, он, словно тень, проскальзывал в клеть с колоколами своей своеобразной раскачивающейся походкой и звонил в колокола. Звонарь, казалось, избегал меня — возможно, по указанию архидьякона, который не желал, чтобы меня отвлекали от работы. Слава Господу, я не придавал большого значения обществу горбатого чудовища.

Желудок мой был всегда сыт, жажда при желании утолялась вином, огонь в камине прогонял холодное дыхание января, а для души имелось увлекательное занятие. Я бы мог быть всем доволен, если бы не кошмары, которые порядком замучили меня по ночам. Сны, такие реалистичные, были мне не знакомы, — как и начинающаяся у меня во сне вторая жизнь.

…Огромная цитадель в горах владела моими снами, могущественная скала, какую могла воздвигнуть только целая армия ночных кошмаров в беспокойном сознании моего сна. Я научился различать природный камень и обработанный рукой человека. Стены, дома и башни возвышались на горе, горное гнездо для людей, окруженное отвесными скалами: убежище между небом и землей.

Люди, которые здесь обитали, были явными беглецами. Я видел мужчин и женщин, а также детей, стариков и больных, рыцарей и солдат. Я испытывал доверие и страх, сомнение и ужас, холод и голод. Я был не наблюдателем, а одним из них — отчаявшихся, храбрых, сильных.

Снова и снова меня уносили кошмары в то далекое место, в другое измерение. Я страдал и читал «Отче наш», как и прятавшиеся, верил и надеялся вместе с ними, боялся и негодовал в ярости. И рок приближался, неумолимо, словно смерть, предстоящая заболевшему чумой.

Пошел дождь. В той странной местности могли быть только каменные дожди. Его капли были скалами, которые бились о могучие стены, сотрясали их, пробивали в них дыры. Камень падал не только на камень, но и на плоть, кости и кровь. На людей, которые умирали под каменным градом или, придавленные глыбами, превращались в калек. Крики, стоны, проклятья смешались с раскатами грома каменной грозы.

Потом пространство вновь оказалось полным мира и надежды, залитым ярким солнечным светом, который сиял чистым зеленым оттенком и проникал своими лучами через все — в самую глубину души собравшихся здесь людей. Мужчины и женщины в простых темных одеждах обступили стол или алтарь, которого как раз коснулся пробивающийся солнечный луч и окрасил его в приятный зеленый свет.

Я тоже стоял там и чувствовал себя радостным, как никогда. Моя душа закричала, когда меня вырвали из зеленого света, и я снова должен был вернуться в холод. Ледяной ветер швырнул меня о беспощадные скалы.

Огонь прогнал холод, спасение — боль. Это был мощный костер, чьим топливом стали люди. С радостным пением они шли в пламя, смерть совсем не страшила их. Но я закричал при невероятном зрелище — горели мужчины и женщины, с которыми я прежде жил и страдал.

Желание быть рядом с ними, вместе с ними петь и чувствовать пламя охватило меня. Но я не мог сделать этого.

Невидимая сила оттолкнула меня прочь и затушила пламя. Осталась только благословенная жара…

Бледный диск луны светил через большое окно моей кельи и придавал всем предметам расплывчатые, неестественные очертания, будто они тоже относились ко сну. Огонь в камине потух, едва теплился под золой — он был слишком слаб и не мог согреть меня, не говоря о том, чтобы разгореться в пламя. Пот, который выступил у меня на лбу, лице и всем теле, был последствием видений — знаком того, как прочно захватили меня хитросплетения сна.

С каждой ночью сны становились навязчивее, беспокойнее, реальнее. Зачем? И почему всегда разыгрывались одни и те же сцены? Я не верил в совпадения. Началось это здесь, наверху, в башне, в комнате Пьера Гренгуара. Была ли связь между Собором и горной крепостью? Существовала ли вообще эта крепость, так реально являвшаяся мне во сне? Или ночные кошмары отравили мое сознание, и граница между сном и реальностью стерлась?

Жар, который наполнял комнату несмотря на давно потухший огонь в камине, душил меня. Я не мог ни дышать, ни мыслить ясно, находясь в полудреме. Смутно я почувствовал: мне нужно быстро встать с постели и выйти из кельи!

Резким движением я откинул одеяло и спотыкаясь поспешил в угол с умывальником, чтобы вытереть пот одним из больших шерстяных полотенец.

Я оделся и пошел к выходу. Близился уже конец января, но ночи еще оставались холодными. Свежий ночной воздух как нельзя лучше подходил для того, чтобы остудить мою разгоряченную голову и собраться с мыслями. Я раскрыл дверь — и отпрянул в ужасе.

Я едва не столкнулся с демоном, который выглядел в темноте, как одно из тех чудовищ системы водостоков, которые сидели на фасадах Собора, насмехаясь над всем людским. Что это — очередной ночной кошмар, обрушившийся на меня, чтобы окончательно стереть грань между реальностью и безумием? У меня волосы зашевелились на затылке при неожиданном виде неприкрытого безобразия, а мурашки пробежали по спине.

Маленький глаз стоящего напротив меня существа расширился, чтобы охватить меня взглядом. Огромный череп наклонился вперед, и потрескавшиеся губы обнажили два ряда кривых редких зубов, не походящих друг другу ни по форме, ни по расположению.

— Впустите меня, мэтр! — он повернул огромный череп направо и налево, и глаз посмотрел в темноту, что-то выискивая, почти со страхом. — Лучше, если никто не увидит меня.

Это был первый раз, когда Квазимодо, звонарь Собора, заговорил со мной.

Я отступил назад и впустил его вовнутрь — что естественно. Любой, кто, как я, видел, как горбун швырнул в воздух несчастного Робена Пуспена, не осмелился бы возразить Квазимодо.

Он закрыл дверь быстрым, неловким и испуганным движением. Потом потерянно остановился в моей келье как вкопанный. В холодном свете луны он действительно был похож ни на что иное, как на бесчисленные статуи Собора — несчастная халтура выбившегося из сил скульптора.

Я расшевелил кочергой слабо тлеющий огонь в камине и подложил пару поленьев, которые вскоре были жадно поглощены языками пламени. Дрова приятно потрескивали. Тонкой щепкой, от которой потянулась черная струйка дыма, я зажег бронзовую настольную лампу, и горящее масло буковых орешков наполнило помещение своим терпким запахом.

Кидая щепку в камин, я пригласил сесть моего нежданного гостя, но когда я обернулся к нему, он все еще стоял прямой как палка, и его глаз таращился на меня изучающее.

Я вспомнил о его глухоте и указал на оба стула возле стола. Квазимодо протащил свою бесформенное массивное тело через комнату и сел на стул — с почти что странным рывком. Деревянный стул заскрипел под его весом, и звонарь тяжело задышал под грузом своего горба. Я с колебанием сел напротив него и заметил робость в изуродованных чертах его лица, которая совсем не вязалась с этим грубым существом. Очевидно, он испытывал не меньшее смущение по отношению ко мне, чем я — при виде его.

— Ну, что я могу для вас сделать? — спросил я, и лишь потом осознал, что вопрос задан напрасно.

Но Квазимодо открыл свой кривой рот и сказал мне скрипучим, не привыкшим к словам голосом:

— Вы что-то сказали, но я ничего не понял, мэтр Сове. Шум колоколов сделал меня глухим для всего, что не так громко и угрожающе, как их пение. Но если вы будете на меня смотреть и при этом медленно и четко говорить, то я смогу вас понять, а еще лучше, если вы при сложных вещах сделаете мне знаки.

— Как отец Фролло? — спросил я медленнее и с четким ударением.

Квазимодо грустно кивнул и вздохнул:

— Да, как Фролло, чьи пальцы разговаривают со мной быстрее, чем на то способен человеческий рот.

Я заново спросил, что я могу для него сделать, и на этот раз он понял меня.

— Я хочу попросить вас помочь мне, мэтр. Вы умный и добрый человек.

Он заставил меня засмеяться.

— Как вы до этого дошли, Квазимодо?

— Вы умеете читать и писать, значит, вы должны быть очень умны. Как Пьер Гренгуар, который до вас жил здесь наверху. И о вашем добром сердце говорит то, что вы пытались дать мне воду, когда я был у позорного столба.

— Вы заметили это? — пробормотал я.

Он не понял меня и просто тупо уставился на меня. Я видел перед собой кровавую сцену возле позорного столба и связанное, измученное существо, которое корчилось под ударами плетки — и как ответ на свою отчаянную мольбу о воде получало только тумаки и насмешки. Меня оставил всякий страх перед Квазимодо, вместо этого я почувствовал причастность к нему, которая мне была совершенна непонятна. Он, чужак, возможно, самый ужасный человек на белом свете, показался мне чуть ли не старым другом. Примерно так думал я, пусть даже у меня не было старых друзей и мое сравнение получалось таким же уродливым, как тело Квазимодо.

— Я хотел вас спросить, можете ли вы мне помочь, — продолжил с сомнением Квазимодо.

— В чем?

Он пошарил в складках своего когда-то пестрого, но уже изрядно истрепанного платья и извлек на свет божий книгу, которую положил на стол. По переплету из глянцевой овечьей кожи было видно, что ею почти не пользовались. А когда я раскрыл книгу, то узнал причину ее девственного облика: это была книга нового образца! Издание на французском языке Нового Завета, украшенное гравюрами, отпечатанное в Париже в 1481 году от Рождества Христова.

— Что случилось, мэтр, это плохая книга? — спросил Квазимодо, потому что мое неодобрительное выражение лица нельзя было не заметить.

— Книга хороша, но вот способ ее создания — плох.

Квазимодо наклонил голову набок и вопросительно посмотрел на меня:

— В ней нет ничего полезного?

— Да нет же, из нее можно извлечь много поучительного.

— Книга разговаривает и рассказывает истории.

— Такова цель книг и это в свою очередь делает их ценными.

— Примерно так сказал и итальянец.

— Итальянец? О ком вы говорите?

— О человеке, который подарил мне эту книгу. Я так рад, что это хорошая книга. У меня она всего одна, — Квазимодо скорчил лицо в кривую гримасу, что, видимо, должно было означать чувство радости.

— Что случилось с этим итальянцем? Где вы встретились с ним?

— Внизу, в Соборе. Он часто бывал в последние дни там. чтобы поговорить со мной.

— Вы понимали его? — спросил я в недоумении.

— Он был очень ловок по части выражения своих слов жестами.

Итальянец!

Мои догадки не долго вращались вокруг комет и таинственных замков. Мне пришел на ум только один итальянец, и он вихрем поднял мои мысли, как сильный порыв ветра — пожухлую осеннюю листву в лесах вдоль Сарты. Я подумал о маленьком человеке с черными локонами над морщинистым лицом, который в своем поношенном плаще походил скорее на нищего, нежели на лейтенанта сыска Шатле — Пьеро Фальконе. Что подтолкнуло лейтенанта к тому, чтобы бродить по Собору и расспрашивать Квазимодо? Заходила ли речь у Фальконе о звонаре — или обо мне?

— О чем итальянец беседовал с вами, Квазимодо?

— Он задавал много вопросов о соборе Парижской Богоматери и много рисовал.

— Рисовал? Что же?

— Собор, скульптуры. И меня! — последнее он сказал с явной гордостью, и его медвежьи лапы застучали по собственной груди.

— Почему вас?

— Он сказал, я — удивительное явление, которое заслужило того, чтобы быть запечатленным для потомков. Вы так не считаете, мэтр Сове?

— Да, конечно же, без сомнения, он совершенно прав, ваш итальянец.

— Почему вы спрашиваете о нем, мэтр? Вы его знаете?

— Возможно. Он был маленького роста, узок в плечах?

— Нет, он высокий и статный.

— Его лицо избороздили морщины?

— Оно было гладким и красивым как у молодой женщины.

— У него вьются волосы, они черны, как смола?

— Вьются да, но скорее светлые.

— Тогда я его не знаю, — сказал я с облечением и лишь теперь подошел к тому, с чего следовало начать:

— Он называл вам свое имя?

— Я должен был обращать к нему — «мэтр Леонардо».

Я не знал ни одного человека с таким именем и никого, кто бы подходил под описание Квазимодо. Однако оставалась нерешенной загадка, почему этот итальянец интересовался Собором и Квазимодо, но мне было все равно. Явно это не имело ничего общего со мной и двумя убийствами.

Это, должно быть, заблуждение, из того, чем было богато это время для меня — заблуждениями и сюрпризами.

Возможно, мне стоит еще упомянуть, что моя беседа с Квазимодо не проходила так гладко, как это могло .показаться на первый взгляд читателя. Если бы я захотел в деталях описать все повторные вопросы глухого и те якобы помогающие жесты, к которым я прибегал, то и в целой бочке не хватило бы чернил.

К тому же, самого Квазимодо было нелегко понять. Как у многих глухих, лишенных достаточного общения с людьми, его способность говорить атрофировалась, и он редко внятно произносил слова.

Расставляя неправильно ударение и проглатывая целые слоги, он говорил, как работают старые несмазанные колеса мельницы — со скрипом и вздохами.

— Что же теперь делать с этой книгой? — спросил я и указал на Новый Завет, не касаясь его; я боялся печатных книг как черт ладана. Мне представлялось жутким святотатством распространять Святое Писание с помощью сатанинского искусства Гутенберга.

— Она должна говорить со мной, рассказать мне своиистории.

— Тогда вы должны прочитать ее.

— Этого я как раз и хочу. Вы научите меня читать, мэтр Сове?

Стоит ли говорить, что я был удивлен? Это было бы сильным приуменьшением. Оторопев, потеряв дар речи, я уставился на звонаря. Этот грубый чудак, ошибка природы — и святое искусство чтения? Мне это казалось столь же несовместным, как Святое Писание и печатный станок Гутенберга. Представление о том, что сгорбленный парень склонится над книгой и остановит свой глаз под кустистой бровью на строках евангелистов, заключало в себе нечто абсурдное. И потом, существовало еще другое препятствие для учения: его глухота.

— У вас раньше никогда не возникала потребность читать? — тут я последовал старому правилу, благодаря которому ловко отказывают, отвечая на вопрос встречным вопросом.

— Отец Фролло всегда говорил — Святое Писание только для людей Церкви, только они могут толковать и понимать слово Божье. И ученые книги — для ученых. Книги приведут народ только к глупым мыслям и отвлекут тем самым от служения Господу со смирением. Он не хотел, чтобы я занимался с книгами. И позже, когда колокола лишили меня слуха, мы больше не говорили об этом.

Новый порыв сочувствия к Квазимодо пробудился во мне, и я постыдился своих мыслей. Разве Святое Писание не могло стать для него утешением? Я почувствовал гнев на отца Фролло за то, что он отказал своему питомцу в этом утешении. Я решил исправить положение, которое нарушил архидьякон по отношению к Квазимодо, и начал занятие, хотя книга и была печатной.

Еще никогда Евангелие от Матфея не казалось мне таким трудным, а родословная Иисуса Христа — таким непреодолимым препятствием. Но в случае Квазимодо, глухого ученика, я должен был образовывать четко каждый звук и дополнительно объяснять ему понятия, а лучше всего — показывать их. Но как я должен был сделать понятными для него имена из родословного дерева спасителя, как объяснить такие имена, как Давид, Авраам, Исаак, Иуда, Иосиф?

— Он идет! — взволнованным шепотом проговорил звонарь. — Возможно, он знает, что я нарушил его запрет. Пожалуйста, мэтр, не выдавайте меня! Сделайте так, будто эта книга принадлежит вам!

Его мольба напомнила мне жалобный плач непослушного ребенка, который прожужжал все уши матери, чтобы она ничего не рассказала вернувшемуся домой отцу о его проказах. Как свернувшаяся кошка, Квазимодо лежал на полу и не двигался, только бегающий по сторонам глаз выдавал его сильное волнение.

Я хотел было спросить о причине его странного поведения, но тут заметил, как тень загородила лунный свет. Тень человеческой фигуры.

Страх и растерянность Квазимодо передались и мне. Я склонился над книгой, облокотившись локтями о край стола, и, подперев голову руками, обхватив пальцами лоб и щеки, притворяясь, что занимаюсь по ночам. Но я смотрел не на изуродованные черными литерами страницы, а сквозь пальцы — на следующее окно. Я чуть не убежал в угол к Квазимодо, когда увидел зловещее лицо.

Как в богатых домах, в оконные рамы было вставлено хорошее стекло, и оно выдерживало ветер и дождь, поэтому я считал излишним закрывать на ночь ставни. Я предпочитал, чтобы лунный свет, а не полная тьма окружала меня. Но вид лица за окном заставил меня серьезно задуматься о своем отношении.

Наблюдатель, вероятно, каждую ночь приходит и заглядывает ко мне в келью, как демон Суккубус в поисках своей жертвы?!

Морщины на высоком лбу сдвинулись, словно тяжелые думы беспокоили его хозяина. Это был отец Фролло. Горящие глаза угрожающе кололи ночную темноту, и я был рад, когда он, наконец, отвернулся и исчез в тени каменных закоулков колокольной башни.

— Он ушел, — тихо сказал я. — Почему вы так боитесь его, Квазимодо?

Квазимодо поднялся, дрожа всем телом, и посмотрел испуганно на окна. Когда он, наконец, почувствовал себя в безопасности, он ответил:

— Вы не боитесь его?

На этот раз смутился я, сделав вид, словно не услышал вопроса. Почему? Возможно, я не хотел признаваться себе, что архидьякон, мой покровитель, внушал мне страх. Как знать, может, я не желал показаться трусом самому себе.

Квазимодо не потребовал ответа. Возможно, он подумал, что мои слова, как и многие другие, миновали его глухие уши.

Он подошел к столу и спрятал напечатанный текст снова под свою одежду.

— Мне нельзя было приходить, нарушив запрет Фролло. Пожалуйста, не говорите ничего отцу Фролло, мэтр!

И он вышел прочь, и как до того архидьякон, скрылся в темноте.

Я запер дверь и спросил себя, какой запрет имел в виду Квазимодо. Никогда не заниматься Святым Писанием? Или избегать меня при всякой возможности, что, как мне показалось, было велено и Одону?

К этому вопросу присоединилась странная печаль. Мне не хватало Квазимодо, хотя сперва его появление напугало и сбило меня с толку. С тех пор, как я поступил на службу к Фролло, я неделями находился один, и поэтому затосковал даже по общению с горбуном? Было ли это заточением, в котором меня держал Фролло? Так же, как он держал в одиночестве и безутешности Квазимодо, которого и без того избегали люди, отказывая ему даже в чтении Святого Писания.

Гнев на Фролло закипел во мне, и я выскочил наружу. Я предположил, что архидьякон ушел в свою келью. Там я хотел разыскать его и поговорить.

Как и прежде, когда я впервые стоял перед маленькой кельей, я увидел свет, пробивающийся через щели в двери, и услышал приглушенные голоса. Я переждал в тени рогатого каменного демона и обдумал, кто так поздно может быть у Фролло. У окна моей кельи я не видел никого, кроме него.

С осторожностью я подошел ближе. Только голос архидьякона глухо отражался от стен и двери кельи, другого не было. Он разговаривал сам с собой, явно в большом возбуждении. Я слышал крики и проклятия, но не понял ни слова от последних мер я отказался, осмелиться поднести ухо к дереву двери не решился. Что, если Фролло обнаружит меня?

Моя ярость улетучилась, усмиренная холодным ночным воздухом. Рассудок подсказал мне, что будет крайне недальновидно злить моего покровителя, к тому же, он без сомнения и так находился в рассерженном состоянии духа. Мне казалось, что я неоднократно разобрал слово «баранка» или «благодарен», сказанное совершенно отчаянным тоном. Какой смысл все это могло иметь?

Мне показалось, что я вспомнил последнее слово целестинца и ужаснулся. Нет, это не могло, не должно иметь ничего общего!

Дурные сны, недостаток сна и ночная встреча со звонарем явно утомили меня. Лучшее было пойти спать. Ночь поглощала все, и восприятие. Утром, при дневном свете, в Клоде Фролло больше не будет ничего от демона — во всяком случае, не так много.

Когда я снова лежал в своей постели, ко мне вернулось сомнение. Опасности нельзя избежать, закрывая от нее глаза. Но мне угрожала опасность? По крайней мере, многое было загадочным. В безопасности теплой постели у меня появился новый порыв храбрости и прочное намерение, разгадать тайну Собора Парижской Богоматери.

Действительно остаток ночи я спал крепко и без сновидений. Это явно было бы по-другому, если бы я знал, какими роковыми последствиями обернется мое намерение. И скольких человеческих жизней оно стоило.

 

Глава 2

Почти человек

[27]

Я проснулся, только когда солнце поднялось над крышами собора, а мой завтрак — свежий ржаной хлеб и овсяная каша, — стоял на маленькой скамье перед кельей. Это стало обычаем: Одон приносил мне еду сюда, чтобы не отвлекать от работы. Возможно (и к этому я склонялся все больше), он избегал поводов беседовать со мной. Но сегодня-то я разговорил бы его — сотни вопросов одолевали меня после вчерашней ночи.

Поначалу голод был сильнее любопытства. Пока я хлебал кашу из деревянной миски и вылизывал остатки корочкой хлеба, я решил подловить в обед Одона Два стакана сладкой вишневой настойки, которую посылал мне отец Фролло, были мною выпиты. Напиток укрепил мое мужество и намерения, заставив сильнее стучать кровь в жилах. Так думал я тогда и забыл, как всякий опьяневший, что мужество и сила — мимолетные обманчивые ощущения, если они подкреплены лишь вином.

За работу тем утром я так и не сел. Странные события ночи занимали меня настолько, что в моих размышлениях не нашлось места для комет, путь они состояли только из земных паров или пятой стихии. К тому же, моя голова отяжелела от вина, поэтому едва могла воспринимать глубокие мысли великих ученых. Когда подошло обеденное время, я притаился в засаде. Я сел на полу рядом с дверью, чтобы хорошо слышать Одона. При этом я устроился поудобнее, закрыл глаза и слушал ветер, который монотонно свистел в углах и закоулках Северной башни, стихая и снова усиливаясь.

Когда я проснулся, был уже вечер; суп с бобами на маленькой скамеечке давно остыл. Я проклял вишневую настойку и от гнева едва не разбил кувшин. Я был склонен видеть в этом подношении дьявольскую хитрость Клода Фролло, но вино обладало просто отменным вкусом. Однако, тем не менее, я запил водой мой холодный обед и решил: то, что так позорно не вышло днем, наверняка получится вечером.

Тени стали длинными, как запреты долгих церковных постов, а солнце — бледным отражением в потоке Сены, когда Одон пришел с ужином. Заслышав его шаги, я снова сидел за дверью, но на сей раз — бодрствовал!

Я вытянул довольно далеко голову, чтобы подсматривать через одно из окон. В темноте причетник показался мне весьма странным. Я увидел только его фигуру, закутанную в грубую рясу, которая низко склонилась перед скамьей.

Быстро, слишком быстро, я вскочил, распахнул дверь и выбежал наружу. То есть, хотел выбежать, но в спешке споткнулся о дверной порог, упал на причетника и повалил его на пол. С глухим шлепком разбилась глиняная чаша, которая была у него в руках. Что-то горячее ошпарило мне кожу, сильно запахло рыбой, луком и щавелем.

— Проклятье, черт побери, да будь ты проклят! — закричал причетник подо мной и столкнул меня с себя. Я ударился затылком о деревянную скамью, резкая боль пронзила голову.

Ощупывая ушибленную голову, я застонал:

— Простите меня, Одон, я совершенно не хотел нападать на вас. Я просто споткнулся.

— Одон с легкостью простит вас, мэтр Сове, его-то вы не окатывали ухой. Хороша благодарность!

Человек, который поднялся передо мной и смотрел на залитую супом рясу, был узок в плечах, лицо под жидкими светлыми волосами выглядело плоским как доска, словно после его рождения лоб, нос и подбородок договорились не обременять короткую человеческую жизнь выразительными чертами.

— Но …кто вы?

— Меня зовут Гонтье, и я причетник собора Парижской Богоматери. Отец Фролло поручил мне заботиться о вас, приносить вам еду и питье и предоставлять все, что вы пожелаете.

— Нет, Одону это поручено.

— Теперь не ему.

— С каких это пор?

— С сегодняшнего дня.

— Почему?

— Потому что архидьякон велел ему очистить от пыли скульптуры Собора.

— Разве это не мог сделать точно так же кто-нибудь другой, вы, например?

— Верно.

— Почему Фролло передал вам обязанности Одона, ему же поручил другое?

— Задайте этот вопрос Фролло, мэтр Сове. Я занимаюсь другим.

— Чем?

— Мне принести вам новый суп?

Я отказался от супа, извинился еще раз перед Гонтье и привел себя в порядок, насколько было возможно. При этом я размышлял над тем, какая причина могла быть у Фролло, чтобы дать Одону новое задание? Именно после этой ночи, когда Квазимодо посетил меня! Совпадение?

Конечно, я мог бы спросить об этом Фролло, но тогда он почувствовал бы мое недоверие. И при малейшей неудаче я снова стану голодным безработным бродягой на улицах Парижа. Значит, надо смолчать и сделать вид, будто ничего не произошло?

Нет! Хотя подзадоривающее воздействие вишневой настойки и ослабло, я браво сохранял свой настрой и стал искать Одона в Соборе. Впервые со Дня Трех волхвов я покинул башню и снова вошел под наводящие страх своды, погруженные в сверхъестественный свет пламени многих сотен свечей. Врата огромной церкви были еще не закрыты, и по Собору передвигалось не меньше народа, чем встретишь на улицах Парижа. Рядом с кающимися, молящимися и церковными служителями Собор наполняли торговцы с лотками и молящие о пожертвовании нищие. Я пробирался сквозь толпу и искал глазами примечательное лицо Одона. Возможно, сейчас как раз был подходящий момент, чтобы поговорить с ним. Толкотня и шум скрыли бы нас от Клода Фролло лучше, чем самые толстые стены.

Наконец.я обнаружил его в маленькой часовне, где он очищал от пыли скульптуры Трех волхвов.

— Если вы и дальше так ревностно будете полировать головы волхвов, они не смогут носить свои короны, месье Одон.

Так как статуи величиной с человеческий рост стояли на метровом постаменте, Одон поднялся на раскачивающуюся табуретку.

От моего неожиданного появления он чуть не упал. В последний момент он сумел ухватиться за украшение на голове Каспара, подтверждая тем самым, что не только господину благородных кровей может быть выгодно стремление к короне.

Лишенный всякого высокомерия, скорее со страхом в расширенных глазах, причетник глядел на меня сверху вниз.

— Вы здесь?

— Почему бы нет? Вы забыли, что я гость отца Фролло? Всегда до вчерашнего дня вы занимались тем, что заботились о моем благополучии.

— До вчерашнего дня, как вы сказали, мессир. Теперь у меня другое поручение.

Одон сказал «другое», а имел в виду — «более важное». Похоже, причетник изо всех сил хотел это продемонстрировать, когда как одержимый чистил корону Каспара, чтобы стереть отпечатки пальцев, оставленные им в поисках спасения. Так как он совсем не обращал внимания на мою персону, я гневно пригрозил:

— Один удар по скамейке, и все волхвы, вместе взятые, не спасут вас от падения!

— Что вам от меня нужно? — теперь в его взгляде сквозила ярость, напополам с чем-то еще. Со страхом?

— Я хочу с вами поговорить.

— Вы это как раз и делаете.

— Я разговариваю с двучастным очистителем пыли, который состоит из вашего тела и скамейки.

С перекошенным лицом Одон спустился вниз и мрачно посмотрел на меня, пока его руки нервно теребили шерстяную тряпку.

— Итак?

— Вы избегаете меня уже много дней. Почему?

— Какие у меня могут быть с вами дела? Вы — переписчик и живете наверху в башне, мои же обязанности внизу. Это два разных мира.

— Миры, которые соприкасаются. Вы все это время носили мне еду и питье.

— Я нерегулярно выполнял свои обязанности?

— Нет, все в порядке.

— За остальное мне не платят.

Я вспомнил о нашей первой встрече и понял намек. Один раз я засунул руку в свой кошелек, и один соль поменял своего хозяина. Одон не казался больше таким отрешенным. На его губах даже заиграла улыбка, когда он увидел монетку на своей грубой ладони.

Нет, его робость передо мной не была разыграна, но один соль купил добрую часть его пугливости. Вдруг, словно он испугался, что я смогу поменять свои намерения, его пальцы сжали медный кружок.

— Итак, мэтр Сове, чем могу вам служить?

— Расскажите мне о Квазимодо. Он не настоящий сын отца Фролло?

— И да, и нет.

— За один соль я назову такой ответ довольно неточным.

— Следуйте за мной, мэтр, и я расскажу вам.

Мы прошли через продольный корабль церкви (неф) и вышли через портал Пресвятой Девы на площадь перед Собором. Тут же я почувствовал себя окрыленным и, раскинув руки, наслаждался свежим вечерним ветром, который дул с левого берега Сены. Я хотел бы подняться в воздух, словно птица, и улететь прочь! Свободным как птица я почувствовал себя впервые с той поры, как поступил на службу к Клоду Фролло. Конечно, там наверху, на башне, я дышал свежим воздухом, но всегда было чувство, что я не частичка мира, а пленник Нотр-Дама.

Одон отвел меня к грубо сколоченной деревянной кроватке, перед которой стояла большая медная кружка.

— Здесь, если вам это так интересно, колыбель Квазимодо. Сюда добрые парижане кладут своих детей, если потомство нежелательно или они не могут прокормить его. Кто хочет, может подойти и забрать ребенка себе, — Одон показал на кружку. — И пожертвования для бедных сирот тоже всегда приветствуются.

— Значит, он подкидыш?

— А могло ли быть иначе? Какая мать захочет вырасти такое чудовище, как Квазимодо?!

— А Клод Фролло принял его к себе?

— Иначе никто бы не захотел взять неуклюжее существо. Подумайте, даже в госпитале Сен-Эспри-а-Грас, который должен давать приют всем сиротам, не открыли бы ворота для Квазимодо, а достопочтенные воспитатели сирот нашего города отвернулись бы в ужасе. Нет, нет, мэтр, поверьте мне, Квазимодо повезло, что наш отец Фролло, тогда еще юный капеллан, позаботился о нем.

— И он воспитал его?

— Он воспитал чудовище. Это было пятнадцать или шестнадцать лет назад, когда черная смерть забрала семью Фролло. Только его младший брат остался в живых.

Одон понизил свой голос и приблизил свой рот к моему левому уху:

— Поговаривают, архидьякон заключил черный договор, жизнь своего брата — за Квазимодо. Фролло воспитал звереныша, и за это его брат не достался чуме.

— С кем Фролло заключил этот договор? — Одон отступил назад.

— А я знаю? Это всего слухи, да и только. Но звонаря называют сыном дьявола, не так ли?

— Так можно судить по его имени, — размышлял я слух.

— Он получил имя, потому что его нашли в Квазимодо, первое воскресенье после Пасхи.

— Если бы вы были немного знакомы с латынью, то знали бы, что означает «квазимодо». А именно, ни больше ни меньше, а «примерно» или «почти».

— Почти? — переспросил Одон.

— Да, почти человек.

— Без отца Фролло он бы им никогда не стал, — разве что мертвым чудовищем.

— Фролло — очень интересная личность. Расскажите мне о нем побольше, Одон.

— О нет, право! Я вам и так достаточно рассказал за ваш соль, правда, достаточно. Теперь мне нужно идти чистить статуи.

Не столько время, сколько страх перед архидьяконом подгонял его. Я крепко схватил за рукав спешащего причетника и достал новый соль.

— Это плата, если вы пожертвуете мне еще немного времени.

— Не следует быть безудержно жадным, — возразил Одон и вырвался, чтобы направить торопливые шаги к порталу Пресвятой Девы.

Так я остался стоять там в нерешительности с монеткой в руке. Теперь я знал, почему Квазимодо называют то братом Жеана Фролло, то сыном Клода Фролло. Он был и тем, и другим, и в то же время — никем. Подкидышем.

Итак, почти человек.

Как и я.

Возможно, это было причиной, почему я прошлой ночью при встрече с кривым звонарем почувствовал необъяснимую сопричастность.

Огромный храм исчез — как и оживленная площадь перед ним, Отель-Дьё, дворец архиепископа слева от Собора и район каноников справа от него. Оживленный даже в вечерние сумерки Париж превратился в задумчивый Сабле, место моего детства и юности. И обитель моей тайны, которая казалась мне такой же неразрешимой, как загадка Собора…

Когда воспоминания прошлого смешались у меня с настоящим, когда большие крестьянские дома в Сабле слились с покосившимися на ветру тавернами на острове Сены, а маленький монастырь бенедиктинцев, которому я обязан своим образованием, поглотила громада парижского Собора, меня как громом поразило. Видение? Или это мне только кажется спустя время? Нет, думаю, уже тогда я чувствовал, догадывался — я знаю, что загадка связана с другим. Судьба послала меня в Париж, в Собор, чтобы я разгадал здесь тайну моего происхождения.

Воспоминания о прошлом увлекли меня за собой. Неподвижно я смотрел на простую, без прикрас, деревянную колыбель, и мне казалось, что видел перед собой уродливое дитя, кричащее на неудобном ложе и не вызывающее ничего, кроме любопытства, отвращения и насмешек.

Потом оно стало взрослым горбуном, которого я видел на Гревской площади. Тогда, много лет назад, Клод Фролло проявил милосердие, которое не повторил недавно на Гревской площади. Что же произошло за эти годы? Фролло так изменился? Или — Квазимодо?

Деревянная доска заскрипела, даже задвигалась, словно там лежало невидимое дитя. Скорее, это был сильный порыв ветра. Я спросил себя, проявил бы я на месте молодого Клода Фролло милосердие к такому чудовищу, как Квазимодо? И не ответил.

Я бросил в медную кружку монетку, отвергнутую Одоном, и повернулся к Собору. Тут уголком глаза я заметил на площади перед Собором человека, который вселил в меня страх.

Быстро, с колотящимся сердцем и скачущим пульсом, я спрятался в тень от колыбели сирот в надежде, что другой, не заметив меня, пройдет мимо. В противном случае я поплачусь головой.

 

Глава 3

Долой бороду!

Я следил за коренастым человеком из своего ненадежного укрытия. Я тут же узнал его, хотя лицо наполовину было скрыто бортами берета, украшенного перьями. Окрашенные в красный и голубой цвет перья яростно бились на ветру, но Жиль Годен казался серьезным, как всегда. Вдруг, совсем недалеко от меня, он остановился, и я уже поверил, что обнаружен.

Но он смотрел не на колыбель для сирот, за которой я сидел на корточках, как играющий в прятки ребенок. Он взглядом следил за одетым в черное человеком, который вышел из дверей портала Страшного Суда и спустился вниз по ступеням на площадь перед Собором. За Клодом Фролло. Их взгляды встретились, и Фролло остановился возле нотариуса. Едва он поравнялся с ним, как Годен согнул слегка колено, склонил голову и тихо сказал:

— Простите и благословите меня. Просите Бога, чтобы он даровал мне хороший конец и уберег от дурной смерти.

Фролло ответил так же тихо:

— Бог благословит вас. Он дарует вам хороший конец и убережет от дурной смерти.

Я был изумлен. Выросший среди монахов, вынужденный выслушивать немало благословений, молитв и набожных приветствий, но таких слов я никогда не слышал. Так же и в религиозных писаниях, которые я переписывал у бенедиктинцев в Сабле, они не встречались. До сих пор Жиль Годен не производил на меня впечатление особенно верующего человека. С интересом я прислушивался к приглушенным голосам, ведущим разговор, и забыл совсем о страхе быть обнаруженным.

Годен выпрямился:

— Я искал вас, монсеньор.

— Я как раз собирался выходить.

— Ваши исследования касательно Фламеля.

Фролло кивнул:

— Мы должны торопиться. Наши враги подступают к нам ближе и ближе, я чувствую это. Они уже вышли на наш след, даже в Соборе мы не в безопасности от них.

— Вы кого-то конкретно подозреваете?

— Здесь не место и не время, чтобы говорить об этом. Я сделаю свое заявление на собрании девяти.

— Поэтому я и пришел, монсеньор. Я должен предупредить вас, что собрание перенесено. Оно состоится через пять ночей, когда погаснет день Божий.

— Кто распорядился?

— Великий магистр.

— Тогда для этого должна быть веская причина.

— Возможно, у великого магистра есть план уничтожения наших врагов.

Подобие улыбки заиграло на тонких губах Фролло; она отражала рассудительность, а не радость или облегчение:

— И у наших врагов есть планы, это и затрудняет все дело.

Они распрощались и оставили меня полностью растерянным, но, к счастью, не обнаруженным. Их слова были явно предназначены не для чужых ушей и никогда бы не оказались сказанными, если бы меня не скрыла сгущающаяся темнота и деревянная колыбель. Что все должно обозначать, так, впрочем, и осталось неясным. У меня не было и времени, чтобы поразмышлять над этим.

Фролло повернул на север и окунулся в квартал каноников, чьи ворота закрывались лишь после боя колокола, зовущего к Angelus. Возможно, он хотел сократить путь к мосту Нотр-Дам, или он хотел посетить свою келью в богадельне. Нотариус исчез в путанице улиц напротив Собора. Может быть, он хотел пройти по мосту Менял к Шатле, возможно, его цель находилась где-то на острове Сены.

В свете церкви Сен-Христофора я увидел, как узкая фигура скользнула из темного угла и села на хвост Годену. Только на один миг разноцветный свет из витражей церкви упал на бородатое лицо потрепанной фигуры, но все же этого хватило, чтобы опознать нищего.

— Колен!

Думаю, от волнения я произнес его имя вслух. К счастью, нищий был слишком далеко от меня, чтобы услышать. Мгновенно я вскочил и поспешил за обоими. Одного Колена было достаточно для моей спешки, но к тому же он преследовал нотариуса, что вдвойне подстегивало мое любопытство. Казалось, я нащупал узелок сети, в которой барахтался уже несколько недель. Сеть из неуверенности, предположений и подозрений. Если мне удастся в этот вечер развязать узел, то я надеялся вырваться из этих тенет.

Моя роль, признаюсь, доставляла мне удовольствие. Слишком долго я казался себе беспомощным, как оставленный ребенок, как слепой без поводыря.

Теперь я наслаждался тем, что был преследователем своего преследователя — с надеждой разузнать больше о двух темных фигурах: о Жиле Годене, который сделал лживое обвинение против меня, и о Колене, обворовавшем меня и потом выдавшем себя за моего друга Очевидно, он не относился к друзьям Годена. Возможно, он был одним из врагов, о которых говорили Фролло с нотариусом?

Переулки петляли, становились все более темными. Уже скоро я больше не знал, где мы находимся. Я старался не терять из виду Колена в случайном свете окна или открытой двери в таверну. Шел ли он еще по следу Годена, я не знал. В одной темной и спокойной улочке, которая предположительно была наполнена складскими амбарами, нищий оторвался от меня. Я не видел и не слышал его больше, а потому остановился и старательно прислушивался в темноте, пока мои глаза присматривались к очертаниям. У улицы было много ответвлений: невозможно было сказать, какое из них выбрал Колен.

Протяжный и пронзительный крик о помощи раздался у меня в ушах, крик, заставивший меня похолодеть. Голос женщины. Пока я пытался определить направление, раздался снова резкий, полный страха крик:

— Помогите! Грабители, убийцы! Да помоги мне кто-нибудь!

Он звучал справа наискосок от меня — и я бросился вперед. Но голоса многих мужчин, крики и проклятья вновь остановили меня. Хотя у меня и висел в кожаном чехле на правом бедре кинжал, который я купил себе на аванс Клода Фролло, но он подходил больше для накалывания поджаренного мяса, нежели для борьбы против целой шайки разбойников.

Крики женщины уже затихли, когда мне пришла, как я надеялся, спасительная мысль. Я громко застучал по истертому тротуару и заорал изо всех сил:

— Оружие к бою и окружайте банду убийц!.. Сержант Арман налево, сержант Сове направо!.. Вперед, стражники!

С обнаженным кинжалом я действительно бросился вперед и побежал в первый переулок справа Я топал так громко, как только мог, выкрикивал короткие команды и проводил лезвием ножа по стенам, так что от него сыпали в стороны искры — все ради надежды, что мой шум спугнет банду. Если нет, они расправятся в два счета с отрядом из одного человека из Сабле.

Лунный свет упал на площадь побольше. Там лежала пара брошенных пустых ящиков и бочек. Воздух был влажным: площадь явно находилась недалеко от реки, и здесь воняло крысами и нечистотами. Ни души по сторонам. Но я был уверен, что нашел место разбоя. Быстро удаляющиеся шаги заглушали мое запыхавшееся дыхание и стук крови. Я пришел слишком поздно? Исчезли не только разбойники, но и жертва.

Кроме дороги, по которой я пришел, было еще две. Я не мог различить, по какой из них убежали другие. Было невозможно определить, забрали ли они с собой женщину, или бедняжка убежала от своих мучителей. Преследовать разбойников не было моим делом, да и не стоило так поступать. В одиночку я вряд ли сумел бы отбить у них женщину. Даже если незнакомка сама спаслась, то я больше ничего не мог для нее сделать. Мне оставалось лишь искать обратный путь к Собору в путанице переулков.

Когда я решил покинуть площадь, то наступил на что-то мягкое и чуть было не поскользнулся. С любопытством я наклонился и увидел лежащий на земле комок волос. Разбойники отрезали женщине волосы в потасовке? Я наклонился. Волосы были седыми, без крови. Когда я поднял пучок, он приклеился к моей руке. Так все-таки кровь?

Во внезапном приступе отвращения я захотел стряхнуть волосы. Напрасно — они прицепились к моей правой руке. И тут я разобрал, что это было: борода. Седая борода нищего Колена. Не могу сказать, что это открытие уменьшило мое замешательство. Нищий был таким же фальшивым, как и борода? Даже если так, то, что мне это давало? Я свернул мою находку вовнутрь промазанной клеем поверхностью, и спрятал в камзол за пазуху, чтобы позже внимательно рассмотреть при лучшем освещении.

Angelus уже давно отзвучал, когда я нашел дорогу к Собору. И тем больше я удивился, когда увидел портал Страшного Суда открытым в такое время. Свет падал наружу на пару вооруженных людей, который несли там караул. Возможно, они были причиной тому, что только немногие нищие примостились на площади перед Собором. Колена я не сумел обнаружить, но на это и не рассчитывал. Перед лестницей я остановился и обдумал, что должен обозначать весь этот марш-бросок стражи. Узнал ли меня Жиль Годен и созвал по тревоги стражу Шатле?

— Вот он! — раздался резкий голос. — Там внизу у лестницы стоит Арман Сове!

Молниеносно стражники сбежали вниз, чтобы направить на меня свои пики и мечи.

— Не оказывайте сопротивления, тогда с вами ничего не случиться! — прорычал бородатый сержант. — Проследуйте за нами в Собор!

— Да, приведите его сюда, убийцу! — послышался тот же самый хрипящий голос. Его владелец прыгал в проходе по сторонам, как бешеный пес. Я узнал непоседливую фигуру Жеана Фролло.

Другой человек, не выше школяра, вышел вперед перед Фролло. Он был старше, чем студент и не белокур, а черноволос. Его морщинистое лицо сложилось в извиняющейся, почти смущенной улыбке, и он приказал стражникам опустить их оружие.

— Не сердитесь на их горячность, месье Сове, но они ищут убийцу.

— Еще один труп? — спросил я.

Лейтенант стражи Пьеро Фальконе кивнул с выражением сожаления:

— Десятка.

Ему не нужно было называть имени. Я уже знал, кто испустил последний вздох.

 

Глава 4

Два немых демона

Фальконе пригласил меня следовать за ним. Два вооруженных стражника и Жеан Фролло присоединись к нам. Мы прошли через Собор, мимо каноников и причетников, которые собрались в небольшие группы и взволнованно шушукались.

Показывали пальцем на нас, нет на меня! — и волнение собравшихся росло. Неоднократно произносилось жесткое слово «убийца».

— Если он уже когда-то лакал кровь, священник тоже быстро забывает христианскую любовь к ближнему, — хихикал Жеан дю Мулэн. — Некоторые бы сделали работу палача на месте же.

Ужас пробежал у меня по спине, и тут же встал комом в горле. Я схватился за шею и издал клокочущий звук.

— До этого дело не дойдет, — сказал Фальконе. — Вероятно, нет. — Но если что, мои люди остановят их. .'

Жеан Фролло снова захихикал:

— Власть короля против власти церкви. Возможно, эта ночь покажет, какая власть сильнее.

Охотнее всего я бы заехал ему по лицу кулаком. То, что мы были друзьями в День Трех волхвов, по крайней мере, несколько часов, он, похоже, начисто забыл. Немецкая пословица гласит: «Чтобы распознать друга, нужно съесть с ним пуд соли». Для школяра было достаточно и щепотки.

Недалеко от хоров мы поднялись наверх по винтовой лестнице. Я был благодарен, что не должен и дальше видеть обвиняющие лица священников и церковных служек.

Младший Фролло был совершенно прав: жажда мести отражалась в их взглядах, жажда крови — на серьезных лицах. Все христианское воспитание, внушалось ли оно годы или десятилетия, было не так сильно, как инстинкты человека. Око за око, зуб за зуб!

Но не менее зло, чем его коллеги внизу, на меня смотрел причетник Гонтье. Его узкая фигура прислонилась к тонкой колонне — хворая, написанная полувысохшими чернилами «I». Даже в розоватом отблеске факела в руках стражника его лицо было белым как мел — как у мертвеца. И наоборот — его глаза выглядели полными жизни, казалось, они хотели испепелить меня.

Причетника окружило много стражников и скульптурная группа в человеческий рост — Иисус и его ученики, перед ними на полу простерлась другая каменная фигура, скрюченное туловище с искаженным от боли лицом и пеной из полуоткрытого рта.

— Немой демон, — сказал я. — Марк пишет, как Иисус излечил парня от демонов немоты и глухоты.

— Отличный парень этот Иисус! — прокаркал Жеан Фролло. — Жаль, что его нет больше среди нас. Его искусство врачевания пришлось бы как раз кстати доброму Квазимодо.

Я больше не следил за глупой болтовней школяра. Все мое внимание сосредоточилось на мертвом, который, странно скорчившись, лежал на скульптуре схваченного дьяволом юноши. Кровь вытекла из глубокой раны на шее и образовала большую темную лужу — как раз перед лицом каменной скульптуры. Выглядело так, словно парнишка пил оттуда своими поджатыми губами. Глаза мертвеца смотрели наверх с невероятной задумчивостью. Во рту торчала игральная карта — такая же, какую нашли у сестры Виктории.

Хотя я тут же понял, кто на этот раз стал жертвой убийцы, меня охватил ужас. Возможно, не столько от горя по мертвому, сколько от ощущения, что невидимая, но крепкая веревка связывает меня с убийством, а убитый прицепился ко мне, как тяжкое бремя. Перед лицом каменного Спасителя я спросил себя, какова моя в том вина?

— Два немых демона, — Фальконе указал на юношу из камня и на убитого. — Более знакового места убийца не мог разыскать. Его жертва навсегда обречена на молчание, как и юноша из Нового Завета, если бы милость Иисуса не вылечила его.

— Вы считаете, это место усиливает послание десятки?

— Ваше молниеносное высказывание предположения делает вам честь, месье Сове.

Задетый этой похвалой, я громко стал размышлять:

— Убийца обождал, пока Одон поднимется наверх, чтобы почистить эти скульптуры.

— Или он сам заманил его сюда, потому что внизу в нефе и хорах слишком много свидетелей.

— Тогда Одон должен был знать своего убийцу, — сказал я.

— Арман Сове знает, как это делается, — сказал Гонтье с дрожащим от волнения голосом. — В конце концов, он убийца!

— Как вы можете такое утверждать! — накинулся я на причетника.

— Спросите лейтенанта, я ему уже все рассказал.

— Повторите, пожалуйста, — для месье Сове, — сказал Фальконе так четко, что это уже не было просьбой.

— Когда я сегодня вечером принес суп Сове, он набросился на меня и повалил на пол. Он вел себя, как дикий зверь. Он надеялся увидеть перед собой Одона, и когда понял свою ошибку, то спросил меня об Одоне.

— Я на вас не нападал, я споткнулся!

— Какое такое срочное дело было у вас к Одону? — тон Фальконе был нейтрален, лицо беспристрастно. Но я почувствовал расставленную ловушку охотника, чтобы зверь в итоге попал в капкан.

— Я чувствовал себя одиноко в башне и хотел немного поговорить с Одоном.

— Почему именно с ним?

— Как вы, вероятно, знаете, месье Фальконе, Одон до вчерашнего дня заботился обо мне. Мы беседовали, это я и хотел продолжить.

— И сегодня вечером вы встречались с Одоном?

— Конечно же, это он! — выпалил тут Жоаннес Фролло. — Я же вам рассказывал, господин лейтенант. Я пошел в Собор в поисках моего брата, хотел попросить его о кое-чем, ну, о финансовой поддержке, и увидел, как Арман Сове разговаривал с Одоном в боковой часовне. Потом они вышли на площадь перед Собором.

— Это правда? — спросил Фальконе.

— Да, это верно. Я расспрашивал о Квазимодо, что, пожалуй, и понятно, поэтому Одон показал мне колыбель для сирот, где нашли горбуна. После этого Одон ушел снова в Собор, чтобы продолжить свою работу.

— А вы?

— Я совершил прогулку по острову, хотел побыть среди людей, чтобы развеять чувство одиночества в башне, — было бы неразумно рассказывать Фальконе о Колене и Годене. Лейтенант явно и без того подозревал меня, поэтому мне не нужно взваливать на себя еще обвинение нотариуса.

— У вас есть тому свидетели, месье Сове?

— Нет.

— Ни хозяин таверны, ни девушка из таверны, которая бы вас видела?

— Я не был в таверне, просто шел по улицам.

— Это называют дешевым развлечением, — захохотал школяр.

— Не смейся над этим, брат! — раздался резкий голос с лестницы. — Я был бы рад, если бы ваши развлечения оказались хотя бы наполовину дешевле.

Отец Клод Фролло вышел из тени винтовой лестницы и подошел к нам. Жеан язвительно ухмыльнулся ему навстречу.

— Коли вы уж сами затронули эту тему, милый брат, то я пришел в Собор, чтобы попросить вас о небольшой поддержке моей учебы. Слава Богу, я еще застал вас.

Архидьякон смерил его уничтожающим взглядом:

— Перед лицом мертвого вы думаете только о своих развлечениях, Жеан?

— Развлечениях? Какому студенту учеба доставляет развлечения? Непосильная работа, а учителя хотят хорошей оплаты.

— Они ее получили, это вы знаете так же хорошо, как и я. Но ваши счета из таверн и ваши карточные долги, пожалуй, меньше…

— Не так громко, мой брат, здесь стража!

— Не думаю, что лейтенант Шатле пришел в Собор, чтобы навести справки о запрещенных карточных играх.

— Совершенно верно, монсеньор, — Фальконе указал на мертвого Одона. — Это — единственная причина моего присутствия. Я предполагаю взаимосвязь со смертью сестры Виктории.

— Тот же самый убийца? — спросил Клод Фролло.

— По крайней мере, тот же способ и, пожалуй, даже мотив.

— Какой?

— Из разговорчивых людей сделать немых демонов.

— Зачем?

— Хороший вопрос, — вздохнул Фальконе. — Если бы я знал ответ, то у меня был бы и убийца.

— Итак, вы не подозреваете месье Сове?

— Как вы пришли к этой мысли, монсеньор?

— Капеллан рассказал мне только что, что вы подозреваете моего нового переписчика. Я уже опасался потерять еще и прилежного мэтра Сове после причетника.

Клод Фролло посмотрел на меня с каким-то почти теплым сердечным взглядом, что я спросил себя, не ошибался ли я в нем? Справедливо ли подозревал я его в том, что он запретил Одону общаться со мной? Но почему Квазимодо боялся своего приемного отца, словно тот был палачом Пьера Тортерю? И почему Одон так упорно не желал говорить со мной о Клоде Фролло? А теперь Одон мертв — как сестра Виктория, которая была так напугана Клодом Фролло, когда хотела рассказать мне о нем. Совпадение?

Я выдержал взгляд архидьякона и попытался определить, было ли его сочувствие искренним или льстивым? Напрасно. В его лице было нечто от маски. К тому же, как высокопоставленный священник, он в избытке натренировался изображать чувства от лести до сожаления.

— Ваш переписчик остается у вас, отец, — сказал Фальконе не столько Клоду Фролло, но, прежде всего — ради моего успокоения. — Я лишь хотел поговорить с месье Сове, потому что он один из последних, кто видел Одона живым.

— Убийство в храме Пресвятой Девы! — Клод Фролло яростно затряс головой и перекрестился. — Где может произойти такое, попираются право и закон, как и Слово Божье.

— Аминь, — сказал Жеан Фролло. — Так как вы сказали только самое существенное, дорогой брат, мы, возможно, могли бы поговорить еще о моих финансовых нуждах.

— Постыдитесь, перед лицом мертвого думать только о своих деньгах! — зашипел старший брат.

— О моих деньгах? — глаза младшего засверкали. — Итак, вы дадите мне их?

— Поговорим об этом в другом месте, Жеан. Это не подходящее место.

Они поднялись по лестнице.

Фальконе так же отпустил и Гонтье, которого явно расспросят каноники и причетники внизу.

— Вам я точно больше не нужен, лейтенант Фальконе? — нерешительно спросил я.

— О нет, напротив!

— Но вы же сказали, что не считаете меня виновным.

— Да кто же невинен, за исключением Богоматери? Каким-то образом вы связаны с этим делом. Сперва сестре Виктории перерезают горло вскоре после беседы с вами. А теперь повторяется то же самое с этим беднягой.

— Но я ничего не знаю.

— Возможно, вы что-то знаете, сами того не подозревая. Давайте побеседуем в спокойной обстановке, лучше всего за бокалом вина. Этого, пожалуй, мы заслужили оба. Что вы об этом думаете, месье Сове?

Я не мог отказаться от приглашения, чтобы не навлечь на себя подозрение.

Фальконе поручил сержантам унести труп. Прежде чем он спустился со мной вниз по лестнице, он достал смятую карту изо рта Одона и пробормотал:

— Препятствие, предатель, начало и конец.

 

Глава 5

«У толстухи Марго»

Хотя лейтенант Фальконе и снял с меня подозрение в убийстве, собравшиеся в Соборе каноники и причетники вовсе не казались мне успокоившимися. Я был рад улизнуть от их застывших взглядов, и последовал за Фальконе на площадь перед Собором, где он повернул направо. Наш путь проходил под самыми стенами монастыря по улицам, которые просматривались ничуть не лучше, чем те, по которым я преследовал Жиля Годена и нищего Колена. Освещенные пивные, гогот и смех, девушки и женщины всех возрастов, одетые скорее легко несмотря на холодный вечер, а часто вообще оголенные на подобающих местах, определяли здешнюю картину. Разбитные бабенки дразнили нас своей грудью с высокой шнуровкой, своими крутыми бедрами и ягодицами и пытались завлечь призывами, которые показались мне по соседству с Собором и монастырем не только бесстыдными, а прямо таки богохульными. Тогда я еще не осознавал, что храмы Бога и слуги Бога, независимо от их обозначения, связаны только с Церковью, а не с Богом.

Фальконе остановился перед большой таверной, чье название я с некоторым трудом сумел разобрать на покосившейся от ветра, обветшалой вывеске — «У толстухи Марго». Рядом с выцветшей надписью не менее блеклая мазня изображала лицо и грудь невероятных размеров женщины, между мясистыми холмами (а лучше сказать — горами) которой, рос пышный и явно когда-то пестрый букет цветов.

Как говорится, доверяй только хорошей вывеске. Эта же производила совершенно иное впечатление, нежели вызывающее доверие.

— Ну, мы пришли, — объявил Фальконе довольно. — Хорошо, по дороге у меня появился крепкий аппетит. У Вас так же, месье?

Скептически я осмотрел старое здание, за покосившимися оконными рамами с марийским стеклом, за которым мелькали огни и тени, раздавались крики и песни.

— Снаружи не так привлекательно, тут вы правы, месье Сове. У «Толстухи Марго» позади ее лучшие дни, но истинный ценитель предпочтет лучше опыт возраста, нежели проходящий блеск юности.

— Но само имя не обещает ничего особенного. Каждый второй трактир во Франции будет так называться.

Фальконе охотно кивнул:

— Верно, но здесь — настоящий.

— Что вы хотите этим сказать?

— Вы не знаете, что имя снискало себе известность благодаря балладе Вийона? Ну, так вот здесь образец для пользующегося дурной славой стихотворения не менее сомнительного поэта. А теперь заходите, наконец, прежде чем мы здесь не вросли в землю!

Когда Фальконе распахнул дверь, нас обдало плотными, теплыми клубами, какие могли подняться снаружи только в холодном вечернем воздухе. Я в буквальном смысле мог доставать кинжал, чтобы разрезать завесу из пота, пива и винного перегара. И помимо запахов нас окружил необузданный шум хорошо посещаемого заведенья. Помещение харчевни оказалось просторным, а почти каждый из грубо сколоченных столов был занят. Рядом со стойкой был проход, как и ведущая наверх лестница. Там достигалось блаженство горячего мяса, расхваленное Фальконе?

Лейтенант углядел свободный стол и потянул меня за собой, мимо шпильмана с гривой из локонов, чья песня о суровой жизни в темнице, которую он пел с южным акцентом, совсем не вязалась с радостными звуками его лютни.

Я указал Фальконе на это, пока мы усаживались, и он ответил:

— Это тоже одна из баллад Вийона. У толстухи Марго можно петь только песни Вийона. Старый кокийяр вел бурную жизнь. Его стихи, правда, не всегда веселые, но он знал, о чем писал.

Я, должно быть, ошарашено посмотрел на него, потому что Фальконе спросил, что со мной. Он не мог знать, что его фраза напомнила мне о некоторых словах в бане на улице де ла Пеллетери. Я увидел перед собой миловидную Туанетту, когда она вдруг с ужасом отвернулась от меня и назвала «членом братства раковины». И я почувствовал угрозу мэтра Обера и его грубых помощников, которые вышвырнули предполагаемого члена «братства раковины» из бани.

— Я не понимаю ваших слов, месье Фальконе. Кто такие члены «братства раковины»?

— О, святая несведущая юность! — вздохнул лейтенант с наигранным пафосом. — Когда вы родились, организация «братьев раковины» уже утратила свое влияние. И даже если они были далеко распространены, то такие удаленные места, как Сабле, остались ими пощажены. Вы действительно ничего не слышали о кокийярах?

— О раковине? Нет.

— Одна из самых опаснейших и больших банд мошенников во Франции.

— Меня воспитали монахи.

— Это объясняет кое-что, — задорный блеск сверкнул в глазах Фальконе. — Банда мошенников неохотно рассказывает о другой, не так ли?

Я пожал плечами и подозвал жестом девушку, которая едва могла избежать грубых окриков и наглых рук.

— Жаркое, сыр и вино, черное морийон, — заказал Фальконе. — Жаркое куском, чтобы оно было еще сочным, — тоскливым взглядом он проводил раскачивающее бедрами удаляющееся рыжеволосое создание, прежде чем повернулся ко мне. — Ну, месье Сове из меланхоличного Сабле, так как вы не знаете ничего о кокийярах, начну-ка я лучше свое объяснение от Адама и Евы. Я предполагаю, об экошерах вам тоже не доводилось слышать за вашу молодую жизнь?

— О живодерах? Конечно, я слышал о них! — возразил я с некоторой гордостью и возмущением. Кому же понравится, чтоб его представляли глупым мальчишкой? — Во время войны и Сабле не было ими пощажено, почтеннейшие горожане рассказывали настоящие страшные истории. О бандах живодеров, отбросах войны, уволенных или сбежавших наемных солдатах, которые разоряли любую деревню, любой двор на своем пути, пытали людей, надругались над ними и снимали последнюю рубашку.

— Часто не только последнюю рубашку. Если крестьяне и жители деревень хорошенько припрятывали свое добро или действительно были бедны как нищие, экошеры сдирали тогда с их живых тел кожу.

— Для устрашения? — спросил я вслед, представляя с ужасом яркую картину описываемого.

— И для этого тоже. И потому, что подонкам это доставляло удовольствие.

— И кокийяры — подобная гнусная банда?

— Такой она была, по крайней мере, но вот прошло уже около двадцати лет, когда ее уничтожили, ну, минимум, полностью обезглавили. Говорят, кокийяры вышли из экошеров. Когда страна была опустошена после войны, длившейся свыше ста лет, и бандам наемников, занимающихся мародерством, больше не находилась добычи, они попытали свое счастье за лишь кажущимися надежными стенами городов. Так возникли кокийяры, «братство раковины».

— Странное название. Откуда оно происходит?

— От раковины, которая служила опознавательным знаком членам этого распространенного по всей Франции союза. Предпочтительным образом они использовали спрятанную под одеждой пилигрима раковину. Такой же точно, как крепко закрытые половинки раковины, долгое время была вся банда. Все больше становилась их сеть, и братство делилось на четкие подразделения: одни срезали кошельки, другие были взломщиками, шулерами и фальшивомонетчиками, разбойниками и убийцами — это если назвать только самые главные подразделения. В 1455 году на след банды вышли в Дижоне, где у нее было одно из укрепленных убежищ. В следующие годы кокийяров все больше загоняли в угол, пока они не утратили своего единства и не распались, наконец. Их короля, впрочем, так и не поймали.

— Их короля? Кто это был?

— Никто этого не знает. За его выдачу любому бы пришлось несладко. Знаете, что кокийяры делали с предателями? Они прокалывали глотку и засовывали в рот раковину для устрашения других «братьев раковины».

Тут же Одон и сестра Виктория встали у меня перед глазами.

— Я вижу по вам, что вы думаете, так же как и я, месье Сове. Убийца, за которым я охочусь, действует как прежняя банда кокийяров. Только десятка сменила ракушку.

— Вы верите в совпадения, лейтенант Фальконе?

— Я вовсе ни во что не верю, иначе я бы стал священником. Моя задача найти взаимосвязи, мотивы и, прежде всего, исполнителей.

Рыжеволосая девица принесла большой поднос к нашему столу, на котором стояли два оловянных стакана и глиняная кружка с вином, жаркое, сыр и темный хлеб. Фальконе крепко схватил девушку за руку и спросил, дома ли Марго.

— Я не знаю, — вырываясь, ответила рыжеволосая.

— Ну, да, — ухмыльнулся лейтенант. — Передай ей, что Фальконе хочет с ней поговорить.

Когда девушка снова исчезла в толпе, Фальконе сказал:

— Марго захватила время кокийяров. Возможно, она сумеет рассказать вам об их короле.

— Вы же говорите, никто не знает ничего о нем.

— Но есть целая уйма слухов. Некоторые утверждают, что Вийон — их король.

— Франсуа Вийон, поэт?

— Он самый. Вийон, ученый и уличный поэт, магистр и мастер ножа. Он какое-то время жил в этом доме, когда толстуха Марго была юной красивой девушкой, а он — ее сутенером.

— Вийон — сводник?

— Не говорите так громко, месье Сове! — смеясь, Фальконе налил темное вино в бокалы. — Вы можете обидеть тем самым некоторых господ в этом зале. Кроме того, Вийону вменяются обвинения и похуже. Но давайте сперва подкрепимся. Уж Марго сумеет рассказать кое-что о великолепном Франсуа.

Он достал острый нож из-под своей куртки, чтобы разрезать хлеб, сыр и жаркое. Так же и мой голод победил ужас, который охватил меня при виде мертвого причетника. Я достал кинжал и вонзил его в хрустящее жаркое. Так ловко и неожиданно, как он прежде схватил девушку, Фальконе взял теперь меня за предплечье. Пока моя рука с кинжалом, остановленная таким образом, зависла над столом, я удивленно посмотрел на лейтенанта. Его глаза изучающее уставились на мой кинжал.

— Оружие еще совсем новое, — сделал он заключение. — Но уже имеет следы необычного износа. Клинок здорово поцарапан, — другой рукой он потянулся к моему кинжалу, и, проверяя его заточку, провел большим пальцем по лезвию:

— Тупо и грязно, к тому же, — он потер большой палец об указательный палец. — На ощупь как будто старый строительный раствор.

Стоило ли мне выдавать ему, что я скреб своим оружием по стене, чтобы изобразить из себя отряд королевских стражников? Едва ли, потому что тогда я должен буду рассказать о Жиле Годене. Так что я изобразил по возможности невинную улыбку и проговорил:

— По нему вы можете видеть, что я больше человек пера, нежели холодного оружия. Я недавно чистил кинжалом стык в стене в моей келье и не думал, как это будет губительно для инструмента.

— Лучше почистите сталь, прежде, чем приметесь за мясо и сыр. С тупым кинжалом вам явно придется хорошенько покромсать жаркое.

Звучало доброжелательно, но по взгляду Фальконе я понял, что мой кинжал заинтересовал его не на шутку. И теперь до меня дошло, почему он пригласил меня и заказал жаркое. Я держал кинжал у него перед носом.

— Рассмотрите клинок теперь вблизи, господин лейтенант. Вы не найдете ни капли крови. И тем еще меньше уличите убийцу за этим столом. Наоборот я желаю, чтобы Одон был бы жив!

Фальконе отвел мою руку с оружием:

— Не горячитесь так, месье Сове. Я уже вижу, Одон был убит не этим кинжалом.

Я прекрасно понял намек.

— Вы имеете в виду, я мог бы использовать другое оружие? Вы хотите меня обыскать?

Едва я выговорил это, я предпочел бы залепить себе пощечину. А что, если Фальконе найдет фальшивую бороду у меня под камзолом? Как мне это следует объяснять? Я еще так плохо разбирался во всем, но одно я знал точно: Фальконе будет думать, что я прокрался за Одоном с накладной бородой, чтобы убить его предательски из-за угла.

— С орудием убийства вы едва бы вернулись обратно в Собор, — сказал лейтенант и махнул рукой.

— Если вы так думаете, зачем тогда эта история с жарким?

— Чистая рутина, месье. Простите закоренелому стражнику его маленькие причуды. Кроме того, я действительно проголодался, — Фальконе жадно впился зубами в мясо и запил его большим глотком вина.

Его слова о состоянии моего клинка подтвердились, и мне действительно пришлось повозиться, чтобы отрезать ломоть жаркого.

Мясо было сочным и хорошо сдобрено приправами, морийон — крепким. Фальконе и я обедали, словно между нами никогда не существовало недоверия и подозрения.

— Чудесно, что соколу Парижа нравиться еда в моем доме. Давненько вы не гостили у нас, лейтенант.

Женщине, которая подошла к нашему столу, не приходилось искать себе место в переполненном кабаке. Кто добровольно и с почтением не отстранялся, просто сносился в сторону мощными телесами, которые грозили выскочить из поблескивающего голубого платья при каждом движении. Уложенные башней волосы были окрашены в странную мешанину красного и коричневого цветов.

Толстая женщина была в годах, даже если по ее заплывшим чертам лица нельзя было точно определить возраст. Из разреза платья выглядывали две розовые мясистые горы мощных размеров, из центра которых рос пестрый букет цветов. Без сомнения, это и была толстая Марго, впрочем, на несколько десятилетий старше, чем ее выцветшее изображение на вывеске у входа.

Эта сверх меры полная баба, целое собрание круглых, крепких «О», уселась за наш стол и оценила меня своими глазами с красными прожилками, словно я был быком, а она — покупательницей скота. Наконец, она повернулась к лейтенанту и сказала, строя глазки:

— Ваша новая ищейка — миленький паренек. Только ему следует, как и вам, иметь побольше мяса на костях.

— Нам не всегда удается получать такой хороший куш как вам, Марго, — Фальконе усмехнулся и уставился на ее мощные груди. — Кроме того, вы ошибаетесь в месье Сове. Он не относится к Шатле, он новый писец отца Клода Фролло. С такой сноровкой у него были бы неплохие шансы в цехе фальшивомонетчиков у кокийяров, не так ли?

Марго сделала внушительный глоток вина, при этом она просто поднесла кувшин к губам. Потом она нагнулась вперед с отрыжкой:

— Почему вы опять принимаетесь за старое, лейтенант? Нет новых случаев, которые занимают вас? Вы поймали жнеца из Собора?

— Кого?

— Ну, того парня, который наградил причетника кровавым ожерельем?

— Это произошло буквально сегодня. Откуда вы уже знаете об этом?

Она засмеялась так неистово, что ее розовые холмы запрыгали, как бодрые лягушки, грозя в любой момент выпрыгнуть из треугольного разреза.

— Марго всегда знает, что происходит в Париже. Не это ли причина, почему вы частенько находите дорогу ко мне, страж закона?

Фальконе кивнул:

— Итак, вы окрестили убийцу жнецом.

— Не я, а мои друзья здесь, — ее толстые как колонны руки описали круг, будто она хотела прижать к груди всех посетителей таверны — и, без сомнения, места оказалось бы достаточно.

— Вам это известно? — Фальконе положил на стол игральную карту изо рта Одона и расправил ее.

— Десятка, конечно, я знаю ее. Вы имеете в виду, в тавернах Парижа больше не играют в карты, только потому, что высокие мужи из Шатле запретили игру на счастье? Когда это кому-то мешало?

— Мне тоже не будет мешать, если эти карты будут использоваться только для игры, — обычно такой дружелюбный, тон Фальконе с этими словами стал жестче. — Эту карту я нашел сегодня во рту мертвого причетника, как и точно такую же три недели назад между губ мертвой августинки из Отеля-Дьё. Ей тоже перерезали горло.

— Помоги ей, Боже и Святой Августин, — сказал Марго, подняла глаза на небо и разыграла сочувствие.

— Случившееся напомнило мне о кокийярах, — непоколебимо продолжал Фальконе. — Тогда это была раковина, теперь же — десятка.

Марго непринужденно улыбнулась и обнажила неполный ряд гнилых зубных пней:

— Времена меняются, но люди остаются теми же.

— И кокийяры — тоже?

— «Братья раковины» больше не существуют, господин лейтенант. Многие из ваших прилежных коллег давно уничтожили банду.

— Возможно, рука закона покарала не всех.

— Откуда мне знать?

— У толстухи Марго «братья раковины» были как у себя дома! — открыл козыри Фальконе. — И здесь проживал Франсуа Вийон, величаемый многими королем кокийяров.

— Зачем вы откапываете трупы, которые давно превратились в тлен? — Марго говорила насмешливым тоном, но я думал, что заметил, как ожесточились мясистые черты ее лица.

Фальконе изучающим взглядом посмотрел на нее:

— Я не знал, что труп Вийона был найден. Просветите меня толком и скажите, когда и где ваш любовник испустил последний вздох? С этой новостью я мог бы предстать перед прево во всей красе.

— Вы же знаете сами, что о Вийоне нет уже лет двадцать ни слова, ни духа Многие говорят, он тогда сдох, выплюнул свои легкие из тела. Последние годы парень страдал от легких. Скитания по холодным лесам, долгое время в темнице, все это не пошло ему на пользу, нет.

Марго отрезала ножом Фальконе кусок жаркого и с чавканьем жевала его, внешне совершенно забыв обо всем, даже о Вийоне.

— Его смерть не доказана, — сказал Фальконе поучительным тоном. — Двадцать лет назад Вийон покинул Париж, после того как он чудом избежал виселицы после своих детских проделок и сослан на десять лет в ссылку. Его следы с тех пор пропали, тут вы правы, Марго. Но о том, как он неоднократно возрождался из пепла, рассказывают с тех пор во всех направлениях самые дикие слухи. Я не могу представить себе, что они не дошли до ваших ушей.

— Я слышу столько сплетен, что уже давно не могу запоминать все, — Марго выковыряла мясную прожилку из черных зубов и проглотила ее. — Что за слухи вы имеете в виду?

— То, что он примкнул к труппе балагана во Фландрии и играл в мистериях Иуду Искариота и апостола Павла. Две роли, которые имеют так много общего. Один предает Иисуса, другой себя самого, — Фальконе сделал глоток и добавил:

— Другие слухи говорят, что Вийон нанялся на службу к султану Ибрагиму Али визирем. Или якобы он уединился в монастыре тайного братства.

Марго проглотила вслед за жарким толстый кусок сыра, который теперь перемалывали ее челюсти. Я думал, что заметил, как при последних словах Фальконе она замерла на секунду. Но это была ошибка; она опять уже жевала и спрашивала как бы между прочим:

— Разве король Людовик не издал общую амнистию в шестьдесят седьмом, спустя четыре года после ссылки Вийона, чтобы снова наполнить людьми обескровленный город после черной смерти? Разве такой человек, как Вийон, чьим миром были улицы Парижа, не вернулся бы тут же, если бы он был жив?

— Возможно, его мир стал другим. Возможно, у него есть причины не возвращаться, — Фальконе наклонился, сокол подкарауливал свою добычу. — Возможно, он уже давно в Париже, но затаился.

— Глупости! — Марго засмеялась с такой отдачей, что пара кусочков сыра пролетела возле моих ушей. — После амнистии ему нечего бояться.

— Не солдат короля. Но такой человек как Вийон должен явно иметь много врагов.

Я чувствовал себя совершенно лишним при всем этом разговоре и злился по этому поводу. Фальконе и Марго спорили о человеке, о котором я ничего не знал, кроме того, что он был сочинителем песен — явно тем, кто был склонен больше к сточным канавам, нежели столам прекрасного общества, и чьи песни распевались не при большой публике, но во всех тавернах Франции.

— Почему так много шума вокруг этого парня? — пробормотал я.

Марго бросила на меня строгий взгляд:

— Никто не сочинял такие песни как он — ни до, ни после. Это песни людей здесь, — и снова она обняла весь кабак. — Не фальшивый миннезанг высоких господ и благородных дам. Песни сутенеров и проституток, о вине и опьянении — и о кокийярах, — при этих последних словах она посмотрела на Фальконе.

— Так он писал о том, что знал, — сказал угрюмо я. Фальконе заметил:

— Что можно учесть в оправдание малого числа поэтов и потому должно тем более цениться у Вийона.

— Но он был большим ученым, магистром в Сорбонне, — горячилась Марго, которая не на шутку разошлась.

— Магистр и мастер ножа, как я уже сказал, — Фальконе откусил сыр. — Человек со многими занятиями, многими именами и, если верить слухам, многими жизнями.

— Почему так много имен? — поинтересовался я.

— Свое настоящее имя знает, пожалуй, вообще только он сам. В актах Сорбонны мы найдем его как Франсуа Монкорбье, Франсуа-С-Холма-Виселицы — явно судьбоносное имя! Позже он выступал, как Франсуа де Ложе, но и назывался еще Мишель Мутон. Этот список я могу продолжать еще долго, но даже наша роскошная Марго потом посмеется тайком, как мало известно в Шатле.

— Я никогда не смеюсь над стражей, — возразила Марго. Фальконе отмахнулся:

— Никогда, если стража рядом.

— А Вийон? — спросил я. — Почему его так зовут, если у него много имен?

— Не знают, за кем была замужем его мать, когда он родился, — ответил лейтенант. — Если она была замужем. Она нашла покровителя для маленького Франсуа, уважаемого опекуна, который дал ребенку свое доброе имя, даже если этим не воспользовались. Гийом де Вийон был капелланом в церкви Сен-Бенуа-ле-Бетурне, напротив Сорбонны, и, должно быть, имел, как верят одному из слухов, естественное право дать свое имя маленькому Франсуа. Теперь, возможно, Вийон унаследовал противоречивую душу этого набожного человека.

— Что вы там говорите так напыщенно? — спросила Марго между двумя глотками вина из кувшина.

— Гийом де Вийон был капелланом, но способствовал жизни, по возможности больше чем своей вере. Из-за распространения своего ошибочного учения его лишили поста, — Фальконе игриво поднес палец ко рту и продолжил шепотом:

— Точно ничего не известно, но он явно водился с еретиками.

Марго разразилась хохотом, поперхнулась и прыснула через весь стол, так что красный винный дождь пролился на Фальконе и меня:

— Лейтенант, вы стражник или сплетница? Клянусь душой моей давно убиенной матери, я еще никогда не слышала так много болтовни за один вечер!

— Ваша вина, уважаемая Марго. Так как вы отказываете нам в фактах о Вийоне, нам приходится строить предположения.

Марго ударила кулаком по столу и пьяно воскликнула:

— Нет никаких фактов!

— Не философствуйте, это вам не идет, — иронично произнес Фальконе.

— Шпильман! — Марго поманила кудрявую голову к нашему столу; мне бросилась в глаза странная форма его лютни, как голова козы или скорее коня, сверкающая как серебро. — Шпильман, господа хотят послушать факты о Вийоне. Валяй, выкладывай-ка факты для их ушей!

Музыкант ударил по струнам — левой рукой, и запел чистым голосом:

Левушка, которую я прежде не заметил, танцевала под пение шпильмана вокруг нашего стола. На миг я подумал, что знаю девушку, вижу очаровательную Эсмеральду перед собой. Но танцовщица, которая высоко поднимала свою пеструю юбку и стройные ноги, походила на египтянку только возрастом и фигурой.

Ее кожа и волосы были гораздо светлее, красивое лицо немного круглее, глаза светло-карие. И все же ощущение доверительности не хотело меня оставлять. Я не знал девушку, но в то же время чувствовал, что встречал ее где-то.

Танцовщица, закружившись в танце, вдруг споткнулась и упала ко мне на руки. Теперь я с явным удовольствием подхватил ее, вдохнул сладкий аромат ее разгоряченного тела. Взгляд ее глаз мог воспламенить мужчину, но я подумал, что увидел в их глубине доверие. Всего один миг — и она уже вырвалась от меня с поспешными извинениями и со смущенной улыбкой и исчезла в проходе в сопровождении шпильмана.

— Никаких фактов, но милая песня, — вздохнул Фальконе и пустил серебряный грош кружиться по столу. — Возьмите этот турский ливр для шпильмана и танцовщицы, Марго.

Хозяйка трактира сцапала монету и скептически рассмотрела ее.

— Что за времена, если уже стража расплачивается фальшивыми деньгами? — забрюзжала она и бросила турский ливр презрительно на стол.

— Фальшивая монета? — спросил я удивленно.

— А то! — прорычала Марго. — Я вижу уже по весу. Кроме того, грош по краям исцарапан, внизу под серебром проглядывает дешевая медь.

Я поднес ближе монету и увидел медь под царапиной, хотя не сумел определить разницу в весе.

— Маленькая проверка, — Фальконе вытянул губы в извиняющейся улыбке. — Хотел посмотреть, вдруг я вас проведу, Марго. В Париже появились вот такие фальшивые гроши, что даже сами менялы определяют разницу только с помощью весов. Вы случайно не знаете, кто распространяет среди народа медные гроши?

— Почему именно я?

— Говорят, толстуха Марго в курсе всего, что происходит на острове Сены. А большинство фальшивых грошей появились на острове.

Марго пожала округлыми плечами:

— Времена, когда литейщики и весовщики рассказывали мне о своих делах, прошли. Я ничего не знаю о фальшивых монетах и ничего — о крапленых картах.

Фальконе поднял выше десятку:

— Почему крапленых?

— Если рисунок на обратной стороне внимательно рассмотреть, то вы увидите, что черточки в углах немного толще. Карта принадлежит не только убийце, но и шулеру. И не рассказывайте мне, что это для вас новости, мой хитрый страж порядка!

— Вовсе нет! — Фальконе спрятал игральную карту и грош. — Но у вас я надеялся получить намек, кто прячется за подделками.

— Вы предполагаете какую-то связь?

— Считаю возможным. Кто подделывает одно, находит, возможно, удовольствие и в другом. Как и кокийяры, которые были задействованы в самых разнообразных делах.

— Опять ваши «братья раковины»! Словно Париж не мог предложить других подлецов.

— Отнюдь, целую кучу. Нам в Шатле никогда не придется выстраиваться в очередь в поиске работы на Гревской площади. Клопен Труйльфу и ватага его нищих совсем не дают нам покоя; целая армия, как когда-то давно — кокийяры. И так же герцог Египта может внести в ближайшее время существенную лепту. Да и о кайманах и кротах не нужно забывать.

Оба последних понятия были мне незнакомы, и я попросил Фальконе объяснить.

— Кайманы хватают детей на улицах или из домов их родителей и отдают нищим. С обрубленными руками и выколотыми глазами или обваренными лицами малышей делают калеками и рабами.

— Какой ужас! — воскликнул я. — Худшего и вообразить себе нельзя.

— Почему же, — возразил Фальконе, — кроты. Банда, о которой мы знаем все равно, что ничего.

— Чем они промышляют? — спросил я, испугано и одновременно заворожено.

— Убийством, бесшумными убийствами темной ночью. Убийцы передвигаются в темноте с уверенностью кротов, которые прорывают себе ходы под землей.

Марго поднялась.

— Значит, лейтенант Фальконе, вам вовсе не нужен Вийон, Париж и без того дает вам постоянный заработок. Простите, если я сейчас вновь займусь делами таверны. И сэкономьте ваши фальшивые деньги, вы гости толстухи Марго.

Только она ушла, Фальконе махнул рыжеволосой девице.

— Еще вина, месье?

— Нет, мяса!

Он посадил ее себе на колени и положил руки на грудь.

— Марго пригласила нас. У тебя есть сестра для моего молодого друга и милая комнатка на ночь?

Я встал и сослался на сильное утомление и уйму работы, которая поджидала меня. Нет, у меня не было настроения для женщин. Маленькая танцовщица, которая так неожиданно споткнулась и упала в мои руки, могла бы легко разжечь огонь во мне. Но мне не нравилось все глубже заходить в расставленные сети Фальконе. Кроме того, я кое-что у себя припрятал под камзолом, чего ему не следует видеть.

— Мы наверняка скоро снова увидимся, месье Сове, — пообещал лейтенант и опять вернулся к хихикающей подружке.

Я поспешил обратно к Собору и не обратил внимания на сомневающиеся, подозрительные взгляды, которыми окинул меня привратник на улице дю Клаватре. Когда я вошел в Собор, я только мельком взглянул наверх, где Одон расстался с жизнью. Образ, непонятно как связанный с его смертью, вызвал у меня отвращение, и я быстро повернулся ко входу на лестницу.

Лишь в своей келье в Северной башне я почувствовал себя в безопасности от Фальконе и засунул руку под камзол, чтобы достать накладную бороду.

Она исчезла.

 

Глава 6

Каменная смерть

Прямо передо мной стояла девушка и говорила со мной, но я не понимал ее. Неугомонная дробь глухих ударов барабанов поглощала слова, каждый удар был таким мощным, что от него содрогался весь дом. А может, у меня только оттого возникало такое впечатление, что большинство людей сбились в кучи, стоило барабанам загреметь? Мужчины и женщины толпились в большом зале, каменные стены которого обещали им убежище и защиту. Надолго ли?

Девушка развернулась и вышла. Я побежал вслед за ней. В тот момент я не знал причины, это было неопределенным предчувствием опасности. Удары барабанов обещали беду, а страх людей красноречиво подтверждал это.

В длинном проходе я остановил девушку. Здесь ужасный барабан гудел не так мощно. Крича, мы поняли друг друга. Я спросил девушку, куда она идет.

— Мне нужно выйти, продолжить поиск.

Я предупредил об опасности, которая при каждом ударе барабанов обрушивается с небес на голову за пределами защитных стен.

— Опасность — цена познания.

Девушка хотела убежать прочь, но я крепко схватил ее за плечи, не давая ей уйти. Тут меня самого схватили за плечи и дернули с такой силой, что я упал на землю. Надо мной стоял костлявый мужчина с примечательным, похожим на лошадиное, лицом. Я узнал его: Одон.

Он ушел, а с ним девушка. Передо мной открылся покинутый ход, кажущийся бесконечно длинным. Я побежал вдоль по нему, натолкнулся на винтовую лестницу и прямо-таки взлетел, а не взбежал вверх по ней. Да, у меня было чувство, будто я лечу, парю над ступеньками.

Наконец, я стоял на свежем воздухе. Сильный ветер дул мне прямо в лицо, мешал дышать, колол глаза.

И за ветром пришел каменный дождь. Каменные шары, больше головы, летели во все стороны, будто их швыряла рука разгневанного великана. Мощными ударами они разбивали в крошку крепостные стены вокруг меня. Камень за камнем величавой горной крепости вырван из своей ячейки.

Тут я увидел девушку. Она стояла перед большим входом и внимательно смотрела на многочисленные скульптуры наверху, полностью забыв про каменный дождь. Но я видел, что каменные глыбы приближались все ближе ко входу.

Со страшным треском в воздухе летел камень. Я видел, как он приближался, и знал — он размозжит портал, а с ним и девушку. Я закричал и заметил силуэт, который кинулся к девушке, ища защиты, словно она могла оградить от каменной смерти.

Но прежде, чем каменный блок раскололся на части, я побежал. Когда я подоспел, яростный порыв ветра рассеял пыльное облако возле места удара. Под скалой и руинами портала лежало похороненное размозженное тело, я заметил остекленевший взгляд Одона. От девушки не осталось и следа…

Я проснулся рано утром и был благодарен тому. Смерть Одона преследовала меня даже во сне, сливалась с вечно возвращающимися картинами горной крепости. Так навязчиво, что сон почти не приносил мне отдыха. Я чувствовал себя усталым и разбитым, словно действительно боролся на той горе со штормовым ветром. Голова трещала, и многочисленные вопросы, которые напирали на меня, не способствовали облегчению.

Что должны были найти Одон и девушка в замке? Да и я сам? Кто метал камни? И девушка — что она искала? Кто она?

Во сне я был с ней знаком, однако не знал ее имени. Я закрыл глаза и попытался вызвать в воспоминаниях молодое, красивое лицо. Непроизвольно я подумал о малышке, которая прошлым вечером танцевала под песню Вийона. Это она произвела на меня такое впечатление, что я взял ее в мир моих сновидений?

Шорохи возле моей двери в келью оторвали меня от воспоминаний. Я вскочил с кровати и подошел к окну рядом с дверью. Я чуть было не выскочил наружу и не обнял мужчину, который там ставил на маленькую скамейку круглый поднос.

Одон!

Он жив!

Я оставил дверь закрытой. С разочарованием я осознал, что мой измученный разум играет со мной шутки: это был Гонтье, и у меня не было повода заводить с ним разговор. К чему слушать обвинения, если он вообще заговорит со мной. Слишком отчетливо у меня в памяти прозвучало его утверждение, что я — убийца Одона.

Когда я сидел за утренней трапезой, то догадывался, что Гонтье или даже все остальные причетники продолжали считать меня убийцей Одона Хлеб был черствым и старым. К сожалению, лишь после нескольких ложек я почувствовал отвратительный привкус мучного супа: это было утреннее пожертвование воды от причетника, а, возможно, даже от самого повара.

Я с большим трудом приступил к работе над второй главой Пьера Гренгуара «О теориях, которые выражали ученые в новейшее время о состоянии и определении комет». Я едва понимал, что записал Гренгуар. Много раз я делал описки и был вынужден стирать ошибки железным скребком. Виной тому были не только запутанные теории, в которых кометы назывались «хвостатыми звездами», «посланниками небес со шлейфом» и «кровавыми бичами Божьими», — мои мысли витали вокруг других вещей.

Все снова передо мной возникал Одон и неподвижно смотрел на меня с белых страниц, причетник появлялся из моего пера, пролитая кровь — из чернил. Но я не был убийцей!

Когда Одон умер, я преследовал Жиля Годена и бородатого нищего Колена. Мысль об этом не была способна смягчить мое воспаленное сознание, оно задавало новые вопросы. Куда шли оба? Почему Колен следил за нотариусом? Кем была та женщина, чьи крики я услышал? Что скрывалось за фальшивой бородой? Вероятно, Колен использовал ее. Почему он скрывал свое лицо? И куда, ради всех святых, запропастилась борода?

Мои размышления были нарушены стуком в дверь. Отец Клод Фролло вошел и поинтересовался моим самочувствием.

— Жестокая смерть Одона поразила нас всех, но, похоже, особенно вас, так как вы были несправедливо заподозрены в убийстве, месье Сове.

— Некоторые, кажется, не считали это несправедливым, — возразил я и рассказал ему о мучном супе.

— Этого больше не повторится. Я серьезно поговорю с Гонтье.

— Коли мы уже заговорили о причетнике, монсеньор, почему вы передали ему обязанности Одона?

— Боюсь, вы здесь наверху действительно одиноки. Гонтье — молодой смышленый парень, немного умнее, чем был Одон. Я думал, общение с Гонтье будет для вас разнообразием. Если Гонтье не нравится вам, я заменю его другим причетником.

— Нет, этого не нужно, — сказал я. — После вчерашнего случая ни один из них не расположен ко мне.

После короткого осмотра моих достижений в работе Клод Фролло покинул меня и отправился в свою удаленную келью. С ним исчезло и необъяснимое давление, которое воцарилось в моей груди с его появлением. Фролло не удавалось рассмотреть насквозь, — также, как нищего Колена, как монаха-призрака, как лейтенанта Фальконе. Я никогда не знал, имел ли архидьякон в виду то, о чем говорил.

Окна привлекали больше моего внимания, чем книги. Чем длиннее становились тени колонн и скульптур на башне, тем чаще я смотрел вниз и ждал. Я ждал Клода Фролло. Того момента, когда он покинет свою келью. Похоже, его разговор с Жилем Годеном вовлек интересы архидьякона в странные события, свидетелем которых я стал с момента моего приезда в Париж. Я жил с ним как бы под одной крышей. Если я следил за ним взглядом, то мне едва удавалось выйти на след его тайны.

Когда он действительно покинул свою келью, я резко вздрогнул от испуга. Вечерние сумерки давно наступили, и я зажег лампу на своем столе. Но снаружи все-таки было довольно светло, что я заметил тень перед одним из окон. Худой фигурой мог оказаться только Клод Фролло. Какое-то время он стоял там, застыв как вкопанный, и подсматривал за мной. Я притворился, что погружен в каракули Гренгуара и не замечаю наблюдателя.

Едва тень исчезла от окна, как я потушил свет, поспешил наружу и остановился у входа на лестницу. Вчера мне мало посчастливилось в преследованиях Колена и нотариуса. Возможно, сегодня мне повезет больше с архидьяконом. На узкой винтовой лестнице выяснилось, насколько я ошибался. Я затаил дыхание, когда услышал шаги, которые не удалялись, а приближались. Клод Фролло вернулся, потому что заметил меня? Мне следует убежать или лучше оправдаться перед ним? Но каким образом?

Я слишком долго колебался, чтобы принять решение. Со стучащим сердцем я ждал тень, которая освещалась слабым светом свечи — бесформенный силуэт, который принадлежал не менее неуклюжему существу. За пару ступеней подо мной звонарь остановился и внимательно изучил меня сверкающим глазом.

— Мне нужно наверх! — наконец, выдал он на своей нечеткой тарабарщине. — Мне нужно звонить к вечерне.

Я прижался к стене, чтобы пропустить его. Когда он протащил свое изуродованное тело мимо меня, я вобрал в себя воздух. Квазимодо не стоило бы и малейшего усилия отправить меня на тот свет вниз по бесконечным ступеням. Бурча себе под нос, что могло означать как благодарность, так и недовольство, звонарь исчез из поля моего зрения. Я прислушивался к его шагам и ждал, пока двери портала закроются с глухим грохотом. Порыв ветра резко обдал меня. Теперь я почувствовал себя в безопасности и продолжил свой путь.

Когда я спустился вниз в Собор, Квазимодо уже звонил к вечерне. Каноники стекались вовнутрь через все порталы, но архидьякона я среди молящихся не обнаружил. Я так долго задержался на лестнице, что он разминулся со мной.

Чтобы хоть немного забыться и отдохнуть от Собора и его тайн, я поужинал в таверне у Маленького моста. И в надежде на глубокий сон я запил роскошным шатонефом целую сковороду с куриным мясом, салом, яблоками и белым хлебом.

…Мне снова приснилась девушка, которая не давала отвлечь себя от таинственного поиска. На этот раз я не вспоминал о танцовщице, которую видел у толстухи Марго. Кожа, волосы и глаза были темными, как у Эсмеральды. И человек, который был убит каменными глыбами, приобрел черты Квазимодо.

При виде мертвого я испытал глубокую печаль, почувствовав необходимость страдать от большой, невосполнимой потери. Этот приступ я едва мог бы себе объяснить. Я таращился на труп горбуна и едва дышал, словно это мне давила на грудь принесшая смерть скала Всхлипывая, я сжался, мои слезы капали на лицо, которое в смерти вовсе не было отвратительным — оно производило мирное впечатление.

Когда я проснулся, мои глаза были влажными, и я чувствовал ту же печаль, что и во сне.

 

Глава 7

Итальянец

На следующий день я не раз отыскивал взглядом Клода Фролло. Хотя холодный ветер пригнал над крышами неприятный дождь, почти такой же плохой как в моем сне, я неоднократно покидал свою келью и прохаживался по башне, якобы подышать свежим воздухом. В действительности я прохаживался мимо каморки Фролло. В этом дальнем углу все было тихо и мрачно.

Мысль о гневе отца Фролло и о силе его горбатого исполнителя удержала меня от соблазна приблизиться к келье и заглянуть туда вовнутрь через единственное окно. Если я не нашел архидьякона здесь, наверху, тогда возможно, найду внизу — в Соборе.

Но и в этот вечер он не принял участия в молитве, он остался невидим, будто камнями проглоченный. Мои расследования не были угодны звездам. Как лейтенант сыска из Шатле, я бы стал самым жалким из всех. Я чувствовал себя потерянно, как много лет назад накануне дня Святого Георгия, во время неудачных бегов наперегонки в Сабле…

…Жанетта, дочь бургомистра, должна была вручить приз победителю — вырезанную и раскрашенную статуэтку, которая изображала святого на коне в битве с драконом. Каждый парень в городе хотел обладать фигурой, словно тем самым становился сам победителем дракона. И не было ли это равным покорению ужасного дракона — оказаться самым быстрым, победить всех остальных ребят? Со стучащими сердцами и горячей кровью мы выстроились у церкви. Мы едва сдерживали себя, пока священник не осенил нас крестом, дав нам сигнал.

Мы побежали — один раз вокруг всего местечка до дома бургомистра, нашей цели. Каждый видел Святого Георгия у себя перед глазами — чудесную статуэтку, которая сделает героем простого мальчишку. Но я думал о другом. Перед моими глазами сверкал только образ Жанетты: локоны цвета каштана, кожа как слоновая кость с парой крошечных капелек веснушек, большие смарагдовые глаза и губы как спелая вишня. Как часто я видел это лицо перед собой, когда лежал по ночам в своей келье аббатства, окруженный только монахами и членами общины. С какой охотой я бы прикоснулся к бархатным щекам, погладил локоны, поцеловал вишневые губы!

Но Жанетта была дочерью уважаемого горожанина, а я — всего лишь сирота, бастард. Она даже не догадывалась о моем существовании, а если и знала, то не задумывалась о том. Все должно было измениться в день Георгия. Потому что Жанетта, таков был обычай, вручала победителю не только приз, но дарила победителю еще и поцелуй. Мне! Во все свободное время я упражнялся в беге, уже с Вальпургиевой Ночи. Меня же ожидал самый большой приз, чем всех других.

Итак, мы бежали, мальчишки из Сабле. Сыновья многоуважаемых горожан, как и дети крестьян и наемных работников. И я — самый презираемый из бастардов. Как они удивились, когда я вырвался вперед, едва мы только покинули место. Арман, найденыш, задал им всем фору. Я кряхтел и боролся, бежал и бежал, впереди всех. Мимо меня пролетали крытые соломой хижины поденщиков на окраине, огороды, сочная зелень на берегу реки, усыпанная весенними цветами, — и лица зрителей, которые дивились предводителю своры, мне, бастарду.

Мы оббежали Сабле по кругу, я был далеко впереди. Другие, казалось, давно отстали, их топот и тяжелое дыхание едва долетали до моих ушей. Передо мной возник высокий каменный дом бургомистра, дом с настоящими стеклами в окнах. Перед ним деревянный подиум с бургомистром, аббатом и другими почетными гостями. И с Жанеттой, которая держала Святого Георгия. Я совершил это, я был горд и счастлив. Еще только пара шагов!..

А другие мальчишки? Ухмыляясь, я повернулся к ним. Первые добрались как раз до кузнеца Лорена и не были опасны для меня. Тут они странным образом резко развернулись, — ас ними дом и деревья — весь мир. Лишь когда я почувствовал глухой удар, то понял, что это я перевернулся; моя правая нога попала в чертополох. Я упал в овраг перед домом бургомистра, ударившись головой о камень величиной с кулак. Возможно, я потерял бы сознание, если бы вода в овраге не омыла мое лицо.

Оглушенный и промокший насквозь, я поднялся, пока ухмыляющиеся соперники один за другим пробегали мимо меня. Жанетта наклонилась к Матиасу, прыщавому сыну пекаря, подарила ему статуэтку и поцелуй. Мне же оставалось все как всегда — издевки и насмешливые крики.

— Вздулся пузырь, да и лопнул, бастард!

— Уехал верхом, а пришел пешком! Спесь никому не идет на пользу! — и тому подобное.

Самым худшим было то, что они правы, а Жанетта осталась только мечтой.

Вечером я сидел один на берегу Сарты и бил балкой невинные цветы калужницы. В действительности я был в ярости на самого себя.

Но тогда я проклинал со всей ненавистью своего отца — чужого, неизвестного, таинственного. Я насылал чуму на его тело или петлю — на шею. Абсолютно все равно как, но он должен был страдать! Как он заставил страдать своего сына, когда обрек на позор сделаться бастардом — тем, о ком его отец желал так мало знать, что не открыл сыну ни разу ни своего лица, ни имени.

Бесконечное горе, которое охватило меня в тот вечер и выплеснуло ненависть, только на поверхности относилось к npoигранномy бегу, упущенному поцелую и все такой же далекой Жанетты. Глубоко внутри я печалился об отце, который навсегда останется для меня чужым.„

…Так и сейчас, много лет спустя, я думал об этом, сравнивал горечь того вечера в день Георгия с тем, что была в моем сне. Чувство было одинаково глубоким, и это я не мог объяснить даже себе.

Какая связь должна существовать между горбатым звонарем и моим отцом, моими чувствами? Она оставалась загадкой — притом, неизменной. Следующей ночью сон повторился, и снова я оплакивал Квазимодо.

День Господа приближался. Отец Фролло и Жиль Годен договорились о таинственном собрании через пять ночей. Две ночи уже прошли, у меня оставалось еще три, чтобы узнать, чем занимается архидьякон. Я чувствовал, предполагал, что это собрание девяти, как Фролло его назвал, было важно для меня. Оно могло помочь мне разузнать больше о связи между Фролло и Годеном. Узнать больше — о сети, в которую я попал.

Первая половина дня тянулась невыносимо долго. Я корпел над вторым разделом книги Гренгуара, и, пока сохло перо, предавался своим мыслям. Посетителя я заметил, лишь когда он уже стоял посередине комнаты.

— Вы плохо себя чувствуете, монсеньор Сове? Вы держите пишущее перо так далеко от себя, словно его вид доставляет вам глубочайшее страдание, не говоря о его использовании. Гонтье сказал мне, что вы последнее время мало едите и по вечерам охотно выходите поесть. Я хорошенько отчитал его: вам не нужно больше заботиться о вкусе вашей трапезы.

Испытующий взгляд отца Фролло тяжелым грузом лег на меня. Было ли это истинное беспокойство? А если да, откуда оно происходит? Охотнее всего я бы открыто расспросил его, но я не мог на это решиться. Если мои темные опасения оправдаются, то я выдам себя врагу. Если же нет, я бы подверг себя самой глубокой насмешке.

— Речь не идет о еде, на это у меня нет никаких жалоб, — пробормотал я и попытался справиться со своим удивлением, пока я попеременно смотрел то на Фролло, то на перо с давно высохшими чернилами. — Но исследования Гренгуара о взглядах новых ученых на кометы — действительно жесткий хлеб. Я мало что понимаю в этом.

— Если бы каждый разбирался в этом, то ученых едва бы называли учеными, — насмешливая улыбка заиграла на губах Фролло, но снова исчезла на серьезном лице. — Действительно ли только научный диспут — причина тому, что у вас пропал аппетит и желание работать?

Я решился на ответ, который был очень близок к истине. Это всегда предполагает лучшие перспективы не быть пойманным на лжи.

— Я должен много думать о несчастном Одоне. Я, по-прежнему, последний, кто видел его живым.

— Вы упрекаете себя в чем-то?

— Стоит ли? — я пожал плечами. — Возможно, убийца уже был в Соборе, когда я говорил с Одоном. Возможно, я даже столкнулся с ним.

— Это воистину безбожные времена, в которые может произойти такой кровавый поступок в святых стенах Собора. Вы не опасаетесь нечаянно стать жертвой жнеца?

Мысль заставила меня похолодеть внутри. Это был вопрос — или предостережение? Что происходило внутри Фролло, выражение маски не выдавало его.

— Если нельзя чувствовать себя в безопасности в Нотр-Даме, то уж снаружи, на улице — и подавно не по себе, — ответил я уклончиво. — О жнеце я не размышляю, так как я не знаю ни его, ни его мотивов.

— Верно, гоните мрачные мысли прочь. Они заводят только в темные углы, из которых трудно найди дорогу обратно. Заботьтесь лишь о кометах, и вы скоро забудете о кровавом злодеянии.

После такого напутствия (или это был приказ?) архидьякон распрощался. Волк предупредил любопытного гостя в лесу? Или ученый всего лишь нанес побудительный визит своему медлительному переписчику?

Прежде чем дверь закрылась за Фролло, я демонстративно опустил кончик пера в чернильницу, но не написал ни слова Я видел, что мой покровитель ушел в свою каморку, и там останется и после полудня.

Я подошел к окну и неподвижно смотрел на башню, как я смотрел ребенком на Пасху в окно.

…Каждый год, когда приближалась Пасха, я прилипал к стеклам аббатства в Сабле. Не для того, чтобы как все остальные дети подглядывать, как аисты Пасхи прячут яйца. Я больше не верил, что возвращающиеся домой с Востока птицы клали цветные яйца, с тех пор видел, как миряне раскрашивали их. Нет, я ждал таинственного, невидимого…

Моего отца!

На каждый праздник Пасхи перед аббатством лежал кожаный мешок, наполненный десятью золотыми кронами и маленькой записочкой, всегда с одним и тем же текстом: «На достаточное питание и одежду, как и богоугодное воспитание Армана Сове».

Кто приносил кошелек, оставалось неизвестным. Но я чувствовал, что это мог быть только мой отец. Пасхальная мистерия не усилила мой авторитет в этих местах. Многие перешептывались, что я сын дьявола, который веселится оттого, что отдал меня монахам. Разговоры стали постепенно мне безразличны, я хотел, наконец, познакомиться с отцом. Но я ни разу его не видел, и даже набожные братья не знали его в лицо…

Когда я незадолго до вечерни увидел появившуюся тень человека между колоннами и скульптурами, то выскочил наружу, на лестничную клетку, и поспешил вниз. На этот раз я оказался в Соборе раньше Фролло, и он от меня не улизнет.

Переводя с трудом дыхание, поскольку я быстро бежал и чуть было не потерял равновесие на темной лестнице, я прислонился к колонне, так что был невидим для того, кто спускался по лестнице. Пока я, прижав горячий лоб к холодному камню, ждал Фролло, до моего сознания лишь теперь дошло, что за невыразимым дураком я был.

Если архидьякон, как он это часто делал, заглядывал в мою келью по дороге к лестничному входу, он бы заметил мое отсутствие. Я не запер чернильницу, не закрыл книги и не отложил их в сторону. Разве такая разумная голова, как Фролло, не заподозрит сразу что-то недоброе?

Как и всегда, теперь было слишком поздно. Если бы я снова поднялся вверх по лестнице, то как раз попал бы ему в руки. Я мог только надеяться, что он не наблюдает за моей кельей, не считает за шпиона, кем я назначил себя сам.

Едва Квазимодо пробил к вечерне, его повелитель вышел из полутемноты лестницы и задержался на минуту в Соборе. Он моргнул не один раз, словно его глаза привыкали к свету. Или он что-то искал? Или — кого-то? Меня?

Я плотно прижался к холодной колонне, отчего различал архидьякона только по очертаниям, пока он, наконец, не задвигался и не пошел мелкими шагами к хорам. При этом он поприветствовал входящих в Собор каноников, обменялся с ними парой слов. Ничто, казалось, не указывало на то, что он — человек с тайной, с мрачными намерениями.

Не является ли эта мысль плодом моей фантазии? Не сочинил ли заговор из безобидных событий мой измученный запутанными кошмарами разум в приступе безумия? Заговор, существующий только в моей голове. Не сделал ли я из уважаемого каноника ужасное привидение?

Однако если это было так, то как вязались два убийства с этой картиной? Он не был фантазией. И еще меньше — жнецом Норт-Дама. Ужасная мысль перехватила мне дыхание на миг: мог дух настолько быть сбитым с толку, что сам раздвоился? Могли ли два существа поселиться в одном теле, из которых одно совершало преступления без ведома другого? Или это было окончательным безумием — самого себя подозревать в убийстве…

Все больше народа толпилось в продольном нефе, чтобы присутствовать на вечерней службе. Пока я смешался с толпой, чтобы следовать за Фролло в направлении хоров, я с ужасом посмотрел наверх туда, где Одон встретил свой конец. Если бы скульптуры были из плоти и крови, тогда они бы рассказали о злодеянии и могли назвать убийцу!

Я оторопел и так резко остановился, что меня подтолкнули резким пинком в спину. То, что я увидел наверху, заставило меня обо всем забыть. Похоже, фигуры ожили, двигались, чтобы выполнить мое немое желание!

В замешательстве я вошел в часовню, прислонился неосмотрительно к искусно украшенному настенному ковру и несколько раз зажмурил глаза. Божественные звуки органа перед западной розеткой окна наполнили Собор, они доходили до самых темных уголков. Так они достигли и моего тела и заставили его трепетать. Возможно, я еще и раскачивался, потому что по-прежнему видел движение наверху. Мой взгляд неподвижно завис на странном явлении, пока в хорах раздавалось пение каноников.

К разливающемуся «kyrie eleison!» поющих церковных мужей прибавились нежные голоса двенадцати хоровых мальчиков из дома Гайлона. В их светлом, ясном звучании я постиг истину: только одна фигура двигалась наверху, и она не была высечена из камня. Мужчина с кудрявыми волосами до плеч, повернувшись к скульптурам, стоял там и, видимо, чем-то был очень увлеченно занят.

Я снова нырнул в текущую толпу и заметил вблизи, что человек с кудрями держит в одной руке блокнот для рисования, а в другой, левой, — карандаш, которым поспешно чертит на бумаге. И когда он слегка развернулся к свету свечи, я узнал его лицо. Я отчетливо видел его перед собой и думал, что слышал гортанный голос, который пел у «Толстухи Марго» рондо Вийона.

Итальянец! Мэтр Леонардо!

Квазимодо рассказывал мне об этом человеке, который делал рисунки в Соборе. Это должен быть он. Но именно в этом месте, где умер Одон?

Меньше двадцати шагов отделяло меня от выхода наверх, когда наши взгляды пересеклись. Короткий миг удивления, — и он быстро пробежал по узким ступеням вниз, чтобы слиться с толпой верующих и нищих. Его высокая фигура возвышалась над другими, и я хорошо видел кудрявую голову, на которой сидел голубой шерстяной берет. Человек передвигался быстро, как будто убегал от меня. Да и на самом деле он убегал. Я прочитал в его глазах, что он не хочет встречаться со мной — ни здесь, в Нотр-Даме, где он — рисовальщик, ни там, где он — шпильман.

Было бессмысленно преследовать его, он хорошо выбрал свой путь к бегству. Элегантно, как змея, он протискивался среди плотного человеческого клубка, сжимаемого прибывающим народом, в котором теперь почти не образовывалось ни просвета. Мэтр Леонардо, если он так действительно звался, исчез за спинами людей, скульптурами и колоннами. Мне не удалось заметить, к какому выходу он стремился, так что было бессмысленно поджидать его снаружи.

Сопровождаемый ритмичным громом труб органа, я поднялся наверх, следуя больше внутреннему порыву, нежели конкретной мысли. Я чуть было не поскользнулся. Под ногой оказался листок бумаги, который рисовальщик потерял при поспешном бегстве — на рисунке углем была группа статуй, в центре которой лежал труп Одона. Перед свернувшимся юношей даже было обозначено пятно крови. Я приблизился к скульптурам и увидел, что пятно на полу еще можно разобрать. Какую извращенную цель мог преследовать итальянец этим рисунком?

Мое замешательство росло. Я сложил рисунок пополам и засунул за пазуху камзола, чтобы он не исчез оттуда ни при каких обстоятельствах. Он был вещественным доказательством, пускай я даже еще и не знал, чего именно. Если от меня ушел жнец, то зачем ему нужен рисунок места своего кровавого злодеяния?

Я направил свои мысли в другое русло и посмотрел на хоры, чтобы разыскать Клода Фролло среди других каноников. Снова и снова я скользил взглядом по лицам духовных мужей, но архидьякона среди них не было. Возможно, он оставил меня в дураках, и только изобразил, что пошел в хоры, а сам ускользнул из моего поля зрения. Я был не в состоянии ответить, была ли то случайность, или он знал, что я его преследую. Но, в результате, все оставалось, как прежде: Арман-бастард снова проиграл гонки — дважды за один вечер.

Преодолевая разочарование, я покинул хоры, а потом и Собор. Исполняемая то хором, то органом мелодия гудела в моей голове, и мне было душно среди большого скопления людей. На площади перед Собором я смог снова ясно мыслить и принять решение. Странный итальянец ушел от меня, но у меня была ниточка.

Я шел тем же самым путем, что три ночи назад с Фальконе, и повернул к «Толстухе Марго». Хотя я засиделся там порядочно после боя колокола к Angelus, я не увидел ни шпильмана, ни танцовщицы, ни даже лейтенанта сыска. Я подумал о сицилийском происхождении Фальконе и задался вопросом, существовала ли связь между ним и светловолосым итальянцем.

Когда и сама толстая Марго не появилась после нескольких часов, я справился о ней у рыжеволосой девицы, которую Фальконе усадил себе на колени в тот вечер.

— Мадам сегодня нет дома.

— А шпильман?

— Какой шпильман?

— Тот, который пел в тот вечер, когда я здесь был с лейтенантом Фальконе.

— Кто вы? И кто этот Фальконе?

— Маленький человек с темными кудрявыми волосами, которому ты вскружила голову. Он еще хотел уйти с тобой в комнату.

— Я не припоминаю…

Девица поспешила дальше и бросила на меня издали робкий взгляд. То, что она лгала, мне было ясно, но я не хотел дальше расспрашивать ее. Хотя я и не признавался в этом себе, но втайне боялся, что потом, после разговора со мной, ее могут найти с перерезанным горлом — и десяткой во рту.

 

Глава 8

Литейщики и весовщики

Разве не говорит житель Востока о пророке, который идет к горе? Фальконе следовал этой мудрости, возможно не догадываясь о ней. Звуки колоколов, сзывающих к мессе, уже отзвучали несколько часов назад, когда он вошел в мою келью, и у меня от удивления выпало на пол из руки перо.

— Большинство людей пугаются при виде стражника, если у них есть что скрывать, — он улыбнулся извиняющейся улыбкой и сделал беспомощный жест руками, так что складки его накидки раскрылись, как крылья летучей мыши. Мне была отлично знакома его ненавязчивая приветливость, чтобы распознать за бодро порхающим полевым жаворонком притаившуюся в засаде лису. Был ли это миг, чтобы рассказать ему о мэтре Леонардо и достать рисунок? Но потом он увидел бы красного дракона и спросил меня, почему я храню в тайнике эту фигуру и бумагу.

— Не вы — причина моей неловкости, во всяком случае, не так напрямую, — ответил я, поднял перо и положил к другим в резную шкатулку. — Я немного устал и принял вас в первый момент за отца Фролло, который застал меня в момент моей праздности. Надеюсь, вы не выдадите меня. Я, видимо, вчера вечером слишком долго засиделся у толстухи Марго.

Я постановил, что ложь мне дается с каждым разом все легче, чем дольше я упражняюсь в ней. Довольный своим ответом, я поклонился и нажал пробку на чернильнице. Мы были похожи на играющих уличных мальчишек. Теперь я снова бросил ему мяч. Если он знал, что я справлялся в кабаке о шпильмане, это заставит его начать разговор об итальянце.

— По своему роду занятий я часто указываю на предателей, но это, однако, не значит, что я сам один из них. Кроме того, я могу понять визит к толстухе Марго, как вы, пожалуй, знаете, — пока он говорил, то подходил ближе, параллельно окидывая изучающим взглядом помещение и, наконец, заглянул в раскрытые книги. — Можно спросить, какое поручение дал вам архидьякон — или это большая тайна?

— Почему вы решили, что таковая вообще существует? — Фальконе выглянул из окна.

— Почему же иначе Фролло держит вас взаперти здесь наверху, как раба, отрезанным от всего мира? К тому же, Пьер Гренгуар не смог долго выдерживать такое и уволился со службы.

Его слова прозвучали небрежным замечанием, но были гораздо большим. Лейтенант сыска имел прекрасное информирование, и я сказал ему то же самое.

— Во всяком случае, это относиться к моей профессии. Я должен прислушиваться и сохранять многое, что, на первый взгляд, не имеет ничего общего с делом, здесь, внутри, — он постучал по своей голове. — Но даже безобидные мелочи могут вдруг приобрести значение при взаимосвязи с другими кажущимися безобидными вещами. И иногда то, что мне говорят, столь же важно, как то, что от меня скрывают. Не так ли, месье Сове?

Он расставил мне ловушки. Мое возражение могло быть неправильным движением, из-за которого я попаду в петлю. Поэтому я решил ответить, ничего не говоря о себе:

— В настоящие времена молчание — знак мудрости и часто — лучше, чем слова, как сказал Плутарх.

— Кто знает, что кому нужно скрывать, — Фальконе подошел вплотную ко мне и испытывающим взглядом посмотрел на меня. Теперь он снова был соколом, готовым схватить дичь. — Меня, собственно больше интересует, что вы скрываете от меня!

Выяснилось, наконец — он нашел след, ведущий ко мне. У него есть что-то в руках… против меня!

Беспокойство охватило меня, отчего у меня вспотели руки, задрожали веки. Я с усилием заставил успокоиться себя и даже выдавил на лице невинную улыбку.

— Вы говорите со мной как с преступником, господин лейтенант.

— А вы разве не таковы?

— Мне пока не известно в чем меня обвиняют.

Его ответ состоял только из двух слов, единственного имени, и все же меня это заставило дрожать больше, чем, если бы Фальконе зачитал целый акт обвинения:

— Филиппо Аврилло.

Я потерял самообладание, что Фальконе принял к сведению со вздохом удовлетворения.

— Я вижу, вам известен мэтр Аврилло. Вы весь побледнели.

— Он был хорошим человеком, который умер ужасной смертью, — сказал я тихо и обдумывая каждое слово. Крепость содрогнулась, но мое сопротивление еще не было сломлено. Мы не играли больше в мяч, а в primero. Каждый хотел выяснить с помощью намеков, какие карты у другого на руках. Кто сделал намеков слишком много, выдавал себя.

— Что вам известно о смерти целестинца? — спросил лейтенант.

— Ну, только то, что все рассказывают. Он попал под лошадь нотариуса Шатле. Трагическое несчастье.

— Никакое не трагическое несчастье, а покушение. Так, по крайней мере, говорит нотариус, Жиль Годен. Неизвестный толкнул Аврилло под его лошадь — совершенно намеренно, как это показалось мэтру Годену.

— Но зачем?

— Я думаю, вы могли бы мне помочь ответить на этот вопрос, месье Сове. В конечном итоге, вы знали облата. И это вы утаили от меня!

— Утаить можно только то, интересует собеседника, что он хотел бы услышать. Мне было неизвестно, что мэтр Аврилло интересует вас, господин лейтенант. Вы уже больше не заняты поиском жнеца?

— Нет, нет, я как раз вышел на ваш след. Аврилло умер в ночь на праздник Святых волхвов, сестра Виктория — на следующий день. Оба служили в духовном ведомстве города. Существует ли взаимосвязь между этими двумя разными событиями?

— А нашли десятку у целестинца?

— Нет, но это не говорит против взаимосвязи.

— Я не в силах следовать за вами, но все же: простите, что я не сообщил вам о моем кратком знакомстве с мэтром Аврилло.

— Как кратко оно было?

— Мы повстречались только утром в День волхвов, внизу под Собором. Я не нашел пристанища на ночь и поэтому спал среди нищих. Когда причетники захотели грубо вышвырнуть меня, Аврилло заступился за меня.

— Примерно так рассказали мне и причетники.

— Ах, так это — ваш след, — пробормотал я. — Значит, собратья Одона считают меня жнецом и пользуются всякой возможностью облить меня грязью.

Испытующий взгляд Фальконе потеплел.

— Я должен проверить каждое утверждение, и не всегда люди понимают это.

Я ни в коей мере не чувствовал себя успокоенным, но держался приветливо и предложил своему непрошеному гостю вино, сыр и хлеб. Когда я разлил в бокал яблочный сидр, который Гонтье принес мне на обед, я надеялся, что причетник не использовал схожесть цвета с другой жидкостью для обычной проделки.

Фальконе выпил сидр.

— Вероятно, вы не были рядом, когда умер Аврилло — или?..

— Это произошло возле Гран-Шатле, не так ли?

— Да, с наступлением сумерек.

— Я был на Гревской площади, пока не погас костер. Потом я пошел по мосту Нотр-Дам обратно на остров, чтобы подкрепиться в трактире.

— Где это было?

— Я не знаю точно. Тогда я был здесь совсем новичок, и вино ударило мне в голову.

— Как этот сидр, — Фальконе опустошил бокал и довольно рыгнул. — Если я выпью еще больше, то не смогу больше задавать разумные вопросы.

Я налил ему добавки.

— Тогда давайте поменяемся ролями, и я задам один вопрос: это обычно, что у Шатле совершают убийства с такой решительностью?

— Речь идет о двух убийцах, возможно, о троих, которые связаны между собой.

— Даже это не будет чем-то чрезвычайным для такого города, как Парижа.

Фальконе положил серебряный грош на стол, словно хотел расплатиться за вино.

— Узнаете монету, монсеньор Сове?

Когда я внимательнее рассмотрел ее, то обнаружил медные царапины.

— Фальшивая монета, которой вы хотели разыграть Марго.

— Верно, она. Один из многих грошей, которыми наводнен Париж. Как во времена кокийяров… Похоже, литейщики и весовщики снова принялись за старое.

— Странное имя для фальшивомонетчиков.

— Литейщиками называют бездельников, которые уменьшают у настоящих монет их содержание серебра, а весовщиками — обманщиков с весами для монет. Они обманывают на весе монет или подкручивают весы, чтобы распространять деньги с меньшим весом среди народа. Или же они используют неиспорченные весы, чтобы выявить хорошие монеты, подходящие для литейщиков.

— Для того чтобы обманщики не обманывали друг друга? — Фальконе холодно улыбнулся.

— Я вижу, вы смотрите в корень дела. Это же совсем не трудно. Трудно будет, пожалуй, там, где необходимо схватить подонков.

Я наклонился вперед с любопытством:

— Признайтесь, это дело вашей чести.

— Теперь вы заглянули даже мне в душу.

— Но это бы означало…

— Ну, что же?

Я снова присел, таким ужасным мне показалось мое заключение:

— Это бы означало, что вы предполагаете взаимосвязь между убийствами и фальшивыми монетами?'

Он тяжело кивнул головой.

— Фальшивомонетчики, шулера, убийцы. Одно ведет к другому, и все находится во взаимосвязи.

— Как вы пришли к этому заключению?

— Уже около года мы следим за сбытом отлично отчеканенных фальшивых монет. Первые появились в кассе пожертвований Отеля-Дьё, позже мы нашли их и в других духовных организациях, даже у целестинцев. Филлипо Аврилло был ответственным как alraosenier за распределение поступлений. Литейщики и весовщики отмывали свои деньги с помощью набожных братьев и сестер.

Я выразил свое возмущение этим постыдным занятием и спросил:

— Итак, епископ Парижский попросил у вас помощи?

— Король сам имеет интерес в этом деле. Даже в казначействе появились в огромном количестве фальшивые монеты. Если король Людовик не может положиться на стоимость своей собственной казны, то вся Франция в опасности.

— Заговор против короля? — выпалил я, не дыша. Уже давно рассуждения Фальконе вогнали в меня страх.

— Вероятно. И уже чистая возможность этого опасна, — сказал лейтенант. — Вам говорит что-нибудь имя Марк Сенен?

После небольшого обдумывания я покачал головой.

— Он — главный казначей в Высшей счетной палате, — Фальконе вздохнул и скривил лицо в кислую мину. — Скажем лучше, Сенен был таковым. Что сейчас с ним, никому в Шатле не известно. Фальшивые монеты всплыли в его особняке, были внесены в его книги как проверенные и находились как полноценные. Когда мы это установили, прево послал отряд лучников его арестовать. Но его дом был уже пуст, Сенен так же исчез, как и его дочь. Когда мы спросили в соседних домах, мы узнали, что только час до нас лучники штурмовали дом, и Сенен был арестован. Его дочь никто не видел.

— Этого я не понимаю. Если стража схватила этого Сенена, то он должен находиться у вас под стражей.

— Люди назвались стражей и были одеты в фиолетовую одежду оруженосцев, но они не пришли в Шатле.

— Странное совпадение, что они пришли с настоящими почти в то же время.

— Если это было совпадение.

— Иначе говоря, предполагается, что в Шатле есть предатель.

— Вы крайне прозорливы, юный друг, — мина Фальконе стала еще кислее, чем прежде. — Вы можете мне поверить, что эта мысль никого не обрадует в Шатле, меньше всего прево. Но судя по положению вещей мессир д'Эстутвиль не может исключать такое предположение, и поэтому он уполномочил меня пролить свет на эту темную историю.

— Итак, вам он доверяет.

— Я надеюсь на это.

— И вы используете убийства как повод, чтобы иметь возможность заниматься вашими собственными расследованиями без помех.

— Верно подмечено. Но не думайте, что жнец мне безразличен. Относится ли он к фальшивомонетчикам или нет, его делишкам нужно как можно скорее положить конец!

— Точно так же думаю и я, — сказал я, однако не рассказал ему о рисунке шпильмана Это значило сделать себя пособником полиции, подвергнувшись с большей долей вероятности разоблачению со стороны Годена — Вы довольно откровенны в своих высказываниях, лейтенант Фальконе. Могу ли я из этого заключить, что вы не считаете меня соучастником фальшивомонетчиков?

— Если вы — один из них, я ничего нового вам не рассказал. Тогда вы должны были бы мне что-нибудь рассказать, и вам следует так поступить. Схваченные с поличным литейщики и весовщики всегда очень неприятно заканчивают свои дни. Их опускают в кипящее масло — само собой разумеется, еще живыми.

— Само собой разумеется, — повторил я с трудом, стараясь скрыть волнение.

— Считаю правильным ввести вас в курс дела, — сказал Фальконе, прежде чем распрощался. — Хотя я еще и не знаю как, но каким-то странным образом вы вовлечены в эту историю — хотите вы сами того или нет.

 

Глава 9

Танец мертвецов

За холодными стенами кладбища, между гробниц, наполненных выбеленными костями, раздавались крики, смех, обрывки звуков музыки, во все стороны разлетались руки, ноги и целые тела. Мертвецы танцевали, и если это были не они, тогда те, кто когда-то был таковым. Сгнить и превратиться в бледные кости — судьба и нищего, и короля. Разве люди высокомерно не смеялись над этой судьбой — или же из страха перед этим, из ужаса стать следующим, кого похлопает по плечу старуха смерть с ухмылкой на черепе?! Дерзкие люди, которые здесь, перед лицом тысяч и тысяч мертвых, осмелились так громко жить. Или — отчаявшиеся. Призывы остроумных пилигримов и проповеди изнуряющих себя голодом нищих монахов раздавались неслышно.

Я был напуган и оглушен, испытывал отвращение и ужас, постоянно находился в опасности заразиться озорством будущих мертвецов. Некоторые выглядели так, словно старуха смерть уже держала их в своих когтях. Пожар сожрал их черное мясо, гной тек из открытых ран, кости выпирали из пожелтевшей кожи. В другом месте — разбившиеся, в третьем — хворые, — все они были долгожданными танцорами и музыкантами. Их подбадривали, ими восхищались, их осмеивали в головокружении безрадостного веселья. На таком спектакле, невообразимом на кладбище в Сабле, я еще никогда прежде не присутствовал.

Внезапно я очутился в кругу шумного хоровода, который следовал за пестро одетым флейтистом. Как пойманная лягушка, которую жестокие невинные дети накрыли кувшином, я напрасно прыгал взад и вперед, слева направо и справа налево, чтобы вырваться из орущего круга танцующих в такт флейты танцоров. В экстазе они кидали свои тела взад и вперед, и у многих из женщин, будь то молодая или древняя карга, при этом оголялась грудь. Грубые крики и жесты должны были завлечь меня, жадные когти хватали меня за нижнюю часть тела. Наконец, возле арки я вырвался из водоворота и обессилено прислонился к открытому своду ворот. Мой взгляд внимательно скользил по месту отвратительного народного праздника. Я снова потерял отца Клода Фролло…

Это был день Господа и день собрания девяти. Я уже отказался от своего намерения выйти на след дел архидьякона, когда я увидел его молящимся среди других каноников в хорах Нотр-Дама. Собственно, я хотел покинуть башню, чтобы развеяться на улицах Парижа. Но при взгляде на Фролло у меня снова пробудился азарт охотника Когда после молитвы он вышел из Собора, я превратился в тень, которая следовала за ним по улицам острова Сите по мосту Нотр-Дам до кладбища Невинно Убиенных Младенцев. Но здесь, похоже, я не знал, что мне делать дальше.

От громких вздохов и стонов я вздрогнул. Я прыгнул в сторону от арки ворот и недоверчиво уставился в полутьму большого колумбария. Здесь лежали сгнившие останки умерших, которых достали из могил, потому что новым трупам не хватало места — Париж выплевывал их в таком огромном количестве с таким верным постоянством, что вокруг кладбища нужно было устраивать все новые колумбарии. Из непроглядных сумерек раздался новый вздох, сопровождаемый тихим, резким криком. Неужели мертвые звали меня, живущего, чтобы завлечь меня в свой мрачный мир?

Я хотел уже хватать ноги в руки и бежать из этого ужасного места, как вдруг разобрал движение в тусклом свете. Медленно я подошел к зданию. Возможно это твоя судьба, Арман Сове — твое больное любопытство победило здоровый страх!

Невообразимая вонь обдала меня при входе в аркаду. Наполненные мусором и нечистотами улицы Парижа воняли чудовищно, поэтому люди наслаждались свежим воздухом под деревьями и в окрестностях кладбища. Но этот колумбарий пахнул еще ужаснее, чем пользующие самой плохой репутацией улицы, вонял, как испарения нечистот живых. Моя левая рука на ощупь нашла нос и зажала его, пока я осторожно проходил между гор костей дальше вглубь, в темноту, где увидел призрачное движение. Оттуда до меня доносились беспрестанные стоны и вздохи.

У меня захватило дух — если и не от запаха, то от картины, увиденной возле обратной стены колумбария. Если все до этого момента было кошмаром, то это должно было стать мигом ужасного пробуждения. Но я не очутился снова в кровати мокрым от пота. Я действительно стоял перед мертвыми, которые танцевали. Перед скелетами, которые трясли своими голыми костями. Совершенно голыми, чтобы быть точным. На некоторых висели еще клочья мяса, на других целая армия мух, жуков и червей сделала свое дело.

Лишь когда я увидел железный стенной крюк, на котором висели скелеты, до меня постепенно дошло. Могилы для новых трупов были нужны так быстро, что старые еще не совсем разложились, когда их снова вырыли из земли. Итак, их повесили, чтобы остатки мяса высохли или пали жертвой паразитов. Но зачем, клянусь Святым Иоанном Крестителем, они танцевали?

Здесь вовсе не было сквозняка, который мог бы пробудить к жизни мертвых. Но они снова застонали, завыли как раненые звери, закачались и застучали, как прежде. Мои глаза, привыкшие к полутемноте, рассмотрели странный конгломерат — массу человеческих конечностей среди скелетов. Они не истлели, кости были покрыты еще совсем живым мясом. Руки и ноги в большом количестве, сгорбленные спины, головы. Я различил три существа. Все трое кряхтели, стонали, потели и раскачивались.

На голой земле на спине лежал человек со спущенными штанами, прижавшись щекой к щеке уже немолодой женщины, чей мясистый голый зад выглядывал из-под задранной юбки и обхватывал чресла мужчины в сильном возбуждении. Грудь выскользнула у нее из корсажа. Время от времени мужчина прикладывал губы к большому темному соску и сосал его с жадным чмоканьем. Второй мужчина вошел в женщину сзади, пристроившись к ней, как находящийся в течке кобель, и причинял ей боль быстрыми, резкими толчками, словно получал свое удовлетворение от величины ее страданий (если она вообще их чувствовала). Я был не в состоянии различить, рождались ли нарастающие крики женщины от удовольствия или боли — возможно, от того и другого поровну.

Гниющий запах плесени, казалось, только возбуждал троих. Они так страстно погрузились в свое горячечное занятие, что не восприняли меня всерьез — или же я был им безразличен. Время от времени женщина и пристроившийся за ней мучитель стукались головами о висящие над ними скелеты и приводили их в движение, сопровождаемое громыхающей музыкой еще висящих на связках костей.

Отвращение подступило к горлу. Я выбежал прочь сломя голову и споткнулся о большую груду костей. Облако пыли поднялось, окутало меня, и на губах я ощутил вкус гниющей смерти. Перед собой я увидел полукруглый свет арки ворот — спасение от этой пытки. Нетвердой поступью я добрался до робких лучей прячущегося за тучами солнца.

Пестрое и шумное движение на кладбище перед лицом бесстыдной сцены в колумбарии мне показалось совсем в ином свете. В месте вечного покоя устраивать любовные игры и танцевать, нарушать заповедь святого воскресенья и все заповеди приличия — это было возмещением за жизнь, которую ведут горожане Парижа? Жизнь, защищенную каменными стенами — но ограниченную. Чем надежнее защищена жизнь, тем несвободнее она становится — пока не закончится в колумбарии, где, не считая неподобающего действа, ничто больше не может столкнуть кости. Там они вечно покоятся — в безопасности, но без всякого проявления жизни, в покое, воняющем до небес.

Мой взгляд скользнул по толпе бездельников, которые скопились на лужайках или возле будок торговцев сладостями, пивом и вином. Это было не то место, где я предполагал увидеть вечно угрюмого архидьякона. И действительно, я нигде не смог его обнаружить. Я свернул в мрачный проулок, проросший тисами и конским каштаном, и с облегчением вдохнул воздух, который в сравнении со смрадом в колумбарии показался мне просто райским. Если Клоду Фролло все же удалось намеренно, или нет, вновь избавиться от меня, я хотел, по крайней мере, насладиться днем. И сочная, пышно разросшаяся для Парижа трава напомнила мне о лесах Сабле.

В конце аллеи располагались вытянутые поля могил, на которых не царило большого столпотворения. Каменная эпитафия объяснила мне причину. Здесь лежали в братских могилах охраняемые крестами без украшений умершие во время Великой чумы в 1466 году. О черной смерти никто не вспоминал охотно. Возможно, некоторые даже побаивались, что давно сгнившие трупы все еще могли выделять ядовитые пары этой страшной напасти. По-видимому, поэтому их так и не раскопали, а их останки не перенесли в аркады: боялись миазмов мертвых сердец, хотя они давно уже разложились.

Я обнаружил одиноких посетителей чумных могил — и среди них оказался Клод Фролло!

Его темная фигура стояла тихо перед одной из них, обрамленной живой изгородью из бирючины высотой по пояс. Я быстро отскочил назад и скрылся в тени раскидистого тиса. Очевидно, Фролло навещал свою семью.

Моя осторожность была излишней. Архидьякон повернулся ко мне спиной и пошел дальше — до склепа, у которого несли свою службу скульптуры, странными позами отпугивающие демонов. Он склонил голову и сложил руки в молчаливой молитве. Его скорбь показалась мне гораздо сильнее, чем прежде — возле братской могилы. Вероятно, я ошибся, его родственники были похоронены под каменным надгробием.

Наконец, он зашевелился и медленно обошел могилу вокруг, не отрывая взгляда от каменных фигур. Какое странное поведение! Он должен был знать могилу своих родителей, по крайней мере, столь же хорошо, как келью на колокольной башне. Трижды он полностью обошел могилу, и мне это показалось чуждым ритуалом. Наконец, он выдавил из себя шипящий звук, похожий на вздох разочарования, обернулся рывком и зашагал быстрыми шагами прочь, так что я с трудом поспевал за ним.

Я последовал за ним по той же дороге, задевал листья бирючины и прошел мимо склепа, чьи странные хранители со звериными мордами заставили бы мурашки пробежать у меня по спине, если бы я не привык к большому числу странных скульптур Нотр-Дама. Надпись на большой каменной плите только увеличила загадку, потому что имена здесь похороненных едва ли были именами родителей Фролло: Николай Фламель и Клод Пернель.

Имя Фламеля вызвало у меня воспоминания о разговоре между Фролло и Годеном. Не об исследованиях, которые церковный муж проводил касательно Фламеля, говорил нотариус? У меня не оставалось времени на долгие разглядывания, если я не хотел потерять архидьякона из виду.

Он окунулся в толчею на лужайках и остановился возле столпившейся кучи народа, который предавался незнакомому мне удовольствию. Я слышал, как толпа ревела и ликовала, выкрикивая цифры. То, что речь шла о состязаниях, я понял лишь потом, когда взобрался на нижний сук каштана, чтобы получше все рассмотреть.

Толпа образовала круг около сорока футов диаметром, в котором прыгали четверо бедно одетых мужчин — как в пляске святого Витта. Они набрасывались друг на друга с кулаками, подбадриваемые криками жаждущих зрелища. Движения этих четверых производили странное, неловкое впечатление, будто бы их тела не подчинялись им. Часто тумаки наносились противнику по касательной, хотя можно было легко попасть в голову или тело.

К своему удивлению я признался себе, что они вовсе не целились друг в друга. У них под ногами носилось что-то черное — поросенок, которого они стремились ударить палками. Но вместо визжащего животного они попадали только по земле или по одному из своих — как будто они были в чаду опьянения.

— Эй, вот так смачный танец. Вперед, вы, бестолковые парни, орудуйте палками с толком! — голос из ветвей внизу так напугал меня, что я чуть не свалился. Маленькое существо ловко взобралось ко мне наверх и уселось рядом на суке слева. Остроносое лицо под шапкой белых волос мне было знакомо, но не приятно.

— Не глядите так сердито, месье Арман! Можно подумать, вы хотите меня проглотить!

— Чтобы вы меня снова обвинили в убийстве, Жеан Фролло? Премного благодарен, от праздничной трапезы я отказываюсь! — я отмахнулся с презрительным жестом.

— Ошибаться может каждый, в заблуждении пребывает только дурак, это знал еще Овидий.

— Если он это знал, то узнал от Цицерона.

— О! — Фролло шельмовски усмехнулся. — Посмотрите, куда ведет такое долгое учение. Больше не могут вспомнить свои источники, особенно, если собственный брат так прижимист, что отказывает в деньгах даже на книги.

— На книги или вино?

— Одно нужно, чтобы выдержать другое, — отрезал школяр и разразился непрерываемым смехом. — При епископском тупоумии моего братца из меня еще выйдет настоящий философ.

— При таком большом уме вы мне явно можете поведать, какую диковинную игру разыгрывают там внизу. Что-то вроде пляски святого Витта, как мне кажется.

Молодой Фролло взглянул на меня с удивлением.

— Вы никогда не слышали о танце слепых?

Я отрицательно покачал головой и пробормотал:

— Но название подходящее. Четыре дурака ведут себя действительно как слепые.

— Они — слепые.

Теперь пришел мой черед сделать изумленное лицо.

— Я вас не понимаю, месье Жеан. Почему именно слепых заставляют убивать поросенка?

— Вы действительно не понимаете, — захихикал Фролло. — В этом то и вся соль. Берут пару нищенствующих слепцов, чьи животы пусты, как мой кошелек, и обещают поросенка тому, кто его убьет.

— Но по слепоте своей они бьют только себя самих!

— Да, верно, теперь и вы поняли шутку.

Я и объяснить не сумел, что не нахожу ни капли веселья в злой шутке, он соскользнул на землю, словно вспугнутая белка.

— Клянусь душой моего отца, там внизу стоит мрачный Клод! Вот посмеемся, если на это раз мне не перепадет ни одного гроша.

Жеан был проворен, но его брат был еще быстрее. С гневным криком и угрожающими жестами архидьякон разогнал толпу. Поросенок нашел спасительную дыру. Клод Фролло заговорил со слепыми и увел их с собой под гневные вопли разочарованных зрителей. Школяр последовал за братом, и я поспешил за Жеаном.

Я ненадолго потерял из виду белокурую голову, но обнаружил ее после перед большим домом, стоящим поблизости от кладбища. Жеан нетерпеливо бегал взад и вперед и все бросал нетерпеливые взгляды на здание.

— Брат вас застукал? — Школяр кивнул головой:

— Он отводит слепых, так что квэнз-вэн будет полным.

— Что, квэнз?

— Квэнз-вэн. Пятнадцать на двадцать — в итоге триста. Так много слепых живут в приюте, питаются за счет короля и опекаются мэтром Дени Ле-Мерсье. Вы должны были видеть смотрителя убежища для слепых на празднике шутов. Он был среди гостей в Большой зале во Дворце правосудия.

Я припомнил мрачного высокого, крепкого телосложения мужчину с таким именем и спросил:

— Вы тоже были на кладбище, чтобы нанести визит вашим родителям?

— С каких это пор проводят свое время с мертвыми? У Невинных Младенцев развлекаются, а печаль там не почитается.

— Ваш брат, наоборот, казалось очень интересовался склепом — впрочем, с именами Николая Фламеля и Клода Пернеля.

— Могила герметика и его стариков, которая находится рядом с чумной могилой наших родителей. Если отец Клод последует своим экзальтированным идеям, то он не далек от дурной науки. Фламелю, видимо, удалось создать золото. Трансмутация, ха-ха! Если бы из дерьма можно было делать золото, я бы давно уже это делал, — школяр удрученно махнул рукой. — К сожалению, у меня нет благородного металла ни в трансмутационном котле, ни в кошельке. Не могли бы вы мне случайно помочь? Пока мой брат выйдет на улицу, я умру от жажды.

К его удивлению, я дал ему соль. Я хотел отправить его восвояси, чтобы без помех наблюдать за архидьяконом. Едва Жеан Фролло скрылся с преувеличенными благодарностями за ближайшим углом, главный вход приюта слепых раскрылся. В тени поросшей мхом стены я увидел, как отец Клод попрощался с человеком в вышитом серебром камзоле — я узнал в нем мэтра Ле-Мерсье.

Целеустремленно Клод Фролло поспешил по путанице улиц, и я со стучащим сердцем превратился в его тень. Но если бы я надеялся, что он приведет меня на тайное собрание, я бы был горько разочарован. Маленький дом на углу улицы Писателей и Мариво, в который он вошел при начинающихся вечерних сумерках, был полностью пуст — заброшенные руины, по которым сновали крысы. С противоположной стороны улицы я наблюдал за Фролло, который бродил, как призрак, по мусору и все время наклонялся, словно он что-то искал. Я слышал его глубокие вздохи, как прежде у склепа.

В расположенной поблизости кухне, откуда я мог не упускать из виду разрушенный дом, я купил вертел с телятиной и шампиньонов. Как бы невзначай я спросил косолапого содержателя трактира о развалинах.

— Почему дом оставили в таком состоянии?

— Потому что он слишком непрочен, чтоб там жить.

— Тогда нужно его снести и построить новый дом.

— Никто не осмеливается. Все бояться духа Фламеля, как говорится. Но если вы хотите знать правду, думаю, некоторые высокопоставленные господа хотят выведать у старой ведьмовской кухни ее тайны. Они копаются в грязи и думают, что там лежит спрятанный философский камень. Даже Его Величество короля Людовика видели в доме Фламеля.

— Должно быть, это был неординарный человек, этот Фламель.

Свиные глазки повара изучили меня с любопытством.

— Вы, похоже, не из Парижа, если ничего не слышали о Николае Фламеле?

— Вы отгадали, месье.

— Рассказывают, он отправился странствовать по дальним странам за искусством трансмутации. Это значит, он знал тайну получения золота и тайну вечной жизни. Но если это правда — про вечную жизнь, — то я спрашиваю себя: а тогда почему он больше шестидесяти лет тому подох в том доме, как раньше его отец, некий Клод Пернелль, а?

У меня не было ни подходящей мысли, ни времени ответить на вопрос. Фролло вышел на улицу, отряхнул грязь с одежды и направил свои стопы в юго-восточном направлении. Разочарованный, я следовал за ним по мосту Менял обратно на остров Сены, уверенный, что он стремиться к Нотр-Даму. Собрание, видимо отменили или передвинули. Но снова я ошибся. Фролло повернул направо, нырнул в переулки вокруг Отеля-Дьё и остановился на поросшем кустарником берегу.

И потом он просто исчез.

Как привидение.

Или как монах-призрак.

 

Глава 10

Союз девяти

Я беспомощно стоял наверху, на прибрежном склоне, и таращился вниз на левый рукав Сены. Садящееся солнце придавало реке бронзовый блеск, словно там шипело бесчисленное количество расплавленного металла, превращенного в промежуточную стадию алхимиком в поиске совершенной трансмутации из воды в золото. Жеан Фролло сказал, что его брат тоже находится в поиске тайны преобразования, и косолапый содержатель трактира подтвердил это. Волшебник реки прикоснулся к архидьякону, бросил в поток, чтобы тот сам стал частью процесса, стремящегося к совершенству… Я посмотрел на другой берег, на квартал Университета на холме — с путаницей улиц, из которых, как по четкому плану, на равномерном расстоянии возвышалось около сорока коллегий. Там сновали магистры и школяры, монахи нищенствующего ордена, но также — толпа легкомысленного и боящегося света отрепья. При этом было не так легко провести границу между серьезными студентами и ничтожеством, примером коего служил Жеан Фролло.

На реке, которую стражники преграждали железными цепями по обоим концам города лишь после окончательно захода солнца, было такое же оживленное движение, как и на полных жизни улицах. Узкая полоска берега подо мной не привлекала ни единого человека — слишком отвесным был склон, слишком угрюмо смотрелись острые скалы и густой растрепанный кустарник: столь же негостеприимное место, как и разрушенный дом Николая Фламеля.

Медленно, осторожно ставя вперед ногу, я спускался вниз к реке. Все время я крепко держался за ветки, чтобы не потерять равновесие в непроходимой местности. Разросшиеся кусты орешника в рост человека, гусиные лапки и камыш — роскошное место, чтобы скрыться от преследователя. Может, несмотря на все предосторожности, архидьякон заметил меня? Вдруг земля у меня под ногами разверзлась, и падение оборвало все мысли.

Больно ударившись плечом о твердый камень, я все же был почти благодарен, когда решил, что падаю по склону вниз — в Сену. Вместо этого я лежал в мрачной норе, которая скрыла от моих глаз кусты и сумерки. Возможно, с архидьяконом произошло что-то подобное? Потом я заметил шахту, которая вела глубоко в подземное царство. Я услышал тихое нашептывание удаленных голосов, и мне подумалось, что, возможно, архидьякон намеренно прыгнул в дыру.

Собрание девяти!

Мое любопытство было сильнее, чем страх, который заставлял биться мое сердце. Я пошел на голоса и шагнул глубоко в темноту. И пол, и потолок туннель были одинаково холодными и сырыми. Неоднократно я спотыкался и ударялся головой о твердые камни. Ширина хода в скалах была различной. Самое большее двое человек могли пройти здесь рядом, — потом вновь места хватало только одному. Неожиданно раскрывшиеся отверстия в стене сбили меня поначалу с толку, пока я не отгадал загадку: это были ответвления. Куда они вели, я не знал, но я не знал и своего собственного пути. Только одно казалось ясным: так как подземный ход вел от реки, то я должен находиться где-то под Нотр-Дамом, возможно — даже под Оте-лем-Дьё.

Лишь когда я различил слабый луч света, я заметил, что форма шахты изменилась; теперь она стала более ровной и состояла из отесанных камней. Я остановился, прислушался и разобрал несколько голосов. Сгорбившись, я тихонько пробирался ближе. Свет становился сильнее. Когда я выглянул из-за угла, то обомлел и непроизвольно затаил дыхание. Тут же, чтобы меня не обнаружили, я прижался лицом к влажной, холодной, как могила, стене.

Девять человек стояли в круглом зале, образовав круг возле алтаря, который представлял собой грубую каменную глыбу. И на нем горело много свечей, их свет привел меня. Я не хотел определять, как глубоко я находился под землей. Естественного источника света не было.

Я узнал некоторых мужчин — в первую очередь, Клода Фролло, потом Жиля Годена и королевского прокурора Жака Шармолю, которого я видел в мой первый вечер в Нотр-Даме в сопровождении Фролло и Годена, а еще раньше — в День волхвов в Большой зале Дворца правосудия. И смотритель убежища для слепых принадлежал к странному кругу — так же, как двое господ, которых мне нужно было лишь припомнить. Они тоже повстречались мне в день Трех волхвов в Большой зале: ротмистр Жеан де Гарлэ, начальник ночной королевской стражи, и присяжный библиотекарь Университета Андри Мюнье.

Странным, как место собрания, был и внешний вид людей. Каждый был одет в белый плащ, закрепленный на шее пряжкой и украшенный на спине кроваво-красным восьмиконечным крестом. Одеяние будило воспоминание, я знал его по иллюстрациям в старых книгах. Но лишь, когда я увидел за алтарем растянутое знамя, которое делилось на верхнее черное и нижнее белое поля, ко мне вернулось понимание реальности.

Но это было невозможно — по многим причинам! Эти люди находились на службе епископа Парижского, короля или ректора Сорбонны. Как они могли одновременно принадлежать к ордену? Да еще к тому, который уже сто семьдесят лет запрещен, распущен Папой, уничтожен королем? Но не стоило оспаривать то, что видели мои глаза: белый плащ с крестом цвета крови Христовой, знамя с цветами верных и неверных, добра и зла. Бедные рыцари Христа храма Соломона в Иерусалиме — тамплиеры!

Был ли я тайным зрителем того, как благородные господа разыгрывали в своих одеяниях гротескную пьесу, вышедшую из-под пера многостороннего Пьера Гренгуара? Но то, что архидьякон, офицер высокого звания и мужи, занимающие руководящие посты в Шатле, предались подобному, казалось неслыханным. С другой стороны, вся сцена передо мной была не менее возмутительной.

Невиданная картина парализовала меня, так что пока я просто не обращал внимания на слова, которые произносились по очереди — видимо, согласно ритуалу. Теперь все девять взяли друг друга за руки и начали петь, при этом Фролло был запевалой.

Архидьякон стоял прямо перед черно-белым знаменем и, видимо, занимал статус предводителя в группе. Каждое из его предложений повторялось другими восьмью тамплиерами — так я их, пожалуй, должен называть.

— Девять ступеней ведут к Небесному граду. Девять правил расчленяют отряд ангелов. Из девяти сфер состоит бренный мир. На девятый час умер Иисус Христос, наш Пророк. Девять смельчаков потянулись в Иерусалим, чтобы сохранить Храм Святого Сокровища. В девяти трижды содержится полная Троица. Нас девять — и мы почти совершенны. Для полного совершенства нам нужна божественная сила. Так явись нам, Отец Познания, чтобы из нашего союза девяти создать совершенное общество десяти!

Приглушенное пение отражалось в подземном храме глухим эхом, словно потустороннее существо отвечало одетым в белые плащи из бездонной глубины. Я вспомнил древние предания о черных обрядах тамплиеров, к которым я прислушивался ребенком с разгоряченными щеками, если набожные братья Сабле были в настроении рассказывать истории. Тогда я узнал о бесстыдных обрядах тамплиеров, во время которых они славили демона Бафомета, — что им и ставилось в упрек.

Неудивительно, что я вздрогнул от страха, когда явно живое существо с головой чудовища вышло из тени в расступившийся круг девяти.

У него было лицо, словно жидкий огонь, и зеленые пламенные лучи сверкали из глаз. Я не знаю, был ли я ослеплен или напуган до смерти, но отпрянул назад и закрыл глаза, словно так мог избежать чудовища.

Я был глупцом, вел себя как маленький ребенок. Это я признал, когда я снова открыл глаза и поднялся на узкий карниз, чтобы лучше все рассмотреть.

В середину девятки вошло вовсе не чудовище, а человек — как мы все. И он был одет в плащ с красным крестом, а в правой руке держал жезл из черного дерева. Лицо скрывала маска, которая изображала лицо, но оно то все больше расплывалось в пляшущем свете свечи, то возникало вновь. С металлическим блеском похожим то на медь, то на золото, оно отражало огонь свечи. Из серебра состояла длинная борода, а в глазницы были вставлены смарагды, которые отражали свет зеленым пламенем.

С опущенными головами девятеро опустились на колени перед человеком в маске.

— Простите и благословите меня. Просите Бога, чтобы он даровал мне хороший конец и уберег от дурной смерти.

Фролло набожно проговорил слова, которые Годен сказал ему на площади перед Нотр-Дамом — и восемь остальных в кругу повторили их хором.

Человек в маске сперва возложил руку на голову Фролло, а затем — и другим, и каждый раз сказал тем же голосом, который звучал из-под маски глухо, сухо и не по-человечески.

— Бог благословит вас Он дарует вам хороший конец и убережет от дурной смерти.

Все вместе они помолились Всевышнему Отцу, после чего Клод Фролло посмотрел на человека в маске и сказал:

— Templum omnium hominum pacis abbas, Храм всех людей — Отец Мира.

Человек с металлическим лицом кивнул и велел остальным подняться. Он, должно быть, был великим магистром, о котором говорили Фролло и Годен. Его жезл из черного дерева был знаком звания мастера всех строителей, как и великого магистра ордена тамплиеров.

Где-то я читал об этом. Если целую жизнь проводить за книгами, то когда-нибудь это оправдается, если ты прежде не умер с голоду.

Значит, человек в маске созвал собрание. Причину я надеялся узнать, когда он заговорит с остальными.

— Тревожные новости дошли до моих ушей. Толпы египтян наводнили Париж, гораздо больше, чем во времена англичан. И «братья раковины» снова должны приняться за работу. Я предчувствую опасность!

Огец Фролло посмотрел на него твердым взглядом.

— Опасность уже существует, отец познания, но наш союз сильнее. Остатки банды кокийяров снова появляются, не принимая в этом серьезного участия. Они пытаются загрести кроны и соли с помощью своих старых связей.

— Итак, совпадение?

— Предполагаю, мудрый отец.

— И египтяне?

Фролло скривил вниз угол рта:

— Надеяться на это — значит, считать самого себя дураком. Боюсь, герцог Египетский преследует четкие цели.

— Которые пересекаются с нашими?

— Да.

— Что вы предпримете против этого?

— Я обращусь к епископу с просьбой, чтобы права египтян были урезаны, и чтобы они сами держались подальше от Нотр-Дама.

— Лучше всего было, если бы их изгнали из Парижа.

— Для этого нужно найти уважительный повод.

— Если вы не можете найти подходящий, брат Фролло, тогда изобретите его!

Фролло хотел что-то возразить, но человек в маске уже продолжил:

— Позаботьтесь также о кокийярах. Если число совпадений растет, за ними скрывается большее. На улицах Парижа снова слышны песни Вийона.

— Вийон мертв, — голос архидьякона звучал упрямо.

— Вам следует помнить, что смерть — начало, но не конец, Фролло. И вам следует учитывать, кем был Вийон. Одного его имени достаточно, чтобы разбудить силы, которые могут стать очень опасными для нас. Я слышу о шпионах, которые крутятся возле Нотр-Дама.

— Это еще не точно. Были пара болтливых языков, — да, но теперь они замолчали навсегда. К тому же, у нас есть свои шпионы. Если противоположная сторона окрепнет до невероятной силы, мы узнаем об этом своевременно.

— Очень надеюсь на это, брат Фролло, также для спасения вашей души. Прибавили ли вы целестинского облата к этим пустым языкам?

— Он повсюду вынюхивал. Но прежде, чем он что-то сумел разузнать, брат Годен избавил его от бренной жизни.

— Но кто дал целестинцу это поручение? — спросил человек в маске голосом с раскатами и постучал своим посохом, словно он не получил ответа. — Вы притворяетесь, что не угрожает никакая опасность, и все же у вас больше вопросов, нежели ответов. Каковы новости о Марке Сенене? Он, по крайней мере, заговорил?

Шармолю опустил свою седую голову, словно от страха перед карающим ударом, когда ответил:

— Нет, достопочтенный великий магистр. Даже под самыми жуткими пытками он остается нем. Если бы мы схватили его дочь, то у нас было бы средство давления на него.

— Но вы же схватили ее! — загремел голос великого магистра.

Шармолю отступил назад и возразил слегка дрожащим голосом:

— Существует надежда, что мы схватим ее! Она сама ищет своего отца и рыщет здесь по острову. Она была уже почти у нас в ловушке, но в последний момент…

—…Она снова ускользнула от вас, я знаю уже от брата Годена. Вы хотя бы отвели Сенена в надежное место?

Шармолю сильно закивал головой, радуясь, что может, наконец, сообщить человеку в маске что-то радостное.

— Он сидит в той же темнице, в которую в свое время бросили сумасшедшего в 1465 году. Того беднягу, который лишился разума из-за кометы, — при последних словах Шармолю усмехнулся, словно это фраза порадовала его.

Великий магистр снова повернулся к Фролло:

— Как обстоят ваши дела по изучению кометы? И как далеко вы продвинулись в поиске солнечного камня?

— Только сегодня я был еще раз у могилы Фламеля и в его доме. Я чувствую, что близок к разгадке. Возможно, список к книге комет, который составляет мой новый переписчик, даст мне разгадку. При условии, что пятое состояние кометы, как мы предполагаем — возбудитель трансмутации.

Когда я услышал, что речь идет обо мне, я хотел придвинуться еще ближе. Этот перенос веса стал для меня роковым. Кусок скалы сорвался с узкого карниза, на котором я стоял. Я потерял равновесие и упал на пол, как куль муки.

Конечно, тамплиеры услышали шум. Только полная темнота прохода в скалах защитила меня от немедленного обнаружения. То, что это было бы неблагоразумно — быть обнаруженным людьми в белых плащах, — не вызывало возражений, тем более, что они признались в убийстве Аврилло и, пожалуй, в тех кровавых убийствах, в которых лейтенант Фальконе обвинял жнеца Нотр-Дама. Итак, я вскочил и побежал — так быстро, как только позволяла темнота и сужающийся проход, — в том направлении, в котором и пришел.

— Her шпионов?! Ничего подобного! — услышал я раскатистый голос великого магистра. — Вон там бежит один из них. Притащите его ко мне, а если не его самого, то хотя бы его голову.

В ясности их намерений не было сомнений, и это было стимулом для меня, которым Аид крайне больно подстегивал сзади. Я отчетливо слышал поспешные шаги и короткие крики преследователей. Она давали друг другу указания — или переговаривались. Зачем?

Слабый свет впереди дал мне надежду. Воздух, который я жадно втягивал своими легкими, становился все более свежим. Наконец, я выбрался на свободу через ту же дыру, в которую провалился. Уже давно был вечер. Луна и звезды освещали все молочным сиянием, которое, впрочем, после темноты туннеля показалось мне самым ярким летним днем.

Я взбирался вверх на откос и не обращал внимания на многочисленные царапины, которые оставляли чертополох и острые листья камыша. Только прочь — от этого ужасного спектакля, в котором восставшие тамплиеры уготовили мне или моей голове крайне неблагодарную роль!

Издалека я разобрал голоса и шорох в кустах. Преследователи еще искали меня. Я тихо пробирался дальше вверх по склону и облегченно вздохнул, когда оказался наверху.

Моя радость длилась считанные мгновения, так как я обнаружил троих тамплиеров. Они принимали участие в собрании, но были мне неизвестны. Теперь я знал, почему слышал крики, пока бежал под землей. Эти трое отделились от остальных и, очевидно, вышли другим путем из «царства Аида» — тем, который отрезал мне путь к бегству.

Они подходили ко мне с трех сторон. Каждый из них достал кинжал. Я схватился за свое оружие, но все же знал, что этот маневр едва может меня спасти. Если я наброшусь на одного из них, двум остальным не составит труда лишить меня жизни. Или головы, что, собственно, одно и тоже.

Теперь, чуть не потеряв голову, я обернулся в поисках выхода из окружения. Спасения не было — только трое в белых плащах с окаменевшими лицами приближались ко мне все ближе — шаг за шагом.

Напряжение стало невыносимым. Когда на меня набросился рыжеволосый тамплиер, я ощутил чуть ли не облегчение. Я сумел избежать его клинка, — но и он моего. Он повалил меня на землю и тяжело придавил. Странным образом он не двигался, не предпринял больше попыток вонзить кинжал в мое тело. Я заметил застывший, безжизненный взгляд его глаз и, наконец, стрелу, которая глубоко вонзилась ему в спину. Кровь текла из раны, красная, как восьмиконечный крест, с которым она слилась.

Второй из моих врагов издал глухой гортанный звук и упал на колени. Кинжал выскользнул у него из рук. Он схватился за шею, которую пронзила стрела, словно у него была еще надежда, что может вытянуть вредоносную стрелу. Потом он повалился в сторону и более не шевельнулся.

Дикий страх исказил лицо последнего тамплиера. Таинственный противник ударил быстро и беспощадно, не выдав себя. Я видел в широко раскрытых глазах моего преследователя, как отчаянно он искал лучника. Но, в один миг пронзенный стрелой, и этот человек упал на землю. Мертвый, как надо полагать. Я посмотрел на убитых — одного за другим и заметил, что оперение стрел было стального синего цвета.

Я не искал ни своего спасителя, ни возможности его поблагодарить. Во-первых, тамплиеры все еще гнались за мной, во-вторых, лучник, возможно, и был врагом людей в белых плащах, — но не моим другом. Так что, я побежал прочь от реки и почувствовал себя в безопасности лишь когда достиг площади перед Собором — она еще была полна народу, несмотря на поздний час.

При свете окна я остановился и уставился на круглый кусок бронзы у меня в ладони. Непреднамеренно я оторвал его у рыжего тамплиера во время борьбы. Это была пряжка, которая стягивала его плащ под подбородком. Она была украшена с обеих сторон изображением. На передней стороне были два рыцаря с копьями, которые делили одного коня: печать ордена храмовников. На обратной стороне — дракон или змей свернулся в кольцо, чтобы укусить себя за собственный хвост. Молниеносно я увидел перед собой умирающего облата и подумал о странной деревянной фигуре.

 

Глава 1

Дождь, дым и крысы

Если результат вашей работы так же впечатляющ, как и ваше рвение, я буду очень доволен, — отец Фролло мрачно стоял в открытых дверях моей кельи. Буря, которая бушевала над крышами Парижа и обрушилась на башни Нотр-Дама с молниями и грохотом, развевала черное одеяние священника. Мне это показалось ударом крыла огромного ворона, предвестника несчастья. Горящий взгляд из глубоких глазниц буравил меня, напоминая смарагдовые глаза великого магистра в маске.

Я не слышал, как подошел архидьякон. От страха я захлопнул книгу Гренгуара о кометах. Работать с ней, собственно, и было моим заданием, но в тот день я поступил так по другим причинам. Накануне вечером в подслушанном разговоре Жак Шармолю упомянул о человеке, которому комета 1465 года помутила рассудок. Вот я и искал теперь информацию об этом. Фролло затворил за собой дверь и подошел ближе. Капли дождя сверкали на голом черепе, другие запутались в жидком венке поседевших, разметавшихся на ветру волос. Он, должно быть, провел целую вечность снаружи, на башне. Перед моей кельей? Чтобы подсматривать, наблюдать за мной? Фролло питал ко мне недоверие? Догадывался, знал ли он, за кем напрасно гнались он и его свита?

Мой взгляд скользнул по ящику кровати, в котором я хранил свои странные находки — деревянную фигурку Аврилло, рисунок итальянца и пряжку мертвого тамплиера, который чуть не стал моим убийцей.

Когда я почувствовал руку Фролло на своем плече, то ужаснулся, и невольная дрожь пробежала по телу. Или это был озноб? Хотя огонь в камине вспыхивал и потрескивал, я мерз с тех пор, как архидьякон вошел в келью — словно он был бурей, дождем и холодом.

Отец Клод озабоченно посмотрел на меня сверху вниз:

— Вы, кажется, немного не в себе, мой милый. Даже если мне лестно и по душе ваше рвение, вам не следует заниматься только книгами. Вы же, в конце концов, не монах. Пойдите куда-нибудь, побродите по улицам Парижа, насладитесь жизнью!

Только ли забота отразилась на его лице? Или это был, скорее, испытующий взгляд? Знал ли он, что лишь вчера вечером я делал именно то, что он мне сейчас посоветовал? Правда, не для того, чтобы развеяться.

— Верно, вы правы, монсеньор, — пробормотал я.

— Кометы умеют скрывать большие тайны, они так же стары, как этот мир и, возможно, сделаны из того же материала — но они не всё в этом мире. Вам не следует принимать слишком близко к сердцу, что Гренгуар собрал и записал об их гибельном воздействии, месье Сове.

— Что вы имеете в виду?

— Возможно, кометы приносят беду, черная смерть шестьдесят шестого не случайно пришла после года кометы — но и без нее происходит достаточно плохого. Вы еще не слышали, что опять произошли три убийства в непосредственной близости от Нотр-Дама? Но откуда вам знать, ведь вы занимаетесь только кометами.

— Жнец напал снова? — осторожно поинтересовался я.

— Полиция, как всегда не знает, кто был этот, убийца. Но на этот раз убийца не перерезал своим жертвам горло, и о картах я ничего не слышал. Говорят, все трое уважаемых господ были заколоты внизу на берегу, между Собором и Отелем~Дьё. Одному Богу известно, что они там искали.

Каков лицемер! Он же знал лучше всех, что они сами нашли там только то, что хотели уготовить мне: смерть. Я бы предпочел заявить ему об этом прямо в лицо, но сдержался и подумал, что, возможно, этого и добивался Фролло. Если он не узнал подслушивающего за ними человека, но подозревал меня — это было проверкой, которую я сумел выдержать.

— Кем были убитые? — спросил я тоном, не выражающим ничего, кроме любопытства.

— Вы едва их знаете. Мэтр Дени, один из четырех присяжных библиотекарей Университета, писарь Шатле, Шарль Мурон, и, наконец, мэтр Овер, который был облатом у целестинцев.

— Как покойный мэтр Аврилло, — вырвалось у меня. Фролло кивнул и спросил:

— Вы верите во взаимосвязь, месье Сове?

— Я не знаю, но это мне бросилось в глаза, — я не хотел давать ему никакого точного ответа, потому что боялся попасть в ловушку. — Спросите лучше лейтенанта Фальконе.

— Он тоже этого не знает. Я столкнулся с ним буквально на площади перед Собором, и он поведал мне об ужасных убийствах.

— Вот причина, чтобы не следовать вашему совету побродить по улицам, отец Клод.

— И стены Нотр-Дама не защищают от страшного конца. Подумайте о бедном Одоне!

С этим предостережением Фролло покинул меня, и я спросил себя, должен ли воспринимать его слова, как угрозу. И почему он не упомянул о смертельных стрелах и о белых плащах тамплиеров? Вероятно, другие тамплиеры и Фролло вместе с ними устранили эти следы. Я подложил пару поленьев, но холод не спешил покидать мое тело — как и дрожь, которую я заметил по пальцам рук при листании книги о кометах. Это была та страница, которую я открыл, когда Фролло внезапно вошел. Я начал читать.

«Не был беден событиями и год 1465 от Рождества Христова. Граф фон Шароле, названный позже Карл Смелый, заключил союз с изменниками-принцами, который они дерзко назвали „Лигой общественного блага“. Под этим лицемерным знаменем люди объединились против нашего доброго короля Людовика, который славно выдержал их штурм на Поле Слез, недалеко от Менлери и защищал с Божьей помощью стены Парижа. Ему даже удалось провести семьсот бочек муки для голодающих жителей города через ряды осаждавших. Но все это король сумел сделать только благодаря Божьей милости, светящимся знаком коей по небу пролетела комета.

Если бы сейчас комета была посланником счастья, то сведенный с ума ею человек должен был быть одержим дьяволом. Ито, что говорит сумасшедший, подтверждает это заключение. Несчастный был Божьим человеком, духовником, исповедовал высоких мужей и первых лиц в Сен-Бену а-ле-Бетурне. Но потом он покинул правильную стезю и предался тому ошибочному учению, чьи последователи называются альбигойцами или же катарами. Уже одно это говорит о его безумии.

Но теперь, когда показалась комета, тот духовник изрыгал вокруг себя дикие ругательства, вершиной которых стали подозрения, что верховные мужи церкви, городского управления и даже королевского окружения сговорились погрузить мир в вечный мрак. Чтобы остановить его сбивчивые речи и защитить народ от опасных, соблазнительных мыслей, сумасшедшего схватили и заперли в самой крепкой темнице. Сегодня от человека ничего более не осталось, кроме имени — Гийом де Вийон».

Снова я резко захлопнул книгу, словно так мог выгнать из своей головы вертящиеся мысли, вернуть их обратно на бумагу, откуда они выскочили. Теперь я слишком хорошо припоминал свой первый визит «У толстухи Марго», когда Фальконе и хозяйка рассказали мне о поэте Вийоне — якобы короле «братьев раковины». Что, черт побери, потерял его отец в этой истории с кометой?

Пока один вопрос сменял другой, я осознал крепнувшее ощущение, которое испытывал при преследовании Клода Фролло. Наконец, я предпринял что-то для проникновения в хитросплетения из тайн. Даже если это чуть не стоило мне головы (в самом прямом значении этого слова), я ощущал себя на верном пути. Я не сидел, как загнанный в безвыходное положение зверь, в своей келье, я не вел себя как маленький Арман в монастыре Сабле, который напрасно ждал своего отца. Я действовал, как мужчина, и хотел продолжать так и дальше. Как только я принял решение, то почувствовал, как кровь приливает у меня в жилах. Больше не было нужды в каминном огне, чтобы прогнать холод из моих костей.

Я поднял неприбитую доску кровати и рассмотрел три предмета, связанные туманной историей. Но ни деревянная фигурка змеи, ни рисунок итальянца, ни пряжка тамплиера не хотели принести мне облегчение, дать указание для моих дальнейших действий. Я мог положиться только на свой разум. Для этого у меня был лишь кинжал, который я, между делом, заточил, и не слишком большой, но достаточно полный кошелек.

Меня как громом поразило, и я вытянул кошелек, считая себя великаном среди глупцов, поскольку раньше не додумался до этого. Я не случайно попал в Нотр-Дам. Не слепая судьба бросила меня в сеть убийств, предательств и тайн. Я снова увидел себя стоящим на берегу Сены, с пустым животом и потерявшим мужество, потом вспомнил, как на меня напали нищие. И я услышал слова монаха-призрака, который бросил к моим ногам кошелек: «Ступайте завтра во Дворец правосудия. Там будут высокие мужи, чтобы присутствовать на мистерии в Большой зале. Спросите отца Клода Фролло, архидьякона из Нотр-Дама. Он ищет толкового писца. Подайте себя ловко, и вам обеспечен хлеб насущный, Арман Сове!»

Монах направил меня. Но с какой целью — это предстояло выяснить. Потому что с этого все и началось. И я хотел всё разузнать, не желая просто отказаться, как от поиска своего отца, от своего происхождения, от себя самого!

И часа не прошло, как я стоял в тени Дворца правосудия и смотрел на Сену, на мост Менял и на возвышающиеся по ту сторону Двойного моста кривые стены Гран-Шатле. Порывы сильного ветра обрушивались на реку, и только самые сильные и отважные лодочники неуклюже передвигались на своих баржах по вздыбленной воде. Некоторые связали маленькие гребные лодочки, чтобы их не снесло в сторону.

Мост был девственно пуст. Кто отважиться выйти в такую погоду, того должны подгонять исключительно неотложные дела. Как меня.

Я сделал над собой усилие и ступил на мост. Не на правый, настоящий мост Менял с роскошными домами преуспевающих менял и ростовщиков, которые в два плотных ряда стояли на пологом пролете моста. Я шел по левому мосточку, который вел прямо через реку и скрывал зерновые мельницы епископа. В народе его назвали Мельничьим мостом. Но теперь огромные колеса мельницы двигались потоком воды наполовину под мостом, и поднятая деревянными лопастями пена смешивалась с дождем. Буквально через считанные секунды я вымок с головы до ног. Досаднее все же был тяжелый давящий воздух, который пах влажным зерном и мукой и склеивал дыхание.

Покосившаяся лачуга ростовщика стояла посередине моста, зажатая между каменным домом мельника и деревянным амбаром, которые грозили проглотить маленькое здание с обшарпанными стенами. Только Отец Небесный и епископ Парижский могли знать, что забросило ростовщика именно сюда. Узкое окно, которое почти слепо выглядывало на мост, было затянуто дырявой промасленной бумагой, и я не увидел света за ней. Все же дверь поддалась одному нажатию, сопровождаемым резким звоном бронзового колокольчика.

Сумеречный свет и спертый запах обдали меня, и я едва мог пошевелиться. Покрытый пылью штапель одежды возвышался рядом с сундуками в пятнах от сырости и покрытыми паутиной всевозможными предметами, которые только можно себе представить — кожаные поясные сумки и деревянные тыквенные бутылки, пивные кружки и суповые тарелки, вилы и серпы, даже переносной орган.

Показалась закоптелая масляная лампа в руке, и седобородый старец, которого я знал еще по своему первому визиту, спустился вниз по узкой крутой лестнице; в его усталых, покрасневших глазах горел деловой огонек.

— Воистину, проклятая погода сегодня, мосеньор. Должно быть, очень важное дело привело вас к старому бедному Эбрарду. В такую собачью погоду даже все мои богатые коллеги напротив, на красивом мосту Менял, закрыли свои лавки, не так ли?

— Я шел сразу к вам, а не к ним.

Он взял у меня из рук кошелек и рассмотрел его в слабом свете своей лампы.

— Милая, очень милая работа, вышита нежной женской рукой, верно? Ах, не стройте себе очень больших надежд, много я дать за нее не смогу. Кто заплатит теперь много денег, чтобы сохранить свои деньги? — его блеющий смех замер, и он досконально ощупал мой кошелек. — Но ваш кошелек неплохо наполнен! Зачем же вы хотите его заложить, мессир?

— Этого я не хочу.

— А что же?

— Справку.

Недоверие и разочарование нарисовалось на морщинистом и пятнистом лице.

— Я отплачу вам за нее звонкой монетой, месье Эбрард. Лицо ростовщика снова прояснилось немного.

— Что вы хотите знать?

— Вы помните меня или кошелек?

Он покачал седой головой, засаленная войлочная шляпа на которой закрывала свалявшиеся седые волосы.

— Пару недель назад я был у вас и заложил свой кошелек, потому что мой желудок урчал от голода как целая свора разозленных дворовых псов.

— И потом вы снова выкупили свой дорогой сувенир.

— В том то и дело, что нет! Я получил его от кого-то другого и хотел бы знать, кто это был.

Лицо Эбрарда застыло, снова изобразило недоверие — и страх. Сильное мерцание света передалось в дрожание рук. Я уже испугался, что он уронит масляную лампу. Быстро, словно это был горячий кусок угля, он отдал мне обратно кошелек.

— Я ничего не знаю об этом, совершенно ничего, — быстро проговорил он. — Как я могу вспомнить, кто здесь что выкупает? Так много клиентов приходит ко мне — и днем и ночью, — он говорил слишком быстро и слишком категорично, чтобы это звучало правдиво. Его взгляд взволнованно бегал по сторонам, словно он боялся притаившегося шпиона, или еще худшего.

— Оно и видно, — сказал я насмешливо и бросил демонстративно взгляд на запыленные вещи. — Но возможно, этот человек, который выкупил кошелек, был особенно запоминающимся клиентом.

— Что вы имеете в виду?

— Возможно, это был монах-призрак?

— Призрак?..

Его голос оборвался, задрожал как все его тело. Коптилка чуть было не выпала из его рук. Хотя масляный свет еще горел, ломбард показался мне намного мрачнее, чем до моего прихода. И стало холоднее — как я ощутил это при приходе Фролло ко мне в келью. Теперь холод исходил от Эбрарда Холод, страх — смертельный страх. И отказ.

— Уходите! — выдавил он дрожащим от гнева голосом и подтолкнул меня к двери. — Уходите и никогда не возвращайтесь! Я не могу ответить на ваши вопросы. Я ничего не знаю, вообще ничего! Как я должен помнить, кто приходит ко мне в лавку? Когда на праздник Трех волхвов в Париже собирается больше чужаков, нежели горожан. А теперь уходите же!

С легким нажимом он вытолкнул меня на улицу под дождь и тут же захлопнул дверь. Я услышал шум поспешно запираемого засова. Дверь была крепко заперта — что касается меня, навсегда.

Я пошел навстречу шквальному ветру и повернул обратно к острову Сите. Ветер резко усиливался, и глухо хлопающие колеса мельницы под мостом перемалывали еще больше воды, чем прежде, и обрызгали меня — словно в насмешку. Я подумал, что заметил неясные тени за собой, но ничего не разглядел, когда снова обернулся. Это были лишь подстегиваемые бурей потоки дождя. Кто был глупцом, чтобы оправиться в такую непогоду на Мельничий мост? Только я.

В кабаке возле предмостного укрепления стакан пряного глинтвейна прогнал мой озноб, согрел мое тело и кровь. Я возмутился этим потрепанным ростовщиком, который не только выставил меня, но и лгал мне. Он сказал о дне Трех волхвов, а не я. Как он мог знать, когда я принес ему кошелек, если он даже не мог его вспомнить? Более того, по его словам, он знал, что он выдал мешочек с деньгами снова в день Трех волхвов. И если он помнит об этом, тогда он знал, кто это был!

Окрыленный вином, я бросился обратно к мосту и твердо решил — не успокаиваться, пока Эбрард не скажет правду, даже если мне придется сломать запертую дверь!

Но делать этого мне не пришлось. Дверь была открыта. Когда я ударил по ней, я увидел, что кто-то пришел раньше меня. Замок был вырван из гнилых петель и лежал на полу. Я вспомнил о тенях, которые неясно заметил, когда покидал ростовщика. То, что я теперь увидел, подтверждало мои худшие подозрения.

У Эбрарда были посетители — пять человек, и он находился в крайне неутешительном положении. Настоящий медведь в лице одного из мужчин обхватил его руками и выгнул спину Эбрарда, словно хотел сломать ростовщику позвоночник. Масляная лампа стояла на деревянном прилавке и освещала призрачную сцену. Я четко видел четырех других мужчин с жесткими, решительными лицами. Двое из них держали длинные кинжалы в руках, у одного была шпага, а у четвертого — топор.

— Я ничего не знаю, кем он был, и я ничего ему не сказал, — простонал Эбрард с перекошенным от боли лицом. Капли пота выступили на его морщинистом лбе.

— Что он точно хотел знать? — резко спросил мужчина со шпагой, которого я принял за предводителя банды. — Говори же, старый болван, или же…

Угроза осталась незавершенной, потому что грубые парни заметили меня и бросились ко мне. Тот, что со шпагой, похоже, был опытным фехтовальщиком — об этом говорили шрамы на его лице. Легкая ухмылка, в которую искривились его губы при виде меня, превратилась как бы в еще один шрам.

— Да вот он у нас в руках, любопытная чернильная клякса. Пускай он сам нам ответит на вопросы!

И он уже пошел на меня, вытянув вперед шпагу. Так как я не испытал никакого желания позволить продырявить себя, я побежал назад, поскользнулся на скользком мосту и растянулся во весь рост.

На мое отступление человек со шрамом, похоже, и рассчитывал, — но не на неловкое падение. Он споткнулся об меня и тоже упал. Клинок шпаги разлетелся на куски с пронзительным звоном.

Рыча от ярости, больше как зверь, нежели человек, он поднялся, чтобы вонзить в меня обломок клинка. Но и я уже вскочил, собрал все мужество, схватил обеими руками его вооруженную руку и развернул ее. Вероятно, он не ожидал такой храбрости от «чернильной кляксы», и только поэтому мне удался этот трюк.

Парень наткнулся на свое собственное оружие, остатки клинка вонзились в левую половину его груди — прямо в сердце. Кровь брызнула, пока человек падал с последними проклятиями на землю. Дрожа, я отпустил его руку и посмотрел сверху вниз на умирающего.

Крики и громкий шум погрома вернули меня из оцепенения, и я посмотрел через открытую дверь. Эбрард попытался освободиться, но человек с медвежьими мускулами сумел выполнить до конца свое дело. С погасшим взором ростовщик лежал у его ног. При падении он уронил масляную лампу. Масло разлилось, и вместе с ним пламя охватило лавку, языки огня лизали стопку одежды и вгрызались в дерево старых сундуков — дальше и дальше.

Оставшиеся четыре крысы в образе людей бросились от дыма и пламени на мост. Первого я еще сумел сбить с ног, но исполин схватил меня и прижал так крепко к себе, что мне едва хватало воздуха, чтобы дышать. И уже засверкали кинжал и топор перед моими глазами.

Занесенный топор обрушился на мое лицо и попал, — я действительно испытал облегчение — в перила моста за моей спиной. Я услышал, как треснуло дерево, и душераздирающий крик раздался в моем ухе. Размахивающий топором издал его, и это было неудивительно — ему по самую рукоятку вонзили кинжал в спину. Мой спаситель, мускулистый черноволосый мужчина с внешностью южанина, довольно обнажил зубы, вытянул клинок из спины убитого и вытер его о камзол своей жертвы.

В это время молодой юноша, едва старше меня, уничтожил товарища убитого, вооруженного кинжалом. Рыжеволосый юноша орудовал маленьким кинжалом с такой ловкостью, что его противник после недолгих мгновений был покрыт множеством кровоточащих ран, ослабев, упал на колени и был окончательно повален быстрым глубоким ударом в горло.

И второй боец с кинжалом, который относился к клике человека со шрамом, нашел себе противника, которого я разглядел едва только краем глаза. Мне ничего больше не запомнилось, кроме светлых кудрявых волос и короткого тяжелого меча, чей клинок несколько раз быстро разрубил воздух сверху вниз.

Победил ли человек с мечом, я даже не хотел узнавать. Медведь, который все еще держал меня в своих лапах, отскочил назад от моих двух спасителей и при этом проломил трухлявые перила моста. Наконец, он ослабил свой захват, и я смог снова глубоко вздохнуть. Но я рухнул в пропасть. Надо мной завертелись в сумасшедшем танце дома на Мельничьем мосту, подо мной — еще более дико — огромные колеса мельницы в клокочущей воде. И я упал прямо на одно из колес…

Распорка, деревянная поперечная балка над колесом мельницы! Я схватился, крепко держась, несмотря на сильный толчок, который чуть не разорвал мускулы моих рук. Почти одновременно такой же толчок ударил мне по ногам. Это был «медведь», который схватился за мои бедра, как испуганный ребенок за ноги своего отца, — так предположил я, никогда не знавший родителей.

«Медведь» висел на мне и растерянно смотрел вниз. Прямо под ним вертелось деревянное колесо, раскручиваемое еще сильнее, чем прежде, сильным потоком. Оно закручивало воду и хватало тяжеловесного подлеца, било его по сапогам.

— Спасите меня, месье! — жалобно воззвал он ко мне. — Помогите мне, иначе меня раздавят!

Уж в этом он был прав. Но я не видел никакой возможности ему помочь. Я сам был полностью занят тем, чтобы самому удержаться на горизонтальной распорке. Я, возможно, мог вытянуть только себя одного, но поднять нас двоих было уже невозможно. Ко всему прочему, у меня не было никакого повода помогать парню, который первоначально сам хотел переломать мне все кости.

— Спасите меня, да имейте же сострадание!

Я собрался с силами, освободил одну ногу и пихнул каблуком сапога прямо в искаженное страхом мясистое лицо. Шумящая вода и стучащее колесо мельницы милостиво проглотили хруст ломающихся костей. «Медведь» зарычал, кровь полилась у него из носа. Он соскользнул ниже. Второй удар — и он окончательно отпустил меня и упал между лопастей, в неестественно скорченной позе его затянуло под воду, а потом он исчез в бурлящей пучине.

Я больше не обращал на него внимания, а собрал воедино остатки своих сил и подтянулся на балке. Наконец, я сидел на скользкой распорке, тяжело и глубоко дыша, потом сильно закашлявшись. Запахло дымом. Ничего удивительного: надо мной собирались первые черные клубы из дома ростовщика.

— Веревка, эй, хватайте веревку!

Это кричал голос сверху — с моста, где у разрушенной ограды стояли три фигуры и смотрели на меня вниз. Мои помощники. После боязливых взглядов я обнаружил веревку, которую они опустили передо мной. В надежде, что это была не гнилая и ветхая веревка из хозяйства ростовщика, я схватился за ее конец обеими руками.

Они потянули меня вверх. У меня закружилась голова, и я раскачивался в воздухе, как веревка и люди наверху. Их лица наклонялись все ближе: молодое, усеянное веснушками лицо рыжеволосого, другое — обрамленное черными волосами, и третье — почти по-женски красивое бритое лицо мужчины со светлыми волосами. Теперь я узнал его, шпильмана, рисовальщика — мэтра Леонардо.

Он протянул мне навстречу тонкие, женские руки, пока оба других держали веревку. Я схватился, и он вытянул меня на мост. У меня подкосились колени, и я упал перед троими на землю.

— Теперь вам нельзя раскисать, месье Арман, — сказала четвертая фигура, которая выступила к остальным. — Дом ростовщика охвачен пламенем, соседи собрались. Мы должны бежать отсюда!

С помощью Леонардо я встал и взглянул в бородатое лицо говорящего. Это был нищий Колен.

Едва я сумел задать вопрос, как они окружили меня и потащили по мосту к правому берегу Сены. Большое черное облако дыма висело над ломбардом. Крысы, которые населяли дом, метнулись на мост — верный знак, что лачуга безнадежно пропала. Только дождь и вода Сены могли бы спасти соседние дома.

Перед нами вырос Шатле со множеством острых башен и крыш в сером небе, и я спросил с беспокойством своих спутников, куда они меня ведут.

— Не бойтесь, уж во всяком случае, не туда, — сказал Колен с легкой насмешкой. — Тогда бы нам пришлось объяснять, что мы искали на Мельничьем мосту, а это было бы трудно.

Я глубоко вздохнул и проговорил:

— Тогда все равно, куда вы меня ведете — да пусть хоть к монаху-призраку.

— Вы попали в точку, — ответил нищий. — Именно это мы и намереваемся сделать.

 

Глава 2

Животное из дерева и камня

Промокнув до костей, я замерз и стучал зубами. В то же время внутри меня пылал жар, мой лоб горел, как горн кузнеца. Пелена заволокла мои глаза и покрыла дома Нового Города серой кашей. Как безвольное животное, я следовал за четырьмя людьми по незнакомым улицам, радуясь, что могу удалиться от Мельничьего моста и угрожающего Гран-Шатле.

Что-либо другое едва ли оставалось мне, к тому же, в таком ослабленном состоянии. Я был один, их — четверо. Я видел, как клинки троих итальянцев пресекли жизнь бандитам человека со шрамом на лице. То, что оба спутника Леонардо происходили из государства по ту сторону западных Альп, я. слышал по кратким фразам, которыми они обменивались. Впрочем, Колен не знал иного языка, кроме французского, коим также владели и итальянцы, — более или менее сносно, но лучше всех — Леонардо.

Я уже давно перестал понимать, где нахожусь. Даже если узкие улицы иногда давали взглянуть на кусочек неба, солнца не было видно, нельзя было даже предположить, где оно. Штормовой ветер стих, поэтому над Парижем висели плотные серо-черные облака, и потоки дождя обрушивались на землю. Все больше я чувствовал себя, как собака, которая верна своему хозяину и следует за ним с полным доверием, или как ягненок, которого ведут на бойню. Наверняка они спасли мне жизнь, но с какой целью? Меня можно было назвать трусом, но лишь теперь: хотя я и пытался найти монаха-призрака, перспектива, что вскоре мне предстоит свидеться с ним лицом к лицу, парализовала меня.

Непрерывный, болезненно жесткий дождь бил по земле. Мы шагали по становящейся все более болотистой местности, и один раз у меня чуть было не затянуло в трясину сапог. Обоим спутникам Леонардо, которые звались Аталанте (он был рыжим и кудрявым) и Томмазо (черноволосый), пришлось вытянуть меня из грязной дыры.

Я настолько выбился из сил, что меня прислонили к деревянной стене дома, которая с громким скрипом и треском начала рушиться под моим весом. Поспешный прыжок спас меня. Старые здания в незнакомом мне квартале находились в полуразвалившемся состоянии, — и эти слова могли быть слишком большой похвалой.

— Потерпите, месье Арман! — крикнул Колен. — Мы уже почти пришли. Вон, посмотрите, уже видны башни Тампля.

Мой взгляд последовал по направлению вытянутой руки Колена и обнаружил остроконечные башенные крыши, низкие и высокие, которые плотно стояли подле друг друга и спорили с непогодой. Символы старой крепости выдали мне, где я нахожусь, но это не придало мне уверенности.

— Замок тамплиеров! — прошептал я, и полагаю, ужас прозвучал в моем голосе.

— Уже давно таковым не является, — сказал Колен. — После того как орден тамплиеров был запрещен, иоанниты получили в свое распоряжение их владения. Но поселение, которое возникло вокруг храма, предается разрухе все больше и больше, как вы только что видели, — он говорил почти поучительно, вовсе не как нищий. И ничего удивительного: чтобы увидеть в нем простого нищего, нужно было оказаться глупцом — большим, чем я.

Леонардо поторапливал, и мы снова нырнули глубоко в путаницу старых домов и конюшен, которые когда-то пользовались защитой тамплиеров. Я подумал о собрании девяти, и у меня появилось мрачное предположение: не попаду ли я из огня в полымя?

Стены смыкались все плотнее, образуя меньшие и большие чуланы, в которых люди и животные сбивались в кучу возле греющего огня. Через дырявые залатанные крыши капала вода. Упорядоченные улицы теперь больше нельзя было разобрать — только множество стен, вырастающих друг из друга как руки и ноги живого существа, допотопного животного из дерева и камня. Огни в люках стены колыхались, подобно бесчисленным глазам, бодрствующим со всех сторон. Или мое сознание было взбудоражено всеми испытаниями, жар помутнил мой рассудок? Чем дальше мы продвигались по анфиладе соединенных друг с другом строений, тем сильнее я верил в то, что за этим скрывается живой окаменевший дракон. Пар после дождя, который поднимался от болотистой земли и просачивался через дыры в стенах, в действительности был дыханием чудовища.

— Что это? — спросил я, наполовину сбитый с толку, наполовину с благоговением. — Где мы?

— Вы хотели видеть монаха-призрака, — ответил Колен. — Вот здесь вы его и найдете. Мне все равно, вы можете назвать это место каморкой призраков.

Он не остановился, а поднялся наверх по открывшейся тут же лестнице в темный, затхлый желудок чудовища. Мысль развернуться и убежать промелькнула у меня в голове. Трое итальянцев позади меня, на клинках которых запеклась кровь их противников, были для этого плана большим затруднением, чем если бы на их месте оказались каменные стены и железные цепи.

Но не только под принуждением я отправился на неизвестную глубину. Тревога укрепила меня, неясное предчувствие, что состоится важная встреча, великое разоблачение. Это было как раньше в Сабле, если все мое тело начинало чесаться на Страстной неделе. Брат Арно, innrmarius, о котором я уже прежде рассказывал, считал это знаком Божьим, выражением моего детского чистого сердца, которое посылает предстоящее воскрешение Господа. Но я скоро пришел к разгадке. Я ожидал не Христа, не Отца Небесного, а моего собственного, телесного создателя. Подобным ожиданием, как в те далекие прошедшие детские дни, я наполнился и сейчас. И в то же время я боялся нового горького разочарования.

Осторожно, потому что под моими шагами камень рассыпался, как сухой хлеб, я ступал ступень за ступенью, благодарный каждому желтоватому пятну света, которые бросали одиночные свечи на стене в мрачное подземелье. Было ли это то место, где тамплиеры проводили двести лет назад свои богохульные ритуалы и демонические клятвы? Более подходящего я не мог себе и представить.

Колен провел меня в большую залу со столами и скамьями, освещенную и согреваемую огнем камина. Здесь сидело несколько мужчин, они ели, пили и разговаривали друг с другом. Некоторые были одеты, как уважаемые горожане, другие — как нищие. Однако они не знали разницы положения. Они бросали на нас любопытные взгляды, но вопросов не задавали.

— Идите к камину и разденьтесь, — приказал мне Колен. — Я принесу вам полотенце и высушу одежду. И горячее вино с пряностями, чтобы вы согрелись изнутри.

Когда я нагой стоял перед огнем, ко мне подошли трое итальянцев. Наступил момент принести в жертву ягненка? В испуганном ожидании я смотрел пристально на эфесы их оружия. Тут подошел Леонардо с рукой на боку и протянул что-то. Я отступил назад, но это была всего лишь бутылочка, которую он откупорил.

— Выпейте, это еще лучше, чем горячее вино.

Резкий запах защекотал мне в носу и заставил чихнуть. Спутники Леонардо захихикали.

— Что это? — спросил я осторожно, когда взял в руки маленькую глиняную бутылку.

— Aqua vitae, — сказал с улыбкой Леонардо. — Живая вода. У меня на родине врачи дают ее против всевозможных болезней, против слезящихся глаз, гнилого дыхания, водянки, гнойных ран и отравлений.

— Но я ничем таким не страдаю, — возразил я, нерешительно держа бутылочку в руках. Возможно, напиток не помогал против отравления, а вызывал его.

— И здоровые могут подкрепиться живой водой, она согревает лучше, чем самый горячий огонь, — Леонардо взял сосуд снова к себе, сделал большой глоток и протянул его своим спутникам. Черновололосый Томмазо, наконец, снова протянул его мне. — Ну теперь пейте же! — сказал Леонардо с широкой ухмылкой. — Мои друзья и я живы, как видите.

Итак, я выпил, и бутылка чуть не выпала у меня из рук — настолько горячо забурлило у меня в кишках. Как будто раскаленный в огне клинок вонзился мне глубоко в плоть. Жар остался, а острота быстро прошла и оставила после себя благое чувство и приятный вкус во рту.

— Глотните еще, сеньор, — засмеялся Леонардо. — Вам будет полезно!

При втором глотке я был готов к жидкому огню. Хотя я стоял голым в помещении, я не чувствовал больше даже малейшего холодка. Я протянул Леонардо обратно его Aqua vitae.

— У вас на родине врачи знают свое дело, месье. Откуда выродом?

— Из Анкиано.

Я беспомощно смотрел на него.

— Ничего удивительного, что вы не знаете это место, сеньор. Это всего лишь крошечная деревушка недалеко от городка Винчи.

— Но я и его не знаю, — признался я.

— Он расположен примерно за полдня пути между Флоренцией и Пизой, ближе к Флоренции. Мой отец был мелким деревенским нотариусом, но его разум стремился к большему. Когда я родился, он решил жениться на дочери уважаемого флорентийского нотариуса. А моя мать была простой деревенской девушкой, ей пришлось довольствоваться после выполнения своего долга мешочком серебряных монет, и она исчезла из моей жизни, прежде чем жизнь по-настоящему началась. Странно, не так ли?

— Вовсе нет, — возразил я серьезно. — Я не знаю ни матери, ни отца.

— Воспринимайте это легко, из вас же получился толк. Я, как бастард, всегда имел преимущество: мне не нужно было совать свой нос в запыленные книги законов. У нас в солнечной Флоренции гильдия не принимает незаконных детей ни в судьи, ни в нотариусы. Ни врачом, ни аптекарем я не мог стать, также и двери Университета были для меня закрыты.

— Вы, очевидно, легко отнеслись к делу, — сказал я удивленно.

— На свете существует много бастардов. И у гробовщиков, и у священников, даже у преступников одна судьба. Им отказано в почетных профессиях, — итальянец пожал плечами. — Кто жалуется, радует сердца своих врагов. Я всему научился сам и занимался искусством.

Колен вернулся обратно со стопкой одежды под мышкой, а в другой руке он держал глиняный кувшин. Пока я растирался и одевался в ношенную, но чистую одежду, нищий налил дымящееся, благоухающее пряное вино в деревянный кубок. Я быстро опустошил его — слишком быстро. Возможно, в этом виновата незадолго до этого выпитая живая вода: пот прошиб меня. Мой череп гудел, я слышал даже звуки колокола.

Но Леонардо тут сказал:

— Колокол зовет на «Отче наш».

Мужчина маленького роста вошел в помещение, звеня в маленький бронзовый колокольчик, похожий на тот, который висел над дверью ломбарда, и монотонно созывал на молитву:

— Вы, добрые люди, идите на молитву, поспешите, пока не сядет солнце! — после этого он покинул помещение, продолжая непрерывно звенеть и монотонно петь, что мне здесь, под землей, решительно показалось странным: будто он хотел разбудить своим звоном мертвых.

— Один из нас во время «Отче наш» должен быть подле нашего гостя, — сказал Леонардо Колену.

Нищий потряс головой:

— Месье Арман должен принять участие в собрании. Итальянец сдвинул кустистые брови:

— Кто это сказал?

— Он.

Нажима, с которым Колен ответил, было достаточно, чтобы убедить Леонардо. Итальянцы опять взяли меня под руки, словно они не доверяли мне. Колен не сопровождал нас, а остался один в большом помещении. Подземные ходы, которые показались мне прежде довольно пустынными (там иногда были видны крысы, жуки и пауки), теперь кишели людьми, словно зов действительно манил мертвых из их могил. Из мрачных углов и по крутым лестницам валом валили мужчины и женщины — в большой зал, который тоже был нашей целью.

Здесь не было розеток и пестро раскрашенных окон, потому что зал находился глубоко под землей. Не было настенных украшений, скульптур, даже крестов. Лишь свечи без украшений, без которых здесь было бы мрачно, горели на стенах и цоколе алтаря. Перед цоколем толпились длинные ряды скамеек, деревянных и основательно разрушенных, на которые опустились люди. Не пахло ладаном и миртом — скорее холодной и влажной землей, болотом и разложением. Но все же я почувствовал при входе, что речь идет о священном помещении, о церкви.

Мы сели на задних скамьях и обождали, пока помещение не заполнилось. Около трехсот-четырехсот человек наполняли его, и половина из них не нашла больше мест. Люди как раз говорили между собой, возможно, немного приглушеннее, чем на улицах Парижа, но все же непринужденно. В один миг все смолкли и направили свои глаза наверх — как и я. То, что они увидели, было тем, что я искал. И все же вид производил ужасающее впечатление. Возможно, потому что далеко натянутый на лицо капюшон рясы скрывал фигуру, которая стояла перед каменным цоколем.

Монах-призрак!

Так как они сидели, то теперь люди поднялись. Все присутствующие трижды преклонили колена и сказали каждый раз словно в один голос:

— Прости нас и благослови нас.

На третий раз они остались на коленях и добавили:

— Проси Отца Добрых Душ за нас, грешников, чтобы он сделал из нас добрых людей и даровал нам добрый конец.

— Отец Добрых Душ благословляет вас, — трижды сказал монах-призрак и трижды продолжил:

— Просил Господа, чтобы он сделал из вас добрых людей и даровал вам добрый конец.

Во время этой церемонии ужас пробежал у меня по коже. Форма приветствия была очень похожа на те слова, которыми приветствовали друг друга при встрече отец Фролло и Жиль Годен в тот вечер, когда я тайком подслушал их на площади перед собором Богоматери. И что я уже не раз предполагал, снова превратилось в вопрос, наводящий на новые мысли: палантин монаха-призрака скрывает строгие, дьявольские черты архидьякона? Я убежал из его Собора, чтобы попасть со всеми потрохами в его руки здесь, в этом зловещем подземном королевстве? С самого начала я был марионеткой, обезьяной, которая танцевала, если Фролло играл на органе?

Напрасно я пытался выяснить, говорит ли монах-призрак голосом архидьякона. Здесь внизу слова звучали глухо, тяжело и влажно, как земля, которая нас всех накрывала. Я должен был так же рассчитывать и на то, что человек под капюшоном мог изменить свой голос.

Монах-призрак сказал:

— Братья и сестры, мы собрались в мрачном королевстве, потому что сейчас — мрачные времена. Наши общины разбиты, наша вера преследуется, наши имена презираются. Только приложив руку ко рту, брат говорит с братом, сестра с сестрой. Опасность столь реальна, что некоторые из нас даже сейчас имеют при себе оружие. Итак, мало причин для чужака, чтобы присоединятся к нам. И все же сегодня мы собрались, чтобы назвать молодую женщину нашей сестрой. Она выйдет теперь перед нами, чтобы принять святую молитву, которую Иисус Христос дал своим ученикам, чтобы наши просьбы и мольбы были услышаны Господом Богом, как сказал Давид: «Моя молитва дойди до тебя как дым жертвоприношений».

Он немного рассыпал порошка над самой большой алтарной свечей. Острое пламя взметнулось вверх и превратилось в облако дыма, которое поднялось к неотесанному каменному потолку.

Я следил за всем с комом в горле. Теперь мне стало ясно, почему это богослужение монаха-призрака проводилось под землей, втайне. Слова монаха-призрака были ясны. Собравшиеся здесь были неверующими, еретиками, преследуемыми Церковью, те, кому угрожала смерть перед законом. Они могли встречаться только тайно, и им нельзя было рисковать, иначе их выдадут. Для меня это означало одно: богохульники хорошенько позаботятся о том, чтобы я молчал!

Молодая женщина, почти совсем девушка, выступила вперед и встала на колени перед монахом-призраком. Она была одета в широкое черное одеяние, которое полностью скрывало ее тело. Светлые волосы падали мягкими волнами на ее плечи. Когда она повернула немного в сторону свое лицо, меня поразил следующий удар: я знал эту женщину. Она одно мгновение лежала у меня в руках. В тот вечер, когда я сидел с лейтенантом Фальконе «у толстухи Марго» и шпильман Леонардо пел балладу о бедном Вийоне. Она была одета в пестрое платье и танцевала свободно, как того требовала песня.

— Прости меня, и благослови меня, — сказала она ясным, звенящим голосом. — Просите Отца Добрых Душ за меня, грешницу, чтобы он сделал меня добрым человеком и даровал добрый конец. Передайте мне святую молитву, чтобы я могла говорить с моим Господом.

Монах-призрак наклонился к ней и сказал:

— Ты хочешь жить по чистому учению и стать добрым человеком, сестра Колетта. Ты хочешь познать, хочешь принять святую молитву, «Отче наш». Хотя она кратка, но содержит великое. Поэтому следует, кто произносит «Отче наш», почитать ее добрыми деяниями. Ты готова к этому?

— Да, я готова.

— Если ты примешь эту молитву, ты должна покаяться во всех грехах и простить всех людей, потому что Христос сказал в Евангелии: если ты не простишь людям их грехи, наш Отец на небесах не простит вам ваши грехи. Поэтому ты должна, сестра Колетта, всем сердцем иметь намерение уважать эту святую молитву все время своей жизни с послушанием, чистотой и другими добродетелями, которые Бог хочет тебе дать. Поэтому мы просим доброго Господа, который придал силу ученикам Христа сказать «Отче наш» от чистого сердца, чтобы он вселил в тебя эту силу — себе во славу, тебе во спасение!

Монах-призрак взял тоненькую книжечку с алтаря, подержал ее перед девушкой и продолжил:

— Сестра Колетта, ты хочешь принять эту святую молитву и все время своей жизни сохранить в чистоте, правде, смирении и других добродетелях, которые Господь хочет дать тебе?

После недолгого колебания Колетта ответила:

— Да, я хочу. Просите Отца Добрых Душ, чтобы он даровал мне силы!

Закутанный в плащ человек передал ей книжечку со словами:

— Отец Добрых Душ дарит тебе милость, принять «Отче наш» в свою честь и ради твоего спасения. А теперь произноси молитву вместе со мной, слово за словом.

Они вместе проговорили молитву «Отче наш», которую я знал, как воспитанник монастыря, лучше, чем многие. Мне тут же бросилось в глаза, что они не молили о «хлебе насущном», а о «нашем духовном хлебе». И вместо «как мы прощаем должникам нашим» они говорили, «как мы прощаем нашим преследователям и мучителям».

Монах-призрак взял женщину за руки и поднял ее наверх, в это время он говорил:

— Отец Добрых Душ благословляет тебя. Он молится, чтобы сделать из тебя доброго человека и даровать тебе добрый конец, — он обнял ее. Потом она вернулась обратно и села на одну из передних скамеек.

— Братья и сестры, — продолжил монах-призрак, — вы пришли, чтобы очистить свои души. Как и Христос пришел, не только чтобы смыть грязь с плоти, но и грязь с добрых душ, измазанных прикосновением со злыми духами. Потому что плоть есть грязь. Поэтому Всевышнему Отцу понравилось очистить свой народ от грязи грехов через крещение своего Святого Сына Иисуса Христа. Но зло не повержено, грязь не смыта. Она покрывает далекие части земли, приклеивается ко многим заблудшим душам, и мы не обращаем внимания, как она портит все и вся навечно. Поэтому, братья и сестры, давайте вместе позовем Господа!

Снова монах-призрак прочитал перед всеми молитву, и на этот раз ему отвечала вся община, которая поднялась со скамеек. Я же стоял там неподвижно и немой, рисовал у себя в воображении, что произойдет, если сейчас стражники ворвутся в подземный храм. Поверят ли они мне, что я не отношусь к еретикам? Пожалуй, вряд ли. Для меня выросло скромное пламя костра еретиков, в центре которого я увидел себя — живое тело привязанное к деревянному столбу.

Пугающая картина так живо охватила меня, что я едва воспринимал остатки богослужения. Или лучше говорить о службе истукану? Когда собрание разошлось, монах-призрак исчез в темноте, которая царила залом в задней части по ту сторону алтаря. Меня сопровождали трое итальянцев, и я не заметил даже, что делаю вслух замечания по поводу пережитого.

— Что вы там бормочете о богохульстве и еретиках! — набросился Леонардо на меня. — Мы служим и чтим Бога-Отца не хуже чем те, которые называют себя христианами, но слушают не слова Христа, а распутного Папу. Чтобы быть точным, мы служим Господу лучше. В действительности мы — наследники Христа, последователи и распространители подлинного учения.

— Со своим подлинным учением вы тут не далеко ушли, если вы вашим верующим дарите «Отче наш» как знак вашего посвящения. Молитва, которую знает каждый мальчишка назубок.

— Возможно, каждый мальчик из хора и каждый воспитанник монастыря, сеньор Арман, но вряд ли уличные мальчишки, которые выискивают себе хлеб насущный в отходах добрых горожан и сытых попов, которые только проповедуют: возлюби ближнего своего!

— Ах, — возразил я насмешливо, — вы цитируете Матфея? Для язычника вы знаете Святое Писание действительно хорошо.

— Grazie, — с усмешкой сказал Леонардо, но продолжил в серьезном тоне:

— Если Вы хотя бы немного полистали Матфея, то вы нашли бы следующую заповедь: «И если вы молитесь, вам не следует бодро болтать как язычники, потому что они думают, они будут услышаны, если они сделают много слов». А какую молитву, сеньор, предписывает Матфей верующим?

— «Отче наш».

— «Отче наш» — наша молитва, как по Матвею — молитва истинных верующих. Кто же трещит молитвы о молитвах, не понимая их смысла, тот — язычник. Мы знаем «Отче наш», молимся ежедневно по несколько раз, но передача книги означает больше. Она напоминает нам о том, что мы получаем в молитве милость и надежду.

Сбитый с толку, я позволил провести себя по темным переходам в помещение, которое отапливалось маленьким камином. Комната (или, лучше сказать, склеп) была меньше, чем та, в которую я переехал. Очевидно, она служила своему жильцу спальней и рабочим кабинетом. Одна стена сплошь состояла из заполненных книгами полок, на противоположной стороне стояла просто сколоченная кровать. На столе лежали раскрытые книги — рядом с шахматами с грубо вырезанными фигурами.

— Подождите здесь, — указал Леонардо мне. — Тот, кого вы искали, сейчас придет к вам.

С этим итальянец покинул меня. Мой взгляд скользил по книгам, которые освещались на полках неровным, потрескивающим огнем камина. Рядом со многими изданиями Святого Писания я нашел и работы античных философов и алхимиков. Не хватало только книги Гренгуара о кометах.

Шаги отвлекли меня. Тихо, но нацелено они приближались к келье, звучали гулко, нереально. Я попытался уговорить себя, что толстые стены и слои земли приглушают шорохи. Не зверь ли это был — тот, в чьем животе я находился? Он проглотил меня и теперь хотел переварить… Возможно, это были не шаги, которые я здесь услышал, а стук огромного сердца, которое билось быстрее в радостном возбуждении перед предстоящей трапезой?

Чудовище пришло, чтобы забрать мою жизнь, кровь?

Или разум?

 

Глава 3

Корона Люцифера

Это был монах-призрак, чье лицо по-прежнему скрывал капюшон. Он шел сгорбленно, немного шаркая ногами; нервным движением он закрыл за собой дверь. Словно богослужение, которое было богохульным и тем самым — скорее, дьявольской мессой, — утомило его. С тихим вздохом он опустился на стул с тяжелыми подлокотниками в углу комнаты, расположенном в тени. И в тени его лицо было еще белее.

— Присаживайтесь, Арман Сове. Наша беседа будет долгой, у вас появится куча вопросов.

Он указал на табурет перед камином, на свету. Я почувствовал себя ребенком, который стоял в углу и таращился с широко раскрытыми глазами на закутанного в плащ человека, полный ожидания, очарованный, но едва ли напуганный. С его появлением мой страх прошел. От него исходило что-то удивительно доверительное, чему я не находил объяснения. Я не знал его, но одно мне теперь казалось ясным: под рясой монаха-призрака не скрывался Клод Фролло — серьезный, железный, хитрый архидьякон.

Медленно я сел и сказал неуверенным голосом:

— Вы правы, монсеньор, в моей голове кружится так много вопросов, что она грозит лопнуть. И все же я не знаю с чего начать, — я все еще находился под впечатлением произошедшего сегодня, видел мертвого ростовщика на полу, его дом, горящий в пламени, вертящееся подо мной роковое колесо мельницы. Возможно, это была отправной точкой; я достал кошелек с деньгами и подкинул его высоко. — Это я показал месье Эбрарду, он должен был вспомнить, должен был привести меня к вам. Поэтому он должен был умереть. К чему все это?

— Это моя вина, — ответил монах-призрак почти беззвучно. — Я выкупил кошелек, потому что он принадлежал вам, а я хотел завоевать ваше доверие. Но это была жестокая ошибка, как потом выяснилось. Я вполне мог бы вам и просто так дать деньги.

— Но с какой целью? Вы посылаете меня к Клоду Фролло, в Нотр-Дам, но это не означает сделать мне какое-то добро!

Стук в дверь прервал разговор. Это была Колетта, все еще в широком белом одеянии, которое делало из нее послушницу монаха-призрака.

Она принесла поднос, с красным вином, хлебом и сыром, поставила его молча на стол и снова покинула помещение. Прежде она бросила на меня долгий взгляд, словно я был хорошим другом. Это сбило меня с толку так же, как и ее красота впечатлила меня.

— Широкая рубашка скрывает привлекательность тела Колетты, но изящество лица красноречиво выдает ее, будоража воображение, — слова монаха-призрака удивили меня, и я вопросительно посмотрел на него. — Не бойтесь, я явно не ваш соперник, — продолжил он с тихим смехом, который перешел в сухой кашель. — Очарование женщины не властно над истинными верующими, как и наслаждение плотью. Собственно, также, как сыром и вином, но я не «совершенный» старой школы.

Он наполнил вином оба деревянных бокала и отрезал себе кусок сыра большим ножом, который лежал на подносе. Эта картина разбудила мой голод. Я тоже ел и запивал сыр и ржаной хлеб сладковатым на вкус вином. В это время мой хозяин подложил пару свежих поленьев на изогнутую решетку в камине. Я отчетливо видел в луче света его руку, которая напомнила мне лапу демона: костлявая и морщинистая, как высохшая кожа, покрытая шрамами.

— Вы хотите знать, Арман, почему я послал вас к отцу Фролло? Ответ лежит на поверхности: чтобы шпионить для меня.

— Странный получается шпион — не знает ни своего задания, ни своего заказчика.

— Только так вы могли быть убедительны, вне подозрений и внушить доверие. Вас действительно измучил голод, вы были оборваны, как нищий, отчаянно искали работу. Вам мог, должен был поверить даже очень недоверчивый архидьякон, — рука монаха-призрака вытянулась вперед, лапа со шрамами указала на меня. — Поэтому я выбрал вас.

— Благодарю, — сказал кисло я. — Уже не раз я чуть не лишился своей жизни, выполняя поручение, о котором я вовсе не знал, хочу ли выполнять его.

— Я велел следить за вами, чтобы избежать худшего. Я кивнул:

— Нищему Колену.

— Ему и другим. И сегодня с вами по дороге к Мельничьему мосту были вооруженные тени.

— Ростовщику они не помогли.

— Для этого они, к сожалению, подоспели слишком поздно.

— И кто же, — спросил я медленно, делая ударение на каждый слог, — жнец Нотр-Дама?

— Это я надеялся узнать от вас, Арман.

— У меня нет и малейшего представления. Впрочем, я подозревал вашего мэтра Леонардо.

— Тут вы сделали ложное заключение. Жнеца явно нужно искать не в наших рядах. Скорее, его послал дьявол Нотр-Дама.

— Вы говорите об отце Фролло?

— А о ком же еще?

— А почему вы называете его дьяволом?

— Как вы назовете человека, который молится Сатане и служит злу?

— Чтобы быть искренним, месса, на которой я только что присутствовал, на меня произвела тоже не совсем христианское впечатление.

Я услышал тяжелое дыхание, почти сопение, словно мой собеседник был задет, даже оскорблен. Наконец, он с болью ответил:

— Вам нельзя совершать ошибку, путать власть, которая называется Церковью, с Христианством. Истинные христиане — это мы, мои братья и сестры.

— Это уже многие говорили — те, кто всходили на костер.

— Кто истинно верит, лучше сожжет свои греховные тела, чем обманет свою добрую душу!

— А как вы называете себя, истинно верующие?

— Нам дали разные имена: и альбигойцы, и альбанензы, чаще нас называют катарами, и это стало синонимом для еретиков. Но мы не нуждаемся в особенном имени, мы просто называем себя добрыми людьми.

— Возможно, вас и вам подобных следует лучше называть сумасшедшими, — вырвалось у меня.

— Почему? — спокойно спросил монах-призрак.

— Потому что катары изгнаны, уничтожены кровавым Крестовым походом — двести пятьдесят лет назад.

— Вы говорите правду, Арман, но не совсем. Что вам известно о нашей вере, о нашем движении?

В scriptoriume Сабле я переписывал «Liber Supra Stella», который Сальво Бурсе издал в 1235 году в Пьясенце против всех еретиков. Взволнованный им, я беседовал с монахами о катаризме и узнал немного о сатанинской секте. Они имели свое начало на Балканах, в группе, которую называли богомилами. Лжеучение появилось в южной Франции, возле города Альби, откуда пошло название альбигойцы. Их приверженцы сами обозначали себя как «чистые», «katharoi» по-гречески, отсюда имя катары.

Их вера мне показалась такой сбивчивой, что я не совсем ее понял. Это значит, они не признавали в Боге Создателя этого мира, или они возвеличивали Сатану до существа, равного по могуществу наряду с Богом. Но они были достаточно храбрыми, чтобы назвать себя истинными христианами, и не боялись даже публичных диспутов с людьми Церкви. С помощью своей дьявольской практики катары завоевывали заблудшие души одну за другой.

Чем сильнее становилась их власть, тем решительнее ополчались против них Церковь и король. Папа Иннокентий III с 1231 года с помощью доминиканцев и францисканцев начал подвергать всем испытаниям инквизиции со всей ее жесткостью безрассудных еретиков. Был начат Крестовый поход, кровавый и несправедливый, как любая война, пока цитадель богоотступников Монсегюр в Аквитании не пала после продолжительной осады в 1244 году. Все это я сообщил человеку, закутанному в плащ — не без гордости за свои обширные знания.

Не обращая внимания, он продолжил:

— Верно, большинство из нас покорились преследователям, пожертвовали либо своей верой, либо своим телом. Но некоторые избежали этой участи, собрались вместе в укромных уголках, образовали новые общины, выбрали новых епископов, чтобы не дать умереть истинной вере. Во многих хрониках Монсегюр введен как конец нашей веры. Но четверым совершенным удалось выбраться из осады, и они взяли с собой самую большую тайну, которую когда-либо видел этот свет — солнечный камень.

— Об этом я никогда не слышал, — признался я.

— Иначе это не было бы тайной, по крайней мере, не такой большой. Чтобы было понятно, вы должны обстоятельно заняться верой добрых людей, Арман. Вы готовы к этому?

— Да, вполне, — ответил я, немного колеблясь и чувствуя себя как слепой, который идет по незнакомой тропе, опасливо думая о том, чтобы по возможности избежать неправильного судьбоносного шага. — Но почему вы хотите, чтобы именно я был вовлечен в эту тайну?

— Потому что, возможно, вы, Арман Сове — ключ к разгадке, — многозначно ответил монах-призрак. — К тому же, вы должны понимать, что не все добрые люди являются добрыми людьми.

— Вы хотите загадать мне загадку?

— Я хочу разгадать загадку — с вашей помощью. Но вы должны понимать, о чем идет речь!

Я приготовился к долгому рассказу, поэтому взял еще сыра, хлеба, вина и сказал:

— Расскажите мне вашу тайну. Вы правы, я же должен знать, почему вокруг меня умирают люди, словно мимо идет черная смерть.

— Вы говорите, наша вера отрицает, что Бог сотворил мир. Это верно только частично. Все зависит от того, какого Бога вы имеете в виду.

— А существуют еще какие-то? — спросил я, не зная, как реагировать при такой очевидной наглости: позабавиться или ужаснуться.

— Доброго или злого, чего достаточно, чтобы обрушить мир в хаос. Добрый Бог, любимый Бог, которому молятся все христиане — в действительности, злой. Это Люцифер, Сатана, создатель мира. Он создал землю, на которой мы стоим, плоть, в которую заключены наши души.

— Достойная внимания мысль, — заметил я. — Но почему он это сделал?

Хотя я не мог видеть его глаза, я почувствовал, что монах-призрак смотрит на меня испытывающим взглядом.

— Разве злу требуется причина? Разве оно не находит в себе самом выполнение, так же как и добро?

— Тогда я задам вопрос иначе: откуда пришло зло? Вы говорите о Люцифере, которого вы идентифицируете с Сатаной. Разве он не считается павшим ангелом?

— Павшим ангелом, повелителем зла И подумайте, что Люцифер называется «приносящий свет» и что создатель мира говорит в Сотворении: «Да будет свет!»

— Продолжайте! — сказал я, забыв жевать. Возможно, его история была подобна безумию, возможно, она была искусной ложью, но она увлекла меня.

— Люцифер господствовал на стороне Бога над миром добра, где души были без плоти и ее неминуемой греховности. Он был первым из ангелов, по мнению некоторых ученых — даже сыном Божиим. Но он поддался соблазну внешних соблазнов телесного и создал мир по ту сторону духовной чистоты, мир материи. Он населил его телесными оболочками, куда заточил души других ангелов, которые он частично соблазнил, частично просто бросил в беспорядке борьбы. Так возникли мы, люди.

— Что за борьбу вы имеет в виду?

— Борьбу добра со злом, Бога против его павшего ангела. Конечно, Бог хотел удержать других ангелов, но для многих он уже опоздал.

— Бог всемогущ! — запротестовал я.

— Бог — добро и всемогущ в добре. Зло же ново для него, и превращения Люцифера вначале были для него загадкой. Когда он понял, то его ангел уже превратился в его противника, Сатану, творца материального мира, нашего мира.

— Бог царит надо всем космосом. Если Сатана — его единокровный противник, почему он довольствуется единственным миром?

— В небесах царил Люцифер на стороне Бога и носил корону творения, корону Люцифера. В борьбе Бог сумел сорвать с него корону и, таким образом, лишил силы создавать дальнейшие миры. Так Люцифер создал себе не только империю, но, вместе с нею и темницу, в которую запер себя, — как запирал души ангелов в телесную оболочку.

— Следуя вашей вере, все материальное — грех.

— Это вы верно подметили, Арман. Наши тела — греховны, наше золото, а также наша власть над другими, намерение королей и папства править людьми — греховно. Потому что когда-то мы все были ангелами, творениями Бога, когда-то были равны между собой. Конечно, эти мысли не нравились ни королям, ни папству, поэтому они сделали все, для того чтобы преследовать нас, уничтожить — ас нами и нашу веру, наше столь опасное для них учение. Они действовали, побуждаемые ненавистью, ужасом, из чистого страха потерять свою власть, а с ней и все, что так важно для них. Поэтому самозваные рыцари Христа во главе с их безжалостным предводителем Симоном де Монфором залили огнем и кровью Аквитанскую землю. В 1209 году в Кастри был сожжен лишь один совершенный, который достиг состояния чистоты. Два года позже в Лаворе горели уже четыреста совершенных, а восемьдесят рыцарей, которые встали на нашу сторону, были повешены. Госпожу Лавор, тоже совершенную, сбросили в колодец, потом закидали камнями, пока она не умерла. Кровавый пес Монфор погиб в году 1218 при осаде Тулузы, но год спустя принц Людовик продолжил с двадцатью епископами, тридцатью графами, шестьюстами рыцарями и десятью тысячами лучниками разрушительный крестовый поход. В 1226 году он, к тому времени — уже Людовик VIII, коронованный король Франции, возглавил следующий поход против Юга — только внешне во имя Бога. В действительности же — чтобы добыть новые земли и власть.

Монах-призрак начал говорить все быстрее, его возбуждение росло, пока сильный приступ кашля не прервал его и чуть не сбросил со стула. Когда он успокоился, я спросил:

— Если добрым людям так отвратительна их греховная телесная оболочка, тогда не является ли смерть спасением для них? Не должны ли они тогда искать добровольной смерти, чтобы освободить свои души?

— Некоторые так и поступили. Многие взошли с высоко поднятой головой на костер, пели песни и смеялись. Но это не так просто. Души мертвого не возвращаются непосредственно на небеса. Люцифер был умен, Сатана — хитер. Он создал лучшее средство, чтобы удержать измученные души: продолжение рода человека. С каждым ребенком, который приходит в этот мир, зло создавало новую тюрьму, чтобы взять душу умершего.

— Итак, никакого спасения нет?

— Нет, почему же! Мы сами должны себя спасти, каждый человек — свою душу. Кто отворачивается от зла и постепенно достигает состояния чистоты, тот возвращается обратно на сторону Бога.

— Приятная перспектива для вас, как и для ваших братьев и сестер. Но какое имеют отношение ко всему этому я, отец Фролло и собор Парижской Богоматери? И кто вы, черт побери?

— Я всего лишь епископ этой бедной общины, которая собралась в Париже, чтобы сохранить тайну солнечного камня.

— Ах, да, этот солнечный камень. Что же за ним кроется?

— Когда Бог сорвал у Люцифера корону творения, выпал один камень, смарагд. Кто знает его тайну, может повернуть с помощью силы солнца в обратную сторону создание материального мира, воссоздать дуализм духа и материи.

— Это значит….

— Разрушение мира и всех живущих в нем людей — одним махом!

— Только Богу это под силу.

— Не Богу, а Сатане.

— Зачем ему разрушать мир, который он создал?

— Таким образом, он освободится из темницы, которая означает для него весь мир.

— Но это было бы тогда великолепно для вас тогда бы вы покончили со всеми тревогами о греховной плоти.

— Глупец! — закричал монах-призрак и поднялся со своего стула. — Глупый, болтливый дурак! Это было бы не спасением, а разрушением заблудших душ. Вы бы лишились навсегда возможности испытания, возвращения на небеса, — неловким движением, словно он потерял над ними власть, он широко раскинул руки. — Все человечество было бы проклято!

Забывшись от возбуждения, он вышел на свет каминного огня, и капюшон сполз с его головы. То, что он обнажил, заставило закрыть меня от ужаса глаза. Этот подземный лабиринт должен быть адом, а мой собеседник — Сатаной во плоти!

 

Глава 4

Солнечный камень

Я должен был выглядеть, как слабоумный, когда сидел с закрытыми глазами на табуретке — как маленький ребенок, который считает настоящим то, что видит. Он закрывает глаза от ужаса и ждет, что напугавшее его видение тут же исчезнет, как кошмарный сон, когда он снова откроет глаза. Мой кошмар не исчезал.

Я взглянул не на лицо, а на отвратительную морду. Если Сатана, падший ангел, обладал лицом, то оно должно выглядеть так. Не кривое и косое, утратившее свои формы, как физиономия горбатого звонаря, но не менее неестественное и дьявольское.

Монах-призрак ненавидел все плотское так сильно, что изрезал свое лицо? Именно такое впечатление оно производило. Смуглая кожа лица, как и рука, которую я незадолго видел, была изрезана вдоль и поперек шрамами. Тонкая верхняя губа разделена рваным шрамом. Некоторые шрамы пересекались, собирались во вздутые холмы, рядом с которыми глубокие морщины превращались в пропасти. Изуродованная кожа натягивалась на костях так, что она в каждый момент могла быть проколота ими — словно кто-то затянул череп тонкой кожей, совершенно забыв при этом о мышцах.

Это впечатление усиливалось полной наготой головы. Ни одного волоса на голове, ни бороды, ни бровей — ничего. Тот, кто отвечал за разрушение этого черепа, не остановился и перед ушами. О левом напоминал только глубокий шрам, но правое было истрепано, как изъеденная молью рубашка; безучастно, словно они были излишни, тряпки из кожи свисали у головы. И действительно, как я позже установил, их владелец, слушая, вытягивал левое ухо вперед, правое ухо так или иначе больше нельзя было использовать. Под морщинистым лбом на меня смотрели печально темные глаза — глаза человека, который повидал на своем веку немало страданий.

Тяжело дыша, он отошел назад и снова опустился на стул. Тень сумерек окутала страшное лицо, и я был благодарен тому.

— Простите мое волнение, — тихо сказал он. — Я должен был помнить о том, что для вас это все слишком непривычно. Брат Донатус явно не распространялся во время ваших занятий о вере еретиков.

Теперь наступила моя очередь подпрыгнуть от волнения. Затаив дыхание я, запинаясь, сказал:

— Откуда вы знаете об этом? Почему вам известно имя библиотекаря и учителя аббатства Сабле?

Я увидел перед собой постоянно сгорбленного монаха с пшенично желтым венком волос, который годами ревностно старался наставить бастарда Армана Сове на истинную веру и преподать ему trivium грамматики, риторики и диалектики. В quardrium он, впрочем, свел арифметику, геомегрию, астрономию и музыку до ознакомления с общими сведениями. Сабле был маленьким аббатством, и высокообразованные монахи переезжали в большие, престижные монастыри. Сыны выдающихся горожан Сабле, которых обучали в аббатстве, были довольны, что им не приходилось излишне забивать свои головы знаниями. В основе своей они все были крестьянами и, право, не знали, как могут применить семь свободных искусств. Так что и в этом смысле я был постоянно в стороне. Я наседал на занятия, поскольку у меня не было дела, дома и даже возможности получить наследство. Только благодаря знаниям, которые приобрел, я мог добиться в дальнейшем чего-нибудь, пусть у меня даже и не было отца.

В этих подземных каменных стенах, вдалеке от Сабле, я чувствовал, что близок к тайне моего происхождения, как никогда. Монах-призрак должен что-то знать, если ему был известен брат Донатус. Я повторил свой вопрос.

— Всему свое время, — получил я в ответ. — Брат Донатус должен был вам преподать, что невозможно учиться двум вещам одновременно. Только что мы были еще на небесах и в аду, теперь ваш дух витает в Сабле. Куда вас влечет сильнее?

— Уж точно не в ад, — пробормотал я в дурном настроении и снова присел. — Итак, хорошо, расскажите мне подробнее о вашем солнечном камне, прежде чем мы поговорим о Сабле. Смарагд из короны Люцифера, кажется, пришелся вам по сердцу.

— Разумеется. Мы должны найти его, и вы должны мне в этом помочь, Арман! — Похоже, это действительно было очень нужно; я слышал, как его гулкий, немного звенящий голос задрожал. — Мы должны разыскать солнечный камень, прежде чем наши враги будут держать его в руках.

— Кто ваши враги? Вероятно, представители инквизиции.

— И эти тоже, но они не самые опасные. Они хотят сжечь только наши тела, а не весь свет. Те, кто намеревается сотворить такое (и я почти стыжусь этого) — люди нашей веры, люди, которые тоже называют себя добрыми людьми, в действительности же служат злу.

— Вы имеете в виду отца Фролло?

— Он один из них — и не самый последний.

— Почему вы боретесь против ваших собственных людей?

— Раскройте уши, Арман! Я объяснил же вам, что они служат злу, даже если многие из них не знают этого, действуют с лучшими побуждениями и нас считают злом.

— Очень похоже на запутанное дело.

— Зло всегда запутанно, иначе оно не было бы успешно, — вздохнул монах-призрак. — Как Люцифер подавил ангелов на небесах, так Сатана поступает с добрыми людьми на земле. Некоторых из нас он сумел ослепить и даже внушить им, что они сильно верующие люди. Они оспаривали, что Сатана-Люцифер — создание Божье, называли его самостоятельной силой, таким же первичным и могущественным, как сам Бог.

Он говорил мрачным тоном, но я не понимал его печали и сказал ему об этом. Украдкой посмеиваясь, я добавил:

— Вы воспринимаете как божественную дерзость — поставить Сатану наравне с ним? Куда это заведет, если еретики будут обвинять друг друга в ереси?

— Это божественная дерзость, но самое худшее то, какие выводы сделали из своего учения дреговиты, как себя называют представителя этого крайнего дуализма — по их фракийской родине Дреговица. Если Сатана — самостоятельное божество, а его мир независим от мира, созданного добрым Богом, то души созданий из плоти порождены Сатаной, а не Богом. Тогда души не нуждаются в путешествии от тела к телу, чтобы очиститься и быть спасенным. Для них не может существовать превращение в добро, единственное спасение заключается в окончании их существования. К сожалению, проклятому Никите удалось заразить добрую долю «чистых» этой обманчивой верой.

— Кто это еще — Никита?

— Он был епископом катаров в Константинополе, столь могущественным, что некоторые называли его папой. В 1167 году в замке Сен-Феликс-де-Караман состоялся большой собор катарских церквей для нового порядка нашей церкви. На нем появились Роберт фон Епернон, епископ французской церкви, епископ Маркус из Ломбардии, Бернард Сатала с советом из Каркассона, Сикард Целлерье, епископ из Альби, совет из Аген, а так же Никита, сын Сатаны. Он закрепил свое влияние на церковном соборе и привел «чистых» к тому, чтобы рассматривать Сатану, как божественную силу. Не иначе, Сатана вселился в него, и это относилось к дьявольскому плану навечно увести в сторону души от их спасения. Теперь ученикам Сатаны осталось только завладеть солнечным камнем, чтобы уничтожить мир.

— Но тут же противоречие! — вмешался я. — Если эти дреговиты или ученики Сатаны рассматривают Сатану как самостоятельное существо, он не может быть падшим ангелом Люцифером. Тогда же не может существовать короны Люцифера и выпавшего оттуда камня.

— Вы уже рассуждаете, как истинно «чистый», — постановил монах-призрак с явным удовольствием; к тому же, необъяснимым образом мне показалось, что я услышал в его голосе налет гордости. — В действительности, Арман, ход ваших мыслей верен и разоблачает учеников Сатаны. Но большинство дреговитов не знают, что они служат злу, и, к сожалению, теологический спор между крайним и относительным дуализмом они познают только урывками. В большинстве своем это простые люди, ведомые и послушные — слуги Сатаны, которые борются с нами, истинно «чистыми», и не знают, что тем самым они способствуют уничтожению своей бесценной души.

Моя голова гудела, и я спросил себя, кто больше предался безумию: мой собеседник с его запутанными речами о Сатане и конце света или я, который начал серьезно дискутировать об этом? Замешательство охватило меня. Значит, это так легко — стать еретиком? Я сжал руками мои стучащие виски, потер их, втянул гнилостный воздух и не нашел возможности закончить это безумие. Не было ни одного аргумента, который бы привел речи монаха-призрака ad absurdum. Парень хотел быть безумным, но безумие имело под собой методическую базу.

— Вам нехорошо, Арман? Не желаете прервать наш разговор, чтобы вы могли немного отдохнуть? — серьезное беспокойство звучало в его голосе, но это так же могло входить в его планы, чтобы заполучить меня.

— Нет, продолжайте! — я налил себе еще вина, — Тем скорее мы подойдем к концу истории. Что произошло потом после церковного собора в…

— Сен-Феликс-де-Караман называется место триумфа Сатаны. Ему это удалось легко, потому что у него было много союзников. Рыцари-тамплиеры стояли на стороне дреговитов, побратались с ними. Более того, дреговиты основали орден тамплиеров, потому что предполагали, что камень света находится на Востоке.

— Подождите! Теперь вы все перемешали. Тамплиеры были христианским орденом, который был основан, чтобы защищать процессии паломников в Святую Землю.

— Ах, — возразил монах-призрак скорее иронично, нежели убежденно, — и поэтому тамплиеры были распущены Папой, преследовались инквизицией? Почему последний великий магистр ордена, Жак де Молэ, был сожжен накануне дня Иосифа в 1314 году на Еврейском острове позади Нотр-Дама?

— Потому что тамплиеры молились Сатане, — ответил я, и лишь теперь мне стало ясно, что это подводило базу к словам монаха-призрака. Быстро, словно я мог этим что-то вернуть, я добавил:

— Но говорят, король Филипп хотел присвоить сокровища тамплиеров, а слабый Папа Клемент должен был покориться его воле.

— Конечно, задолжавшему Филиппу богатства тамплиеров пришлись кстати. Но вы как раз сказали, Арман, что они молились Сатане. И Папа, и король слышали о солнечном камне и хотели заполучить его власть. Отсюда и травля тамплиеров, которые сами даже не все знали, что служили злу. Если вы прочитаете записи о допросах схваченных тамплиеров, вы установите, что во Франции были допрошены только шестьсот бедных рыцарей Христа, хотя их число в этой стране составляло две тысячи.

— А их великий магистр, он был приспешником Сатаны?

— Думаю, он заблуждался, но действовал с добрыми намерениями. То, что он причислял себя к «чистым», доказывают слова, которые он сказал после объявления приговора, который объявил первоначально вечное замуровывание: «Я радостно отказываюсь от жизни, которая мне теперь глубоко ненавистна». Возможно, король Филипп боялся, что Жак де Молэ может распространить еще больше нежелательной истины о себе, если его замуруют. Король приказал тут же сжечь Молэ и Годфруа де Шарне, командора Нормандии, который сохранил верность своему великому магистру.

— Вы переписываете историю! — возмутился я, хотя и догадывался, почти знал, что монах-призрак говорил правду. Не было ли странное собрание тамплиеров, которое я подслушивал вечером накануне несчастья, лучшим тому доказательством?

— Хронисты, в большинстве — мужи папского клира, — описывают историю, как скоро они хватаются за перо и чернила. Я расскажу вам, о чем они умолчали. Верите вы или нет, Арман, дреговиты основали орден тамплиеров, чтобы найти солнечный камень, а не для того, чтобы защищать пилигримов. Это произошло лишь позже, когда орден приобрел влияние и многие рыцари примкнули к нему, — те, кто действительно хотел защищать христианство с мечом в руках. Гуго де Пейн, первый великий магистр и архидреговит, был со своими братьями уже около 1119 года в Святой Земле, устав ордена у них появился лишь в Санкт-Хилариусе в году 1128. Что произошло за эти девять лет?

Я вопросительно пожал плечами:

— Я не был при этом.

— Я тоже, зато я знаю правду. Тамплиеры, вначале многочисленные, но еще слишком слабые, чтобы защищать дороги паломников и процессии пилигримов, искали солнечный камень, и нашли его. Все произошло без правил ордена при двойном освещении братства, которое никому не подчинялось, не контролировалось никакой властью, кроме силы зла. Солнечный камень был только одной из тайн, которые оказались обнаруженными на Востоке, в колыбели Иисуса. Чтобы действовать дальше и в большем количестве, тамплиеры разработали правила и для виду защищали Крест Господень и его пилигримов.

— Так солнечный камень находился во власти зла, — подытожил я и спросил поспешно:

— Почему тогда мир еще не разрушен? Монах-призрак наклонился вперед, и красный отблеск огня затанцевал на его отвратительном лице, придав ему действительно вид демона ада.

— Потому что истинно «чистые» сумели прибрать его к своим рукам благодаря ловкости и удаче. Конечно, у нас были шпионы среди тамплиеров. Эти люди украли солнечный камень для нас, и мы спрятали его во время переполоха альбигойских крестовых войн в 1232 году на Монсепоре. Но потом верная королю армия, натравленная дреговитами на церковном соборе в Бециере, осадила в году 1243 горную крепость, чтобы разрушить ее.

— И чтобы выкрасть солнечный камень?

— Верно. Но сперва все выглядело так, словно осаждающим не улыбалось счастье. Крепость Монсегюр восседает на отвесной скале, чья верхушка, защищалась глубокими пропастями. Вокруг не было ничего, кроме камня и снега, и почти никакого прикрытия для нападения. Запертые «чистые» насчитывали пятьсот человек, их противник же — шесть тысяч или больше. Но все же солдатам короля не удалось полностью окружить крепость. По тайным тропам, между скал и пропастей и под землей добрые люди получали подкрепление, продукты питания и оружие.

— Оружие? — удивился я. — Я всегда думал, катарам, презирающим убийство других людей, это было запрещено.

— Верно. Но стоит ли придерживаться этого запрета, если угрожает враг? Мы должны были бороться, чтобы защитить солнечный камень. Добрые люди отказались за долгие годы их кровавого преследования от многих священных предписаний, чтобы выстоять перед могущественным врагом. Король и Папа вели войны против них, и войну не выиграть, позволяя убивать себя без сопротивления.

Монах-призрак смочил глотком вина свой хриплый, скрипучий голос.

— В крепости Монсегюр рыцари и оруженосцы, лучники и арбалетчики заняли оборонительную позицию. Они несли свою священную военную службу достойно. Сперва все выглядело так, будто преобладающая численность осаждавших помогала им, как решето при черпании воды. Но кого нельзя победить внешне, легко победить изнутри. Язва, которая разъела наше сопротивление, состояла из предателей в наших собственных рядах — из дреговитов. Они выдали врагу тайные ходы в скалах. Пьер де Арси, сенешаль Каркасоннский, который командовал королевским войском вместе с архиепископом Нарбонны, завербовал наемных солдат из Гаскони, мужчин, у которых навыки ведения боя в горах были в крови. Они взобрались, подобно горным козам, по давно уже не тайным тропам, одолели часовых и заняли оборону на восточной вершине. Отсюда враги устроили тяжелый обстрел горы, который увенчался тем, что они максимально приблизились к крепости. Так же и мы сделали бросок наверх и защищались изо всех сил. Но каменный дождь, который беспрерывно обрушивался на башни, крыши и людей, сломил и сковал боевой дух. И, кроме того, выданными тайными путями больше нельзя было воспользоваться, прервалось снабжение продуктами питания. К этому прибавилось начало зимы. В стенах Монсегюра голодали, мерзли и умирали.

Было ли дело в настойчивости его тона, но я поверил, что видел своими глазами все, о чем он рассказывал. Я чувствовал, как холод касался моей кожи, ощущал боль пустого желудка, который ссохся от лишений, я испытывал глубокое сострадание и боль, которую принес каменный дождь. Все новые остроконечные блоки разбивали здания, разворачивали крыши и крушили целые стены. Кому посчастливилось, умирал тут же. Но многие были ранены, изувечены, и их крики звучали в моих ушах.

— Нет! — закричал я и вскочил на ноги. — Довольно этого безумия!

Кто-то крепко схватил меня. Близость дала мне тепло. Знание, что я не один, придало мне уверенности. Я взглянул в вопрошающее лицо, но оно больше походило на череп мертвеца. Возбужденный тик мускулов лица заставил дрожать бесчисленные шрамы. Изуродованные губы открылись, и я услышал с трудом переводящего дыхание человека в шрамах:

— Клянусь Повелителем Добрых Душ, он вспоминает! У него дар!

Я хотел спросить его, о каком даре он говорил, но пристальный взгляд темных глаз, который пронизал меня до самой души, остановил меня — крепче, чем оковы. Глаза увеличивались, и я окунулся в них, как в глубокое, бездонное озеро.

Из бесконечной дали я услышал долетавшие до меня слова, словно это шептал осенний ветер в пожухлой листве, но четко и настойчиво:

— Вспомни, Арман. Войди в поток времени, который не имеет значения — химера, созданная злом, чтобы позволять гнать людей за богатством и властью. Преодолей цепи твоего тела, взойти над стенами сегодня, плыви по реке воспоминаний. Стань единым с собой, каким ты всегда был!

У меня закружилась голова, заставив меня покачнуться. Кровать проломилась, нет, она разошлась по швам, как гнилое дерево, которое превращается в густую кашу. Стены задрожали, их контуры растворились. Пламя в камине окутало все, но я не чувствовал болезненного пожара. Все сжималось в красном пламени, проглатывалось им, последним было усеянное шрамами лицо — и я с ним…

…Нас было шестеро, и мы стояли в большом зале, который скудно освещался только несколькими настенными свечами. Но это было неважно, потому что был другой свет. Зеленый теплый свет сиял в центре помещения, он исходил от каменного алтаря, который тяжеловесно вырастал из каменного блока. Зеленый свет вызывал священный трепет и в тоже время — надежность, доверие. Это было сияние власти давать и забирать, сияние становления и завершения.

Двое подошли к алтарю. Я знал их имена — Бертран де Марти и Жервэ, епископ и его Filius maior. Свет окрасил их сверхъестественным блеском, пронзил их, словно они не были существами из греховной плоти. Принес ли жар искупление? Я ощутил, как наполняюсь радостью и счастьем и страстно желал также окунуться в теплый зеленый свет, чтобы очистить душу его огнем.

— Мы стоим перед тобой, камень света, ты — сила Творца, — сказал Бертран.

— Мы хранили тебя для добра, чтобы уберечь от зла. Но зло могущественно, и стены нашей крепости падут. Поэтому ты должен покинуть Монсегюр, должен погасить свой теплый, светлый огонь в холодной, темной ночи.

Бертран и Жервэ упали на колени, и мы последовали их примеру. Вместе мы читали молитву «Отче наш». Потом оба поднялись перед алтарем. Жервэ держал маленькую неброскую деревянную шкатулку, пока руки Бертрана окунулись в центр зеленого пламени. Заворожено я следил за каждым движением, ожидая, что руки епископа опалятся и превратятся в пепел. Но они возвратились обратно из огня, который сжался, и потом потух, словно никогда и не горел.

Теперь только свечи бросали тусклый свет в темноту, и я неясно увидел камень в руках Бертрана — темный, зеленый. Смарагд, солнечный камень! Но теперь, так как он больше не сиял, то и не производил сверхъестественного или даже божественного впечатления — скорее, обычное, разочаровывающее. Епископ положил его в деревянный ящичек, который был украшен большим металлическим замком. Бертран запер ящичек и спрятал ключ.

— Солнечный камень, камень света и смерти, потух, и никто не знает, осветит ли он когда-нибудь еще наши души. Возьмите его себе, братья, и спрячьте в надежном месте. Подойди, брат Амьел-Аикар!

Мое сердце забилось сильнее, он имел в виду меня. Я поднялся, подошел к епископу и его filius maior, взял влажными руками ящик. Гордость, страх и счастье двигали мной. Я был горд тем, что избран как хранитель солнечного камня. Я страшился ответственности; соверши я ошибку, — и смарагд из короны Люцифера будет навеки потерян, или еще хуже — попадет в руки зла. Но счастье быть так близко рядом с божественной властью заглушало все, опьянило меня, как аромат дурманящей травы. Едва ли я осознал, как подошли один за другим брат Хуго, брат Пуатвен и брат Удо, чтобы взять такие же закрытые ящички — ниже и длиннее, чем мой.

Серьезно и проникновенно епископ Бертран сказал:

— Каждый из вас несет часть власти — камень света и разделенный на три части план мировой машины. Вместе вы составляете силу творения и уничтожения. Потому берегите и храните их хорошо, чтобы все четыре дара не попали к дреговитам. По крайней мере, один из вас должен от них уйти!

Мы еще раз прочитали «Отче наш» и покинули зал по длинному запутанному переходу без окон и света. Только свеча, которую взял с собой Жервэ, выхватывала у тьмы куски голубого камня. Пол был шероховатым, неровным, идеально созданным для того, чтобы споткнуться. Холодное дыхание сквозняка, сопровождаемое голубоватым блеском ночного неба, сообщило о конце нашего пути. За стенами крепости возле крутого северного склона нас поджидала горсточка людей в доспехах и с оружием, возглавляемая Пьером Роже де Мирпуа, комендантом крепости.

Мрачно и молча за нашей спиной вырос замок последней надежды. На один миг я удивился, что не услышал постоянную дробь каменного дождя, уничтожающий жизнь и мужество осажденных. Потом я вспомнил о пятнадцатидневном перемирии, которое выговорил комендант с сенешалем Каркассонским на переговорах. Де Мирпуа дал заложников и выхлопотал, что всем осажденным, которые отреклись от катарской веры, будет сохранена жизнь. Пятнадцать дней требуется им, так он объяснил сенешалю, чтобы очистить их души и таким образом уяснить, хотят ли они жить как христиане или умереть как еретики. Но в действительности нам было нужно лишь время, чтобы разобрать старый, полузасыпанный потайной ход, о котором не знали предатели.

С наступлением дня срок истек, и поэтому брата Хуго, брата Пуатвена, брата Удо и меня спустили на веревках в глубину. Острые выступы скал ободрали наши платья и оставили глубокие раны на теле. Наконец, мы приземлились на маленький выступ скалы, и солдаты отпустили веревки; мы могли еще использовать их. Теперь мы четверо были одни с Божественной силой, которая, в неправедных руках, превратится во власть Сатаны.

В горной пещере мы спрятались на день. Когда широкое небо смешалось над горой бледно-розовый цвет с ночным черно-синим цветом, мы услышали крики и проклятия над нами, плач и крики. Мы видели длинную колонну побежденных, которая потянулась из крепости, цепь жутких, темных очертаний, которые спускались пешком в долину на фоне светлеющего неба. Все прошли мимо, и мы могли только догадываться о этом, что среди них были епископ Бертран де Марти, его filius maior Жервэ и Пьер Роже де Мирпуа.

— Отец Добрых Душ, не покинь их! — сказал брат Хуго шепотом, словно нас могли слышать вражеские солдаты глубоко внизу долины.

— Он не покинет их, как и нас! — уверенно возразил брат Удо, который подал нам хороший пример своим несокрушимым мужеством в последующие дни и ночи.

Позже мы увидели у подножия горы языки пламени, от которых понимались густые, черные столбы дыма. Дым окутал старую твердыню Монсегюр словно на прощание, прежде чем он рассеивался в беспокойный порывах ветра наверху. Мы надеялись, ветер донесет души в божественное небо, навстречу их спасению.

Более двухсот братьев и сестер отказались изменить своей вере и вошли с песнями в раздувающееся пламя костра, впереди всех — епископ, его filius maior и комендант. Это было гибелью Монсегюра, и теперь нас осталось только четверо, хранителей Божественной власти.

Солдаты обыскали крепость до последнего уголка в поиске тайны, которую мы унесли с собой. Мы переждали до ночи и совершили трудный спуск по достаточно свободной горной тропе. Неоднократно мы использовали веревки, чтобы преодолеть порой непроходимые отрезки пути. Ночь и последующий день мы провели в горной пещере, и лишь следующей ночью нам удалось покинуть Монсегюр — в изнеможении и с изодранным телом.

В лесу Баски мы встретили первого брата, Беренже де Лавлане, который должен был проводить нас. Он доставил нас в Монтэлу, который уже давно был прибежищем гонимых. Оттуда мы пошли в Аудеталь, к замку Уссон, где нас накормил брат Матеус. Мы, наконец, снова поспали в настоящей постели, с полными животами и в надежде, что преодолели самое худшее, даже если впереди у нас была большая часть пути. Каждый из наших помощников называл нам следующего, и никто, похоже, не знал весь путь к новому тайнику солнечного камня.

Несмотря на неопределенность нашего пути, я хорошо спал в стенах Уссона, пока что-то не разбудило меня — шум и короткий, резкий крик. Он шел слева, где находились комнаты Хуго и Пуатвена. Хуго лежал в своей постели, но неестественно вытянул свои ноги и руки. На его груди зияла рана, кровь била струей, как из сильного источника, пачкая рубашку Хуго и его одеяло. Я побежал дальше, в комнату к брату Пуатвену — и подоспел слишком поздно. Фигура человека наклонилась над кроватью и вынула кинжал из груди Пуатвена В левой руке нападавший держал маленький ящик, часть плана Пуатвена.

Незваный гость услышал меня и повернулся ко мне. Волнение и решительность отражало его лицо, в глазах горел нездоровый огонь:

— Чудесно, что вы пожаловали ко мне, брат Амьел-Аикар, это сократит мой путь.

— Удо! — с ужасом воскликнул я, и мое «почему?» замерло в жалобном кряхтенье. Шнур сдавил мне горло, мое сердце хотело разорваться, а руки и ноги, похоже, охватила морозная дрожь.

Мне не нужно было задавать вопросы, ответ лежал на поверхности. Епископ Бертранд ошибся, когда выбрал четырех самых достойных совершенных. Один был ни достойным доверия, ни совершенным в понимании истинно «чистых». Он поддержал наш побег, чтобы солнечный камень не попал в руки осаждавших врагов. Но, конечно, он хотел получить тайну для себя, в свои руки — в руки дреговитов, злой власти!

— Ваш путь заканчивается здесь, брат Амьел-Аикар, — прошептал Удо.

— И ваш тоже! — возразил я, более упрямо, нежели мужественно. — Вы не уйдете далеко. Брат Матеус будет гнаться за вами, остановит вас!

Удо улыбнулся и покачал головой:

— У меня есть помощники здесь в крепости, и лошади уже наготове.

Он прыгнул на меня, занеся жаждущий крови кинжал уже в смертельном ударе. Но его еще быстрее предотвратил брат Пуатвен, который еще не умер. Теперь он нетвердо выбрался из кровати, обхватил Удо и повалил его с собой на пол. В животе предателя торчал его собственный кинжал.

Я хотел было уже вздохнуть и позаботиться о Пуатвене. Но Удо стряхнул его с себя, поднялся со стоном и выкрикнул имена, которые я не знал — без сомнения, он звал своих помощников. Я не знал, кто это и сколько их. Но если бы они схватили меня, то у них оказались бы и солнечный камень, и план мировой машины — вся тайна. Призывающий голос епископа Бертрана снова зазвучал у меня в ушах: «Потому берегите и храните их хорошо, чтобы все четыре дара не попали к дреговитам. По крайней мере, один из вас должен от них уйти!»

Я побежал обратно в мою комнату, прижал коробочку со смарагдом к себе и спасался бегством по проходам неизвестной мне крепости, пугливо надеясь на то, что не повстречаюсь помощникам Удо. В какой-то момент я оказался на свободе, перед маленькой боковой дверью, которая вела за пределы крепости. Лишь мимолетно я подумал о том, чтобы попросить брата Матеуса о помощи. А что, если он тоже был предателем, или я попал бы в руки дреговитов из-за своего промедления?

Замок ворот быстро поддался, и я побежал в темную ночь по незнакомой местности. Я неоднократно падал, спотыкаясь о ползущие растения и папоротник. Однажды когда я уже хотел снова торопливо подняться, я услышал голоса и стук копыт. Шум становился громче, отчетливее.

— Да где же прячется этот проклятый Амьел-Аикар?

— Здесь, вот обломанная ветвь. Он не мог далеко уйти!

— Поскачем медленно и рядом, тогда нам наверняка удастся его обнаружить.

Я слышал мерный храп медленно приближающийся коней. Между старых вязов уже нарисовались контуры моих преследователей. Я лежал, прижавшись к земле, и едва не умер от страха. Не от страха за свою жизнь, чей конец когда-нибудь должен наступить, и моя душа только один шаг будет пронесена дальше в ее поисках спасения. Нет, я боялся за все души, которые будут потеряны, если дреговиты меня обнаружат.

Мой страх был так велик, что у меня закружилась голова, — и кроны деревьев высоко надо мной закружились в диком танце. Было чувство, что я птица, которая парит над лесом, над землей, над миром. Штормовой ветер подхватил птицу и бросил ее навстречу луне и звездам, сквозь пространство и время…

 

Глава 5

Белые против черных

Зайчики света, которые танцевали у меня перед глазами, были не звездами, а бликами каминного огня на моих подрагивающих открытых веках. Вытянувшись во весь рост, я лежал на кровати в подземной келье и увидел совсем рядом со мной ужасную морду монаха-призрака, причем она выражала беспокойство. Пот градом выступил у меня на лбу, который заботливая рука утирала смоченным платком. Постепенно я осознал: ужасный сон прошел, Здесь и Сейчас воцарилось вновь — я снова был я!

Мое облегчение было ничтожно. Слишком настойчив, слишком жизненным был мой сон. Мне все еще казалось, будто он по-прежнему не выпускает меня как демон глубокого моря, который вытянул свои мощные лапы из мира сна в мир действительности.

Гораздо приятнее мне показались потом мягкие руки моей сиделки Колетты. Пока девушка снова утирала мой лоб влажным платком, она улыбнулась мне ободряюще. Я испытал стыд из-за болезненного впечатления, которое она должна была получить обо мне. И все же я наслаждался, когда ее кожа касалась моей. Словно милый, приятный ливень окатил меня, только охотнее я бы теперь узнал, испытывали ли она подобное.

— Как ваши дела, Арман? — с участием спросил стоящий рядом с ней монах-призрак, что противоречило его пугающему лицу. От мысли, что я лежу в кровати этого существа, меня снова прошибло потом. — Я, пожалуй, потребовал от вас слишком многого, когда послал ваш дух в прошлое.

— Это сделали вы? — прокряхтел я сухим голосом и был благодарен за то, что Колетта поднесла к моим губам глиняную миску с водой. — Почему?

— Чтобы заставить вас сопережить тому, что вам кажется невероятным, если вы слышите это из моих уст.

— Постепенно это не показалось бы мне более невероятным. Кроме того, я вижу Монсегюр во сне не впервые. Только я не знал прежде, откуда у меня эти видения возникают во сне.

— Что вам снилось? — спросил монах-призрак с неожиданным волнением, которое сменилось приступом кашля. — С каких пор у вас эти сны?

— С тех пор как я живу в Северной башне Нотр-Дама, — ответил я и пересказал ему свои сны.

— Итак, с тех пор, как вы живете в Нотр-Даме, — он задумчиво закивал головой, и вдруг его пальцы вцепились с болезненной твердостью в мою левую руку. — Нет ли у отца Фролло своей тайной кельи, его ведьмовской кухни, совсем рядом с вашей?

Я подтвердил это и сказал немного удивленно:

— Вы хорошо информированы.

— Может, камень уже в руках Фролло? — вопрос был обращен не ко мне. Монах-призрак смотрел сквозь меня с неподдельным ужасом в глазах. — Или он уже разгадал загадку Фла-меля?

— Я едва верю в это, — сказал я и рассказал, как я наблюдал за Фролло у могилы Николая Фламеля и в полуразрушенном доме алхимика. — И потом, на собрании, когда великий магистр спросил Фролло о солнечном камне, архидьякон ответил, что он находиться буквально перед разгадкой тайны.

— О чем вы говорите, Арман, о каком великом магистре, о каком собрании?

— Об этбм вы должны бы знать, во всяком случае, один из ваших людей, очень хороший лучник, спас меня от тамплиеров.

— Я ничего не знаю, о чем вы говорите, — возразил он. — Расскажите мне обо всем по порядку!

Я поведал ему о моем полудобровольном проникновении в подземный мир острова Сите и о встрече тамплиеров или как они в действительности себя называли. Здесь в Париже явно ничто не соответствовало тому, за что выдавало себя. Порой я не был уверен даже в самом себе.

— Я не имею понятия о собрании и месте, на котором оно состоялось, — тихо сказал мой странный хозяин. — Тем более, о том, кто этот стрелок. Он действовал не по моему поручению.

— Вам так же мало известно и о жнеце Нотр-Дама, не так ли? — мой тон был ироничнее, чем я сам того хотел, так неуверен я был.

— Вы мне не верите, Арман?

— Кому же я должен верить, если никто не является тем, за кого себя выдает? Если вы подвергаете сомнению и Бога и Сатану!

— Не Бога и Сатану, а только ошибочную веру, которую распространяют священники. Вмешательство неизвестного стрелка означает, что не долго существовать игре только белых и черных.

Я не понял и сказал ему об этом.

— Вспомните о знамени тамплиеров, которое вы видели. Черный и белый его цвета, цвета тьмы и света, — он указал на шахматную игру с раскрашенными белыми и черными фигурами. — Белые борются против черных за солнечный камень, и шахматная доска — улицы Парижа.

— И себя вы считаете белыми игроками, — предположил я. В моем голосе опять проскользнула насмешка. Что-то в глубине меня подталкивало ранить монаха-призрака. — А Фролло — тот, кто движет черными фигурами на доске.

— Последнее вдвойне неправильно. Фролло может быть в одном лице и королем и королевой, так опасны его ходы. Но и он сам фигура на игральной доске. Кто знает, возможно, он даже считает, что относится к белой партии, как и многие из его соратников. Ликвидацией материального они хотят спасти души, и при этом они слепы и не видят, что ими руководит Сатана.

Я измученно застонал:

— Сатана — черный игрок?

— Он управляет ходами, за властной рукой может даже скрываться человеческая личность. К сожалению, вы не могли видеть его лицо, иначе я бы сейчас знал, кто мой главный противник!

— Великий магистр?

— Да! — монах-призрак тяжело вздохнул. — Он должен быть очень могущественным, не только негласно. Я предполагаю, что он даже находится в ближайшем окружении короля. Только так он сумел заполучить столько союзников в правительстве и Церкви. К тому же Людовик сам пару раз посещал отца Фролло и просил его о совете алхимика.

— С какой целью?

— Королю постоянно нужны деньги, и он боится, что конец его жизни близок. Как раз те случаи, которые всегда помогали алхимикам соблазнить легковерных. Они обещают золото и эликсир жизни, но до сих пор еще никто не сдержал обещания. Даже Фролло, иначе у дреговитов золота было бы в избытке и им не пришлось ругаться с Марком Сененом.

— Ах, да, этот странный пленник. Что же в нем такого?

— Он обнаружил, что в королевской казне есть плохие деньги, монеты с недостающим весом, выпущенные дреговитами и обмененные на настоящее золото. Сперва они заставили Сенена молчать. Когда он не смог больше играть по правилам их нечестной игры, они заставили его исчезнуть. Теперь они держат его в неизвестном месте. Вероятно, они хотели выяснить под пытками, что ему известно и кому он еще что-либо рассказал.

Что-то передернулось в Колетте. Дрожь прошла по ее руке, и вода выплеснулась из-за краев миски, оставив большое пятно на матраце. Для такой молодой девушки слова монаха-призрака, должно быть, звучали чудовищно. Как и для меня.

Я сел на кровати и громко рассмеялся своему собеседнику прямо в ужасное лицо.

— Уж не хотите ли вы мне рассказать, — фыркнул я, — что Сатане нужны деньги?

— Но именно так оно и есть, — возразил он и указал снова на шахматную доску. — Его шахматные фигуры — люди, которые хотят есть и пить, которые хотят быть вознаграждены за свои услуги — пока они не действуют по идейным соображениям. Когда Сатана создал мир материального, видимый мир, он подчинился его законам. О да, ему нужны деньги, чтобы вести войну, чтобы найти солнечный камень!

— Мы с этим опять оказались в Монсегюре. Что произошло с Амьелом-Аикаром? Его обнаружили помощники Удо?

— Нет, Господь не покинул его. Амьел-Аикар отправился туда, где преследователи предполагаемых еретиков меньше всего ожидали найти их большее сокровище, в Париж. Сюда пришел, считайте это иронией судьбы, и Удо.

— Он выжил?

— Как бы он иначе добрался до Парижа? — монах-призрак, казалось, немного разозлился моим вмешательством. Его приступы кашля стали чаще и сильнее. Он явно хотел скорее дойти до конца. — Остановимся пока на Удо, который принес чертежи мировой машины в Париж. Вы явно с интересом выслушаете, что стояло за этим. Итак, чтобы разбудить силу трансмутации, которая телесное превратит снова в духовное, требовался не только солнечный камень. Также важна для осуществления плана и мировая машина, которая придает смарагду лишь раскрытие его силы. В Париже машина была построена где-то тайно.

— Она была построена Удо?

— Нет, великим ученым, который, к сожалению, посвятил свои способности службе дреговитам. Он приехал из Каталонии, звался Раймон Люлль и был назван Раймондом Лулли-ем, — он указал на стену книг. — Там стоит его важнейший труд «Arc magna et ultima». Конечно, machina mundi, машина мира, осталась тайным предприятием. Знаменит Луллий стал благодаря своей мыслящей машине, инструменту для соединения хода мыслей. С ней мы сейчас работаем. Дреговитам не хватало всего лишь смарагда. Они надеялись найти на Востоке другой осколок из короны Люцифера или, по крайней мере, указание, как можно запустить мировую машину без солнечного камня. Около 1300 года Луллий отправился как миссионер и создал многие миссионерские дома, — в том числе и в Париже, — в первую очередь для обращения жителей Востока в свою веру, в действительности же, чтобы использовать их знания. Но, слава Господу, дреговиты тут не преуспели. Наконец, Луллий сам отправился в путешествие на Восток и зашел там слишком далеко: около 1315 года местные жители забили его камнями.

— А Амьел-Аикар, что произошло с ним?

— Он нашел в Париже живущих в укрытие истинно «чистых» и передал епископу солнечный камень. Позже смарагд был передан вашему коллеге Николаю Фламелю.

— Моему коллеге?

— Он был известным писцом, пока не разбогател благодаря своему большому уму. Богатство он использовал не для себя, а для дел истинно «чистых». Он разработал идеальный план, чтобы спрятать солнечный камень. Под знаменем благополучия он жертвовал деньги для многих парижский церквей и сам руководил их строительством. Но в действительности он спрятал наше тайное знание в храмах Божьих, что казалось необходимым, так как дреговиты становились все более могущественными, — монах-призрак скривился. — К сожалению, с его смертью более чем шестьдесят лет назад сведения, где спрятан солнечный камень, пропали. Все, что мы сумели выяснить — он спрятан где-то в соборе Парижской Богоматери. Некоторые полагают, что решение тайны кроется в украшениях портала.

— Поэтому портал так часто бывает в моих снах, — вздохнул я и тут же стал гадать, откуда мой разум во сне знал тайну. — Поэтому-то отец Фролло засиживается в Нотр-Даме, и поэтому вы послали меня туда.

— Белые делают ход, черные — следующий, белые бьют черных, черные бьют белых — и так идет игра. И иногда важные фигуры уходят с поля — как Филиппо Аврилло. Он был близок к тому, чтобы внедриться в ряды врагов. Деньги целестинца, которые он предложил дреговитам как щедрое пожертвование, были его приманкой. Но, видимо, они разоблачили его. Этот Жиль Годен крутился вокруг Отеля-Дьё в День Трех волхвов, когда я встречался с братом Аврилло.

— И теперь они выследили меня, — сказал удрученно я. — Возможно, они еще вчера вечером узнали меня!

— Я так не думаю. Фролло не дал бы вам уйти. Может быть, он о чем-то догадывается, однако он ничего не знает о вашей миссии.

— Он не отпустил меня, он отослал меня — не больше, не меньше.

— Чтобы шпионить за вами, как показывает то нападение на ростовщика. К счастью, Леонардо и его спутники убили всех людей, которые принимали участие в нападении. Никто не может вас выдать, и вы можете продолжать играть вашу роль.

В ужасе и гневе я вскочил и ударился головой о балдахин кровати, так сильно, что от боли я был вынужден опуститься обратно на набитый соломой матрац. Пришлось выразить свое возмущение сидя:

— Вы не думаете же, что я вернусь в Собор?

— Вы должны это сделать, Арман! Будьте уверены, я буду охранять вас, все будет как нельзя хорошо.

— От жнеца, которого вы не знаете? От великого магистра, который для вас загадка? От таинственного стрелка?

— Этот, по крайней мере, не относиться к нашим противникам.

— Но не к вашим союзникам, иначе вы должны были его знать.

Монах-призрак рассуждал вслух:

— Возможно, он принадлежит к египтянам, что бы означало, что они уже очень далеко продвинулись.

— Вы говорите о цыганах? Они тоже ищут этот проклятый солнечный камень? — спросил я и уже знал, что монах-призрак подтвердит. Почему иначе великий магистр тамплиеров в маске побуждал отца Фролло выступать против цыган?

— Не египтяне ли ищут смарагд! — выпалил мужчина с лицом мертвеца. — Тамплиеры выкрали его на Востоке, в одном считающимся святым храме. С тех пор хранители поруганной святыни отправились по странам, чтобы вернуть их сокровище, одетые, как самые бедные цыгане, которых можно себе представить. С упорством, хитростью и коварством — они подделали себе даже папские охранные письма — они шли по следу солнечного камня. В 1419 году они добрались до Франции и могли беспрепятственно осуществлять свои планы в разрушенной войной стране. Кого волновала пара бедных цыган, когда англичане воевали против французов, а французы — против бургундцев! Восемь лет спустя египтяне стянулись в занятом проклятыми англичанами Париже. Герцог, граф и десять так называемых рыцарей с их свитой из восьмидесяти человек. Их поставили в Сен-Дени под надзор мертвых королей и прогнали, наконец, из города.

— Вероятно, англичане тоже искали в Париже камень из короны Люцифера, — предположил я немного кисло и совершенно несерьезно.

Монах-призрак кивнул с очень серьезным выражением лица:

— Это также предполагают истинно чистые; поэтому они делали все, чтобы Париж снова оказался в руках французов. Английская оккупация и прибытие цыган помешали бы поискам камня. К сожалению, приступ девственницы в 1429 году потерпел неудачу, и Париж остался на долгие семь лет в руках проклятых англичан.

— Ну, теперь вы хотите поведать мне, что и Жанна-Дева была одной из «чистых»?

— В некотором роде, да, но, скорее, инструментом, мечом в наших руках. Она была бедной необразованной крестьянской девушкой, которая чуть не сошла с ума от голосов в голове. Мы придали ее бесполезному существованию смысл и внушили ей, что Бог говорит с ней. Воодушевленной верой в свою божественную миссию, юной деве чуть не удалось прогнать проклятых англичан. Но из-за предательства дреговитов бедняжка попала в плен, а в итоге — на костер. Предательство определило и кончину ее брата по оружию, маршала Франции.

— Вы говорите о Жиле де Реце? — поинтересовался я с ужасом.

Маршал Франции, явно герой в войне против англичан и бургундцев, был казнен в октябре 1440 года в Нанте. Никто не считал наказание несправедливым, Жиль признался, что убил больше, чем сотни детей самым жестоким образом, чтобы понравиться Сатане. Многие из его жертв он изнасиловал, перед тем как убить, некоторых потом. Тюрьмы его замков нашли полными остатками скелетов и пеплом сожженных тел. Я знал эту историю хорошо, в Сабле и сейчас рассказывают каждому ребенку ее, потому что Жиль де Рец командовал там местным гарнизоном с 1427 по 1429 годы.

— Господин де Рец стал жертвой дреговитов, — объяснил монах-призрак, словно прочитал мои мысли. — После того как они убили Жанну, они лишили его чести и достоинства. Его разум помешался. Может быть, он слишком много пробовал сок мандрагоры, который должен был давать деве.

— Это зачем? — вмешался я.

— Мандрагора изменяет сознание, делает его восприимчивее для действительных или только воображаемых воздействий.

— Даже если Жиль де Рец принял этот сок, он совершил свои злодеяния в состоянии безумия?

— Злодеяния? Чепуха, это был заговор! Герцог Бретани и его канцлер, епископ Жеан де Малетруа, оба коварные дреговиты, лишили Жиля де Реца авторитета и жизни — чтобы прибрать к себе его сокровища.

Я взглянул на шахматную доску и тихо сказал:

— Вы заявляете — белые против черных и черные против белых, как вам это угодно, а правда расплывается в сплетнях и россказнях.

— Не существует правды, есть только правильный взгляд на вещи! И я попытался сообщить его вам. Вы распознаете его, когда вернетесь в Нотр-Дам и серьезнее займетесь отцом Фролло.

У меня появился неприятный привкус во рту, и я сплюнул.

— Что за причина должна у меня быть, чтобы возвращаться в Нотр-Дам?

— Спасение мира, избавление душ от проклятия — не достаточная причина для того?

— Покиньте свой подземный мир и расскажите обо всем прево или епископу. Костер быстро просветит ваш запутанный разум!

— Это, пожалуй, единственное мучение, которому меня еще не подвергали…

Его шрамы подтверждали эти слова, и в тот же момент я испытал сочувствие.

— Арман, если вы не хотите это сделать для мира, тогда сделайте это для Колетты, которой вы многим обязаны.

— Я благодарен за ее уход, но достаточная ли это причина, чтобы требовать взамен мою жизнь?

Едва я сказал это, как показался себе убогим, трусливым червем, который прячется от голодной вороны. Так я явно не расположу к себе красивую Колетту.

— Без Колетты вы бы давно распрощались с жизнью. Она была вашим ангелом-хранителем — с тех пор, как вы переступили порог Нотр-Дама.

Монах-призрак протянул что-то вперед, тряпку. Нет, это были волосы, борода. Когда он поднес ее к лицу Колетты, я узнал нищего Колена — только моложе, без многочисленных шрамов. Как часто за прошедшие недели я выглядел глупцом! Как глупый ребенок, которому выдают правду маленькими дозами, чтобы не перегрузить. Или чтобы не разозлить, потому что еще в нем нуждаются… Монах-призрак, отец Фролло, итальянец Леонардо, даже Колетта — все они играли со мной, двигали и передвигали меня туда сюда, как это им было угодно.

— Это, должно быть, борода, которую я нашел на месте нападения, когда я преследовал нищего и услышал, как кричала женщина, — сказал недовольно я. — Колетта видимо забрала ее снова, когда она якобы случайно упала на меня у толстухи Марго.

Колетта улыбнулась мне, но ее черты лица были напряжены:

— Вы очень умны, месье Арман.

— Нет, я глупец, несказанный чурбан! — выпалил я. — Иначе я бы давно разоблачил этот маскарад!

— Колетта обладает многими талантами, — сказал монах-призрак примирительно. — Она умеет притворяться, как актриса, а как карманная воровка она будет половчее многих, кто зарабатывает себе на пропитание на улицах Парижа этим подозрительным искусством ловкости.

— Мило для нее, — пробормотал я, окончательно решив не отступать от отказа, порожденного моей задетой гордостью.

— Сердитесь на меня, Арман, но не на Колетту. Как я уже сказал, без нее вы бы уже в День Трех волхвов обеднели бы, когда…

— Таковым я был в действительности, — прервал я монаха-призрака. — Когда я проснулся утром возле Нотр-Дама, Колен или Колетта исчезли, а мой кошелек был так же пуст, как и желудок.

— Это была не я, — тихо сказала Колетта. — Другой нищий применил свое искусство опустошения кошельков против вас.

— Ничего об этом не знаю и не хочу говорить, — продолжил монах-призрак. — Не жалуйтесь из-за своих денег, будьте лучше благодарны за вашу жизнь, Арман! Вы бы попали под копыта убийцы Годена, из совпадения ли или потому что нотариус видел вас вместе с Аврилло, если бы Колетта не предупредила вас.

— Это были вы?

Я взглянул в заботливые глаза Колетты и почувствовал себя плохо, дурно. Мое ли грубое поведение стало причиной этой глубокой боли, которую я прочитал в ее глазах? Тут же я понял, насколько эта мысль возникала из тщеславной самооценки.

— Подумайте, не должны ли вы что-нибудь Колетте, Арман! — сказал монах-призрак и следующим махом выложил:

— Жизнь ее отца за вашу.

Когда я вопросительно взглянул на Колетту, она сказала тихим дрожащим голосом:

— Мой отец — Марк Сенен. Когда они схватили его, мне удалось убежать. С тех пор я пытаюсь выяснить, где они держат его. Моя мать умерла рано, как и мои сестры и братья, у меня остался только отец. Если бы я только знала.Сотрясаемая судорогами плача, она упала мне на колени. Я обнял ее и гладил рукой по голове, наслаждаясь ее теплом и ароматом.

Сочувствие и симпатия к Колетте овладели мной, посылая теплые волны по всему телу. В этот момент я бы все сделал для этого беспомощного, нежного, теплого, удивительного существа в моих руках.

Я бы даже вернулся в Нотр-Дам, но это казалось — и я признаю мое облегчение по этому поводу — ненужным. Марк Сенен должен быть заточен где-то, куда поместили сумасшедшего в 1465 году.

Все, что я мог сообщить об этом, я уже прочитал в книге Гренгуара.

Я поведал Колетте и монаху-призраку об этом и добавил:

— К сожалению, Гренгуар не записал, где находится эта темница безумного.

— В Консьержери, — сказал монах-призрак. Колетта повернула к нему залитое слезами лицо.

— Там держат взаперти моего отца? Мы должны его освободить, немедленно!

— Так быстро, как это возможно, но не опрометчиво. Я все подготовлю. Колетта, иди умойся и отдохни немного, это поможет тебе.

Послушно, но все же немного колеблясь, она удалилась. Только нехотя я позволил ей уйти. Ее прикосновение и тепло доставляли мне удовольствие. Я желал дольше держать ее в своих руках и ласкать. Колетта, казалось, обещала любовь и склонность, гораздо больше, чем бурная, но чистая страсть, которой я наслаждался в руках Антуанетты.

— Как я вижу, вы теперь готовы нам помочь, — сказал монах-призрак.

Я попытался больше не думать о Колетте. Мой собеседник был хитрой лисой, он хотел использовать мое примирительное настроение. Поэтому я возразил сухо:

— Теперь, когда вам известно, где находиться отец Колетты, я уже помог вам. Для чего я должен подвергать себя опасности, возвращаясь в Нотр-Дам?

— Сделайте это ради себя, ради вашей души! И возможно, ради меня.

— Радивас? Я не знаю даже вашего имени. Кто вы, чтобы требовать от меня такое?

Монах-призрак печально взглянул на меня и сказал:

— Вы видите перед собой человека, который в большей степени виноват перед вами. Я — ваш отец, Арман.

 

Глава 6

Логическая машина

Я сидел на краю кровати и, оцепенев, смотрел на него, молча и неподвижно — но лишь внешне. Внутри у меня все бушевало, раздирало мои внутренности, смешало все мои чувства, кровь бешено стучала в моих жилах и в следующий момент застывала, как под порывом ледяного зимнего ветра. Никогда прежде я не испытывал таких противоречивых эмоций, и тут же чувствовал себя опустошенным, сидел, как парализованный, словно тяжелая глыба скалы привалила меня, сковала всякое движение и выдавила жизнь из моего тела. Что я должен сказать, что сделать?

Сперва монах-призрак хотел забрать у меня моего Бога и доказать мне, что Сатана создал мир — с деревьями и кустами, животными и людьми. А теперь он разрушает все, что я придумал себе об отце. То, что он благородный, но свергнутый и преследуемый принц, который не может открыться своему сыну, потому что не хочет подвергать его опасности. То, что он мудрец, ищущий путь познания, которого бы только обременяли жена и ребенок. То, что он богатый купец, новый Жак Кёр, находящийся постоянно в пути к далеким побережьям со своей флотилией кораблей, нагруженных бесценными товарами. И теперь это безобразное подземное существо хочет разрушить все — честь, мудрость и богатство, — заявляя, что он мой отец! С криком ярости и возмущения я вышел из своего оцепенения, вскочил с кровати и бросился на монаха-призрака. Как хищник, который защищает свою добычу, я был готов повалить человека и разодрать на части. Но он был ловок в движении, как и во лжи. Всего лишь один небольшой шаг в сторону — и мой прыжок попал в пустоту. Я споткнулся о табуретку, на которой сидел вначале, и растянулся животом на холодном твердом полу. Я лежал там как крестьянский рохля, который не способен даже толком пнуть другого ногой. От ярости и отчаяния я был готов рыдать, однако я не доставил такой триумф моему мучителю.

Он стоял надо мной и смотрел на меня с сочувствием.

— Я понимаю, что вами движет, Арман. Это явно не лучший момент для воссоединения отца с сыном. Но мне это показалось необходимым.

— Вы понимаете, что мной движет? — спросил я и, покачиваясь поднялся на ноги. У меня было ощущение, что пол дрожит под ногами, в действительности, дрожали мои ноги. — Испытывали ли вы, отец, хоть долю того, что сейчас движет мной? Или вам это безразлично, потому что вы вовсе не мой отец? Если вы монах, то как вы могли зачать детей?

— Это умеют все монахи, большинство из них делают это, и многие даже в том преуспели. Я никогда не называл себя монахом. Моя ответственность гораздо больше, чем у самого простого монастырского брата, и больше чем грех, который я взял на свою душу.

Я схватил его за правую руку и затряс.

— Не говорите загадками, скажите мне, наконец, кто вы на самом деле!

— Это я и сделал.

— Ваше имя! — закричал я. — Назовите мне ваше имя!

Я так сильно встряхнул его, что он потерял равновесие и упал на колени. Тут он посмотрел на меня и затянул монотонную песню хрипящим, слабым голосом, измученным кашлем:

Того Ты упокой навек, Кому послал Ты столько бед,

Кто супа не имел в обед, Охапки сена на ночлег,

Как репа гол, разут, раздет — Того Ты упокой навек!

Того кто его не бил, не сек? Судьба дала по шее, нет,

Еще дает — так тридцать лет. Кто жил похуже всех калек —

Того Ты упокой навек!

Последние звуки перешли в кашель, который окончательно повалил его на пол. Там он вертелся, как червь. Он кашлял кровью, которая выступила на его дрожащем рту, измазала подбородок и образовала под ним розоватую лужу. Я уже было испугался, что с кашлем он выплюнет все свои кишки из нутра. Постепенно он пришел в себя, вытер рукавом лицо и посмотрел на меня снизу вверх.

Он все еще стоял передо мной на коленях, словно ждал, что я прочту ему приговор.

Я отступил на два шага назад, из страха, — я в том признаюсь, что из страха перед правдой.

— Почему вы поете песню об этом висельнике Вийоне?

— Вы же поинтересовались мной, Арман, и я рассказал вам мою историю.

— Вашу историю? — я спросил бесконечно медленно, словно был глух и непонятлив как Квазимодо. — Тогда вы хотите сказать, вы — Франсуа Вийон, висельник, развратник, сочинитель баллад?

— Я был бродягой и подзаборным поэтом, прежде чем я стал другим. И именно поэтому я понимаю ваше возмущение, когда вы слышите, что я ваш отец. Я испытывал точно такие же чувства, когда мой приемный отец Гийом де Вийон объявил однажды, что должен изменить не только мой дух, но и мое тело. И также мне предстояло тогда узнать, что большая ответственность лежит на мне, ответственность, слишком великая для одного человека.

Он захотел подняться, но кашель лишил его сил. Если бы я не подхватил его, он бы снова упал. Я подвинул ему стул у камина и принес вина. Мой гнев улегся, его сменило любопытство. И сочувствие.

— Проклятая жизнь, которую я веду, — сказал он после долгого глотка. — Во влажных, холодных подземельях или в продуваемых лесах я подорвал свое здоровье. Я давно пережил положенное мне время и рад, что смогу, наконец, исповедоваться перед вами.

— Я не священник, — отрезал я.

— Я не молю о прощении, я надеюсь только на понимание. Как сказать, и мне тяжело далось поверить моему отцу. Его бросили в Консьержери и хотели заставить молчать, его — епископа добрых людей. К счастью, до меня дошла его весть. Я собрал остатки «братьев раковины», и в рукопашном бою мы освободили тогда Гийома де Вийона в год Великой Чумы. За два года, которые остались ему, он обучил меня всему, что знал сам, чтобы я продолжил поиск солнечного камня. И он поведал мне нашу родословную, что наш предок был тот Амьел-Аикар, который так же ускользнул из смертельной ловушки Удо, как выбрался с отвесной высоты Монсегюра. Мы назначены быть хранителями смарагда. Поэтому, Арман, у вас были видения, и поэтому я смог сделать его воспоминания вашими. Сила смарагда, которой вы подвергались в Нотр-Даме, усилила теперь эту способность. Камень сохраняет воспоминания, мысли и сны, как это не умеет дух человека.

— И вы просто так переняли роль своего отца?

— Это было моим предопределением. С тех пор я брожу по улицам Парижа, и некоторые называют меня монахом-призраком. О Франсуа Вийоне остались только старые песни.

— Когда я появился в этой истории? И если вы мой отец, то кем была моя мать?

— Она была красивой девушкой из Реймса, дочерью бродячего певца по имени Гиберто. Помимо привлекательного личика, обрамленного огненно рыжими кудрявыми волосами, она обладала прекрасным голосом, потому ее называли Шантфлери, поющий цветок. Ее настоящее имя было Пакетта. Меня на десять лет сослали из Парижа, и я нашел приют в доме Гиберто, что меня очень обрадовало. В действительности я был рад, когда Пакетта Шантфлери позволила мне прыгнуть в ее кровать. Ее отец скоро умер, и я продолжил его дело. Сочинительство и пение — в этом я знал толк. Я скоро привык к спокойной жизни любимого мужа и патриарха. Да, мое семя пало в красивый цветок, и когда она разрешилась бременем, то родила сразу двоих сыновей — братьев, но очень разных.

Когда он рассказывал о Пакетте Шантфлери, лицо Вийона оживилось. Даже казалось, исчезли шрамы, словно чистота и красота заколдовали его лицо. Но это был лишь обманчивый лик его воспоминаний. Теперь, когда он рассказывал о рождении, его лицо приняло прежнее выражение — опустошенное, безжизненное, мертвое.

— Было так, словно природа решила дать одному ребенку красоту матери, а другому — уродство отца, приобретенное в боях и от пыток, — продолжал Вийон. — Один сын был безупречен, с нежными чертами лица и чистой кожей, другой же — отвратительный горбун, покоробленный как железо, которое слишком долго пролежало в огне кузнеца. Я хотел сохранить жизнь обоим моим детям, но поползли злые слухи. Горбун, как и сейчас, считался порождением дьявола, и шпильман в глазах людей стоит не Бог весть как высоко. Нам угрожали, за нами подсматривали, над нами насмехались. Уже не на шутку поговаривали, не отправить ли нас на костер. Это, а также осознание, что наш изуродованный сын никогда не будет иметь спокойной жизни, привели меня к решению убить его.

— Вашего собственного сына? Вийон печально кивнул головой.

— Вы не понимаете, Арман? Я должен был сделать это, чтобы спасти вас и вашу мать! Но Пакетта думала иначе, чем я. Она был слабее или сильнее — считайте, как хотите. Однажды утром она исчезла. Горбуна, которому мы так и не дали имени — такой бесперспективной нам казалась его юная жизнь — она забрала с собой. Ее видели по дороге в Париж, и я боюсь, если это верно, черная смерть забрала их обоих.

— Вы больше не искали их?

— Это было невозможно, в это время пришел крик моего отца о помощи. Я должен был возвращаться в Париж, что мне было запрещено под страхом смерти. Но кто мог предположить, что я приду именно в чумной город! Вас я оставил у набожных братьев в Сабле, подальше от всех, но все время был в курсе ваших дел.

— И все же вы оставили меня в неведении, ничего не сказали мне, кто мой отец и кто моя мать!

— Что же я должен был сделать?

— Вы могли забрать сына к себе.

— Сюда? Как я должен был заботиться о вас, находясь сам в розыске, всеми преследуемый, которому угрожают и день и ночь?

— Но сейчас же вы раскрыли себя!

— Потому что я нуждаюсь в вашей помощи. Не только я, все добрые души нуждаются в вас. Вы можете стать спасителем, Арман. Я предвидел это с первого дня и назвал вас поэтому Сове, спаситель. Когда я почувствовал, что дела в Париже обострились, что победа белого или черного не за горами, я велел прийти вам.

— Вы ошибаетесь, — я нагло ухмыльнулся ему. — Я был вынужден покинуть Сабле, потому что мой покровитель застал меня в положении, которое раньше вас явно возбуждало к пошлым балладам.

— Нет, вы ошибаетесь, Арман, если верите в совпадение. По моему распоряжению мессир Донатьен Фрондо был вызван на освидетельствование, которое уже давно было выполнено. Поэтому он вернулся неожиданно раньше. Невидимыми духами мои люди следовали за вами по пути в Париж.

И правда, Вийон умел мастерски сбить меня с толку. Любой даже такой маленький триумф, который, как я думал, одержан над ним, он превращал в моментальное поражение. Мой гнев вернулся. Если он говорил правду, то он обращался со мной, как с животным или безвольным рабом. Если же он лгал мне, то еще меньше было поводов думать о нем дружелюбно.

— У вас есть ответ на любой вопрос, — промямлил я.

— Это не доказывает, что я говорю правду?

— Это может так же доказывать, что вы хорошо преподносите свои дела, чтобы заставить меня дальше играть в вашу игру.

Это была дрожь его шрамов, слабая тень вымученной улыбки — или только отражение огня? Я не хотел думать об этом.

— Недоверие хорошо и для нас даже жизненно важно, важно для выживания, но не нужно быть обидчивым. Вам требуется доказательство, что я ваш отец?

— Да!

Теперь он действительно улыбался, только недолго. Это было как погружение в горячую ванну или в приятные воспоминания.

— Когда Пакетта родила вас и вашего брата, я велел пометить вас. Каждому выжгли маленькую раковину, чтобы братья раковины знали, что вы — дети их короля.

Найдя в себе новые силы, он поднялся и подошел к двери, которую только приоткрыл. Он что-то крикнул в пространство, и немного погодя пара человек внесли два больших, почти по пояс высотой, зеркала. Они установили их так, чтобы отполированный металл одного отражался в другом. Один из людей положил мою высушенную одежду на кровать. Они снова покинули помещение, и Вийон приказал мне раздеться.

— Зачем? — спросил неуверенно я.

— Чтобы снова надеть вашу одежду, и чтобы я смог продемонстрировать вам обещанное доказательство. Раковина находиться на вашей правой ягодице.

Я разделся, у меня слегка закружилась голова Наконец, подумал я, что понял, почему меня назвали у мэтра Обера «братом раковины». И действительно, когда я стоял нагой между зеркал, я увидел — впервые в моей жизни — маленькую точку, не больше подушечки пальца. При поверхностном взгляде ее можно принять за родинку, но посвященному она открывалась в форме раковины.

— Вы верите мне, наконец, Арман? Только ваш отец мог это знать.

— А вот и нет! — презрительно пробурчал я в нос, пока надевал одежду, потому что считал, что разгадал Вийона. — Каждый, кто видел меня хоть раз без штанов, мог это знать — любой банщик и любая женщина.

— Я не банщик и, видит Бог, не женщина.

— Но к вашему союзу относятся трое итальянцев, которые привели меня сюда, когда я переодевался, они видели меня, как и вы сейчас, нагим! Колен или Колета, впрочем — тоже!

Вот оно! Наконец, настал мой триумф, последний удар, решающий толчок. Даже такой пронырливой старой лисе нечего возразить. Он обескуражено смотрел на меня, медленно покачал головой и пробормотал:

— Тут ничего не поделаешь, вы просто не хотите дать себя убедить.

— Я просто не хочу дать провести себя, — возразил я довольно надменно, но не совсем победоносно. Ведь что триумф, который я испытывал, был триумфом обиженного сына над отцом, местью за долгое разочарование тому, кому он, наконец, может отплатить. И это, возможно, не сходилось с доказательствами: что не принимал разум, душа моя давно уже приняла. Поэтому я согласился, когда Вийон предложил из последних сил и доброй воли спросить итальянцев и Колетту, и, если необходимо, поклясться святой клятвой в истине своих слов.

— Это очень серьезно, — добавил он. — Нам, чистым, запрещено клясться. Отступления от правила позволены только в крайне исключительных случаях.

Он провел меня по своему подземному царству в удаленную комнату, из которой шел отвратительный запах. Многочисленные свечи и масляные лампы компенсировали то обстоятельство, что здесь не было дневного света. Сильный запах масла был гораздо приятнее в сравнении со сладким ароматом, который напоминал мне о колумбариях на кладбище Невинно Убиенных Младенцев.

Трое итальянцев в кожаных фартуках стояли вокруг большого деревянного стола. То, что лежало на нем, заставило меня пожелать, чтобы ни один лучик света не освещал это помещение.

Леонардо, Аталатне и Томмазо засучили рукава. Их кисти и руки были по локоть измазаны кровью. Как на скотобойне они ковырялись во внутренностях, которые лежали перед ними. Только разрезанная плоть принадлежала не свинье или корове. Это был человек, голый человек — или то, что от него осталось.

Я отвернулся и со стоном спросил, что все это значит:

— Должна ли меня постигнуть такая же участь, если я не буду шпионить для вас, магистр Вийон?

Я не мог заставить себя назвать его отцом, и он, похоже, не ждал этого.

— Чепуха! — ответил он. — Мужчина был уже мертв, когда мы забрали его с кладбища. Леонардо вскрыл уже многих людей. Он ищет путь, по которому душа покидает тело.

— Ах, — заметил я с судорожной иронией. — Итак, вы хотите сократить путь, по которому должна пойти душа в поиске ее спасения от тела к телу.

— Вот над чем мы работаем, — сказал Леонардо, вытер свои руки о тряпку в кровавых пятнах, подошел к стене и сделал углем пару штрихов на находящемся там рисунке.

На нем был изображен человека в профиль, нагим, разрезанным как труп на столе. Я увидел спинной хребет, кости и многочисленные внутренности всяческих размеров и форм. Я быстро отвел взгляд, я слишком сильно ощутил, что это напоминает мне наводящее ужас мясо на столе.

— У меня вопрос ко всем троим, — сказал Вийон. — Вы заметили, когда Арман переодевался, что-нибудь на его теле, о чем вы должны были сообщить мне?

— Я ничего такого не знаю, — ответил Леонардо. И Томмазо также отрицал это.

— Che cosa? — спросил Аталанте, и Леонардо перевел ему. — No, — кудрявый юноша затряс своей роскошной гривой. — Я ничего не заметил или мне нечего рассказывать, я только выпил добрый глоток воды жизни с синьором Арманом!

С улыбкой или подобием ее, Вийон повернулся ко мне и спросил:

— Ну, Арман, вы настаиваете на клятве? Или на визите к Колетте?

— Не нужно, — сказал я, потому что хотел покинуть поскорее это воняющее маслом и разложением помещение. К тому же, так подумал я, итальянцы наверняка поклянутся лживой клятвой, если они лгали.

Вийон повернулся к троим и попросил сопровождать нас.

— Арман сообщил мне много ценных вещей. Возможно, это поможет нам дальше, если мы накормим этим мыслящую машину.

Итальянцы вымыли свои руки щетками и мылом в большом чане, и вода окрасилась в розовый цвет как первые лучи нежного девственного рассвета. Мы следовали за Вийоном, который снова натянул свой капюшон, в другое помещение, перед большой дверью в которое стояли в карауле двое, вооруженных пиками и мечами. С готовностью они освободили путь и открыли дверь, чтобы тут же ее снова закрыть за нами. То, что мне открылось, было не менее фантастично, чем в предыдущем помещении.

— Это логическая машина Раймонда Луллия? — спросил я, пока боголепно восхищался конструкцией, которая высилась передо мной в полумраке. Несколько свечей на стенах бросали приглушенный свет в большое помещение.

— Наша чудо-машина, которую сконструировал Леонардо и построил вместе с Томмазо и Аталанте, базируется на изобретении, которое Луллий назвал с некоторым самолюбованием божественным алфавитом, — сказал Вийон. — Если бы наши братья в Италии не послали Леонардо и его товарищей к нам, то мы бы не продвинулись так далеко вперед. Попытаем наше счастье!

Аппарат состоял по большей части из многочисленных цилиндрических дисков из тонкого металла, которые менялись в диаметре, от роста ребенка до взрослого человека. Грифельные доски были прикреплены к металлу, и некоторые из досок были исписаны мелом: греческими и латинскими буквами или даже целыми словами. Опять же на других пластинах были исчерчены только различными символами. Благодаря отличающимся диаметрам отдельных пластин были видны в любое время грифельные доски всех без исключения пластин. Внутри находилось некоторое количество рычагов, винтов и кожаных ремней, которые скользили по роликам. Все было взаимосвязано, как органы в теле человека.

Леонардо достал кусок мела из деревянного ящика, подошел к металлическим пластинам и написал понятия, которые Вийон назвал ему, сокращая, оставляя буквы, которые мне показались произвольными, но подчиняющиеся явно системе: Фролло — Нотр-Дам — смарагд — тамплиеры — союз девяти — великий магистр — берег Сите — десятка. Когда он закончил с понятиями, то повернул многие рычаги и отступил назад, к нам. И потом я весь сжался.

Металлические пластины начали вращаться, словно их приводила в движение невидимая рука великана. Кожаные ремни скользили по желобам, толстые винты вращались, поршни ходили взад и вперед. Свет свечей отражался на вращающемся металле, выбрасывал крошечные искры в помещение и болезненно колол глаза. Механическое чудовище проснулось с оглушающим визгом, скрипом и скрежетом. Мне почти что казалось, что оно кричало, требуя пищи, — и я был хорошей жертвой, чтобы задобрить божественный алфавит.

Только то обстоятельство, что Вийон и итальянцы спокойно смотрели на громкое движение машины, удержало меня от поспешного бегства из этого помещения. Они уже знали спектакль, для меня же все было ново и потому пугало. Кроме того, я ненавидел машины, в чем было виновато изобретение Гутенберга.

Постепенно вращающиеся вокруг своей оси диски замедлили ход, остановились ремни и ролики, опустился рычаг, и, наконец, вся конструкция замерла, не издавая больше скрежета и грохота.

— Посмотрим-ка! — сказал Вийон.

Мои спутники подошли к машине, и я последовал за ними после небольшого колебания. Любопытство было сильнее, чем уважение перед необъяснимым изобретением. Другие стояли пред металлическими дисками и обследовали грифельную доску на предмет послания.

Разочарование было написано на лице Леонардо, когда он взглянул на латинские буквы.

— Ничего, только ерунда какая-то.

— Но здесь, греческими буквами, здесь написано! — закричал Вийон, не обращая внимания на яростный кашель, который сопровождал его слова. Медленно он прочитал вслух слово, которое образовали буквы многих кругов: АЫАГКН, ананке. И этот символ для обозначения собора Парижской Богоматери, — он указал на грифельную доску рядом с греческим словом, картиной которого был просто нарисованный дом с крестом на крыше. — Однозначное указание, что мы не слишком опоздали, что тайна еще скрывается за стенами Собора!

— Ананке, — повторил я тихо, погрузившись в мысли.

— Что вы имеете в виду? — спросил Леонардо, который ближе всех стоял ко мне.

— Когда Филиппо Аврилло умер у меня на руках, он передал мне странный прощальный подарок, при этом он сказал что-то о тайне и потом слово похожее то ли на «баранку» то ли «благодарю», смысл которого я не понял.

Ананке, так оно могло звучать.

— Это греческое слово для обозначения судьбы, рока, — сказал Вийон. — Это понятие стоит в древних рассказах о конце света, о большом огне, который уничтожит все существующее в этом мире, — он мрачно добавил:

— Включая навечно проклятые потом души! — Леонардо посмотрел на меня с любопытством.

— Что за прощальный подарок, синьор Арман?

— Всего лишь деревянная фигурка, — сказал я и описал ее.

— Тогда это должно быть слово «ананке», — то, которое сказал вам Аврилло, — предположил Леонардо. — Змея, которая кусает себя за хвост, оуроборос, знак превращающейся материи, трансмутации, которая ведет к концу материального. Змея Оуроборос заменена драконом Страшного Суда в Откровении Иоанна. И дракон — символ Сатаны как и machina mundi, машина мира. Аврилло вышел на верный след. К сожалению, он не сумел нам сооб…

Он оборвал себя на полуслове. Мы все тоже услышали громкий шум по ту сторону двери: поспешные шаги многих людей, резкие крики и бряцание оружия. Когда мы притаились и прислушались, то разобрали четче — несомненно, в подземном лабиринте катаров бушевала яростная борьба.

 

Глава 7

«Египтяне пришли!»

Дверь, к которой были прикованы наши взгляды, грубо распахнулась и с громким стуком ударилась о стену. Один из стражников ввалился в помещение, удивленное лицо его было залито кровью, в правой руке окровавленный меч. Он дико посмотрел на нас широко раскрытыми глазами и закричал:

— Египтяне пришли! В один миг они оказались повсюду и… Тут за ним в проеме открытой двери появилась яркая фигура. Черноволосый мужчина в пестром вышитом кителе, со сверкающей жемчужной нитью на шее и золотыми серьгами в ушах. Быстрым, ловким движением он поднял правую руку и раскрутил что-то вокруг вытянутого указательного пальца у себя над головой. Это выглядело, как металлическое кольцо величиной с ладонь. Резкий рывок руки, и кольцо с тихим свистом полетело в воздухе, чтобы вонзиться в затылок стражника.

Внешний край странного оружия явно был острый как топор палача. Кровь хлынула из зияющей раны, и слова стражника оборвались в глухом бульканье, когда он упал перед нами без сил.

Египтянин достал уже второй метательный диск и раскрутил его вокруг пальца. Аталанте метнул свой ушной кинжал. Лезвие глубоко вонзилось в грудь цыгана, который согнулся и с приглушенным криком упал на землю. Все еще кажущийся таким опасным диск покатился с безобидным бряцанием по цементному полу и врезался в каменный цоколь мыслящей машины.

Другие египтяне ворвались в помещение, горстка, две, потом три горстки, так же пестро разодетые и блестяще украшены как первый и каждый снабжен смертельным оружием. Некоторые были измазаны кровью. Меня ошеломило, как их много расположились в переходах района Тампля. Должно быть, они целую вечность сражались с людьми Вийона, но шум мыслящей машины заглушил крики.

Леонардо достал свой короткий меч, Томмазо кинжал, а Аталанте поднял меч павшего в бою стражника. Даже Вийон достал кинжал из-под своей сутаны. Стенка на стенку стояли они перед машиной, словно хотели отдать свою кровь, чтобы защитить существо из металла, дерева и кожи. Первый штурм нападавших они отбросили назад, все вместе ловкие мастера холодного оружия, но и им нанесли некоторые ранения.

Набожные братья Сабле не учили меня скрещивать клинки с вооруженным и к тому же еще превосходящим числом противником, а мои навыки владения перочинным ножом были бесполезны. Поэтому я спрятался в тени логической машины и забрался, когда в комнату вломились новые цыгане, на поршень, который приводил в движение металлические пластины и соединял их между собой. Скудного света свечей едва хватало до путаницы из штанг, колес, ремней и винтов, в тени которых я надеялся раствориться. Когда я лежал на животе на машине, окутанный резким смешанным запахом, теплой кожи, масла и жира, и надеялся, что нашел безопасное место, я прополз немного вперед и осторожно посмотрел вниз, где все еще скрещивались клинки, и мужчины издавали резкие крики.

Правая рука Аталанте хлынула кровью, и дальше он фехтовал левой. Томмазо упал на колени и сдерживал с мужеством отчаяния штурм многочисленных нападающих. Вийон и Леонардо теснились спиной к машине и защищались — сколь храбро, столь и безнадежно. Капюшон Вийона сполз назад, и вид его мертвого лица напугал многих египтян.

Поверженные на пол цыгане доказывали храбрость и ловкость защищавшихся, но противостоять численному перевесу нападающих они больше не могли. В несколько мгновений, в этом я нисколько не сомневался, итальянцам придет конец — и Франсуа Вийону, моему отцу.

Страх и печаль овладели мной. И стыд из-за того, что я не постоял за него. Действительно ли я спрятался на логической машине, потому что был не опытным фехтовальщиком? Или я хотел оставить своего отца одного, как он поступал всю жизнь со мной? Да, верно, мысль о мщении двигала мной. Он должен изведать тоже чувство одиночества, что и я!

И теперь, когда я признал свою глупость, было слишком поздно. Я наверняка ничего не мог изменить. Но если я не боролся на его стороне и должен умереть, то, по крайней мере, соединюсь с ним в смерти?

Приказ перекрыл шум битвы, отданный высоким голосом, но настойчиво и требующим уважения, сперва на чужеземном языке и потом по-французски:

— Опустите оружие! Прекратите битву!

В один миг цыгане послушались и отступили от уставших защитников. Через ряды пестро одетых людей прошагал так же рискованно кочующий человек, которого я знал со Дня Трех волхвов. Пестрые тряпки образовывали на его макушке подобие шапки, которая напоминала корону. Будто его осыпанное золотой и серебряной мишурой цыганская одежда не достаточно колола глаза, на бедрах он носил широкую перевязь из пурпурного бархата, откуда торчали рукоятки многочисленного оружия.

Матиас Хунгади Спикали, герцог Египта и Богемии, остановился перед своими людьми со скрещенными на груди руками, бросил взгляд на логическую машину и ее четырех защитников и объявил своим совершенно неподходящим фальцетом:

— Вы хорошие воины, пролили кровь и забрали жизнь у многих моих людей. У меня достаточно поводов, чтобы приказать разрубить вас на куски. Но я уважаю храбрость. Вы будете жить, если сдадитесь.

В помещение вошла новая группа мужчин, украшенных мишурой, графы цыганского герцога. Они сообщили, что подземная крепость взята, сопротивление сломлено. Я не прислушивался к их словам, как и не обратил внимания на самих мужчин.

Я был заворожен очарованием их прекрасной спутницы, удивительной танцовщицы Эсмеральды.

То, как она, сказочная красавица, стояла среди неподвижно лежавших трупов и стонущих раненых, мне не показалось более сильным контрастом. Кровавая картина не вызвала у цыганки отвращение, она двигалась совершенно естественно по полю боя, словно привыкла к такому виду. Внимательно она осмотрелась и направила свой ищущий взгляд в самые темные углы мрачного помещения.

— Что с вами, храбрые гадчо? — спросил цыганский герцог. — Опустите свои клинки. Или мы должны окунуть их в ваши сердца?

— Если мы будем биться, то и мы заберем парочку ваших с собой, — возразил Леонардо. — Если мы капитулируем, то вы сможете нас разрубить по вашему усмотрению. Поэтому я предлагаю переговоры о перемирии.

— Вы хотите вести переговоры? — Матиас Хунгади Спикали разразился громким смехом, и многие из его людей присоединились к нему. — Да, что же вы можете нам предложить?

— Вашу жизнь, — ответил Леонардо совершенно спокойно.

— О, как великодушно, — вдруг всякая веселость исчезла с морщинистых черт лица герцога. — Вы в наших руках, и ваше высокомерие не говорит об уме. Если вы хотите войны, то вы ее получите. В конце будет ждать смерть — вас!

Едва надежда о спасении отца зародилась во мне, но теперь я снова дрожал от страха. Может, поэтому я сделал необдуманно резкое движение? Непонятным образом я запустил в ход механизм логической машины. Стук колес и громыхание заставило отступить на пару шагов нескольких напуганных цыган. Только Матиас, бароны и Эсмеральда остались стоять на месте.

Машина пошла неверно, потому что я торчал в ее механизме. Я чувствовал дрожь всех ее отделов, подобно ярости и волнению живого существа. Металлические пластины прокрутились лишь недолго, помеха приводу затормозила их. В этот момент я почувствовал сильный удар по плечам, железная штанга пришла в движение и задела меня. Меня отбросило в сторону, я упал с машины и повалил на пол пару цыган из группы возле герцога. К счастью я упал на них и, по крайней мере, так имел мягкую посадку.

Большинство быстро вскочило, но Эсмеральда осталась лежать. Я сидел на ней и крепко прижал к полу своим весом. Машина, казалось, обрадовалась, что освободилась от нарушителя спокойствия; ее колеса постепенно пришли в состояние покоя. Идущее на убыль оханье движения совпало с криком возмущенного герцога:

— Берегитесь, Эсмеральда в руках парня. С ней ничего не должно произойти!

Лишь теперь я осознал, что сижу не только на удивительно красивой женщине, но и одновременно сокровище. Даже если я этого не хотел делать, я поднес кинжал к ее шее и крикнул окружившим меня цыганам:

— Ни шагу больше, или Эсмеральда умрет!

Более властной угрозы я не мог выдумать. Моментально пестро одетые люди застыли, как жена Лота при бегстве из Содома. В глазах герцога, таких же темных как у тяжело дышащей под моим весом девушки и которые только что излучали превосходство и осознание победы, я теперь прочитал лишь страх — еще больше, голый ужас.

— Хватайте цыганского герцога! — крикнул я. — Возьмите его в заложники!

Леонардо первым взял себя в руки. Он подбежал, схватил Матиаса и приставил острие своей шпаги к его шее. Я осторожно поднялся, держа в правой руке кинжал, а левой потянул Эсмеральду за собой к цоколю логической машины. Так мы стояли друг против друга, и никто не знал, как будут дальше развиваться события.

Герцог стал плеваться:

— Сатана помогает вам, проклятые дреговиты! Ну, хорошо, я и моя дочь в ваших руках. Чего вы требуете?

Его дочь, оказывается. Я спросил себя, как у такого отвратительного верзилы могла родиться такая красивая дочь, как Эсмеральда.

Вийон взял слово:

— Во-первых, я требую, чтобы вы прекратили обзывать нас дреговитами.

Матиас взглянул на него озадаченно:

— Почему это вы не хотите называться дреговитами?

— Потому что мы таковыми не являемся.

— Тогда кто же вы?

— Мы — истинно чистые.

— Враги дреговитов?

— Это вы можете смело сказать, египтянин!

— О! — герцог разразился потоком яростных проклятий па своем цыганском языке и, наконец, сказал:

— Я должен просить вас о прощении, мессир, все это ужасное заблуждение. Я же думал, что нашел прибежище дреговитов.

— Заблуждение? — ахнул Леонардо и указал на мертвых и раненных. — Из-за заблуждения вы начали резню?

Матиас ответил беспомощным дрожанием уголка рта.

— Это прибежище, в том вы правы, — сказал Вийон. — Но мы прячемся здесь от дреговитов.

Герцог закаркал:

— Я считал его приютом дреговитов, потому что их союзниками были тамплиеры.

— Верно, египтянин, это район Тампля. После роспуска ордена он считался логовом, неприкасаемым для королевской стражи. Поэтому мы сюда и подтянулись.

— Тогда мы больше не должны враждовать друг с другом, — предложил Матиас. — Вы не наши враги.

— Осторожно, — предупредил Леонардо. — Это может быть хитрость нашего коварного герцога, чтобы мы освободили его и его доченьку.

Матиас бросил на него долгий взгляд и отдал пару приказов на цыганском наречии. Колеблясь, его люди, около пятнадцати навскидку, бросили на землю свое оружие.

Герцог обратился к Вийону:

— Если мне позволят послать одного из моих графов, то он прикажет всем моим людям сдаться. Тогда мы в ваших руках, мессир, и вы можете судить нас.

— Судить? Почему?

— Не только мои люди пали в битве, но и ваши. Вы вправе требовать от нас любую цену за кровь.

Вийон и герцог стояли близко друг против друга и глядели в глаза неподвижно, глубоко, словно хотели заглянуть друг к другу в душу.

Мне показалось это немым диалогом. Странная аура окружала обоих мужчин; каждый нес огромную ответственность, и возможно оба увидели в искреннем взгляде глаз, что они в принципе братья и что брат должен помогать брату, а не воевать с ним. Поэтому Вийон приказал Леонардо и мне отпустить Матиаса и Эсмеральду.

Моментально пара цыган хотели поднять свое оружие, но резкий приказ герцога остановил их.

— Позаботьтесь лучше о раненых, обо всех!

Леонардо был уже тут как тут, перевязывая руку Аталанте куском ткани, который он оторвал от рубахи погибшего цыгана. Вдруг он застыл, не закончив до конца перевязку, замер как и все другие.

Виной тому была Эсмеральда, которая явно была небольшого мнения о перемирии. Возникший будто из ниоткуда, узкий кинжал появился в ее нежной руке. Рукоять была украшена фигуркой вставшего на задние лапы медведя из пунсованного золота Я мог точно видеть это, потому что клинок беспощадно был направлен в мою шею.

— Не смейте мне больше грозить своим оружием, гадчо, или мой чури вопьется в вашу глотку!

Я задумался на тем, не стоит ли мне предпочесть нежную Колетту огненной Эсмеральде, потому что такое безукоризненное очарование у женщины, которая к тому умеет обращаться с кинжалом, может доставить мужчине неприятности. С облегчением я выдохнул задержанный воздух, когда цыганка убрала свое оружие и озадачила удивленный круг невинной детской улыбкой.

— Простите возбуждение моей дочери, — все еще серьезно Матиас сложил свое лицо в широкую ухмылку. — Но как оказалось, писец отца Фролло упал не только ей на тело, но и на голову.

— Вы знаете меня? — спросил удивленно я. Герцог кивнул.

— Мы следовали за вами досюда, месье Арман. И так как вы работаете на Фролло, архидреговита, мы подумали, что нашли здесь вход в ад.

Леонардо покончил с перевязкой Аталанте и обратился к герцогу:

— Если вы хотели повстречать дреговитов, то вы должны были быть на Мельничьем мосту.

— Ах, так это были дреговиты? — немного стыдливо Матиас почесал небритый подбородок. — Клянусь всеми пророками, мы явно преследовали не тех. Но кто знает, для чего это было хорошо. Мое почтение впрочем, это был отличный бой на Мельничьем мосту.

Леонардо поблагодарил с галантным поклоном и улыбкой.

— Нам следует теперь подсчитать урон и раненых, потом мы продолжим наш разговор, — предложил Вийон.

Мы осмотрели подземный зал трактира, в котором я переодевался. На каждой стороне было около дюжины мертвых и вдвойне число раненых.

— Большая плата человеческими жизнями, — пробурчал Вийон. — И тем больше, если подумать, что причина тому — ошибка.

— Много работы для меня, — тяжело вздохнул Леонардо и тоскливо посмотрел на дверь помещения, в котором лежал разрезанный труп.

Итальянец, Вийон, цыганский герцог, его дочь и графы подошли обратно в логово с логической машиной. Я, конечно же, был с ними. И Колетта, которая присоединилась к нам.

Она подошла ко мне, взяла за руку и прошептала:

— Я слышала о вашей бравой проделке, Арман. Пока другие использовали только свое оружие, вы воевали с головой и выждали в засаде, пока не наступил подходящий момент. Геройский поступок, я горжусь вами!

Я смущенно пробормотал «спасибо» и не осмелился разрушить ее заблуждение. Было просто приятно, чтобы тобой восхищалась Колетта. Кроме того, результаты моих действий не подвергались сомнениям, пусть даже они произошли благодаря совпадению.

Египтяне дивились логической машине, что было понятно лишь мне. Только один герцог оставался равнодушным и сказал, после того, как Вийон объяснил ему результаты предыдущего логического процесса.

— То, что стены Нотр-Дама скрывают солнечный камень, вы догадывались и раньше. Итак, это изобретение не принесло вам никаких новых знаний, но лишь подтвердило, что вы задали ему. Эта машина не может думать!

Немного оскорблено Леонардо пробурчал:

— Это утверждает большинство людей. Но в отличие от них машина может объяснить взаимосвязь вещей, ход мыслей до самой точности, форсировать решения.

Матиас тонко улыбнулся.

— Я не знаю, что весит больше, ваша низкая оценка людей или ваше глубокое уважение перед этой гротескной машиной, — он посмотрел на Вийона. — Но еще больше меня удивляет, мессир, что вы нас посвятили в ваши тайны.

— Так как вы уже выследили наше убежище, больше не может быть тайн между нами, — ответил Вийон. — Вы хотите солнечный камень, и мы хотим его тоже. Так давайте бороться с объединенными силами!

— Предложение хорошее, — герцог сделал заключение. — Но доверяете ли вы нам? Мы хотим смарагд для себя, каждый хочет его для себя.

— Пусть он лучше попадет к вам, нежели к дреговитам, — объяснил Вийон. — И для вас дреговиты — злейшие враги, потому что они хотят разбудить с силой солнечного камня спящего дракона. Если мы помешаем вместе в этом, то что получится из смарагда, мы посмотрим, если он будет у нас. Если мы его получим.

— Согласен, — сказал Матиас. — Что вы планируете предпринять?

— Мы сперва займемся тем, что найдем новое убежище, — ответил кисло Вийон.

— Ни к чему, мы будем молчать. Моим людям можно многое поставить в упрек, но не болтливость.

— Разве вы не в союзе с Клопеном Труильфу, королем оборванцев? Как же вы хотите удержать всю свою ораву в узде?

— Труильфу и его оборванцы ничего не знают о вашем убежище. Я собираю банду для своих дел, если в том мне есть польза, и оборванцам достается жирный кусок, но на важные дела я отправляюсь только с моими собственными людьми. Даже суженного моей дочери, этого мастера махать пером, мы оставили, хотя он как репей цепляется за юбку моей красавицы.

— Гренгуар действительно ваш супруг? — вырвалось у меня. Я просто не мог поверить в то, что отец Фролло рассказывал мне об этом.

— Только по обычаю оборванцев, — ответила Эсмеральда. — Я должна была выбрать его в супруги, потому что никто не сжалился над ним, и Труильфу велел бы его повесить. Человек, который долгое время работал на отца Фролло, показался мне и моему отцу слишком ценным для этой судьбы. Он мог знать нужные вещи. Но ему следовало хоть раз осмелиться подойти ко мне ближе.

Я схватился за свою шею.

— Я очень хорошо могу себе представить, что его тогда ожидает.

На носу Колетты образовалась презрительная морщинка, и ее взгляд как маятник изучающее переходил от меня к цыганке, что мне польстило.

Вийон подошел к ней.

— Это дочь Марка Сенена. С сегодняшнего дня я знаю место, где его прячут. Вы с вашими людьми хотите помочь освободить его, герцог?

Египтяне хотели, и совместно был составлен план на следующий день.

— Итак, у каждого своя задача, — удовлетворенно постановил Матиас. — Мы только надеемся, что Фролло не разгадает наших планов!

— Надеюсь, тогда нас предупредит об этом Арман! — сказал Вийон и посмотрел на меня. — Это означает, если он согласен, вернуться в пещеру льва.

Все глаза устремились ко мне, но я видел только взгляд Вийона и Колетты. Я хотел, чтобы мой отец гордился мной, и чтобы Колетта была благодарна мне.

— Конечно, я вернусь! — заявил я, как рыцарь из легенды, который решил убить десятиглавого огнедышащего дракона. И когда я сказал это, мне показалось, что Колетта оставила поцелуй на моей щеке, что стоило любой опасности. Блеск в глазах моего отца довершил остальное, усилив меня в моем решении.

Но когда я позже, после полуночи, приближался к башням Нотр-Дама, мои и без того дрожащие ноги спотыкались. Я не был рыцарем, даже солдатом, — лишь маленьким писцом, который вознамерился стать шпионом. Здесь, на острове Сите, обвеваемое свежим ночным воздухом, который дул с реки, мое сознание прояснилось, освободилось от горячечной мечты, которая покорила меня в подземном лабиринте. Я был несчастным малым, который стоял на площади перед Собором и смотрел вверх на обе колокольные башни, которые образовывали с галереей мощную букву «Н», устойчивую — такую уж точно не поколебать писцу. Как я осмелился вырвать тайну у этих крепких стен?

Висячие лампы в часовнях посылали пестрые лучи света через окна Огромный зверь открыл глаза, чтобы рассмотреть меня. Действительно ли это был собор Богоматери, построенный во славу Божью? Какого Бога? Пусть даже могущественное, удивительное строение восхваляло Творца Мира, злого Бога, оно состояло на службе у Сатаны. Высеченный из камня Голиаф… А я был Давидом, который даже не владел искусством метания камней.

Наверху галереи, несмотря на темноту, я разобрал движение. Дрожь, которая прошла по одному из водостоков. Демон пробудился к жизни и поглядел на меня вниз. Я знал, что у него был горб и один глаз. Но этот глаз был опасен, был глазом демона и одновременно глазом его еще более демонического повелителя.

Мысль об отце и о Колетте придала мне силы и уверенность, чтобы войти в тень Нотр-Дама. На темной лестнице, а потом в башне я при каждом шаге был готов повстречаться со звонарем. С облегчением я добрался до моей кельи, даже издали не увидав Квазимодо. Я закрыл за собой дверь и упал в изнеможении на кровать. Нотр-Дам снова получил меня.

 

Глава 1

Сладкий аромат смерти

Я вообще не надеялся уснуть. Но мое утомление было так же сильно, как и стремление избавиться от мыслей, которые третировали мою голову с шумной, гудящей пляской святого Витта. Я погрузился в сон так глубоко, что стены Монсегюра, которые многие ночи мучили меня, превратились в бледные призраки. Только одно лицо выступило четко и устрашающе: строгое, непроницаемое, под венцом рано поседевших волос — как лик злого короля. Темные глаза излучали красное пламя, которое окутало меня, грозя сжечь. Я старался избежать огня, вертелся во все стороны и больно ударился левым локтем об пол моей кельи.

Сон прошел, болезненное покалывание в левой руке разбудило бы и мертвого. Проклиная свой сон, я хотел подтянуться на правой руке обратно в кровать. Приподнявшись наполовину, я застыл, когда мой взгляд упал на лицо, которое не растаяло вместе с тенями мира сновидений. Моя келья была местом призраков, потому что начинающийся день еще лежал в сумерках, а рассвет едва проникал через окна Одетый в черное одеяние человек, который смотрел на меня сверху, держал в руке бронзовый фонарь, чей красный свет разбудил меня ото сна. Жар окутал черную рясу моего визитера, от чего он выглядел неестественным существом.

— Я не хотел напугать вас, Арман, — сказал отец Фролло. — Вы поранились?

— Все уже в порядке, — охая, я поднялся на кровать и должно быть производил, ко всему прочему в растрепанном состоянии, довольно смешное впечатление. — Ваш визит такой же ранний, как и необычен, отец.

Фролло все еще изображал серьезное лицо, и его взгляд показался мне изучающим.

— Существует ли какая-нибудь причина, чтобы стража искала вас? У Собора стоят двое сержантов из Шатле, исполненные настойчивым желанием забрать вас с собой.

— Меня? — я сглотнул слюну и подумал о событиях прошлого вечера. Ищут человека, который был вовлечен в потасовку на Мельничьем мосту? Или же — союзника еретиков? Причин достаточно, чтобы пустить преследователей за мной. Я прикинулся ничего не понимающим и скромно спросил:

— Чего хотят сержанты?

— Они только сказали мне, что этот лейтенант стражи непременно хочет видеть вас в Шатле.

— Фальконе?

Отец Фролло кивнул:

— В чем бы вас не обвиняли, месье Арман, в стенах Нотр-Дама вы в безопасности. Здесь царит священное право убежища, которое должен уважать даже сам король. Если вы пожелаете, то я скажу сержантам, что вы сослались на право защиты.

Что это означает, мне тут же стало ясно. Я стану пленником Нотр-Дама и Клода Фролло — еще более, чем прежде. Поэтому я сказал:

— Нет, я пойду к ним. Я ни в чем не виноват.

— Как вам угодно, — ответил Фролло и проводил меня, после того как я привел себя в порядок, вниз к порталу Страшного Суда.

Более подходящее место, чтобы передать меня сержантам, едва ли можно было выдумать. Видя крепкие фигуры в тяжелых кожаных камзолах, вооруженных кинжалами и мечами, я засомневался, правильное ли я принял решение.

Может, мне стоило прихватить с собой кинжал, чтобы отвоевать себе, в крайней случае, свободу? Но это возбудило бы любопытство отца Фролло, а сержанты обыскали бы меня и обнаружили запрещенное оружие. И мое положение могло только ухудшиться.

На вопрос, что хочет от меня лейтенант Фальконе, один из мужчин пробурчал:

— Это он скажет вам сам. Теперь следуйте за нами в Шатле!

Они встали у меня по бокам, и мы прошли по площади перед Собором, мирно лежащей в лучах светло-розовой зари. Фролло остался стоять под аркой портала и смотрел нам вслед.

Его лицо было непроницаемо, а выражение ни о чем не говорило.

Я спросил себя, испытывал ли он триумф. Возможно, его предложение убежища было уловкой, он рассчитывал на мой отрицательный ответ, и осознанно подтолкнуть меня в руки стражи.

Небо над Парижем успокоилось. Больше не шел дождь, и сильный ветер превратился в легкий ветерок. Затянутое облаками небо, которое висело, как занавес, над крышами домов, рассеялось.

Лучи восходящего солнца выхватывали большие куски в серой паутине и освещали пестрые рулоны ткани и штапели платья, которые раскладывались усердными торговцами сукна на улице де ла Драпери на прилавках.

Намеренно ли сержанты выбрали путь по Мельничьему мосту? Дом несчастного ростовщика теперь был только горой обуглившегося мусора, и даже деревянный амбар поглотило пламя.

Некоторые бочки, ящики и мешки сумели спасти от огня. Слегка обуглившись, они выстроились возле пожарища, как хоровод скорбящих выживших. Мельница на другой стороне от лавки ростовщика сохранилась благодаря каменным стенам, и только закопченная стена рядом с остатками пожара свидетельствовала о пережитом испытании. Он взглянул на ограду, где я рухнул вниз в глубину с сильным, как медведь, парнем.

Колесо мельницы, ставшее его судьбой, перемалывало с невинным усердием воду и обрызгало меня шипящей пеной.

— Проходите дальше, месье!

Один из сержантов потянул меня за собой и тем самым дал мне понять, что я остановился, охваченный воспоминаниями об ужасном событии. Мрачное строение Гран-Шатле, в которое мы вошли, не было способно развеять эти мысли. И здесь я был свидетелем ужасной смерти, и если я повстречаю нотариуса Жиля Годена, то меня заточат в темницу как убийцу. Впрочем, лейтенант Фальконе и без того мог намереваться это сделать. Возвышающиеся над стенами башни окружали двор и охраняли пленных в темницах. Это последнее, что я разглядел, прежде чем сержант провел меня в мрачный лабиринт подвала из лестниц и узких коридоров.

Они ввели меня в подземное помещение, откуда шел сладковатый, вызывающий тошноту запах. Он напомнил мне аромат смерти, который исходил на кладбище Невинно Убиенных Младенцев. Когда я вошел в освещенное масляной лампой помещение, то увидел, откуда веяло дыханием разложения. Пьеро Фальконе стоял перед рядом трупов, которые тщательно выровняли и уложили на голый пол. Другие мертвые были завернуты в грубые льняные саваны и ждали того, чтобы их отвезли на кладбище.

— А, вот и вы, наконец! — Фальконе приветствовал меня с деланным дружелюбием отпетого торговца и тут же обратил внимание на пять трупов, которые не были завернуты в сукно и таращились мертвыми глазами в пустоту.

— Посмотрите-ка, месье Арман. Прекрасная добыча, не так ли?

Я должен был здорово держать себя в руках, чтобы ничем не выдать своего волнения. Ведь я узнал мертвых тут же — минимум, четырех из них. Это были фехтовальщик со шрамами на лице и трое его товарищей, отправленные итальянцами в мир иной.

Пятый труп был немного изуродован: рука неестественно выкручена, лицо сдавлено, его едва можно было узнать. Но сильное телосложение выдавало, что речь идет о мужчине, который накинулся на меня на мосту. Колесо мельницы хорошенько отделало его.

— Вы проходили по Мельничьему мосту, месье Арман? Ну, тогда вы видели сгоревший дом. Там нашли этих четырех усопших. Пятого, этого верзилу с раздавленным лицом, стража нашла сегодня утром у Лувра, когда они доставали из Сены ночную заградительную цепь. Он относится к остальным.

— Как вы узнали об этом? — спросил я невинным тоном. Фальконе толкнул носком сапога человека со шрамами.

— Это Фронтор-Со-Шрамом, первоклассный фехтовальщик, но отъявленный подлец. За деньги он проколол бы своим кинжалом даже свою беременную сестру. Другие относятся к его банде. Изуродованного толстяка звали Шарль Копченая Колбаса. Со своей медвежьей силой он переломал хребет большему числу людей, чем поместилось бы здесь в покойницкой.

— Очень успокаивает, что кто-то положил конец их жизненному пути.

— Действительно, месье Арман. Но ябы охотно узнал,кто был этот кто-то.

— Понятно, господин лейтенант. Но почему вы рассказываете мне все это?

— Потому что я надеюсь, что вы сможете мне помочь в дальнейшем. Вы были вчера ночью на Мельничьем мосту?

Сперва я хотел все категорически отрицать. Но что, если меня видели?

Какой-нибудь мельник, который в плохую погоду сидел дома и таращился в полуслепое оконце на бурю, мог описать меня страже.

— Да, я был на мосту, — в результате, ответил я. — Так как я в последнее время много работал, то по совету отца Фролло пошел подышать немного свежим воздухом.

— Подышать свежим воздухом? Вчера? — голос Фальконе почти срывался. Он смотрел на меня, словно не знал, должен ли он высмеять меня за мой глупый ответ или же рассердиться. — Это был не свежий воздух, это был настоящий штормовой ветер! Немало несчастных он сдул с мостов и лодок в Сену, — он указал на упакованные трупы. — А вы, значит, преспокойно гуляете по Мельничьему мосту?

— Ну, погода была действительно довольно суровой. Поэтому я передумал, когда стоял где-то посередине моста, там, где позже сгорел дом. Я пошел обратно к острову Сите и согрелся в таверне возле начала моста горячим глинтвейном.

— И я должен вам поверить?

— Таверна называется «У Мельничьего моста». Спросите хозяина, он сам обслуживал меня.

Лейтенант казался недовольным, сомневающимся. Его взгляд скользнул по пяти трупам и надолго остановился на мне.

— Ив таверне вы долго оставались?

— Нет, я разыскал другую таверну.

— Название которой вы, конечно, также можете назвать? Я рассмеялся Фальконе в лицо:

— Вы можете запоминать названия, если вино затуманило ваш разум? Разве отличается одна пинта от другой, пусть даже и у толстухи Марго? Я знаю только одно: я вернулся в Нотр-Дам после полуночи с раскалывающимся черепом, и он гудел сегодня все утро.

Теперь усмехнулся и лейтенант.

— Поэтому-то вы кажитесь таким изнуренным. Жаль, что вы не можете мне больше помочь со сгоревшим домом. Ростовщик, которому он принадлежал, обуглился до костей. Я спрашиваю себя, что хотел от него Фронтор и кто так профессионально отправил на тот свет старика Шрама и его банду.

— Вы предполагаете взаимосвязь с действиями жнеца? Или почему иначе вы велели привести меня?

— Вчера видели человека перед домом ростовщика, по описаниям на которого вы похожи, месье Арман. И действительно, вы были там. Вы, похоже, притягиваете к себе смерть, словно на вас лежит проклятие.

— Действительно, это весьма странный случай, — сказал я вскользь.

— Разве не говорит Демокрит, что люди из случая создают обманчивую картину, упрек для их собственной глупости? И не говорит ли он так же, что случай и размышление только редко находятся в противоречии, что рассудительный проницательный взгляд может привести в порядок многие вещи?

Удивленно я взглянул на него:

— Вы читали Демокрита, господин лейтенант? Фальконе многозначно улыбнулся:

— Только случайно. Но я спрашиваю себя, не прав ли он, так же как и эта пословица.

— Какая?

— На случае строится глупость, мудрость же использует случай.

— Итак, вы мне не верите, — заключил я. — Вы думаете, что я говорю о случае, чтобы умолчать о правде.

Он сделал беспомощный жест.

— Не знаю, должен ли я принимать вас за пронырливого парня или святого глупца. В первом случае вы были бы опасностью для других, во втором случае — для других и себя самого. Осмотритесь хорошо в этом помещении, месье Арман! Ежедневно трупы вылавливают из Сены и приносят сюда, многими не интересуется ни одна душа. Если вы знаете больше, чем сказали мне, то обдумайте для себя хорошенько, уместно ли молчание. Тот, кто здесь лежит, больше не сможет ничего рассказать.

— Мне нечего вам больше сказать, лейтенант. Можете спокойно считать меня дураком.

Это был единственный ответ, который я мог ему дать. Все другое могло уберечь меня от покойницкой, но незамедлительно приводило в темницы и камеры пыток, находившиеся где-то под этими свободами. К тому же, каждое следующее слово грозило моему отцу и Колетте, которая примкнула вчера к катарам, к еретикам.

— Если вы глупец, тогда очень большой, — сказал Фальконе на прощание. — Такой большой, что вас могут выбрать Папой на следующем празднике дураков… Если вы еще доживете до этого дня!

 

Глава 2

В темнице забвения

Я не вернулся обратно на остров Сите через Мельничий или соседний мост Менял. Причина была проста: я столь же мало доверял лейтенанту Фальконе, как и он мне. То, что я не развеял его подозрения относительно меня, он более чем ясно дал понять. Он мог бы попытаться развязать мой язык под пытками, но отпустил меня. Мне было ясно, что он хотел использовать меня как приманку. Возможно, он даже велел следить за мной. Поэтому некоторое время я покрутился в Новом городе, двигаясь по оживленным улицам к Гревской площади, окунулся возле лодочных пристаней в толкотню торговцев, корабельщиков и грузчиков и потом вышел в тень больших торговых домов, которые теснились на берегу к мосту Нотр-Дама. Быстрыми шагами я перешел через реку и двинулся по долгому пути на острове Сите, хотя уже был уверен, что давно оторвался от вероятных преследователей. Близился полдень, и я торопился, чтобы вовремя добраться до Дворца правосудия. Большие часы на восточной стороне квадратной башни ударили двенадцатый раз, когда я взглянул на них.

— Консьержери здесь, во дворце Правосудия, Шатле или Бастилия, — темницы Парижа явно скрывают в своих мрачных утробах столько же невиновных как виновных, — сказал тихий голос мне на ухо, и костлявая рука легла мне на плечо. Рядом со мной стояла группа цистерцианцев в их неокрашенных, светлых рясах согласно обету бедности. Все без исключения натянули черные колпаки, — в их числе и тот, кто заговорил со мной. Но он не был цистерцианцем. Сперва я узнал морщинистые худые руки, потом призрачный, ослабленный кашлем голос. Франсуа Вийон поменял темную рясу монаха-призрака на светлую — брата цистерцианца.

С ним были шестеро других переодетых братьев, среди них Леонардо и Томмазо. Аталанте пришлось отказаться от участия из-за своей раненой руки. Трое крепких мужчин по имени Хардоин, Клемент и Туасон, катары или кокийяры, или то и другое, несли большие корзины. Колетта замыкала группу; она, как я слышал, несмотря на яростные протесты Вийона, настояла на том, чтобы присутствовать при освобождении своего отца.

Как и я. Когда Вийон накануне вечером возражал, что я важнее в качестве его шпиона в Нотр-Даме, чтобы следить за отцом Фролло, определить личность великого магистра и разгадать тайну АЫАГКН, я не позволил принимать это в расчет. Я не хотел больше быть управляемой глупой пешкой в большой игре. Я хотел оказаться подле моего отца и Колетты!

— Почему вы пришли так поздно, Арман? — спросил меня Вийон.

Я рассказал о своем визите в покойницкую, пока остальные образовали круг возле меня. Хардоин достал одежду цистерцианца из своей корзины, которая в по большей части была наполнена ржаными хлебами, пирогами с кукурузой и паштетом. Я надел светлую ризу из грубой шерсти, потом черный skapulier с капюшоном и затянул, наконец, вокруг талии такой же черный пояс cingulum, который были ничем иным, как скрученной веревкой.

Тем временем Вийон рассказал вкратце, что он послал еще до рассвета группу разведки к подземному храму на острове Сите. Люди не обнаружили ничего, кроме дырки в земле, через которую попадаешь в туннель. Он, однако, частично завален, перегорожен камнями и грунтом. Вероятно, дреговиты устранили более ненадежный храм и решили встречаться в будущем в другом месте.

— Вы вооружены, сеньор Арман? — спросил Леонардо.

Я ответил отрицательно, и он дал мне кинжал с местами погнутым в боях клинком, который я засунул за пояс под монашеской рясой.

— Так давайте войдем во Дворец справедливости, — сказал Вийон, — с уверенностью, что мы снова покинем его как свободные люди!

Пока мы шли по щедро наполненным зеваками и торговцами улицам мимо стен бывшего королевского дворца, я спросил:

— Что вы думаете, мессир Вийон, о том, почему Сенена держат в плену именно здесь? Если у дреговитов есть такие доверенные люди в Шатле, как Жиль Годен и Шарль Мурон, небыло бы разумнее заточить его там? Колетта ответила вместо Вийона;

— Мой отец состоял на службе в Высшей счетной палате, а она относится ко Дворцу правосудия, которому она подсудна.

— Значит он — правомерный пленник? Я думал, его схватили под покровом ночи.

— И так и не так, — сказал Вийон. — Руки отца Фролло добрались далеко, не только до Шатле, но даже до Дворца правосудия. Возможно, даже Консьержери относится к дреговитам или, по крайней мере, оплачивается ими. Если спросить, то никто в Консьержери не сможет рассказать что-нибудь о пленнике Марке Сенене, и все же мы знаем, благодаря вам, Арман, что он здесь. И это не удивительно. Остров Сите напичкан одними тайнами, над землей и под ней. Капетинги возвели старый королевский дворец, но уже у римских наместников были резиденции на этом месте. Но еще со времен, когда здесь был дворец королей, имелись потайные проходы и камеры для государственных пленников, которые так же преданы забвению, как и сегодняшние.

— Камеры или пленники? — поинтересовался я.

— И те, и другие. К счастью я хорошо ориентируюсь здесь. Уже однажды мне пришлось освобождать одну жертву дреговитов из Консьержери.

Он говорил о своем отце, Гийоме де Вийоне, моем деде, якобы сошедшем с ума в 1465 году.

Возможно, только я расслышал, как его хриплый голос почерствел при этих словах.

Двое воинов с алебардами охраняли вход в Консьержери между выступающими круглыми башнями-близнецами, которые глядели на свое искаженное отражение в серо-зеленом потоке протекающей прямо под ними Сены. Стража без проволочек позволила нам пройти, потому что Дворец правосудия был общественным местом. Группа цистерцианцев была не подозрительнее, чем торговцы сукном или скобяными товарами, чем продавцы вина или сладостей, чем балагуры и безмандатные адвокаты, которые все одинаково навязчиво и во все горло зазывали зрителей. В проходах и дворах, на галереях и лестницах раздавались их голоса, а из одного из больших каминов, которыми теперь не пользовались, даже доносился мерный стук молота кузнеца, который установил там кузнечный горн и наковальню.

— Возможно, нам следовало бы прийти ночью, — заметил Туасон. — Здесь снует повсюду столько пестрого люда.

— Именно на этом и базируется мой план, — возразил Вийон. — В ночное время все двери закрыты, и нам бы с большим трудом удалось незаметно проникнуть вовнутрь. А так мы — часть этой суматохи и никому не бросаемся в глаза.

Я восхитился Вийоном за его предосторожность и решительность, когда мне так же было ясно, что действовал он не ради прекрасных глаз Колетты.

Он хотел вырвать Марка Сенена у дреговитов, чтобы больше узнать о шашнях литейщиков и весовщиков, чтобы расстроить планы заговорщиков.

Запертая дверь в конце длинного прохода, охраняемая двумя другими воинами с алебардами и сержантом, ограничивала шумную толкотню.

— За ней находится спуск к темницам, — объяснил Вийон и остановился в пятнадцати шагах от двери. — Теперь все очень серьезно.

— Нас пропустят туда? — спросила Колетта с пугливым беспокойством, и сильная дрожь в голосе выдала степень ее волнения.

— Пожалуй, — ответил Вийон. — Но время от времени сами набожные братья обыскиваются на предмет оружия. Все зависит от настроения тюремщика.

— М-да, чудесно, — проворчал Томмазо на своем ограниченном французском. — И если синьор тюремщик сегодня ночью не наслаждался в объятьях своей любимой, то мы должны его немного подкупить.

— Если уже так рано мы привлечем к себе внимание, то никогда не проникнем вовнутрь, не доберемся до таинственной темницы, — призвал Вийон. — Поэтому я позаботился об отвлекающем маневре.

— Ага, — издал возглас Томмазо и огляделся в поиске по сторонам. — И где же этот отвлекающий маневр?

— Сейчас, они уже идут.

Вийон явно имел в виду кричащую во все горло пару, которая прошла мимо нас, осыпая друг друга бесчисленным множеством самых грязных ругательств. Буквально перед закрытой дверью оба остановились, и мужчина зарычал на потеху страже:

— Что — я слаб как головастик? Сейчас покажу тебе головастика, если ты не будешь больше закутываться, как монахиня!

И он уже дернул за платье женщины так что шнуровка лопнула на груди. Хулиган разорвал красный лен и сорвал белый платок с груди, чтобы презрительно швырнуть его на землю. На всеобщее обозрение показалась пара больших, крепких грудей, два шарика розовой, крепкой плоти, венчаемой огненно-красными вишенками. У тюремщика и стражников с алебардами чуть глаза не вылезли из орбит, и я тоже залюбовался этим видом.

— Совсем неплохо! — закричал мужчина с неубывающим и, возможно, как раз вновь вспыхнувшим возбуждением, расстегнул свой пояс и хотел уже было стянуть вниз штаны. — Теперь ты увидишь, что любит мой головастик!

Как бы сильно не был захвачен тюремщик этим спектаклем, чувство долга одержало над ним верх. Он вышел вперед, встал между ссорящимися и потребовал объяснений для их бесстыдного поведения.

— Готон, это моя жена, хочет развестись со мной, — сказал мужчина с расстегнутыми штанами, словно это все объясняло.

— Ну, и ничего удивительного, — объявила обнаженная. — Дни в году, когда у Антуана «стоит», однорукий может сосчитать по пальцам. Червяком между его ног рыбак не привлечет даже уклейку.

— Что, не привлечет даже уклейку, как же? — с дрожащими пальцами Антуан копошился в явно упрямых штанах. — Сейчас ты увидишь червя. Обожди только, пока он пробуравит твою дырявую шкуру!

— Стой! — закричал сержант и был уже готов достать меч из ножен. — Эй вы, отребье, не будете же здесь во Дворце правосудия…

— Вот именно будем, и еще как! — заорал разгневанный Антуан. — Это мое священное право еще с древних времен, когда короли здесь правили, да, верно! Если я при свидетелях докажу мою мужскую силу, Готон должна будет отозвать свое требование о разводе. Справьтесь сами, если мне не верите!

Вийон понял, что наступил момент, и подошел к тюремщику.

— Простите, что мешаю вам, сержант, но мы бы хотели пройти к заключенным.

— Не сейчас, — затявкал тюремщик. — Я занят.

— Мы тоже, — спокойно ответил Вийон. — Бог не дал нам времени, чтобы мы его тратили попусту.

— И что же? — сержант пожал плечами. — Тогда идите к своим братьям молиться. Здесь нечего искать. Никому нельзя к заключенным.

— Вы же знаете, что это не распространяется на слуг Божьих, — Вийон указал на носильщиков с корзинами. — Наш приют собрал деньги на еду, которую мы принесли бедным заключенным.

— Ах, опять монастырская жратва для этих громыхал цепями! Так бы сразу и сказали! — сержант пошел к двери и открыл ее. — Постучите, когда будете выходить снова. Не у каждого внутри есть такое счастье.

Один за другим мы прошли через ворота, пока сержант снова не вернулся к ссорящейся и бранящейся паре. Один из алебардистов закрыл за нами дверь на замок.

— Это правда? — спросил я Вийона, — Действительно существует такое удивительное право на предоставление доказательства?

— Да. Впрочем, нужно привести доказательство в присутствии пятнадцати свидетелей из сословия врачей.

— Пятнадцать наблюдающих знахарей? — заохал я. — Тогда бы я не мог привести и малейшего доказательства.

Шум, создаваемый толчеей в общественной части Дворца правосудия, остался за толстой деревянной дверью. Крутая лестница вела нас в сумеречное, холодное и сырое царство несвободы. По голым стенам стекала вниз маленькими ручейками вода.

— Пленных хотят затопить? — меня охватил ужас при мысли, оказаться здесь в заточении. — Или таким образом экономят на пытке водой?

— Никак нет, — сказал Вийон. — Темница находится под резервуаром с водой, а близость реки довершает остальное. Но это мы используем себе во благо. А теперь тихо!

За поворотом трое стражников сидели в огороженном решеткой чулане и кидали костяные кубики на заляпанный стол. Вийон достал пару больших упаковок паштетов и наполненную вином тыквенную бутылку из одной из корзин.

— Скромный дар заслуженным стражникам Консьержери, — елейно сказал он.

— А ну-ка уберите прочь! — закричал сержант, главный в расчете. — Еще чего не хватало — чтобы мы жили хуже, чем это сборище негодяев!

Пока его товарищи уже уплетали паштеты, он провел нас по длинному проходу, который упирался в решетчатые двери клеток.

За ними торчали грязные, изнуренные существа на гнилой соломе. Некоторые неподвижно таращились в пустоту, казалось, уже давно безучастно воспринимавшие подземный мир, другие при нашем появлении рвались с цепей.

Они кричали и умоляли, чтобы им дали хоть что-нибудь из наших даров. Это был жуткий концерт воющих голосов и звенящих цепей, и я понял, почему привратник говорил о «гро-мыхалах цепями».

— Отведите нас, пожалуйста, как можно дальше, сержант, — попросил Вийон. — Там, по моему опыту, заточены несчастнейшие из несчастных.

— Вы имеете в виду, там отбывают свое наказание самые подлые отбросы, — недовольно сказал сержант и отвел нас в коридор с клетками, который был еще холоднее и мрачнее, чем прежняя часть. Только пара свечей горела на стенах в подсвечниках, словно лучший свет был транжирством. Кто здесь был заточен, был ближе к смерти, чем к жизни — погребенным заживо. Воздух был влажным, как густой туман, наполненным гнилью, и снова я поверил, что почуял смерть.

— Очень хорошо, сержант, — сказал Вийон так же елейно. — А теперь дайте нам, пожалуйста, ключ от прохода.

— Что? — стражник косо наклонил свою белокурую голову и посмотрел на Вийона. — О чем вы говорите, брат?

— О проходе, который ведет к темнице забвения, — Вийон указал на крутую лестницу, которая исчезала в темной дыре.

— Откуда вы знаете… — сержант недоговорил своей фразы. Удивление превратилось в подозрение, и он схватился за короткий меч, висевший на бедрах. — Вы — не набожные братья! Кто вы? Что вы здесь ищите?

Он еще не достал свой меч, как Вийон уже поднес свой кинжал к его толстой шее.

— Оставьте меч на месте, или это будет ваш последний удар!

Сержант заколебался, и Леонардо подтолкнул его к решению. Итальянец, который стоял за ним, достал короткий меч и стукнул с такой силой рукояткой по затылку стражника, что пораженный упал без сознания на пол. Вийон развязал свой cingulum, и скрутил им сержанту руки на спине. Я снял свой пояс и связал ему ноги, чем заслужил признательный кивок моего отца.

Он обратился к Леонардо:

— Позаботьтесь о двух других!

Леонардо и Томмазо повернули обратно с Клементом, Хардоином и Туасоном, которые отставили свои корзины в сторону. Когда они вернулись, пояс остался только на Клементе.

— Стражники действительно послушные ребята, — хохотнул Леонардо. — Они также последовали в мир сновидений за своим сержантом.

Вийон тем временем открыл ключом на связке сержанта дверь внизу крутой лестницы. К счастью, все произошло в полутьме по ту сторону от клеток темницы. Если бы пленники поняли, что мы устранили их охрану, то устроили бы адский шум, чтобы их освободили. Мы же были здесь только ради одного несчастного.

Тьма обволокла нас, если бы Клемент и Туасон не взяли по указанию Вийона свечи из подсвечника на стене. В темнице забвения пленники были отрезаны от солнца и других источников света. Напуганные светом свечи и нашими шагами, опустившиеся создания зашевелились в узких клетках. Зазвенели цепи, и каркающие голоса заскулили о пощаде, о глотке воды, о куске хлеба.

Перед каждой клеткой мы останавливались и светили вовнутрь, на покрытые плесенью и грибком стены, кишащие крысами и червями груды из соломы и нечистот и в осунувшиеся, отчаявшиеся, покрытые гноящимися ранами лица. И каждый раз Колетта разочарованно качала головой. Пока в конце хода перед последней клеткой она едва не упала с криком, за которым последовали сильные рыдания.

— Отец! Что с вами сделали? Боже, как мог ты это допустить? Отец!

Лишь лепет Колетты вдохнул жизнь в это призрачное существо, которое было заковано в цепи там, словно его приковали на целую вечность. Запястья и щиколотки схвачены железными кольцами, еще одно обхватывало шею. Теперь дрожь прошла по всему изнуренному телу, и Марк Сенен поднял голову в нашем направлении.

— О, отец! Его волосы поседели! — захлебывалась Колетта. И в самом деле, он выглядел гораздо старше, чем должен — и не только из-за спутанных седых волос на голове и бороде. Его лицо осунулось, кожа стала морщинистой и почти такой же серой, как и волосы, она покрылась язвами и шрамами. Глаза, под которыми лежали глубокие мешки, смотрели сквозь завесу, которая отделяет пленников от мира людей. Пересохшие, потрескавшиеся губы сложились в беззвучные слова. Казалось, даже говорить это жалкое создание, которое когда-то было человеком, было бессильно.

Наконец, Вийон нашел верный ключ, и дверь клетки поддалась со ржавым упрямым скрипом.

Колетта поднялась, бросилась в клетку, упала на колени возле своего отца и обняла его. Капюшон соскользнул с ее головы, и озарение разорвало завесу перед глазами Сенена.

— Колетта… дочь… — это звучало почти как карканье умирающего ворона Печаль ушла из его глаз, сменившись признанием и воспоминаниями. Жалкий комок кожи и костей, утративший всякую надежду, начал снова становиться человеком.

Напрасно Вийон искал на связке с ключами сержанта подходящий к кандалам Сенена.

— Его здесь нет, — с трудом выговорил пленник. — Он у… палача…

— Случай для вас, Томмазо, — сказал Вийон и объяснил Сенену:

— Томмазо — мастер по механизмам.

Пока Томмазо пытался справиться с замками с помощью малюсенького ножика и своеобразной иглы, Сенен спросил, кто мы.

— Друзья, — объяснил Вийон. — Друзья, которые пришли освободить вас, мэтр Сенен.

— Но …как?

— Восьми цистерцианцам предоставили доступ к темнице, и восемь белых монахов покинут ее снова, спрятав свои лица под капюшоном. Одним из них будете вы.

— Тогда… один… должен… остаться!

Вийон провел рукой по стене, и сырость засверкала на его коже.

— Большой резервуар воды находится над темницей, и подземные каналы скрывают его под Сеной. Наш друг Леонардо — опытный пловец и ныряльщик. Никто из нас не останется здесь!

Как сильно ошибся Вийон, доказал в этот же момент Хардоин, который застонал и упал при входе в келью. В его затылке торчала короткая стрела с деревянным опереньем — арбалетный болт. Хардоин хотел что-то сказать, но вместо слов на его дрожащих губах выступила только кровавая пена.

Быстрые шаги многих людей раздавались под сводами. Свет фонарей вырезал темноту и делал узнаваемыми очертания наступающих. Кольчуги звенели, оружие бряцало, и кто-то отдал команду:

— Поймайте еретиков! Никто не должен уйти!

Первый мужчина, который выстрелил в Хардоина, вышел на свет наших свечей — он был из королевских лучников, что выяснилось по синей тунике поверх кольчуги, украшенной крылатым оленем. Окрыленный своим успехом и, возможно, даже жаждой крови, солдат вырвался вперед своих товарищей с поднятым мечом. Разряженный арбалет он держал в левой руке.

Леонардо выпрыгнул из клетки и преградил путь нападавшему. Молниеносным приемом он избежал вражеского удара и парировал его быстрее, чем можно было уследить глазом. Клинок его короткого меча впился в шею солдата — прямо под подбородок, где заканчивалась защитная кольчуга. Лучник не сумел даже издать звука — так быстро его настигла смерть. Но его мстители приближались неудержимо.

— Мы должны уходить! — крикнул нам Леонардо. — Немедленно!

— Нет, не без моего отца! — закричала Колетта и обняла дряхлую фигуру Марка Сенена, чьи руки были освобождены благодаря искусству Томмазо. Но что это давало, если он был прикован за шею и ноги!

— Так быстро у меня не получится! — с трудом сказал механик.

Вийон наклонился над Хардоином, положил руку на его голову и тихо сказал:

— Господин Добрых Душ, позаботьтесь о вашем брате! — Хардоин был мертв.

— Вы должны уходить! — с трудом сказал Сенен, обнял свою дочь и оттолкнул ее от себя из последних сил — Уходи, Колетта, ты должна спасать свою жизнь!

Я видел, как Вийон кратко кивнул. Он признал, что операция закончилась провалом. Все признали это, как и Сенен, возражала только его дочь. Со слезами на глазах, она хотела снова повиснуть на шее своего отца. Но я просто схватил ее и вытащил из кельи, не обращая вниманием на ее крики и брыкания. Вийон и другие последовали за мной. Сенен остался с мертвым Хардоином.

— Налево! — крикнул Вийон и указал на мрачный проход. — Он ведет к резервуару с водой.

Леонардо вынул короткую стрелу из колчана мертвого стрелка и зарядил арбалет. Он поднял оружие, уперся прикладом в левое плечо и прицелился в нападающих врагов, которые были четко видны в свете своих фонарей. Левой рукой Леонардо спокойно нажал на спусковой курок на прикладе, и тетива освободилась от зацепа. Со звенящим свистом стрела рассекла воздух и попала в грудь солдата, который как раз сам натягивал тетиву арбалета. Стрела пробила кольчугу и отбросила человека назад, прежде чем он сумел выстрелить. Подоспевшие товарищи столпились возле павшего.

Отвратительный ответ не заставил себя должно ждать. Многократный свист, напоминающий стаю шершней, наполнил воздух темницы, и дождь арбалетных болтов пролился над нами. Железные острия пронзительно стукались о голую стену или ударялись с металлическим звоном о прутья решетки кельи Сенена.

Туасон с громким ругательством рухнул на землю, накрыв собой свечу и погасив ее пламя. Короткая стрела попала в его левое бедро так глубоко, что окровавленное острие выскочило с другой стороны. Клемент и Томмазо подбежали к нему, подхватили за плечи и подняли. Они потащили его к узкому проходу, в который только что нырнул Вийон.

Я последовал за ним и потащил Колетту за собой. Она перестала сопротивляться. Слезы катились по ее щекам. Позади нас шли Томмазо и Клемент, держа раненого Туасона, а последним — Леонардо, который, тяжело переводя дыхание, подбодрял нас:

— Быстрее, иначе они схватят нас!

В подтверждение его слов стрела из арбалета пролетела мимо его головы и глубоко вонзилась в стену рядом с Томмазо. Коренастый итальянец вобрал голову в плечи, но опоздал бы, если бы выстрел был нацелен в него.

Мы прошли за Вийоном пару шатких ступеней наверх. Влажность в воздухе усиливалась. Пол стал слизким, и скоро мы стояли по щиколотку в воде. Вийон забрал у Клемента последнюю оставшуюся у нас свечу и поднял ее высоко. Мы находились на краю подземного пруда, над которым возвышались своды старой стены — вероятно, еще римских времен.

— Резервуар с водой! — выдохнул Вийон. — Раньше в этом дворце находилось последнее убежище парижан в случае войны. Если бы их осадили или отрезали от воды, то ее у них всегда было достаточно — благодаря этому резервуару. Никогда не пересыхающий источник, который связан с Сеной потайными каналами, так что уровень воды всегда остается на той же отметке. Эти каналы — наш путь к свободе. Следуйте за мной и плывите ради своей жизни!

Он бросил свечу в воду, чтобы пламя не выдало нас, скинул широкую, мешающую при плаванье монашескую рясу, и прыгнул головой вниз в воду. Мы последовали его примеру, и я с облегчением установил, что в Колетте еще присутствовала воля к жизни, — или она плыла чисто механически, так же, как двигался механизм колесиков часов на башне снаружи или механизм удивительной мыслящей машины, если потянуть верные рычаги.

Туасону это стоило больше прочих. С каждым гребком его лицо передергивалось от боли, и возможно, он бы не справился, если бы Клемент преданно не оставался возле него. Это я видел в свете фонарей, лучи которых скользили по подземному озеру. Свет помог нам следовать за Вийоном к каналу, который нечетко просматривался перед нами в стене скал. Солдаты короля, пусть даже сами того не желая, очень помогли нам, и свет был куда приятнее, чем стрелы арбалета, которые просвистели в воздухе над нами — приносящие смерть птицы, которые с резкими шлепками одна за другой воткнули в воду свои железные клювы.

Дыра в скале, наполненная водой, поглотила нас, и на коротком отрезке не было воздуха. Мы нырнули и вынырнули, наконец, на поверхность. Все глубоко дышали. Здесь стрелы не могли нас достать, и перед нами становилось светлее. Воздух, который я жадно вдыхал своими легкими, был свежим, а не застоявшимся и мертвым, как в темнице. Скоро наши ноги нащупали твердую почву, и мы, шатаясь, вышли на белый дневной свет. Перед нами лежала немного крутая полоска берега, которая переходила в правый рукав Сены. По нему шли паромы и баркасы.

Колетта выбилась из сил и едва не утонула, если бы я не держал ее. К сожалению, был неподходящий момент, чтоб наслаждаться этой привилегией. Я сам довольно неплохо перенес это мокрое приключение, потому что имел навык в плавании и нырянии. В детстве я часто переплывал Сарту, чтобы забраться в безопасное место от других мальчишек, которые устраивали охоту на бастарда.

Клемент упал передо мной на илистое дно. Две стрелы торчали в его мертвом теле. Казалось, все усилия были напрасны, мы из одного рока попали в другой.

Ананке!

Как короткие стрелы в темнице, так теперь длинные пронзали воздух и жаждали нашей жизни. Их слабый звон распространялся вниз — как при грозе, которая шла не с неба. Пищальщики стреляли в нас, и тяжелые снаряды взрывались на земле. Позади стены дыма, которую подняли пищали, я увидел голубые мундиры солдат. И они относились к королевским стрелкам.

— Ищите прикрытия! — закричал Леонардо. — Сзади скалы и кусты!

Другой голос смешался с его кличем, это был приказ военного:

— Алебардисты, вперед! В атаку!

Во главе сгруппировавшихся солдат с алебардами скакал их капитан на большом вороном, обнажив шпагу и одновременно живописно выгнувшись вперед. Офицер высокого роста с пышными бургундскими усами в великолепно сверкающих доспехах: картина, какую любят прекрасные дамы, и не только они. Во мне пробудилось неопределенное воспоминание.

Я увидел всех нас, наколотых на алебарды, пронзенных стрелами, разорванных на куски снарядами пищалей, и твердо решил — защищать Колетту, даже если это будет стоить мне жизни. Тут пестрая процессия отделилась от стен вокруг королевского сада и вклинилась с пением и музыкой между нами и солдатами, которые волей-неволей должны были прекратить свое нападение.

— Египтяне! Ну, наконец!

В голосе Вийона раздалось облегчение, которое мы испытали при виде их спасительного броска. Матиас Хунгади Спикали сдержал слово. Несмотря на все проклятия и приказы солдат, египтяне продолжали свои танцы и прыжки, словно они не понимали слов. Загорелые женщины кружились под громкие радостные звуки вокруг стрелков короля. И некоторые из бравых воителей захотели попытаться положить конец службе и заняться красавицами с огненными глазами. Эсмеральда вела хоровод, задавая тамбурином быстрый темп соблазнительных поворотов, и поднимала свои стройные ноги выше, чем остальные. Несмотря на наше неудачное положение, я поддался очарованию прекрасной юной египтянки.

— Сюда, к лодке! — крикнул звонкий голос, который принадлежал отцу Эсмеральды. Он стоял у реки, яростно размахивая руками с парой других цыган. Они держали большую весельную лодку.

Мы бежали к лодке, прыгали, спотыкались. Спешка была необходима. Бросив через плечо взгляд, я увидел, что конный капитан нашел свою тактику. Алебардисты вклинились в цыганский табор, образовали проход из направленного на пеструю толпу оружия, который обеспечил проход лучникам и пищальщикам. Офицер уже послал своих солдат на позицию, стрелки натянули свои луки, пищали были установлены на деревянных треножниках.

Цыгане втащили нас в лодку, наполовину вытащенную на береговую гальку, которая вдруг затрещала и заохала под нашим весом. Железный наконечник стрелы впился в древесину внешней стены и остался там дрожа. Другие стрелы ударились о гальку или воду. Потом и пищальщики пальнули из своего оружия, и под грохот взрыва на нас обрушился град свинца.

Мы бросились плашмя на дно лодки и втянули головы, пока Сена не проглотила последний снаряд. Если только хотя бы одна пуля попала в лодку, наше бегство закончилось бы тут же.

Только цыганский герцог и Томмазо стояли еще на берегу, чтобы помочь Туасону забраться на борт. Леонардо схватил за руки раненного и хотел втянуть его через бортовой леер. Треск заряженной позже пищали заставил нас сжаться. Непроизвольно я закрыл лицо руками. Когда я снова взглянул, у Туасона не хватало полголовы. Его бессильные руки выскользнули из рук Леонардо, и он спиной упал в бурлящую воду берега. Из кровавых останков своего растерзанного лица Туасон смотрел мертвым взглядом на небо.

Матиас и Томмазо полностью столкнули лодку в реку и прыгнули на борт. Четверо других цыган уже взялись за весла и быстрыми гребками унесли нас прочь от опасного берега, где упрямо возвышались стены и башни Дворца правосудия. При солнечном свете отсвечивали окна, словно насмехались над нами. И у них были на то все причины. Победоносно мы ворвались в темницу — и все же проиграли всю партию. Освобождение Марка Сенена не удалось, и нам предстояло оплакивать троих погибших.

Каково было на душе Колетты? Наверно, она испытывала печаль и беспомощность при виде стен, которые цепко держали ее отца железными когтями. Я повернулся к ней и испугался. С закрытыми глазами она лежала, согнувшись, на коленях Вийона — неподвижно и, казалось, не дыша Стрела королевского стрелка торчала у нее в груди, грозя ее жизни.

 

Глава 3

Двор чудес

Отчаяние накинуло на меня толстый платок, задушило мой рассудок и чувства. Словно окруженный стеной тумана, я слышал тяжелое дыхание рулевого, легкий шлепок при погружении весла и плеск воды о борт лодки. Лица моих спутников и египтян были только круглыми пятнами в сером однообразии бессмысленности. Я не испытывал ни малейшей радости, что убежал от королевских стражников — от смерти — в последний момент. Даже то, что напротив меня сидел мой отец, и он остался в живых, не волновало меня. Как я мог ликовать по поводу того, что после долгих поисков нашел свое прошлое, если я тут же потерял будущее?

Мой бесцельно блуждающий взгляд успокоился, когда остановился на нежных чертах лица Колетты. Глаза ее были закрыты, казалось, что она спит мирным сном. Так можно было подумать, если бы не древко стрелы с зеленым опереньем, торчащее у нее из груди. А вокруг древка начало расплываться красное пятно. Напрасно я пытался утешить себя мыслью, что смерть для Колетты была бы спасением — ей больше не нужно будет печалиться о своем потерянном отце. Если Марк Сенен не выжил в темницах забвения, а все говорило об этом, они скоро увидели бы друг друга снова — сразу же, на небе христиан или катаров. Я не мог испытывать от этого никакого облегчения. Лишь теперь, слишком поздно, мне стало ясно, как сильны были мои чувства к Колетте.

Пока я раздумывал, словно кинжал вонзился мне в сердце, когда я заметил легкое порхание век. В крайнем возбуждении я вскочил — так резко, что чуть не перевернул лодку. По крайней мере, я сам упал бы в воду, если бы оба итальянца не схватили меня и не потянули назад.

— Она жива! — неоднократно крикнул я вне себя от радости. — Колетта жива!

— Конечно, она жива, — сказал Вийон. — Но ее дыхание очень слабо, и она теряет много крови. Если она не получит скоро помощи, то она последует за Хардоином, Клементом и Туасоном.

— Что это значит? — заворчал цыганский герцог, глядя на раскачивающуюся лодку, и бросил на меня гневный взгляд. — Вы что, с ума сошли?

— Нет, он только глубоко обеспокоен и не меньше — влюблен, — объяснил Леонардо.

Я почувствовал новую надежду и тут же большой страх снова потерять вновь приобретенную Колетту.

— Мы должны что-то предпринять, ей нужен врач!

— Сперва мы должны добраться до берега, — возразил Матиас, — прежде чем солдаты сядут в лодки и последуют за нами. К счастью, они больше не обращали внимания на мою дочь.

На полоске берега между Дворцом правосудия и королевским садом были видны только лучники, которые между тем перестали пускать в нас свои стрелы и свинцовые пули. Капитан яростно пришпоривал своего вороного и орал какие-то приказы. Эсмеральда и ее люди скрылись, пока внимание солдат было направлено только на нас.

Большая, тяжело груженая мешками и, соответственно, низко сидящая на воде баржа прошла между нами и западной стрелкой острова Сите.

Солдаты больше не были видны, только башни Дворца возвышались позади грузового судна. Мы почти добрались до правого берега Сены и посмотрели вперед, где между разросшимися кустами появились две пестрые фигуры и делали нам знаки.

Матиас тоже подал им знак:

— Там Милош и Ярон. Они отвезут нас.

С вытянутым, глухим царапаньем наша лодка врезалась в берег, и цыгане натянули ремни. Милош и Ярон помогли вытащить лодку на полоску берега. Я разглядел в кустах четырехколесную арбу с голубым парусиновым верхом. Обе запряженные лошади мирно жевали траву.

Мы подняли раненую из лодки и перенесли ее как можно бережнее в повозку, которая пахла потом и чужеземными приправами.

Сильным толчком ноги цыганский герцог столкнул лодку обратно в воду, где ее подхватило и унесло течением.

— Большое спасибо — и приятного путешествия, кума-лодка!

Он взобрался последним в повозку и задраил вход. Теперь свет едва падал через маленькие отверстия спереди и сзади. Милош и Ярон взобрались на козлы, их затылки упирались в отверстия спереди. Седовласый Милош схватил вожжи и, цокая языком, погнал лошадей. Цыганская повозка дернулась и тяжело покатилась по неровной земле берега. Нам пришлось крепко держаться, особенно оберегая Колетту, которая без сознания лежала на запятнанном ковре. Иначе мы были бы безжалостно сбиты в кучу. Пятно крови на платье девушки стало уже больше растопыренной ладони.

Озабоченно я переводил взгляд с нее на Матиаса.

— Мы должны ехать медленнее, Колетта не выдержит!

— Она должна! Если Милош поедет медленнее, нас схватит этот капитан. Если он умен, то скачет сейчас по Мельничьему мосту к Шатле, чтобы позвать подмогу. Скоро всадники прево будут обыскивать берег, разыскивая нас.

Снова я посмотрел на неподвижную Колетту и прошептал:

— Тебя может спасти только чудо.

Матиас бросил на меня трудно определяемый взгляд.

— Если чудо происходит в Париже, то во Дворе чудес. — Что это должно значить, я узнал, когда кажущаяся вечно длящейся дорога вдруг все же закончилась. По знаку Матиаса один из цыган выскочил и открыл люк. Мы вошли в убежище — на плохо замощенную площадь, которая была окружена высокими стенами с разрушенными башнями. Между башнями лепились дома, один жалостнее другого. Там, где стекло еще уцелело в рамах, оно ослепло от столетней грязи. Некоторые здания имели больше дыр в крышах, чем проемов для окон и дверей.

Еще более странными, чем само место, мне показались его жители. Цыгане, разбившие в углу лагерь, постоянно обзываемые грязным сбродом, были в сравнении с этими существами прямо таки прилично одетыми и такими чистыми, словно все относились к цеху банщиков и брадобреев. По ту сторону цыганского лагеря висели над большими кострами треножные котлы, о дымящемся содержании которых можно было лишь надеяться, что оно окажется более заманчивым, чем оборванные, исхудавшие парни, безучастно махающие поварешками. Пара мужчин, во всех отношениях мрачные ребята, с такими же грязными, сколь и хитрыми рожами, сидели в тени домов и вырезали деревянные ноги и клюки, словно им нужно было снабдить армию безногих.

Кричащие дети, орда грязных воробьев, окружила белокурого парня в желто-красном платье скомороха, который с распростертыми руками и закутанной головой в наволочку осторожно шел по двору. Между зубами он зажал ножку табуретки, и пытался более или менее искусно балансировать ею, пока кошка, от злости или озорства, не прыгнула на сиденье табуретки и нарушила с таким трудом удерживаемое равновесие. Табуретка упала на землю и треснула. Напуганная кошка громко зашипела и отпрыгнула в сторону. Дети заликовали и согнулись, хохоча от злорадства, пока человек в желто-красном платье не устроил им нагоняй, поставив руки в боки. Когда он увидел нас, то замолчал и поспешил нам навстречу. Я узнал в нем бывшего писца и поэта мистерий Пьера Гренгуара. Его взгляд выискивал кого-то, скользя по нашей группе, и остановился на Матиасе.

— Где вы оставили свою дочь, герцог?

— Она придет, — это было всем, чем угодно, только не сердечным тоном, который можно ожидать от тестя. Хотя брачные узы, как мне выдала Эсмеральда, и были крайне условны, если даже не сомнительны, но они были герцогу не по душе. Или он не любил мужчин, которые охотнее считали дураками себя, нежели других.

Матиас что-то шепнул одному подданному, и цыган побежал в свой лагерь. Герцог громко сказал:

— Отнесем женщину в таверну. Там достаточно места, чтобы позаботиться о ней.

Используя ковер как носилки, Леонардо, Томмазо и двое цыган отнесли находящуюся с обмороке Колетту. Я был рад, что больше не должен нести ее вместе с ними; мои руки дрожали от волнения.

Вийон натянул платок на свою голову и закутал свое лицо. То ли он не хотел никого напугать своим видом мертвого лица, то ли не хотел быть узнанным — осталось для меня неясным.

— Что это за место? — спросил я рядом стоящего герцога.

— Двор чудес. Здесь хромой встанет на ноги, а слепой станет зрячим. Однорукий схватит двумя руками, и пятна проказы исчезнут в миг. Кто днем калека, здесь станет ночью мужчиной. Кто умирает при ярком свете, в темноте может здесь возродиться.

Я был слишком взволнован и сбит с толку, чтобы понять поэтическое излияние цыгана. Мы остановились у лучше всех сохранившейся башни, и Гренгуар, который бежал впереди, открыл низкую дверь с выцветшей мазней: пятью бледными монетами и забитыми курицами с нацарапанным выше изречением «К черту курочек!»

Когда я поинтересовался о его значении, пока мы поднимались по крутой лестнице, Матиас резко рассмеялся.

— «Курочками» называют здесь королевских стражников и прочих шпиков. Пять солей платит король каждому, кто вспорет брюхо стражу порядка или шпиону. Это одна из причин, почему ни один такой сильный отряд королевского дозора не осмеливается вторгнуться в это место.

— Вы же не говорите о нашем добром короле Людовике!

— Конечно, нет. Король, которого я имею в виду, сидит там за кувшином вином с бабами, — он указал на мужчину крепкого телосложения, который сидел на скамье за одним из многочисленных заляпанных вином столов, держа в одной руке кувшин вина, который он опустошил без помощи стакана, другой обнимая рыжеволосую девку с оголенной грудью, которая тихонько гладила его волосы и ворковала с ним, как влюбленная голубка. Я узнал Клопена Труйльфу, короля нищих, — и теперь понял все. Двор чудес был приютом нищих, сердцем их тайного королевства, построенного на собственных законах и со своим собственным королем.

Клопен Труйльфу небрежно отодвинул кувшин с вином и девицу с роскошными формами, напялил шляпу, которая была украшена кольцами и напоминала смастеренную для детской игры корону, на свои кудрявые волосы и поднялся, покачиваясь, что не подходило к его королевскому величию.

— Ах, это вы, прекрасный герцог, — сказал он и рыгнул. — Уже думал, вы хотите оставить в беде своего короля и поделить один свою добычу.

— Где мы были, не было добычи, чтобы унести, только смерть, — Матиас указал на Колетту. — Если малышке не помочь быстро, то она будет так же мертва, как и старая городская стена снаружи. Освободите для нее стол.

Никто из толпы нищих не шевельнулся. Как вросшие в землю, мужчины и женщины сидели на скамьях и таращились на нас печальными сивушными глазами. Их король достал из-за пояса плеть с белыми ремнями, какую еще используют королевские стражники, и яростным ударом накинулся на свой инертный народ. Плеть затанцевала по столам и людям, раздирая кожу и разбивая кружки. Лишь когда полились кровь и вино, народ оборванцев зашевелился и освободил большой стол, на который положили Колетту на ковре.

Клопен окинул женщину холодным взглядом и положил свою лапу на плечо цыганскому герцогу.

— Скажите, действительно нечего было забрать в вашем приключении? Вы устроили переполох во Дворце правосудия, где находится сокровищница Франции.

— Вы уже слышали об этом? — Матиас, казалось, совсем забыл, что он находился во Дворе чудес.

Король гордо ударил себя в грудь.

— Курочки из Шатле вылетают быстро. Но мои шпионы быстрее. Даже если я с удовольствием выпью слишком много из одного кувшина, или даже двух, я остаюсь все такой же лисой, которая поджидает в засаде курочек.

— Даю вам слово, Клопен, мы и близко не подходили к сокровищнице. Дело изначально было слишком сложным даже для наших объединенных сил. Именно сначала нам следовало бы знать, что стрелки короля не поскупятся на железо и свинец.

Посланный Матиасом к цыганскому лагерю гонец вернулся обратно вместе с существом, которое я лишь при втором взгляде признал как женщину — так сильно была старуха увешана золотом, серебром и жемчугом. Все ее шаги, как и каждое движение головы и рук, сопровождались мелодичным перезвоном и бряцанием. Она остановилась перед большим столом и пристально уставилась на Колетту.

— Эту мне нужно вернуть к жизни?

— Да, Шари, — сказал Матиас.

— К кому она относится?

Он указал на Вийона, итальянцев и меня:

— К нашим друзьям.

Шари обернулась к нам:

— Что вы дадите за юную жизнь?

— Вы хотите денег? — прошипел я. — Как вы сейчас можететорговаться, когда каждое дыхание дорого!

Непоколебимо старуха возразила:

— Как раз вы тот, кто торгуется, мой юный рай.

— «Рай» означает на нашем языке «господин» и выражение почтения, — раздалось с крутой узкой лестницы, куда Эсмеральда привлекла взгляды всех. — Если эта женщина умрет, умрет также и жизнь в этом юном гадчо, Шари. Уважь его любовь и мою волю, помогая ей!

Это звучало как приказ, и старуха, казалось, поняла так же. Она смиренно кивнула и сказала:

— Принесите платки и воду, но все чистое!

Тут же она достала различные баночки, которые прикреплялись к ее поясу на маленьких крючочках, и поставила их на скамейку перед столом Колетты. Когда пара женщин из таверны принесли платки и миску с водой, Шари потребовала, чтобы мы положили раненую на бок. Это было сделано, и старуха сломала древко стрелы на расстоянии в две ладони над окровавленной грудью Колетты. Та, казалось, ничего не почувствовала, словно она была ближе к смерти, нежели жизни.

— Держите девушку крепко! — пробурчала Шари и посмотрела на Матиаса. — Хочешь ты это сделать, герцог?

— Кто-то должен это сделать, если это должно быть сделано. Если я хочу принести жизнь, я должен видеть смерть, — с этими помпезными словами Матиас подошел к Колетте, которая лежала на правом боку, ее крепко держали я и итальянцы. Матиас вынул из своего пояса топор и ударил, после едва заметного колебания, тупым концом клинка. Он попал в обломленный конец древка и протолкнул стрелу дальше через тело, так, что сзади брызнула струя крови.

— Быстро, гадчо, вытяни одним рывком!

Это была Эсмеральда, и я знал, что она имела в виду меня. Я схватил один из платков, обвязал узел вокруг железного наконечника и потянул со всей силой. Это вывело меня из равновесия. Я упал спиной на землю и больно ударился затылком о деревянную скамью. Пара нищих захихикали. Это не задело меня — в руке я держал роковую стрелу!

Когда я поднялся, Шари превратилась в танцующего дервиша. Ее руки летали вверх и вниз, пока она смазывала раны Колетты маслом и мазями из своих баночек и бутылочек, напевая монотонные заклинания, которые, если кто и мог понять, так только цыгане. Наконец, она утомленно замолчала и приказала наложить Колетте плотную повязку. Эсмеральда подошла и взяла это на себя. Она стянула перевязку так сильно, что я испугался, как бы она не сломала ребра Колетте или же не сдавила бы дыхания.

Молодая цыганка заметила мой напуганный взгляд.

— Я знаю, что делаю, гадчо. Уже много раз я перевязывала моего отца, и он до сих пор жив, как вы видите.

Когда она и Шари закончили, Колетта не подавала никаких признаков жизни. Только когда я совсем пристально смотрел, то я различал, как легко поднимается и опускается ее нежная грудь и мелко дрожат крылья носа.

— Она спит сном, в котором переходит через гору решения, — сказала Шари. — Если она поднимется на одну сторону, то путь отведет ее в царство мертвых. На другой стороне она найдет жизнь.

— Когда… — закашлял я и осекся, так и не закончив вопрос.

— Вы узнаете об этом, рай, если она откроет глаза, — Шари собрала свои снадобья и засунула их снова за пояс. Прежде чем старуха покинула таверну, она бросила последний взгляд на пациентку. — Оставьте ее здесь, пока не наступит момент решения. Ей нужен покой:

Клопен ударил плетью:

— Вы слышали это, покончить с пьянством! Заработайте лучше пару грошей. Идите на улицы, протяните руки и ноги, станьте слепыми и глухими и по возможности — богатыми!

Только против воли нищие выбрались из сумрачного подвала на дневной свет. Близкое вино было им милее, чем неизвестная перспектива на туго набитый кошелек. Когда их король ушел, он зажал под мышкой винный бурдюк и притянул к себе свою рыжеволосую подругу.

— Мы теперь не можем ничего больше сделать для девушки, — сказал цыганский герцог и попросил нас следовать за ним в его лагерь. Двое из его людей остались со спящей, с которой я расстался с тяжелым сердцем.

 

Глава 4

Предатель

Телеги и арбы, которые служили как транспортом, так и местом для сна, выстроились полукругом у старой городской стены и отделили лагерь цыган от остальной части Двора чудес У одних навесы были затянуты тентом, у других сделаны из досок. Проходя по оборонительным укреплениям, я заметил пару вооруженных людей, которые дремали, как бы безучастно прислонившись к повозкам. Но оказалось, что их глаза открыты, чего меньше всего можно было ожидать при столь расслабленных позах. Их взгляды следили за каждым нашим движением и воспринимали незаметные жесты герцога как немые приказы. Вийон, оба итальянца и я не были опасны, поэтому часовые снова приняли расслабленное положение, пожевывая соломинки и позевывая — больно приятным был день.

Движением руки Вийон указал на часовых.

— Вы, похоже, не доверяете королю нищих, вашему союзнику, герцог.

— Я доверяю ему, так же как он — мне. Ставка в нашей игре слишком высока, чтобы допустить любую оплошность. Кроме того, королевским стражникам может прийти в голову больше не церемониться с убежищем.

Ужасное рычание раздалось по всему лагерю и заставило нас оцепенеть. Позади пестрой палатки возникло огромное существо, которое ходило на двух ногах и все же выглядело иначе, чем человек. Медведь, минимум на две головы выше чем рослый мужчина, пошел в нашу сторону на своих коротких, по сравнению с остальным мощным телом, ногах. Железное кольцо с цепью висело на его шее, словно медведь только что вырвался из темницы забвения. Никто не держал крепко цепь, и я не чувствовал себя способным на такое. Мы все посторонились перед бестией, которая издавала глухое рычание и, проходя мимо, задела тяжелый четырехколесный фургон, который стал сильно раскачиваться во все стороны. Медведь стоял прямо перед нами, обдавая нас облаком гнилого дыхания. Непроизвольно я схватился за кинжал, который мне дал Леонардо.

Карликовая фигура с телом ребенка и морщинистым лицом старого мужчины проворно, как ласка, метнулась к медведю, поймала болтающуюся цепь и всем своим весом повисла на ней. Я ожидал удара лапой, который отбросит коротышку, словно оторванный бурей лист, но медведь без сопротивления позволил поставить себя на четыре лапы и, похоже, даже испытывал страх перед этим карапузом. Последний усмирил медведя знакомым приемом на цыганском наречии и обратился к нам, когда зверь уже не рыпался:

— Простите эту неприятность. Рыба, которой я хотел накормить Золтана, оказалась немного протухшей, вот почему он вырвался от меня.

— Тогда это твоя ошибка, что ты дал ему убежать, Рудко, — возразил Матиас. — Все равно, Золтану следует знать, как нужно себя вести. Если он еще раз испугает наших гостей, я сделаю из его шкуры теплую шубу для Эсмеральды, а из его жира — горючее для наших ламп!

— Да, герцог, да я скажу ему, — Рудко потянул цепь, и большой медведь послушно потопал за ним.

— Рудко легко находит общий язык с животными, — сказала Эсмеральда. — Он даже дрессировал мою козу Джали.

Матиас подвел нас к большой телеге с. ярко раскрашенным дощатым строением, которая стояла относительно свободно от других повозок по середине цыганского лагеря. Я тут же отгадал, что это было его прибежище. Эсмеральда поднялась первой по узкой лестнице и открыла низкую дверь.

— Заходите, мой союзник, — сказал Матиас Вийону. — Нам нужно покумекать кое о чем важном и непростом.

Когда я захотел последовать за Вийоном, рука герцога преградила мне путь.

— Это дело с глазу на глаз.

— Но она будет присутствовать, — сказал Вийон, указывая взглядом на Эсмеральду.

Матиас кивнул:

— Она моя дочь. Вийон показал на меня:

— А он — мой сын.

Теплое чувство, смесь гордости и склонности охватило мной при этих словах.

— О, — произнес лишь герцог, пропуская меня. — Возможно, это хорошо, что ваш сын примет участие в совете.

Вийон взглянул на итальянцев.

— Томмазо, вы раздобудете пару одеял и принесете их Колетте. Вы, Леонардо, идите в фургон, — когда он перехватил удивленный взгляд цыгана, то добавил:

— Леонардо имеет не меньше прав, чем Арман, к тому же у него умная голова.

Слова смутили меня, и я спрашивал себя, переходил ли Вийон Альпы во время своих ранних странствий. С другой стороны, Леонардо сам рассказывал мне, что его отец был итальянским нотариусом.

Матиас захлопнул за нами дверь; Эсмеральда зажгла одиноко тлеющим фитилем пару ламп, которые осветили мягким светом внутреннее убранство фургона, дорогие, украшенные узорами ковры и занавесы. Мы сели на скамьи, укрытые толстыми платками вокруг узкого стола. Цыганка налила фиолетовое переливающееся вино в стеклянные кубки и села рядом с отцом.

Герцог поднял бокал.

— In vino Veritas — говорили римляне. Возможно, и нам хороший глоток поможет отыскать истину или.хотя бы чуточку приблизиться к ней.

Он выпил, и мы последовали его примеру. Вкус вина был, как и его цвет — необычен, но очень приятен. Вино щекотало гортань и язык, не раздражая их мягкой, но настойчивой смесью чужеземных пряностей. Теплое, приятное чувство разлилось у меня в животе, во всем моем теле, не делая меня сонным.

Мы говорили о неудавшемся приступе, и Вийон горько сказал:

— План был хорош, и дело выгорело бы, если бы нас не предали.

— Почему вы думаете про предательство? — спросил Матиас.

— Дворец правосудия всегда хорошо охраняется — уже из-за самой сокровищницы. Но весь отряд королевских стрелков из арбалетов явно не несет постоянный караул в темнице.

Они поджидали нас. Это подтверждают и солдаты у реки. В конечном итоге, это все — звенья одной цепи.

— Никак не меньше, — подтвердила Эсмеральда — Они так злобно преследовали вас, что у нас появились серьезные трудности, чтобы убежать.

С мрачным лицом Матиас достал кинжал с загнутой рукоятью и длинным, узким клинком. Он взмахнул клинком над столом.

— Если в игре было предательство, то предатель должен быть на вашей стороне, Вийон.

— Храброе подозрение, — возразил тот невозмутимо. — Когда мы разрабатывали план, ваши люди также были среди моих.

— Но я могу доверять своим людям!

— Как и я — своим.

— Возможно, предатель вовсе не знает, что он таков, — вставил слово Леонардо. — Кто-то мог случайно выдать план. Синьор Арман, вы были сегодня утром в Шатле. Делали ли вы какие-нибудь необдуманные высказывания при этом Фальконе? Вам они могли показаться незначительными, но не сомневайтесь, сицилийцы — тертые калачи.

— Я ничего не выдавал. Мы говорили о борьбе на Мельничьем мосту. Я не упомянул никого из здесь присутствующих.

Кончик кинжала уставился в меня, и герцог прорычал:

— Тогда за вами просто был хвост от Дворца правосудия!

— Определенно нет, я сделал не один круг, чтобы оторваться от всякого предполагаемого преследователя.

— Кто поручится за то, что вы не предатель, пусть даже невольный?

— Я! — сказал Вийон.

— Ах, и почему же? — Матиас наклонил голову и уставился на него. — Потому что вы хотите защитить своего сына?

— Нет, потому что это необходимо. Арман пришел лишь около полудня во Дворец правосудия, и лишь спустя короткое время мы уже вошли в Консьержери. Ловушки были приготовлены заранее. Вероятный преследователь никогда бы не смог так быстро созвать роту солдат и привести на место. Королевские стрелки ждали нас, пришли раньше задолго до нас.

Матиас наморщил лоб, почесал левой рукой бороду и убрал кинжал.

— Хм, здесь что-то есть. Тогда мы так хитры, как никогда прежде, а именно — вовсе не хитры. Что еще хуже, нет ни какой возможности выследить предателя.

— Нет! — крикнула Эсмеральда к нашему всеобщему удивлению. — Я расспрошу капитана лучников, кто поднял по тревоге солдат.

— Почему ты считаешь, что тебе это удастся, дочь?

— Тебе не следует недооценивать мою власть над мужчинами, отец.

— Я этого и не делаю, но капитана королевских лучников не так легко обольстить.

— Этого — да, во всяком случае — мне. Он уже превращался в огонь и пламя, когда спасал меня от горбуна Его имя Феб де Шатопер, и он наверняка будет счастлив снова увидеть меня.

Теперь я знал, почему мне показался знакомым расфранченный офицер.

— Он не узнал тебя на плоту? — с сомнением спросил Матиас.

— Едва ли. Он был всецело занят, отдавая команды своим людям.

— Тогда попытка стоит того, — признал герцог. — Пока мы не знаем предателя, мы подвергаемся опасности, что все наши планы обречены. Если мы будет знать его, то у нас будет преимущество, у мы тоже подсадим блоху в шубу врага, — он сделал глоток и посмотрел на меня поверх края бокала.

Эсмеральда подперла рукой подбородок и тоже посмотрела на меня.

— Для гадчо может оказаться опасным возвращаться в Собор, прежде всего — после произошедшего сегодня. Отцу Фролло известно о его допросе в Шатле, и возможно, кто-то узнал его во время приключений в Консьержери. Как может быть опасен архидьякон, я поняла на собственной шкуре, когда он и его горбатый помощник преследовали меня.

— И все же вы дали Квазимодо пить, — сказал я.

— Он тут ни при чем. Звонарь, как слуга, делает то, что ему приказал его хозяин. Кроме того, никогда не помешает иметь друзей в рядах врагов.

Я выпрямился, чтобы придать своим словам больший вес.

— Такой друг и я. Может быть, отец Фролло подозревает меня и играет со мной. Я же предупрежден и готов к этому.

Если я не вернусь обратно в Собор, то стану ненужным, пешкой, которая вышла из игры.

И именно этого я и не хотел. Почему? Я не мог бы утверждать к своей чести, что принял судьбу мира близко к сердцу. Скорее, это было внутреннее стремление — дело, которое касалось меня и моего отца. И Колетты. Я хотел ей помочь, хотел быть рядом с ней.

— Смелое решение, Арман, — сказал Вийон. — Но будь осторожен. Мы так и не знаем ни предателя, ни жнеца, ни не таинственного стрелка.

— Что за стрелок? — спросил Матиас, и я рассказал ему о своем таинственном спасителе.

— Похоже, он на нашей стороне, — заметил герцог.

— Действительно? — Вийон был полон сомнений. — Сперва я думал, что он — один из вас, египтян, но это оказалось заблуждением. Дреговитом он вряд ли будет, и «братом раковины» — тоже.

— Возможно, он относится к королевским стрелкам, — предположила Эсмеральда.

— Стрелки выпустили сегодня стрелы с зеленым оперением, — я знал это точно, вид раненной Колетты так горестно отпечатался в моей памяти. — Стрелы моего невидимого помощника были украшены синими перьями.

— Может быть, он относится к другой роте, — сказала египтянка, хотя и сама поняла, что это не более чем предположение. — Как раз это, возможно, и выдаст мне капитан Феб.

Мы закончили наше совещание. Вийон должен был вернуться к своим людям и сообщить им печальную новость о смерти троих братьев. И мне было уже пора засесть за книги в моей келье, прежде чем отец Фролло удивится, что я так долго делаю в Шатле. Если он удивится.

 

Глава 5

Кум Туранжо

Оставшийся день, как и весь следующий я провел в горячечном напряжении. Виной тому было отсутствие вестей о состоянии Колетты, о том, будет ли она вообще жить. Не раз я должен был буквально сдерживать себя, чтобы не броситься бежать во Двор чудес. Но я твердо обещал Вийону до вечера следующего дня изображать последовательного и прилежного писца, чтобы не заронить подозрений у Фролло. Вопреки ожиданиям, я не виделся лично с моим патроном.

Наконец, солнце во второй раз собралось потушить свое пламя в потоке Сены. Я стоял на галерее между башнями и смотрел, как река постепенно поглощала огонь. Красный огонь расплывался в иногда серой, иногда зеленой, а порой голубой переливающейся воде, — чтобы в итоге забрать все цвета, освобождая поле для ночного мира теней. Представление, будничное и не особенно волнующее, потому что на следующее утро солнце с новой силой вернет свет и цвета. Но как будут обстоять дела, если дреговиты уже нашли солнечный камень? В мире воцарится вечный свет или вечная тьма?

— Не высовывайтесь слишком далеко, месье Арман, вы можете упасть вниз. И ради чего? Заход солнца вы все равно не сумеете задержать!

Голос отца Фролло ударил меня, словно обухом по голове. Я сжался, и действительно, чуть было не потерял на долю секунды равновесие.

Когда я обернулся, меня ожидал еще больший ужас. Архидьякон, явно на пути в свою колдовскую кухню, был не один. Рядом с ним стояли двое других мужчин, чьи лица были скрыты полями шляп. Я почувствовал себя, как в первый вечер здесь, наверху, когда повстречал отца Фролло в сопровождении Жака Шармолю и Жиля Годена. Был ли это момент, когда нотариус ложно обвинил меня в убийстве?

— Клянусь Богоматерью, вы так бледны! — сказал Фролло и подошел ближе с двумя другими. — Вам нездоровится? Или вчерашний ужас не выходит у вас из головы?

Теперь гаснущий свет солнца упал на три лица, и с облегчением я установил, что не знаю спутников Фролло. Но его слова были поводом для нового беспокойства.

— Что Вы имеете в виду, отец?

— Трупы, которые месье Фальконе показывал вам, только потому, что вы случайно оказались на Мельничьем мосту. Я случайно услышал об этом. Покойницкая может испортить настроение одним упоминанием о ней, не так ли?

— Вам она знакома?

— Я посещал ее как-то в учебных целях вместе с господином доктором Куактье, личным врачом Его Величества короля.

При этом Фролло указал на одного из обоих мужчин, которому было около пятидесяти лет и чье лицо не знало улыбки. Он был одет, как и его спутник, в длиннополый темно-серый, отороченный беличьим мехом плащ и шляпу из того же материала.

Фролло представил меня как прилежного писца и потом перешел ко второму спутнику:

— Это…

— Зовите меня просто кум Туранжо, — сказал незнакомец и очень кратко поклонился. — Я только смиренный ученик перед лицом благородных искусств, которыми обладает магистр Клод.

Он был самым старшим среди троих — хворающий старец, возможно, шестидесяти лет. Хотя он был среднего роста, но казался ниже, потому что подагра совсем его скрючила. Серое лицо с заострившимся и торчащим вперед носом покрывали морщины, и, похоже, с возрастом оно утратило когда-то четкие контуры. Все же во властных чертах его лица и его голосе скрывалась большая сила, и лишь внешнее добродушие, похоже, таило остроту и строгость. Под высоким лбом мыслителя горели из глубоких глазниц бодрые глаза, от которых ничто не ускользало. Когда изучающий взгляд остановился на мне, у меня мурашки побежали по коже. Появилось ощущение, что я предстал перед судом или перед врачом, который должен выбирать между жизнью и смертью.

— Солнце отдыхает в тени ночи, — сказал Фролло. — И вам отдых тоже пойдет на пользу, Арман. Идите в кабак и выпейте крепкого вина, это придаст вам румянец и крепкий сон, — он сунул пару солей мне в руку и пожелал доброй ночи. Потом удалился с Куактье и Туранжо в самый удаленный угол в северной башне.

Одно мгновение я попытался пробраться за ними и подслушать. Личный врач короля! В келье Фролло могли происходить только важные совещания или — возможно еще важнее, тайные эксперименты, опыты в герметических искусствах.

Я отказался от этой идеи. Опасность обнаружения была слишком велика, после того, как Фролло повстречал меня здесь, наверху. Я решил воспользоваться случаем, чтобы отправиться в Тампль. Архидьякон был занят и потому не в состоянии преследовать меня.

С вечерними сумерками наступил холод. Я застегнул свое платье, когда стоял между разрушенными домами и спрашивал себя, где находиться вход в подземное убежище Вийона. Вдруг из тьмы вынырнули тени, прыгнули на меня и повалили на землю. Грубые руки зажали мне рот, словно они хотели меня задушить.

— Ни звука, или мы продырявим твою шею! Упершееся в шею острие клинка придало произнесенной шепотом угрозе большую убедительность. Я раскрыл глаза и уставился на парней, которые напали на меня. Здоровые детины с мечами, кинжалами и топорами. У одного из них даже был шестопёр, словно он находился на турнирной площадке. Банда разбойников, — мелькнуло у меня в голове, — или даже убийц?

— Это он, молодой господин! — сказал мужчина с шестопёром. — Да отпустите же его!

Это пришлось мне по душе, и я был не только успокоен, но и приятно удивлен, когда один из молодцов помог мне подняться.

— Простите, мессир, в темноте мы не узнали вас сразу. Вы не ушиблись?

— Н-нет, — ответил я, сбитый с толку неожиданной приветливостью. Лишь только потом ко мне пришло сознание, что те, кого я ищу, нашли меня.

— Чудесно, — продолжил предводитель этого странного ночного дозора. — Филеберт проведет вас. Филебертом оказался тот воин с шестопёром. Он провел меня по подземному лабиринту и проводил в комнату, где Вийон сидел с итальянцами за свежим пшеничным хлебом и луковым супом.

— Ах, а мы уже ждали вас, Арман, — крикнул Вийон и приказал Филеберту принести для меня тарелку и ложку. — Вы выглядите несколько помятым.

— Ваш месье Филеберт и его товарищи немного помяли меня, безбожно поваляв в грязи.

— Мы должны быть особенно осторожны, пока мы не знаем, кто предатель и что он знает о нашем пристанище. Ну, теперь Арман, что привело вас…

— Как здоровье Колетты? — вырвалось у меня. Я бы предпочел перебить его, даже если от этого зависела судьба мира.

— Колетта проснулась где-то в полдень. Она еще долго не встанет, но избежала смерти.

— Мне нужно к ней, — промямлил я, охваченный счастьем. — Я должен видеть ее!

— Возможно, попозже, Арман, — Вийон указал на скамью, на которой он сидел.

— Сейчас присядьте, поешьте и поговорите с нами. Дочь Марка Сенена нуждается в покое, а вы сможете обдумать каждое слово, которое вы скажите Колетте.

Я не спеша сел и спросил Вийона, как это следует понимать.

— О Сенене есть нерадостная новость. Мои шпионы доложили, что вчера вечером из Дворца правосудия выехало несколько фургонов. Вероятно, они увезли Сенена.

— Зачем же потребовалось несколько фургонов?

— Таким образом дреговиты хотели замести свои следы, и это им, к сожалению, удалось.

Приступ кашля затряс Вийона. Он согнулся, выплюнул суп и кровь на весь стол. Его истощенное тело, видимо, отказывалось принимать пищу, словно каждая ложка супа была чистым мотовством для приговоренного к смерти. У меня закололо сердце. Был порыв вскочить, чтобы помочь отцу. Но что я должен был сделать?

Наконец, он снова пришел в себя и сказал:

— Вчерашнее купание не пошло мне на пользу. Хотя бы у вас, Арман, есть что-нибудь радостного рассказать?

Я поставил красного деревянного дракона на стол.

— Вы хотели видеть предсмертный подарок мэтра Аврилло.

— Оуроборос, — с благоговением сказал Вийон и повернул фигурку, чтобы рассмотреть ее со всех сторон в свете масляной лампы. — Какое послание хотел нам передать Аврилло?

— Возможно, этот drago есть в Соборе? — предположил Аталанте, раненая нога которого была забинтована.

— Я уже встречал там самые разные странные вещи, но не дракона, — возразил я.

— Я имею в виду изображение drago. Вийон кивнул, соглашаясь.

— Может быть, хорошая мысль. Скульптура или изображение с этим оуроборосом могла бы скрывать солнечный камень или, по крайней мере, указание на его тайник. Я рассказывал Аврилло о вас, Арман, он должен был присмотреть за вами. Когда он увидел вас в свой смертный час, он знал, что его последняя просьба будет передана мне вами. Но где в Соборе изображен такой оуроборос?

Когда никто не смог припомнить о подобном изображении, король «братьев раковины» сказал:

— Леонардо, принесите ваши рисунки Собора. Возможно, мы найдем там дракона!

Леонардо покачал головой и постучал по голове:

— У меня все здесь. То, что я когда-либо рисовал, я никогда не забуду. Этого оуробороса там точно нет.

— Вероятно, тайник в Соборе, — предложил Томмасо.

— Осмотритесь внимательно в Соборе, — сказал Вийон мне. — Я могу послать своих шпионов в Собор, могу велеть Леонардо нарисовать каждую скульптуру и каждую картину, но вы, Арман, можете, как писец архидьякона, посмотреть еще и на башнях, куда мы не можем проникнуть.

Я пообещал сделать все возможное.

— Это хорошо, — закашлял Вийон. — Мы должны, наконец, продвинуться хоть на шаг, особенно после неудачи с Марком Сененом.

— Он действительно пленник дреговитов? — спросил Леонардо. — Нападение королевских стрелков и обстоятельство, что многие фургоны были использованы, чтобы его провести, указывают на нечто другое. Король Людовик известен тем, что он запирает ему неугодных. Говорят, в Бастилии его враги сидят в железных клетках, как птицы.

— Дреговиты имеют большое влияние даже в непосредственном окружении короля, — вздохнул Вийон. — Даже если все выглядит похоже на указ Людовика, за всем могут скрываться дреговиты.

— То, что вам говорит о влиянии дреговитов, верно. Похоже, даже королевский врач связан с ними.

Я рассказал о моей встрече на галерее башни. Вийон насторожился.

— Жак Куактье, старая лиса, он известен тем, что обирает суеверного и обеспокоенного своим здоровьем короля, как только можно. И Людовик, который настолько хитер, что его даже называют Всемирным Пауком, позволяет выуживать у себя золото и титулы за всякое якобы чудодейственное средство. Куактье удалось даже, чтобы его племянник Пьер Берсе получил должность епископа в Амьене. Вполне может статься, что Куактье — посредник между королем и дреговитами.

— Великий магистр? — спросил я и вспомнил с ужасом о собрании тамплиеров.

Вийон был погружен в глубокое размышление, но вопрос мой расслышал и сказал наконец:

— Да, великий магистр! Чем дольше я размышляю, тем более вероятным это кажется мне. Он обладает влиянием, властью, возможностями и необходимой хитростью. Я велю следить за великолепным особняком, который он построил себе на деньги короля на улице Сент-Андре-дез-Арк. Хорошо, что у нас есть Арман в Соборе. Все действительно сходится! — он сжал правую руку в кулак и ударил с громким хлопком о левую.

С интересом я наклонился вперед.

— Что Вы еще знаете о Куактье?

— Он не только личный врач короля, но и одновременно — королевский советник, что не умаляет его влияния на Людовика. И он — начальник Марка Сенена. Семь лет назад Куактье был еще обычным писарем в казначейской палате, но благодаря покровительству Людовика быстро стал вице-президентом, и с прошлой осени он — первый президент палаты, но освобожденный от утомительного долга вести ведомственные дела. Кроме того, милый доктор входит в состав правительства Дворца правосудия и Консьержери.

Мы все сошлись на том, что нашли таинственного великого магистра дреговитов. Вийон велел принести кувшин благородного морийона, чтобы отметить приятный успех, как он это назвал. Во время этого серьезного обсуждения сложилось почти дружеское, радостное настроение. Только Леонардо оставался замкнутым. Он поставил локти на стол и подпер свою светлую голову с локонами обеими руками и пренебрег сладко пахнущим морийоном. Наконец Томмазо спросил своего товарища, не зарекся ли он пить вино.

Леонардо, казалось, лишь сейчас заметил глиняный стакан с красно-черным содержимым, пригубил его и сказал:

— Я все время думаю, кто был тем другим парнем, которого видел наш друг Арман у Фролло.

— Я же сказал, он назвался кумом Туранжо. — Глаза Леонардо сверкнули.

— Совершенно верно, он назвал себя так. Но каково его настоящее имя? Вы сами, Арман, указали, что заметили в этом человеке что-то странное.

— Он вел себя скромно, почти раболепно, но мне он показался волком, притворяющимся овчаркой.

Интерес Вийона пробудился, и он попросил меня описать точно этого Туранжо. Внимательно он прислушивался к моим словам, потом послал Леонардо принести лист бумаги и уголь. По моим описаниям Леонардо нарисовал человека, и я поразился, как точно он уловил его черты, не видя его ни разу.

— О, я видел его на празднике Трех волхвов, когда он принимал фламандское посольство. И по этому воспоминанию я нарисовал его, — Леонардо указал на изображение вымазанным углем пальцем. — Вот это правитель Франции, наш добрый король Людовик, Всемирный Паук.

Вийон ударил себя по лбу, словно он осознал только что свою глупость. — Леонардо прав, это король. Мне следовало бы догадаться раньше, уже когда Арманд упомянул это имя. Кум Туранжо, не смешите меня! Так называют каждого жителя Турени или города Тур. И кто самый известный человек, который там живет?

— Людовик Одиннадцатый, — сказал Леонардо.

— С прошлого года он похоронил себя в своем замке возле Плесси-де-Тур, словно вдруг испугался всего мира, — продолжал Вийон. — Никто не знает точной причины. Это значит, он боится скорой смерти и сделал свой замок самой неприступной крепостью во Франции. Словно там можно помешать смерти!

— Большой паук попался в свои собственные сети, — заметил Леонардо. — Кто так долго и так обширно правит всем, как Людовик, считает себя бессмертным. Возможно, он именно бессмертие ищет у отца Фролло, повелителя черной магии.

Я с недоверием уставился на итальянца.

— Вы верите, что король поступил на службу к дреговитам?

— Мы должны все принимать в расчет.

— Возможно, Людовик не знает, какую мрачную игру затеял Фролло, — сказал Вийон. — Власть Куактье над королем может быть так велика, что он рассказывает ему небылицы. Тогда бы король находился под влиянием дреговитов, сам того не подозревая. Это мы должны выяснить, — он отдал мне назад деревянного дракона. — Сохраните завещание целестинца, Арман, и сообщите мне тут же, если вы обнаружите этого дракона в Соборе. Дела принимают другой оборот, в этом нет никакого сомнения. Скоро будет принято решение, и оно может зависеть от вас. Возможно, вы будьте самой важной фигурой в этой партии!

 

Глава 6

Любовь и смерть

В кривых улочках снова отражался шум Двора чудес, который лишь с наступлением сумерек пробудился к настоящей жизни. Костры в лагере бросали свой трепещущий свет на остатки старой, давно слишком узкой городской стены. Мы слышали пение и окрики, еще раньше, чем ступили во дворец нищих и висельников, где копошилось великое множество человеческих и человекоподобных существ под освещенным луной небосводом. Едва мы ступили на неровный грязный тротуар прибежища, как нас тут же окружила толпа калек, и Двор чудес доказал справедливость своего названия. Горбатые и кривые тела распрямились. В печальных глазах засверкал одинаковый огонек. Руки вылезли из пустых рукавов и направили на нас острые клинки. Ноги выросли из штанин, а костыли превратились в угрожающе поднявшиеся дубины.

Мой спутник распахнул свой плащ и показал раковину пилигрима, которая были пришита к внутренней бархатной отделке. Нищий сброд признал знак кокийяров и посторонился. Разочарование отразилось на жадных, разрисованных под сыпь мордах.

Я хотел было направиться к башне с несколькими освещенными окнами, внизу которой находился в полуподвале кабак, откуда во двор доносилось пение пьяных голосов вперемешку с ясным звоном оловянных стаканов.

Но Леонардо повел меня в другом направлении, к лагерю цыган.

— Колетта находится под опекой герцога Нищие набросились бы на своего короля, если бы тот еще дольше отказывал им в этом кабаке. Клопен Труйльфу не лучше, чем ваш новый знакомый Людовик. Какой король, запрещающий своим солдатам пьянство и проституток, долго удержит свою корону?

Цыгане тоже прогоняли духов ночи музыкой и пением, но вооруженные часовые по границе стана из фургонов внимательно следили за нищими. Они мрачно уставились на нас, и в свете костров клинки их оружия засверкали кровавым блеском. В подземном убежище Вийона я видел дерущихся иноземных мужчин отчасти неизвестным оружием, храбрых и послушных, не задумывающихся о своей жизни. Они, похоже, знали все способы убийства своего противника — молниеносно или бесконечно долго, милостиво или мучительно. Теперь я был очень рад, что Вийон дал мне в попутчики Леонардо. Часовые узнали нас и пропустили.

— Зачем искать себе союзника, чтобы потом постоянно не доверять ему и следить за ним пуще, чем за самым лютым врагом? — спросил я шепотом, чтобы цыгане — или египтяне, или как им угодно себя называть, не поняли меня.

— Потому что на него надеются, — Леонардо указал на круг, где подданные Матиаса Хунгади Спикали предавались своим вечерним делами, где закутанные в пестрые шали женщины готовили еду и истошно вопили дети, чернобородые мужчины с кольцами в ушах чинили фургоны или оружие. — С тех пор как Матиас два года назад провел свой народ через ворота Жибар Париж, число его людей удивительно выросло. Все больше цыганских таборов просочилось в город, и армия герцога усилилась, и все же его военная сила гораздо меньше в сравнении с сотнями и сотнями нищих, которых сможет поднять в случае крайней опасности ветреный Клопен. Поэтому неудивительно, что Матиас сделал короля нищих своим кровным братом.

— Кем?

— Матиас и Клопен стали братьями по крови, по старинному священному ритуалу цыган, который связывает обоих мужчин как братьев. При этом каждый делает надрез другому на правом указательном пальце в виде креста рано утром натощак. Этот палец он засовывает другому в рот, который должен выпить эту кровь. Таким образом, счастье и несчастье обоих навечно связано друг с другом, и каждый должен помогать другому.

Я представил себе, какова на вкус чужая кровь на моем языке, и сплюнул.

— Милое братство, при котором один так недоверчиво приглядывает за другим!

— Авель жил бы дольше, если бы он недоверчиво смотрел на своего брата Каина. Но тише, вот идет один из них, по крайней мере, я не знаю, Каин он или Авель.

В сопровождении Милоша и Ярона к нам вышел герцог Египта и Богемии. Отсвет костра окрасил его обычно желтую кожу в кирпичный цвет, как старый пергамент, который стал тонким и разъехался от бесчисленных разрывов. Ужасно старым и усталым он показался мне на этот раз, словно уже попробовал перед Эоном, но так и не испытал вкус воздействия эликсира жизни, который так отчаянно искали алхимики как Ной в свое время кусочек суши, плывя в своем ковчеге. Вечная жизнь не могла принести человеку больше ничего, так что теперь он рассматривал смерть как милость?

Леонардо засвидетельствовал ему свое почтение и почтение магистра Вийона.

Матиас вытянул голову как птица, ищущая добычу. — Есть ли у вас новости для меня?

— Нет, — сказал Леонардо быстро, прежде чем я сумел упомянуть о моей встрече со странным кумом Туранжо. — Мы еще не знаем, куда отвезли Марка Сенена.

— Зачем тогда Вийон направляет ко мне своих послов? Леонардо улыбнулся и бросил на меня косой взгляд.

— Потому что один из послов особенно привязан к дочери Сенена.

Пара крошечных морщин еще больше запала среди других складок на лице герцога и выдала его оживление.

— Девушка потихонечку поправляется. Пойдемте!

Пока Матиас вел нас к одному из стоящих в стороне фургонов, я спросил себя, ради одной ли заботы он взял к себе Колетту в лагерь. Пожалуй, едва ли, если он доверяет своему союзнику Вийону не больше, чем королю нищих. И так же Леонардо, похоже, не доверял цыгану, иначе он бы не умолчал о моей встрече с королем и его лекарем. Чем дольше я думал о запутанной шахматной партии, тем больше мне становилось ясно, что Колетта для Матиаса не только опекаемая, но и заложница. Марк Сенен мог быть ключом к дреговитам, к тайне солнечного камня, и Колетта была, возможно, ключом к ее отцу. Таким образом, она была не больше, чем пешкой в большой игре, имеющей значение только пока Fie исполнит свою роль. А после ею могут и пожертвовать. Эта мысль заставила сильно биться мое сердце.

Колетта лежала на матраце из соломы одна внутри фургона. Сильный запах, сладкий и терпкий одновременно, защекотал у меня в носу.

Он шел из наполненной водой глиняной мисочки, которая стояла на бронзовом треножнике над свечой.

Матиас заметил мой вопросительный взгляд и объяснил:

— Шари насыпала в воду травы, которые способствуют выздоровлению.

Колета, видимо, спала сном идущего на поправку, — как я надеялся. Ее грудь тихо вздымалась и опускалась, закрытые веки дрожали едва заметно, как травы при легком ветерке. Переполненный чувством заботы, я рассмотрел ее опавшее, бледное лицо. Если бы мне не сообщили других вестей, я бы никогда не поверил в улучшение ее состояния.

— Когда она просыпается, то всегда спрашивает об отце, всякий раз, — заявил герцог. — Ответ не понравится ей. Было бы лучше для ее здоровья, если бы Сенен нашел поскорее новую тюрьму.

Старый лис говорил с глубоким сочувствием, и все же он использовал Колетту как оружие, как средство давления. Это рассердило меня, и охотнее всего я бы вцепился ему в глотку.

Леонардо наклонился над Колеттой, пощупал пульс, послушал ее дыхание и стук сердца.

— Что вы делаете? — я спросил, несколько возмущенный этими вольностями. — Вы врач?

— О том, что происходит в человеческом теле, я знаю наверняка гораздо больше, чем любой врач. Вас явно обрадует, что Колетта спит здоровым сном.

— Если вы так много понимаете в медицине, то почему вы вчера не позаботились сами о Колетте и передали эту работу Шари?

— Если хотят преуспеть в искусстве, то всегда хорошо наблюдать других мастеров за работой. Особенно в научных искусствах.

Это звучало, словно выздоровление Колетты было для него не потребностью, словно он не видел в ней ничего, кроме одного из трупов, которые он разрезал в той ужасной подземной комнате. С гневом я спросил:

— Вы все делаете ради науки, не так ли?

— Скажем, многое. Только благодаря прогрессу в науке можно победить нужду человека, пока она еще существует на земле.

— Прогресс ничего не стоит, — начал я. — Если он вредит человеку, его надо проклясть.

— Из того, что вредит одному, другие могут извлечь пользу. Должно ли это быть оправданием тому, что Леонардо чуть было не дал умереть Колетте? Я не дошел до того, чтобы заявить ему о своем презрении. Наш разговор, видимо, прогнал дух сна Колетта беспокойно заворочалась, подняла руки и вскрикнула:

— Нет, оставьте меня! Пожалуйста, пожалуйста, не делайте со мной ничего! Не…

Крик превратился в плач, слезы текли из закрытых глаз. Она все еще спала, и ее посетили сновидения, но спокойствие покинуло сон девушки. Страх исказил черты ее лица, и как я видел, она была еще далека от пробуждения. К страху примешались другие волнения, печаль и стыд. Что за кошмар приснился ей, что даже реальные переживания не могли быть ужаснее?

— Пойдемте, Арман, лучше мы оставим ее одну. Она должна преодолеть ужасы своих воспоминаний своими силами. Сейчас мы ничего не можем для нее сделать.

Леонардо, чьи замечания об ужасных воспоминаниях Колетты сбили меня с толку, мягко, но настойчиво увел меня из фургона. Матиас пригласил нас к столу. Снаружи на огне жарился теленок и источал аппетитные ароматы. Я закрыл дверь фургона, после того как послал спящей долгий, страстный взгляд. Неохотно я оставил ее одну с ужасным сновидением — и все же был рад, что она разминулась со старухой смертью.

Итальянец и цыгане уже скрылись между двумя высокими палатками. Когда я поспешно спустился с короткой лестницы, что-то белое и мягкое метнулось мне под ноги, отчего я потерял равновесие и упал.

— Вот так досада, вот так позор! — запричитал рядом со мной маленький человечек, ребенок со странно низким голосом. Я вышел из оцепенения и узнал Рудко, карлика. — Не сердитесь, господин, я не хотел вас сбивать.

Я поднялся возле лестницы и рассмотрел маленького человечка, который доходил мне как раз до пояса. Войлочная шляпа сидела криво на его слишком большом черепе, отчего из-под нее выбивались черные пряди волос. Его потертая кожаная рубаха и шерстяные брюки были темными — то ли от природы, то ли из-за множества пятен, которыми была заляпана одежда.

— Это были не вы. Вы малы, но не настолько. И, прежде, всего не так белы!

— Джали уронила вас, но я был тем, от кого она вырвалась, — он скривил гримасу. — Разве же я знал, что она побежит за обоими?

— За кем?

— Ну, за Эсмеральдой и ее рохлей.

— Вы имеете в виду Пьера Гренгуара?

— О ком же еще я могу так говорить? Ему следовало присматривать за Джали, потому что Эсмеральда спешила. И что делает это забавный малый? Он просто бежит вслед за своей обвенчанной суженой. И что делает коза? Она бежит за обоими! — Рудко прищурил глаз и как заговорщик посмотрел на меня. — Если вы меня спросите, то у нашей прекрасной Эсмеральды свидание, и рохля хочет за ней проследить. Он все еще думает, что может быть для нее больше, чем просто дураком, который имеет право называться ее супругом. При этом… — карлик замолчал, сделал тревожный прыжок и указал на лагерь нищих. — Там бежит подлая тварь, прочь в мир теней ночи. Клянусь демонами тьмы, мне думается, мы больше никогда не увидим Джали. Вот коварная бестия! Тогда я лучше буду держаться моего Золтана, он всегда приходит к своим хозяевам…

Я больше не обращал внимания на его болтовню. Я тоже увидел козу в свете костра. Она бежала по улице, по которой Леонардо и я пришли во Двор чудес. Я погнался за ней, мимо стражников герцога, которые обращали внимание только на приходящих, а не на людей, которые покидали лагерь цыган. Я пробежал мимо своры кутящих нищих, перепрыгнул через мирно спящих одноруких и окунулся в улицу, которая поглотила Джали.

Меня воодушевила мысль выследить козу, а с ней и Эсмеральду. Рудко говорил о свидании. Я верил, что знал, кто ждет цыганку. Разве она не сама говорила, что хочет раскрутить этого капитана, Феба де Шатопера?

Что произойдет при этой встрече, что ей расскажет капитан, могло быть очень важным. И я не был уверен, поделится ли Матиас с нами, своими союзниками, тем, что поведает ему дочь. Поэтому я хотел лично присутствовать. Возможно, это пригодилось бы в борьбе с дреговитами и помогло бы Колетте.

В какой-то момент я уже не знал, как себе помочь. Я не видел ни человека, ни козы. Передо мной и за мной кривились бесформенными тенями старые дома, подобные чудовищам, которые притаились и ждали свою добычу. Ночь стирала различия между мертвым камнем и живой плотью, как мог стирать солнечный камень (если эта безумная история была правдой) разницу между духом и материей, между душой и грехом.

После того как я покинул Двор чудес, я вскоре слышал только быстрое стаккато моих шагов и как сопровождающую музыку — мое запыхавшееся, тяжелое дыхание. Теперь, когда я остановился, стихли шаги, но мое прерывистое дыхание показалось мне еще громче — оглушающим, словно оно принадлежало вовсе не мне, а преследующим бестиям вокруг меня, которые брызгали слюной в предвкушении свежей плоти. А потом мне показалось, будто я слышу в тени разговор. Я навострил уши и затаил дыхание.

— …Ты меня приняла не за того, ты, пугливая маленькая тварь. Если ты не побежишь дальше, я вздую твою козью задницу, как это не сумеет и самый сильный козел. Вперед, ну же. Да, малышка Джали, беги, ищи свою хозяйку. Беги к Эсмеральде! — хихиканье сопровождало слова. — Имея тебя у себя на хвосте, моя красавица не сможет неслышно пробираться по ночи.

Я услышал тихое блеянье козы, а потом — тяжелые шаги мужчины. Без сомнения, это был Пьер Гренгуар. Однако почему, клянусь святым Кристофором и царем Самоса, я мог его слышать, но не видеть?

Когда я немного прошел вперед, то раскрыл тайну. Узкая крутая лестница — то ли проход, то ли ступени — шла вверх от улицы и обвивалась змеей вокруг нескольких домов, ровно настолько, чтобы мог пройти один человек. Гренгуар и Джали должны были пойти этой дорогой. Возможно, она и меня приведет к Эсмеральде.

В старых, мрачных домах едва горел свет, и луна старалась освещать своими бледными лучами касающиеся друг друга крыши. Больше на ощупь, нежели видя дорогу, я пробирался вперед, осторожно, потому что все снова и снова я поскальзывался на отбросах и нечистотах, которые свалили в кучу жители перед своими бедными лачугами. Если доверять своему носу, то это был тот самый момент, чтобы прекратить поиски. Тяжелый запах сгнившей рыбы и испражнений всяческой природы висел в воздухе, что меня чуть не стошнило. Я зажал одной рукой рот и нос, а другой шарил по стенам домов, продвигаясь вперед на ощупь, пока убогие дома немного не расступились и, наконец, не стало светлее, и свежий воздух не развеял отвратительный запах.

Я стоял у Сены, перед натянутыми на берегу сетями и пришвартованными рыбачьими лодками к тяжелым деревянным сваям, которые мягко качались в прибрежной воде. Справа от меня вдали лежал Лувр, различимый только как неясные очертания. Слева в непосредственной близости возвышались острые башни Гран-Шатле в ночном небе. Луна рассматривала его расплывчатое отражение в реке и освещала неукрепленные берега.

Недалеко от захода на Мельничий мост Эсмеральда присела на корточки и начала разговаривать с Джали на непонятном языке. Если судить по тону, то Эсмеральда делала животному полагающееся в такой ситуации наставление, что, однако, не тревожило козу. Радостная оттого, что нашла хозяйку, она лизала угрожающе направленную к ней руку. Дочь цыганского герцога со вздохом закончила свою назидательную проповедь и продолжила свой путь к Мельничьему мосту, сопровождаемая по-прежнему Джали. Но ее преследовал и Гренгуар — как отделившаяся тень. Он спрятался за вытащенной на землю и законопаченной лодкой. И я превратился в тень тени, играя сейчас роль более чем просто охотника.

Мы перешли на другую сторону Сены по Мельничьему мосту. Сожженный ломбард, закоптелая дыра в плотном ряду домов, воззвала к моему сознанию, что мое смелое мероприятие могло быть связано с непредвиденными опасностями. Я отвернулся и снова взглянул вперед, но перспектива не обрадовала меня. Дворец правосудия, несущий вахту с выстроившимися в ряд башнями как огромными солдатами по ту сторону моста, напомнил мне с новой силой о неудавшемся штурме и море крови, которое он повлек за собой.

Путь Эсмеральды шел вдоль восточной стены дворца и потом на мост Сен-Мишель, который связывал находящийся восточнее Пти-Понта, остров Сите с кварталом Университета. По улице де ла Ушет, мимо домов с шумными девками и школярами, путь вел к Пти-Шатле. Крепость на южном конце Пти-Понта показалась мне в ночи головой змеи, чьим телом был мост.

Из тени сторожевых башен вышел высокий мужчина в форме королевского офицера, украшенной лилией и крылатым оленем. Его шпага и сверкающие золотом даже в свете луны шпоры тихо зазвенели, когда он подошел к Эсмеральде. Верхняя губа под ухоженными усами искривилась в победоносную улыбку, и Феб де Шатопер приветствовал цыганку сладкими словами, какие так часто шепчут на улицах Латинского квартала.

Я оказался прав! Чувство триумфа было так сильно, что я чуть было не забыл присесть под защиту низкого сарая, когда Эсмеральда и Джали в сопровождении капитана пошли обратно по улице де ла Ушет. За ними следовал Гренгуар, который теперь уже прятался за бочкой с водой.

Знал ли он, что его не особенно преданная супруга хочет только раскрутить прекрасного Феба? Я не мог представить себе, что она доверилась своему заботливому глупцу. Мог ли он осадить свою ревность? А если нет — как мог он серьезно надеяться тягаться с закаленной в боях шпагой офицера?!

Феб, который явно лучше разбирался в путанице улиц возле моста Сен-Мишель, взял на себя обязанности проводника. Он остановился перед домом, у которого только была только пара окон с грязными, потрескавшимися стеклами на верхнем этаже. Два из них были слабо освещены. Первый этаж показался совсем нежилым и мрачным, если бы через щели в двери не пробивались наружу скудные лучи света. Капитан постучал, и Гренгуар скрылся за ближайшим углом. Я тоже нашел укрытие и наблюдал из-за края выступа стены, как с противным скрипом открылась дверь. Дверь была низкой, но все же достаточно большой для дряхлого существа, которое держало в сильно дрожащей руке лампу.

— Чего надо? — прокряхтел неразборчиво старушечий голос из беззубого, поросшего белыми клоками бороды рта. Несмотря на это волосатое лицо, речь все же шла о женщине, которая была закутана во всякую рвань, словно иначе кожа и кости могли развалиться в разные стороны.

— Комнату Святой Марты, — ответил Феб и сунул ей в руку монету.

Немедленно недоверчивое лицо преобразилось, льстивое подобострастие выступило на морщинистом обезьяньем лице.

— Заходите, монсеньор, и пропустите свою прекрасную невесту. У старой Фалурдель вам ни в чем не будет отказа, — запела она с такими гримасами, что слюна брызнула на бородавчатый подбородок.

Пока седая сводня закрывала дверь за мужчиной, женщиной и козой, я испытал возмущение по поводу, что она дала одной из комнат своего притона имя Святой Марты, хозяйки таверны господина! Потом мне пришло в голову, что патронессе служанок и экономок пасторов и самой явно не меньше был известен позорный промысел.

Передо мной что-то зашуршало, и тень пробежала в ночи, чтобы раствориться вместе с темнотой. Это был Гренгуар, который так поспешил, словно Сатана гнался за ним. Вероятно, он не мог больше высидеть перед домом, в котором, как он знал, находится его неверная жена со своим любовником. Если в этом случае, когда свадьба была маскарадом, можно вообще говорить о неверности. Влюбленный глупец оказался, к тому же, еще и таким чувствительным! Он исчез, и шум окрестных улиц поглотил его шаги.

Гренгуар увидел достаточно, но моя миссия еще не закончилась. Я должен узнать, что выведает Эсмеральда у капитана. Если я смогу это разузнать, то предстоит выяснить, честную ли игру ведут с нами египтяне. С беспокойством я осмотрел притон Фалурдели, пока в верхнем этаже в одном из потрескавшемся окне, выходившем на обратной стороне дома на реку, не загорелся свет. Комната Святой Марты!

Верхний этаж находился не очень высоко над землей. Все здание покосилось, словно в беге долгих лет приспосабливалось к сморщенной фигуре его седой владелицы. По куче мусора я взобрался на плоскую, немного косую крышу чердака, который находился над комнатой святой Марты. Я прижался к стене дома и осторожно высунул лицо, пока я рассмотрел неясные фигуры Феба и цыганки через грязное стекло окна с сетью паутинок-трещин. Джали наверняка осталась под присмотром сводни, и, вероятно, оба как раз ссорились из-за самой красивой козлиной бородки.

Четче, чем мог видеть обоих, я слышал их голоса, что при узости грязной комнаты порока было не удивительно. В помещении, скупо обставленном деревянным сундуком и простой кроватью, не могло ускользнуть ни одно слово. Феб засыпал Эсмеральду комплиментами, которые не миновали ни одного пятнышка ее красивого тела — от черных как ночь волос, как он выразился, до нежных ножек, на которых она умела так изящно двигаться.

Я едва верил своим глазам, когда стыдливый румянец залил лицо цыганки — уж она-то должна была часто слышать подобные слова и особенно — быть готовой к ним в таком месте. Либо она была такой же талантливой актрисой, как и танцовщицей, либо королевский капитан значил для нее больше, чем я ожидал — и, возможно, она сама. Я почувствовал закипающую во мне ревность и удивлялся тому. Во-первых, не был же я несчастным Гренгуаром а, во-вторых, не воспылал ли я страстью к Колетте?! Но кто может измерить заблуждения человеческого сердца!

Оба сидели возле лампы, которую Фалурдель поставила на деревянный сундук, и с каждой обольстительной фразой явно опытный в любовных делах солдат сокращал расстояние между собой и возлюбленной. Наконец, он обнял Эсмеральду за плечи своими мощными, но ухоженными руками, чьи запястья были украшены медными браслетами. Там они покоились очень недолго, и затем в строгом порядке начали танец по сладкому телу, которому вторил словесный поток, полный любви. Феб, похоже, сам поддался своему вздору и обращался к цыганке, поставив с ног на голову другую свою любовную связь — девушку по имени Готон. И сам не замечал того.

Жадные пальцы уже приблизились к груди, вздымающейся под вышитым корсетом Эсмеральды, как она отскочила на другой конец сундука и спросила:

— Вы в бою тоже так горячи, господин капитан? — С возмущением он забил себя в грудь:

— Как вы можете такое спрашивать, моя дорогая? Разве я не доказал этого, когда спас вас из когтей этого горбатого чудовища?

Ее большие глаза засверкали уважением и мольбой.

— О, да, вы действительно это сделали, благородный Феб! И про вас рассказывают еще и другие истории о ваших подвигах.

— Ну, сами видите, — он говорил, как нетерпеливый отец со своим капризничающим ребенком, и снова пододвинулся к ней. — Вы можете наверняка знать, что я в любой ситуации не ударю лицом в грязь — ни перед лицом смерти, ни в любви, — и он начал расшнуровывать ее корсет.

От ревности у меня пересохло в горле. С усилием я боролся с предательским раздражением в горле. Что бы я отдал за то, чтобы теперь оказаться на месте офицера!

Корсет манил к себе, и Феб мог без труда стянуть косынку с груди и с плеч Эсмеральды, так глубоко вниз, что ему открывался свободный вид на крепкую, светящуюся золотом в свете лампы плоть грудей. Когда он захотел схватить ее, она игриво ударила его рукой по пальцам и поспешно встала.

— К чему вам жеманиться? Я больше не мил вам? Или все дело в квартире? В вашем цыганском фургоне могло быть уютнее.

Эсмеральда низко опустила ресницы и тихо сказала:

— Простите, мой герой, я глупая девица. Но я бы с удовольствием послушала бы о ваших подвигах, о крови, которую вы пролили на службе Его Величества короля Людовика Одиннадцатого.

Его лицо просветлело.

— Ах, я понимаю. Пролитая кровь моих врагов заставит, как я вижу, стучать быстрее вашу, моя маленькая кровожадная бестия?

Она кивнула охотно, изображая на своем лице соблазнительную гамму из стыда и экстаза.

— Говорят, вчера вы отличились у Дворца правосудия, когда обратили в бегство отъявленную банду негодяев, которые позарились на сокровища короля.

— На что позарились парни — вот это вопрос. К сожалению, мы поймали не всех, только в троих из них попали залпы моих стрелков.

Цыганка вытянула голову и торс, показывая Фебу снова свою полуобнаженную грудь.

— Верно ли, милый Феб, что в вашем подвиге замешано колдовство?

Он громко рассмеялся:

— С каких это пор королевские стрелки в союзе с темными силами?

Именно это и было вопросом, и с напряжением я прислушался к следующему.

— Говорят, ваша рота так быстро оказалась у Дворца правосудия, что это невозможно сделать обычным способом.

Феб тоже встал, положил свои руки на голые плечи Эсмеральды и запечатлел два легких поцелуя на ее пышной груди.

— Если бы я был волшебником, я бы использовал мое искусство на то, чтобы навеки получить вас в свой плен, мой золотой цветок.

Она позволила произойти тому, что он обнажил ее грудь и накрыл своими руками, начал их гладить и мять. С прерывающимся дыханием она спросила:

— Если вы не волшебник, то как вы сумели так быстро оказаться на месте?

Он сильно, но мягко толкнул ее на кровать и подсел к ней так, что уже почти лежал на ней.

— К чему такое любопытство? Для разговоров будет потом время.

— Нет, скажите мне сперва, иначе я ни о чем ином не могу думать!

Его правая рука уже шарила под корсетом, расстегнула его и уже скользила дальше вниз.

— Если знать прежде, что должно случиться, не нужно уметь колдовать, чтобы в нужное время оказаться в нужном месте.

— Но откуда же вы знаете это, мой Феб? — Он покрыл поцелуями ее плоский живот.

— Соловей явно не напел мне это.

— У вас есть доверенное лицо среди бандитов?

— Вы умный ребенок, Готон, — вздохнул Феб и так крепко вцепился в чресла Эсмеральды запущенной под ее юбку правой рукой, что ее тело непроизвольно забилось, как извивающаяся змея. Его левая рука начала развязывать узел ее юбки.

— Но как вы это совершили? — она могла говорить только в прерывистом ритме своего ускоренного дыхания. — Кто оказал вам эту услугу?

Вместо ожидаемого ответа комната Святой Марты наполнилась громким треском и следом за ним — блеяньем козы. Гнилая дверь комнаты с треском распахнулась. Джали ворвалась и одним прыжком оказалась на низкой кровати. Пока я еще осмысливал, как это козе удалось раскрыть дверь, огромная тень накрыла всю комнату. Это была закутанная в черное одеяние фигура мужчины, чье лицо скрывалось под широкими полями шляпы.

Феб издал проклятие, которое было непривычным даже в этом богохульном месте, — такое можно услышать только среди отбросов и солдат. Он схватился за шпагу и напрасно пытался обнажить ее. Феб полулежал на ножнах и был скован Джали, когда захотел развернуться. Так коза снова пришла на помощь закутанному в черное человеку, которого она заманила в комнату Святой Марты.

Эсмеральда оказалась ловчее. Полунагая, одетая как была, она вскочила и вытянула свой кинжал из ножен в складках своей юбки. Тут Феб столкнул Джали с кровати, чтобы, наконец, добраться до своего оружия. То, что капитан считал своим преимуществом, стало его судьбой. Коза упала под ноги своей хозяйке и уронила ее. Оглушенная Эсмеральда лежала на полу, кинжал выскользнул из ее рук. Черный человек поднялся его и без раздумий вонзил узкое лезвие в грудь офицера. Феб застонал, его пальцы потянулись к рукоятке шпаги, и он упал обратно на кровать, где остался недвижно лежать на спине.

Черный человек вынул кровавый кинжал из раны и повернулся к Эсмеральде. Я уже готов был распахнуть окно, как раздались громкие голоса и шаги из пещеры сводни. Должно быть, маршировал целый отряд. Преступник уронил оружие и поспешил к окну. При этом луч света упал на мгновение на его лицо, — и я узнал убийцу.

Он раскрыл окно. Чтобы не быть увиденным, я отступил назад, и, потеряв в спешке и замешательстве равновесие, рухнул с крыши сарая в узкий двор. Это было бы жесткое падение, если бы я не угодил в кучу навоза.

Убийца притаился на сарае, быстро осмотрелся по сторонам и потом тут же спрыгнул во двор. Он заметил меня? Хотел ли он так же беспощадно заставить замолчать свидетеля, как только что обошелся с Фебом? Но, нет, он пробежал мимо навозной кучи, прочь в темноту.

В открытом окне показалась голова и туловище королевского стражника.

— Здесь, на крыше, ничего нет. Цыганка была одна со своей сатанинской козой и капитаном.

Из комнаты Святой Марты раздался другой голос:

— Она наверняка ведьма, судя по тому, как она выглядит.

— Ведьма, которую ждет виселица, — добавил третий голос. — Она убила капитана королевских стрелков, после того, как соблазнила его своим прекрасным телом. Заметьте это себе, мужчины: любовь и смерть идут рука об руку. Унесите труп и свяжите ведьму!

Оглушенный я скатился с навозной кучи, вонь которой сопровождала меня какое-то время. Но теперь это было не важно. Я должен бежать к королевским стражникам, должен был рассказать им, что они ошибаются. Как только я встал на ноги, сильная рука схватила меня за плечо.

— Остановитесь, сеньор Арман, стражники не поверят вам, к тому же вы испачканы и дурно пахнете — как один из тех, кто называет Двор чудес своим домом, — Леонардо сморщил нос и продолжил потом шепотом в том же тоне:

— Нам нужно поторапливаться! Если стражникам придет в голову обшарить близлежащие улицы, то от нас не должно остаться ни слуху, ни духу.

— Но… как вы оказались здесь…

— Вы имеете в виду, почему Вийон послал меня с вами во Двор чудес? Мы получили сведения, что Эсмеральда сегодня вечером договорилась с капитаном. Благодаря вашим поспешным действиям вы взяли на себя мою миссию, и мне ничего не оставалось делать, как вместо преследователя преследуемого быть только преследователем преследователя. Неблагодарное поручение, поверьте мне.

Я признал, что Леонардо прав. Королевские стражники явно не поверили бы мне и на пару с Эсмеральдой отвели бы на виселицу. Нехотя я следовал за ним к мосту Сен-Мишель и бросил последний взгляд на распахнутое окно комнаты Святой Марты. Лишь теперь, слишком поздно, мне пришло в голову, что Святая Марта была покровительницей умерших.

Вийон сидел в своей подземной комнате, склонившись над «Ars Magna ct Ultima» Раймонда Луллия, когда мы появились и сообщили ему об убийстве Феба де Шатопера. Он выслушал нас спокойно и молча, но его лицо заметно ожесточилось.

С усталым видом он сказал:

— И снова дреговиты переходят нам дорогу. Если бы убийца только на миг опоздал, капитан выдал бы своего поручителя!

— Мы можем быть рады, что случайно королевские стражники появились так быстро, — бросил я. — Иначе Эсмеральда оказалась бы в смертельной опасности.

— Ей и сейчас не слаще, — ответил Леонардо. — Кроме того, я не верю в совпадения. Дреговиты используют королевских стражников так же, как королевских стрелков, для своих целей. Они сами же позвали стражу, чтобы были обнаружены окровавленные трупы капитана и его любовницы. В противном случае отряд не появился бы так быстро возле лачуги сводницы. Убийство и самоубийство от неразделенной страсти — так это должно выглядеть по замыслу дреговитов. Таким образом, не вызывая подозрения, они бы устранили приманку и возможного предателя настоящего изменника. На этот раз стражники оказались на месте так быстро, что застали врасплох исполнителя дреговитов.

Вийон кивнул.

— Если бы мы, по крайней мере, его знали…

— Но я узнал его!

Отвратительное лицо Вийона и красивое лицо итальянца повернулись ко мне как по мановению руки. Их вопрошающие глаза были прикованы к моим губам, будто хотели пробуравить меня.

— Кто это был? — прошептал Вийон.

Я подумал о строгом лице, которое только на мгновение осветил для меня услужливый луч луны. О взгляде решительных глаз, которые колюче смотрели из-под высокого лба, из глубоких глазниц, как готовый к нападению клинок. Взгляд холодный как лед — и в то же время пламенный, настолько, что мог сжечь человека. Ничего удивительного, что я непроизвольно отступил назад перед этим человеком.

— Кто? — настойчиво повторил Вийон.

В моей памяти возникла закутанная в плащ фигура, сложившая окровавленный кинжал, и я тихо сказал:

— Отец Клод Фролло!

 

Глава 1

Человечки из стекла

Звон полуденного колокола загудел над Нотр-Дамом и островом Сите, чтобы разнестись по теплому апрельскому воздуху над Парижем и вступить в радостное состязание с пением крапивника и возвращающихся с зимовки славок. Внизу по улицам спешил по своим делам народ, пользуясь выдавшейся теплой погодой. Но я пробирался светлым днем, как вор, по мосту между двумя большими башнями, к южной башне, которая возвышалась над крышами Отеля-Дьё, как огромный страж. Несмотря на яркое солнце высоко в небе, башня казалась мрачной, словно скрывала за своими древними стенами ужасную тайну.

Внутри башни я прислонился к прохладной стене и глубоко вздохнул. Ничего не произошло, конечно, ничего… И ничего не произойдет со мной, пока я буду острожен. Равномерные удары колокола придали мне уверенности. Я обратил внимание на то, что это был не какой-нибудь причетник, а сам Квазимодо, который поднялся своей тяжелой припадающей походкой на Северную башню, чтобы бить в один из шести колоколов для sext. Но здесь, в просторной клети с колоколами Южной башни, Квазимодо был вездесущ. Большая Мария спокойно висела на своей тяжелой балке и дремала на полуденном солнце, падающим через многочисленные открытые окна, явно понимая, что ее глухой, полный силы голос потребуется лишь через пару дней — на празднование первого мая.

Я осторожно обошел помещение, оглядел со всех сторон и установил, что мало было что видно. Мог ли я действительно найти здесь то, что я искал последние недели повсюду в Соборе? Каждая часовня, каждая галерея была обследована мной на предмет свернувшегося в кольцо дракона, оуробороса. Напрасно. Если Нотр-Дам действительно скрывал тайну солнечного камня, то, похоже, вовсе не собирался мне ее открывать.

Вдруг что-то метнулось в соломе к моим ногам. В страхе я отпрыгнул и чуть было не потерял равновесие. Если бы в последний момент я не схватился за балку в клети с колоколами, то рухнул бы вниз на расположенный глубоко внизу первый этаж башни, куда были опущены веревки от Большой Марии и ее младшей, но не менее мощной сестры — Жакелины. Этими веревками по особенным праздникам могли воспользоваться причетники, которые помогали Квазимодо звонить в тяжелые колокола. Жирная черная крыса, дневной сон которой я нарушил, прошмыгнула мимо и исчезла в темном углу.

Я больше не видел эту тварь, хотя она не убежала ни наружу, ни в меньшее помещение, где покоилась Жакелина. Лишь когда я пошел в направлении, куда убежала крыса, я обнаружил узкий проход в мрачном углу. Через него я вошел в место, которое искал и в которое я до сих пор еще меньше отваживался войти, чем в ведьмовскую кухню отца Фролло: каморку Квазимодо.

В отличие от таинственной кельи архидьякона здесь не было двери и замка. Я мог беспрепятственно войти сюда и быть уверенным — пока колокол звонит sext, я не столкнусь с обитателем этого удаленного прибежища. Если я смоюсь, как только замолкнет колокол, то звонарь не заметит моего визита, даже если он сразу же вернется в Южную башню. Между тем, я достаточно хорошо ориентировался в башнях Собора, чтобы спрятаться от него.

Я нашел, что искал, и был даже разочарован. Убогая каморка с ее простым убранством не была местом, где хранят тайны, от которых зависит судьба мира. Я признал это с первого взгляда, которым окинул грубо сколоченную кровать, деревянный сундук, стол, скамейку и шатающуюся полку на стене с какой-то едой. Самым примечательным в этой комнатке было ее соседство с колоколами. Ничего удивительного, что Квазимодо так плохо слышал как глухонемой, которого Спаситель излечил во время своего странствия из Тира к морю Галилейскому. Каждый удар мощного колокола должен был здесь восприниматься как толчки землетрясения, как сила, которая рано или поздно должна была разорвать барабанные перепонки, словно лист бумаги.

Если здесь вообще что-то и можно было обнаружить, то в сундуке. Крышка без труда поддалась, проржавелый замок, видимо, годами не использовался. Я уже хотел снова закрыть сундук, потому что он явно не содержал ничего, кроме одежды, но потом что-то тихонько заскрипело под моими шарящими руками. Я достал многократно сложенный платок — узелок, который содержал осколки стекла. Нет, не осколки с острыми краями и углами, а округленные кусочки цветного стекла, какие украшают витражи Собора. Возможно, это были выпавшие кусочки, которые Квазимодо тайно набрал у стекольщиков. В большом храме Бога всегда нужно что-то подправлять. Инструменты, как и запасы камня, стекла и других материалов хранились повсюду, — в том числе и здесь, в башнях.

Когда я вынул один за другим стеклянные кусочки величиной с ладонь и посмотрел против света, который падал через большой проем окна — я различил человеческие силуэты. Стеклянные человечки были единственными людьми, которые разделяли его уединенную жизнь, предоставленные ему в избытке. Игрушка одинокого ребенка.

Я бережно закутал человечков из стекла в платок и положил узелок на дно ящика. При этом я натолкнулся на что-то твердое. Это был Новый Завет, который Леонардо подарил звонарю и с которым Квазимодо пришел ко мне однажды январской ночью, чтобы быть посвященным в искусство чтения. Переплет из овечьей кожи был потрепаннее, чем я его запомнил, и некоторое количество страниц оказались вырванными и заложенными среди остальных.

Это объясняло только одно. После появления Фролло той ночью Квазимодо отказался от идеи учиться у меня чтению, но пытался научиться самостоятельно — конечно, безуспешно, и, охваченный яростью и отчаянием, он вырвал напечатанные страницы из Святого Писания. Затем, раскаявшись, он расправил своими неуклюжими руками бумагу и снова вложил в книгу.

Сочувствие, которое я испытал еще при его посещении, охватило меня снова. Я почувствовал себя близким этому бедному созданию, почти родственником. Разве не влачили мы одинаковую судьбу, выросли без отца и без матери, чужыми среди чужых? Я укрылся в мире книг, путь, в котором отец Фролло отказал своему воспитаннику.

Квазимодо осталась только музыка колоколов, с которой он сливался воедино. Ей отдавал он себя телом и душой, и здесь наверху, так близко около Марии и Жакелины, колокольный звон должен был звучать даже в ушах глухого. Возможно, колокола значили для него больше, чем люди, потому что они никогда не отвергали его, не смеялись над его уродливым телом, над его бесформенным лицом. Они хранили ему верность и разговаривали с ним, когда он просил их об утешительном слове. И если ему не хватало людей, то он раскладывал разноцветные кусочки стекла на полу и создавал семью из человеческих фигурок, которые выносили его, чудовище, молча и покорно. Ох, как я понимал его!

И все же ужас и страх схватили меня своими железными когтями, когда я почувствовал щекотание на моем затылке. Ощущение ползло вверх по моей спине как большой паук, медленно, но постоянно, чтобы распространиться по всему моему телу. Предупреждающее щекотание, но все же слишком поздно. Хотя я не слышал ни.звука и ничего не видел, я знал, что за мной кто-то стоит и смотрит на меня сверху вниз, присевшего на корточки на полу возле открытого сундука. Это было так, словно у меня на затылке была пара глаз.

Квазимодо! Только что я испытывал сочувствие, теперь один неприкрытый страх. Я представил, как его чудовищное тело наклонится надо мной, и не мог пошевелиться. Теперь мои мысли витали вокруг, как птицы снаружи в весеннем небе. Они щебетали мне, что что-то не так, не совпадает: если Квазимодо стоит за мной, почему же я все время слышу звон колокола, созывающий на sext?

Бесконечно долго, измученный страхом перед тем, что предстоит увидеть моим глазам, я повернулся, и нашел не очень утешительным то, что не Квазимодо стоял за мной, войдя в каморку. Его мрачный опекун, едва ли был более приятным обществом — даже задолго до того вечера, когда я подсмотрел, как он заколол капитана королевских стрелков. С тех пор меня грызло ужасное подозрение, что архидьякон и жнец Нотр-Дама — одно и то же лицо. Отец Клод, казалось, тогда не заметил меня, а если нет, то никак не показывал того. Пришел ли он сейчас, чтобы заставить молчать неугодного свидетеля в этой уединенной каморке?

Фролло не двигался, стоял, как оцепеневшая тень перед проходом в колокольню. Кинжал, чтобы перерезать мне горло, не блеснул, но его глаза буравили меня не менее болезненно.

Подобно моему отцу Вийону архидьякон обладал даром заглядывать человеку в душу. Так мне показалось, по крайней мере, и я почувствовал себя под его взглядом одним из стеклянных человечков Квазимодо — голым, прозрачным, хрупким, беззащитным и безвольным.

Невидимый туман окутал мой разум и сделал его вялым. Я чувствовал себя как в тот час, когда Вийон заставил меня пережить конец Монсегюра. Мною овладел страх, что я нахожусь полностью во власти Фролло и выдам ему сведения, которые ни при каких обстоятельствах не должны были сорваться с моих уст. Итак, я стряхнул парализующее чувство и выпрямился за маленьким столом, покачиваясь с дрожащими коленками. Новый Завет выпал у меня из рук на пол, нескрепленные листы разлетелись. Я что-то пробормотал, чтобы объяснить мое пребывание и копошение в покоях звонаря, что-то о непростительном любопытстве. Я не вспомню теперь точные слова, так парализовано в тот момент было мое сознание.

Отец Фролло улыбнулся — уж и не знаю, понимающей или ироничной улыбкой. Он склонился над книгой, поднял ее и полистал, при этом угол рта презрительно искривился вниз.

— И с помощью этого вы хотите открыть Казвимодо роковое искусство чтения, месье Арман?

Фролло, оказывается, знал, он, возможно, подсмотрел за нашим спектаклем ночью, когда Квазимодо спрятался от него в моей келье.

— Он… он пришел ко мне, чтобы научиться читать, — сказал я, запинаясь. — Но только один раз, потом ни разу. Он боялся…

— Меня? Говорите спокойно, я знаю, что это так. И это хорошо и правильно. Бедное создание нуждается в строгой направляющей руке, чтобы выжить в этом мире. Рука, которая, прежде всего, защищает от зла. Следует ли Квазимодо читать о мире людей, который отверг его, чтобы еще больше скучать по миру? Нотр-Дам — его мир, здесь он нашел успокоение. Зачем сбивать с толку его простой дух мыслями, которые порой и умный не поймет?

Полный презрения он бросил книгу на стол. Множество крошечных пылинок взметнулись вверх и забились в свете оконного проема в веселом танце, который не подходил к серьезному тону архидьякона.

— Вы, человек пера, сведущие в ars artificialiter scribendi, имеете дело с печатным изданием?

В один миг я увидел себя поставленным в роль защитника печатных текстов.

— Но все же …. Это же Новый завет. Это плохая книга? — такой же вопрос задавал мне Квазимодо.

— Да! — в сердцах выпалил Фролло. — Это плохая книга, потому что напечатана. Благодаря изобретению Гутенберга книг стало так же много как капель воды внизу, в Сене. Их масса ведет к падению цен. Знаете ли вы, что итальянский епископ только спустя три года после того как искусство Гутенберга распространилось в Италии, сообщил о низкой продажной цене книг, которая составляла меньше, чем та, что раньше должны были отдать только за обложку? Вы сами на своем примере узнали, как трудно найти писцу в эти дни постоянный заработок. Но даже самим печатникам это невыгодно — падение цен и их довело до нищенского посоха. Поэтому они вынуждены печатать все, пока требует народ. Так самые дерзкие и глупые мысли находят себе распространение и забивают головы, лишают людей не только способности ушей и силы глаз, но и, прежде всего, взгляда на правдивость!

— И что же нужно? — спросил с нетерпением я. Фролло говорил все возбужденнее, и я надеялся вырвать у него пару необдуманных слов. Слов, которые помогли бы мне в моем поиске оуробороса.

— Слово Божье — вот и все, что нужно человеку. Его нужно придерживаться, ничего иначе, — ответ звучал разочарованно кратко и, к тому же, невероятно — из уст человека, который занимается даже герметическими искусствами, чтобы расширить свои знания.

Я указал ему на Новый Завет:

— Здесь написано Слово Божье. Что же тогда говорит против того, чтобы распространять книгу среди народа?

— Глупость и любопытство, ограниченность и гордыня мешают людям правильно понять слова Господа. Если каждый сможет читать Святое Писание, то когда-нибудь каждый решит, что он один знает правильное прочтение слов Бога. Не приведет ли это к тому, что каждый создаст своего собственного Бога? При этом существуег здесь это каменное письмо, — он повернулся вокруг себя и хотел обнять с распростертыми руками весь Нотр-Дам. — Соборы показывают народу правильный путь. Они — изображение небесного Иерусалима на земле. Вырезанные в камне и помещенные в стекле истории достаточно просты, чтобы не запутать ограниченный ум. Камень и свет заставляют людей танцевать и ликовать. Что они должны знать, им говорят осведомленные в Святом Писании.

— Вы имеете в виду свое сословие, клир.

— Разумеется! — задыхаясь от возмущения ответил архидьякон. — Кто же иначе, если не те, кто посвятили изучению Библии свою жизнь, должны уметь понимать ее?

— Но именно это и есть! — теперь и я говорил полный рвения. — Именно изучение заостряет ум. Заберите у людей книги — тогда вы заберете у них и возможность понимать, думать!

— Именно этого я и хочу. Что может дать размышление человеку — кроме жадности, зависти и убийства? Кто думает, чувствует себя чем-то особенным, уникальным, смотрит на других свысока.

— И вы тоже, отец?

— Как служитель веры я научился усмирять свою алчность.

— Я не служитель веры, но сведущ в чтении, в этом заслуга набожных братьев.

— У вас было правильное наставление, Арман. И все же, вы не чувствуете себя порой сбитым с толку многими книгами в библиотеках, которые все больше — одна за другой — противоречат друг другу? Вы не верили во время учебы письму, что потеряли равновесие и окунулись из действительности в мир чужых мыслей? Да, то, что дает вам уверенность — это все здесь: Париж и Нотр-Дам и наш диалог с глазу на глаз, является реальностью, а не только одна из тех ненужных мыслей, которые бедные души печатают на дешевой, плохой бумаге, чтобы предоставить другим бедным душам ненужное чтиво за их тяжело заработанные деньги…

— Да если бы не чужие мысли, то я бы не мог думать самостоятельно.

— Другой, ваш убогий творец и Бог, думал бы за вас. Новый приступ головокружения заставил меня опуститься на треногую скамейку. Догадывался, даже знал архидьякон, как глубоко он задел меня? С тех пор как я пришел в Париж, меня подхватил и швырял в стороны поток странных, невероятных событий, неуклонно, как избежавшая человеческого влияния мыслящая машина Раймонда Луллия. Было ли это объяснение для всех странностей очень простым: они — только игра воображения? Тогда и Фролло был всего лишь порождением больного сознания — только чужого или моего? Но если я думал о нем или себе самом, то, значит, я был моим собственным богом?..

— Мои слова ввели вас в сомнение, — с триумфом продолжил архидьякон. — Так подумайте, как велико должно быть замешательство среди людей, которые не учились обращаться с множеством чужих мыслей. Кто владеет книгопечатаньем, может владеть народом, может посеять переполох и летаргию — как ему будет угодно. Слово Бога станет лишь пустой материей, напечатанное грязными машинами, преходяще, как тонкая бумага, на которой оно написано. Как стая птиц мысли будут порхать в воздухе и весело распевать ложные песни, а им будет вторить народ — и забудет об истинных заветах Бога.

Я немного передохнул и вздохнул:

— Многие говорят, что с Гутенбергом началась новая эпоха.

— Не новое время, а конец времени! — Фролло прижал руки к стене. — Конец Собора, истинного благовещения. Малое побеждает большое, неважное — главное. Больной зуб разъедает всего человека. Крыса из Нила убивает крокодила, рыба-меч — кита, а книга убьет Собор, веру!

— Вера должна быть слабой, если ее может победить изобретение человека.

Глаза Фролло, которые и в самом деле все еще искали в камне Собора вечность, повернулись ко мне — печальные, прибитые.

— Вы не понимаете, о чем идет речь, мой друг. Вы хвалите изобретение, которое однажды лишит вас постоянного заработка. Разве это не пагубно? Давайте молиться, чтоб настал день Страшного суда, прежде чем мир веры превратится в мир проклятых и ложных мыслей, прежде чем материя одержит свою окончательную победу над душой!

Он говорил так горячо, что чуть было не упал на колени для молитвы. Вовремя я понял, что он имел в виду не буквально. И я понял, что никогда прежде не был так близко к истинному Клоду Фролло и тому, что он понимал под истинной верой. К сожалению, он не сказал более ничего. Шаркающие шаги, раздавшиеся в башне, привлекли наше внимание. Лишь теперь мне стало ясно, что колокол Северной башни давно больше не звонит.

Когда Квазимодо увидел нас, свой открытый сундук, Новый Завет и рассыпанные листы бумаги на полу, он издал нечеловеческий крик — достаточно громкий, чтобы поспорить с Большой Марией. Его глаз расширился, лицо задрожало, и губы обнажили большие желтые зубы. В лесу вдоль Сарты, когда я искал грибы для монахов, я однажды столкнулся с волком. Когда волк обнажил с угрожающим рычанием свои резцы, он выглядел подобно теперешнему звонарю. Тогда, просто застыв от ужаса, я только смотрел на моего противника, пока волк не успокоился и не убежал прочь. Я сомневался, что с Квазимодо все обойдется так же легко.

Неуклюжей походкой он пошел на меня и схватил бы, если бы Фролло не встал между нами. Архидьякон сделал пару быстрых движений руки, которые я едва рассмотрел, и которые сказали звонарю больше, чем слова. Издавая строптивое рычание, он удалился в клеть с колоколами — пес, раб, подчиняющийся беззвучным приказаниям своего господина.

— Теперь вам лучше уйти, Арман, сержанты ждут вас.

— Сержанты? — повторил я, не предвкушая ничего хорошего.

Фролло кивнул:

— О, да, поэтому я искал вас. Этот лейтенант Фальконе снова велел позвать вас, его сержанты ждут на площади перед Собором.

Когда я покидал каморку, Квазимодо припал к бронзовому телу Марии и ласково похлопывал его, как верного пса или дорогого друга. При моем виде его лицо помрачнело, и взгляд стал злым, отчего у меня на спине выступил обжигающий ледяной пот.

 

Глава 2

Сваренный и повешенный

На ступенях, которые вели от портала к площади перед Собором, меня встретили двое сержантов. Это были те же самые сержанты, которые раньше отвели меня в покойницкую Гран-Шатле. И точно так же несловоохотливы. Да и я не потребовал никаких объяснений, а просто последовал за ними. Но лишь когда мы не пошли в направлении Шатле, а взяли курс прямо на мост Нотр-Дама, во мне зародилось недоверие, и я спросил о цели нашего пути.

— Идти на казнь! — пролаял один из сержантов и снова замолчал, словно все объяснил этим.

Беспокойство охватило меня, хотя, или потому что по ту сторону моста меня ждала Гревская площадь с виселицей и, возможно, даже с ответом. Я подумал об Эсмеральде, которая уже недели томилась в темнице Гран-Шатле. Ее отец и Вийон отвергли все планы вооруженного проникновения в крепость. После неудавшейся попытки освободить Марка Сенена, местопребывание которого нам до сих пор было не известно, охрану в парижских тюрьмах удвоили и ужесточили меры предосторожности. Нам предстояло не менее кровавое фиаско, чем в Консьержери, и исход был далеко не ясен.

В начале мая должны были судить цыганку, и мы надеялись, что ее невиновность будет установлена. Но если казнят не Эсмеральду, то кого тогда палач лишит жизни?

Когда мы подошли к большой площади на правом берегу реки, мое замешательство возросло еще сильнее. Виселица устало и одиноко возвышалась над головами людей, которые не обращали на нее ни малейшего внимания. Они окружили лотки с товаром или прислушивались к шуму пестрой толпы фокусников, чья сколоченная из хлипких досок сцена стояла на восточной стороне перед ратушей. Возле набережной разгружали три только что прибывших торговых корабля со съестными продуктами для крытых рынков, и портовые грузчики, радостные, что нашли работу хоть на пару часов, низко сгибались под тяжелыми тюками. Мы оставили позади Гревскую площадь, и скоро нас обдал запах Свиного рынка. С каждой минутой прибывающий народ толпился возле еще пустой виселицы, которая возвышалась над крышами крытых рынков.

— Кто будет здесь болтаться? — спросил я, когда сержанты остановились.

— Мертвец, — ответ исходил не от обоих стражей в фиолетовой форме, а от Пьеро Фальконе, чья узкая фигура вынырнула из-за пары взволнованных крестьянок, спешащих к месту казни.

— С каких это пор вешают мертвых? — спросил я лейтенанта сыска.

— И мертвые тоже могут висеть. Здесь, на Свином рынке, это старый обычай.

— Я думал, толпа хочет увидеть, как умрет человек. Такое возбуждение из-за одного трупа?

— О, человек еще не умер. Пойдемте, месье, я покажу вам. Оба сержанта расчистили нам дорогу криками и грубыми толчками к маленькой деревянной трибуне, которая была предназначена для особенных гостей. Отсюда я четко видел странный помост рядом с виселицей. Огромный чан, в котором могли бы сварить суп для целой роты солдат, стоял на большой железной решетке, под которой как раз раздували огонь двое мужчин, во всю работающими деревянными мехами. Над чаном возвышалась лебедка, похожая на ту, которую я видел в клети Большой Марии.

— Вот что ожидает доброго Николя, — ошибся ли я или действительно услышал оттенок сочувствия в словах Фальконе? — Я вам не говорил, месье Арман, что фальшивомонетчиков окунают в кипящее масло?

— Что-то припоминаю, — я окинул взглядом наполняющуюся площадь. — Настоящий спектакль с соответствующим количеством зрителей. У вас есть на то особая причина, чтобы меня пригласить сюда?

— Ах, да, вы же, конечно, еще не знаете! — лейтенант улыбнулся и захлопал в ладоши. — Николя Маншо признался, что он жнец Нотр-Дама. И теперь, посмотрите, вот его ведут! Мессир Нуаре и мэтр Тортерю руководят процессией. Фальшивомонетчики должны медленно умереть, это случай для мастера пыток.

Это была похожая церемония, как тогда на Гревской площади, когда Квазимодо поставили к позорному столбу. Приговоренный, похоже, сидел даже в той же самой повозке, запряженной мулом — худой, изможденный мужчина около тридцати лет, скрюченный и с потухшими, уже мертвыми глазами.

— Но значит не только Маншо, у этого же только одна рука! — вырвалось у меня, когда я обнаружил измятую культю под правым плечом.

— Его повсюду зовут так. Он работал в одной из типографий и совал свой нос больше в вино, нежели в типографскую черную краску. Так однажды, пять или шесть месяцев, может статься, он положил не только бумагу, но и свою руку под пресс. Осталось немного, как вы видите. С тех пор он с грехом пополам сводит концы с концами, и нужно признать, что он добросовестно заботится о своей супруге и шестерых детях.

— Вы это серьезно? — набросился я на Фальконе. — Вы называете человека, который режет другим глотки, добросовестным? И вообще, как однорукому это могло оказаться под силу? С сестрой Викторией, возможно, ему сил и хватило, но Одон не был слабаком!

— Вы распознали дилемму, месье Арман. Но рассмотрим спокойно несчастного вблизи, это будет последний раз.

Мы спустились с трибуны и подошли к повозке, которая теперь стояла между котлом и виселицей. Поленья под решеткой уже горели, они трещали и вспыхивали, и мне показалось, я услышал доносившееся из котла тихое бульканье. Запах масла ударил мне в нос. Двое стражников стянули Николя Маншо с повозки. Однорукий опустил голову, пока Фальконе не сунул свою руку под щетинистый подбородок и не поднял голову Маншо. Безучастные глаза заморгали, и приговоренный встретился со взглядом стражника.

— Ну, Николя, даю тебе последнюю возможность. Откажись от своего признания, и я отменю казнь.

— Вы велели меня пытать, лейтенант, — возразил однорукий хриплым голосом привыкшего к выпивке. — Почему вы думаете, что теперь я еще должен отрекаться?

— Потому, что при виде этого чана и виселицы до тебя, возможно, еще дойдет осознание, что твоим детям придется по душе пусть даже бестолковый отец, чем вовсе никакой. И твоя жена предпочтет жизнь с одноруким супругом положению вдовы. Внизу, между твоих бедер еще все в порядке. Кстати, куда запропастилась твоя семья?

— Я же сказал, что не знаю. Шарлотта покинула Париж с детьми. Больше я ничего не могу сказать.

— Не можешь или не хочешь?

Маншо молчал со сжатыми губами. Я рассмотрел его разбитое тело, которое было прикрыто белой рубахой и отмечено следами пыток. Ноги были раздроблены в бесформенные мясные сгустки испанским сапогом, а тиски для пальцев сделали подобное же из пальцев. На бедрах зияли кровавые раны, откуда железные щипцы вырвали куски мяса.

Пожав плечами, Фальконе отвернулся и потянул меня обратно на трибуну, пока Мишель Нуаре читал приговор:

— Николя Маншо, ранее подмастерье в типографии мэтра Гаспара Глэра, а теперь — поденщик, обвиняется в следующих преступлениях и признан виновным: primo — поддержка опасной банды фальшивомонетчиков; secundo — коварное и подлое убийство достопочтенной сестры Виктории из ордена Августинцев; tertio — повторение того же поступка по отношению к мэтру Одону, причетнику собора Парижской Богоматери. Для устрашения всех фальшивомонетчиков, представляющих большую опасность для государственной казны и, тем самым, для нашего доброго короля Людовика, приговоренный должен быть опущен в полдень на Свином рынке в кипящее масло, пока смерть медленно не заберет его. Потом он будет повешен на виселице, где останется его труп, пока не истлеет. Так взвесил и решил двадцать первого апреля 1483 года от рождества Христова в суде Гран-Шатле достопочтенный господин Жак д'Эстутвиль, королевский прево города Парижа.

Маншо без посторонней помощи поднялся на деревянный помост высотой в три сажени, который наполовину возвышался над котлом. Мэтр Тортерю и его помощники, сопровождаемые барабанной дробью, завязали крепкую веревку под мышками приговоренного. Веревка была привязана к лебедке. Покорно Маншо подчинился им. Палач отдавал ему приказания, и он тут же слушался и ковылял один-два шага вперед или в сторону на своих кровавых изуродованных ступнях.

Я повернулся к Фальконе и сказал с явной робостью:

— Вы велели его пытать, чтобы выбить у него признание?

— О, нет, я велел пытать Николя, чтобы он отказался от своего признания. К сожалению напрасно.

— Чтобы он отказался? — недоверчиво прохрипел я. — Но зачем?

— Потому что я считаю его невиновным. Как вы уже сказали, однорукий, еще к тому же пьяница — вряд ли подходящий человек для работы жнеца.

— Вы считаете его невиновным и равнодушно смотрите, как его жестоко убьют?

— Вы же только что слышали, наш прево приговорил его. Я никогда не имел права спасти Николя от масла, даже если бы он теперь отказался, но все же, Бог мне свидетель, я это сделал бы! Но слишком поздно: он лучше даст себя сварить.

Действительно было уже слишком поздно. Медленно, следуя указаниям Тортерю, помощники палача принялись за лебедку и опускали подвешенного над дымящимся котлом все ниже и ниже. Прежде разорвали власяницу и стянули с его тела. Каждая пядь его измученной кожи должна быть видна. Сопровождаемые криком толпы, ступни опустились в бурлящее масло, потом голени, колени. Было жутко, потому что Николя Маншо не издал ни звука жалобы.

— Он не чувствует боли! — сказал я растерянно, когда предполагаемый жнец Нотр-Дама был опущен по икры в масло.

— Он не хочет ее чувствовать, — сообщил мне Фальконе. — Но долго он не выдержит.

По приказанию Тортерю лебедку завертели в другом направлении и подняли храброго Николя снова вверх. Его ноги были красными как раки и должны были чудовищно болеть. Но он молчал, словно его губы были зашиты. Помощник палача облил его ноги ведром холодной воды, которое он зачерпнул из низкого корыта на помосте. Охлаждение должно было предотвратить скорый обморок и так же быструю смерть, оно могло продлить мучения и спектакль.

Горожанки, которых я заметил раньше, напирали ближе к котлу, начали ссориться и чуть было не вцепились друг другу в глотки, если бы происходящее на месте казни не обещало большее удовольствие. Они поправили свои шляпы и жадно вновь уставились на опускаемого в котел Маншо.

На этот раз его опустили по грудь. Он начал жалобно стонать, потом кричать, как на вертеле Сатаны. Лишь когда его снова облили водой на помосте, крик перешел в тихий плач. Против его воли губы разжались, он потерял самообладание.

При третьем опускании он исчез по плечи в кипящем, покрывшемся пузырями бульоне. И снова он закричал, заглушая возбужденные крики толпы. Каждое новое опускание сопровождалось ударом в барабан и визгом свиней, которые продавались в некотором отдалении, но никто не обращал на них внимания, потому что глаза всех были прикованы к месту казни. И мои тоже. Я испытывал ужас, отвращение, однако не мог оторваться от ужасного спектакля, как при наказании Квазимодо. Если Маншо действительно был жнецом, то он без сомнения, заслужил наказание. Но невинный?

Ужасная мысль преследовала меня, подобно хищной птице, чьи острые когти не выпускают больше ничего: вероятно, единственной причиной тому, почему я не мог отвести взгляд от Николя Маншо, было то, что мне нравился этот спектакль. Муки однорукого доставляли мне удовольствие?! Отвращение, которое, как я думал, испытывал — это только отговорка, защитная стена, которую я воздвиг глубоко в своем сознании?!

Если это так, то катары правы. Тогда человек был плох, он греховен с головы до ног. От мяса на костях, да вплоть до самой глубины души, он был пронизан злом. И потом было бы хорошо освободить человечество от самого себя. Разве это были дреговиты, которые всегда имели преимущество? Боролся ли я с человеком, настраивая себя против отца Фролло, который хотел справедливости?

Голос Тортерю перекрыл крики страдающего и мрачное видение моих мыслей. Оба помощника палача повернули лебедку, подняли наверх превратившееся в покрытую пузырями красную массу мяса сваренного и в очередной раз полили его холодной водой. Потом они опять схватили деревянные рукоятки пускового механизма и опустили Маншо сантиметр за сантиметром в котел.

Адская боль прогнала все самообладание. Маншо закричал и задергался, словно так мог спасти свое тело. Лебедка заскрипела, когда он раскачивался над котлом из стороны в сторону. По приказу Тортерю его слуги прекратили опускание. Слишком поздно…

Что для невредимого было бы бесполезной попыткой, Маншо удалось по причине его увечья. Веревка соскочила из-под культи его правой руки, так что теперь он криво висел на веревке только с левой стороны и опустился ниже на полсажени. Помощники палача испуганно вытягивали его наверх рывками. Слишком порывисто! Маншо развернулся вокруг оси, закачался еще сильнее, чем прежде и соскользнул уже со второй петли. Он упал вниз, в котел.

Кипящее масло брызнуло во все стороны, когда оно сомкнулось над человеком. Зеваки в первых рядах вокруг котла закричали, словно масло обожгло их кожу. Они подались назад — безуспешно, настолько плотно стояли люди, а в задних рядах напирали еще сильнее вперед из-за неожиданного поворота событий, желая получше рассмотреть, что случилось с Маншо в котле. Одна из горожанок, молодая красивая женщина, уже без шляпы, согнулась и закрыла руками лицо. Когда с громким плачем она, наконец, снова отняла руки прочь, ее гладкие щеки покрылись пузырчатой свиной кожей. На нее явно вылилось полведра масла.

В это время Тортерю и его люди разыгрывали гротескную пьесу на помосте. Со сжатыми кулаками палач прыгал туда-сюда, так что уже испугались, как бы он не проломил доски и не упал в котел, как Маншо. Его голос срывался, когда он осыпал своих слуг проклятиями, которые отдавались в улицах Парижа. Бедные парни вовсю орудовали двумя длинными шестами с крюками, какие используют рыбаки, чтобы оттолкнуть свои лодки от берега. Они мешали в котле как повара, которые варили огромный горшок супа. Время от времени они доставали кусок Маншо из кипящего масла — иногда ступню, потом его руку или даже голову. Но приговоренный все глубже опускался в бурлящем бульоне, словно черти, обитающие в жидком аду, не хотели его больше возвращать.

Между тем мессиру Нуаре пришла в голову идея потушить огонь. Солдаты из королевской стражи, сопровождавшие приговоренного к месту казни, образовали цепочку к плоскому корыту, в котором выставленные на продажу свиньи утоляли жажду, и передавали ведра с водой, которые мессир Нуаре собственноручно выливал на огонь. Плотные клубы пара окутали всю площадь казни и скрыли происходящее от наших глаз.

Когда они постепенно развеялись, огонь был потушен. И людям Тортерю удалось выловить Маншо из котла — или, лучше сказать, то, что осталось от бедного парня. Перед котлом на земле лежал его скрюченный труп, потому что жизнь не могла больше сохраниться в груде разваренного мяса. Оно отделялось от костей, пара кусков мяса должна была еще плавать в котле, в супе смерти. Что осталось от лица Маншо, едва ли можно было назвать таковым. Вздувшаяся кожа на прозрачных костях, голова без волос, пустые глазницы. Это напомнило мне о Вийоне.

Мессир Нуаре, промокший от пара и собственного пота, добился в некоторой степени с успехом понимания и внимания, когда он объявлял, что теперь будет исполнена вторая часть приговора. И, будто на долю Маншо выпало недостаточно страданий, его развалившийся труп укрепили под конец на виселице.

В толпе началось волнение. Некоторые увидели достаточно и вернулись домой или к своим делам на рынке. Другие стремились пробраться из задних рядов вперед, чтобы рассмотреть вблизи сваренного и повешенного. Обрызганные горячим маслом жаловались во все горло и объявляли, что они заявят о своем ущербе.

Женщина с обваренным лицом остолбенев шла прочь, поддерживаемая подругой. Ее супруг женился на красавице и должен теперь смотреть на самое уродливое лицо, какое только можно найти в Париже — если не считать звонаря в Нотр-Даме.

— Теперь я проголодался, — сказал Фальконе и потянул меня опять за собой. — Я знаю хороший постоялый двор совсем рядом. Пойдемте, месье Арман, я приглашаю вас.

Казнь привлекла так много народу на Свиной рынок, что мы нашли буквально одно свободное место за маленьким квадратным столом. Фальконе заказал две миски мясного бульона, что мне было совсем не приятно. Это горячее варево напоминало мне о кипяченом масле, и когда Фальконе окунул корку пшеничного хлеба в бульон, я увидел Николя Маншо перед собой.

Хлебные крошки размякли по краям, как мясо на костях Маншо. Я боролся с чувством слабости в желудке и сознательно не притронулся к еде.

— Чтотакое, вы не проголодались? — спросил Фальконе, отправляя в рот деревянной ложкой мясную клецку и жуя ее с громким чавканьем.

— Аппетит окончательно прошел.

— Сочувствие жнецу Нотр-Дама?

— Вы же говорите, он невиновен.

— Но когда он пришел в Гран-Шатле и сделал признание, вот что он принес с собой, — лейтенант сыска положил кинжал с запачканным кровью клинком и колоду карт на стол. Одним движением руки он смешал карты. Все показали десятку. — Выглядит, как убедительное доказательство, не так ли?

— Уж чересчур убедительное, — возразил я и рассмотрел кинжал. — Верится с трудом, что убийца не постарался очистить свое оружие от крови.

— И это говорите вы, Арман!

— И все же Маншо был осужден?

— Он признался.

— Почему?

— Потому что он не выносил больше угрызений совести и хотел получить искупление своих грехов, — Фальконе громко засмеялся. — Такую, во всяком случае, причину он назвал.

— А что, как думаете вы, действительно подтолкнуло его позволить убить себя так жестоко?

Фальконе с явным аппетитом кусал размоченный хлеб и ответил жуя:

— Его порядочность и, пожалуй, смертельный страх. С тех пор как он признался, его семья бесследно пропала. После рокового несчастного случая Маншо грызли платок голода. Я допускаю, что теперь они живут в каком-нибудь отдаленном месте в деревне — и их хорошо кормят.

— Но кто?

— Те, кто бы жестоко убили не только Маншо, но и его жену и детей, если бы он не выдал себя за жнеца Нотр-Дама Маншо мог выбирать только между своей собственной смертью и смертью всей своей семьи. Он выбрал меньшее зло — и, тем самым, обеспечил своим выживание. Хорошая сделка, вы так не считаете?

— Ни в коем случае, — сказал я тихо и судорожно; мучной суп, съеденный за завтраком, хотел встать у меня в горле комом. — Торговля была ему навязана, а не предложена. Это не того рода милосердие, которое провозглашается в Святом Писании.

— Литейщики и весовщики не живут по Святому Писанию. Они хотели поставить мне предполагаемого жнеца, чтобы я прекратил свои поиски.

Я задумался и покачал головой:

— Это же противоречиво. Сперва фальшивые монеты привлекли ваше внимание к ним, при этом они убили монахиню и причетника привлекающим всеобщее внимание образом. А потом они хотят замести все следы?

— Убийства в Отеле-Дьё и Нотр-Даме были должны произвести впечатление не на меня, а на собственных союзников. Фальшивомонетчики хотели показать своим, что пустая болтовня смертельна. Они, пожалуй, не рассчитывали на то, что я буду заниматься этим делом еще много недель спустя. Признание Маншо, в котором он, впрочем, не выдал ни одного предполагаемого сообщника, должно закончить поиски, — Фальконе наклонился вперед и понизил голос до доверительного шепота. — Странные вещи происходят в Париже. Я же рассказывал вам о мэтре Сенене, исчезнувшем казначее.

— Я припоминаю, — сказал я по возможности спокойно и спрятал на коленях вдруг вспотевшие ладони.

— Несколько недель назад произошло нападение на Консьержери, но королевские стрелки обратили в бегство нападавших. Вскоре после этого несколько повозок выехало из Дворца правосудия. Значит, это были отвлекающие маневры. В действительности только в одной карете кто-то сидел, мужчина, которого напрасно пытались освободить из темницы. И этим человеком должен быть Сенен.

Я разыграл удивление и спросил:

— Разве вы не знаете точно? Я думаю, начальники Консьержери должны же были вам сказать, кто пленник.

— Совершенно наоборот, там ничего не знают. Ничего не слышали ни об исчезнувшем пленнике, ни о таинственных кучерах. Нападение, значит, явно было совершено с целью ограбления государственной казны. Если я пытаюсь разузнать больше, то натыкаюсь на стены молчания. Влиятельные мужи сидят в правлении Консьержери.

— И личный врач нашего доброго короля, — пробормотал я.

— Ах, вы это знаете?

Голова Фальконе пододвинулась еще ближе, так что чуть его нос не уткнулся в мой. Я услышал его дыхание, и острый запах мясного бульона усилил мое тошнотворное состояние. Я вспомнил о посещении у толстухи Марго, когда лейтенант назвал меня своим гостем, а в действительности — допрашивал. Итак, это повторялось снова, я теперь это знал. То, что я был приглашен на казнь Маншо, мясной бульон и разговор, который вовлекал меня Фальконе — все служило одной цели: сбить меня с толку. И в замешательстве я должен выдать себя. Что ему было известно, и о чем он подозревал?

— Я немного слышал о мессире Куактье, — сказал я безобидным тоном.

— Почему?

— Потому что я случайно встречался с ним. — Где?

— В Нотр-Даме, где он навещал отца Фролло. Разве это не естественно, что хотят узнать больше о таком уважаемом муже, если знакомятся с ним?

Фальконе прослушал мой вопрос из-за своего собственного:

— Что хотел Куактье от Фролло?

— Это я не осмелился спросить. Так как они шли в келью Фролло в Северной башне, то допускаю, что Куактье придает меньше значения духовному содействию, нежели герметическим знаниям. Похоже, личный врач короля Людовика вас очень занимает. Тому есть особая причина?

— Все может быть важным для человека с моим поручением, как я уже говорил вам. Я должен больше выяснить о случае в Консьержери, прежде чем умрут другие невиновные.

— Кому же суждено умереть?

— Например, маленькой цыганке, которая бедствует у нас в Шатле. Ее называют Эсмеральдой. Вы должны были слышать об этом деле.

Попал в точку! Если мне удалось внешне сохранить спокойствие, то только с большим усилием. Внутри я кипел, как смертельное масло в котле. То, что Фальконе упомянул Эсмеральду, было хорошо продумано.

— Эта цыганка, видимо, заколола кинжалом человека, офицера, не так ли? — поинтересовался я как можно более небрежно.

— Капитана королевских стрелков, а именно того, кто прервал нападение на Консьержери. Теперь скажите, мой умный месье Сове, могло ли это быть совпадением?

— Вы, безусловно, не верите в совпадения, — ответил я и попытался усмехнуться. — Итак, вы исходите, пожалуй, из того, что в лице капитана хотели устранить свидетеля.

— Да!

— А цыганка? Почему вы верите в ее невиновность?

— Потому что уличный мальчишка принес записку с вестью об убийстве в Пти-Шатле, еще прежде, чем было совершено убийство. И потому что старая Фалурдель, — в трущобе этой сводницы произошло убийство, — о чем-то умалчивает. Эсмеральда что-то говорила о закутанном в плащ мужчине, который достал кинжал. Фалурдель утверждает, что она никого не видела, и что никто не проходил в дом мимо нее. Но я считаю, что хорошо разбираюсь в людях, чтобы разглядеть в ней лгунью.

— Тогда передайте ее мэтру Тортерю. Он-то выдавит из нее правду.

— Невозможно, против возраста нет средств. Если в течение нескольких дней не случиться чуда, Эсмеральда закончит так же на веревке, как жалкие остатки Маншо. На следующей неделе она предстанет перед судом. Впрочем, она-то наверняка достанется Тортерю.

— Ее… будут пытать?

— Конечно. И она признается. Что же еще? Ее единственная надежда высунуть голову из петли заключается в том, что Фалурдель скажет что-нибудь другое во время прений, но на это цыганка не может надеяться. Лжет ли Фалурдель из страха или из-за денег — делает она это в любом случае железно.

Эсмеральда на столе пыток и уже скоро — на виселице! Возможно, это открытие окончательно повергло меня в замешательство, и я бы проговорился, если бы полноватая женщина с ведром не подошла к нашему столу.

— Молодой человек выглядит нехорошо. Ему плохо? Тогда мое масло поможет наверняка, — и она уже опустила кусочек платка в теплое масло и помазала мне лоб и мои щеки. — Кипяченое масло лечит все зло, вам сейчас же станет лучше. Стоит один соль, мессир.

Она протянула свою жирную руку, но я, уставившись на нее в упор, только спросил по слогам:

— Ки-пя-че-но-е мас-ло?

Фальконе засмеялся и показал на окна без стекол.

— Ну, конечно же. Вам разве не известно, месье Арман, что занозам виселицы, костям и определенным частям тела казненного приписывают целебные свойства? То же самое — и кипяченому маслу. Продавцы масла на Свином рынке всегда делают хорошую прибыль на этом, и еще больше это окупается для палача.

Только теперь я увидел через открытое окно длинную очередь людей, которая образовалась вокруг котла. Мужчины, женщины и дети давали помощникам палача свои кружки, миски и ведра, чтобы те наполняли их маслом, в котором Николя Маншо нашел свою смерть. И каждый клал свою лепту в протянутую ладонь Тортерю.

— Один соль, месье, — настаивала толстуха. — Масло еще теплое. Оно точно поможет!

Еще теплое? Мне казалось, что мой лоб и щеки горят! Я подумал о том, что возможно, в ведре плавали остатки мяса Маншо. Тошнота подступила к горлу, я вскочил со своей скамьи, бросился к бочке с водой, в которой гости мыли руки, и опустил голову в грязную, жирную влагу. Все снова и снова я тер руками лицо, но кипяченое масло не хотело смываться. Давящее чувство в животе стало не сдерживаемым, и меня вытошнило в бочку.

 

Глава 3

Притон сводни

Дом сводни лежал передо мной, как спящее чудовище, тихое и мрачное. Хотя солнце давно зашло, глаза чудовища были закрыты, ни в одном окне не горел свет. Было слишком рано. Лишь после пьянящего вина, после которого забывается груз дня, горожане и школяры обращались к свободным бабочкам, если остались еще лишние деньги. Я стоял на том же самом углу, как в тот вечер, когда видел заходящими в дом Эсмеральду и капитана, и хотел выяснить, почему лгала Фалурдель. Потом я мог привлечь Бийона или цыганского герцога, чтобы задать жару сводне.

Конечно, я мог бы рассказать правду лейтенанту Фальконе ради освобождения Эсмеральды. Но кто бы поверил моему сумасбродному рассказу? К тому же, я ничего не мог доказать. Многоуважаемый отец Фролло, который имеет дела даже с королем и его личным врачом, у которого друзья в суде вроде Годена и Шармолю, — подлый убийца? Да меня высмеют!

Задним числом я должен признаться, что пытался из чувства вины в одиночку помочь Эсмеральде. Если бы я предотвратил убийство капитана Феба, если бы я не только наблюдал за ними?!

Это заставляло меня испытывать ответственность за бедную судьбу цыганки. Моя прогулка к мосту Сен-Мишель была попыткой исправить положение, что, по моим представлениям, я был обязан сделать для Эсмеральды.

Я надеялся, таким образом заслужить ее милость и уважение.

Зачем я хотел это? Ну, цыганка была очаровательной женщиной. Колетта поправилась, и я благодарил Бога за это, но она теперь держалась со мной необычно отстранено — не только равнодушно, а чуть ли не враждебно. У меня не было объяснения тому, и я вряд ли нашел бы таковое, пока она скрывалась в подземном убежище Вийона, куда вернулась после своего выздоровления.

Я собрался с духом, подошел к притону сводни и постучал в дверь, которая вся прогнила от влажности вблизи Сены. Ничто не колыхнулось. Но Фалурдель или кто-то другой должен был там быть. Тонкие нити света пробивались через щели. И я слышал запах дыма. Итак, я постучал еще раз, так сильно, что дверь задрожала.

— Не рушьте мой дом, проклятье! — прокряхтела старуха — Да иду я уже, иду я уже, — и она подошла, шаркая ногами, отперла дверь, приоткрыла ее на небольшую щель и осветила лампой мне лицо. — Что вы хотите, месье?

Гнилостный запах обдал меня, так что я охотнее всего отвернулся бы. Мне стало почти так же дурно, как днем, когда толстуха помазала мне лоб и щеки кипяченым маслом и еще осмелилась потом потребовать за это деньги. Фальконе заплатил ей, и я посчитал возможным, что он даже велел ей специально подойти к нам.

— Хороший глоток вы можете мне предложить, конечно, взамен хорошей оплаты, — сказал я.

Окруженные многочисленными морщинами глаза взглянули на меня недоверчиво.

— Пить вы можете здесь, наверняка, но это не то дело, которым я живу.

— Да, я в курсе, мадам Фалурдель. Моя милашка подойдет попозже, я пришел первым.

— Может быть, может быть, — захихикала старуха и раскрыла дверь шире. — Ну, тогда заходите, месье, и позвольте вас угостить. Деньги-то есть у вас, скажите?

И как само собой разумеется ко мне протянулась лапа, в которую я сунул один соль.

Внутри притон сводни был таким же обшарпанным и обветшалым, как и фасад. Заляпанные стены уже целую вечность не красились, потолочные балки почернели как затянутая облаками ночь, камин, в котором потрескивал тлеющий огонь, полностью вышел из строя.

По всех углам висела паутина, словно ее кровожадные создатели только и поджидали скорейшей кончины сводни, чтобы потом окончательно занять ее квартиру. Пахло нечистотами и плесенью, смертью и разложением. Единственным живым существом был шелудивый грязный паренек, который сидел на сундуке и стучал голыми ногами по дереву, при этом он напевал медленную мелодию и раскачивал из стороны в сторону головой.

— Вина многоуважаемому господину, Фэсан, ну живей!

Фалурдель согнала паренька с сундука и поставила мне шатающийся стул. Высохшая, сморщенная женщина выглядела, как согнутая грузом возраста буква «I», которая — недалек тот день — окончательно надломиться и упадет.

— Принеси вино не только для меня, но и для мадам Фалурдель! — крикнул я мальчишке, который исчез за стойкой, состоящей из пары досок, положенных на бочки. — Садитесь со мной, мадам, тогда мы сможем скоротать немного времени за болтовней.

Она уселась и ухмыльнулась мне ртом с гнилыми неровными зубами. Так показалось мне, пока в свете лампы, которую она поставила на стол, я не узнал истину. Возраст иссушил ее кожу, при этом губы до десен запали и навсегда обнажили жалкие остатки ее челюсти. Теперь всегда казалось, что она будет улыбаться до самой смерти.

Фэсан принес два грязных глиняных бокала со сколотыми краями и не лучше сохранившийся кувшин, который источал резкий кисло-сладкий аромат. Мои предположения, что вино уже не далеко к тому, чтобы превратится в уксус, оказалось верным, когда я осторожно пригубил из липкого бокала.

Снова недоверие закралось в глазах хозяйки. Я слишком мало выпил этого пойла? Она одним глотком наполовину опустошила свой бокал и издала целый ряд зловонных отрыжек.

— Вы уже бывали у меня в гостях, мессир?

— Я впервые переступил порог вашего дома, — ответил я правдиво. — Но я много уже слышал о вас. После того ужасного события, произошедшего у вас, мадам Фалурдель у всех на устах.

Она подмигнула, задрожала и ее белая борода задрожала:

— О чем вы говорите, мессир?

— О капитане, которого у вас здесь зарезали. Говорят, это произошло в вашей гостиной. Верно?

— Да, это было здесь. Но я не понимаю, что вас в этой истории…

— О, это доставило бы мне особую радость — пойти с моим сокровищем именно в ту самую комнату. Вы понимаете, мадам? Я заплатил бы двойную цену.

— Двойную цену, говорите вы? — она довольно кивнула. Это был тот язык, который она понимала.

— Вы могли бы мне уже сейчас показать комнату? Я наверняка буду возбужден этим зрелищем.

— Комната стоит золотую крону.

Я положил две кроны на стол, и в следующий миг они исчезли в жадных руках Фалурдель.

— Ну, тогда пойдемте, мессир! Я покажу вам чулан, в котором вы можете покормить свою голубку.

Она взяла закоптелую лампу и заковыляла к узкой крутой лестнице, похожей больше на приставную лестницу, нежели обычную лестницу в доме, по которой, несмотря на свой возраст, она забралась с удивительной ловкостью. Я последовал за ней на мрачный верхний этаж, где она уперлась в дверь каморки. В дрожащем свете лампы я узнал место, в котором капитан Феб искал любовных утех, а нашел смерть. Тут стоял сундук, на котором он сидел вместе с Эсмеральдой, кровать, на которой он наслаждался ее теплой, сладкой плотью. Слишком недолго для него… и для цыганки тоже?

При мысли о двух телах на кровати меня охватила ревность. Я повернулся к затянутому паутиной окну, через которое можно было нечетко разобрать темную реку и мост со скудно освещенными рядами домов. Позади них дома, башни и стены расплывались в ночной темноте, в тумане над Сеной, и любая тень оставалась тайной. Днем Париж был лабиринтом, ночью — мистерией.

— Если мессир хочет здесь подождать свое сокровище, то я с удовольствием распоряжусь принести вам вина сюда.

— Велите принести вина и подарите мне еще немного вашего волшебного общества, мадам. Я бы охотно послушал еще о том, что здесь разыгралось, — я попытался скривить довольную, наполненную радостью мину.

Старуха кивнула и поставила лампу на сундук:

— Я принесу вина, мессир.

Вскоре после этого она вернулась обратно с кувшином и бокалами. Вольно или невольно я пил ужасное пойло, которое Фалурдель заливала с жадным удовольствием в свое высохшее, морщинистое горло. Мы сидели на кровати, и я страстно молился, чтобы старой карге не пришла на ум похотливая мысль. Представления об ее нагом, морщинистом теле было достаточно, чтобы прогнать обратно винный уксус тем же путем, каким он попадал ко мне в желудок. Гнилой запах, который исторгала ее пасть, мне удавалось переносить все с большим трудом.

— Значит, здесь старуха смерть нанесла свой удар, — сказал я, чтобы начать разговор.

— Как вы сами видите, мессир.

Фалурдель указала костлявым пальцем на темное, больше чем ладонь пятно на матраце. Липкая масса уже застыла и сопротивлялась всем попыткам уборки, если старуха вообще предпринимала такие попытки. Кровь капитана! Мысль, что за последние недели бесчисленное количество пар ворочалось на испачканном кровью матраце, не облегчала мне необходимость переваривать якобы вино в желудке.

Я сделал глоток и сказал:

— Рана, должно быть, была велика.

— Я не смотрела на мертвого.

— Меня удивляет, что женщина может обладать такой силой.

— Она цыганка, ведьма. С помощью своих колдовских сил Эсмеральда могла бы убить целую роту солдат.

Она действительно верила в это — или же хотела уйти в сторону, что она знала настоящие обстоятельства происшествия? Отец Фролло едва мог пройти незамечено мимо нее. Но я так же сильно старался, я не мог определить выражение ее обезьяньего лица. Среди многочисленных складок, бородавок и волосков любое волнение превращалось в несказанные гримасы. И ее глаза, которые, возможно, и могли мне что-то выдать, были скрыты в тени.

— Откуда вам известно это, мадам?

— Что?

— Что она цыганки и ведьма.

— Вы что, не распознаете цыганку, если ее увидите? Она должна быть ведьмой, иначе она бы не сумела убить такого бравого мужчину, как Феб де Шатопер. Кроме того, всякая цыганская баба — ведьма, не так ли?

Я выдавил из себя улыбку и ответил:

— Я думал, вы знакомы с убийцей ближе.

— Я? — ее голос звучал возмущенно. — Как вы додумались до этого, мессир?

— Вы называете ее по имени, Эсмеральда.

— С той самой ночи убийства воробьи чирикают по всему Парижу это имя над крышами.

— И капитан вам не знаком ближе?

— Да, он часто заходил ко мне пожарить на вертеле цыпленка, — с этими словами она снова захихикала, теперь ее тон стал серьезным, и она немного отодвинулась от меня. — Вы очень любопытны. Почему вы так падки до этой истории?

— Я же сказал вам, что такие описания нравятся мне. Итак, расскажите мне побольше и будьте уверены, что вы не потратите без толку ваше время!

Следующей кроной я купил, как надеялся, ее благожелательность. Постепенно мой кошелек становился легче. Фалурдель спрятала монету где-то в складках одежды и обнажила еще больше свои черноватые десны, которые я принял за улыбку. Она наклонилась над сундуком и наполнила бокал. Поневоле я выпил вместе и так же улыбался, пока она молола мне всякую чепуху о примечательных событиях в жизни «честной хозяйки таверны». Все снова я пытался перевести разговор об убийстве капитана Феба, но это мне не удавалось.

Мой язык отяжелел и как онемевшее инородное тело лежал у меня во рту — разбухший комок, который отказывался подчиняться. Мое сознание заволокло, будто затянутое клубами тумана, которые тянулись с реки, через щели оконных рам, наполняли помещение и ползли через рот, нос и уши в мою голову. Там они улеглись подобно сильным пальцам вокруг моего мозга и давили на него, отчего было больно. Я чувствовал оглушение вместе с болью. Каждое слово, которое формировал мой язык, несмотря на отчаянное сопротивление, и каждый кивок вызывали новое давление в моей голове.

У меня было ощущение, что мне потребовались часы, чтобы понять, что меня окутывали не пары Сены, а пойло, называемое вином. Я храбро пил его, чтобы усыпить бдительность Фалурдель, и вместо этого сам напоил себя. Я так неловко отразил новую попытку старухи наполнить мой бокал, что кувшин разбился о пол. Красная жидкость разлилась по замшелому полу и затекла в щели. Осталось всего лишь большое пятно, подобное высохшей крови капитана на матраце.

Яростное кряхтение и оханье заставило вздрогнуть меня. Было ли это доски в прихожей, которые требовали еще больше вина и крови? Жило ли это запутанное здание пролитым соком жизни? Была ли ведьмой не Эсмеральда, а Фалурдель? Когда я взглянул на нее — с бородой, бородавками и морщинами, вечной гримасой, ответ стал мне ясен: она заколдовала меня, дала выпить яд и хотела принести меня в жертву своему дьявольскому дому, как это произошло с Фебом!

Я вскочил и хотел вырваться из каморки, но резкое движение отдалось болью в голове во сто крат.

Невидимые пальцы сомкнулись одним рывком и раздавили мой мозг, как гнилое яблоко. Все расплылось перед моими глазами и растворилось в болезненной колющей боли, которая пронзила мой череп, словно его прокололи со всех сторон клинками.

Поскользнулся ли я на пролитом вине или мои ноги просто отказали мне? Я упал, ударился головой о деревянный сундук — и новая волна боли накрыла меня с головой.

Когда завеса тумана рассеялась, и мой взгляд прояснился, я узнал, что вызывало кряхтение и оханье: шаги по лестнице. Я увидел грязные сапоги, брюки, верхнюю одежду… Жесткие, обветренные лица, которые мрачно и безжалостно смотрели на меня. Сильные руки, сжимающие рукоять кинжала или палку. И посередине — вечно ухмыляющееся лицо Фалурдель.

Одна из палок ударила меня, попала по голове, и я снова погрузился в туман, самый густой из тех, который когда-либо висел над Сеной. Последнее, что я разобрал, было сиплое хихиканье сводни.

 

Глава 4

Месть Гутенберга

Я попал в плен темноты и неподвижности. Вокруг меня была ткань, мешок. Я был слишком оглушен, чтобы разорвать грубый лен, и он бы не поддался этому. Потому что что-то болезненно врезалось мне в кожу — должно быть, тугие путы. Мешок кто-то нес на плече, а потом небрежно сбросил с полной высоты на что-то жесткое, на деревянные доски. Я услышал приглушенные голоса, потом плеск и от нового качания меня стало заново тошнить. «Лодка на реке!» — было моей последней мимолетней мыслью — перед тем как я потерял сознание.

Я очнулся снова, лишь когда голоса раздались в моем оглушенном сознании. Я по-прежнему был связан и находился в мешке. Сухая пыль забилась мне в рот и нос, но я сдерживался, чтобы не чихнуть и не закашлять. Я чувствовал, что было важно и дальше разыгрывать обморочное состояние. Возможно, это зависело оттого, что голоса мне казались знакомыми, хотя я и не мог их определить. В моей голове стоял постоянный шум и гул — видимо, последствия жесткого удара, возможно — отравленного вина. Но и двое мужчин говорили тихо, я разобрал только части разговора.

—…Наконец, прибыли, — сказал низкий, полнозвучный голос. — Кем бы ни был этот проныра, его появление у старухи Фалурдель доказывает, что на наш след вышли.

Более звонкий голос, он показался мне каким-то образом знакомым, возразил:

— Не лезьте в бутылку, мэтр Гаспар. Разнюхивающий кусок навоза уже давно сам стал добычей охоты. Возможно, это всего лишь воображала. Возьми хорошенько парня в оборот, вы знаете в этом толк. Тогда он все разболтает…

Гул в голове заглушил конец фразы, он становился громче, если я думал напряженнее. Голос мне казался таким знакомым, как и само имя — мэтр Гаспар — но мне никак не приходил ответ на ум.

— Собственно я хотел сегодня ночью поработать, — пробормотал низкий голос. — Мне совершенно не с руки заниматься этим прощелыгой.

— Если же он больше, чем воображала, об этом следует знать отцу Клоду до Вальпургиевой ночи.

— На Вальпургиеву ночь должно что-то случиться?

— Отец Клод считает, так будет лучше, и так же великий магистр желает того же. Паук Плесси становится слишком любопытен. Он, похоже, догадывается, что не все в ближайшем окружении заслуживают его доверия. Большой выезд — лучшая возможность отрубить ему голову. Маски скроют не только крестьян, но и исполнителей.

Когда звонкий голос разразился блеющим смехом, я знал, кому он принадлежит. Уже упоминание отца Клода должно было мне подсказать. Если мужчина с козлиным смехом увидит меня, все пропало!

— Я сообщу отцу Клоду об ищейке и передам вам в случае необходимости его распоряжения, мэтр, — сказал мой старый знакомый и распрощался к моему большому облегчению с человеком по имени Гаспар.

Теперь я услышал постукивание дерева и металла, как и тихие голоса, порой только краткие крики. Где я теперь находился, тяжело работали. Пахло маслом и жиром. И пахло сухой бумагой. Это был запах, который я разобрал бы еще в могиле, так я верил и думал, что, возможно, скоро смогу установить, действительно ли это было так.

Шаги нескольких мужчин стучали возле моего уха, и я услышал голос мэтра Гаспара, отдающий приказ:

— Развяжите мешок! Ищейка уже достаточно поспал. Мешок схватили и швырнули. Я ударился головой обо что-то твердое, пожалуй, о стену, и это был только вопрос времени — лопнет ли мой череп, как оброненное яйцо.

Свет ламп и свечей бил в глаза, когда сильные руки вынули меня из мешка. Я быстро зажмурился и упал на пол, в надежде, что меня примут за потерявшего сознание и обождут. Ушат воды смыл надежду. Кашляя и хватая ртом воздух, я не мог притворяться спящим. Итак, я открыл глаза и увидел напротив троих мужчин, которые все были в кожаных фартуках. Двое держали ножи в руках и, похоже, не знали, перерезать мне путы или фитиль моей жизни. Третий мужчина, настоящая бочка в виде коренастого парня, который казался еще шире с упертыми в бока руками, должно быть был мэтр Гаспар.

— Разрежьте веревки, — приказал он, и я вздохнул. — Ничтожество никуда от нас не денется.

Путы упали с моих рук и щиколоток, и я неловко растер онемевшие руки и ноги. С трудом я поднялся.

— Ну что, лучше? — спросил Гаспар без искреннего участия.

— Да, получше.

— Ах, ты и говорить умеешь? Мило. Тогда выкладывай-ка! Как тебя зовут и почему ты расспрашивал Фалурдель об убийстве?

— Почему вы хотите это знать?

Один из людей Гаспара ударил локтем мне по левой почке. Я закричал от боли.

— Отвечай на мои вопросы, тогда тебе не придется кричать, — вероломная гримаса искривила физиономию Гаспара, казавшуюся блином. — Итак, как твое имя?

— Меня зовут Понсе, и я новичок в Париже, — солгал я, чтобы спасти себя от следующих болезненных тычков. — Если я какой-нибудь глупостью вызвал ваше неудовольствие, простите меня.

— Явно было глупо, так выпытывать старую Фалурдель, — возразил Гаспар.

— Какое тебе дело до убийства, а?

— Ах, только любопытство. Я считаю такие истории по-настоящему волнующими и хотел…

Дальше я не дошел. Краткий кивок мэтра Гаспара, и на этот раз я получал одновременно два удара — один по каждой почке. Боль пронзила меня, я даже покачнулся. Горький привкус желчи поднялся у меня в горле. Я подавился и сплюнул. Цветные звезды и черные полосы затанцевали у меня перед глазами.

— Отнесите его в мастерскую! — приказал Гаспар. — Мы должны действовать немного ловчее, чтобы развязать ему язык.

Двое парней подхватили меня под мышки и протащили из чулана в большее помещение, где трое других мужчин в кожаных фартуках занимались своей работой. Они с любопытством взглянули на меня, — но без сочувствия. Тут же мне стало ясно, что мне не от кого ждать помощи.

— Если ты попытаешься смыться, это повлечет болезненные последствия, — предупредил меня Гаспар. — Кричать можешь, сколько хочешь — это не поможет тебе. На дворе снаружи никого нет, а стекла толстые и снаружи, как и внутри закрыты на большие замки.

— Возможно, нам следует его немного поджарить, — один из тех двоих, что притащили меня, указал на огромную печь, на которой дымилась кастрюля. Третий сидел недалеко от плиты за столом перед весами для монет и сортировал серебряные монеты. Некоторые шли в мешок, другие — в кастрюлю.

И тут я понял, каким промыслом занимался мэтр Гаспар и его люди. Они были литейщиками и весовщиками. Фальшивомонетчиками. И то, что они открыли мне свою тайну, означало, что они не отпустят меня живым.

— Нет, не огонь, — решил Гаспар. — Месье Ищейка кажется немного неженкой. От огня некоторые быстро лишаются чувств, и потом он не сможет больше говорить. Нужно его так изувечить, чтобы он это видел, но все же оставался в сознании, — он оглянулся и кивнул. — Ах, пресс, прекрасно!

Теперь и я увидел его и испугался вдвойне словам Гаспара и при виде машины, которая стояла на тяжелых деревянных подпорках посередине комнаты. Это было дьявольское изобретение Гутенберга — печатный станок! Тут мне пришло в голову, где я слышал имя Гаспара: на Свином рынке.

— Вы мэтр Гаспар Глэр, книгопечатник! — выпалил я.

— Итак, тебе кое-что известно. Чудесно, сейчас ты расскажешь еще больше. Вперед, его руку!

Гаспар Глэр потер свои вымазанные черной краской руки и наблюдал затем, как его подмастерья тащат меня к книгопечатному прессу. При этом мы прошли мимо маленького аппарата, который выглядел точно так же, но служил не для печати на бумаге, а для чеканки монет. Постепенно я собрал все нити воедино, но, похоже, слишком поздно. Оба парня крепко держали меня, и человек, который прежде сидел у весов для монет, сжал мою правую руку под деревянный прямоугольник печатного тигеля. Они явно не впервой проделывают подобное, и в моем воображении всплыл однорукий Николя. Действительно ли он потерял руку во время несчастного случая?

Мэтр Гаспар положил свои руки на длинный оловянный рычаг, который был связан деревянным шпинделем с печатным тигелем, и посмотрел требовательно на меня.

— Итак, дружок Понсе или как тебя там зовут. Сейчас настало время для правды, если ты не хочешь провести остаток жизни калекой.

— Если я буду молчать, вы сделаете меня калекой, если я буду говорить — трупом. Прекрасный выбор оставляете вы мне!

— Почему я должен тебя убить?

— Потому что я знаю ваше имя и знаю, что вы печатаете не только тексты.

Мэтр Гаспар сделал долгий выдох:

— Ты чересчур много думаешь, ищейка. Возможно, я буду милостив и отпущу тебя, если ты пообещаешь развернуться к Парижу спиной. Итак, ну как, ты будешь говорить?

— Нет!

Мой голос звучал не так уж твердо, как было мое решение. И все же это была единственная возможность выжить. С момента прибытия в Париж я видел слишком много жестко убитых, чтобы поверить в милость книгопечатника.

Он повернул рычаг в сторону. Шпиндель повернулся и прижал тигель плотнее к тяжелой деревянной пластине, на которой лежала моя рука. Я взглянул на мою дрожащую руку, которую напрасно пытался вытянуть, и на тигель, который приближался все ближе и ближе, пока не коснулся моей кожи. Давление уже усилилось, и подмастерье книгопечатника мог отпустить мою зажатую руку.

Гаспар Глэр убрал руку с рычага:

— Последняя возможность спасти твою руку!

Этот проклятый богом пресс! Я всегда подозревал, что однажды он станет моей смертью. Я еще больше проклинал Иоганна Гутенберга — и а тот же момент приносил извинения. Возможно, я слишком часто ругал его, и это стало его жестокой местью. Недостаточно того, что его машина лишила меня постоянного заработка — теперь она пожирает еще и мое тело, возможно, мою жизнь.

Все задрожало у меня перед глазами — от страха или же от действия плохого вина? Лица мужчин превратились в гримасы демонов, как лица каменной армии на Нотр-Даме. Пресс обернулся прожорливым чудовищем, которое держало в своих зубах мою руку, как закуску, а вскоре проглотило бы меня всего. Давление на руку усилилось, стало болезненнее, и предводитель демонов — его звали Гаспар Глэр или Гутенберг? — обращался ко мне.

— Иди к черту, Гутенберг! — закричал я, корчась от боли в гримасу демона, и в своем возбуждении не учел, что истинный Гутенберг уже годы пребывал либо в названном месте — либо противоположном.

Я приготовился к последней боли, к неизбежному кромсанию меня самого. Никогда больше я не смогу взять в руки перо!

Но вместо того, чтобы притянуть к себе на последний дюйм оловянный рычаг, мэтр Гаспар отошел в сторону от пресса и схватился за горло. Что-то длинное, блеснувшее в свете, застряло в нем. Кинжал! Хрипя, он упал на колени, повалился в сторону и после собственных диких судорог остался лежать недвижим.

Его помощники бросились врассыпную, как вспугнутые уличные мальчишки. Но запертая мастерская печатников превратилась из крепости в ловушку. Повсюду появились фиолетовые мундиры королевских стражников. И посередине я увидел морщинистое лицо лейтенанта Пьеро Фальконе.

Он подошел к прессу и отвел рычаг назад. Шпиндель повернулся и поднял тигель. Я был свободен!

Осторожно я вынул руку из-под тигеля. Она была еще невредима и двигалась как прежде. С помощью Фальконе я поднялся, но чувствовал себя еще слабым, так что мне пришлось посидеть на деревянной доске. Я дрожал всем телом, и пот от страха бежал по мне теплым градом.

Королевские стражники схватили пятерых и надели на их руки железные наручники. Фальконе приказал отправить их в Шатле и склонился над Гаспаром Глэром.

— Этому нельзя больше ничем помочь, — постановил он, вынул свой кинжал из раны и вытер его о кожаный фартук мертвого. — А жаль.

— Что же в этом жалкого? — заохал я. — Если бы не вы, лейтенант, он бы расплющил мою руку, как таракана.

— И если бы мне не нужно было уберечь вас от такой судьбы, у меня сейчас был бы живой свидетель, а не мертвый фальшивомонетчик.

— У вас есть его люди.

— Гаспар Глэр явно не был предводителем литейщиков и весовщиков, но он, возможно, мог вывести меня на него. Его люди не должны много знать. Для них мэтр Гаспар был покровителем и богом. Если бы только вы доверились мне, месье Арман!

— Но я ничего не знаю, клянусь вам, господин лейтенант. Сегодня днем я впервые из ваших уст услышал о книгопечатнике Гаспаре Глэре.

— Возможно, это и так, к тому же вас притащили сюда.

— Вам это известно?

— Что же вы думаете, почему я здесь появился? Я не предполагал, что мэтр Гаспар занимался производством фальшивых монет, даже если появление в деле Николя Маншо озадачило меня. Я велел следить за домом сводни, и мои люди проследили за вашим похищением.

— Фалурдель явно натравила мэтра Гаспара на меня, — сказал я и вспомнил, как она покинула комнату Святой Марты, чтобы принести вина. Вероятно, она послала взъерошенного парнишку к Гаспару Глэру.

— Это мы сейчас выясним, Арман.

Прежде чем мы покинули логово фальшивомонетчиков, я бросил последний взгляд на печатный станок. Гутенберг пощадил меня. Я поклялся никогда больше ничего не говорить против немецкого изобретателя.

Мастерская мэтра Гаспара лежала на правом берегу Сены, рядом у реки и не далеко от Двора чудес. Сквозь плотный туман паром доставил Фальконе, меня и обоих сержантов, которые уже дважды заходили за мной в Нотр-Дам, к мосту Сен-Мишель.

Фалурдель разыграла скверную комедию и хвалила Господа на небесах, что я остался в живых. Она уверяла, что не знала моих похитителей и еще меньше посылала за ними.

— Спросите мальчишку, этого Фэсана! — сказал я Фальконе. — Старуха явно использовала его как посыльного.

Но Фэсана нигде нельзя было найти, и Фалурдель объявила:

— Иногда он помогает мне за пару солей, потом я снова целыми днями не вижу его. Но даже если вы найдете его, господин лейтенант, он едва ли сможет вам помочь. Его сознание темно, как эта ночь.

Фальконе распрощался со сводней, и я спросил егоперед дверью, почему он не забрал ее с собой в Шатле.

— Под пытками она бы наверняка призналась.

— Ей нечего доказывать. У меня нет причин передавать еемэтру Тортерю. Скорее я мог бы вас отправить в камеру пыток, Арман Сове!

— Опять вы за свое? — мой голос осекся. — Почему?

— Потому что вы что-то скрываете от меня. Что вы хотели от Фалурдель?

Я улыбнулся и вероятно неудачно:

— Я еще и мужчина…

— Глупости!

— Но господин лейтенант!

— Вы были один в доме сводни, без бабы.

— О, я поджидал милую красотку.

— Кого?

— Ее имени я не знаю. Я заговорил с девушкой на мосту Сен-Мишель. Она должна была еще закончить свою работу и хотела потом подойти к Фалурдель.

— На кого она работает?

— Не имею понятия.

— Я так и думал, — Фальконе заглянул глубоко мне в глаза. — Вы лжете, это известно вам, и я это тоже знаю. Но зачем? Что вы утаиваете от меня?

— С чего вы это решили?

— Сегодня днем я рассказал вам, что только Фалурдель может помочь цыганке, и вечером вы идете к старухе. Вот почему я думаю так!

— Тогда вы должны предположить связь между мной и цыганкой.

— Так оно и есть, — сказал Фальконе к моему удивлению. — Эсмеральду видели довольно часто танцующей перед Нотр-Дамом, хотя епископ запретил это. И кто там работает?

— В Нотр-Даме работает дюжина людей.

— Но они не появляются всегда именно там, где гостит старуха-смерть!

— Я приношу, похоже, несчастье.

— И правда! И если бы я сегодня не пришел, вы бы напоролись на острие косы. Не мните ли вы себя невредимым, Арман? Предводитель фальшивомонетчиков вершит свои дела, как раньше подлинный жнец Нотр-Дама. Возможно, это будет даже ради вашей безопасности, если я арестую вас.

— На то у вас нет причины.

— Вы забываете, что я задержал вас в мастерской фальшивомонетчиков.

— А вы забываете, лейтенант, что меня там пытали и угрожали смертью. Это, пожалуй, не повод, подозревать меня в соучастии!

— И почему вас пытали?

— Путаница, я полагаю.

Фальконе поморщил лоб, который и без того был в морщинах, и покачал головой.

— Вы кажетесь таким чертовски хитрым, Арман. Но если вы не посмотрите вперед, то ваша хитрость превратится в рок. Сегодня она чуть не стоила вам головы.

— Скажем, узкой руки.

Фальконе взглянул задумчиво на туман над рекой и, наконец, заметил:

— Я мог бы допустить, что вам известны важные сведения о фальшивомонетчиках. Тогда предводитель банды шел бы сразу за вами по пятам.

— Вы стражник или убийца? Фальконе кисло усмехнулся:

— Я подумаю об этом. И вы сделайте так же. Я даю вам день. Завтра вечером мы увидимся снова, и тогда я хочу, наконец, услышать от вас правду!

Лодка доставила меня к восточной стрелке острова Сите и высадили у Отеля-Дьё. Когда я вернулся в Нотр-Дам, то вошел туда с колотящимся сердцем. Правда, соучастник мэтра Гаспара с блеющими смехом не видел меня и не подозревал, что это я был пленником в мешке. Но я теперь знал, что существовал еще другой человек, которого я должен принимать в расчет. Не только отец Клод Фролло — также и его младший брат Жеан был дреговитом.

 

Глава 5

Муха в сетях паука

Легкое прикосновение к щеке пробудило меня от беспокойного сна. В туманном состоянии между сном и пробуждением я принял его за нежные ласки женщины и прошептал имя Колетты. Но это была всего лишь жирная черная муха, которая избрала мое лицо ложем для отдыха, а мое движение спугнуло ее.

Раннее утро бросало мягкий матовый ненавязчивый свет в мою комнату, и все призрачно тонуло в нем, словно я еще находился в плену сна. Лишь краткое время я предавался легкой иллюзии, что мое приключение в притоне Фалурдель и типографии Гаспара было всего лишь дурным сном. Потом я увидел черные размазанные пятна на своем матраце, а моя правая рука была отмечена жирными полосами типографской краски.

Я поднялся с постели и, пошатываясь, подошел к окну, чтобы найти объяснение такому странному свету, слишком яркому для ночи и слишком сумрачному — для дня. Крыши Парижа были покрыты плотным полупрозрачным покрывалом, которое разрывалось то там, то тут об острую крышу или шпиль башни. Словно покрывало из облаков опустилось с неба и обняло город своими мягкими клубящимися руками.

Я открыл дверь и услышал шум начинающего дня гораздо тише, чем обычно, приглушенно и неясно. Влажность наполнила воздух и склеивала дыхание.

Туман, поднимающийся плотными клубами от реки, ощупал меня своими холодными пальцами и дал мне понять, что я полностью голый.

Поспешно я натянул свою одежду, схватил шерстяное полотенце, в которое я завернул пемзу и кусок мыла, и покинул башню. На пологом берегу возле Отеля-Дьё, где обычно прачки стирали одежду и простыни для госпиталя и соборного капитула, я разделся и вошел в холодную воду. Даже когда ледяные иглы впились в меня, я несколько раз окунулся, чтобы стряхнуть чувство оцепенелости, вызванного дурным вином. Потом я отмыл свою руку от типографской краски Гуттенберга. Туман окутал реку. Приглушенные крики лодочников долетали время от времени до моих ушей, когда тень торгового судна или баржи проплывала мимо серо-желтой массой.

Моя ранняя трапеза была уже готова, когда я вернулся обратно в башню. Без аппетита я запихивал в себя пшенную кашу и анисовое печенье и запивал козьим молоком. Потом я раскрыл книги, но мои мысли переместились от кометы к Фалурдель, к мэтру Гаспару — и к лейтенанту Фальконе. У меня только день, чтобы продумать ответы для него, и у меня не было и малейшего понятия, какие это будут вопросы.

К тому же я ни в коем случае не знал, насколько я могу доверять Фальконе. Хоть он и спас меня прошлой ночью от жизни калеки, а возможно, даже от смерти, но не мог ли он так же принадлежать к дреговитам? Кровавое деяние Фролло в притоне сводни показало мне, что он и его люди убивают своих союзников, как только они становятся для них опасными. Вполне возможно, что мэтр Гаспар представлял опасность для дреговитов, и появление Фальконе в типографии было не чем иным, как прекрасно разыгранным спектаклем.

Чем дольше я думал об этом, тем запутаннее становилось все. «Белые против черных» назвал Вийон эту борьбу, которая разыгралась в стенах Парижа. Но она не соответствовала правилам, не было четких фронтов, как в королевской игре, не определялся четко цвет фигур. Все смешалось в грязно-серый цвет, не просматриваемый, как туман вокруг Нотр-Дама.

Во второй половине дня неожиданно пожаловал ко мне в келью Клод Фролло. Он поставил плетеную бутылку на стол и содрогнулся.

— Мерзкая погода, так и давит на нервы. Сырость из всех вещей пробирает до костей. Ваш огонь в камине едва тлеет, месье Арман, потому вам не повредит согреться изнутри. Я принес бутылку южного испанского вина, херес де ла Фронтера — хорошее, редкое вино. У вас найдется еще один бокал для меня?

Что мне оставалось, как не ухаживать за ним? Не вызывая его недоверия, я едва сумел бы сослаться на последствия винного уксуса Фалурдель, от которого у меня все еще гудела голова. Итак, я наполнил два бокала красноватым напитком и смочил горло вязкой, сладкой жидкостью. Было вкусно, соблазнительно хорошо, и именно это насторожило меня. Слишком часто пытаются развязать мне язык вином. Фролло взглянул на мои книги.

— Как обстоят дела с кометами? Вы уже выяснили, могущественные ли они вершители судьбы, или мы просто вверяем им наши собственные желания и страхи?

— Мэтр Гренгуар собрал так много материала, что сперва я должен все просмотреть и упорядочить, — ответил я уклончиво, чтобы не признаваться, что в последнее время слишком редко занимался кометами. — Все очень запутанно, и я едва ли смогу объяснить, из-за чего ссорятся великие умы. Кто хочет знать, какими силами управляет судьба нашей участью?

Отец Клод глотнул сладкое испанское вино, взглянул на меня поверх края своего бокала и сказал одно единственное слово:

— Ананке.

Ананке! Мои руки задрожали, и я чуть не выплеснул вино.

— Вы правы, отец, здесь действительно холодно. Я позабочусь об огне, — я подложил дров, раздул пламя, пока снова не овладел собой. Тогда я спросил его:

— Ананке, это по-гречески, не так ли? Что это значит?

— Судьба, но еще и рок, фатум, принуждение, неизбежность. Единственное слово, которое включает в себя все, что определяет жизнь человека: борьбу против четырехкратного рока.

— Сразу четырехкратный?

— Четыре неизбежности сковывают человека, и все же три из них он преодолел сам, назовем их крайними неприятностями. Они нужны ему, чтобы жить вместе с другими людьми, чтобы не быть простой единичной песчинкой в потоке времени. В этом нуждается сам человек и его судьба. Я говорю о религии, о неизбежности догм, к которым склоняется человек, потому что он не может существовать без веры. Чтобы иметь возможность верить, он ограничивает свое собственное сознание. Тогда это общество, чьим законам принуждения подчиняется человек, потому что он в противном случае был бы животным — диким и беззащитным одновременно. И как догмы ограничивают его мышление, так ограничивают законы его чувства. Не стоит забывать природу, против которой он денно и нощно выступает в борьбе, вырубая деревья, вспахивая землю и пытаясь укротить необузданность моря на кораблях. Природа и стихии ограничивают его волю. В борьбе с этими тремя неизбежностями человек изнуряет себя, чтобы быть человеком. Разве это не смешно?

Когда Фролло задал этот вопрос, он казался совсем другим, нежели радостным — скорее, серьезным и чуть ли не отчаявшимся. Сперва он взглянул в свой бокал, словно истина действительно была в вине, потом перевел глаза на меня, но его взгляд прошел сквозь меня в безграничную даль — по ту сторону Нотр-Дама и Парижа.

С глубоким вздохом он продолжал:

— Высшая ананке внутри нас, в человеческом сердце. Все внешние принуждения человек может преодолеть, но к тому, что велит ему сердце, он привязан навеки, это может быть роковым, и человек может заглянуть в рок. Сердце, этот сырой комок мяса в нашей груди, правит нашей жизнью, как король Людовик Францией. Может ли человек быть благородным и чистым, если он руководствуется этим куском мяса, должен жить по ритму его стука? Не есть ли спасение из этого состояния высшим счастьем, необходимый шаг в небесное царство?

— Ваши слова, отец Фролло, еще более запутанны, чем записи Гренгуара о кометах. Вы бичуете догмы веры, а сами при этом — высокопоставленный представитель церкви. Вы ругаете подчинение человека этим законам, а сами же, как подданный короля Людовика, следуете им. Это противоречие!

— Конечно, это противоречие правит нашим миром. Как я уже сказал, человек изнуряет себя, чтобы быть человеком. Лишь когда падут эти неизбежности, чистые души смогут снова обратиться к свету.

— Тогда мир прекратит свое существование.

Фролло тонко улыбнулся. Именно это было заключение, которое он хотел преподать мне. Не он угрожал привнести в мир ананке. Нет, по его словам мир был судьбой человека.

И был ли он так уж не прав? Ананке веры привела катаров и многие другие секты на костер. Ананке закона угрожала Эсмеральде пытками и смертью. Ананке природы сделала Квазимодо калекой, лишила навеки возможности быть человеком среди людей. Что касалось ананке сердца, то я сам мог рассказать целую поэму по этому поводу. Не мучился ли я сам постоянно оттого, что был без отца? И теперь я страдал от холодности Колетты. Если Фролло был прав, тогда он был добром, а Вийон, мой отец — злом? Белые и черные перемешались?

— Но человек подчиняется не только принуждению, — я попытался найти отговорку, чтобы вырваться из трудного положения, куда пытался увлечь меня своими разговорами Фролло. — Он обладает волей. Бог дал ему свободу принимать решения.

— Был ли этот хороший поступок, был ли это добрый Бог? — Изумленно я взглянул в его серьезное лицо:

— Отец, как можете вы, архидьякон, спрашивать такое?

— Я использую лишь свободу мышления, которая не подавлена догмами. Продумайте ваше предложение, месье Арман. Если Бог дал людям свободу выбирать между добром и злом, не облегчил ли он тем самым создание зла? И не желал ли Бог тогда даже зла, примирясь с ним самым легким способом? И коли так, какому Богу мы молимся — доброму или злому?

— Вы все передергиваете! — захрипел я. — Вы отказываете человеку в свободе, и вы превращаете Бога в Сатану!

— Кто же свободен? И кто знает, где добро? Посмотрите, вот муха!

Насекомое, которое отдыхало сегодня утром на моем лице, сидело на краю его бокала Быстрым движением руки он поймал тварь и зажал в своем кулаке. Я слышал отчаянное жужжание мухи, которое не помогло ей.

— И муха стремится к свету, как мы, люди. И именно это стремление, блуждание и подвергает ее опасности, приводит, наконец, к прожорливому пауку.

Он встал и бросил свою пленницу в паутину, которая поблескивала в углу кельи. Муха влетела в тонкие, как волосы, паутинки и запутывалась еще больше, чем яростнее она пыталась вырваться.

— Ну, теперь Вы видите, Арман, куда приводит стремление к свободе. Это не делает нас свободными, а только сковывает все крепче, потому что не направляет к небесной свободе.

— Вы не правы, отец Клод. Муха не сама попала в паутину, а благодаря вашим действиям.

— И что же? Знала ли муха, кто я? Возможно, она приняла меня за ананке природы, возможно, даже за своего Бога.

— За… своего… Бога? — повторил я, запинаясь, и уставился на своего собеседника изумленно. — Вы берете на себя дерзость сравнивать себя с Творцом?

— Ни в коем случае. Я только человек, могу забрать жизнь — но не создать. И это тоже немало! — он резко повернулся к двери. — Крепкое вино и тяжелые мысли не совместимы. Но вероятно, вы подумаете о нашем разговоре, когда ваша голова прояснится.

И воистину, когда он оставил меня одного, я собрался с силами, чтобы упорядочить свои мысли. Я долго размышлял над этой беседой. Мне стало ясно, что отец Фролло явно излил свою душу передо мной больше, чем день накануне в южной башне. Непосвященному его слова сказали бы не много, но мне они показались самым глубоким признанием, на какое способен дреговит. Хотел ли он протянуть мне руку, привести к истинному познанию? Или он догадывался, что я стою на другой стороне? Упомянул ли он АNАГКН, чтобы понаблюдать за моей реакцией?

Мой взгляд упал на муху, чьи попытки спасения были парализованы. Должна ли ее судьба, вызванная ананке Фролло, стать предостережением мне? Волосатый черный паук полз от края сети к мухе, готовый напасть на свою жертву. Я почувствовал себя, как муха, попавшая в сети всемогущего существа. Но кто был пауком?

 

Глава 6

Глаза кротов

На уровне земли туман был во много раз плотнее, чем наверху возле башен Нотр-Дама. Когда я вышел на площадь перед Собором и взглянул наверх под стенами Собора, то главы обеих могучих колокольных башен парили, как пролетающие надо мной призраки, невероятные, словно привидения сна. Но они-то были реальными, это-то я знал как никто лучше. Я только что был там наверху и разговаривал с отцом Фролло, служителем веры, который клеймил позором веру, служителем Бога, который, хотя он то и оспаривал, сравнивал себя с Богом.

Я недолго оставался на башне. Вид растерзанной мухи обещал мрачное будущее — во всяком случае, для такого, как я, который не принял взгляды катаров и не хочет радостно обнять смерть, как спасителя.

Моей целью был район Тампля, я хотел к Вийону. Возможно, он знал, как мне следует отвечать лейтенанту Фальконе. И возможно, разговор с Вийоном прольет больше света на мрачную шахматную доску, по которой меня передвигали уже месяцами. Я надеялся, наконец, узнать, кто белые и кто черные фигуры.

Сделав пару шагов по площади перед Собором, я остановился. Между лотками двух торговцев я увидел покосившуюся на ветру виселицу, сколоченную на скорую руку из гнилых досок, которую построили болтающиеся здесь дети или другие весельчаки, как пародию на настоящую виселицу напротив, на Гревской площади, приносящей смерть. Соломенная кукла дрябло висела в волокнистой петле. Мои мысли превратили туманные клубы в плотную напирающую толпу людей, и я увидел Эсмеральду висящей над головами, приведенной к смерти двойной ананке — догмами веры и не менее жестких букв закона.

— Лишь в тени виселицы жизнь приобретает настоящий блеск, вы не находите, месье Сове? — Фальконе вынырнул из тумана и поприветствовал меня необоснованной улыбкой. Он был заспанный, небритый, с темными кругами под глазами. — Как здорово, что нам обещано бессмертие души, а не тела. Лишь опасность, что можно потерять это, заставляет жизнь быть такой ценной. Я надеюсь, вы готовы, наконец, сказать правду, чтобы сохранить вашу драгоценную жизнь?

Украдкой я издал немое проклятие. Разве не мог лейтенант подойти на пару минут позже? Или он уже целый день сидел в засаде, чтобы подловить меня? И эта насмешливая виселица стоит здесь не случайно?

Я изобразил невозмутимость и возразил:

— Если я подумаю об Одоне или сестре Виктории, то, мне кажется, скорее молчание гарантаруег жизнь.

— Итак, вы хотите тоже молчать?

— Я не знаю, что нам нужно обсудить.

— Не знаете? — прорычал Фальконе, как разозленный пес. — Тогда извольте следовать за мной, пожалуйста.

— Я арестован?

— Если я арестую вас, то я скажу вам об этом.

Мы молча шагали по улицам острова Сены в направлении Дворца правосудия. Фальконе купил у торговца фруктами пару яблок, которые завернул в платок и повесил на пояс. Я отказался от предложенного яблока, он же сочно откусил красно-зеленый плод.

— Допрос людей Гаспара Глэра был таким пристрастным, что я не пошел обедать. К сожалению, мой пост был напрасен. Все четверо подлецов молчат так упорно, словно им зашили рты.

— Пятеро, — сказал я. — Было пятеро помощников.

— Совершенно верно, было пятеро. Теперь их только четверо. Один не выдержал пытки прессом. Бедный мэтр Тортерю совсем подавлен. Такое с ним никогда не случалось, как сказал он. Фальшивомонетчик как раз захотел говорить, но Тортерю переборщил с гирями и поставил слишком много их на пресс. Грудь и живот были размозжены, и вместо того, чтобы спеть нам песню, висельник смог только изрыгать кровь и желчь.

Мы пересекли Сену по Мельничьему мосту и повернули налево на другом берегу. Мы шли вдоль причалов к тому месту, где я вчера чуть было не потерял свою руку. Я впервые увидел дом мэтра Гаспара при дневном свете, пусть даже измененном. Это было двухэтажное, со множеством углов здание в стиле фахферка . Цельные стекла окон и покрытая шифером крыша говорили о благосостоянии владельца. Большие арочные ворота определяли проход во внутренний двор, перед ними берег плавно уходил в воду, где пара одиноких свай омывалась волнами реки. Тополя и ветлы росли вдоль причала лодок, как два ряда рослых солдат.

Фальконе швырнул огрызок объеденного яблока в реку, где он потонул со звонким бульканьем.

— Мэтр Гаспар не нуждался в тумане, чтобы скрывать свои темные делишки. Лодки, которые привязывались к сваям, были скрыты от глаз любопытных деревьями и подходили как нельзя лучше, чтобы принимать и провозить дальше тяжелый груз монет. И если, как сейчас, туман дополнительно укрывает реку, это так же хорошо, как шапка-невидимка. Одна лодка, груженая фальшивыми монетами, исчезает в супе, и никто не может установить, куда она едет. И нам ничего не откроет туман, так что войдемте вовнутрь.

— Зачем?

— Чтобы вы вспомнили последнюю ночь, месье Сове, и вспомнили о том, что лучше говорить, нежели молчать!

Я взглянул на закрытые окна на верхнем этаже.

— Разве здесь никто больше не живет? У Глэра не было семьи?

— Жена и две дочери. Но сейчас дом пуст. Я велел очистить помещение, чтобы никто не сумел устранить следы и доказательства. Мы, впрочем, установили не только фальшивые монеты, но и клише для карточной игры, к которой относится десятка жнеца. Возможно, предстоит обнаружить еще больше тайн.

Ворота во внутренний двор были заперты, но Фальконе достал у себя ключ. Я увидел два четырехколесных фургона стоящих под плоским навесом. Гаспар полагался не только на водный путь. Лейтенант открыл дверь в мастерскую, и я вошел за ним в место моего ночного кошмара. Окна были закрыты, но не как раньше тяжелыми ставнями.

В сером свете идущего на убыль пасмурного дня я увидел печатный станок, огромную плиту с котлом, маленькие печи с плавильными тигелями, столы с клише и приставленные под наклоном ящики, в которых лежали оловянные литеры. Между тем я заметил края стены и ящики полные печатных книг. Приятный запах бумаги смешался с вызывающим ужас запахом масла, который исходил от всякой типографии и даже каждого печатного издания.

— Вы выглядите так отвратительно, Арман. Это представление, что вы едва не потеряли здесь свою жизнь?

— Это представление, что люди моего цеха потеряли свой хлеб насущный из-за этих вонючих, грязных трущоб.

— Утешьтесь. Если вы бы теперь лежали в гробу или вас бы выловили в виде трупа из Сены, то вам бы больше не понадобился хлеб.

— Вы ясновидящий, лейтенант, что говорите мне о моей смерти?

Он коротко рассмеялся.

— Не нужно быть ясновидящим, чтобы предсказать вам скорую смерть. Вы просто крупно вляпались.

— Во что?

Фальконе наклонился вперед и приблизил свое лицо к моему:

— Скажите вы мне это, черт побери!

Белые против черных? Если да, то на чьей стороне Фальконе? Для меня он был фигурой из тумана там снаружи — серым, не просматриваемым. Поэтому я ему сказал только, что мне нечего сказать.

Он сердито отвернулся, подошел к печатному станку и положил яблоко на деревянную пластину. Потом он сильно потянул оловянный рычаг, пока шпиндель не надавил тигелем на яблоко. Плод расплющился под прессом.

— Вот что произошло бы с вашей рукой, а, возможно, и с головой! — Фальконе посмотрел на меня испытывающее. — Вы не считаете себя моим должником?

Скребущие звуки на дворе освободили меня от ответа. Таинственные фигуры вышли из тумана и вошли с неловкими движениями на ощупь в мастерскую. Они были одеты как нищие. То, что они пришли не ради прошения милостыни, доказывало оружие в их руках: кинжалы, топоры и палки.

Еще что-то кроме их неуверенных, ищущих движений придавало мужчинам гротескную черту: их глаза. Они были неподвижны, мертвы. У некоторых были видны только белые, а у других — пустые глазницы. Они напомнили мне кротов с их спрятанными в шкурке глазами.

— Кроты! — вырвалось в этот момент у Фальконе, и я припомнил таинственную банду, о которой он мне рассказывал, и о том, что он говорил об их делах: «Убийство, беззвучное убийство в темноте ночи. Они двигаются в полной темноте с уверенностью кротов, которые прорывают себе ходы под землей».

Ночь или туман — им все едино. Их должно быть было восемь или десять мужчин, которые двигались в темном мире, мире слепых.

Похоже, у них был слух, как у настоящих кротов, их запах и их чувство осязания особенно хорошо развиты, подобно компенсации за утраченное зрение. Тут же на слова Фальконе они обернулись к нему и окружили печатный станок. Исключительно потому, что они не знали мастерской, а столы, скамьи и приборы могли преградить им путь, они удержались от того, чтобы тут же напасть на лейтенанта.

Фальконе достал одно яблоко из платка и бросил его в помещение, так что оно с громким звоном разбило оконное стекло. Как по команде слепые обернулись и приблизились в своей ощупывающей манере к разбитому окну, предполагая, что мы хотели использовать его, как путь для бегства.

В действительности целью Фальконе была дверь. Он хотел отвлечь кротов от нее, чтобы сделать для нас возможным отступление. Он стоял, как и я, абсолютно тихо. Только его глаза двигались, метались постоянно между убийцами и дверью туда-сюда, чтобы распознать верный момент. Потом, когда шаги впереди идущего крота заскрипели на осколках стекла, он дал мне знак: сейчас!

Но я, увалень, споткнулся о глиняный купшин, в котором хранились печатные подушечки для окраски литер. Потеряв равновесие, я ударился о деревянный стеллаж с двумя ящиками литер и с грохотом опрокинул его. Если бы Фальконе не подхватил меня, ему удалось бы бегство. Но он прыгнул ко мне и потянул наверх.

Кротам хватило времени, чтобы окружить нас. Они двигались по мастерской уже ловчее. Каждое препятствие, о которое наталкивался один из них, похоже, запечатлялось неизгладимо в памяти всех остальных, словно у всех у них были общие ощущения, общее сознание. В течение нескольких мгновений путь к двери был отрезан.

Фальконе потянул меня к крутой лестнице, которая шла наверх в конце мастерской в жилые помещения дома. Наверху он натолкнулся на закрытый люк и старался открыть его. Под нами поднимались ступень за ступенью слепые убийцы.

— Поторопитесь! — пришпорил я Фальконе, когда лицо впереди идущего крота вынырнуло из полутемного проема лестницы. Круглая, почти лысая голова, слишком большая и увесистая для тощего тела. Правая рука держала нож мясника с широким лезвием, которое все время разрезало воздух. Расчет слепого был прост: чем ближе он подойдет к нам, тем больше была вероятность, что он поймает одного из нас.

Мой крик был бессмысленным и глупым. Бессмысленным, поскольку Фальконе и без меня знал, насколько близка опасность. И глупым, потому что мой голос выдал кроту, где я нахожусь. На один миг он застыл и прислушался. Наверняка это было просто фантазия, когда мне показалось, что мертвые глаза на бесстрастном лице направлены на меня.

Это был момент, чтобы действовать. Я прыгнул ему навстречу, крепко схватился за перила и ударил его каблуком в грудь. Крот застонал, и выдавил из своих легких свистящий звук. Он упал на спину, беспомощно замахал руками, рухнул вниз с лестницы и сбил с ног остальных.

Надо мной возникло светлое пятно, сопровождаемое протяжным визгом. Фальконе открыл клапан. Я последовал к нему наверх, и снова закрыл люк.

— Вперед, помогите мне! — крикнул лейтенант, который принялся за тяжелый сундук. Посуда задребезжала, когда мы подвинули большой ящик из дубового дерева на люк. Улыбка мелькнула на лице Фальконе. — Это немножко задержит паразитов. Возможно, у нас достаточно времени, чтобы убежать через крышу.

В просторной спальне с широкой кроватью, которую Гаспар, видимо, делил со своей супругой, мы нашли люк на крышу. К счастью, мы оба были стройны, иначе не смогли бы протиснуться через него. Наверху я чуть было не свалился вниз, но лейтенант подхватил меня и крепко держал. Влажный туманный воздух сделал скользким шифер крыши.

И тут мы их увидели! Как огромные жуки они ползли со всех четырех сторон по крыше. Или как кроты, которые медленно, но целеустремленно прорывали ход. Их целью были мы.

— Как это им удалось? — спросил я шепотом, глубоко озадаченный.

— Видимо они уже до нас были на крыше. Здесь другие, чем в мастерской. Те вернулись обратно во двор. Видите?

Оттуда, где мы сидели, мы могли видеть как внутренний двор, так и полосу берега. Вокруг двигались сквозь туман кроты в образе человека — как гончие собаки в поиске дичи. В целом я определил их число от пятнадцати до двадцати.

Опаснее тех, что находились внизу, на данный момент были кроты на крыше. Они приближались быстрее, видимо услышали наши голоса.

Фальконе показал на выпирающий эркер, а потом — на меня. Я понял, что он хотел, но причина была мне неясна. Его лицо однозначно говорило, что он не потерпит никаких возражений. Тогда, я пробрался на эркер в форме арки и присел на гладкой дуге.

— Прыгайте! — крикнул к моему удивлению лейтенант и бросил платок с оставшимися яблоками с крыши; чтобы громким стуком он упал на внутренний двор, совсем рядом с воротами. — Да, хорошо, бегите к берегу, я последую за вами!

Фальконе прыгнул с крыши, прежде чем я успел еще что-то понять и помешать. С болезненным стоном он приземлился во дворе, вскочил, но тут же упал. Без сомнения, он подвернул ногу. Он схватился за мертвый сук, который ветер сорвал с дерева на берегу. С ним, как с клюкой, лейтенант ковылял к воротам двора, но кроты с полоски берега преградили ему путь. Четверо или пятеро окружили его.

Мое сердце грозило остановиться, когда я увидел, как Фальконе защищал свою жизнь. Он использовал сук как булаву, которой ударил одного из кротов по черепу. С воплем пораженный упал на колени, а второй удар окончательно повалил его.

Но другие набросились на Фальконе, подмяли его под себя, что я теперь едва мог видеть его. Это был беспорядочный, постоянно изменяющийся комок рук и ног в тумане — вот и все, что я видел. Потом слепые поднялись снова, — но не лейтенант. Он лежал без движения в грязи.

Громкое хлопанье за левой рукой заставило меня обернуться. Один из огромных жуков продвинулся до края крыши и потерял равновесие. Он раскачивал ногами в воздухе, пока его руки напрасно искали опору. Потом кровельная дрань обрушилась и упала вниз.

Другой слепой жук поспешил оступившемуся товарищу на помощь. После некоторых усилий ему удалось вытянуть его полностью на крышу. Потом они поползли назад и исчезли через невидимый для меня люк. Обманный маневр Фальконе удался: они поверили, что я спрыгнул с крыши.

Я едва осмеливался шелохнуться, пока слепые находились здесь, наверху. Теперь я вздохнул глубоко, но опасность еще не миновала для меня. Внизу, во дворе собрались кроты, и совсем неожиданно застыли, словно окаменели. Инстинктивно я затаил дыхание. Другие люди оглянулись бы, но слепые прислушались. Мое сердце билось так громко, что они просто должны были его слышать!

Но потом они двинулись и потянулись со двора. Один из них шел впереди с вытянутой для ощупывания палкой, следующий положил ему руку на плечо, третий — руки на плечи второго человека, и так далее. Тот, кто их видел такими, мог принять за безобидных калек и, не колеблясь, тянулся рукой к кошельку, чтобы облегчить жалостное существование этих слепцов хотя бы малым даром. Я же знал, что они куда опаснее, чем многие зрячие, и подозревал, что им хорошо платили за их злодеяния. Лента кротов исчезла в тумане, как злое привидение, которое растворилось, ибо что час приведений истек.

Я остался сидеть на эркере и думал, что, возможно, убийцы еще остаются поблизости. Так я ждал, напряженно и зажато, с постепенно затекающими руками и ногами, пока сумерки не бросили свой становящийся все темнее и темнее плащ на Париж.

Не меньше часа должно было пройти с тех пор, как кроты покинули двор типографии. Они не вернулись, и я чувствовал себя в относительной безопасности. Кроме того, я не мог больше находиться наверху. Тогда я соскользнул вниз с эркера и пролез через люк, через который Фальконе и я взобрались на крышу.

С некоторым усилием я отодвинул сундук от люка и спустился вниз в мастерскую. В сумеречном свете было таинственно, печатный пресс из массивного дерева казался мне подглядывающим по-настоящему, словно он окончательно хотел потребовать себе пищу — мою руку.

Я быстро прошел через двор и склонился над Фальконе. Темная жидкость, которая была разбрызгана вокруг него по глинистой земле, уничтожила всякую надежду. Они хорошенько его отдубасили. Череп был раздроблен, горло разодрано, грудь исколота многочисленными глубокими ранами. Он должен был умереть очень быстро — и это было единственным утешением.

И он умер за меня! Если бы он не создал впечатления, что я спрыгнул первым вниз, бросив мешок с яблоками, вероятно, тогда бы ему удалось бегство. Так он спас меня своей дальновидностью, но тут же предупредил кротов.

Он понимал, что прыгает прямо в смерть? Я этого не знал. Но я понял, что он стоял на моей стороне. Слишком поздно!

Мое сердце сжалось от боли, когда я оставил лежать его труп и убежал в призрачном свете из сумерек и тумана. У меня было чувство, что я потерял хорошего друга.

 

Глава 1

«Если Всемирный Паук умрет…»

Дождливым утром четверга, который наступил после жуткой смерти лейтенанта сыска Пьеро Фальконе, через ворота Бюси из Парижа выехали две четырехколесных повозки под кожаными тентами. В запряженные двумя сильными мулами повозки загрузили одеяла и мотки сукна, на чем мнимые торговцы собирались сделать хорошую прибыль на майском рынке в Плесси-де-Тур. Так они сказали страже у Южных ворот, а заодно показали свои поддельные документы. В действительности пятеро мужчин и молодая женщина были воодушевлены храброй идеей спасения короля Франции.

Леонардо сидел в седле большого жеребенка и скакал в авангарде. На козлах переднего фургона разместилась Колетта, а Томмазо правил упряжкой. Аталанте сидел за вторым фургоном, когда я с Вийоном тяжело шагал возле мулов. Размякшая земля с чавканьем заляпывала наши сапоги. Словно этого было недостаточно, из-под колес впереди едущего фургона на нас беспрестанно летела грязь. Для защиты от грязи и дождя мы натянули платки на головы, как капюшоны. Вийон и я молчали, как двое незнакомых пилигрима, у которых не было ничего общего, кроме дороги в святое место. В какой-то момент, когда башни Парижа превратились в далекие призрачные силуэты, он спросил:

— Вас что-то расстраивает, Арман? Или сомнения так глубоки?

— Сомнение? — в недоумении спросил я. — В чем я должен сомневаться?

— Во мне, Арман, в моих словах. Отец Клод Фролло заронил в вас сомнение, стоите ли вы на верной стороне?

— Конечно, я размышлял над этим всю проклятую ночь. После встречи с кротами и убийством Фальконе я не сомкнул глаз.

— И? — лицо Вийона обратилось ко мне, и думаю, я распознал под капюшоном его вопросительный взгляд. — Вы нашли ответ?

— Я сопровождаю вас в Турень, магистр Вийон. Вам этого недостаточно для ответа?

— Я рад, что вы на нашей стороне, сын мой. И я верю, что вы слушаетесь голоса своего разума и своего сердца. Но я чувствую, что есть еще одна причина, — Вийон посмотрел вперед, на первый фургон, — и она сидит на козлах вон там?

С недовольно прищуренными глазами я последовал за его взглядом и ответил намеренно осуждающим тоном:

— Я, как и прежде, не считаю разумным, что вы взяли с собой Колетту. Она только что оправилась от своего ранения, а вы уже снова подвергаете ее опасности.

— Она настояла на том. Мы не можем найти темницу, где сейчас заточен ее отец, и теперь бедняжка надеется узнать больше в Плесси. Если бы я отказал ей в этом, то еще больше темных туч омрачило ее душу.

— Кроме того, красивая девушка на козлах отвлечение для слишком любопытной стражи, не так ли?

Вийон засмеялся сухим ухающим смехом больного человека.

— Вы одинаково хороши в том, чтобы видеть меня насквозь, как и в том, чтобы уходить от вопроса.

— Итак, хорошо, если вы обязательно хотите услышать, — вздохнул я. — Колетта стала причиной для того, чтобы сопровождать вас. Это важная причина, но не единственная. Странная шахматная игра, которую Вы разыгрываете с Клодом Фролло и таинственным великим магистром, переместилась из Парижа в Плесси-де-Тур, и я хочу присутствовать там.

— Зачем?

— Что за вопрос? Вы сами втянули меня в игру, только явно как пешку, но я сыт по горло этой ролью!

— Это говорит в вашу пользу, Арман, и я горжусь вами.

— Не стройте обманчивых надежд, набожные братья в Сабле не воспитали героя. Собственно, есть еще она важная причина, почему я охотнее иду с вами, нежели остаюсь в Париже. Я не хочу закончить свою жизнь, как Одон и сестра Виктория, не хочу быть заколот, как Фальконе. Литейщики и весовщики, жнец Нотр-Дама и горбун Квазимодо, кроты и «братья раковины» — это, право, чересчур для одного миролюбивого писца!

— «Братья раковины» стоят на нашей стороне.

— Это знаем мы оба, но знают ли о том они?

— Не волнуйтесь! Кокийяры уже давно не обладают той властью, как двадцать-тридцать лет назад, но я — все еще их король.

— «Братья раковины» следуют за вами дальше, хотя вы стремитесь больше не к добыче и богатству, а к спасению душ? Я не думал, что пройдохи приписывают своим душам особую цену.

— О, тут вы ошибаетесь, Арман. Большинство людей становится пройдохами лишь потому, что они больше не видят никакой надежды для своей души.

— А вы дадите кокийярам новую надежду?

— Я попытаюсь это сделать. Не переживайте из-за «братьев раковины». Скорее, справедливо ваше беспокойство из-за кротов. Я бы еще раньше должен был догадаться, что эта банда убийц работает на дреговитов! — в словах Вийона зазвучали ноты самоосуждения и раскаяния.

— Почему вас это так трогает?

— Но, Арман, вы же сами видели мэтра Дени Ле-Мерсье, смотрителя убежища для слепых, на собрании девяти.

Это было так, и я рассердился на себя, что не сопоставил связи еще раньше. Было удивительно, что я, находясь в самой гуще тайн и опасностей, просмотрел очевидное. В конце концов, этот досадный случай произошел и с Вийоном.

— Поберегите свое раздраженное бормотание, сын мой. Если бы мы знали, то все равно ничего бы не могли изменить.

— Возможно, но… возможно, лейтенант Фальконе был бы жив!

Вийон покачал головой, и капли дождя полетели с его капюшона во все стороны:

— Его смерть была предрешена, он знал слишком много, был слишком любопытен. Фролло заметил, что Маншо не удовлетворил лейтенанта, как пожертвованная пешка. Поэтому он послал кротов.

— Вы действительно думаете, что они преследовали не меня?

— Вероятно, слепые даже не знали, кто был с Фальконе в типографии. Разве Фролло не мог уже давно устранить вас, коли он того пожелал?

— И все же я чувствую, что он что-то подозревает. Все, что он сказал мне в последние два дня, указывает на это.

— Возможно, он надеется перетянуть вас на свою сторону. Это относится к той игре — белые превращаются в черных или безобидная пешка — в опасную королеву.

— Если он до сих пор ни о чем не догадывался, теперь это произойдет в любом случае, — сказал я. — Лаже если он не знает, что я прошлую ночь и теперь находился с вами, мое отсутствие заставит его призадуматься.

— Давайте обождем. Возможно, это путешествие приведет нас к концу пути, и вам больше никогда не придется встречаться с ним лицом к лицу.

— Дай-то Бог! — вырвалось у меня от души.

О том, что это блаженное желание не исполнится, что мне предстоят еще гибельные встречи с архидьяконом, я еще не знал, когда бросил в тот день взгляд через плечо. Париж теперь превратился в бесформенное серое пятно, которое сливалось с сумрачным небом. Туман затушевал все контуры, даже таинственного повелителя города, собор Парижской Богоматери.

Около полудня облака рассеялись. Сияющие солнечные лучи играли на кронах деревьев, протянувшихся лесов. Над пустынным болотом поднимались клубы пара, как бы желая залатать снова прорехи в покрывале облаков. Мы нашли полянку для лагеря и благодаря сухим дровам, которые везли с собой на растянутых под повозками платках, могли разжечь согревающий костер. Колетта сварила крепкий бульон из мяса с приправами. То, что на самом деле «чистые» ели мясо, показало мне — они придерживались запретов своей веры не особо строго, как большая часть христиан — заповедей Святого Престола. Вийон явно сказал бы, кто хочет хорошо драться, должен и хорошо питаться.

Жеребец и мулы нашли обильную пищу на пышном лугу. Мы выехали рано и ели с соответствующим аппетитом. Только Леонардо бесстрастно мешал свою похлебку, пока Вийон не спросил его о причине.

Итальянец указал деревянной ложкой на свою пасущуюся лошадь.

— На жеребце я бы уже, как минимум, ускакал вперед раза в два дальше. Хороший всадник на хорошей лошади мог бы через два-три дня быть уже в Плесси. С тяжелыми фургонами нам крупно повезет, если мы вовремя поспеем к майскому празднику.

— Но с фургонами мы не привлекаем внимание, — возразил Вийон. — Торговцы со всех сторон света спешат на майский праздник.

— И под их прикрытием всадник был бы не замечен.

— И что бы сделал всадник, если бы прибыл в Плесси? Предостерег короля?

— А почему бы нет?

Вийон снова разразился своим больным смехом.

— Простите меня, Леонардо, вы явно зашли уже далеко, но вы наверняка не видели замок короля в лесах Плесси. Иначе вы бы знали, что никто, кто не находится в милости Людовика или его ближайшего окружения, не может проникнуть в него. К тому же, немолодой итальянский ученый с подозрительной миссией, а писец из Сабле услышал в парижской мастерской фальшивомонетчиков о заговоре против короля.

— И как же это удастся нам, мнимым торговцам?

— Я не знаю этого, — признал Вийон. — Пока еще. Но у меня есть одна отчаянная идея.

— А как дела у Клода Фролло? — выпытывал дальше Леонардо. — Наше отсутствие в Париже развязывает ему руки.

— Плесси в настоящее время важнее, и у нас надежные люди в Париже. А вам не стоит забывать о Матиасе и его египтянах. Я послал герцогу новость, что он в ближайшее время не может рассчитывать на меня. Он не спустит глаз с Фролло.

Аталанте присоединился:

— Почему именно мы берем на себя риск пробраться в castello? Разве король Людовик — наш друг?

— Если мое подозрение, как должно произойти покушение, верно, то нам вовсе не придется пробираться в замок, — ответил Вийон. — Что касается Людовика, то он не может быть нашим другом. Но если дреговиты уберут его с дороги, то сделают это явно не без причины. Дофин Карл еще очень молод, и пока он не будет крепко сидеть в седле как новый повелитель, дреговитам откроется полная свобода действий. Как, собственно, сказал отец Клод Фролло?

Его взгляд упал на меня, и я ответил:

— «Паук Плесси становится слишком любопытен. Он, похоже, догадывается, что не все в ближайшем окружении заслуживают его доверия. Большой выезд — лучшая возможность отрубить ему голову».

— Вот, слышите, — продолжил Вийон. — Если Всемирный Паук умрет, распадется его искусно сплетенная сеть, и паразит расползется во все стороны. Если Куактье — великий магистр, как мы предполагаем, то ему, как влиятельному советнику короля, может удастся захватить власть в свои руки, пока не наступит ананке. А потом больше не появится необходимости ни в каком короле — править будет больше нечем!

 

Глава 2

Колетта

Вечером третьего дня мы разбили лагерь за Шартром. Вийон отклонил предложение Леонардо пойти на постой в город, и целенаправленно повел нас в маленькую долину недалеко от реки, в которой, кроме нас, не было ни души. Зато там имелась впечатляющая постройка из больших камней, из тех, которые служили храмами нашим языческим предкам. Вийон указал на скалистый холм по ту сторону каменного круга. — Там многочисленные пещеры, которые обеспечат нам сухой и верный лагерь.

Я глубоко ошибся в своей надежде поближе подружиться с Колеттой во время путешествия. Похоже, она мужественно старалась держаться от меня подальше, выполняла свою работу, если я отдыхал, и ложилась спать, если я работал. Если мой взгляд встречал ее, она низко опускала глаза, словно стеснялась. В тени древней святыни мы подкрепились. После ужина, который состоял из маисовых лепешек и убитого Леонардо зайца, Колетта пошла к маленькому пруду, который лежал за вершиной. Вероятно, где-то бил источник между скал, и его вода собиралась в пруд, прежде чем снова уйти под землю. Я притворился, что осматриваю окрестности, и удалился в кусты, когда Вийон и итальянцы не смотрели на меня.

Небольшой пруд был окружен стеной из камыша и осоки, которая скрывала от моих глаз воду и Колетту. Начинающиеся сумерки довершили остальное. Лишь когда я снова пробрался через войско высоких стеблей и трав, я думал, что вижу Колетту на скале у края воды. Но тут я разобрал, что там лежала только ее одежда, сама же она стояла по горло в воде и мылась. Мои глаза расширились, во рту пересохло. И хотя я видел только ее голову и шею, мысль о ее нагом теле, которое плескалось в зеленовато-синей воде, заставила колотиться мое сердце.

Колетга, казалось, не замечала меня, так сильно она была занята своим купанием. Должно быть, оно доставляло ей невероятное удовольствие, что она вовсе не хотела выходить из воды.

Но когда она повернула ко мне свое лицо, я, тут же отступив на шаг в камыши, увидел перекошенное выражение ее лица — как будто вода доставляла ей боль, более того — внутреннее мучение!

Наконец, когда ночь уже совсем сменила день, Колетта медленно вышла на берег, как будто в духовном отрешении. Конечно, это было недостойно — подглядывать за ней из укрытия в чаще, но ее красота неумолимо притягивала меня к себе. На ее юном упругом теле, которое еще светилось в нежном розовом свете летнего заката, сверкали жемчужинами капли воды — как роса в траве ранним утром. Что я бы только не отдал, чтобы оказаться каплей из пруда, навсегда прильнуть к бархатной коже Колетты!

Светлый пушок, покрывающий многообещающий треугольник между ее ног, сверкал влажно и соблазнительно. Когда она наклонилась вперед, чтобы выжать свои мокрые волосы, ее острые груди засверкали в последних лучах вечерней зари, как плоды на запретном древе в раю. Я не желал себе ничего более страстно, чем сорвать эти плоды, слиться с Колеттой воедино, любить и желать ее, и, прежде всего, защищать ее от всего зла и печали.

Она вытерлась полотенцем, оделась и крикнула:

— Я готова, Арман, вы можете выходить!

То, что Колетта знала о моем непозволительном поведении, ударило меня как плеть. Охваченный глубоким чувством стыда, я покинул чащу.

— Вам понравилось то, что вы увидели?

Ее вопрос напугал меня. Никакой издевки, никакого раздражения и ни намека на упрек не было в ее словах. И именно этого я не понял. Или — не хотел понимать. Потому что предполагаемым объяснением казалось одно — я был ей безразличен так же как камень или камыш.

— Мне понравилось, потому что вы нравитесь мне, — ответил я, наконец, обдумывая, как мне следует подобающим образом извиниться за мое поведение.

— Вы хотите меня? — спросила Колетта и разрушила неустойчивое здание с трудом построенного извинения.

— Я… Вас? Э, как… — я заикался, как дурак, но кто бы на моем месте вел себя иначе? Тысячи слов вертелись у меня в голове, но ни одно так и не сорвалось у меня с губ.

— Вы желаете меня?

— Да! — с чувством вырвалось у меня.

— Значит, вы хотите меня взять, не так ли? — она указала на скалу под ее ногами. — Прямо здесь?

Она по-прежнему говорила без всяких эмоций, и ее лицо было бесстрастным, как мертвое. Я не знал, что должен ответить. Конечно, я желал ее, я же сказал ей об этом. Но манера, с которой она говорила, холод, который шел от нее, затушили пламя страсти.

— Если вы сейчас возьмете меня здесь, то для вас это будет пройденным этапом, и вы сможете обратиться к другим женщинам. Тогда вы будете знать, каково это — быть с малышкой Колеттой.

Этого было достаточно. Я схватил ее за плечи, встряхнул, довольно грубо ругнулся и прорычал:

— Клянусь всеми святыми, я люблю вас, а не каких-то других женщин. И если вы тоже испытываете какие-то чувства ко мне, тогда я хочу делить с вами ложе. И никак иначе!

— Но я принадлежу к добрым людям. Вы же присутствовали тогда, когда я приняла «Отче наш». Чтобы очистить свою душу, я должна отказаться от удовольствий плоти.

— Ага. И поэтому вы предлагаете себя здесь, как поросенка на Свином рынке!

— Я хочу дать вам лишь то, что хотят все мужчины, — и после короткой паузы она продолжила:

— Что другие уже себе забрали.

— Что вы хотите этим сказать, Колетта?

Она села на скалу и посмотрела на меня, вдруг превратившись в робкого, пугливого ребенка.

— Я рассказывала вам, как моего отца схватили переодетые стражники, и что я убежала от них. Но я не рассказывала вам, как я сумела убежать от них. Потому что они схватили нe только моего отца, — и я попала им в руки. Некоторые их них повели моего отца, меня же потащили в старый сарай, и там…

Ее голос осекся. Мог ли я радоваться тому? Если она еще испытывала чувства, то могла испытывать их и ко мне. Но после того, что она мне рассказала, я не мог испытывать радости.

— Я не знаю, как долго это продолжалось, — заговорила она снова. — Должно быть, прошли часы. И я не знаю слов для всего, что они со мной сделали. До сих пор я не знала, что такое вообще возможно. Один из них принес пару тыквенных фляг с вином, и они напились, устали, заснули. Тут я убежала и бросилась в Сену. Хотела ли я покончить с собой или смыть грязь этих мужчин — я тоже не знаю. Двое братьев целестинцев вытащили меня из воды и доставили в Отель-Дьё. Позже один из целестинцев отвел меня к епископу.

— К епископу?

— К мэтру Вийону.

— Может, этот целестинец был мэтром Аврилло? И в Отель-Дьё за вами ухаживала сестра Виктория?

Она кивнула.

— Дреговиты, к которым принадлежал также убитый нашим таинственным стрелком целестинец Овер, уже давно заподозрили обоих, — предположил я. — Шпионы дреговитов должны были видеть меня вместе с Аврилло в День Трех волхвов возле собора Парижской Богоматери. И когда потом сестра Виктория ухаживала за мной, это стало для нее роком. Если она тоже обладала простой душой, Аврилло, должно быть, посвятил ее в некоторые вещи. К тому же, она знала оуробороса, — с ужасом я подумал о свернувшемся кольцом драконе, которого умирающая нарисовала своей кровью.

Задумчивое молчание воцарилось среди нас, пока Колетта не сказала тихо:

— Теперь вы знаете мою историю, Арман, и знаете, что я была осквернена, я недостойна честного мужчины.

— На вас не распространяется никакая вина. То, что вы рассказали мне, не изменило мои чувства к вам, Колетта!

С какой готовностью я бы доказал ей это, прижав ее к себе, обняв руками и подарив тепло и безопасность, — но невидимая стена разделяла нас. Так казалось мне, когда я взглянул на нее. Согнув колени и обняв ноги руками, Колетта сидела на скале и тоскливо смотрела вниз на пруд, который теперь лежал перед нами, как жерло ада — мрачный и зловещий. Солнце уже зашло.

— Если вы меня все равно любите, это делает мне честь, — сказала она. — Но я приняла решение, когда попросила мэтра Вийона об «Отче наш». Больше никогда я не хочу допустить, чтобы мужчина осквернил меня!

— Тогда вы примкнули к катарам не из убеждений. Это было бегством. Возможно, произошло оно из благодарности, потому что они приняли вас.

— Разве нельзя быть благодарным из убеждений или бежать из убеждений? — она встала, положила руку на мое плечо и посмотрела мне в глаза. — Простите меня, Арман, но у нас нет будущего. Если я вам взглядом или жестом дала надежду, — мне очень жаль. Пока я раненой лежала прикованная к постели, у меня было много времени подумать обо всем. Мое решение никогда больше не принадлежать мужчине остается непоколебимым.

Меня охватило сильное желание обнять ее. Но слишком быстро девушка вырвалась от меня и с легким шорохом исчезла в чаще, которая проглотила ее. Еще долго я сидел у воды и думал о Колетте. Я последовал за ней к пруду, чтобы найти ее любовь. Когда я вернулся в лагерь, то потерял ее.

 

Глава 3

Гнездо Всемирного Паука.

Вот и Плесси-де-Тур! Его еще называют Ле-Плес-си-дю-Парк, потому что охотничьи угодья короля с дикими животными со всех уголков света находится совсем рядом. Посмотрите только на стены, рвы и зубцы, башни! Скажите сами, не достойное ли это гнездо, в которое заполз Всемирный Паук Франсуа Вийон говорил с явным восхищением — или я услышал тайную насмешку в его словах? Как всегда, лишь теперь я узнал, почему он провел нас потайными тропами через густой, кажущийся бесконечным лес, вместо того, чтобы пойти прямой дорогой к местечку Плесси-де-Тур. Мы не теряли времени. Наступил последний день месяца апреля, когда зашло солнце и началась Вальпургиева ночь. Но вид, который открылся перед нашими фургонами, оправдывал объезд.

Буквально перед нами заканчивался лес, будто его срезал ножом великан. Голая земля превращалась в небольшой холм, на которой стоял замок короля. Несмотря на мягкие солнечные лучи, которые освещали Турень весенним светом, укрепления замка глядели мрачно, словно они проглатывали любой луч света.

Леонардо покачал головой со знанием дела:

— Крепость расположена не особенно высоко, но есть свободное место для обстрела. Никто не может приблизиться незамеченным.

— Кто же осмелится, тому придется худо, — добавил Вийон. — Четыреста стрелков охраняют замок — самые лучшие из его гвардии, какими располагает Людовик.

— Шотландцы?

— Да, Леонардо, шотландские лучники, которые преданы Людовику больше, чем некоторые французы. Они стоят на стенах и башнях. По ночам на постах стоят сорок арбалетчиков у рва перед внешней стеной, чтобы стрелять во все, что движется. И кто из посторонних все же доберется до замка, тот попадет под прицел вращающихся башен.

— Что это? — спросил Томмазо, которого интересовали любого рода механизмы.

— Посмотрите туда внимательно, вот там вы увидите, как что-то сверкает на солнце, брат Томмазо. На четырех углах двора, выстроившись вокруг жилых построек, возвышаются железные сторожевые башни, которые вертятся в обоих направлениях, чтобы стрелки в башнях постоянно держали на мушке и каждый угол внутри стен замка. Так что не рекомендуется проникать в замок без приглашения.

Даже если не считать этих приспособлений, я полагал невероятным, что кто-то сумеет это осуществить. Позади рва, который мы не видели из-за насыпанного вала ближней вышки, а поэтому и не могли понять, насколько он глубок, вокруг замка тянулась тройная оборонительная стена. Внешняя стена была самой низкой, самая дальняя — выше всех. Так что враг, которому удался бы штурм стены, очень удобно попал бы под обстрел со следующей стены. Для этой цели были построены во внешних сторонах стен «ласточкины гнезда»: маленькие, защищенные камнем и железом узкие бойницы для стрелков, которые сами находились в безопасности от вражеских выстрелов.

Вийон, который так удивительно во всем разбирался, объяснил, что между стен находятся следующий рвы, которые все питаются водой из реки Шер.

— Кто пройдет через первые ворота, не попадет прямо в замок. Другие ворота преграждают путь, так что каждый вторгшийся должен выдержать яростную стрельбу, пока доберется до следующих ворот. Если вы посмотрите на валы, то заметите мерцание железных палисадов. Каждый отдельный кончик ствола делится на четыре острых конца. Кто захочет вскарабкаться там, моментально пропорет себе брюхо.

— Это не замок, — вырвалось у меня, — это огромная темница.

Вийон улыбнулся.

— Так уже постановили и другие, — а многие с внутренним удовлетворением. Людовик запер многих людей в своих темницах и клетках. Говорят, это справедливо, что под старость лет его охватил страх, и теперь он запер сам себя.

— Но чего он боится? — спросил Леонардо. — Старуху смерть эти стены, рвы и лучники не сумеют задержать.

— Против этого врага Людовик держит врачей и святых мужей или тех, которые себя тому посвятили. В сентябре прошлого года он укрепился здесь, словно что-то напугало его до смерти.

— В то время вы созвали нас в Париже, — сказал Леонардо, — потому что действия дреговитов стали опасными.

— Совершенно верно, — подтвердил Вийон. — И Людовик, как можно видеть, бежал из Парижа.

Колетта взглянула на него вопросительно.

— От дреговитов?

— Мы можем это только предполагать. Они и сейчас угрожают ему смертью.

Леонардо развернулся в седле и внимательно посмотрел на лес.

— И паук покидает иногда свое гнездо. Если Людовик должен здесь проезжать, леса укроют целую армию нападающих. Тут ему не помогут и его стрелки.

— Здесь явно не спрячется ни один заговорщик, — сказал Вийон с уверенностью.

Леонардо поднял брови:

— Откуда у вас такая уверенность?

Вийон достал из фургона зарезанную курицу, которую мы вчера купили на крестьянском дворе, и пошел в лес. Мне бросилось в глаза, что он осторожно ставил одну ногу за другой как больной или как тот, кто чего-то боится. Он осмотрелся по сторонам, а потом забросил курицу с размахом вперед. Когда она достигла земли, из кроны дерева на тушку упала сеть. Раздался громкий щелчок, потом металлический свист — и из куста бузины вылетела стрела, пронизала курицу и прочно пригвоздила к земле.

— Весь лес наполнен петлями, ямами-ловушками, капканами и смертельными механизмами, — объяснил Вийон. — Люди из деревни называют его лесом смерти.

— Это мне отнюдь не кажется несоответствующим действительности, — заметил Аталанте, глядя на проколотую курицу, чьим единственным счастьем было, что она не могла умереть дважды.

Леонардо задумчиво смотрел на мрачные стены позади.

— Никто не может защитить себя полностью от нападений, даже Всемирный Паук. В каждой стене есть дыры — а если не дыры, то обвалившиеся места. То же касается и многократного кольца обороны Людовика. Оно бесполезно, если враг не будет ни штурмовать его, ни тайно пробираться через него.

— Как же он тогда проникнет вовнутрь? — поинтересовалась Колетта.

— Ему и не нужно проникать вовнутрь, если он уже там.

— Его собственные охранники? — продолжала спрашивать Колетта. Похоже, она не замечала, как я тоскливо смотрел на нее.

— Не шотландцы, эти — явно нет, — сказал Вийон так решительно, словно это был одиннадцатая заповедь. — Они считают это за высокую честь — бороться и умирать за Людовика, к тому же, честь, хорошо оплачиваемую. И никто из них не имеет ничего лично против короля. Ни у одного в темницах Людовика не томится брат или отец. Так же английские происки против Людовика не оставили шотландцев равнодушными, к тому же приверженцы проклятых англичан — их кровные враги. Англичане высосали кровь шотландцев, сделали из благородных знатных мужей нищих. Когда Людовик щедро вознаграждает услуги народа горцев, он возвращает им, таким образом, честь и благосостояние.

— Остаются придворные в крепости, — подкинул идею Леонардо.

— Только самые важные государственные мужи проводят ночь в замке. Другие живут в деревне и каждое утро при открытии ворот обыскиваются на предмет оружия.

— Дворяне? — снова поинтересовался Леонардо. Вийон покачал головой:

— Среди людей, которых Людовик терпит рядом с собой ночью, нет тех, кто завидует его правам на земельные притязания. По ночам из его окружения остается только уличная голь, которую он сам возвеличил и которая пользуется своими привилегиями, лишь пока жив Людовик.

— Уличная голь? — переспросил я в недоумении.

— Так вельможи с истинно голубой кровью называют презрительно его фаворитов, советников, тех, кому он всецело доверяет, прежде всего — мэтра Жака Куактье. Но и есть еще паpa людей, которые относятся туда же. Это, например, мэтр Оливье де Дэн, брадобрей и первый камергер короля, которого они еще называют le diable.

— Дьявол? — я смотрел с недоумением на Вийона. — Дьявол — брадобрей?

Вийон закашлялся, но это было похоже на смех:

— Да, так говорят многие. От брадобрея он поднялся до важнейшего советника и посланника короля с деликатными миссиями. Это значит, мэтр Оливье поступает осторожно во всем с пронырливостью дьявола. Le diable — должно быть, его настоящее имя. Это говорит о хитрости Людовика — он назначил своего брадобрея комендантом замка, палачом и капитаном моста. Кто получил так много привилегий, едва ли польстится на то, чтобы чуть сильнее надавить лезвие при бритье.

— Кто еще относится к советникам короля? — поинтересовался Леонардо. — Его сапожник и лудильщик?

— Ну, все не так уж плохо. Следовало бы назвать Тристана л'Эрмита, председателя королевского суда. Он не только исполнитель короля, но и его глаза и уши. Мэтра Тристана считают проницательным в высшей степени, он умеет заглянуть человеку в душу. Во всяком случае, до сих пор он казнил всех врагов короля, и в случае сомнений предпочитал казнить на пару больше, чем меньше.

— Итак, знахарь, брадобрей и палач, — Леонардо презрительно фыркнул. — Не хватает только предателя родины.

Вийон взглянул на него с удивлением.

— Вы неплохо разбираетесь во дворе, брат Леонардо?

— Почему?

— Потому что Вы не могли лучше описать Филиппа де Коммина. Он был приспешником Карла Смелого, пока одиннадцать лет назад не поменял сторону и не поступил на службу к Людовику XI. Но нашему доброму королю он, впрочем, верен. Он — сенешаль Пуату и начальник королевской службы новостей. Что может миновать Тристана, едва ли ускользнет от шпионов де Коммина.

— Да, удивительно, — вздохнул Леонардо. — Если король окружен такими превосходными советниками, почему тогда мы предпринимаем дальнее путешествие в Турень?

— Не забывайте, что мы считаем одного из этих советников великим магистром дреговитов. Поэтому для Людовика наступил самый худший момент его враг избежит всех мер предосторожности!

— Но если знахарь что-то предпримет против Людовика, четыреста шотландцев уничтожат его.

— Поэтому Куактье должен отработать нападение вне стен замка, а именно — так, чтобы никто его не заподозрил. Лучшая возможность у него для этого после захода солнца в Вальпургиеву ночь!

 

Глава 4

Вальпургиева ночь

Маски скроют не только крестьян, но и исполнителей. Эта фраза, которую Жеан Фролло сказал мэтру Гаспару Глэру, не оставляла меня в покое. Она вертелась у меня в голове, когда повсюду кружили ведьмы и демоны с их прожорливыми мордами и ужасным пением. Ночь зла началась. Это была ночь, которая принадлежала существам тьмы, посланникам Сатаны, дьявольским союзникам и проклятым. Вальпургиева ночь…

Но не маскарад крестьян и деревенских жителей, которые в масках и костюмах вызывали демонов, чтобы их прогнать потом на все лето, заставлял меня нервничать. Куда серьезней было высказывание Жеана и предстоящее нападение на короля Людовика XI.

В свете факела я видел бесчисленные прыгающие и танцующие существа, словно им было слишком тесно на маленьком местечке. Со скрытыми под масками лицами мужчины и женщины отказались от всех рамок приличия. Что было запрещено купцу и крестьянской женщине, демоны и ведьмы совершали полностью беспрепятственно. Пары, которым явно не было даровано благословение брака, ломились в арки и входы домов, чтобы предаться похоти, пока она еще была дозволена. Лишь появление короля положило бы конец их бесстыдному поведению и, тем самым — моему напряженному ожиданию. У моих спутников дела обстояли так же. Вийон, Колетта и трое итальянцев стояли вместе со мной возле нашего фургона и осматривали с напряженным взглядом деревенскую площадь, чтобы обнаружить любое указание на заговорщиков. Напрасно. Либо маскарад дреговитов удался на славу, либо они отложили нападение на Людовика. Близилась полночь, а мы все так и не обнаружили ни следа готовящих нападение. Вместо этого теперь трубы и тромбоны заглушили празднично нестройную музыку шпильманов, и Вийон мрачно сказал:

— Идет король!

Первым на деревенскую площадь вылетел, гарцуя, отряд вооруженных всадников и ударами копий образовал в демонической сутолоке дыру. Офицер отдавал громкие приказы, и всадники выстроились в два ряда, между которыми образовался свободный широкий проход для короля. Бранные крики протеста так небрежно оттесненных ночных существ, похоже, ни в коей мере не трогали конных воинов. С непоколебимыми, угловатыми лицами они серьезно и неподвижно сидели на своих роскошных конях.

— Это шотландцы! — сказал Вийон с нескрываемым презрением. — Прикажи им Людовик, и они разрубят народ своими мечами.

Толпа успокоилась при въезде короля. Впереди маршировали знаменосцы и трубачи в радостных пестрых одеяниях. Потом шел первоклассный отряд шотландских стрелков в восемьдесят человек, вооруженных через каждый четвертый ряд алебардами, пищалями, арбалетами и их характерными длинными луками. Сам король был одет в широкое длинное роскошное одеяние из пурпурного сатина и скакал на белой лошади, белее которой нельзя было себе и вообразить. Красный и белый были королевскими цветами. Богато вышитое красное платье светилось издалека, словно король добровольно предлагал себя в качестве мишени.

Насколько бросался в глаза его эскорт, настолько его лицо скрывалось в тени капюшона и большой, такой же красной шляпы, так что мне осталось только воспоминание о моей встрече с «кумом Туранжо» на башнях Нотр-Дама Белые страусовые перья на шляпе танцевали с каждым кивком, которым Людовик благодарил за крики приветствия и почтения. Грубое обращение конного эскорта было уже забыто. У народа Турена, как и у народа во всем мире, была короткая память, но от помпезности власти у него разбегались глаза.

Конец процессии завершали посыльные короля. Они помогли ему слезть с коня перед деревянной трибуной. Людовик уселся в мягкое кресло на трибуне, по периметру которой выстроились факельщики. В дрожащем свете король был хорошо виден — как его ликующим восхищенным подданным, так и тайным заговорщикам, которые себя пока ничем еще не выдали.

— Мы должны разделиться, — предложил Вийон. — Колетта и я заберемся на фургоны, чтобы отсюда наблюдать за рыночной площадью. Вы, остальные, подойдите по возможности поближе к трибуне, чтобы прикрыть Людовика.

Я протискивался через толпу вместе с итальянцами. Того, что Людовик меня узнает, едва ли стоило опасаться. Он находился в ярком свете, я же был всего лишь одним из тысячи лиц. К тому же я исходил из того, что он уже давно позабыл свою встречу с маленьким писцом Арманом Сове.

Мы добрались до трибуны, когда бургомистр Плес-си-де-Тур, очень маленький, но потому еще более толстый человек, вышел к королю и поприветствовал его. Бургомистр представил своему высшему сюзерену украшенную венком и гирляндами из цветов майскую королеву, — пожалуй, не случайно свою собственную дочь. И это в определенной степени oправдывало ее красоту: несмотря на юность, она обладала такими же внушительными размерами. Я прекрасно понял, что ради права стать майской королевой она выполнила неукоснительное требование девственности. Нехотя бургомистр отступил на задний план, потому что последующее было делом короля и майской королевы.

— Отец мой, отец мой, — обращалась она визгливым голосом к королю, отчего у последнего явно зазвенело в ушах, — послушайте, что там творится во дворе: там кто-то воет так громко, там кто-то лает и топает, шумит и рычит над кронами деревьев отвратительно и дико!

Как плохая актриса (а таковой она и была), она смотрела вверх с широко раскрытыми глазами на украшенное майское дерево, установленное на рыночной площади, словно видела над ним спускающуюся по небу Ликую Охоту. Музыканты танцевали друг с другом, яростно орали и кружились, чтобы придать словам майской королевы подобающий вес.

Король встал и распростер руки. И по мановению руки ведьмы и демоны застыли, замолчали даже музыканты. Дуновение ветра затеребило красное королевское одеяние, словно крылья огромной птицы, и Людовик сам показался мне одним из изгоняемых призраков.

Он наклонился к пестро разукрашенной девице и сказал:

— Дитя мое, это злая ночь, дитя мое, это Дикая Охота. Отче наш, три креста на воротах, благодарим Бога, что мы теперь в безопасности перед этим. Привидение не сможет больше войти к нам, теперь ложись в постель, дитя мое, и засыпай!

Едва он произнес это, поднялся громкий звон колоколов. Лица обернулись к колокольне, на которой возвышалось деревянное распятие в синем ночном небе. Возглавляемая священником, который громко читал молитву «Отче наш», маленькая процессия вышла из церкви. Причетники в праздничных одеяниях раздавали благовония, другие несли распятие, подобное тому, что было на башне церкви. Процессия останавливалась у каждого дома, и священник рисовал сверкающим белым мелом три креста на входной двери. Под жалобные стоны ряженые дергались, как черви с больным животом. При этом я не сумел определить, испугались ли они молитвы, строгого вида деревянного распятия или кусающего запаха благовония, от которого заслезились и мои глаза.

В это время Людовик схватил за руку свое круглолицее «дитя» и отвел к установленной на трибуне кровати, в которую улеглась майская королева. Хлипкая конструкция выдержала ее вес, и возможно, это было самое большое чудо нынешней Вальпургиевой ночи. С девушкой успокоились и демоны и ведьмы, их возня утихла.

Король громко сказал собравшимся:

— Волшба прошла, исчезли привидения, Господь да щедро воздаст благословением!

Сопровождаемые оглушительным ликованием, звезды вспыхнули в небе. Я сжался, мое дыхание замерло. Разлетаясь искрами, остатки от взорвавшихся созвездий медленно падали на землю. Все без исключения кометы, которые указал Пьер Гренгуар в своей книге, казалось, в один миг обрушились вниз в доказательство их божественной разрушительной силы.

Потом я заметил фейерверк, который устроили на другой стороне площади возле трибуны. Пиротехники поспешно подожгли фитили, которые выглядывали из нижних клапанов железных трубок.

Искусно созданные птицы порхали из направленных в небо труб и с визгом взлетали вверх. Они расправляли свои крылья и парили над крышами, пока не распадались и не разбрызгивали свой сверкающий дождь, да так, что порой мне казалось, что здесь светло, как днем. Свет и пламя преодолели ночь и существ тьмы.

Только потому, что было так светло, я разглядел пятерых людей, одетых как демоны в маски. Они поднялись за выступом стены и направили на трибуну металлические трубки, подобные трубкам для фейерверка То, что они держали в руках, выглядело как смесь из трубок для фейерверка и пищалей. Фитили уже горели, и, наконец — слишком поздно? — я осознал, каким коварным образом должен умереть король Людовик. Вспышки фейерверка отвлекут не только толпу, но и преданных шотландцев. Возможно, все примут это даже за несчастный случай, за неудачный фейерверк.

Словно я сам был вылетевшим выстрелом из трубы, я бросился к трибуне и закричал королю изо всех своих сил, что ему нужно искать укрытие.

Слышал ли он меня? Возможно, его только насторожило поведение его стражи, которая обратила на меня внимание и уставила в меня свое оружие. Каждый раз Людовик прыгал в сторону, и первый выстрел ракеты пролетел мимо, попал в кресло на трибуне. Гром взрыва заглушил весь другой шум. Кресло полностью разлетелось вдребезги, и волна разряда ударила Людовика по ногам. Там, где он как раз стоял, разорвался второй снаряд, и снова загремел оглушающий взрыв. В трибуне зияла соответствующая дыра.

Отскочившая в стороны древесина полетела по воздуху в абсолютном беспорядке. Щепки вонзились мне в кожу. Других постигло то же самое, как я понял по общему крику. Короля я больше не видел. То ли он провалился через дырку на трибуне, то ли был скрыт плотным облаком дыма, которое быстро распространилось и воняло хуже, чем благовония?

Когда раздался третий взрыв, толпа в дикой панике метнулась прочь от трибуны и поволокла меня с собой. Люди, которые не знали, что произошло, должно быть, приняли это за волшебство. Ад выплюнул свое смертельное дыхание, чтобы одержать победу в эту Вальпургиеву ночь над добрыми силами.

На трибуне поднялась из своей постели сбитая с толку майская королева и с ужасом озиралась по сторонам. Четвертый выстрел попал прямо в ее необъятное тело и разорвал его. Если бы у людей нашлось время и желание для сбора реликвий, то явно здесь с лихвой хватило каждому что-нибудь от майского счастья — пусть это было и только фаланга пальца или кусочек кишок.

И пятый выстрел нашел свою жертву: бургомистр, который слишком поздно решился поспешить своей дочери на помощь. Однако пуля разорвалась в сажени под ним, но я увидел его качающимся на ногах и падающим. Потом угол дома въехал между мной и трибуной.

Чтобы быть точным — я был оттеснен бегущей массой людей, демонов и ведьм за угол большого дома в стиле фахверк и меня бы утащили дальше, если бы я не схватился обеими руками за подпирающую балку навеса и не взобрался наверх. Отсюда я видел выступ стены, который скрывал нападавших. Они исчезли, вероятно, убежали по узкой улице, которая начиналась сразу за их засадой.

Женщина бежала, задрав юбку, по улице, и мое сердце забилось быстрее, когда я узнал Колетту. Со своей высокой обзорной позиции на одном из фургонов она обнаружила нападавшего и начала преследование. Но почему одна?

С дикими проклятиями я пробежал по крыше и спрыгнул во внутренний двор. По дождевой бочке я взобрался на другую крышу, прыгнул снова вниз и приземлился плашмя на нужную улицу.

Я поднялся на ноги и огляделся. Улица была пуста, я подоспел слишком поздно. Подгоняемый беспокойством о Колетте, я помчался в направлении, которое она и предполагаемый преступник тоже выбрали. Мое сердце стучало, словно хотело выскочить из груди, и напоминало мне о том, что я потерял Колетту, но не забыл.

Едва у меня промелькнула эта мысль в голове, как я увидел в одиноком луче света вспыхнувшего окна ее засверкавшие светлые волосы. Я позвал ее по имени.

Она остановилась, обернулась ко мне и указала в чащу поросшего холма.

— Они там наверху, в лесу!

— Я последую за ними, — тяжело переводя дыхание, сказал я. — Сообщите об этом Вийону!

Колетта затрясла головой и посмотрела на деревню, откуда со многих улиц бежали на открытое место испуганные люди.

— Теперь я здесь не проберусь. Я останусь с вами.

— Этого я не хочу. Это слишком опасно…

— Я не оставляю вам выбора, — она перебила меня с двусмысленной улыбкой и проворно побежала на возвышенность.

Я сделал то, чтоделают мужчины во всевремена: побежал за девушкой. Скоро нас окружили деревья и кусты. Чем дальше мы удалялись в лес, тем тише становился шум пришедшей в волнение деревни.

— В каком направлении мы теперь бежим? — спросил я, когда догнал Колетту.

— Конечно, прочь от деревни! Куда же еще?

Тут она оступилась. С ужасом я подумал о ловушках, которые король Людовик расставил вокруг своего замка. Теперь мне слишком хорошо припомнилась проколотая курица. Но почему смертельные ловушки были так близко с деревней?

С облегчением я установил, что Колетта споткнулась всего лишь о торчащий из земли корень дерева. Я подал ей руку и поднял ее наверх. Она издала пронзительный крик и упала бы снова, если бы я не подхватил ее. Я чувствовал тепло ее разгоряченного от бега тела, и облако ее сладкого аромата обволокло меня. В союзе с тяжелым запахом леса создалась очаровательная смесь. К сожалению, у меня не было времени им наслаждаться.

— У меня болит лодыжка, — застонала она. — Вы должны один продолжить преследование.

Я посмотрел в направлении, в котором мы бежали, и тихо сказал:

— Едва ли. К чему идти на охоту, если дичь идет к охотнику?

Лишь теперь Колетта отвела взгляд от своей ноющей лодыжки и заметила то, что я увидел раньше. Люди, которым мы наступали на пятки, перевернули копье и заманили нас в ловушку. Они выступили из-за высоких вязов и окружили нас. Двое были еще в демонических масках. Теперь лунный свет скудно падал через кроны деревьев, но достаточно, чтобы засверкать на кинжалах в их руках.

— Бегите! — крикнула Колетта мне. — Спасайтесь, Арман. Вам это еще удастся!

— Без Вас, Колетта? Никогда!

— Очень трогательно, — с ухмылкой сказал неотесанный мужик, чьи окладистые усы почти закрывали рот. С обнаженным кинжалом он пошел на нас. — Абеляр не хотел отставлять Элоизу, и за это простофиля должен жестоко поплатиться!

Он продемонстрировал свои знания о страданиях бедного Пьера Абеляра, при этом он поднял колено и ударил меня в пах. Я закричал, скорчился и непроизвольно схватился за болящее место. Что-то твердое, пожалуй, рукоять его кинжала, задело мой затылок и свалило на землю.

Обжигающая боль боролась с глухим обмороком за первенство в моем черепе. Почти в бессознательном состоянии я лежал на ароматной лесной земле и пришел в себя, лишь когда услышал крики Колетты.

Она прижалась спиной к дереву. Ее платье было по бедра разодрано. Четверо мужчин обступили девушку и таращились на нагую плоть ее груди. На лице Колетты не было ни страха, ни стыда или отвращения. Абсолютно неподвижно она стояла под вязом и не сопротивлялась, когда человек в маске сорвал до конца ее изодранное платье и обнажил теперь ее чресла. Только широко раскрытые глаза Колетты и крик, который я услышал, красноречиво говорили о том, что происходило у нее в душе.

Я хотел поспешить ей на помощь, хотел вскочить, но только с трудом поднялся на качающихся ногах. Тут тень упала на меня, и костлявый кулак вмазался мне в живот. Я, пошатнувшись, отступил назад и упал снова на землю. Надо мной стоял бородач, который один раз уже отправлял меня на землю.

— Не можешь допустить, не так ли? — угрожая, он продемонстрировал мне свой кинжал. — Оставайся-ка лучше здесь валяться и наслаждайся спектаклем, это полезнее для тебя.

Один из людей в масках спустил свои штаны и втиснулся между ног Колетты.

— Нет! — закричал я. — Не… это!

— Если бы птичка не щебетала, ее бы теперь не поймали, — захихикал мужлан с кинжалом. — Или ты хочешь пропеть нам песенку?

Мужчина с оголенным задом повернул голову, сдвинул на затылок дьявольскую рожу и обнажил едва ли более достойное лицо.

— Рохля может все еще петь, Ландри. Теперь мы хотим повеселиться! — с этими словами он повернулся к Колетте, которую крепко держали трое других.

— Ты прав, Огиер, — пробурчал он. — После работы по праву полагается удовольствие…

Остаток фразы потонул в глухом стоне, когда моя быстро выкинутая вперед нога ударила его по бедру. Такой удар я часто применял, когда парни из Сабле в большом количестве валили меня на землю. И теперь он оказал свое действие — резкая боль отклонила Ландри. Я снова вскочил на ноги и схватил обеими руками его руку с оружием. Он хотел воспользоваться кинжалом и вырваться. На один миг я притворился, будто сдаюсь, но убаюкал его ложной уверенностью, только чтобы потом жестоко ударить. Я вонзил Ландри в грудь его собственный клинок. Тяжело дыша, он упал и выплюнул кровь.

Четверо остальных оставили Колетту, чтобы наброситься на меня. Огиер уже совсем забыл о своих штанах, в которых он запутался и упал. Я достал мой собственный кинжал и уже знал, что я буду повержен тремя противниками.

— Беги прочь, Колетта! Беги-и-и!

С этим криком на губах я бросился на первого врага, который скрестил со мной свой клинок. Я не мог отпустить его от себя, не обезоружив. Но двое других убийц могли беспрепятственно наброситься на меня.

Уже клинок веснушчатого противника направился на меня, как из темноты, из ничего просвистела стрела — и тут же пронзила его сердце. С невероятным выражением лица пораженный неловко развернулся, прежде чем он упал рядом со своим приятелем Ландри.

Последний ряженый сорвал свою размалеванную ядовитыми цветами личину из папье-маше и оглядывался по сторонам, ища невидимого стрелка, пока не получил стрелу в шею и не прекратил всякие поиски.

Огиер, который, между тем, натянул свои штаны, и мой противник были сыты по горло. Как загнанная дичь, они убежали в темноту. Я заметил, что стрелы были с голубым опереньем. Это не удивило меня.

В застывшие глаза Колетты вернулась жизнь. Она отделилась от вяза, и я подхватил ее. Ее спину исцарапала кора дерева. Я ожидал, что ее страх и напряжение перейдут в судорожный плач, но ошибся. Она просто лежала в моих руках и тяжело дышала. Через ее плечо я увидел выходящего из леса стрелка.

Это был высокий статный мужчина, перешагнувший уже за тридцать лет, но еще не дошедший до сорока. Он двигался с ловкостью юноши и в то же время — с раскованностью зрелого мужчины. Аккуратно подстриженная борода обрамляла его лицо, на котором даже в темноте светились голубые глаза. Он был одет в кожаный камзол охотника и штаны фламандского покроя. Полусапоги из мягкой оленьей кожи дополняли лесной облик. На спине висел кожаный колчан, на набедренном поясе — большой охотничий нож. В левой руке он свободно держал лук, обладание которым требовало как силы, так и ловкости. Он подошел к погибшим нападавшим и посмотрел на них сверху вниз.

— Моя охота прошла успешно, как раз вовремя, — сказал он приятным голосом, и с резким иностранным акцентом. — Опасная дичь, но теперь она убита, — он склонился над троими мужчинам и убедился в их кончине.

— Я благодарю вас, незнакомец, — сказал я. — Уже во второй раз вы спасаете мне жизнь.

— Верно, — ответил он. — У вас хороший ангел-хранитель, мэтр Сове.

— Ангел-хранитель из далекой Англии, как мне кажется. Возмущение отразилось на его лице:

— Месье, вы хотите смертельно обидеть меня, вашего спасителя?

— Простите, вы из Шотландии?

— Само собой разумеется! — он ударил себя в грудь. — Вы верите, что у англичанина мог быть такой лук? — он показал мне украшенное со всех сторон резьбой тяжелое оружие.

Я пожал плечами:

— Я лучше разбираюсь в перьях для письма.

— С кинжалом вы были не так уж и неловки.

— Я бы охотно поблагодарил за комплимент, если был я знал, кого.

— О, как это непростительно с моей стороны, — лучник поклонился. — Я Квентин Дорвард из Глен-Хулакен и происхожу из рода Аллана Дорварда, Великого Стюарта Шотландского. Если вам больше говорит нынешний фламандский титул, чем прежний шотландский, то вы можете охотно меня называть графом де Круа.

Я молча смотрел на него, причиной тому было мое замешательство. Вызвано это было тем, что я видел шотландского дворянина в камзоле простого охотника. К тому, что шотландцы бедны как церковные мыши, уже все привыкли. Но фламандский граф в таком костюме — мог ли он иметь шотландское происхождение? И что побудило его устроить охоту на убийц короля в лесу Плесси?

— Ваше лицо говорит о большем числе вопросов,чем вашигубы могли бы задать за один вечер, мэтр Сове.Следуйте за мной, и вы получите ответы.

— Куда?

— В часовню Святого Хубертуса.

— Покровителя охоты?

Шотландец наклонился над убитыми мужчинами и забрал обратно свои стрелы, после того как вытер кровь об одежду убитых.

— Вы не думаете, что это подходящее укрытие для нас? Мне пришлось улыбнуться и согласиться с ним. Колета привела в порядок свое порванное платье, так что, по крайней мере, были прикрыты голые места, и затем мы последовали за странным графом в лес. Он уверенно шагал в темноте.

— Вы не боитесь ловушек короля? — спросил я.

— Я здесь очень хорошо ориентируюсь, еще с прежних времен. И вы, Арман, не боитесь меня?

— Если вы хотели меня убить, вы бы не старались дважды сохранить мне жизнь.

Он коротко рассмеялся и продолжил молча путь. Несмотря на мои уверенные слова, я спрашивал себя, человек ли он или привидение, часть дикой охоты, порождение Вальпургиевой ночи.

 

Глава 5

Братья Всемирного Паука

Когда лес расступился перед поляной, окруженной высокими буками и вязами, горстка стрелков направила свои стрелы на нас. У мужчин не было оружия королевской стражи, они были одеты в костюмы охотников, как и наш странный провожатый. Как только они узнали шотландца, то опустили свое оружие и убрали стрелы обратно в колчаны. Стрелки стояли перед часовней покровителя охоты, и пара лошадей паслась возле тихо плещущего ручья. Языческие божества приостановили Дикую Охоту, чтобы передохнуть, и совершенно случайно заглянули в освященный дом христианства.

Пока Квентин Дорвард быстро переговорил с охотниками, которых я не понял — они беседовали по-шотландски, — я рассмотрел часовню. Она была построена самым простым образом и казалась маленькой рядом с выросшими деревьями, которые, как стражники-великаны, стояли вокруг лужайки. Через цветные, украшенные сценами охоты окна наружу пробивался слабый свет, и я расслышал тихие голоса — не громче журчания ручья. К часовне примыкала деревянная хижина, которая почти совсем обвалилась.

— Здесь сперва жил отшельник, который нес свою службу священника в часовне Хубертуса, — объяснил Дорвард и глубоко вздохнул. — Но это было очень давно, это воспоминания о прошедшем, если не о лучшем времени. Войдем, нас уже ждут. В нише над входом в виде арки красовалось изображение Святого Хубертуса с горном на шее и в сопровождении своры собак. Помещение было похоже, скорее, на охотничью лачугу, чем на храм Божий. Ни распятие, ни сцены из Святого Писания не украшали стены, зато были охотничьи горны, луки, колчаны, перья и головы убитых оленей, волков, медведей и кабанов. Вместо ковров у алтаря были раскинуты драгоценные шкуры зверей со всех частей света.

Но не странное убранство часовни Хубертуса вызвало мое удивление. Мой взгляд лишь мельком окинул ее, чтобы остановиться на людях, сидевших на скамьях, устланных шкурами. В свете немногих зажженных свечей на стене они казались призраками. Это были Вийон, Леонардо, Аталанте, Томмазо… и король Людовик.

То, что король пережил покушение, было малым чудом. То, что от его великолепного красного одеяния мало что осталось, а ободранные страусовые перья украшали только печальные остатки большой шляпы, меня едва ли удивило. Клочья роскошного одежды были покрыты следами огня, грязный черный цвет опалил и лицо. Я увидел это, когда Людовик повернул ко мне голову и посмотрел на нас.

Но я увидел и большее и закричал:

— Но… Вы же не Людовик!

Мужчина был гораздо моложе короля — примерно возраста Дорварда. Черные волосы рассыпались по плечам. Сходство с королем придавали его лицу крупный орлиный нос и угловатость. Лоб подымался не слишком высоко над глазами, как и у короля. И, как и Людовик, мужчина в красном производил впечатление человека волевого, привыкшего отдавать приказания.

— Вы распознали меня, месье, — человек в красном подарил мне тонкую улыбку. — Если бы я был Людовиком, то на этом месте никто бы не сидел. Вызванный вами переполох дал мне возможность спастись быстрым прыжком. При всех талантах, которыми располагает мой добрый король Людовик, быстротой убегающей лани он не обладает — по причине возраста.

— Да, вам повезло, — подтвердил Вийон. — Гораздо больше, чем бургомистру и его дочери.

Я кивнул:

— Я успел увидеть, как они умерли, прежде чем толпа снесла меня.

— О, бургомистр жив, — ответил человек в красном. — Но чертовы выстрелы оторвали ему ноги. Мне следует отблагодарить вас, мэтр Сове, вы стоите своего имени. Чем могу быть вам полезен?

— Возможно, вашим именем и объяснением, почему вы выдаете себя за короля, — ответил я недовольно. Я был расстроен — похоже, снова все, кроме одного меня — и, пожалуй, Колетты — знали, что здесь было разыграно.

— Мое имя, конечно. Я — Филипп де Коммин, сешеналь Пуату.

— Изменник роди… — вырвалось у меня, и я осекся по призывному знаку Вийона.

— Меня называли по-разному, — сказал человек в красном, совершенно не оскорбившись. — Но существует много причин поменять стороны — плохие и хорошие, бесчестные и почетные. Я делал это, потому что влияние «чистых» на короля Людовика мне показалось более многообещающим, чем дальнейшая служба у Карла Смелого. История подтвердила это.

— «Чистых»? — мой испытывающий взгляд заметался между сенешалем и Вийоном.

— Брат Филипп один из наших, — объяснил мой отец. — До нынешней ночи я не знал этого.

— Возможно, «чистым» следует расширить связь между их отдельными общинами, — пробормотал я.

— Чтобы нас было еще легче обнаружить и уничтожить! — возразил Леонардо.

Я признал свою глупость и смущенно обратился к шотландцу.

— Вы тоже?

Дорвард покачал головой:

— Я — человек войны и охоты, а не веры. Скажем, мои симпатии лежат на стороне сенешаля и короля, а не подлого убийцы, — он рассказал о кровавой встрече в лесу и добавил:

— Я не знаю парней. Вероятно, дреговиты отобрали отпетых негодяев, возможно — экошеров.

Колетта выдвинулась вперед и посмотрела с умоляющим взглядом на Коммина:

— Мессир, вы что-нибудь знаете о моем отце, Марке Сенене?

Он покачал головой, и со вздохом отчаяния Колетта опустилась на скамейку. Она спрятала лицо в руках, но и теперь она не плакала.

С какой бы охотой я утешил ее, но я не знал утешения. И существовали неотложные вопросы, которые надо было уточнить.

— Вы как кажется, рассчитывали на нападение, — сказал я, обращаясь к Коммину и Дорварду. — Но как вам это удалось, сенешаль, выдать себя за Людовика?

— Совершенно просто, я получил его одобрение. Потому что я — его брат.

— Как?

— Не его единоутробный брат, а брат духа и души. Я миньон Людовика. Вы знаете, что это значит?

— Его доверенное лицо.

— Более чем. Я знаю, как думает король, говорит, двигается, держится. Когда два года назад Людовик так тяжело болел, что он на время потерял речь, мне пришлось лежать в его кровати, стать его ртом, говоря за него. И поэтому я — Людовик, если он должен отправиться на опасную миссию. Как в эту ночь, во время которой я опасался нападения и оказался прав.

Я обернулся к шотландцу:

— И вы, граф, тоже относитесь к гвардии миньона? — Дорвард рассмеялся от всего сердца:

— Обозначение ново для меня, но, во всяком случае, оно попало в самую точку. Мои спутники снаружи и я прежде несли нашу службу королю в шотландской гвардии. Между тем, мы были награждены титулами и леном и отпущены на покой, но если сенешаль нас созывает, мы на его стороне.

Я спросил себя, что за героические подвиги в молодости должен был совершить этот шотландец, если он в лучшем возрасте для мужчины уже пребывает на покое.

Коммин посмотрел на него.

— Граф Круа — самый верный, смелый и ловкий из всех. Поэтому я послал его в Париж, где случилось, что он сумел уже помочь юному господину. Его собственная миссия — сообщить мне о событиях в столице и охранять короля, который самым легкомысленным образом слушает этого пройдоху Куактье.

— Куактье и король были у отца Клода Фролло, — сказал я.

— Я знаю, — сенешаль кивнул. — Брат Вийон рассказал мне. И все выглядит так, что Куактье — великий магистр дреговитов, хотя я не уверен.

— Кем же еще должен он быть? — спросил я.

— Возможно, другой из круга королевских советников. Вы подсматривали за великим магистром, мэтр Сове, возможно, вы снова узнаете его. Поэтому вы должны утром быть в замке, когда я буду сообщать Людовику и его советникам о нападении.

— Мне нужно идти в замок, в эту крепость? Как же я туда попаду?

Коммин спокойно посмотрел на меня.

— Святой человек, которого Людовик просил прибыть из Калабрии, поможет нам. Людовик ожидает от отшельника облегчения его болезни возраста и продления своей угасающей жизни. Святой действительно невероятно свят. Он отклоняет подарки, спит стоя и строго постится, при этом не ест ни мяса, ни рыбы, ни молока, ни сыра, ни масла, ни яиц.

— Как вредно для здоровья! — не удержался я.

— Действительно, — кивнул, соглашаясь, Коммин и продолжил свою речь. — Но нам это поможет. Чтобы доставить святому человеку радость, Людовик велит регулярно приносить в замок овощи и коренья. Назавтра выпала следующая поставка. И Вы, Арман, будете ее сопровождать.

Мысль о строжайшей охране замка заставила меня испугаться, и я вздохнул:

— Если это только пойдет на пользу!

Сенешаль улыбнулся, как тот, кто хочет подбодрить другого, невзирая на собственные сомнения:

— Это предоставьте моим заботам, мой спаситель.

В «благодарность» за то, что я спас его жизнь, Филипп де Коммин подвергал опасности мою жизнь. Так думал я, когда маленькая колонна фургонов покинула защиту леса и направилась через пустынное пространство к гнезду Всемирного Паука. Ночью план сенешаля звучал очень просто. Теперь, в разгоряченном свете дневного солнца, льющегося на крепость Людовика, я показался себе мухой, которую отец Фролло бросил в сети паука.

Три фургона шли из Тура, куда корабли привезли питание для набожного отшельника. В деревне Плесси, которая все еще не отошла от Вальпургиевой ночи, я сел на среднюю повозку, словно относился к возчикам. Теперь я взглянул на укрепления и понадеялся, что охрана не раскроет мой розыгрыш. Король не должен узнать, что его миньон — «чистый», еретик. Если Всемирный Паук понял бы это, он предал бы огню костра даже своего брата духа и тела.

И потом, для всякого отступления было слишком поздно. Фуры катили с глухим грохотом по подъемному мосту перед внешней стеной, чтобы остановиться перед воротами. Несущий караул солдат отделился от рядов своего вооруженного до зубов отряда, чтобы спросить пароль. Сопровождающие колонну были завербованы доверенными лицами Коммина, и я очень надеялся, что его доверие людям оправдается.

— В свете солнца проходит то, что не уходит при свете короля, — ответил один из двоих мужчин на первой фуре, и караульный кивнул. По его знаку подошли пикинеры и обыскали ящики фур, чтобы удостовериться — между коробами и мешками с лимонами, сладкими яблоками, грушами, персиками, арбузами и пастернаком никто не спрятался. В это время караульный велел нам сойти, и шотландские гвардейцы обыскали нас на предмет оружия.

Наконец, поступил желанный приказ командующего стражей: мы можем снова взобраться на повозки. Ворота открыли. Через второй подъемный мост и через другие ворота мы попали во двор замка, где над нашими головами угрожающе поднялись вращающиеся железные башни. Мне пришлось по-настоящему преодолеть себя, чтобы вскочить с козел и помочь при разгрузке. Мысль, что стрелки в железных башнях скрупулезно наблюдают за каждым моим движением, похоже, заставляла меня дрожать. Тот, кто примет меня за труса, никогда не был в гнезде Всемирного Паука.

Я потащил мешок пастернака в помещение склада, как вдруг Квентин Дорвард предстал передо мной в одежде придворного из блестящей парчи.

— Пойдемте, мэтр Сове. Переговоры тайного совета короны сейчас начнутся.

Так уверенно, как он шел вчера по лесу со мной и Колеттой, Дорвард провел меня теперь потайными ходами замка к маленькой галерее. Позади ее деревянной балюстрады мы присели. Через щели в балюстраде можно было разглядеть помещение под хорами. Оно было небольшим, без украшений, даже совсем скромным для зала в замке короля, как я представлял его себе. Единственным предметом, который, по крайней мере, выглядел по-королевски, был украшенный искусной резьбой изящный стол. Он был уставлен сверкающими золотом и серебром сосудами. Стол стоял рядом с простым столом побольше, который был накрыт на пять персон. Далее мне бросилось в глаза, что в помещении не было ни одного окна. Снаружи ярко светило солнце, здесь же, внутри, сиял только свет ламп.

Один за другим пятеро мужчин вошли в помещение и сели за стол. Трое из них встречались мне: Филипп де Коммин, мэтр Жак Куактье и «кум Туранжо» — король. Он был одет так же просто, как и во время своего визита в Нотр-Дам, ничто не выдавало королевское достоинство. Двое остальных должны были оказаться Оливье Ле-Дэном и Тристаном л'Эрмитом.

Последнего я, похоже, видел за ремеслом палача. Его крепкое телосложение производило еще большее впечатление, хотя он был только среднего роста. Его взгляд был действительно испытующим, пронизывающим, как это описывал Вийон. Только этот взгляд редко можно было испытать на себе, потому что королевский прокурор предпочитал смотреть вниз. Словно бы он боялся, что его глаза могут встретиться с упрекающими взглядами многих несчастных, которым по его указанию отрубили голову или разбили затылок.

Взгляд брадобрея был напротив чистой радостью, и я не мог себе представить, почему именно его называют «le diable». Он походил ростом и осанкой на Дорварда, и его победоносная улыбка играла на соразмерных чертах лица.

Ни один паж не прислуживал, высокие мужи сами наливали себе вино, угощались цыплятами и паштетом. Заседание действительно было исключительно тайным. Что же с нами произойдет, если нас обнаружат? Тот, кто нами займется, как я полагал, сидел за столом короля и назывался Тристан д-Эрмит.

Коммин взял слово и подробно поведал о нападении (встречу в часовне Хубертуса он в своем рассказе опустил).

Мэтр Куактье возмущенно ударил по столу и посмотрел на короля:

— Сир, если вы предполагали нападение, почему вы сообщаете нам об этом лишь сегодня?

Людовик одарил своего личного врача холодной улыбкой.

— Достаточно, что я посвятил своего миньона. Вы недовольны, что он вместо меня принял на себя удар опасности, друг Жак? Как моему врачу, вам следует радоваться, что Филипп вместо меня избежал ранений.

— Да, я рад, я рад, — поспешно сказал Куактье. — Только я имел в виду, что вам следовало вводить в курс дела вашего советника перед важными поступками, а не спустя, Ваше Величество.

Мэтр Оливье попытался своей сердечной улыбкой уладить ситуацию.

— Эта ссора о пролитом молоке. Давайте все лучше порадуемся, что покушавшиеся оказались успешнее в искусстве изображения из себя пиротехников, нежели в своих собственных намерениях.

— Я хочу знать, кто они были, и кто их послал, — прорычал Тристан д'Эрмит.

— К сожалению, они скрылись, — сказал Коммин, ни слова не говоря о трех мертвых подлых убийцах из-за угла.

— И у вас нет ни одной ниточки, сенешаль? — выпытывал дальше королевский прокурор.

— К сожалению, нет, — ответил Коммин.

Тристан поднял глаза, они горели, желая прожечь сенешаля вплоть до самой глубины.

— Как вы вообще могли рассчитывать на нападение? Что заставило вас облачиться в одеяние короля? У вас-то должно быть на это основание!

— Никаких оснований, только слухи. Мои шпионы сообщили мне всевозможные разговоры, ничтожные мелочи, которым никто не придает значения, но я сделал то, что было моей задачей — и попытался свести все воедино. Отсюда получился вывод, что наш король, если он примет участие в майском празднике, поставит свою драгоценную жизнь под удар.

— Какая нам польза в этом выводе, коли мы не знаем врага? — спросил Тристан с чувством упрямства и раздражения.

— Все же король Людовик жив, — заметил Коммин самодовольно. — Или это — ничто?

— Я страшно рад по этому поводу, — сказал Людовик с хитрой улыбкой. — Давайте больше не строить догадки о таинственных заговорщиках, лучше порадуемся хорошему исходу приключения!

Он поднял бронзовый винный кубок, и все последовали его примеру. Для одного человека, который еще несколько часов назад должен был быть убит, он казался даже в очень хорошем расположении духа. Отчего так уверенно чувствовал себя Всемирный Паук в своем гнезде?

— Ну, мэтр Сове, вы узнали великого магистра? — спросил Филипп де Коммин с надеждой в голосе, когда мы снова встретились в полночь в часовне Святого Хубертуса. После королевской обеденной трапезы я покинул замок тем же путем, что я и пришел: вместе с пустыми фургонами.

Я мог ответить сенешалю только то, что уже рассказал Вийону и другим:

— Когда я видел великого магистра, он был закутан в плащ и в маске. Его голос делался глухим из-за маски. Мне очень жаль, но если великий магистр принадлежал к кругу королевских советников, то он может быть любым из четырех людей.

С удивлением Коммин поднял брови:

— Четырех?

— Маска, которую носил он на собрании девяти, могла бы скрыть любого. Даже вас, мессир.

— Тогда бы я вряд ли провел вас в замок и, тем более, выпустил обратно.

— Это произошло потому, что вы хотели снять с себя любое подозрение.

Его лоб нахмурился:

— Вы очень недоверчивы, юный друг. В кого вы такой?

На секунду я встретился взглядом с Вийоном, и потом снова посмотрел на сенешаля и ответил:

— Возможно, в моего отца.

 

Глава 1

Покаяться и умереть

Я стоял на галерее между башнями Собора, смотрел вниз на город и ждал смерти, которая достигнет к полуденному часу Нотр-Дама. Мой собственный отец послал меня обратно в Нотр-Дам, в самый центр опасности. Если для него смерть могла считаться спасением, то я не разделял таких соображений. Но поскольку произошедшее в Плесси-де-Тур не принесло ожидаемого объяснения, Вийон нуждался в моих глазах и ушах в Соборе, в непосредственной близости от отца Фролло. Как впрочем, и поблизости от солнечного камня. Как выразился Вийон:

— С каждый днем ананке приближается, и возможно, только вы, мой сын Арман, стоите между человечеством и его роком.

Итак, оборванный и якобы обворованный, я предстал перед архидьяконом и рассказал ему дикую историю, об уличных грабителях, которые напали на меня и утащили к себе. Потом они всё решали, убить меня или продать сарацинам в рабство. После многих дней плена мне удался побег. И так далее — настоящее приключение, которое выдумали Вийон и я. То, на что я едва осмеливался надеяться, произошло: Фролло, казалось, не только поверил мне, он даже восполнил мне «украденные» деньги. Но действительно ли он поверил мне, или догадывался о правде и хотел держать меня поблизости, чтобы следить за мной?

Прошло три недели после нашего возвращения в Париж. Три безуспешные, мучительные недели для меня, и трудное время для Эсмеральды. Под пытками она призналась во всем, в чем ее обвиняли: в волшебстве, в колдовстве, в поклонении дьяволу, в распутстве с животными и демонами — даже в убийстве капитана Феба де Шатопера. Она созналась и в сношениях со своей козочкой Джали, которую конечно сразу же объявили реинкарнированным дьяволом, поэтому козу тут же приговорили к смерти. Что, впрочем, не вызвало никакого удивления — в прошлые годы казнили камень и деревянную балку, потому что они убили высокого клирика, когда обрушился мост.

С более краткими перерывами я смотрел на небо. Солнце взбиралось все выше и выше, и все неотступнее приближался последний час Эсмеральды. Улицы и переулки вокруг Соборной площади наполнились смехом, криками и пением, музыкой и мошенниками, мужчинами и женщинами. Из моей башни они все виделись только пестрыми пятнами, куклами, которые танцевали бессмысленный танец.

Они таращились на смерть человека, чтобы одурманить себя жизнью. Это показалось мне большим роком для человека — он сам всегда продолжает жить, если при этом его братья и сестры идут на смерть. Воюют ли друг с другом люди для того, чтобы жертвами со стороны противника умиротворить смерть? И поэтому ли происходит резня, убийства и казни? Чем тогда генерал лучше, чем висельник? Не это ли — страх людей пред смертью, их ананке?

Даже самые низкие крыши были заняты похотливой толпой. В странном контрасте с ними находилась безлюдная площадь перед Собором. Она бы уже давно была наводнена людьми, если бы не стояли плотные цепи охраны вдоль оградительной стены, вооруженные пиками сержанты «одиннадцать на двадцать» и пищальщики с заряженными ружьями. Вход на Соборную площадь был прегражден алебардистами с епископскими гербами.

Колокола Собора пробили полдень, и радостный крик пронесся над толпой. Мои руки вцепились в перила, когда я увидел на западе среди крыш и фронтонов процессию, которая медленно продвигалась ко Дворцу правосудия. Там, в Консьержери, держали под стражей Эсмеральду со дня ее обвинения до дня казни.

И никто не помог ей. Ни ее отец, ни Вийон. После того как мы проникли в темницу Дворца правосудия, Консьержери переоборудовали в настоящую крепость, вряд ли менее охраняемую, чем чертоги Всемирного Паука в лесу Тура. Вторая попытка освобождения несомненно превратилась бы в кровавую бойню.

И Фалурдель, злая сводня из Латинского квартала, не помогла цыганке. Наоборот, старуха только еще глубже спихнула Эсмеральду в пропасть рока, болтая на суде что-то о таинственном колдовстве египтянки. Якобы Эсмеральда превратила награду Феба для сводни в сухой березовый листочек. Так как береза общеизвестна как отворотное средство против колдовства, то ведьма должна быть отъявленно порочной, коли сумела испортить березу. Какое неопровержимое доказательство вины Эсмеральды!

Но имел ли право возмущаться этим я, сам ничего не предпринявший для того, чтобы помочь осужденной? Если бы я мог засвидетельствовать ее невиновность! Но все же я не осмелился сделать это из страха оказаться осужденным самому — как друг еретиков.

Сопровождаемая конными и пешими повозка палача катилась по улице Сен-Пьер-о-Бёф на Соборную площадь. Так как Эсмеральда якобы нарушила не только мирские законы, но, как ведьма, еще и законы церкви, то она должна покаяться перед лицом Нотр-Дама, — и только потом пойти на смерть. Перед порталом Собора она должна была публично просить о прощении, прежде чем ее отправят на виселицу на Гревской площади.

Конная стража пробивала дорогу для телеги палача плетками и ударами пик. В начале процессии скакал мэтр Жак Шар-молю — согласно своей должности королевского прокурора в духовном суде. Как и другие служители суда, он был одет во все черное. К моему облегчению, я нигде не мог обнаружить Жиля Годена.

Позади повозки бодро семенила своими копытцами Джали с веревкой на шее, которую затянули поверх ее золотой цепочки и привязали к фургону, связав до самой смерти с ее хозяйкой. Но у меня было впечатление, что козочка последовала бы за девушкой добровольно. Джали двигалась, словно находилась на пути к новому выступлению. Как будто с приветствием она смотрела направо и налево, вытягивала навстречу толпе свою белую шею с кожаным мешочком. В нем она несла буковые дощечки с нарисованными буквами, из которых умела складывать слова по тайным знакам Эсмеральды. Искусство, которое давно служило увеселением народа, теперь тому же самому народу казалось доказательством дьявольской силы.

Эсмеральда сидела на повозке со связанными сзади руками. Она была одета в грубую белую рубаху грешника, — больше не было ничего. Черные волосы сверкали на солнце, как вороново крыло, и падали длинными прядями на обнаженные плечи и полуоткрытую грудь. Лишь в тени виселицы грешница должна была лишиться своих роскошных волос. Вокруг шеи ей уже повязали пеньковую веревку, которая должна была разодрать до крови ее нежную кожу. Подобрав под себя босые ноги, девушка сидела на корточках с опущенным взглядом на дно повозки. Это было картиной стыда и отчаяния, при виде которой у иных в толпе осекался голос, готовый выкрикнуть непристойность или грубость, на место насмешки приходило сочувствие.

Я перевесился далеко через перила, словно так мог оказаться ближе к осужденной. И все же я боялся, что она может вдруг посмотреть наверх и узнать меня. Хотя она вряд ли могла знать о моем присутствии при том роковом свидании с капитаном Фебом, я опасался немого вопроса: «Почему, Арман, вы молчите? Почему вы не поможете мне?»

Процессия остановилась перед главным порталом, который, как и остальные, был закрыт. Сопровождающие заняли позицию по обеим сторонам повозки, и толпа замолчала в напряженном ожидании. Стало так тихо, что я отчетливо слышал скрип дерева и железа, когда обе створки двери главного портала открылись. Радостное пение псалмов раздалось из церкви, и с хором слился отдельный голос в угрюмой молитве мессы offertorium.

Пока Эсмеральда вынужденно прислушивалась к своей посмертной мессе, к ней на повозку поднялся палач, освободил ее от пут и помог ей подняться на платформе, прежде чем он так же отвязал Джали. Как свободные существа, женщина и козочка должны были покаяться, прежде чем они снова станут пленницами палача.

Пение смолкло, когда большой золотой крест выплыл из портала. Так мне показалось на первый взгляд. Лишь потом я рассмотрел, что священник в одеяниях для мессы вынес крест. За ним из Собора вышла вся остальная процессия покаяния, возглавляемая отцом Клодом Фролло. Я почти не узнал его в сверкающей серебром далматике, — как правило, одежда архидьякона была мрачных цветов. Мне это показалось горькой насмешкой: человек, из-за которого на Эсмеральду пало подозрение в убийстве, — истинный убийца! — должен принимать у нее покаяние. Не только люди, но и Бог, казалось, покинул цыганку.

Видела ли она в нем истинного виновника, или тогда, в притоне сводни, все произошло слишком быстро? Во всяком случае, она смотрела на него с полным отвращением, и я решил, что заметил ужас в ее глазах с черными кругами. Холодный взгляд Фролло большую часть времени был направлен на нее, но время от времени он обращался к Шармолю. Непосвященному пересекающиеся взгляды архидьякона и прокуратора не могли сказать ничего, я же знал, что здесь происходил молчаливый диалог заговорщиков. Фролло устранил капитана с дороги, и Шармолю позаботился на суде о том, чтобы вся вина пала на Эсмеральду.

Священник сунул ей в руки тяжелую свечу из желтого воска, и церковный служка зачитал текст мольбы о прощении. Цыганка казалась отрешенной, уже покинувшей этот мир. Если бы ее не подтолкнул священник, она бы пропустила «Аминь». Но потом она испугалась, когда Фролло простер над ней руку и могильным голосом сказал:

— I nunc, anima anceps, et sit tibi Deus misericors! Иди туда, грешная душа, и Бог будет к тебе милосерден!

Повелительное движение рукой архидьякона заставило толпу упасть на колени, а священников повторять «купе eleison» как многоголосое эхо.

— Аминь, — произнес Клод Фролло и после долгого последнего взгляда на проклятую повернул процессию дьяконов и священников обратно в Собор. Когда он исчез в темной арке, у меня было чувство, что холодок, который я ощутил при его появлении, исчез. Словно солнце утрачивало свою согревающую силу перед лицом архидьякона.

Народ поднялся, и молебен тут же превратился в живой галдеж. Где-то раздавался смех. Господу Богу угодили, теперь толпа хотела получить свое зрелище: смерть.

Шармолю дал двум одетым в желтое помощникам палача знак, и они подошли к цыганке, чтобы снова связать ей руки за спиной. Свечу покаяния забрал с собой в церковь один из священников.

Когда Эсмеральда должна была подняться на повозку с помощью людей палача, случилось то, чего я боялся. Она подняла голову наверх и обвела взглядом фасад и крикнула с широко раскрытыми глазами:

— Помогите мне! Спасите меня!

Кровь ударила мне в голову, оглушив горячими токами. Охотнее всего я бы отскочил назад, чтобы скрыться от молящего взгляда, но я не мог оторвать взгляд от обреченной на смерть красавицы. Никогда больше я не посмотрю в ее лицо, которое по-прежнему соблазнительно — даже в смертельном страхе.

Она повторила свой крик о помощи, и он разрывал мне сердце. Там внизу стояла дюжина вооруженных людей, чьи клинки разорвут меня на части, если я выступлю на защиту Эсмеральды. И все же — не было ли это почетной смертью?

Пока я боролся с собой, я заметил движение на фасаде Нотр-Дама. Одна из фигур с. Королевской галереи казалось, вдруг ожила, падая вниз. Судьба несчастной тронула даже мертвый камень?

Тут я узнал горбуна, Квазимодо! Он, должно быть, скрывался все это время почти рядом со мной, на Королевской галерее. Оттуда он опустил длинную веревку на Соборную площадь, по которой теперь, ухватив канат руками, коленями и ногами, он проворно соскользнул вниз, как циркач, который ездит с ярмарки на ярмарку со своим номером.

Осужденная следила глазами за его быстрыми движениями, и я спросил себя, кому предназначался ее крик о помощи. Я испытывал стыд и ревность, потому что звонарь осмелился сделать то, перед чем я в страхе отступил.

С ловкостью, которая противоречила его искривленному телу, он ступил на землю, побежал к повозке и уложил палача двумя ударами кулаков. Он схватил цыганку и поднял ее высоко, словно она была соломенной куклой. А потом он прыгнул к Собору, мимо застивших от удивления алебардистов епископа, и исчез со своей добычей в Главном портале, который стоял открытым после процессии покаяния. Я не мог больше видеть обоих, но слышал запыхавшийся голос Квазимодо, выкрикивающий все время одно и то же слово:

— Убежище! Убежище! Убежище!

Толпа повторила слово более воодушевлено, чем незадолго до этого «kyrie eleison». Они больше не требовали смерти Эсмеральды. Убежище! Это обещало больший спектакль, который может продлиться на дни или недели.

Как все церкви и некоторые иные места, Нотр-Дам пользовался правом убежища. Кто бежал сюда, должен был держать ответ лишь перед Богом. Исполнители мирского суда не имели право донимать его, пока он находился в святых стенах. Если он покидал убежище, правосудие людей действовало со всей строгостью.

На Соборной площади воцарился гвалт. Лишь с трудом вооруженные солдаты сумели удержать восхищенную толпу. Множество мужчин и женщин наступали вперед, одобрительно выкрикивая имя Квазимодо и приветствуя его, как героя этого спектакля.

И пока внизу Жак Шармолю, служители суда и офицеры стражи еще совещались, Квазимодо и Эсмеральда показались возле меня на башенной галерее.

Когда горбун увидел меня, его глаз циклопа засверкал враждебно. Осуждал ли он меня за то, что я не пришел на помощь цыганке? Или он просто презирал меня — как всякого другого, как духуy приговоренной к смерти Эсмеральды? Во всяком случае, я посчитал целесообразным держаться от горбуна подальше.

Он встал на перила и поднял Эсмеральду над своей патлатой головой, заорал во все горло «приют!» и «убежище!», и его приветствовали тысячи голосов, словно он таким образом объявил Евангелие. Если не считая его краткого срока на посту Папы шутов, Квазимодо, пожалуй, никогда прежде не получал столько одобрения и восхищения. Он наслаждался этим, и я отступил на задний план. Один раз мой взгляд встретился с взглядом Эсмеральды, и я поверил, что прочитал в ее глазах облегчение, и кое-что еще — триумф!

Я еще больше удивился тому, когда Квазимодо исчез с ней в Южной башне. Толпа славила его, и он снова показался — еще выше, на крыше башни. Там он стоял, все еще держа женщину у себя на руках, отвергнутый природой, церковными догмами — и человеческими законами. Монстр и цветущая красота, я и не мог выдумать себе ничего более противоположного.

Один раз в своей печальной, одинокой жизни Квазимодо посчастливилось принадлежать к числу других. И Эсмеральда, вокруг шеи которой все еще болталась веревка, едва могла осознать свое счастье.

Но у меня было предчувствие, что я переживаю не счастливый исход радостной пьесы, а начало жуткой трагедии, сценой которой был древний собор. Горбун и цыганка казались мне воплощением всякой ананке.

Потому что судьба не любит отверженных.

Потому что люди не любят их.

 

Глава 2

Белый ангел

Спасение прекрасной цыганки отвратительным звонарем обеспечило темой для разговоров весь Париж. В кабаках острова Сите, в торговых конторах Нового Города и в коллегиях Сорбонны обсуждалось это событие. Уличные певцы воспевали храброе сердце звонаря и невиновность танцовщицы, не подозревая, насколько они близки к истине в своих речах. И еще меньше они предполагали, что Эсмеральда заперта в Нотр-Даме не только своим спасителем, но и своим губителем — Клодом Фролло.

Подозревал Квазимодо — или же знал правду? Он охранял танцовщицу, как заботливый отец свое больное дитя. Охранял, как мне казалось, не только от неожиданного нападения королевской стражи в Собор. Так же и внутри Нотр-Дама никому не было позволено приближаться к цыганке. Она ютилась в келье убежища Собора, под косыми балками крыши бокового нефа. Оттуда открывался вид на монастырь, и я спрашивал себя, не подглядывают ли друг за другом отец Фролло и Эсмеральда.

На пятый день после героического поступка Квазимодо я увидел его приемного отца после вечерни идущим запутанным путем к приюту и осторожно последовал за ним, скрываясь в тени столбов и выступов стен. С бьющимся сердцем я услышал громкие голоса из убежища. Они принадлежали отцу Фролло и цыганке. Очевидно, они ругались друг с другом, и я чуть было не вмешался. По возможности, Фролло хотел завершить то, чего был лишен палач.

Когда я как раз покинул свой тайник и хотел поспешить на помощь Эсмеральде, меня остановили громкие, тяжелые шаги. Квазимодо пробежал мимо, но к счастью меня он не заметил. Он бросился в каморку Эсмеральды и вышвырнул своего приемного отца с такой силой, что Фролло упал на пол в проходе. С чрезвычайно серьезным лицом архидьякон поднялся и молча покинул это место, дрожа от ярости. Так как я видел на День Трех волхвов, как безоговорочно Квазимодо вступился за своего хозяина, этот эпизод показался мне крайне примечательным. Отец Фролло потерял свою власть над звонарем?

Более того, Квазимодо оказался под влиянием чар прекрасной цыганки, а возможно, — еще и во власти ее колдовских сил. Как иначе можно объяснить, что он так внезапно появился, словно, будучи глухим, мог услышать крик о помощи?

Позже я узнал, что он оставил своей подопечной свисток для экстренных случаев, чей звук только и добирался до его почти мертвых ушей.

Он хотел спасти Эсмеральду из благодарности, потому что в свое время она дала ему напиться воды, хотя по приказанию Фролло он пытался похитить ее. Поэтому его самаритянский поступок был ничем иным, как расплатой за долг. Однако теперь, очарованный ее близким соседством, горбун попал под ее очарование — ту самую необъяснимую силу, которая тянет мотылька на свет. Я сам тоже ощущал магическое притяжение и не думал ни о чем другом, кроме этого ослепляющего света.

В Южной башне проводились крупные работы по благоустройству. С раннего утра до позднего вечера я слышал стук молотков рабочих и звук пилы. Повсюду на башне и на галерее между двумя башнями стояли их повозки и инструменты, камни и балки. Но не это стало причиной того, что Квазимодо давно уже не спал в своей потайной каморке. Когда я хотел проскочить к Эсмеральде ночью после ее спасения, я чуть было не споткнулся об него. Он лежал поперек перед входом в ее келью и охранял ее даже во сне. Я развернулся обратно к Северной башне. Я был разочарован — общение с союзницей никак не могло наладиться, и, кроме того, я соскучился по ее грациозной фигуре, бронзовой коже, огненным глазам и черным бархатным волосам, по аромату Эсмеральды и ее нежным объятиям.

Как пленница Нотр-Дама, она стала недосягаема для меня — как и прежде, когда она была пленницей Гран-Шатле и Консьержери. Каково ей приходилось быть только в обществе горбуна и своей козочки? Животное последовало за своей хозяйкой в Собор, и Квазимодо привел ее к ней — а заодно приносил ей еду, питье и платье.

Однажды вечером, когда Эсмеральда уже три недели жила в Соборе, я вышел на площадь перед Собором, чтобы купить себе пару яблок. Когда я стоял у тачки торговца фруктами, то почувствовал руку у себя на плече и обернулся, испугавшись, что карманник хочет срезать мой кошелек. Исхудавший мужчина с белокурыми волосами улыбнулся мне, при этом морщины избороздили его лоб.

— Посмотрите-ка, посмотрите-ка, мой последователь на службе его странности, Клода Фролло, — пропел Пьер Гренгуар. — Я искал вас, мой друг.

— Меня, почему?

— Не только потому, что вы продолжаете мою работу, теперь моя супруга живет рядом с вами под одной крышей. Тогда разве удивительно, что я разыскиваю вас?

— Но я предпочитаю делить с ней крышу, а не кровать! Гренгуар поморщил свое бледное лицо в несчастливой гримасе.

— Существуют другие объединяющие моменты, возможно, нам следует образовать братство целибатских писцов.

— Я думал, вы превратились в мошенника, мэтр Гренгуар.

— Да, и сейчас вечером я — посыльный. Герцог послал меня отвести вас к нему.

— Зачем?

— Вы не можете догадаться, что он беспокоиться о своей дочери? Вы верите, что сердце цыганского отца так же черно, как и его чудеса, которые приписывают его народу?

— Я мало что могу ему рассказать.

— Я — еще меньше.

— Прекрасно, я следую за вами, — вздохнул я, чтобы окончить утомительную дискуссию и к тому же потому, что был рад ненадолго удалиться от Собора. Нити паутины не давали себя разорвать, но они растягивались, даря мне иллюзию свободы, даже если Нотр-Дам и держал меня в поле зрения своих необъяснимых глаз.

Двор чудес был наполнен обычным шумом и приготовил для меня сюрприз. За шатающимся деревянным столом, который стоял под еще более обвалившейся кровлей, сидела пара радостно гогочущих парней и резались в карты. Один из них, тощий блондин, вдруг вскочил и побежал нам на встречу. Это был Жеан Фролло.

— Я приветствую вас, мастер Поросенок! — крикнул он и усмехнулся мне в лицо. — Наш брат прогнал вас в руки истинной радости?

Я посмотрел на него с недоумением и, пожалуй, не очень-то радостно. Слишком хорошо я помнил, как он хотел выдать меня после смерти Одона за предполагаемого убийцу. Кроме того, я знал после встречи с книгопечатником Гаспаром Глэром, что школяр был дреговитом.

— Клод — старый скряга, — продолжил он в характерной ему болтливой манере. — У него совсем нет сердца для бедных школяров, и его рука судорожно сжимает каждый соль. Тут я подумал, если он доведет меня до нищенского посоха, то я тут же сразу могу отправиться к нищим. Кости и карты явно не более обманчивы, чем духовные пастыри, которые будут понабожнее, чем братья. Присаживайтесь к нам, если вы хотите это проверить.

— У меня другие планы, — холодно возразил я, поскольку от присутствия Жеана Фролло во Дворе чудес мне было не по себе.

Он перехватил мой взгляд, направленный к лагерю цыган, и захихикал:

— Ах, ваше сердце все еще горит из-за темноокой красавицы? Мэтр Гренгуар, если вы пробуете себя в роли сводника, то я точно воспользуюсь вашей службой.

Все еще хихикая, юный Фролло вернулся обратно к игре, пока Гренгуар проводил меня к фургону цыганского герцога. Милош и Ярон стояли на карауле перед маленькой лестницей и пропустили только меня, Гренгуар смешался с пестрым народом.

Следующий сюрприз ожидал меня внутри фургона, где рядом с Матиасом Хунгади Спикалли возле узкого стола сидели за вином, хлебом и сыром мой отец и Леонардо. С тех пор, как я вернулся обратно на службу к отцу Фролло, я больше не видел Вийона и итальянца. Мы договорились встречаться только при крайних случаях, чтобы я больше не подвергался подозрениям Фролло.

Матиас выглядел совершенно не обеспокоенным, как можно было предположить со слов Гренгуара. Радостно улыбаясь, он налил мне вина и сказал:

— Чокнемся за радостное развитие дел, друг Арман!

— Вы имеете в виду спасение вашей дочери от виселицы, — сказал я и взял бесценный стеклянный бокал.

— Это, а также то обстоятельство, что она у вас в Нотр-Даме.

— Какая ей в том польза? — возразил я. — Она не может покинуть Собор, чтобы грубая конопля не поцеловала ее.

— Прежде всего, она не должна покидать Нотр-Дам, — сказал спокойно герцог. — Никогда прежде она не была так близко к солнечному камню. Вероятно, ей удастся то, что недоступно вам.

Немного в дурном настроении, потому что я ощутил в этих словах скрытый несправедливый упрек, я пробурчал:

— Она не может сделать больше, чем я. И я обыскал почти каждый угол в Соборе сверху донизу в поисках оуробороса.

— Возможно, мы ошиблись, — сказал Вийон. — Может быть, мы неправильно поняли последнее послание брата Аврилло, и знак змеи увел нас вовсе не к цели.

Я вопросительно посмотрел на него:

— А куда?

— Не раздражайтесь, Армян, но Эсмеральда может добиться там того, в чем вам отказано.

Матиас кивнул:

— В ней течет сила, которую она унаследовала от матери.

— Что за сила? — спросил я измученно, потому что не совсем понял, что они хотели мне этим сказать.

— Святая сила! — выкрикнул Матиас, и его глаза засверкали. — Сила, которая живет в солнечном камне. Эсмеральда может чувствовать силу камня, как другие чувствуют ветер, видят свет, слышат голоса. Иначе она не была бы Эсмералъдой.

Леонардо перехватил мой недоумевающий взгляд и объяснил:

— Эсмеральда — не имя, это титул. Она — смарагд, как отец Фролло — архидьякон, а наш друг Матиас — герцог Египта и Богемии.

При последних словах итальянец прыснул от смеха, он-то знал, что титул герцога был состряпан чистой фантазией.

— Вы должны помочь Эсмеральде, Арман, — сказал Вийон. — Вы должны защищать ее от Фролло и помочь ей прочесать Нотр-Дам на предмет солнечного камня.

— Первым уже занимается Квазимодо, поэтому мне с трудом удастся и второе, — сказал я и поведал, что звонарь охраняет цыганку как наседка свое потомство.

— Вы должны убедить Квазимодо в том, что вы — друг Эсмеральды, — настаивал Леонардо.

—Объяснить это глухому, чей и без того ограниченный разум полностью запутан очарованием девушки… — заворчал я.

— Вы должны попытаться! — сказал Матиас с нажимом.

— Я попытаюсь, — вздохнул я смиренно и добавил:

— Пока Фролло терпит меня в Нотр-Даме. Я, кстати, только что видел его брата в лагере нищих.

Вийон кивнул:

— Вы считаете Жеана шпионом, Арман?

— Я считаю его человеком, который готов на любой богохульный поступок ради золотой кроны. До определенного времени у меня не сложилось впечатления, что отец Фролло особенно щедр к своему непутевому братцу. Но после того, как я встретил Жеана у мэтра Гаспара или, лучше сказать, услышал его, я с большой вероятностью предполагаю, что все здесь — один только маскарад.

Леонардо покачал задумчиво головой:

— Брат дреговита может так же быть дреговитом, но это — необязательно. Возможно, они действительно поссорились, и Жеан стремится больше к легкой жизни, нежели к солнечному камню.

— Если это так, то он еще может оказаться нам полезен, — заметил Вийон.

— Он вчера появился во Дворе чудес, — объяснил Матиас. — Я просил Клопена и Гренгуара присмотреть за ним.

— Коли уж герцог заговорил сейчас о своем зяте, — сказал я и получил за это злой взгляд цыгана, — у меня не сложилось впечатления, что Гренгуар особенно скучает по своей суженой.

Матиас пробурчал:

— Он — поэт и ученый, но его дух — дух дитя. Если он однажды понял, что игрушка для него недостижима, он выкидывает ее из своего сердца и обращается к другим вещам.

— Вы называете вашу дочь игрушкой? — спросил я удивленно.

— Для меня она таковой не является, — но не для Гренгуара. Возможно, его профессия испортила его. Мой народ не знает никаких писцов. Кто слишком много занимается тем, что переносит на бумагу храбрые мысли, теряется в них. Его дух играет с запутанными привидениями, но его глаза и уши закрываются для жизни и людей.

День сменил вечер, вечер — ночь, когда я вернулся в Нотр-Дам. Небо было безоблачным, луна и звезды сверкали над крышами и башнями. Темно-синий небосвод окружал Собор, как бархатный платок, в котором даже тяжелый колосс из камня, который скрывал знания столетий, находил блаженный ночной покой. Но чем дольше я стоял на Соборной площади и смотрел на стены, тем обманчивее казалась мне эта картина. Лишь ночью, когда служители храма отдыхали в своих монастырских кельях, и народ прогнали из Собора, наша Богоматерь могла выдать свои тайны тем, кто был для этого готов. Возможно, требовалась темнота, чтобы раскрыть то, что остается скрытым при дневном свете.

Я испытывал необъяснимое беспокойство, томление, чтобы окунуться в ночной мир Нотр-Дама. Камень и строительный раствор, казалось, пробудились к жизни, были готовы открыть мне свои секреты. Три больших портала, выходящие на Соборную площадь, были давно закрыты и заперты на засов. Привратник на улице дю Клуатре знал меня и впустил вовнутрь. Я не поднялся наверх к моей келье. Большой церковный неф, теперь ставший лабиринтом из дрожащего света свечей и бесчисленных танцующих теней, непреодолимо потянул меня.

Как в тот день, когда я, впервые сопровождаемый Одоном, вступил в мир камня, меня охватило смешанное чувство благоговения и ужаса перед лицом бесчисленных скульптур. Лица ли святых или морды дьяволов, — их черты были так детальны, так реально проработаны, что речь не могла идти только о мертвом камне. Свет свечи придавал дополнительную жизнь лицам. Они, казалось, поворачивались ко мне, таращились на меня и спрашивали меня, как я смог осмелиться захотеть выведать у них их тайну. Я закрыл глаза перед каменным судом и отвернулся, чтобы больше не выдерживать бесчисленные буравящие взгляды. Когда я снова открыл глаза, я увидел ангела. Он был белым, и я мог видеть его буквально в течение одного удара сердца, прежде чем он растворился в тени крансепта.

Это явно не был просто отблеск света. Я был уверен, что что-то увидел, даже если оно не было человеческим существом. Одетое полностью в белое, создание двигалось, хотя при этом не различались ноги, казалось, что оно парит. Что же действительно было странным — у него не было головы. Пожалуй, я все же назвал бы его ангелом, потому что это не мог быть человек. А еще потому, что мысль повстречаться с ангелом была более успокоительной, нежели о встрече с дьяволом.

Я шел по среднему нефу до крансепта — и чуть было не схватился за кривой кинжал. Но что мог сделать мой кинжал против потусторонних сил? Кроме того, я убеждал себя, что белый ангел не причинит мне зла.

Когда я достиг центра Собора, то остановился и огляделся. Камни и скульптуры, свечи, вычерченные луной окна и непроницаемые острова черноты под сводами потолка, — но ни следа белого ангела. Напротив меня Святой Себастьан и дева Мария охраняли вход на хоры. Но патрон стрелков не послал мне стрелы облегчения, а Божья Матерь не сжалилась над моим обескураженным разумом.

Я повернул голову налево, где были ворота в монастырь, потом направо, где были ворота во дворец епископа. Могли эти двери оказаться не запертыми — или нет? Я поймал себя на мысли, что не мешало бы это проверить. Как очаровательно, если я действительно увидел неземное существо! Для ангела двери из дерева и железа не являлись преградой. Он мог раствориться, как свет свечи во всемогущей тени.

Но белый ангел не растворился. Я увидел его сверкание слева при входе на хоры. На цыпочках я проскользнул в боковой неф хоров, перед которым нес вахту Святой Мартин. Когда я осторожно подкарауливал возле хоровой балюстрады, то рассмотрел странное существо в белом. Там, где у человека предполагалось быть голове, разверзалось мрачное ничто, словно ангел потерял свою главу под мечом палача.

Существо двигалось, отделилось от тени и вышло мне навстречу. Я затаил дыхание и втянул голову, что как раз можно было сделать у скамьи, не перестав подглядывать. Я почти раскаялся в своем намерении преследовать белого ангела, так как узнал истину — у существа была голова, только она оказалась скрытой под черным покрывалом, отчего в тени ее почти не было видно. Белое одеяние под покрывалом опускалось до пола, поэтому я вместо шагов видел парение. Я узнал одеяние из Отеля-Дьё, оно было платьем послушницы. С бесконечным облегчением, что имею дело с человеком, я тут же спросил себя, что ищет в Соборе в ночное время пришлая монахиня-августинка?

— Кто вы? — спросил тихий голос, который пытался звучать жестко, но едва заметно дрожал. — Почему вы прячетесь от меня?

Я вышел из хорового обхода.

— Я спрятался, потому что я не знал, кто здесь бродит по ночам как привидение, прекрасная Эсмеральда, или как вы изволите себя называть, — я узнал голос и вспомнил, что заботливый звонарь принес своей опекаемой одежду послушницы. Ее рубашка грешницы после похищения была так разодрана, что предполагаемая грешница выглядела в ней еще более грешно.

— Арман!

— Он самый — и глубоко удивленный, что повстречал вас здесь.

— Я — не меньше.

Когда я стоял от нее на расстоянии вытянутой руки, я четко увидел прекрасное существо с высокими скулами и чувствительными губами, которые особенно соблазнительно смотрелись под покрывалом послушницы. Эсмеральда улыбнулась:

— Я полагаю, мы оба ищем одно и тоже, Арман.

Тем самым, она ничего не выдала. Я предался откровенности:

— Впрочем, хранительница солнечного камня, я пришел как раз от вашего отца. Он просил меня помочь вам. Но вам, кажется, удалось сбежать от бодрствующего ока Квазимодо.

— Я улизнула оттуда, когда он звонил к вечерне, как частенько делала в последние вечера…

— Чтобы искать солнечный камень? — Она кивнула.

— Удачно?

Она покачала головой, и черная вуаль надулась.

— Возможно, солнечного камня здесь больше нет, — сказал я. — Может быть, его никогда не было здесь.

— Нет, он спрятан в Соборе.

— Как вы можете говорить с такой уверенностью?

— Потому что я чувствую, — она положила руки на свою грудь. — Здесь внутри.

— Сила солнечного камня?

— Да, Арман. Разве Вы тоже не чувствуете?

— Как я-то могу?

— Как сын Вийона, вы особым образом связаны с камнем солнца.

— Мне это уже говорили.

— Но вы же излучаете его. Я как раз чувствую, и лишь у вас я заметила это.

— Как я могу что-то излучать, о чем я едва знаю?

— Вы должны быть очень близки к солнечному камню.

— Тогда, пожалуй, сам не зная того.

— Вам ничего не бросилось в глаза во время вашего поиска смарагда?

— Нет.

— Но вы же должны были максимально приблизиться к камню! Иначе ваше сияние нельзя объяснить, — она близко подошла ко мне и положила руки на голову, словно благословляла меня. Медленно она провела по щекам, плечам и груди. — Да, вы носите силу солнца в себе!

Ее последние слова я слушал только вполуха, потому что другой шорох привлек мое внимание: шаркающие шаги, сопровождаемые запыхавшимся дыханием.

И цыганка услышала его, на миг замерла и прошептала потом мне на ухо:

— Он идет, он, кажется, очень возбужден.

Я знал, о ком она говорила. Шаркающая походка выдала приближающегося.

— Я не знаю, смогу ли я задобрить его в таком состоянии, — продолжила Эсмеральда. — Быстро, на пол!

Она заползла под скамейку на хорах в спасительной тени и потянула меня за собой. Плотно друг к другу мы лежали под защитой фигур, которые высек неизвестный художник в виде каменной ленты ограждений. Лента представляла жизнь Иисуса, и мы спрятались под сценой его рождения. Мария, в одежде, с лицом и локонами уважаемой парижской горожанки, лежала на удобном ложе и оперлась правой щекой на согнутую руку. Левая рука лежала на животе, который прежде скрывал младенца Христа. Он лежал позади Марии в яслях, в углублении, как подобает Спасителю. То, что осел и буйволы стояли еще выше, чем сын Бога, было ловкостью художника, чей замысел я напрасно искал. У изголовья кровати Марии стояли пастухи, маленькие как дети, у ног — опирающийся на посох Иосиф.

Хотя Спаситель, Его Мать и Святой Иосиф была нашими стражами, при приближении шаркающих шагов мои волосы на затылке поднялись дыбом. Было ли это умно — вместе с цыганкой спрятаться в этом укрытии? Я видел, как Квазимодо вышвырнул из ее кельи своего приемного отца и хозяина. Что же он сделает со мной?

Мне было вполне ясно, что звонарь подстегивается не одним инстинктом охранять пленницу. И даже если при внешней противоположности между Эсмеральдой и им эта мысль казалась абсурдной, я думал, что Квазимодо двигало одно из самых опасных побуждений: ревность.

Я хотел предложить Эсмеральде, чтобы мы показались Квазимодо. Я считал это лучшим выходом, чем прятаться здесь, как провинившимся детям. К тому же, мы ни в чем не были виноваты. Рука цыганки закрыла мои губы, едва я успел произнести хоть звук. Другой рукой она мягко гладила меня по волосам, как мать своего ребенка. И точно — этот жест успокоил меня. Я почти наслаждался, лежа в объятиях красавицы, окруженный ее теплом и ароматом. Если бы не было Квазимодо…

Шаги и громкие вздохи были совсем близко. Его бесформенная масса тела тянулась в свете свечи, которая горела у ног Святого Мартина. Он остановился и огляделся, похоже, обдумывая, где стоит продолжить поиск желанной. Я молился Иисусу, Марии и Иосифу, чтобы он не захотел войти в хоровую галерею.

Возможно, я слишком много общался с еретиками, так что моя молитва не была услышана Как детский мяч, который прыгает от одной стороны улицы к другой, горбун проскочил по хоровой галерее, глядел по всем сторонам и издавал неоднократно тихое, глухое:

— Эсмеральда.

Я прижался еще сильнее к лежавшей около меня, словно охотнее всего слился бы с ней. Если бы звонарь не был глух, он бы незамедлительно услышал наше испуганное дыхание.

К счастью Квазимодо повернулся у венка часовни в другую сторону и заглядывал в каждую отдельную часовню, пока окончательно не исчез в алтарном помещении. Мы лежали на полу, тесно прижавшись друг к другу не осмеливались пошевелиться. Квазимодо исчез из поля зрения, но мы слышали его громыхание на южной стороне хоров. Когда он и там ничего не нашел, я испугался, что он теперь вернется на хоры. Но шаги удалились — похоже, он прекратил свои поиски. Последнее, что я услышал от него, было жалобное всхлипывание.

До сих пор ни цыганка, ни я не двигались и так тихо дышали, как это было возможно. Когда напряжение оставило нас, мы в унисон издали громкий вздох, словно хотели подражать Квазимодо. Но мы не поднялись, не освободили тела друг от друга. Вместе мы пережили опасность, вместе и хотели наслаждаться покоем, который перешел в желание.

Можно подумать, одеяние послушницы отбило у меня всякую страсть, но наоборот — это был тот самый случай. С головы до пят закутанная, цыганка возбуждала во мне необузданное желание обнажить ее тело, увидеть его, что она предлагала Фебу в притоне сводни. Я поднял подол юбки наверх и застыл при виде кривых, изуродованных, гноящихся ног.

— Испанские сапоги! — сказала она. — После этого я призналась во всем, что они хотели услышать. Что же, это потушило твой огонь?

— Нет, — ответил я, и это было правдой. — Я только спрашиваю себя, как ты сможешь теперь танцевать?

— Время танцев прошло.

Она снова привлекла меня к себе, ласкала меня и распустила шнуры на кафтане и штанах. Одетый только в рубаху, я опустился перед ней на колени и поднял белую юбку над ее коленями и дальше — выше над бедрами. Под одеянием она была нагой. Ее тело с черным пушком требовательно тянулось ко мне.

Я заколебался, подумав о Колетте. Но что мне ждать от нее? Ничего, если я буду доверять ее словам. Я не был священником, который поклялся в целибате. И я не видел никакой причины отказаться от удовольствия только потому, что мне отказано в счастье.

Чтобы не увиливать — я предался соблазну и встал на колени между стройных ног. Руки Эсмеральды схватили знак моего возбуждения и гладили его, нежно и сильно одновременно, приводя мое тело в движение, пока первые капли не упали на ее обнаженную кожу.

Я больше не сдерживался, хотел потушить свой огонь и опустился на цыганку. Моя плоть проникла в нее. С каждым толчком я пробивался все глубже. Скромный чепец вокруг ее лица был для меня насмешкой вместо препятствия. Эта послушница никогда не должна забыть свое посвящение.

Если бы Квазимодо теперь вернулся, ему бы потребовалась вся его сила, чтобы разлучить нас. Ноги цыганки обхватили меня, ее руки на моем заду прижимали меня к ее влагалищу, почти больно впившись в мою плоть.

С каждым движением во мне росло стремление завершить наше единение, я внедрился в ее разгоряченное, мягкое влагалище. Быстрее, жестче, глубже — пока я не услышал ее сладострастный крик и больше не сдерживался. Пока я орошал ее чащу, я посмотрел на заспанное лицо каменной мадонны и пожалел оставшуюся навсегда девой за то, что ее-то при непорочном зачатии миновало.

 

Глава 3

Большая черная птица

Той ночью я спал глубоко и без сновидений, но на следующий день непрерывно мечтал о цыганке. Меня охватило необузданное стремление, вновь слиться с ней в опьяняющем единстве. Когда колокол пробил к вечерне, я не мог больше сдерживать себя и побежал к убежищу. В проходе перед каморкой я осадил свою поспешность и осторожно осмотрелся. Возможно, причетник вместо Квазимодо бил в колокола. Но я нигде не мог обнаружить звонаря и с облегчением постучал в низкую дверь.

— Входи, Арман!

Ошеломленный, я вошел и увидел спину цыганки, которая выглядывала из маленького окна. Она была одета в платье августинок, но без покрывала. Ее бархатные черные волосы рассыпались по плечам и были абсолютным контрастом с белизной платья.

— Откуда ты знала, что это был я?

— Квазимодо я бы услышала, а Фролло бы не постучал, — ответила она, не оборачиваясь ко мне. — Кроме того, я почувствовала.

— Силу солнечного камня?

— Да, еще сильнее, чем вчера вечером.

Я подошел сзади и мягко положил руки на ее плечи.

— Что там снаружи?

— Я не знаю…— она тяжело вздохнула и повернулась ко мне. — Я гляжу вниз на стены Собора и спрашиваю себя снова и снова, где спрятан смарагд.

Я едва воспринимал ее слова. Слишком сильно я был занят ее лицом, глубокими морщинами заботы, которые появились на нем. Наверное, я вчера не видел их, потому что в галерее хоров было слишком мрачно…

— Что случилось, Арман? По мне видно, что черная птица схватила меня?

— Какая птица?

— Большая птица смерти.

— Ты говоришь загадками, но я чувствую твой страх.

— Меньше страх, больше — сожаление и беспокойство. Если я умру, то не смогу подарить миру новую Эсмеральду. Это печалит меня. Но меня удручает то, что мир может больше не нуждаться в хранительнице солнечного камня, — если его силу используют во зло, и мир потухнет. Возможно, птица смерти знает это, и потому она навестила меня.

— Не говори постоянно о смерти… — я осекся. — Мы делили нашу страсть, мы хотим вместе разгадать большую тайну, и все же я не знаю до сих пор твоего настоящего имени.

— Зита.

Я повторил имя, и оно звучало как чужеземная мелодия — таинственно, завораживающее.

— Что это значит?

— На языке страны, в которой уже много поколений живет мой народ, это — обозначение для борозды в земле, в которую пахарь кидает свое зерно, начало новой жизни. Старики рассказывают о Зите, которая добровольно взошла на костер, чтобы убедить супруга в своей чистоте. И верно — бог огня Агни пощадил ее. Как Зита из древней легенды, Эсмеральда должна выдержать все искушения.

Мысль о вчерашней ночи заставила меня покраснеть.

— Не бойся, Арман, я не это имела в виду. Наоборот, с кем же иным я могла бы соединиться, чтобы на свет появилась новая Эсмеральда?

— Чтобы новая… — я задохнулся и отступил шаг назад. — Ты имеешь в виду, что использовала меня, чтобы…

— Чтобы в соединении с тобой во мне возникла новая жизнь. Я же не Святая дева Мария. Что с тобой, ты чувствуешь себя использованным? Если тебя это успокоит, то это доставило мне огромное удовольствие. Ты должен чувствовать себя польщенным, потому что не каждый достоин такого: быть отцом Эсмеральды, — и ничто иное, как тень улыбки, заиграла на ее губах. Но затем ее лицо снова помрачнело. — Но слишком поздно, большая птица расправила свои черные крылья надо мной.

Воистину, я бы еще дольше разыгрывал возмущение, но глубокая печаль Эсмеральды-Зиты не оставила место для деланной гордости. Снова я положил руки на ее плечи и настойчиво попросил рассказать мне об этой птице.

Мы присели на узкую кровать, и она тихо проговорила, как бы погруженная в свои мысли:

— Так это было, так есть и так будет всегда. На лунной горе, высоко наверху, у самых созвездий, обитают две огромные птицы, больше, чем любой человек — белая и черная. Обе летают вниз, в мир людей, чтобы выполнить волю судьбы. Если приходит белая птица и бросает женщине на колени лунный цветок, та знает, что ей даровано счастье плодородия. Если прилетает черная птица, то размахом своих мощных крыльев делает темным небо, отчего человек знает, что должен готовиться к смерти. Потому что черная птица скоро вернется — только один раз, чтобы схватить его своими острыми когтями и вырвать из жизни. Так это было, так есть и так будет всегда.

— И ты видела эту черную птицу, Зита?

— После того, как мы любили друг друга, я легла спать с очень странным чувством. Я чувствовала, что что-то особенное предстоит, и я была счастлива, потому что ожидала после нашего единения большую белую птицу и цветок плодородия.

Но потом я услышала шорох, и что-то тяжелое ударило по оконному стеклу. Что-то темное, как огромное крыло. Черная птица…

— Облако делает темнее ночное небо, ветер ударился в твое окно.

— Ты возвращался ночью к Нотр-Даму и знаешь, что на небе не было ни одного облака, что ветер спал так же крепко, как медведь зимой в берлоге.

— Тогда тебе это приснилось!

— Может оно и так, но это ничего не меняет. Потому что смерть — последний сон, а черная птица — ее посланник.

Мне не приходило на ум ни одно утешительное слово. К тому же я сомневался, будет ли уместна попытка утешения. Разговор с любым другим человеком я принял бы за суеверие, за языческий бред. Но Зита-Эсмеральда, хранительница солнечного камня с ее таинственными силами, умела видеть вещи, которые скрывались от обычных людей.

Я обнял ее за плечи и привлек к себе. Так мы опустились на кровать и остались лежать на соломенном матраце, тесно прижавшись друг к другу. Не вожделение объединяло нас этой ночью. Мы были не как мужчина и женщина, не как двое желающих друг друга. Мы были чужыми, чьи пути только на короткое время свела судьба, и кто знает о том. Даже если бы Зита не видела черную птицу, едва ли пошли одной и той же дорогой дочь египетского герцога и писец из Сабле. Оживит ли мир наша ананке или нет, Зите и мне не было суждено ничего общего.

Чем дольше я думал об этом, тем яснее мне становилось, что она любила прошлой ночью мужчину Армана, а не человека. Что отличало меня от ее суженного Пьера Гренгуара, кроме того обстоятельства, что он открыто демонстрировал свою глупость?

Так мы лежали, я не знаю как долго, тихо подле друг друга и делили спокойное тепло наших тел, но не наши чувства, не мысли. Пока Зита отдыхала от ее будоражащего сна и положила свою голову мне на плечо, я спрашивал себя снова и снова, действительно ли я любил ее в проходе хоров. Явно, это было разгоряченное, дрожащее тело, которое возбудило мою похоть и удовлетворило. Но не желал ли я себе втайне, чтобы Колетта была на ее месте?

Крик совсем рядом с моим ухом заставил меня испуганно очнуться от моих размышлений.

— Там, у окна! — тяжело переводя дыхание сказала Зита и указала рукой.

Я рассчитывал на то, чтобы увидеть черную птицу смерти, и схватился в замешательстве за кинжал, готовый защищать Зиту даже от смерти.

К серому стеклу прилепилось лицо, какое могло возникнуть только однажды. Кривые черты лица и вздутые искривления заставили бы несведущего гадать, человека ли или зверя они видят перед собой.

Я же точно знал рожу и посмотрел в глаз, который вчера ночью безрезультатно искал Эсмеральду. Он был раскрыт широко, словно хотел закатиться наверх, спрятаться навечно под косматой бровью, чтобы не приходилось больше выносить эту картину: цыганку в моих объятьях. Дурные черты лица дико дрожали, и я подумал, что увидел в глазу влажную плесень. Потом привидение исчезло, за окном не было ничего кроме неба над Парижем.

С кинжалом наготове, зажатым в правой руке, я спрыгнул с кровати и уставился на дверь, ожидая шаркающих шагов горбуна. Мне было ясно, что мой клинок против первобытной силы Квазимодо — жалкое оружие. Но я не хотел без сопротивления дать переломать себе хребет.

Все было тихо — ни шагов, ни Квазимодо. Наконец, я убрал обратно кинжал в кожаные ножны и обернулся к Зите, которая озабоченно огляделась.

— Я не хотела кричать, — жалобно сказала она. — Но я испугалась, когда вдруг увидела его лицо.

— Ничего удивительного, мне не встречалось еще более отвратительного вида.

— На языке моего народа нет слова для обозначения отвратительного.

— Скажи ему об этом, Зита, может быть, это немного успокоит его.

— Да, я так и сделаю, — обещала она.

Зите не выпадал случай, чтобы сдержать свое обещание. Квазимодо и дальше заботился о ней и разорвал бы в воздухе каждого королевского стражника, который попытался бы вытащить ее из Нотр-Дама, но он оставался невидимым, как добрый дух.

Он ставил вино и воду, хлеб и сыр перед ее дверью, а иногда — даже грубые, сделанные неуклюжими руками глиняные вазы со свежими цветами. Но, похоже, он не желал благодарности, казалось, ни на что больше не надеясь. Он был любящим, чье сердце разбито — и все же не переставало биться, чтобы любить.

Но возможно, я несправедлив к нему, и это было еще большим: истинной верностью.

Это дало Зите и мне возможность спокойно искать солнечный камень. Вместе нам сопутствовал успех не больше, чем мне одному, и она наконец сказала:

— Самое большое излучение силы, которую я чувствую в Нотр-Даме, идет от тебя, Арман.

Это должно быть наследство моего предка Амьела-Аикара, который унес камень во время бегства из Монсегюра. Но оно не помогло нам дальше.

Так проходили монотонные дни и ночи, которые видели Зиту и меня в поисках камня, но никогда больше — любящих друг друга. Если бы бедный Квазимодо знал о том, возможно, это помогло ему. С тех пор, как предчувствие смерти коснулось ее, все желания этого мира потухли в Зите. Возможно, причина была и во мне — я дал ей почувствовать, что упрекаю себя из-за Колетты.

Июнь сменил июль, и я начал привыкать, что один день похож на другой, пока не повстречал снова Пьера Гренгуара.

 

Глава 4

Мудрец и глупец

Я только что закусил на обед супом из тыквы и решил немножко понежиться на солнышке, прежде чем снова углубиться в книгу о кометах. Несмотря на поиски смарагда, я продолжал работу, потому что каждые два дня отец Фролло наведывался и интересовался продвижением моих дел. Чтобы развеяться, я попеременно смотрел на рыночную кутерьму внизу на площади и на строительные работы на Южной башне, которые начались с обновления оловянной крыши. Пара бедных работяг трудились, таща тяжелые рулоны тонко расплющенного олова на башню.

Так как я всю первую половину дня занимался записками Гренгуара, я посчитал обманом зрения, когда заметил его тощую фигуру в толпе людей на Соборной площади. Я зажмурил глаза и еще раз посмотрел вниз. Без сомнения, это был писец, поэт и петрушка. Его желто-красное платье дурака сразу выделялось в толпе. Он не стал показывать шутки, а запрокинул голову рядом с лотком кожевника и уставился вверх, на порталы Собора. На меня?

Иного и быть не могло. У Матиаса или Вийона была важная новость для меня. Они уже использовали Гренгуара как посыльного. Я побежал к Северной башне и спустился поспешно по лестнице вниз, задыхаясь добрался до нефа Собора и бросился к порталу Святой Девы. Лишь теперь мне пришло в голову, что моя поспешность может выдать меня, и я замедлил свой неподобающе поспешный для этого святого места шаг. Если у Гренгуара для меня важное послание, то он подождет. Мне показалось, что он неотступно ждет меня, но когда я вышел на улицу, я признал свое заблуждение.

Вокруг деревянного лотка кожевенника толпились мужчины и женщины, которые осматривали со вниманием ботинки, передники, чаши и бутылки, но Гренгуара среди них не было. Я спрыгнул с лестницы перед порталом, смешался с толкучкой и осматривался по сторонам постоянно, пока не добрался до невысокой ограды, которая ограничивала Соборную площадь. Я уже хотел сдаться, когда заметил желто-красный наряд шута позади телеги, запряженной волом, которая въезжала с улицы Сен-Кристоф.

Гренгуар шел к церкви Кристофора, и он был не один. Рядом с ним я увидел фигуру в темной сутане каноника с надвинутым на лицо капюшоном. И я догадывался, кто это был. Если мое предположение не было ошибочным, то эта встреча давала повод для беспокойства.

Я прокрался за обоими. Они исчезли в приходской церкви, которая казалась в тени могучего Собора маленькой и незначительной постройкой. Как только я вошел в церковь, я тут же спрятался за толстую колонну, пока мои глаза не привыкли к полутьме. Пара молящихся преклонили колени перед статуями святых и алтарем. Две или три маленьких группы стояли возле портала и говорили о мирских делах. Медленно я прошел через неф, остановился в тени и попытался тут же разглядеть других в тени.

Удачно — заметное одеяние Гренгуара было трудно не разглядеть в сумеречном свете церкви. Он стоял со своим спутником позади группы статуй, которые представляли приговор Соломона. Поблизости стояла пара деревянных скамеек. И на одну из них я присел с опущенной якобы в молитве головой. В действительности же весь молебен стоил препирательства вполголоса.

Гренгуар Этот простак Клопен действительно нацелился на сокровища Нотр-Дама. Ему уже неймется стать богатым человеком и принести своему кровному брату спасенную дочь. Конечно, Клопен надеется, что Матиас выложит за это сундук с золотыми монетами. Дня через три-четыре шайка мошенников соберется целиком.

Второй: Это слишком поздно. Завтра состоится парламент, чтобы отменить право убежища в Нотр-Даме. Наш епископ — член муниципалитета в парламенте, он поддержит отмену.

Гренгуар: Странный случай, что церковь сама отменяет свое право убежища. Разве не написано в псалмах, что Бог стоит за нас и для нас в нашем бегстве?

Второй: Это показывает, как серьезно король Людовик, епископ и парламент воспринимают дело. Весь Париж все еще говорит об избежавшей виселицы цыганке. Боятся восстания и хотят побыстрее закончить дело.

Гренгуар: Но тогда придется штурмовать Собор уже сегодня…

Второй: Совершенно верно. Вы и Жеан должны это сделать. Если цыганка попадет в руки солдатам и проболтается, то король сядет нам на шею.

Гренгуар: Но она даже под пытками сохранила свою тайну.

Второй: Потому что ее об том и не спрашивали. Теперь же король пошлет в Париж отряды, и Тристан д'Эрмит возглавляет их.

Гренгуар: Вы полагаете, король что-то подозревает? Тогда было бы лучше всего, если вы вонзите цыганской проститутке нож в ребра.

Второй: Каким образом, если Квазимодо сторожит ее?

Гренгуар: Вы же — повелитель горбуна.

Второй: Уже давно в прошлом, как я с болью вынужден был узнать. Итак, смотрите, чтобы Клопен штурмовал Нотр-Дам уже сегодня! Я удвою сумму золотом, которую обещал вам.

Гренгуар: Прекрасно, это удвоит мое рвение. Вы не хотите его утроить?

Второй: Мне все равно. Я только надеюсь, что могу на вас положиться!

Гренгуар: Долго ждали, а проку не видали, сказал Овидий. Но не сказал ли Софокл, что надеяться нужно всем?

Второй вздохнул: Это происходит оттого, если люди читают не только Святое Писание.

Гренгуар захихикал: Глупец говорит, мудрец думает.

Они вышли из-за каменных скульптур, и я опустил голову еще ниже. Если они меня узнают, то это повлечет за собой суровые последствия. После всего, что я подслушал, им не следует давать мне возможность убежать.

Так как я не мог на них смотреть, я прислушался к их шагам и затаил дыхание. Лишь когда я был уверен, что они покинули храм Божий, можно было вздохнуть. Я обождал еще с полчаса, чтобы ни один из них не увидел меня выходящим из церкви, потом поспешил обратно в район Тампля. То, что я только что услышал, вызывало серьезные опасения.

— Арман, вы уверены, что это был он? — спросил меня отец, когда я сообщил ему и Леонардо в подземной каморке Вийона, кто был с Гренгуаром.

— Абсолютно уверен, — ответил я. — Я слишком часто слышал этот голос, чтобы ошибиться. Кроме того, это объясняет, почему Гренгуар толкался на Соборной площади. Он ждал не меня, а…

— Отца Фролло! — загремел Леонардо. — Снова он. Нам давно следовало бы вонзить ему нож под ребра.

— Это же посоветовал ему Гренгуар в отношении Зиты, — ответил я. — Ваши методы явно не слишком отличаются от повадок дреговитов.

Итальянец метнул на меня осуждающий взгляд:

— Важны не методы, а результат.

— Верно сказано, брат Леонардо. Если шайка мошенников и нищих действительно будет штурмовать Нотр-Дам, Фролло воспользуется возможностью завладеть цыганкой.

— Чтобы она вывела его на солнечный камень? — спросил Леонардо.

— Конечно. И она будет сопротивляться… ну, Арман же сказал, что тогда с ней случится, — Вийон сидел перед своей шахматной доской и передвинул две черные пешки через поля, пока они не оказались в лагере белых. — Пьер Гренгуар и Жеан Фролло. Последнего мы подозревали в том, что он шпион своего брата. Но в случае с Гренгуаром я удивлен: он так великолепно разыгрывал роль влюбленного глупца.

— Мы чертовски здорово сделали, что не выдали ему наше укрытие, — сказал Леонардо с окаменевшим лицом. — Иначе дреговиты давно бы нас уничтожили.

— Фебу де Шатоперу повезло меньше, — заметил я. — Теперь мне ясно, что Гренгуар выслеживал свою возлюбленную не из ревности, когда она встречалась с капитаном. Он выдал обоих отцу Фролло и даже позвал королевскую стражу. Редко такой круглый дурак бывает так опасен.

— Теперь мы предупреждены и удвоим часовых, — сказал Вийон. — Важно то, что мы предупредим Матиаса и его дочь. Леонардо немедленно отправится во Двор чудес и поведает обо всем герцогу. Возможно, Матиас сумеет отговорить своего кровного брата Клопена от безумного поступка. Арман должен оповестить Зиту.

— Какая ей в том польза? — спросил я. — Она не может покинуть Собор, чтобы ее не схватили королевские стражники.

— Она должна попытаться. Если парламент отменит право убежища, она погибла. От палача ей нечего ждать иного, чем от отца Фролло. В чем дело, Арман, почему вы не отвечаете?

Я едва слушал его и теперь не ответил. Мои мысли витали вокруг лица Зиты, вокруг черной птицы смерти.

 

Глава 5

Пламя над Нотр-Дамом

После моего возвращения я сразу стал разыскивать Зиту в Нотр-Даме, чтобы найти ее, наконец, в церковном нефе, где, погрузившись в молитву, она преклонила колени. В своем одеянии послушницы она чувствовала себя защищенной от заносчивого вторжения королевских стражников, к тому же черное покрывало достаточно скрывало ее лицо. Она закинула голову и смотрела наверх на высокий свод потолка, где хотели растворить камень в воздухе, а земное притяжение человека — в небесной легкости. Искусство строителей создавать почти парящие столь высоко и храбро конструкции должно иметь божественные корни. Оно возвращало каждую мысль обратно, к ее первоначалу. И все же я спросил себя, не предавалась ли хранительница потерянного солнечного камня совсем другим размышлениям.

Было так, словно она почувствовала мое приближение. Она кивнула головой и повернулась ко мне — еще прежде, чем я дошел до нее. Ее лицо было серьезным, и я спросил о причине.

— Я видела сон с открытыми глазами, видение, — ответила тихо. Цыганка была погружена в себя, словно она все еще была связана с картинами видения. — Я видела Собор, объятый пламенем, словно разверзлись хляби небесные, и огненный водопад обрушился на здание. И меня смыло из Нотр-Дама извивающимися потоками.

— Именно это и произойдет, если мы не найдем путь тебя увезти, — сказал я ей и поведал то, что слышал. — Возможно, нам следует попытаться покинуть Собор после вечерни совершенно открыто. Многие августинские монахини приходят сюда на вечернюю молитву. Если ты смешаешься с ними, тебя примут за одну из них.

— Нет, — возразила она после недолгого размышления.

— Ты считаешь, что нам не удастся сбить с толку стражу?

— Нет, я хочу оставаться в Нотр-Даме.

— Но Клопен планирует штурмовать Собор! Это может плохо для тебя кончиться. Видение или что-то еще явно предостерегает тебя. А остаться здесь и ждать рока — это ты называешь все обдумать?

Зита улыбнулась моему смятению и мягко положила руку мне на плечо.

— Верь мне, Арман, я все обдумала В беспорядке, который устроит нападение Клопена, возможно, появится случай проникнуть в святыню святынь Фролло.

— Его ведьмовскую кухню, да? — промямлил я и взглянул вверх на потолок, словно я мог смотреть сквозь него на Северную башню. — Конечно, я тоже думал об этом, но едва ли поверю, что солнечный камень находится именно в башенной комнате Фролло. Тогда бы архидьякон давно натолкнулся на него.

— Я согласна с тобой, Арман. Но если келья Фролло уже не скрывает солнечный камень, тогда, возможно, мы получим ответ на другую загадку, которая столь же важна.

— Ты думаешь о machina mundi, мировой машине?

— Верно, Арман. Одного солнечного камня недостаточно, чтобы осуществить большую трансформацию. Дреговиты должны объединить его силу с той, которая находиться в machina mundi. Указание на ее местонахождение стоило бы риска.

— Даже риска потерять жизнь? Твою жизнь, Зита? — Да!

— Я не знаю, — сказал я, качая головой. — Келья Фролло всегда закрыта.

— Я давно это установила, но я довольно ловка в том, чтобы открыть замки самыми простыми средствами, — она достала бронзовую шпильку из-под покрывала и повертела ею у меня перед носом. — С помощью этого я справлюсь почти с любым замком за считанные минуты. Только с кельей Фролло это длилось немного подольше — слишком долго. Фролло появился, словно его что-то или кто-то предостерег, и я должна была спрятаться.

— И именно сегодня вечером ты хочешь снова испытать свое счастье?

— Именно сегодня вечером! Нападение оборванцев отвлечет Фролло и предоставит мне достаточно времени.

Я не разделял ее намерений, считая, что, вероятно, полученное будет стоить несоразмерно меньше в сравнении с тем, что можно потерять — жизнь Зиты. Отец Фролло мог чем-то заниматься в своей ведьмовской кухне. Даже если он там скрывал указания на машину Раумонда Луллия, это не означало, что Зита сможет их обнаружить. Ее намерение казалось мне глупым, словно она напрямую искала смерти после своего сна о черной птице.

Пока я обдумывал, как переубедить ее, она вдруг встала на цыпочки и посмотрела через головы каменных демонов вниз, на главный портал:

— Это он, красивый итальянец.

Слова разбудили мою ревность. Она имела в виду Леонардо, который прошел через портал и внимательно осмотрелся. Я вышел в проход и махнул ему. Быстрыми шагами он приблизился и сказал с серьезной миной:

— Я иду прямо со Двора чудес, от Клопена Труйльфу и Матиаса Хунгади Спикали. Герцогу и мне не удалось переубедить короля пройдох. Клопен разглагольствует о том, чтобы спасти Эсмеральду, если это еще не попробовал сделать ее собственный отец. Его честь мошенника требует того. И его люди уже поделили сокровища церкви, прежде чем вообще увидели их. Мы должны немедленно исчезнуть из Нотр-Дама!

Зита настаивала на своем решении и не поддалась уговорам даже говорящего на ангельском языке итальянца.

— Тогда вы должны хотя бы сопровождать меня, Арман, — вздохнул Леонардо под конец. — Ваш отец никогда не простит мне, если вы падете жертвой жаждущих наживы оборванцев.

— Нет, я остаюсь здесь, — сказал я к большому удивлению обоих. — Я покину Нотр-Дам только вместе с Зитой!

Леонардо некоторое время смотрел на меня неподвижно с открытым ртом, а потом сказал:

— Арман, Вы — глупец, хотя и очень храбрый.

— Разве храбрость может быть без глупости? — спросил я. — Изречение неплохо. Если дело пойдет криво, запомните его для моего надгробного камня.

Итальянец кивнул:

— Я передам мэтру Вийону, что он может быть горд глупостью своего сына. Да будет Отец Добрых Душ с вами, и конечно, с вами, Зита!

Когда он покинул Собор, солнце поблекло, а вместе с ним — и сверкающая сила витражной розы. Церковный неф в один миг померк, стал холодным и угрожающим. Я посмотрел итальянцу вслед в портале Страшного Суда и спросил себя, не произнес ли я также и свой собственный приговор?

Они пришли в полночь. Глухой гул их шагов напугал меня, и перо выпало из моей задрожавшей руки. Мои записки о том, что случилось со мной в Париже, я спрятал в ящик для постели. Они были небрежны — скорее черновики, чем подробный доклад. Многое нужно было дописать, добавить, но я не знал, доберусь ли я когда-нибудь до этого.

Я вышел на галерею между башнями, где я встретил Зиту. Когда я увидел четырехсотголовую толпу, то пожалел, что не ушел вместе с Леонардо. Но теперь было слишком поздно. На Нотр-Дам напирала мрачная масса, которая текла со всех улиц и углов. Остров Сены казался переполненным мрачными фигурами, которые двигались на восточную стрелку острова — шаркая, волоча ноги, топая, тяжело дыша и свистя, словно только одной массой своих тел хотели пробить стены Нотр-Дама: армия ночи, рожденные в темноте и охраняемые ею. То, что колонны, стекавшиеся по мостам между островом и Новым Городом и собиравшиеся перед Нотр-Дамом, маршировали в темноте, позволило им появиться еще более жутко и грозно.

Лишь когда оборванцы, нищие, карманники и воры, головорезы и висельники полностью окружили Нотр-Дам, как по единой команде вспыхнули многочисленные факелы. Рожи, словно выползшие из ада, таращились вверх, на Зиту и меня, будто они могли видеть нас в тени башен.

Бородатые и изуродованные шрамами лица, щербатые и мертвенно бледные, беззубые и вооруженные клыками. Неприкрытая жажда наживы была написана на них, страсть к разрушению, что-то животное, что проявляется в человеке в толпе. Толпа раздавливает всякую высокую мысль и оставляет место только для того, что всем понятно и близко: для самых низменных чувств.

Это была армия из мужчин, женщин и детей, из стариков и калек, безруких и безногих существ, чьи военные доспехи были далеки от действительной военной силы. Настоящее вооружение сверкало наряду с используемыми не по назначению инструментами — паршивые клешни поднимали вверх мечи, кинжалы, топоры, арбалеты, копья и алебарды, а с ними и кривые деревянные костыли, кочерги, молоты, зубила, широкие ножи, косы и навозные вилы. Даже дети вооружились предметами, которые были гораздо больше их самих.

Над рожами, клинками и факелами поднялся важный знак каждой армии — знамя. Оно и в самом деле было выбрано подходяще — вилы, на зубцах которых торчал капающий кровью кусок мертвечины. В свете факела я узнал коренастую фигуру короля оборванцев и на его стороне — украшенного золотой мишурой предводителя пестро разодетой союзной армии.

— Мой отец! — вырвалось от удивления у Зиты. — Он… участвует в штурме…

— Вероятно, он видит в этом единственную возможность оказать свою помощь, — сказал я. — В этом он прав и, пожалуй, едва имеет перспективы на успех. Отрепья Клопена обладают преимуществом и в боевом настроении — для них золотая крона весит жизнь сотни людей, а жизни писца и цыганки не стоят ничего.

Когда Соборная площадь наполнилась существами из армии мошенников, Клопен Труйльфу поднялся на окружающую стену, чтобы произнести речь фельдмаршала, которая предшествует любой битве. Холодное мышление она превращает в пламенное воодушевление, рассудительность — в неистовство, сочувствующих людей — в безжалостных хищников. Его будоражащие слова раздались над всей площадью, они были четко слышны и на башенной галерее.

Он обращался к Луи де Бомону, епископу Парижскому, чей дворец находился между Собором и левым рукавом реки, и официально объявил ему войну. К тому же, Клопен считал себя вправе называться королем оборванцев, великим князем и принцем отверженных, епископом шутов. Он бахвалился своей всеми отверженной сестрой, Эсмеральдой, святое право которой епископ нарушил отменой права убежища. Но ни одним словом он не помянул церковные сокровища, которые надеялась раздобыть его братва. Все полководцы подбадривали свою армию перспективой разорения лишь потом, когда всеобщее одичание благодаря войне делает любой призыв к любви к Отечества, к чести и верности бессмысленным. Для подкрепления своих слов Клопен поднял кровавый штандарт — при этом он празднично воткнул его в грязную щель между двумя булыжниками.

Епископ Парижский был или слишком горд, или слишком умен, чтобы обратиться с ответной речью к враждебному войску. Ни разу его стража не выступила, и это перед лицом воинственного превосходства было едва ли храбро — но зато гораздо умнее. Вероятно, Луи де Бомон решил, что лучше пожертвовать Собором и защищать свой дворец. Домов во славу Бога было в избытке, а вот дворец епископа Парижского — только один.

Так или иначе, но войску оборванцев не было оказано никакого сопротивления. При отблеске факелов и во время обращения Клопена то там, то тут в домах зажигались огни, и некоторые горожане выглядывали из окон. Когда они обнаружили, в какую армию стянулись здесь все отбросы Парижа, огни снова потухли, а окна поспешно захлопнулись. К чему рисковать жизнью ради Собора? Молиться можно и в приходской церкви.

Так беспрепятственно Клопен сумел отдать свой приказ:

— Вперед, друзья! На Собор, эй вы, задиры!

Штурмовая группа из тридцати человек отделилась от толпы и взобралась на ступени Главного портала — неуклюжие парни, вооруженные тяжелыми молотами, щипцами и железными кусачками. Пожалуй, было бы проще попытаться у Малых ворот, но это не казалось важным великому полководцу Клопену Труйльфу. Возможно, он говорил, что большому войску требуется большая площадь для нападения. Во всяком случае, под нами раздался громкий стук и царапанье, сопровождаемое криками и проклятиями напрасно трудящихся задир. Другие оборванцы собрались вокруг них. Их разочарованные лица показывали, как мало поддался Главный портал под стрельчатой аркой.

Я обернулся к Зите, хотел ее спросить, не стоит ли нам бежать через боковую дверь, прежде чем ворвутся оборванцы. Но египтянка исчезла. Я догадался, куда она убежала, и хотел последовать за ней, но таинственный шорох и глухое царапанье остановило меня.

Деревянный столб, который, казалось, парил на галерее, поднятый волшебной силой, в действительности лежал в руках Квазимодо. Он внимательно следил за штурмом и поднял балку со стройки на Южной башне, чтобы использовать ее как оружие. Тяжело дыша, он взял мощный кусок дерева и перекинул его через перила.

Огромный снаряд упал вдоль фасада, оцарапал его, отбил пару рук и ног у каменных фигур и непоколебимо закрутился вокруг себя, словно крылья ветряной мельницы. Он обрушился прямо на лестницу и проломил черепа и кости доброй дюжине разбойников. Затем столб скатился с грохотом залпа фальконета вниз по ступеням на стоящих внизу и кричащих в ужасе людей, разбежавшихся в разные стороны. Некоторые споткнулись о своих товарищей и замешкались. Балка нагнала их и переломила им ноги, как осенний шторм обламывает высохшие ветки.

Скуля, раненые остались лежать на опустевшей Соборной площади. Задиры тоже спаслись бегством от невидимого соперника. Клопеи отступил со своей армией за пограничную стену, откуда полностью ошеломленные, они обескуражено таращились на Собор и на небо, откуда рок обрушился на их соратников. Башенная галерея лежала в темноте, по ту сторону света их факелов, и ужасный Квазимодо остался для них скрыт.

Клопен сделал так, как поступает полководец, если победа значит больше, чем все остальное. Он снова бросил своих солдат на штурм, крича призывным голосом:

— Разграбить!

Но армия стояла тихо. Воинственный дух их военачальника, похоже, не передался им. Пока не было иного выбора, кроме как собраться возле портала и ждать обрушившихся балок. Задиры собрались вокруг Клопена и объяснили ему, что если они и не обломают себе зубы о крепкие порталы, то потом их вырвут клещами.

Клопен знал ответ и крикнул:

— Здесь нужен таран, и небо само послало нам его. Бог с нами, он дал нам в руки ключ от Собора! — с наигранным почтением он наклонился, и в свете факела я видел волчий оскал на лице Клопена. Он победил, сломав лед.

Большинство мужчин собрались в кучу возле балки, подняли ее и превратили в могущественную штурмовую сороконожку, которая пробежала по площади, взлетела по ступеням и с тяжелым грохотом обрушилась на Главный портал. Если я скажу, что стены западного фасада задрожали под натиском, это не будет преувеличением. Снова и снова отъявленные негодяи таранили ворота под крики «ура!»

Возможно, епископ укрепился в своем дворце, горожане притворились спящими в своих каморках, но у Собора был только один защитник, который отвечал всей компании — Квазимодо. Даже если ему теплая плоть цыганки была больше по сердцу, чем холодные камни храма Божьего, воздействие оказалось одинаковым. То, что король оборванцев прокламировал освобождение Эсмеральды, ускользнуло от ушей глухого. Он видел там внизу свору, бросившуюся на Нотр-Дам, и принял это за нападение на свою подопечную. Для простого сознания звонаря оборванцы были нарушителями права убежища, так что он боролся с ними всеми средствами.

Пока ворота дрожали под ударами тарана, Квазимодо прыгал как демон между Южной башней и галереей туда и сюда, чтобы нагромоздить возле перил все, что плохо лежало. Он использовал гору камней для ремонта стен, а заодно — и инструменты, и даже тачку. Когда он собрал достаточно снарядов, то открыл свою канонаду и обрушил ее с непрекращающейся равномерностью часового механизма. Как раскачивающийся маятник он брал снаряд, перевешивался через перила, кидал его, двигался обратно и хватал новый камень или что притащил. Делалось это так быстро, что всегда два снаряда одновременно были в воздухе, и оборванцы, в плотных рядах которых образовались огромные дырки, возомнили об огромном числе защитников, во много раз превышавшем их.

Когда некоторые стали предполагать, что Собор сам защищается от нападавших и стряхивает свои камни на них вниз, вмешался Клопен Труйльфу с призывными словами. Бог разозлился из-за предстоящей отмены права убежища и поэтому он — на их стороне. Смертельный град идет от священников, которые будут подняты на копья и поджарены, как только ворота поддадутся. И когда пара мошенников снова захотела отступить, белая плетка Клопена оставила кровавые следы на их лицах.

Численное превосходящие осаждающие отошли от ужаса огромной летящей балки и принялось за штурм заново, несмотря на обстрел Квазимодо. Раз за разом таран ударялся в ворота, которые охали и дрожали, как человек в смертельной борьбе. Клопен хлестал своей плеткой и делал это в такт ударам тарана. Матиас держался на заднем плане со своими цыганами. Они расположились лагерем у входов в дома по ту сторону ограничительной стены и были готовы к тому, чтобы поспешить на помощь Зите, пока оборванцы штурмовали Собор.

Тяжелые вздохи портала говорили о скором успехе ударов тарана. Квазимодо не падал духом и снова прыгал туда-сюда между Южной башней и галереей. Как одержимый, он складывал штабелями связки хвороста, поверх досок и маленьких балок, а сверку ложились оловянные рулоны, которые целыми днями доставлялись сюда рабочими. Напряженно и одновременно недоуменно я следил за его деятельностью, в которой не мог увидеть ничего осмысленного. Неужели от неистовства он окончательно потерял рассудок?

Он вернулся с фонарем из башни и метнул его с воинственной усмешкой в поленницу. Стекло треснуло с легким звоном, и горящее масло вылилось из оловянного стакана на дерево. Тут же вспыхнуло пламя, с жадной поспешностью пожирая все, и залитая маслом поленница оказалась охваченной огнем. Он поднялся выше и перекинулся на перила, словно хотел проглотить весь Нотр-Дам. Дико пылающее пламя пожара осветило еще ужаснее отвратительное лицо Квазимодо. Оно то полыхало красным жаром ада, то снова удалялось в мрачную тень.

Олово скукожилось, напузырилось, расплавилось под неудержимым жаром, полилось по крыше галереи, как горячая мокрота Сатаны, желая лизнуть мои ноги. Поспешно я отскочил на большую каменную глыбу, которую установили здесь строители.

Олово не распространялось дальше. Оно потекло вниз по двум дождевым водостокам, которые находились под перилами и заканчивались в гневных рожах демонов над главным порталом. Лишь теперь я понял всю изощренность плана Квазимодо. Звонарь ни в коем случае не потерял голову, а замахнулся в ответном ударе, как мог ему подсказать только злой дух. Он научился у других людей быть жестоким, и стал таковым ради Эсмеральды.

Я ни в коей мере не забыл о Зите, но был пленником жидкого олова, которое с бульканьем ползло вокруг моего каменного постамента. Я должен был, хотел я того или нет, смотреть на нечеловеческое наказание оборванцев: оба водостока непрерывно извергали кипящее олово на головы плотно сбившихся нищих. Два густых жарких луча, которые объединялись на половине высоты в смертельный каскад, выжигали жизни несчастных, пожирали платье, кожу и кости. Кому повезло в беде, у того жизнь была отнята сразу. Другие, обваренные, кричали громко и жутко, словно я слышал каждого из них.

Те, кто мог еще бежать, спасались бегством в распространяющейся всюду панике, как перед падением деревянной балки, которая до этого заставила упасть многих задир. Капли олова величиной с кулак били как огненный град по толпе и валили новых мужчин, женщин и детей, которые считали себя в безопасности. Других роняли наземь их напуганные до смерти товарищи и нагнанные разливающимся потоком олова по ступеням и площадью перед Собором. Прежде чем они снова могли подняться на ноги, оборванцы с душераздирающими криками заканчивали свои дни в вязкой массе, которая не выпускала ничего, что однажды поглотила.

Оборванцы должны были поверить, что в Нотр-Дам вселилось возмущенное чудовище, огромный зверь, исчадие ада, которое изрыгало огонь и дым. Ветер разметал огненные лохмотья пламени, разожженного Квазимодо, и разнес их над островом, как летающих духов огня. Черный дым поднялся и распространился надо всей Сеной. Порой я задыхался, отчаянно кашлял, да и горбатому мастеру Преисподней явно было не лучше.

В раскачку он подошел к огню — либо ослепленный кусающимся дымом, либо стремясь разжечь пламя и избежать извержения дыма. Вдруг он закричал и повернулся, словно танцующий висельник вокруг собственной оси: его одежда была охвачена огнем.

Пламя было ненасытно, теперь оно хотело поглотить даже своего творца. Он бросился на пол, к маленькому возвышению за полыхающим пламенем, и вертелся, воя и визжа. Я не мог помочь ему, я все еще был окружен горячим оловом и не хотел закончить так же, как жалкие создания на площади перед Собором, которые, облитые охладившимся металлом, выглядели, как творения алхимика, напрасно пытавшегося превратить людей в статуи.

Квазимодо догадался, в чем может быть его спасение. Он, все еще лежа на полу, сорвал с тела уже горящее платье. Кусок за куском он разоблачал свое отвратительное, покрытое густыми волосами, кажущимися совершенно произвольно соединенным тело. Когда он запутался в куртке и штанах, то разорвал ткань с грубой силой, пока, наконец, не лежал на полу во всем своем вызывающим жалость уродстве. Но он потушил пламя, которое хотело напитаться им. Глухой, первородный крик, который он издал, мог быть триумфальным криком победителя или вздохом облегчения.

Если безупречная красота привлекает нас, очаровывает и притягивает к себе так, что мы отдаляемся от мира, то ее противоположность — абсолютное безобразие — должно отпугивать нас, наши глаза должны закрываться сами собой. Но это не так. Человек таращится на уродство точно так же, как и на красоту, любуется уродством и болезнью, как полными формами и цветущей жизнью крепко сбитой девушки. Возможно, вид глубокого, словно пропасть, уродства говорит человеку, насколько далеко он стоит от этого существа. Возможно, еще играет роль и любопытство, которое любит приближаться и изучающее рассматривать все неизвестное. Потому так охотно дают соль, чтобы рассмотреть на ярмарке уродцев и карликов, которых выращивают специально для этих целей.

Так же и я уставился на колышущиеся горы плоти прерывисто дышащего горбуна. Медленно он поднялся, и свет большого огня освещал каждый неестественный горб, каждое искривление и грубый нарост — постоянный груз его несчастной жизни. Все это поразило меня не так сильно, как то, что я рассмотрел, когда он повернулся ко мне спиной и посмотрел вниз через перила на Соборную площадь. В центре его ягодицы красовался странный знак. Мои глаза тут же распознали его, даже если мое создание противилось тому. Я уже однажды видел его — как отражение в зеркале на моей собственной ягодице, в подземном убежище Вийона, отца.

Это поразило меня как удар кулака — с такой яростью, что мне пришлось замахать руками, чтобы не упасть с каменного постамента. Как вспыхнувший огонь в костре Квазимодо, я почувствовал себя облегченно. Я понял одно, почему Квазимодо играл такую важную роль в моих снах. Было ли это чистым совпадением, насмешливой иронией судьбы? Или это лежало в основе плана, который я не разобрал, было предреченным ходом в запутанной игре вокруг ананке человечества?

Квазимодо не оставил мне никакого времени для размышлений.

— Они возвращаются! — зарычал он. — Они ползут к королям наверх. Я должен их задержать!

Олово остыло, а оборванцы еще не успокоились. Клопен гнал их пламенными речами и ударами своей плетки, заставляя предпринять следующий штурм среди своих мучительно издохших сотоварищей. Где-то они раздобыли большую лестницу, которую прислонили к Главному порталу, чтобы взобраться на Королевскую галерею. Оттуда дверь вела вовнутрь Собора, как я знал по своим многочисленным познавательным экскурсиям.

Нагой звонарь поспешно поскакал к ближайшей лестнице, и я последовал за ним, после того как я убедился, что охлажденное, застывшее олово больше не представляло собой опасности. Я хотел сказать Квазимодо, что он больше не одинокий подкидыш, что у него есть семья — отец и брат…

Квазимодо оказался быстрее и стоял уже на Королевской галерее, когда я, запыхавшись, прибежал туда. Но он не был достаточно проворен. Первый нападавший перемахнул через перила и стоял напротив звонаря. Большей противоположности не могло и существовать — голый горбун и тяжело вооруженный противник, который был одет в сверкающие доспехи, как рыцарь в битве или на турнире. Ему, должно быть, стоило немало труда поднять по лестнице свой железный панцирь и половину военного арсенала, который висел на нем. В правой руке он держал арбалет.

Звонарь прыгнул к лестнице, когда всклокоченная голова оборванца поднялась над перилами. Галерея лежала на высоте шестидесяти футов, — не считая свободной лестницы. И по всей этой длине была лестница с вооруженными нападавшими, подобными воинственной змее, которая неукоснительно ползла вверх.

Но Квазимодо остановил их. Прежде чем оборванец со всклокоченной головой сумел перебраться через перила, горбун схватил его за плечи и толкнул в глубину. Тот упал с распростертыми руками — как, птица, чьи крылья отказали — в плотную гроздь людей у основания лестницы.

Тут же после Квазимодо схватился за верхние концы лестницы и яростно тряхнул ее, так что нападавшие один за другим непроизвольно отправились в полет. Оборванцам, похоже, не сопутствовала удача: сперва дождь из камней, потом жидкое олово, а теперь — умирающие, которые в муках стонали среди своих товарищей. Скинутая лестница на миг стояла прямо, словно она ничего не могла решить. Наконец, она упала назад и ударилась о площадь перед Собором, где ее перекладины треснули как до этого кости обрушившихся.

С криком триумфа Квазимодо обратился к человеку в рыцарских доспехах. Тут железный человек поднял забрало и открыл черты безбородого лица, которое подходило более оруженосцу, нежели рыцарю.

— Лучше тебе меня и не трогать, мой неотесанный братец, — крикнул Жеан Фролло де Молендино. — Это совсем не понравится моему старшему брату Клоду!

Действительно, Квазимодо замолчал и остановился перед предательским школяром, нерешительно покачиваясь. Жеан относился к армии оборванцев и, по мнению Квазимодо, был врагом. Но как брата отца Фролло его окружала аура неприкосновенности.

— Ой, какой же ты отвратительный! — вырвалось у Жеана. — Без одежды это видно совершенно ясно. Творец, должно быть, совсем не взглянул, когда лепил тебя. Как ты сам-то можешь выносить свой вид? Совершенно верно, что у тебя только один глаз, что ты не вдвойне таращишься на всё своим единственным глазом. Этот будет добрый поступок — спасти тебя от глаза и тем самым от твоего собственного вида, старый циклоп!

Горбун смотрел на него пристально. Казалось, он понял слова Жеана — по крайней мере, их смысл. На его лице смешались печаль и гнев.

Со своим обычным блеющим смехом школяр натянул арбалет и прицелился в голову Квазимодо. Только одна мысль овладела мной: я должен предупредить позорный поступок!

Я выскочил из тени, которая до сих пор скрывала меня, и бросился на Жеана, желая вырвать у него оружие. Но короткая стрела с опереньем уже вылетела из арбалета Но все же я изменил первоначальную траекторию, так что она попала не в глаз Квазимодо, а в его левую руку.

Звонарь стоял совершенно не шелохнувшись, не издав ни крика боли, не скорчив гримасы.

Правой рукой Квазимодо вытащил стрелу из своего тела, сломал ее о колено и небрежно бросил деревяшки на пол. Он пошел на нас, высоко подхватил Жеана и бросил его о стену с такой силой, что латы зло заскрипели, а паренек издал громкий стон.

— А у вас, Жеан, отличный голый вид? — усмехнулся Квазимодо, который крепко держал руки школяра своей огромной рукой.

Другая рука принялась за ответ на вопрос — она раз за разом освобождала Жеана от доспехов и оружия. Горбун ощипывал школяра, как курицу, он раскидал сперва железо, а потом одежду по галерее, пока Жеан так же не остался столь же обнаженным, как и воспитанник его брата. Огонь на башенной галерее отбрасывал свой красноватый свет вниз и освещал обоих обнаженных, как ожившие скульптуры.

— Вы действительно гораздо красивее, чем я, — молвил Квазимодо. — Ваш вид бросает баб в восторг, мой же — в ужас. И все же у меня есть власть убить вас одним ударом руки.

Его правая рука легла вокруг шеи Жеана Фролло и медленно сжималась. Школяру было уже нечем дышать, его лицо посинело.

Я поднялся и встал рядом с Квазимодо:

— Остановитесь! Жеан заслужил наказание. Но это было бы чистым убийством.

Квазимодо посмотрел на меня удивленно и отпустил свою жертву. Жеан соскользнул по стене на пол и, глубоко дыша, остался лежать в пыли.

— Мы должны помочь Эсмеральде! — сказал звонарь. Даже если он с трудом понимал, то в смысле его слов не было сомнения: кто был против цыганки, был его врагом. Это распространялось на обоих Фролло, а так же на меня, хотя я его только что спас.

Я хотел объяснить ему, что его действия не принесли ничего, кроме бесчисленных трупов. Толпа оборванцев уже приготовилась к новому нападению, принесли лестницы и веревки и взяли разбег из близлежащих улиц. Повсюду говорилось, что Клопен Труйльфу предал Нотр-Дам растерзанию, и ни один из двуногих уличных бродяг в Париже не хотел остаться без своей добычи. И если звонарь не признал этого, то он стоял на потерянном посту. Я хотел помешать тому, чтобы в итоге погиб он сам, я не хотел сразу же потерять брата, которого только что нашел.

Прежде чем я сумел произнести хоть слово, я потерял почву под ногами, но мой больно ударившийся лоб снова быстро нашел ее.

Молния мелькнула в моей голове; я почувствовал колющую боль, которая грозила потушить все вокруг. В полузабытьи я воспринял, как рука обняла меня вокруг груди и потянула вниз. Что-то твердое, острое воткнулось мне в горло, и теплая жидкость заструилась по моей шее и груди. То, что это — моя кровь, я понял, когда смог снова думать яснее.

Жеан сидел на корточках возле меня, схватив за руку, и угрожал мне кинжалом, который он держал в другой руке. Клинок был из того оружия, которое Квазимодо отнял у него. Жеан повалил меня, схватив за ноги, и подобрал кинжал. Горячее дыхание билось в возбужденном ритме возле моей щеки. Его возбуждение было не только порождением смертельной опасности, в которой он оказался, но и желанием самому приносить смерть.

Я чувствовал это слишком четко. Это было внезапное, ясное осознание, какое часто пронзает нас в самые неожиданные и неподходящие моменты. В один миг я понял, что Жеан — не только шпион и агитатор своего брата С уверенностью, с которой он держал нож, соседствовало чувство удовольствия, что ему достанется и моя кровь. Я видел его во Дворе чудес за карточной игрой, и я вспомнил десятку во рту Одона. Я видел Одона, чье горло было разрезано, как и у сестры Виктории…

— Вы не можете перерезать мне глотку, Жеан, — закряхтел я жалобно дрожащим голосом.

— Не заблуждайтесь, мастер Поросенок! — захохотал Жеан в мое ухо. — Квазимодо нравится наводить ужас, но с кинжалом в руке я могу отразить его. Итак, что же помешает мне побеспокоиться о сквозняке в вашей пасти?

— Вам не хватает десятки, чтобы увенчать ваше дело.

— Ах, вы в курсе. С каких пор?

— Самым печальным образом — только с этого вот момента. Одно сходится с другим. Вы были не случайно поблизости, когда умер Одон — вы стали его смертью. Такой опытный человек, как Фальконе, раскрыл бы скоро все ваши козни.

— У вас скоро появится возможность передать ему ваши похвалы.

Когда Квазимодо медленно приблизился, Жеан усилил давление ножа, и снова кровь потекла по моей груди. Приятное тепло, которое распространялось с клейкой жидкостью, было обманчивым, оно соседствовало с пугающей смертью…

— Остановись, Полифем! — рявкнул жнец Нотр-Дама на Квазимодо. — Или ты хочешь, чтобы спаситель света твоего глаза умер?

С гневным рычанием звонарь остановился. Понял он слова Жеана или нет, но положение было однозначным. С наклоненным вперед туловищем и размахивающими руками Квазимодо походил на обезьяну, которая ждала приказаний своего человеческого хозяина. Он не мог мне помочь. Все, что бы он не предпринял, любое движение, которое не понравилось бы Жеану, могло привести к моей смерти. Все зависело от меня.

Я собрал все свои силы и ударил обоими локтями вниз — глубоко в плоть Жеана. Со свистом вырвался воздух из его тела. Давление кинжала ослабло. Я схватил руку, в которой он держал оружие, обеими руками и вывернул ее в противоположном направлении. У Жеана должно было появиться ощущение, словно тысячи иголок вонзились ему в руку. Он закричал и выронил кинжал.

Как пикирующий сокол, кинулся на нас Квазимодо, схватил Жеана с пола и поднял его обеими руками в воздухе. Так он подошел к перилам, где он перехватил жнеца одной рукой за щиколотки и размахнулся над пропастью, словно хотел попробовать метание, как Давид. Его снарядом был Жеан, который ни разу не вскрикнул.

Я не вмешивался. С тех пор, как я понял, что он был жнецом, я не мог испытывать сочувствия к Жеану Мельнику, даже тогда, когда Квазимодо отпустил его. Я услышал скрипучий шум, треск черепа, глухой удар и четырехсоткратный крик внизу на Соборной площади.

Покачиваясь, я встал на ноги, облокотился на перила и посмотрел вниз. Тело Жеана лежало размозженным на выступе стены — между небом и землей. Квазимодо и двадцать восемь каменных королей смотрели на него вниз — безжалостно, как это подобает повелителям. Таращащиеся глаза уважаемых королей приняли все к сведению — и не испугались.

Но Квазимодо испугался — и я вместе с ним. То, что разыгралось возле главного фасада, было кошмаром, не оставляющим Нотр-Даму ни малейшей надежды. Оборванцы карабкались наверх в тени к галерее по новым лестницам — по веревочным лестницам или просто по веревкам, которые привязали к скульптурам. Многие использовали только руки и ноги, чтобы подняться по украшениям на стене. Жажда наживы и крови подгоняли их, превращая их лица в алчные морды чудовищ ада. Трудно сказать, кто был ужаснее — ползущие, словно муравьи, оборванцы или каменные фигуры, по которым они поднимались вверх. Последние — демоны Нотр-Дама — предали свой Собор и связались с ночными демонами снаружи.

— Мы должны бежать отсюда, прежде чем они достигнут галереи, — крикнул я Квазимодо.

Он не слушал меня, хотя не только по причине своей глухоты. С раскрытым от ужаса глазом он опустился на колени, сложил руки и начал молиться. Голову он повернул к каменной группе, которая стояла наверху Королевской галереи перед розой — к Богоматери с младенцем Иисусом на руках, окруженной по бокам ангелами. Он молился Святой деве Марии так самозабвенно, что не воспринимал ничего другого. Я схватил его за руку, хотел утащить его от галереи, но он грубо оттолкнул меня. Моя голова ударилась о стену, что вызвало новую болезненную молнию.

Как ни ужасно это показалось, в тот миг я ничего не мог сделать для Квазимодо. Я должен был найти Зиту, предостеречь ее. Возможно, ей удастся освободить звонаря из его столь же блаженного, как и опасного для жизни оцепенения.

Я догадывался, где искать Зиту. Возможно, я должен был это уже раньше сделать, но эти стремительно развивающиеся события отвлекли меня. Теперь я торопился к Северной башне — вверх по лестнице и дальше к ведьмовской кухне отца Фролло. Дверь была открыта, мое предположение, похоже, сбылось. Когда я осторожно вошел, то вдохнул резкий запах бесчисленных алхимических экспериментов. Келья была пуста. Опрокинутый стул, лежащая на полу книга и повсюду разбитые пробирки говорили о борьбе.

— Зита!

Я был настолько охвачен беспокойством о ней, что у меня почти неосознанно вырвалось ее имя. Поэтому меня удивило, как кто-то ответил:

— Арман, помоги…

Это был ее голос — немного приглушенный, но не изменившийся. То, что Зита оборвала на полуслове, не могло предвещать ничего хорошего. Я выбежал из кельи и огляделся, но ничего не увидел, кроме теней. Темнота ослабляет глаза, но заостряет слух. Я разобрал шорох на лестнице и поспешил в том направлении.

Тяжелые шаги раздавались ниже меня по винтовой лестнице. Я побежал вслед, но увидел лишь внизу, кого я преследовал — отца Клода Фролло и Пьера Гренгуара. Они тащили за собой кого-то, чья голова была замотана в платок.

Тут же я узнал стройную фигуру Зиты. Платок, который закрывал ее лицо, был черным покрывалом послушницы. Оба мужчины торопились по северной стороне нефа, их пленница была посередине. Один раз Гренгуар споткнулся о белый клубок. Это была Джали, которая и теперь следовала за своей госпожой.

Я еще не достиг центра нефа, как другие на высоте Красных ворот исчезли из поля моего зрения. Возможно, ворота на монастырский двор были открыты, или, что еще вероятнее, отец Фролло владел ключом.

Ворота стояли действительно нараспашку, когда я добрался до них. Значит, ни один оборванец не ворвался в Собор? Когда я вышел на монастырский двор, то услышал громкий шум боя, выстрелы пищалей и удары фанфар. Итак, войска короля вмешались в битву за Нотр-Дам. Теперь Клопен и его люди были всецело заняты тем, чтобы спасать свою шкуру. Опьяняющая мечта о сокровищах Нотр-Дама рассеялась.

Когда я оглянулся в мрачном пустынном дворе монастыря, то обнаружил небольшую калитку в стене, которая была приоткрыта на ладонь.

Ее могли открыть лишь недавно. Наверняка набожные братья заперли калитку, когда армия бродяг маршировала к Нотр-Даму.

Я побежал через ворота прочь на болотистую пустынную землю, которая покрывала восточную стрелку острова. И увидел отчаливающую лодку, в которой находились отец Фролло, Гренгуар, Зита и коза Джали. Лицо Зиты было еще закрыто вуалью, но казалось, что она в сознании. Она держала свою козу, прижав к себе. Фролло сел за весла и греб мощными гребками по воде, в сторону Нового Города. Челн окончательно превратился в тень на ночной Сене, пока я напрасно искал вторую лодку.

Был только один путь, чтобы преследовать похитителей и их жертву, и я решил отправиться по нему, как бы бесперспективно это ни казалось. Атакой солдат Квазимодо был спасен от мести оборванцев и больше не нуждался в моей помощи. Итак, я бежал по территории монастыря вдоль — к мосту Нотр-Дама. Я хотел только одного — попасть в Новый Город, пусть даже мала вероятность, что я там найду след Зиты.

Перед Собором я попал в кровавое месиво. Вооруженные копьями всадники скакали на оборванцев и накалывали их. Королевские стрелки заняли позиции в галереях соседних домов, чтобы метать снова и снова приносящие смерть свинец и стрелы в тающие военные силы Клопена. На башенной галерее дико бушевал зажженный Квазимодо огонь, словно ад радовался бесчисленным поступлениям этой ночи. Надо всем разразилась оглушающая гроза из взрывов, сигналов горна, приказов, цокота копыт и многоголосых криков смерти.

Конный отряд прогарцевал мне навстречу по мосту и привел подкрепление солдатам к Нотр-Даму. Я прижался в тени домов и беспрепятственно добрался до правого берега Сены, где побежал вверх по течению. Моя голова болела от грубого обращения на Королевской галерее, и напрасно я искал причину для похищения Зиты. Значит, Фролло утащил ее, потому что она вторглась в его ведьмовскую кухню, разгадала ее тайну? Но тогда бы он мог просто ее убить! Нуждался ли он в ней как в заложнице, чтобы сделать сговорчивее цыганского герцога?

Столпотворение людей на Гревской площади отвлекло меня от мыслей. Толпа собралась вокруг виселицы, что внушило мне подобающий страх. Одна казнь в середине ночи была крайне необычна, она явно не являлась совпадением. Мой пульс забился быстрее, я побежал.

А потом я услышал крики:

— Повесить ведьму! Освободите нас от цыганки! — согласие народа было внезапно изменено, так же легко как прежде оттолкнутая лестница Квазимодо, и они требовали крови, крови Зиты! Крик был однозначен:

— Ведьма все заколдовала. Из-за нее сброд черни хочет штурмовать Собор!

— Цыгане — бродяги, их женщинам нельзя верить!

— Вздерните ведьму, чтобы снять с нас ее чары!

Я присоединился к толпе и стал через нее пробираться, пока не встал вплотную возле каменного эшафота виселицы, который был окружен целой толпой пеших и конных вооруженных людей.

Много солдат с королевскими гербами тащили лестницу и установили ее перед виселицей. Другие охраняли Зиту, которая тихо и неподвижно стояла возле эшафота.

Ее лицо, больше не покрытое покрывалом, было бледным и безучастным — без всякой надежды. Темные пряди волос падали на лоб, глаза и щеки, дрожали в пламени факела, как змеи, которые жаждали крови Зиты. Отца Фролло и Гренгуара нигде не было видно.

Что произошло, я мог только предполагать. Было две возможности: либо Клод Фролло отдал свою пленницу солдатам, чтобы не запятнать свои руки кровью, либо стражники увидели его и Гренгуара и отняли цыганку.

Их предводителем был никто иной, как Тристан д'Эрмит, королевский прокурор. Он сидел на крепкой гнедой лошади и отдавал резким голосом приказы. Даже теперь, когда он стал хозяином положения, его взгляд был опущен. Казалось, он боится смерти, которую чинит сам. Или ему было безразлична смерть, пока она не коснулась его лично? Видел ли я перед собой великого магистра дреговитов?

По его знаку палач схватил Зиту и потянул к лестнице, над которой болталась на ветру конопляная веревка. Я бросился вперед и выкрикнул имя Зиты. Ее направленный в далекую даль взгляд ожил, она осмотрела толпу, остановилась на мне. Ее губы открылись, и она крикнула:

— Джааалиии!

Она помешалась в смертельном страхе? Как иначе можно объяснить то, что она обратилась ко мне по имени своей козы? К тому же, животного не было видно.

Я хотел бежать к королевскому прокурору и просить о пощаде для пленницы. Ее разум явно повредился. Ее надо было отвести в госпиталь, а не на виселицу. Это был единственный выход, чтобы спасти жизнь Зиты!

Всадник с копьем, который увидел во мне только отъявленного зеваку, впихнул свою клячу между мной и Тристаном и ударил каблуком сапога мне в лоб. Третий удар за эту ночь— и, возможно, самый сильный. Моя голова взорвалась.

Тошнота скрутила меня и бросила в вызывающий головокружение фейерверк сотен пестрых цветов, а в конце его меня накрыла глубокая чернота, мрачная пропасть без света и шумов, без жизни…

 

Глава 6

Похоронный звон

Резкая боль в левой руке вырвала меня из состояния оцепенения. Я чувствовал себя слабо и вяло, голова кружилась, мир я увидел сквозь покрывало сумерек, когда, наконец, решился открыть глаза. Снова что-то вонзилось в мою руку. Я отдернул ее, услышал громкое карканье и яростное махание крыльями. Порыв ветра пролетел над лицом, черная птица поднялась надо мной.

Я пригляделся и разобрал, что это была всего лишь ворона. Она летела в небо, где гаснущие звезды вели последний безуспешный бой с пробивающимся дневным светом. Утренние сумерки окутали мир покрывалом свого невероятного света сновидений. Прислонившись к чему-то твердому, я лежал на спине. Я поднял мою левую руку и увидел кровавую рану на запястье — рваное мясо, которым ворона хотела подкрепиться. Значит, я кусок мертвечины. На небе кружила целая стая ворон, явно в надежде на отменную добычу. Внизу лежало большое пустынное пространство в центре парижской путаницы домов — Гревская площадь.

Постепенно память вернулась ко мне. Несмотря на боль, которая пронизывала мою голову при каждом движении, я с усилием сел и огляделся по сторонам. На площади появились торговцы, рабочие и те несчастные, которые напрасно стояли в очереди за работой и куском хлеба. И все же пара людей остановилась здесь: вооруженные солдаты короля в униформе, которые небрежно и устало прислонились к каменному цоколю, чтобы наблюдать за сумасбродным спектаклем.

Свежий утренний ветерок слегка раскачал куклу в человеческий рост над их головами и раздул ее платье — также, как черные волосы. Наконец, я понял происходящее и захотел кричать, но издал только кряхтение, сравнимое лишь с карканьем ворон, отчего оно показалось жалобным… Куклой был человек.

Эсмеральда.

Зита!

Безжизненно, словно кукла, она висела на виселице, конопляная веревка переломила ей шею. Ее широко раскрытые глаза неподвижно смотрели в мир, который недавно принадлежал и ей. Вороны, которые видели в Зите завтрак, не могли испугаться ее.

Я сам прислонился к цоколю большого каменного креста в форме ступеней, который, как знак христианской милости, возвышался на площади. Это показалось мне чистой насмешкой, я бы с радостью поверил, что всё мне привиделось. Но и это не могло больше помочь Зите. Этот мир, в котором люди вытесывают милосердие из камня, непоколебимо повернулся к ней спиной — как солдаты, для которых вид казненной стал обыденностью.

Мысль, что спасение Зиты Квазимодо и ее убежище в Нотр-Даме были напрасны, доставила мне большее страдание, чем боль, которая распространилась по моей голове и руке. Я не хотел принимать случившееся за правду, внушил себе идею, что египтянка не мертва, а только в обмороке. Разве я сам не лежал на площади, как мертвый, в чем убедил даже опытных падальщиков, которые кружили надо мной? Возможно, я внушил себе, что смогу спасти жизнь Зиты!

Я обнял каменный эшафот, как возлюбленную и подтянулся на нем.

Мои колени были слабы, словно овсяный кисель. Без опоры на камень я бы снова рухнул на землю. Несмотря на утренний холод, пот выступил у меня на лбу, и полупрозрачные кольца показали странный фокус у меня перед глазами.

Я глубоко и спокойно вздохнул, пока танцующие кольца не исчезли, и у меня не появилось чувства, что мои ноги снова слушаются меня. Потом я отпустил цоколь креста и обратился к виселице.

Солдат направил острие своего копья мне в грудь.

— Эй, куманек, оставь виселицу в покое! Народ должен видеть, что ведьма мертва. Королевский прокурор приказал сделать так, чтобы не возник новый призыв к ее освобождению. Если вы, оборванцы, опять начнете вырывать у нее для ваших колдовских средств волосы и ногти, скоро ничего не останется. И я не хочу иметь дело с Тристаном д'Эрмитом!

Второй солдат, который устало прислонился к своему арбалету, усмехнулся во весь рот.

— Оборванец совсем не выглядит, как мародеры трупов. Посмотри-ка, друг, как он таращиться на ведьму. Да он влюбленный петух!

— Или горячий жеребец, — закаркал с копьем. — А почему бы и нет, ноги изуродованы под пытками, и шея немного вывихнута, но все важные части невредимы.

Солдат с арбалетом кивнул и рассмеялся:

— У девы и у рыбы средняя часть — самая лучшая.

Его товарищ усилил давление острого железа в мою грудь.

— Проваливай, бродяга! Трупы для ощупывания в избытке на кладбище Невинно Убиенных Младенцев.

Поневоле я отступил на пару шагов назад и оказался в странной процессии, которая выходила с улицы Красильщиков на Гревскую площадь. Это были цыгане в своих роскошных одеяниях и сверкающих украшениях. На тамбуринах и флейтах они играли печальную мелодию, которая совсем не подходила к их пестрой процессии. Я догадался, что они оделись так празднично, чтобы почтить мертвую. Во главе их шел Матиас. Он остановил траурный поезд, как только солдаты по тревоге сгруппировались и подняли свое оружие.

— Вам не нужно бояться, — сказал Матиас конвоирам. — Мы хотим забрать только нашу мертвую дочь.

Краснолицый сержант выступил вперед и ударил себя в грудь:

— Невозможно! Королевский прокурор приказал, чтобы ведьму не трогали.

Матиас подошел к нему и сказал доверительным тоном:

— Весит слово королевского прокурора так же тяжело, как кисет золотых крон?

Сержант вытаращил глаза, и его решительность явно поубавилась:

— А… днем это трудно сделать. Но… возможно, ночью пара сердобольных прохожих снимет девушку.

Матиас кивнул:

— Тогда мы заберем нашу сестру ночью.

— Нет, с собой вам нельзя ее забрать. Если Тристан услышит об этом, он велит вздернуть нас. Но ее можно отнести под своды Монфокона, как это делают с другими повешенными. Я думаю, это будет приемлемо. Лучше всего завтра ночью, тогда мертвая надоест всем.

— Тогда в Монфокон, — вздохнул Матиас и протянул сержанту туго набитый кожаный мешочек. Тут же солдаты забыли о своем грозном виде и набросились на своего начальника. Едва сержант открыл мешок, как золотые кроны уже были поделены.

Я пошел к Матиасу и спросил:

— Вы действительно хотите позволить висеть вашей дочери на виселице?

Дикий огонь в его глазах, который, казалось, остыл, зажегся вновь. Он грубо схватил меня за руки, обнажил желтые зубы, как бешеный пес, и зашипел:

— Вы должны были позаботиться о ней, когда она была еще жива, гадчо! Вы были с Зитой в Нотр-Даме. Почему вы не защитили ее?

— По той же самой причине, по которой вы предали ее. Вы были со своими людьми ночью недалеко от Нотр-Дама?

— Да, но…

— И вы могли вмешаться, когда отец Фролло и Гренгуар утащили ее?

— Этого я не знал, — сказал он тихо и отпустил меня. Солдаты недоверчиво поглядывали на нас. Матиас потянул меня в тень улицы Красильщиков, где я сообщил ему печальное приключение последней ночи.

— Как Зита попала в руки Тристана, я не знаю, — заключил я. — И я не могу сказать, что она нашла в ведьмовской кухне Фролло.

— Но она была еще жива, когда вы прибежали на Гревскую площадь! Она ничего вам не сказала?

— Она была в смятении, взглянула на меня и выкрикнула потом имя своей козы.

— Джали?

— Да, герцог, она крикнула в ночь имя Джали. Коза была с ней в лодке, но на Гревской площади я ее не видел.

Матиас резко повернулся ко мне спиной и заговорил на цыганском языке со своим народом. По резкому, но все же четкому произношению я понял, что он отдает приказ. И я дважды услышал имя Джали. Мужчины и женщины бросились врассыпную, разделились по близлежащим улицам, разметались по Гревской площади, растворились в последних тенях ночи.

— Вы приказали им искать Джали, не так ли?

— Да, — сказал Матиас. — Зита была готова к смерти. Ее дух явно не был замутнен, когда ее вели к виселице. Если она видела вас и при этом сказала имя Джали, это можно рассматривать только как послание.

— Но какая нам может быть польза от этой проклятой козы?

— Если мы найдем Джали, если мы ее найдем, мы узнаем. Вам следует возвращаться в Нотр-Дам. Возможно, вы обнаружите там указание, даже если люди Тристана не оставили камня на камне.

— О чем вы говорите, герцог?

— После того как армия Клопена была разогнана, солдаты бушевали в Нотр-Даме, как и не снилось оборванцам. Напрасно они искали средства колдовства Зиты. Но, возможно, Тристан д'Эрмит хотел найти совсем другое. — Матиас остановился в начале улицы Красильщиков, посмотрел на виселицу и попрощался со своей дочерью. Я покинул Гревскую площадь с противоречивыми чувствами. Краткая, но сильная страсть связывала меня с Зитой, и я чувствовал себя ее заступником. С чем я не справился, было больно. Так же больно было оставлять Зиту на виселице. И в то же время я был рад, что больше не должен выносить этого зрелища.

Я направился к мосту Нотр-Дама, но остановился перед ним у берега и посмотрел на Сену, которая блестела серебристо-серым цветом в усиливающемся утреннем свете. Темные образы, которых несло течение под мостом и дальше на запад, разбудили у меня воспоминание о детстве. Дровосеки в Сабле скатывали поваленные стволы в Сарту, и река несла их до пилорамы. Однажды я взобрался на плывущее бревно, почти целый день катался на нем и представлял себе, что я рыцарь на своем боевом коне. То, что этот рыцарь вернулся в аббатство с головы до ног мокрым, набожные братья вовсе не нашли полезным, и влепили ему в наказание пару дюжин «Отче наш» и «Аве Мария», а заодно — заставили месяц мести подвал по ночам.

То, что плыло в Сене, не было бревнами, даже если так и выглядело на первый взгляд. Чем светлее становилось, тем явственнее я различал одежду, руки, ноги и лица. Мертвые!

Напротив, на другом берегу, солдаты очищали Соборную площадь и улицы вокруг Нотр-Дама, освобождали их от павших оборванцев, которых они тащили к реке и бездумно бросали в воду. Дело пошло бы быстрее, если бы они отвозили их на кладбище и оставляли там.

Многие трупы еще лежали перед Нотр-Дамом, и падаль-щики нашли роскошную трапезу. Король оборванцев погиб вместе со своими людьми. Заряд из пищали разорвал его живот, и тут же многие вороны питались вывалившимися внутренностями. Белая плетка в руке погибшего не могла их напугать, Клопен Труйльфу никогда больше не щелкнет ремнями.

Некоторые мертвые, которые лежали перед главным порталом, не были тронуты птицами. Их залило оловом, которое образовало на лестнице и вокруг нее бесформенную поблескивающую массу — застывшее озеро, которое крепко держало утонувших своими оловянными руками.

Ужасно было оказаться свидетелем истребления, но еще страшнее оказалось наблюдать его результат в холодном утреннем воздухе. Собор был похож на огромный выбеленный скелет, контрафорсы с аркбутанами были оттопыренными костями. Вдруг из-за Нотр-Дама взошло солнце, и здание погрузилось, как в огонь, в яркий красный свет. Каждый отдельный камень горел в этом огне, который казался мне божественным наказанием за грехи ночи.

Порталы были открыты, и я вбежал в церковь, чтобы скрыться от мертвецов. Я поднялся по винтовой лестнице на Северную башню, и меня схватили крепкие руки, едва я добрался до верха. Он словно поджидал меня — Квазимодо, завернутый в пару бездумно перекинутых тряпок. Он прыгнул из темного угла и затряс меня, как голодный бродяга — грушу. Все снова и снова он бубнил под нос:

— Где она?

Я подвел его к площадке, показал на реку к Гревской площади. Медленно и четко, чтобы он меня понял, я сказал:

— Посмотри на виселицу. Ты узнаешь ее белое платье?

Долго он стоял с вытянутым туловищем и криво наклоненной головой возле перил и вглядывался в зарождающийся солнечный свет. Я был готов к приступу самоубийства, к тому, что он схватит меня в своей ярости и метнет в пропасть, как это он сделал вчера с Жеаном Фролло. Поэтому я держал некоторую дистанцию от него. Но когда он повернулся с глубоким вздохом, гнева на его лице не было — только бесконечная печаль. Хотя он никогда не мог строить правомерных надежд на Зиту, похоже, он ощущал ее потерю глубже, чем я. Слезы лились по его лицу, когда он проковылял мимо меня к Южной башне. Напрасно я искал утешительные слова — так и молчал, пока не увидел, наконец, как он исчез в колокольне.

Вскоре после этого он изобразил угрожающие звуки, и солдаты на площади перед Собором удивленно взглянули вверх на фасад. Когда я глянул на них вниз, я заметил, что Жеан Фролло лежал на спине на выступе стены. Я увидел его большие черные глаза. Нет, то были не глаза, а пустые глазницы. Вороны полакомились вкусными кусочками и при этом позаботились о божественной справедливости: молодого Фролло постигла та судьба, которую он готовил Квазимодо.

Звук становился все громче и громче, пока платформа между башнями не завибрировала. Это, должно быть, была Большая Мария, которая звучала только по особенным праздничным дням или в часы беды. Я побежал к каморке с колоколами Южной башни и убедился в своих предположениях.

Квазимодо выполнял один работу, что было под силу только дюжине мужчин. Он бил в Большую Марию с такой мощью, что она грозила слететь с балки. Колокольня тряслась, дрожала, раскачивалась. Беспрерывно раскачивался туда и сюда тяжелый бронзовый колокол — и его звонарь висел на нем!

Руками и ногами Квазимодо обхватил язык колокола, как возлюбленный свою невесту в порыве глубокой страсти. Так он танцевал с Марией, ощущал ее вибрацию, которая передавалась ему, рычал и орал с широко раскрытым ртом, что я мог принять за крайнее удовольствие.

Похоже, он не заметил меня. Его мир состоял только из Марии и из него, из могучих звуков колокола, которые могли достичь даже его мертвых ушей, и из раскачиваний, которые он воспринимал каждой жилкой. Если бы он захотел, то расплавился бы с колоколом, как те несчастные оборванцы с растопленным оловом. Видимо, это было бы для него высшим счастьем.

Зажав руками уши, я стоял на колокольне и с недоверием наблюдал за действом. Неужели Квазимодо потерял рассудок и предавался радости своей дрожащей, гудящей невесты —единственной, которая досталась ему, пока Зита висела там, на площади, на виселице? Лишь постепенно я понял, что это было своего рода прощанием — похоронным звоном по Зите.

Я покинул колокольню раньше, чем мои барабанные перепонки лопнули как у звонаря. Даже снаружи, на платформе, звон был достаточно громким. Я подставил лицо ветру, который можно было поймать здесь, наверху, когда внизу на узких улицах царило безветрие. Но вместо ожидаемой свежести я чувствовал отвращение, ветер принес ко мне запах мертвечины. Мертвые преследовали меня.

Поспешно я побежал в Северную башню, в ведьмовскую кухню Фролло. Дверь была открыта, как и ночью. Для чего ее запирать, если тайна раскрыта? Кроме того, я не верил, что Клод Фролло вернулся сюда. Он должен был ожидать расплаты Квазимодо за похищение Зиты — и за ее смерть.

С сомнением я вошел в когда-то таинственное, а теперь — развенчанное место. Беспорядок был повсюду — больше, чем ночью. Пробирки и кувшины разбиты, жидкости всех цветов — разбрызганы. Они наполнили помещение своими разнообразными запахами, въелись в дерево и камень. Здесь бушевал ищущий или разгневанный. Возможно ищущий, который начал бушевать, потому что не нашел искомое.

Но если Тристан д'Эрмит скрывался за тайной отца Фролло, он не мог быть великим магистром. Или Тристан только разыгрывал ищущего, чтобы обмануть короля Людовика? Он бушевал здесь, чтобы замести следы? Одно бросилось мне в глаза: все книги исчезли из кельи.

Я уже собирался покинуть опустошенное место, но тут заметил греческий росчерк, который был глубоко процарапан на стене: АЫАГКН.

Ананке — рок!

Он не оставлял меня, хотел посмеяться надо мной! Фролло нацарапал буквы в полном отчаянии, или они были знаком? Как всегда, мне больше ничто не могло помочь.

Во мне возникло осознание, что моя миссия в Нотр-Даме выполнена. Здесь больше не скрывалась для меня тайны, и я не испытывал никакой нужды более оставаться писцом у отца Фролло.

Когда я вошел в свою келью, чтобы собрать пожитки, я обнаружил такой же беспорядок, как и в ведьмовской кухне Фролло. Стол и стулья были опрокинуты, матрац распорот, солома рассыпана по полу. И не было книг: книги Гренгуара о кометах, моей переписанной книги и книжечки с моими заметками. Фролло забрал все вещи — или Тристан д'Эрмит?

Кто бы это ни был, но мой тайник в кровати он не обнаружил. Я схватил мои записки и свернувшегося дракона Аврилло вместе с моим малым имуществом. Нет, что бы ни было связано с деревянной фигуркой, но если ей приписывается значение, я не имею право ее оставлять. Я хотел отдать ее Вийону — пусть он дальше решает сам.

Мария больше не звучала. Квазимодо сидел между башнями на остатке груды камней, которую он создал для обстрела армии оборванцев. Подперев руками голову, он с мрачным взглядом смотрел на крыши, возможно, на Гревскую площадь — неподвижно как каменный демон, на которого он был похож своим собственным уродством. Выглядело это так, словно он служил немую панихиду.

Так как я не хотел мешать его молебну, я просто присел рядом с ним и обдумывал иронию судьбы — как оба брата, которые ничто не знали друг о друге, встретились в такой час. В какой-то момент он повернул голову и уставился на меня своим глазом, потом спросил:

— Чего вы хотите от меня?

— Я хочу тебя забрать.

— Меня? — он пробурчал что-то, что было похоже на невероятный смех:

— Никто не хочет меня…

— Неправда. Я, Квазимодо…

— Почему?

— Потому мы братья.

Он закачал тяжелой головой:

— Я не понимаю вас.

Многочисленными и трудными при его глухоте словами я объяснил ему все. Я рассказал ему о Вийоне и выжженной раковине, которую видел у него ночью. Наконец, я снял свои штаны сзади и показал мое клеймо.

— Мы действительно братья? — он спросил столь недоверчиво, сколь и невероятным было дело само по себе. Я прекрасно понимал его сомнения, но в Париже я научился воспринимать невероятное, как обыденное.

— Да, мы — братья. И если ты хочешь, я отведу тебя к нашему отцу.

Он снова впал в свое оцепенение, долго думал и, наконец, сказал:

— Нет, у меня нет отца.

— Да нет же, есть! — крикнул я. — Я же только что объяснил тебе.

— Вы не понимаете, Арман. Слишком поздно для отца, для брата, для людей, — он ударил себя в грудь. — Здесь внутри все мертво, как мертвы мои уши. Там позади, на виселице, умерло последнее, ради чего билось мое сердце.

— Но что же ты будешь делать, Квазимодо?

— Я буду искать отца Фролло.

— Ты и дальше хочешь служить предателю?

— Ему? — опасные раскаты раздались глухо из его груди. — Если я найду его, он поплатится за все!

— Ты хочешь его убить?

— Что же еще?

Он вскочил. Я схватил его за руку, хотел удержать его. Недолго он смотрел на меня сверху вниз — почти что нежно. Потом он вырвался и убежал прочь — убежал от меня, своего брата, от людей.

Уверенно и ловко, как горная коза по отвесным скалам, он прыгнул над крышей церкви. Вдруг он повис в воздухе, и я уже испугался, что он разобьется. Но храбрым прыжком он добрался до крайнего южного аркбутана и соскользнул затем по контрфорсу вниз, как играющий ребенок. Так он исчез из поля моего зрения.

Я проклинал судьбу. После такой долгой разлуки вернуть брату брата, теперь чтобы снова потерять его! В этом не было справедливости, ничего милосердного — только чистая жажда страданий людских. Была ли это воля Господа? Не подтверждало ли это многократно идеи дреговитов, которые не видели в этом мире ничего хорошего?

С такой горькой мыслью я покинул собор Нотр-Дам. Навсегда, как я надеялся.

 

Глава 1

Говорящая коза

Я долго блуждал по улицам и, наконец, завернул в кабак, где напрасно пытался заглушить свою боль из-за смерти Зиты и потери моего брата кувшином плохого вина. В итоге я отправился в район Тампля. Что же мне оставалось еще? Один из посыльных Вийона провел меня в подземное царство, а там — в большое помещение, в котором я увидел некоторых знакомых: Вийона, Леонардо и его двух друзей, а заодно — и Матиаса. И Джали. Коза со скучающим видом пила воду из горшка. Лица склонившихся над низким столом мужчин выражали крайнее напряжение. На столе лежал кусок бумаги, который они с интересом рассматривали.

— Ах, вот и вы, наконец, Арман! — кто-нибудь другой не принял бы смертельную ухмылку Вийона как радостную улыбку. — Вы чуть было не пропустили самое любопытное.

— Что, Матиас нашел Джали? — спросил я.

— Джали нашла нас, — поправил меня цыганский герцог. — Она пришла около полудня в наш лагерь, довольно долго проплутав по улицам. Счастье, что никто не поймал ее.

— Да, счастье для Джали, — сказал я без особой заинтересованности. — Иначе она бы теперь оказалась на вертеле.

— Счастье для нас! — ответил Вийон. — Джали рассказала нам важную тайну.

— При помощи табличек с буквами? — спросил я с недоверием и указал на кожаный мешочек, который всегда висел на шеи Джали. Она все еще носила на шее свое золотое ожерелье, мешочек же лежал на столе, некоторые из букв на табличках были произвольно рассыпаны рядом. — Я думал, это только фокус, которому Зита обучила козу. Или действительно в Джали прячется дьявол?

— Игра с буквами — дешевый трюк, — сказал Вийон и удостоился злого взгляда цыганского герцога. — Джали кое-что принесла в своем мешочке, и это сообщение, право, большая удача для нас.

Он постучал указательным пальцем по бумаге, которая была расправлена на столе. Это была страница из книги, гравюра на дереве, изображавшая большой комплекс зданий. На переднем плане была видна пара домов, стоящих на свободной территории, некоторые из них были соединены забором, парой деревьев и маленькой круглой башней под маковкой. Позади возвышалась крепость с галереями на широких стенах, башнями и бойницами для стрелков. Ров окружал стены, и только по подъемному мосту слева попадали вовнутрь. Правый угол передней стены защищался круглым донжоном. Все можно было принять за оплот военачальника, если бы внутри не возвышалась роскошная церковь и большой монастырь, который примыкал справа. На верхнем крае картины, кроме оборонительных стен, располагались часовня, ветряная мельница и пара полей, частично огороженных. И надо всем размашистой рукой красными чернилами было написано греческое изречение: АЫАГКН.

— Почерк отца Фролло! — вырвалось у меня. Вийон наклонился вперед:

— Арман, вы уверены?

— А как же! — я рассказал о буквах, которые были выцарапаны на стене в ведьмовской кухне Фролло. — Этот росчерк здесь сделан той же самой рукой.

— Это же окончательное подтверждение! — торжествующе крикнул Вийон. Это был один из редких моментов, когда его рябое лицо засияло. — Таким образом, вы оказали нашему делу двойную службу, Арман! Благодаря вам мы узнали, что это изображение принадлежит отцу Фролло. И без вас мы бы едва ли его обнаружили. Если бы вы не рассказали Матиасу, что последние слова Зиты были именем козы, герцог не обыскал бы Джали на предмет послания.

Постепенно я понял и сказал вполголоса, больше самому себе:

— Тогда Зита нашла этот рисунок в келье Фролло. Он должен быть из книги, которая вчера ночью лежала на полу кельи. Вероятно, Зита засунула листок в мешочек Джали, когда обнимала козу на лодке.

Вийон сильно закашлял.

— Теперь мы знаем, где должны искать machina mundi.

— Вы знаете место?

— Конечно, и вы должны его знать. Припомните левый берег Сены, западнее Латинского квартала. Погода была плохой, когда мы отправлялись в Плесси-де-Тур, но за нашей спиной вы должны были разглядеть эти стены.

Он был прав. На бумаге были изображены здания с другого угла зрения, но теперь я узнал их.

— Сен-Жермен-де-Пре! Вийон кратко кивнул:

— Да, церковь Святого Жермена, когда-то — епископа Парижа. Сильно укреплена, потому что она и монастырь бенедиктинцев находятся за пределами городских стен. Норманны, которые пришли к Сене шестьсот лет назад, четырежды нападали на Сен-Жермен.

— И почему вы думаете, что там спрятана мировая машина?

— Почему иначе Фролло должен дополнить именно эту картину с подписью «АЫАГКН»? Вероятно, он сделал это в порыве чувств, когда дреговиты обнаружили машину. Кроме того, существует еще важный факт, который поддерживает это предположение: согласно непроверенным слухам, Раймонд Луллий находился некоторое время в аббатстве Сен-Жермена. Мы знаем, что Луллий изучал знания Востока. Раньше, когда римские легионы правили страной, на месте аббатства находился храм Изиды. И монах Аббон, от которого мы знаем об осаде норманнами и который жил в Сен-Жермен, писал, что имя «Paris» означает «город Изиды».

Я откашлялся и возразил:

— Разве название не восходит к галльскому племени паризиев, которое когда-то основало город?

Тут Вийон согнулся в судорогах кашля и выплюнул на пол красную мокроту, Леонардо подхватил речь:

— Имя не имеет значения. Важен факт, что на лугах Сен-Жермена когда-то почиталась Изида, чьи статуи, как доказательство, стоят в церкви монастыря, — он взглянул на Матиаса. — Я полагаю, вы можете больше рассказать о значении Изиды, герцог Египта.

Матиас едва улыбнулся заметно:

— Изида почиталась египтянами задолго до ее культа у римлян. Она — преодолевшая смерть богиня, повелительница мира, богиня-мать. Она воплощает всемогущие силы жизни и смерти, но также — жизнь после смерти. Когда Сет, царь подземного царства, убил и расчленил Осириса, супруга Изиды, Изида разыскала отдельные части Осириса, соединила их воедино и вдохнула новую жизнь в своего супруга.

— Символ для жизни, которая ожидает нас после смерти, символ бессмертия нашей души, — добавил Вийон с глухим хрипом.

Леонардо кивнул поспешно:

— Изида всемогущая, воплощение machina mundi. Матиас посмотрел на него строго:

— Я бы скорее сказал, machina mundi воплощает могущество богини Изиды.

— И то и другое, — сказал Вийон. — философы из свиты Пифагора видели в Изиде воплощение лежащего под солнцем мира, абсолютную причину всех вещей, все порождающую древнюю силу. Machina mundi!

Мне показалось, что они хватили все это лихо, но я тоже захотел принять участие в ученом диспуте и возразил:

— Не значит ли это, что культ Марии связан с культом Изиды, даже вышел из него?

Леонардо одарил меня широкой улыбкой:

— Вы становитесь теперь настоящим еретиком; сеньор Арман. Но ваша мысль, без сомнения, верна. Оба раза почитается прародительница бога, Богоматерь. В чем очевидна связь с собором Нотр-Дам.

— Чью тайну мы все еще не разгадали, — заметил кисло Томмазо.

— Пока солнечный камень там скрыт, а дреговиты не могут воспользоваться его силой, — продолжил Леонардо. — И если мы разрушим machina mundi, опасность ликвидирована.

— Даже если дреговиты построят новую мировую машину, — возразил Матиас. — По крайней мере, мы выиграем время. Но где мы должны искать мировую машину — и как? Вот крепость, — он положил руку на план аббатства и посмотрел с сомнением туда.

Вийон немного отдохнул и сказал:

— К вашему первому вопросу, герцог: я не думаю, что машину стоит искать внутри зданий аббатства. Это было бы слишком ненадежно. Если у дреговитов есть сторонники в Сен-Жермен-де-Пре, то наверняка большинство святых братьев не стоит на их стороне.

Морщины на лице цыгана непроизвольно сжались:

— Тогда будет еще сложнее, кажущаяся уже разгаданной загадка снова туманна.

— Но почему же, герцог? — спокойно заметил Вийон. — Обдумайте же, где бы вы разместили такую машину, если хотите сохранить ее втайне. И учтите, что Изида почитается как богиня земли, как богиня подземного мира.

— Да, — растягивая слова, ответил Матиас. — Вы правы, мэтр Вийон, называя меня глупцом. Почему вы один должны быть таким умным, чтобы спрятаться под землей!

— К тому же, великий магистр тоже встречался со своими девятью под землей, как подтвердил наш друг Арман, — поддержал его Леонардо. — Итак, давайте исходить из того, что где-то под землей, под аббатством, вероятно, под древними сводами храма Изиды, стоит мировая машина. Теперь остается выяснить один вопрос: как мы беспрепятственно сможем ее искать?

— Ответ заключен в «когда», — сказал Вийон. — Ежегодная Сен-Жерменская ярмарка поможет нам. Под защитой ее суеты мы можем беспрепятственно передвигаться на территории.

— Ярмарка Сен-Жермена уже давно прошла, — вмешался я. — Она началась в феврале.

— Это целая история, — сказал Вийон и снова закашлял. — Филипп Красивый запретил монахам доходный рынок, чтобы создать крытым рынкам больший размах. Это, во всяком случае, та причина, которую отметили хронисты. Но Филипп, который послал тамплиеров на костер, был сам причастен к большой тайне. Он должен был догадываться, что Сен-Жер-мен-де-Пре скрывает сокровища, и не хотел, чтобы поблизости от него болталось слишком много народа.

— Да, так должно быть, — сказал Леонардо. — Только Филипп умер вскоре после процесса тамплиеров, и у него не было времени позаботиться о мировой машине.

Вийон продолжал:

— В прошлом году аббат Сен-Жермена сумел добиться от короля Людовика, чтобы в аббатстве снова можно было проводить ежегодные ярмарки — разумеется, в феврале, чтобы привлекать не слишком много людей из Сен-Дени и рынков Шампани.

Это очень неудобное время года для иностранных торговцев, погода — плохая, дни для путешествия слишком коротки. Соответственно, скудными были доходы монахов именно в этом году. Поэтому они сумели задобрить Людовика, и теперь имеют право устраивать летом вторую ярмарку. Она начинается через пять дней. И мы будем там!

Изо всех сил, которые еще скрывались в изуродованном, измученном болезнями теле, он ударил кулаком своей правой руки по столу, посередине бумаги с судьбоносным росчерком…

После переговоров Матиас распрощался, чтобы вернуться в свой лагерь и подготовить своих людей к большому броску через пять дней. Джали он увел на веревке с собой, — довольно недостойное обращение с вероятной спасительницей мира, как мне показалось. Трое итальянцев ушли восвояси, чтобы, как выразился Леонардо, «выдумать пару милых фокусов, которые, возможно, смогут нам помочь в храме Изиды».

Было очень кстати, что я один остался с Вийоном. Теперь я смог без помех рассказать ему о Квазимодо и его клейме. Мой отец сидел на треножном табурете, прислонившись спиной о стол с деревянной резьбой, и слушал меня внешне безучастно. Его глаза были закрыты, словно он спал. Только легкая дрожь его век и едва заметно поднимавшаяся и опускавшаяся грудная клетка выдавали, что жизнь еще теплилась в нем. Он был измотан, или он прислушивался, сосредоточившись на моем повествовании…

Когда я закончил свой рассказ бегством Квазимодо из Нотр-Дама, воцарилось недолгое молчание — мне оно казалось вечностью. Я почти собрался слегка толкнуть Вийона, чтобы выяснить, не заснул ли он и в самом деле, когда он открыл глаза и сказал в своей своеобразной шепчущей манере:

— Я не верю в иронию судьбы. Вы действительно не перепутали знак раковины, Арман?

Я затряс головой:

— Он был точно такой же, как и у меня на левой ягодице.

— Это не может быть совпадение, нет! — он тяжело вздохнул, красная пена выступила у него на губах. — Возможно, ваша мать и не знала, но невидимая сила управляла ею, когда она оставила своего ребенка, вашего брата, именно у Нотр-Дама.

— Сила солнечного камня? Вийон устало кивнул:

— Все исходит из одного источника, и все снова сходится воедино.

— Или нет, — пробормотал я. — Я едва верю, что мы снова увидим Квазимодо.

— Судьба дала вам брата, чтобы снова забрать его у вас. Я же полностью лишен второго сына.

— Я сейчас расплачусь, — заворчал я. — Мы должны найти Квазимодо!

Вийон наморщил лоб, складки над бесчисленными шрамами нависли, и спросил:

— Зачем?

— Зачем? — я едва мог его понять. — Мы должны найти его, показать ему, что у него есть отец и брат, дать ему то, чего так долго он был лишен.

— Дуб, который уже вырос, вы не сумеете согнуть.

— Квазимодо — человек!

— Который сам выбрал свою судьбу, когда он покинул Нотр-Дам.

Мое непонимание переросло в праведный гнев, и я закричал:

— Вам безразлично, что случилось с вашим сыном?

— У нас нет времени, чтобы заботиться о Квазимодо. Чего стоит один человек, когда в опасности все человечество?

— Возможно, дела человечества пошли бы гораздо лучше, если бы оно больше обращало внимания на отдельного человека, — фыркнул я, вновь увидев в воображении Квазимодо, печально сидящего на башенной галерее Нотр-Дама. И Зиту, безжизненно висевшую на виселице. — Когда страдает один единственный, не могут быть счастливы все остальные! — возразил я так решительно. Я стоял перед ним и замахнулся на него, не зная, хотел ли я его встряхнуть, вылить на него свой гнев или молить о понимании к его уродливому сыну.

Он схватил обеими рукам мою правую руку и прижал ее. Его руки были холодными и костлявыми, как у смерти.

— Я понимаю ваше волнение, Арман. Вы должны успокоиться, потом вы осознаете, насколько я был прав.

Но я не хотел ничего осознавать. Поэтому я разыскал большое помещение, в котором переодевался, когда впервые побывал в убежище катаров. В подземной таверне я добавил к уже выпитой сивухе второй кувшин дешевого красного вина, которое затуманило мне голову. Но моя ярость на Вийона не ослабла. Слова людей вокруг меня размылись, как и контуры помещения, но картина несчастливого горбуна ярко стояла передо мной.

Я не понимал решение моего — нашего — отца, считал его жестокосердным. Еще пять дней до ярмарки в Сен-Жермен, вполне достаточно времени, чтобы найти Квазимодо! Действительно ли нужен Вийону каждый человек? Или ему был безразличен горбатый сын, ничем не полезный? Да, должно быть так, внушал я себе. Не был ли я сам безразличен отцу, пока он не мог использовать меня в своих планах? Или — злоупотребить?..

Я много раз стучал кулаком по столу, словно боль в руке могла оглушить боль в душе. Глиняный бокал упал на землю и разбился. Я пил дальше из кувшина, едва замечая, что красная жидкость течет у меня по подбородку, по камзолу и ниже.

Потом у меня забрали кувшин — мягко, но сильно, а звонкий голос сказал укоризненно:

— Вы хотите напиться или покрасить в красный цвет свой камзол, Арман?

— И то и другое, — прорычал я, пока заставил себя смотреть сквозь туман перед глазами. Я узнал красивые, очень серьезные черты лица Колетты. — Вы, как свежеиспеченная катарка, явно не расположены к пороку.

— Не все чистые таковы, иначе здесь не было бы вина. Но я и прежде не пила.

— Я уже напивался ребенком, когда ко мне в руки случайно попал ключ от винного погреба аббатства Сабле.

— И что вам было за это?

— Прочесть сто раз «Аве Мария», двести «Отче наш», три месяца службы на кухне — и раскалывающийся череп.

— И вы ничему из того не научились?

Я хотел снова наполнить свой бокал, но она крепко держала его.

— Ваш отец поручил мне позаботиться о вас, Арман. Я отведу вас в вашу келью. Там вы сможете выспаться и подождать дикой головной боли.

По ее твердому взгляду я понял, что она не отступит. Было две добрых причины не ссориться с ней: первая — то, что напился, а вторая — она была женщиной и уже благодаря одному этому обладала бесспорной правотой. Итак, я последовал за ней по мрачным переходам, которые показались мне бесконечными и запутанными.

Келья была маленькой и без окон, так как находилась глубоко под землей. Рядом с простой кроватью с соломенным матрацем был только маленький стол и качающаяся табуретка. Я разыграл оскорбленного пьяницу, повернулся к Колетте спиной и начал расшнуровывать свой узелок.

— Ваш отец хорошо к вам относится, Арман. Утром, когда ваше опьянение пройдет, вы поймете это. Я была бы рада, если у меня тоже был отец, — после небольшой паузы она добавила:

— Все вещи, которые случаются с нами, болезненны и запутанны, но это не ведет ни к чему, если вы одурманены.

С гневом я бросился к ней и зарычал:

— Именно вы должны мне это сказать, Колетта! Вы, одурманившая себя, как никто другой. О, нет, не вином, не им! Вы делаете все совершенно на другой лад. Вы стали «чистой», отреклись от всех земных соблазнов, чтобы вам просто не нужно было этим заниматься. Я одурманил на пару часов мое сознание, вы же — навечно — свою душу!

Ее губы задрожали, как если бы она плакала, но слезы ее иссякли. Прерывающимся голосом она сказала:

— Вы должны принять мое решение, Арман. Нет смысла ругать меня.

— Почему вы тогда так взволнованы? — спросил я, воодушевленный триумфом пьяного, который рассмотрел слабости своего противника. — Но, пожалуй, лишь только потому, что я сказал правду. Ах, к черту — с вашими добрыми душами!

Я снова отвернулся прочь от нее, ковырялся в моем узелке с демонстративным презрением к ее персоне и почувствовал что-то твердое в руке. Это был свернувшийся дракон, с которого началась моя судьба.

Я захотел, наконец, избавиться от фигурки, которая не принесла мне счастья. Рывком я развернулся и швырнул ее под ноги Колетте в угол кельи.

— Вот вам ваша жалкая ананке!

За ударом последовал тихий хруст. Дерево треснуло, как сырое яйцо, которое из-за неловкости выскользнуло из рук. Только оуроборос распался нe на мелкие хаотичные кусочки, а на две равные половины. Что-то зеленое выпало и прокатилось немного по неровному полу, пока не осталось лежать в маленькой ямке.

Я не мог точно этого видеть. К тому же я думал, что винный перегар затуманил мне глаза. Лишь потом я осознал, что равномерное сияние исходило от предмета — зеленая аура. Я должен был испугаться, но это понравилось мне. Свет не резал глаза, я ощущал его как приятный, почти доверительный, словно внутри него находилось дружелюбно настроенное живое существо. Свет был как старый знакомый из далекого прошлого. Тогда… тогда… в Монсегюрс.

— Клянусь Отцом Добрых Душ, это солнечный камень! — тяжело дыша, сказала Колетта. — Смарагд из короны Люцифера! Арман, вы носили его с собой…

— Н-да, выглядит очень похоже, — сказал я с тяжелым языком и почувствовал в себе такую слабость, что скорее упал на кровать, нежели присел. — Не смешно ли это?

— Вы называете это смешным? Как вы могли…

— Ну, все носятся уже несколько месяцев за этим проклятым камнем, а я просто сижу на нем. Спал на нем, потому что вещь все это время лежала под моей кроватью, — мысль в моем оглушенном вином сознании позаботилась о непроизвольном облегчении, и я захихикал истерично. — Целестинец давно разгадал загадку. Вероятно, он шел к Вийону со смарагдом, когда попал в церемонию фламандского посольства и должен был поневоле идти вместе. И Годен что-то заподозрил — не то, что Аврилло нашел камень, а то, что он близок к решению загадки.

Я разразился громогласным хохотом. Что мне оставалось? Плакать о пролитой столько бессмысленно крови? Ни Люцифер, ни Бог не были тронуты слезами и судьбой.

— Мы должны немедленно отнести камень епископу! — сказала Колетта.

Ее голос доставил мне головную боль, как всякий шорох. Проклятое сладкое вино! Я чувствовал себя бесконечно усталым и тяжелым, словно был оловянным.

— Отнесите камень моему отцу. Скажите ему, теперь я больше не нужен ему. Я выполнил свою миссию.

Колетта колебалась недолго, прежде чем она наклонилась и прикоснулась к смарагду. Свет погас, и она держала зеленый камень в руках. Ничто не указывало на то, что в нем жили особенные силы, могущество творения и разрушения.

Я закрыл глаза и последнее, что я еще слышал, как Колетта покинула мою келью и тихонько закрыла за собой дверь. А потом глубокий сон освободил меня от груза, быть ответственным за судьбу человечества, за судьбу моего бедного брата и за судьбу прекрасной Эсмеральды. Я был свободен ото всего хотя бы на пару часов.

 

Глава 2

Болезненное пробуждение

Вино избавило меня от дурных снов, это была его приятная сторона. Но когда-то оно должно было показать и свою неприятную сторону: я пробудился с тысячью звезд в глазах и стуком молота по черепу — такова цена краткого забытья. Я допустил, что уже утро, впрочем, в моей комнатушке без окон все было едино. Маленькая лампа на столе чадила последним остатком масла и отгоняла смерть. Масло ежевики наполнило келью бодрящим, сладким ароматом, и я почувствовал, как болезненно заурчало у меня в пустом животе. Опьяненный вином, он не был наполнен едой.

Бесконечно долго я поднимался. Всякое, даже малое движение как молот ударяло с новой силой по моей голове. Неуверенными шагами я пошел к двери, когда споткнулся правой ногой обо что-то и пнул по маленькому помещению. Это была часть деревянного оуробороса.

Солнечный камень!

Итак, это не был мираж моего затуманенного сознания. Я действительно обнаружил, пусть даже совершенно случайно, смарагд, который так долго искали все. Вийон и его люди, должно быть, находятся в радостном возбуждении, возможно, даже в порыве триумфа. Они опередили дреговитов; теперь они смогут найти мировую машину.

Я поднял обе половинки деревянной фигурки и увидел на одной окантовке восемь шипов, а на другой — восемь дырок, предназначенных, чтобы плотно закрыть оуроборос, футляр для солнечного камня. Так плотно, что для меня осталась скрытой его тайна.

К моему удивлению, стражник на посту сказал мне, что уже вторая половина дня. Мерзкое вино! Я хотел передать моему отцу расколотый футляр и сообщить ему, что я покину катаров, чтобы искать своего брата. Часовой отвел меня в большое помещение, в котором многие мужчины и женщины под присмотром Вийона и троих итальянцев возились с различным инструментом и другими приборами, цель которых была для меня загадочна.

— Засоня проснулся, — крикнул Леонардо и усмехнулся мне в лицо. — In vino spoor, инертность — в вине…

Я скривил лицо:

— Зато вы вдвойне прилежны.

— По хорошей причине, — сказал мрачно Вийон. — Наконец можно найти мировую машину, прежде чем дреговиты обнаружат солнечный камень.

— Вы еще беспокоитесь об этом? — удивленно я почесал свой гудящий череп. — Теперь, когда у вас есть такое преимущество перед дреговитами?

Вийон и итальянцы посмотрели на меня недоуменно, и Аталанте заметил:

— В вине находится причина не только для инертности, но и для беспорядка в голове.

— Скорее — для головной боли, — прорычал я. — Но я могу еще ясно мыслить, чтобы вспомнить, что было вчера.

— И? — спросил Вийон, который смотрел на меня с некоторой смесью из любопытства и замешательства. — Что было вчера вечером?

— Вы делаете такой вид, словно вам совершенно безразлично, что принесла Колетта.

— Колетта? — свистящее дыхание, перешедшее в легкий кашель, заставило моего отца задержать дыхание. Потом он продолжил:

— Я больше не видел ее со вчерашнего утра.

— Вы шутите, — неуверенно заметил я.

— Зачем мне это нужно? — он стал нетерпелив, схватил меня за плечи, и потряс. — Проклятье, Арман, что вы хотите мне сказать?

Без слов я протянул ему обе половинки оуробороса. Он взял их, взвесил в руках и рассмотрел их внимательно.

— Легче, чем был раньше, он пустой, это — чехол. Но как вы это обнаружили, Арман?

— Это произошло случайно. Я в ярости на вас швырнул дракона на пол моей кельи.

— И что находилось там внутри?

Я не осмелился сказать это при столь неприятных обстоятельствах. Но моего потупленного взгляда оказалось достаточно.

На какой-то миг Вийон, казалось, потерял самообладание, дикая дрожь пробежала по его высохшему телу. Томмазо подпрыгнул к нему и поддержал, иначе он бы упал. Когда Вийон пришел в себя, он прерывающимся голосом крикнул:

— Пожалуйста, Арман, скажите, что это неправда!

— Это — правда. Я видел смарагд, чувствовал его сияние. Это было как тогда… в Монсегюре.

Как бы самому себе Вийон прошептал:

— Когда я встретил брата Аврилло утром в День Трех волхвов на улицах Отеля-Дьё, он сказал мне, что очень близок к решению загадки. Но он даже сам не догадывался, что был так близко к нему, что он нашел смарагд еще в тот день… — вдруг мой отец поднялся и закричал на меня:

— Почему вы тут же не принесли мне камень?

— Потому что я был усталым и слишком пьяным. Кроме того, я думал, что смарагд у Колетты — в добрых руках. Она хотела передать его вам.

— Она явно отнесла его кому-то другому, — сказал Леонардо.

Даже если бы он не произнес этого, было понятно, что он имел в виду дреговитов. Несмотря на всё, я спросил вопреки рассудку:

— Она приняла «Отче наш», почему же она должна предать своих братьев и сестер?

— Чтоб помочь человеку, к которому стоит ближе всего, — тихо сказал Вийон. — За солнечный камень дреговиты сделают все. Если только Марк Сенен еще жив, тогда смарагд — самый лучший выкуп.

Я разразился целым потоком ругательств, какие использовали блаженные братья в монастыре, если думали, что их никто не слышит.

— Если бы я не был так пьян, я бы возможно что-то заметил. Она говорила о своем отце.

— Что она сказала? — пролаял Вийон.

— Я не знаю точно. Мой череп… — я схватился за мои стучащие виски, усиленно пытаясь припомнить.

Вийон дал итальянцам знак. Томмазо и Аталанте схватили меня и потащили в большой бочке с водой, в которой кузнецы закаливали свое раскаленное железо. Прежде чем я еще что-то понял из того, что со мной произошло, они окунули меня головой в бочку.

Вода вокруг меня! Я хотел глотнуть воздух и глотнул сырость. Вийон, старый потаскун, хотел утопить меня в наказание?

Наконец, они вытащили меня из бочки, но только, чтобы после краткого перевода духа снова окунуть.

Потом, наконец, когда я уже больше не смел надеяться, вернулись свет и воздух, свежее дыхание!

Я скорчился на полу, прислонившись спиной к бочке, тяжело переводя дыхание и выплевывая воду. Моя грудная клетка качала воздух, мои легкие дрожали. Волосы и одежда приклеились ко мне. Вийон, итальянцы и другие катары окружили меня, словно держали надо мной суд.

— Ваша голова прояснилась? — спросил Вийон, судия.

— Что касается вашей, она уже со вчерашнего вечера! — накинулся я на него.

— Теперь мы говорим не обо мне, а о Колетте. Что точно она говорила о своем отце?

— Это было только одно предложение, — сказал я и вытянул его из моего гудящего затылка:

— «Я была бы рада, если у меня был отец».

— Больше ничего? — разочарованно спросил Вийон.

— Больше ничего. Ванна не помешает любому из нас.

— Да нет же! — возразил Аталанте. — Ваш запах, синьор Арман, был немного penetrante. Как говорят здесь во Франции?

— Навязчивым, — объяснил Леонардо. Вийон тяжело вздохнул:

— По крайней мере, слова Армана подтверждают наши подозрения, что Колетта перебежала к дреговитам.

— Может быть, еще не совсем поздно, — заметил Леонардо. — Для девушки не слишком просто связаться с изменниками. После того как отец Фролло бежал из Нотр-Дама, дреговиты должны находиться в волнении. С малой долей счастья мы можем перехватить Колетту.

— Мы попытаемся, — сказал Вийон, но его голос был не слишком наполнен надеждой. — Все доступные люди должны искать ее. Мы должны также оповестить и египтян.

— Это я возьму на себя, — сказал вяло я. — Мне нужен свежий воздух.

Когда я пришел во Двор чудес, цыгане как раз отправлялись в путь. Герцог нетерпеливо слушал мой доклад, потом он, к моему удивлению, сказал:

— Мы завтра поищем Колетту. Уже смеркается, и ночью мы едва ли ее найдем. Кроме того, Зита ждет нас. Вы пойдете с нами?

Я сопровождал его, потому что чувствовал вину перед Зитой, которую я не мог вынести, но, возможно, немного смягчил бы, если бы отдал ей последние почести. Египтяне потянулись к Гревской площади, где их ожидал вчерашний сержант. Но только за второй мешочек золотых крон он был готов снять повешенную с виселицы.

Солдаты, которые теперь вели процессию, запретили всякий шум и похоронные песни. Молча они шли по прибывающей ночи к Монфокону, холму виселиц, который даже в темноте можно было разобрать издалека по ужасной роскоши. За пределами оборонительной стены, между кварталом Тампля и Сен-Мартина, поднимался белесый меловой холм, в лунном свете походивший на гигантский череп. Мощная глыба стены из старого обкрошившегося камня нависала троном на возвышении и несла, как корону на трех сторонах из четырех, шестнадцать широких каменных колонн высотой в тридцать футов. Деревянные балки вели от колонны к колонне, и на каждой балке висели железные цепи, которые издавали в ночном ветре звенящее жуткое пение — единственную похоронную песню, которая предназначалась Зите. На многих цепях висели скелеты или полуразложившиеся трупы, они мягко качались туда-сюда, словно наслаждались покоем, которого не нашли в жизни. Свет мертвых черепов в лунном свете казался радостным приветствием старухи смерти. Когда ветер особенно яростно подхватывал казненных и тряс их выбеленные кости, то это казалось подбадривающим жестом.

Мы поднялись на холм, у подножия которого стояли каменный крест и две маленькие виселицы, словно многочисленных цепей было недостаточно, чтобы принять всех мерзавцев, разбойников, убийц и обманщиков в Париже. Под нашими ногами хрустели сгнившие кости. Стена внутри оказалась пуста, это был дом с костями. Сержант вел нас внутрь, и захватывающий дух запах обволок нас Холодное дыхание, которое шло не из этого мира, пробежало по моей коже. В свете наших факелов танцевали бесчисленные скелеты и множество отдельных костей. Для Зиты мы нашли место в маленькой боковой комнате, где бережно положили ее на землю. Матиас торжественно сказал:

— Иди теперь, Зита, и шагай по мосту чистой совести в большую богатую страну, где ты найдешь все, что пожелаешь. Выпей из рек кислого и сладкого молока, вкуси яств души, отчего она станет еще чище до новой жизни.

Когда мы вышли на воздух, я искал слова, чтобы выразить Матиасу мою печаль, но издал только беспомощное, жалобное бормотание.

Герцог посмотрел на меня с глубокой улыбкой и сказал:

— Человек — живая земля, которая превращается в мертвую землю. Мы все мертвы, только не знаем, кто когда и где будет похоронен.

Колетта исчезла, как отец Фролло и Пьер Гренгуар. Как Квазимодо. И как солнечный камень.

В Париже поговаривали, что Клод Фролло погиб во время штурма Нотр-Дама. Демон Квазимодо, который так долго служил архидьякону, забрал его душу той нечистой ночью и отправился с ней в ад. Люди будут недовольны, если они не смогут молоть чепухи.

Я остался у катаров. Если солнечный камень попал в руки к дреговитам — это была моя вина. Поэтому я хотел сделать все от меня зависящее, чтобы отвратить рок.

К тому же я помогал людям Вийона очистить их тайник в Латинском квартале. После предательства Колетты нельзя было сохранять уверенность. Многое было разрушено, другое — расчищено, самые важные подходы мы засыпали. Для демонтажа логической машины не хватало времени, так что мы разрубили ее вдребезги. Возможно, это лучшее, что можно сделать с такой дьявольской вещью.

Мы окунулись в старые убежища «братьев раковины». Вийон, итальянцы и я нашли приют на заднем дворе «Толстухи Марго». Когда мы за два вечера до начала ежегодной ярмарки сидели вместе в задней комнате таверны вместе с хозяйкой, она сказала:

— Я не могу поверить, что малышка — предательница. У нее доброе сердце.

— То, что она исчезла со смарагдом, говорит само за себя, — возразил Вийон. — У нее может быть доброе сердце, но именно оно и привело ее к фатальному решению. Чтобы спасти своего отца, она жертвует человечеством.

Я не принимал участия в разговоре. Кто бы мог понять, что я почти был рад предательству Колетты? Если ее чувства были сильнее, чем верность катарам, для меня, для нас обоих, возможно, еще не все потеряно. Ее клятва непорочности была цепью с хрупкими звеньями, которые могли разорвать два бьющихся друг для друга сердца.

Конечно, я знал, что хватаюсь за соломинку. Но таково сердце человека, оно цепляется даже за маленькое счастье, если над всем человечеством навис рок.

 

Глава 3

Тайна аббатства Сен-Жермен-де-Пре

Леонардо и оба его товарища были, без сомнения, сумасшедшими, да и Франсуа Вийон вместе с ними. И, конечно же, я сам, который пускался во все их глупости. Эта мысль жгла с горячей силой полуденного солнца мою голову, пока мы шли через луга вокруг аббатства Сен-Жермен-де-Пре.

С самого утра, когда начиналась ежегодная (а на самом деле — полугодовая) ярмарка, мы были в пути — странный отряд оборванцев и коробейников. Леонардо играл на своей серебряной лютне в виде лошадиной головы, а Аталанте подпевал — самозабвенно и хорошим чистым голосом. Что говорить — итальянцы!

Вийон, Томмазо и я тащили перед собой на кожаных ремнях переполненные лотки и продавали дешевые ножи, ножницы, шлифовку и ложки для чистки ушей. Мой отец, впрочем, только делал вид, что продавал товар. Он все время держался в центре нашей группы, давая другим прикрывать нас, и рассматривал необычный прибор, который изобрел и сконструировал Леонардо с помощью Томмазо.

В ящике на животе Вийона была закреплена тонкая металлическая трубка, которая должна задрожать, как только мы подойдем близко к мировой машине. Обоснование тому я не совсем правильно понял, и это казалось мне связанным больше с колдовством, нежели с наукой, даже если Леонардо и утверждал обратное.

В остальном это было моей виной, что Леонардо и Томмазо сумели сконструировать только три таких дрожащих палочки, как мы их называли. Изготовление было непростым, и с тех пор, как мы расчистили тайник в квартале Тампля, итальянцы были лишены удобных условий для работы. Если бы я лучше следил за солнечным камнем, то нам бы не пришлось покидать тайник. Проклятому Леонардо вовсе не нужно было говорить об этом мне, чтобы подзадорить мой пыл.

Но где мы должны были искать? Мой взгляд скользил по бесконечным рядам лотков, складам, карточным столам и сценам, которые высились на слегка поднимающемся склоне на левом берегу Сены и между которыми толклись торговцы, оборванцы, музыканты, комедианты, артисты, нищие, как и, к тому же, совершенно безвозбранно — мальчишки, проститутки и их кавалеры: здесь продавалось буквально все, вплоть до «парного мяса» обоего пола.

Исключением были только оружие и книги: первое — ради безопасности посетителей рынка и всех парижских горожан, последнее — потому что продажа ученых книг якобы оскорбляла честь соседней Сорбонны. При этом именно школяры безо всяких препятствий занимались оскорблением чести: многие — тем, что надели маски животных и демонов, другие — своим собственным сумасшедшим лицом. Часто толкотня людей и животных между палатками была столь плотной, что едва можно было пройти.

И только три дрожащих палочки! Если эти штуковины, в чем я сильно сомневаюсь, вообще указывали на machina mundi или на кипящую руду, о чем сообщил Леонардо! Вторая палочка находилась в группе катаров, которые искали ближе к берегу Сены таинственный вход в прибежище дреговитов, третья — у Матиаса и его цыган. Остальные катары и египтяне наудачу обыскивали рынок, раскрыв глаза и уши. Они должны были замечать все, что покажется им подозрительным. Но что должно показаться подозрительным в таком пестром, шаловливом оживлении?

Во второй половине дня, когда мы оставили позади палатку горшечников, нам повстречался танцующий медведь. Огромный Золтан под звуки играющего на флейте Рудко выделывал более или менее ловкие повороты на радость публике. Милош и Ярон собирали подаяния собравшейся толпы и относили их Матиасу, который сидел на пне и кидал монеты в деревянный ящик. Но только часть ящика была предназначена для монет — в другой находилась дрожащая палочка, однако, не дрожавшая ни на йоту. Как и у Вийона.

— Это бесцельно, — вздохнул герцог. — Эти палочки задрожат именно тогда, когда их от отчаяния бросят о ближайшую стену.

— Они забьются, когда почувствуют силу горящей руды, — повторил Леонардо твердым голосом. — Если они до сих пор этого не сделали, значит, мы еще не добрались до мировой машины.

— Возможно, так, а возможно и нет, — пробурчал я в сомнении. — Сути истории с горящей рудой я все равно не понял.

— Сейчас не время объяснять вам это, — фыркнул Леонардо. — Вы можете мне поверить, у меня было достаточно руды, чтобы испытать дрожащие палочки.

— Что это за руда? — спросил я, все еще не убежденный. — Откуда она? Какое воздействие она оказывает?

Вийон ответил мне:

— Тамплиеры добывали его при своем дреговитском великом магистре Бертране де Бланшфоре поблизости маленькой горной деревушки в Аквитании, Ренн-ле-Шато. После Луллия используют эту руду, чтобы разжечь огромный мировой пожар. От руды исходит невидимая сила, опасная и разрушительная. Кто слишком долго находится с ней в контакте, умирает медленной, мучительной смертью. Поэтому Бертран де Бланш-фор вызвал шахтеров и литейщиков из Германии. Они не могли найти общего языка с местным населением и передать им дальше тайну. И когда они умирали, никто не больше не интересовался ими.

Наши отряды разделились, чтобы продолжить поиски. Так проходили часы, и мы работали вблизи укрепленного аббатства. Уже близился вечер, а дрожащая палочка не дрожала. Мы устало присели за стоящие на открытом воздухе столы таверны, которая состояла из деревянного каркаса и натянутой поверх парусины. За вином и водой, хлебом и поджаренными яйцами с луковой похлебкой мы собирали новые силы, но не новое мужество.

Я рассматривал шумящую толпу вокруг нас и просто не мог себе представить, что здесь отплясывают свой смертельный танец одни только потерянные души.

Тоскливо я глядел на группку танцующих школяров и проституток, которые напились и теперь смеялись, довольные собой. Для них не существовала ни machina mundi, ни угроза их вечному веселью. Они не шутили о том, что ожидало их души после смерти. Не живет ли каждый в мире, который сам создает для себя?

Прежде чем я предался меланхолии или пришел к слишком глубокому заключению, я подавился ложкой луковой похлебки и закашлял изо всех сил, словно заразился от Вийона. Леонардо похлопал меня по спине, пока мне не стало лучше, и я сумел полностью успокоить раздражение глотком вина.

— Не так жадно глотайте, сеньор Арман, — призвал меня итальянец. — Задохнуться от вареного лука — смерть ни почетная, ни приятная.

— Проклятье, закройте же, наконец, рот! — накинулся я на него. — Я захлебнулся не от жадности, а от удивления. От ужаса, если вам так угодно. Видите танцоров там, рядом с печью изготовителя паштета? На миг я увидел позади лицо человека, от которого до сих пор сумел прятаться: Жиля Годена.

Мы вскочили, и Леонардо бросил пару монет на стол Поспешно мы скрылись в толпе, окруженные шаловливыми танцорами. Мы оглядывались по сторонам. Напрасно, Годена нигде не было видно.

Вийон посмотрел на запад, где стояли в тени нескольких тополей пять больший амбарных сараев.

— Странно, но прежде это не бросалось мне в глаза Никто не вертится вокруг них. Разве это не удивительно, что тут ни разу не прошмыгнул бродячий пес, что ни одна девка не использует защиту сарая, чтобы осчастливить своего ухажера? Словно место проклято, вокруг него — отталкивающая аура.

Мы протиснулись между вытянутыми зданиями, и они показались нам действительно покинутыми. Позади возвышался поросший чертополохом, крапивой и другими сорняками склон.

Я толкнул дверь одного из сараев и установил, что она закрыта. Томмазо сумел открыть ее узкой отмычкой, и мы вошли в мрачное помещение, в котором не нашли ничего, кроме длинных рядов больших рулонов сукна, поставленных друг на друга.

— Рыночный склад торговцев сукном, — разочарованно сказал я. — Опять ничего!

Лишь теперь мне бросилось в глаза, что мой отец не последовал за нами в сарай. Я обнаружил его на склоне. По колено он стоял в крапиве и таращился на свой живот. Он стащил капюшон и посмотрел на нас Старые глаза сверкали, когда он крикнул:

— Она движется, палочка дрожит! — он снова взглянул на свой ящик на животе — и мы с ним. Узкая металлическая трубка, которая обоими концами сидела в крепких ячейках, едва заметно дрожала с нерегулярными промежутками. — Я хотел только последовать за вами в сарай, когда заметил это. Чем ближе я подходил к склону, тем сильнее это становилось. Попытаемся на другой стороне склона…

Не обращая внимания на болезненные укусы шиповника, чертополоха и крапивы, мы продвигались вперед по склону. Я четко ощущал возбуждение, которое охватило нас всех — охотничий азарт. С каждым шагом металлическая проволока дрожала все сильнее, словно ее магически притягивало таинственной силой. Или — будто бы она боялась места, которое мы искали.

Аталанте взял руководство в свои руки, вынул кинжал и рубил снова и снова по стеблям и кустарнику, чтобы хоть немного облегчить нам продвижение вперед. Внизу склона он неожиданно издал сдавленный крик и упал на землю. Его нога утонула в земле. Леонардо протянул ему руку и поставил его снова на ноги.

— Дыра в земле, — предположил Томмазо. — Нора лисы или кролика.

— Здесь не водятся ни лисы, ни кролики, — возразил Вийон. — Ни птицы, ни бабочки, ни пчелы. Хотя животным ничто не мешает, они бегут из этого места.

Теперь это бросилось нам всем в глаза Ни щебетание птиц, ни жужжание пчел не наполняли теплый июльский вечер. Зловещая тишина царила бы здесь, если бы не шум рынка. Нам больше не была видна пестрая суматоха ярмарки, мы только слышали усиливающийся и утихающий шум музыки и голосов людей и крики животных — далеко и все же отчетливо, как шум прибоя скрытого пляжа. У меня было ощущение, что мы перешли невидимую границу и вступили в чужую сферу, в которой шум нашего мира был только эхом, люди — тенями. Хотя солнце сияло на безоблачном небе, меня охватил озноб.

Леонардо встал на колени и изучил дыру в земле. Он взял у Аталанте его кинжал, обрезал пару папоротников и побегов шиповника и освободил вторую глубокую яму. Когда мы захотели ему помочь, то обнаружили, что многие побеги крепятся корнями не в грунте.

Их уложили так, чтобы скрыть вырубленную в земле лестницу. Никому не нужно было этого говорить — каждый знал, что мы близки к цели. Вийон снял с живота и поставил на землю свою коробку: пружина дрожала так дико, что едва не выскочила из ячеек.

— Ессо! — переводя тяжело дыхание, сказал Аталанте, когда перед нами зияла дыра, которая измерялась почти саженью в квадрате. Укрепленные досками ступени образовывали начало крутой лестницы, которая исчезала в мрачной пропасти земли.

— Видно не много, — посетовал я.

— Не забывайте, что вы носите на себе некоторые из моих открытий, синьор Арман, — Леонардо подошел ко мне, порылся в моем ящике на животе и достал среди прочих товаров бронзовый кубик, который на одной стороне был украшен дыркой. Перед дыркой висело толстое, полукруглой формы стекло. Итальянец открыл крышку бронзового кубика и зажег огнивом фитиль спрятанной там масляной лампы. Потом он снова закрыл кубик и сунул его в дыру в земле. Яркий свет упал толстым лучом на ступени лестницы и две массивные балки. — Я называю это фонарем, — сказал Леонардо не без гордости. — Стеклянная линза усиливает свет масляной лампы во много раз и фокусирует его.

— Очень мило, но что это нам дает? — пробурчал я. — Мы увидим в свете то, что мы прежде предполагали — но ничего больше. Куда ведет лестница? Ведет ли она вообще куда-то дальше?

— Мы спустимся немного вниз, — приказал Вийон. — Как только мы будем уверены, что нашли путь к machina mundi, мы возвращаемся за подкреплением.

Леонардо повесил себе за спину на кожаных ремнях лютню в виде лошадиной головы и пошел со светящимся кубиком вперед.

Я последовал за ним, за мной шли Вийон, Томмазо и Аталанте. Все больше нам приходилось наклоняться, чтобы не удариться головой о потолок из грунта и камней. Уже после нескольких шагов Леонардо остановился и направил желтый луч света на ступени под своими ногами.

— Здесь повсюду свежий обсыпанный грунт. Лестницей часто пользовались в последнее время.

После пары шагов лестница уткнулась в штольню, которая вела с легким наклоном глубже в грунт и была укреплена балками и столбами.

Дрожащая палочка подтверждала свое имя и колебалась еще сильнее, чем прежде.

— Где-то в конце этого прохода находиться machina mundi, — сказал Вийон чуть ли не со страхом. — Быстрее, мы возвращаемся! Нельзя чувствовать себя слишком сильным, чтобы противостоять злу.

Когда мы развернулись, луч света Леонардо выхватил несколько фигур, которые столпились внизу у лестницы. Это были мужчины в простой одежде, но с крайне угрожающего вида арбалетами, которые они направили на нас. Их лица были жесткими, недружелюбными и не внушали и тени сомнения в том, что арбалетчики пришли сюда не для того, чтобы поддержать нас.

— Мы глупцы, — Вийон выразил этими словами то, что я уже давно думал. — Как мы могли рассчитывать на то, что дреговиты не охраняют вход к мировой машине!

— Как верно вы говорите, — сказал стройный, высокого роста мужчина в благородном платье, который показался из-за арбалетчиков. — Вы умный противник, магистр Вийон, и для меня это честь — взять вас в плен. Итак, отец Фролло не ошибался, когда говорил, что мы должны рано или поздно рассчитывать на ваше появление.

Я узнал благородного мужчину с седыми волосами и узким лицом. Уже дважды я видел его — в День Трех волхвов в Большой зале Дворца правосудия и на собрании девяти. Это был ротмистр Жеан де Гарлэ, начальник ночной стражи города Парижа.

— Бегите, спасайтесь! — крикнул Аталанте, который ближе всех стоял к врагу и прыгнул на него с обнаженным кинжалом.

Леонардо потушил свет фонаря, толкнув клапан перед отверстием между лампой и линзой. Кто-то, Томмазо или Вийон, схватили меня за руку и потащили с собой. Мы могли бежать только в одном направлении: прочь от человека с арбалетом и лестницы, глубже, внутрь подземного королевства.

Позади нас мы слышали свист короткой стрелы из арбалета и короткий крик боли. Он был заглушён грубым голосом ротмистра:

— За ними! Поймайте их — или убейте!

 

Глава 4

Machina mundi

Была ли тьма нашей союзницей или врагом? Она окутала нас своим черным покрывалом, мешая дреговитам обнаружить нас и защищая от смертельных выстрелов. Но она также уводила нас глубже в штольни, навстречу machina mundi — року. Мы бежали вперед, все чаще бились головами о неровный потолок, спотыкались и падали, вскакивали и спешили дальше, огибая углы, через ответвления, отчаянно стараясь не потерять друг друга и держаться на расстоянии от преследователей. Так как они были невидимыми, то мы воспринимали их только по отзвуку быстрых шагов, громкому тяжелому дыханию и отдельным коротким крикам — от этого они не становились менее опасными. Наоборот, они были как фантомы, союзники или порождение этого подземного мрака, готовые вынырнуть в любое время и отовсюду. Опасность, которую может вообразить себе человек, бесконечно ужаснее, чем та, которую он может увидеть своими глазами.

Перед нами появился едва заметный огонек, как бы не совсем родившийся свет, который усиливался, выхватывая в черноте лишь призраки, потом — контуры. Мы снова разобрали в темноте существа, удостоверились, что это были люди, а не бестелесные жители царства теней. Мы все запыхались от бега и были исцарапаны, но самым худшим оказалось другое — нас было только четверо. Аталанте остался позади, попав в руки к людям Гарлэ — или выстрел из арбалета унес его молодую жизнь.

Когда отзвук быстрых шагов за нами стал громче, мы снова поспешили навстречу свету. Хотя стихия вернула нам наши тела, мы не приветствовали ее, потому что нас так же окружили охотники. Свет делал нас мишенью для их выстрелов. Тут же осветилась стену из столетних глыб песчаника, здесь и там покрытых письменами, которые мы, пробегая мимо, видели только мельком, чтобы их разобрать. Впрочем, разобрали мы достаточно, чтобы признать, что надписи были римского или греческого происхождения.

— Без сомнения, древний храм Изиды, — переводя дыхание, сказал Леонардо.

— Пожалуй, второй храм под известным храмом, — добавил Вийон. Его дыхание опасно участилось. Если бы его не тащили попеременно, он бы давно попал в руки преследователям. — Крайне таинственное место для не менее странного собрания и ритуалов. Возможно, здесь проводились запрещенные богослужения, возможно, приносились в жертву люди.

Свет стал ощутимо ярче и осветил нам захватывающую дух картину. Я остановился, словно натолкнулся на невидимую стену. То, что предстало перед нами в розовом сиянии, могло быть только адом. Даже без демонов, которые здесь вели свои бесовские дела, огромная пещера, в которую упирался туннель, предстала могущественно, как полная противоположность стремящемуся в небо собору Парижской Богоматери. Она уходила в глубину — не как церковь, созданная в честь Бога, а как храм во славу Сатаны.

Каменные иглы росли из пола, потолка и боковых стен, многие отдельно, другие — объединившись в каменные узлы, петли или даже лестницы и мосты, возведенные человеческой рукой. Без перехода эти чудеса природы растворялись в работе рук человеческих, которая была сотворена сотни лет назад почитателями Изиды. От желобов до потолка из скал поднимались вверх вытянутые колонны и скульптуры из античной мифологии, некоторые были достойны удивления и хорошо сохранились, иные — всего лишь жалкие каменные глыбы, которые то тут, то там указывали на свежие следы разрушения. Очевидно, демоны, которые теперь царили в этой пещере, устранили остатки древнего культа, чтобы освободить место для своего чудовища, которое растянулось через всю пещеру.

Machina mundil

Я представлял ее себе большой, но все же не такой могущественной. Прежде всего, не производящей такого необозримого, сумбурного и живого впечатления.

Я думал об увеличенной логической машине, которую Леонардо и его товарищи построили по чертежам Луллия. Но в сравнении с булькающим, бурлящим, глухо стучащим, шипящим и чавкающим чудовищем, которое хотела изрыгнуть пещера под Сен-Жерменом изо всех сил своих могучих легких, логическая машина была не более чем детской игрушкой.

Я и не знаю, с чего начинать и чем заканчивать, если должен описать мировую машину. Я видел ее в адском свете пламени, но далеко не всю. Слишком мало было света, чтобы действительно рассмотреть дьявольскую конструкцию. И не должен ли я радоваться тому? Я бы никогда не выдал руководство по строительству мировой машины, даже если бы мог, даже под самыми жуткими пытками, — так я надеюсь.

Но я был также не способен на это, всё было слишком запутанным, и мое перо сейчас дрожит. И тогда, и сейчас мне казалось, что это — конструкция из камня, дерева и всевозможных металлов.

Котлы и открытые бассейны с водой были связаны между собой переплетенной системой трубок. Рослые люди в темной одежде кидали лопатами уголь в печи, которые располагались на высоте нескольких саженей и были широки, из их открытых пастей вырывался жар красного пламени. Другие люди, одетые в белые плащи тамплиеров — демоны в человеческом обличий — отдавали приказы закутанным в темные одеяния чертенятам. Рычаги, для обслуживания которых требовались два-три человека, были запущены, огромные колеса приведены в движение. Многократное бряцание, словно сюда приближалась целая толпа вооруженных рыцарей, наполнило пещеру, пока колеса двигали бесконечный ряд цепей вверх над головами людей. В цепях были вплетены с равномерным интервалом маленькие, величиной не больше ладони кубики то из голубоватого, то из серебристо-белого сверкающего металла.

Быстрый грохот смешался с шорохом. Он шел от дрожащей палочки Вийона, которая яростно вибрировала, ее держатели треснули, пролетели, вибрируя в воздухе, и ударились о скальную стену, где упали со звоном.

— Горящая руда! — Вийон уставился на стучащие цепи, как на армию духов. — Кубики отлиты из руды. Рок рядом!

— Во всех отношениях, — заворчал Леонардо. — Послушайте только шаги позади нас. Нам нужно поторапливаться.

— Слишком поздно, — сказал я и указал вперед, где к нам приближался целый отряд мрачно смотрящих фигур под предводительством отца Клода Фролло. Он был одет в белый плащ с восьмиконечным крестом, в правой руке держал обнаженный меч. Вокруг его бедер висела кожаная военная амуниция с деревянными, обтянутыми кожей ножнами меча. Из служителя церкви он превратился в воина. И другие, одетые частично в плащи тамплиеров, частично — в простую одежду, были вооружены: «белые плащи» — мечами, остальные — пиками и арбалетами.

Бежать обратно мы не могли. Оттуда спешил Жеан де Гарлэ со своим вооруженным воинством. Конечно, мы могли бы попытаться погрузиться в путаницу камня, дерева и металла или подняться на ближайший мост из скал. Но вид пленника де Гарлэ остановил нас: Аталанте со смертельно бледным лицом и кровоточащей правой рукой, в которой торчала стрела с оперением. Выстрел потревожил старую рану, которую он получил в битве с египтянами. Двое дреговитов тащили его с собой, и при каждом шаге его лицо передергивалось от боли. Бежать прочь означало оставить его в беде. Более того, кинжал, который один из дреговитов приставил к его груди, ясно показывал нам, что произойдет с нашим товарищем в случае бегства.

— Даруйте Аталанте жизнь! — крикнул Леонардо им, после того как он обменялся взглядом с Вийоном. — Мы сдаемся.

— Все иное было бы лишь напрасным усилием, — сказал мужчина, которого пол-Парижа считало жертвой Сатаны, в чем добрые горожане не так уж и ошибались. Люди Клода Фролло окружили нас, и мы отдали им наши кинжалы. Архидьякон, если его теперь можно было так назвать, остановился перед Вийоном и внимательно рассмотрел его. В его взгляде было любопытство и даже намек на почтение.

— Итак, значит это действительно вы, магистр и поэт, достославный Вийон!

— Не забудьте, изменник, что еще и епископ, — возразил Вийон. — Впрочем, я скорее известен дурной, нежели доблестной славой.

Фролло испытующе посмотрел на него:

— Я вовсе не изменник. Я, в отличие от вас, — тот, кто нашел верный путь.

— Путь Сатаны называть верным путем — что за нахальство! — прорычал Вийон.

Фролло выставил свой подбородок, почти коснувшись лица Вийона.

— Ученики Сатаны посвящают себя тому, чтобы признать, что они поносят правоверных, как приверженцев зла.

Уголок рта Вийона дрогнул, его глазя расширились. Показалось, будто он увидел Клода Фролло в новом свете.

— Вы… действительно думаете так?! До сих пор я только догадывался об этом. Вы по-настоящему верите, что идете по верному пути.

— А как же иначе?

— Опомнитесь, Фролло! — сказал Вийон. — Змий соблазнил вас. Разве вы не понимаете, что разыгрываете роль Евы?

— Болтовня! Демоны Сатаны известны своим ловким языком. Я отведу вас к великому магистру, чтобы он сорвал для вас маску видимости.

— Сделайте милость, — вздохнул Вийон, явно покорный своей судьбе. — Я едва могу дождаться.

Фролло обернулся к де Гарлэ:

— Отлично сделано, брат. Это все, кто проник в пещеру?

— Мы не видели других.

— Вы удостоверились в этом, брат де Гарлэ?

— Когда мы могли? Мы же должны были преследовать этих.

— А кто охраняет теперь вход?

— Никто. Мне нужен был для преследования каждый человек.

— Вход не охраняется? — лицо Фролло помрачнело. — Пусть великий магистр не узнает об этом. Быстро проследите, чтобы все ваши люди снова отправились по своим постам!

Люди Гарлэ отпустили Аталанте и последовали за спешащим ротмистром в сумрачный туннель. Томмазо подошел к своему раненому другу и поддержал его. Он и Леонардо обеспокоено осмотрели Аталанте, почти нежно, как мать, волнующаяся из-за своего сына или дрожащая из-за возлюбленного девушка. Словно потерпевшая поражение армия, мы следовали за Клодом Фролло по комплексу пещеры. Мы несли лотки, а Леонардо — свою лютню, что должно было придать нам смешные черты в глазах дреговитов.

В пещере должно было оказаться холодно, гораздо прохладнее, чем снаружи на земле в свете июльского солнца. Но было совсем наоборот. Горящий в печах уголь и кипящая в котлах вода гнали пот из пор. Воздух был влажным, плотным и душным — смесь из запахов потных людей, смолянистого дерева, каленого железа и источающего дыхание столетий камня. Гнетущее дуновение обдало нас подобно морскому чудовищу, чьи выпирающие щупальца закрыли наши рты и носы, лишили нас дыхания. Было ли это предполагаемая нами адская боль? Должны ли мы раствориться в этой клейкой массе, чтобы быть проглоченными жадными пропастями машинного монстра, дверями печей и котлов?

У меня было ощущение, что с каждой каплей пота и каждым вздохом, который машина отбирала у нас, она росла. Machina mundi растворяла мир в клейкий чад, чтобы подкрепиться, стать полновластной и единой с ним. Мировая машина раздулась до мира машин. Меня охватил страх стать частью машины, с железом вместо плоти, с горящими углями вместо стучащего сердца, с шипящим паром — вместо человеческого дыхания, с механической денной и нощной работой — вместо жизни, полной противоречивых чувств, полной счастья и страдания.

То, что я потом увидел, окончательно перехватило мое дыхание. Я почувствовал укол в сердце и раздраженное ощущение в горле. Такое происходит, если большое удивление и столь же огромный страх встретятся вместе. На этот раз я струсил не за свою собственную жизнь: я испугался за жизнь Колетты!

В трех-четырех саженях над нашими головами она парила в воздухе над большим жбаном с бурлящей водой — пленница мировой машины. Два пленника. Ее отец, Марк Сенен, сидел рядом с ней на корточках в железной клетке, которая висела на цепи над бассейном с водой. Он выглядел еще более изнуренным и больным, чем четыре месяца назад в темнице забвения. Чудо, что он вообще еще был жив — если он был жив. С закрытыми глазами он сидел в клетке, погрузившись в себя — оболочка из кожи и костей, которую покинули, похоже, дух и душа. Его мертвый череп, покрытый, к тому же, скатавшимися волосами и бородой, похожий на отражение Вийона, лежал на коленях молящейся Колетты. И она похудела и испачкалась, ее одежда состояла только из изорванных клочьев.

Это зрелище разрывало мне сердце, и все же я немедленно почувствовал слабую искорку счастья. По крайней мере, Колетта была жива, и одно это оказалось для меня поводом для радости. Ее глаза смотрели на меня вниз, узнали меня, расширились. Одновременно она открыла растрескавшиеся губы, хотела что-то крикнуть мне. Но либо она не издала никакого звука, либо ее слова поглотились шипением и уханьем машины и непрекращающимся грохотом все еще тянущейся над нами цепи с кубиками.

Непроизвольно я остановился под клеткой, даже если это казалось невозможным, чтобы добраться до возлюбленной. Ни лестницы, ни веревок не вело к ней. Клетка висела на цепи, которая по направляющим желобам соединялась с лебедкой. Вся конструкция была прикреплена к поворотной балке. Я должен был бы повернуть ее, чтобы удалить клетку от бассейна с водой. Едва мне пришла в голову такая мысль, как дреговиты уже подтолкнули меня дальше, прочь от любимой, которую я давно уже потерял.

По непрочной лестнице римских времен дорога шла вверх — к вырубленной в скалах часовне. Ее поддерживаемый колоннами навес, переходящий в украшенный многочисленными орнаментами фронтон, обнаруживал внушающую опасения расщелину. Оттуда оглядывала свой храм каменная повелительница. Ее взгляд вызывал отвращение и ужас во мне — как, пожалуй, в любом добром христианине.

Богоматерь в четыре сажени высотой сидела на каменном блоке и дала свою левую грудь маленькому младенцу Иисусу — нагому, как и она сама. Вокруг Его головы сверкал в свете огня кроваво-красным цветом золотой нимб. Но тем, что делало из знакомого образа самый проклятый идол еретиков, было лицо Святой девы. В нем не было ничего человеческого — это была корова, на голове которой сидели два могучих рога. Какое святотатство! Значит, так еретики насмехались над нашей дорогой мадонной?

Я услышал, как кто-то благоговейно прошептал слева:

— Изида и Гор…

Это был Вийон, и лишь теперь я понял: фигура с черепом коровы была Изидой, богиней плодородия, а ребенок со светящимся нимбом над головой — ее сыном Гором, богом солнца и неба.

Но насколько ошеломляюще сильно статуя была похожа на изображения младенца Христа со своей матерью! Если бы не было коровьего черепа, символ плодовитости, то скульптура могла бы стоять и в соборе Нотр-Дама, и я спросил себя, случайно ли это сходство или не указывает ли оно на глубокую связь между богиней Египта и Богоматерью христиан…

Четверо столь же старых знакомых, как и Фролло в белом плаще с крестом и мечом на перевязи, ожидали нас перед статуей богини: Андри Мюнье, Дени Ле-Мерсье, Жак Шармолю и Жиль Годен. Когда нотариус узнал меня, он сделал поспешно два шага вперед, изучая меня, как хищник — свою добычу, и крикнул прерывающимся голосом:

— Вот этот парень, с которым целестинец Аврилло разговаривал перед смертью!

— Это теперь не имеет более значения, — холодно ответил Фролло. — Если бы вы узнали его раньше, брат Годен, то это сэкономило бы нам много усилий. Он, сам того не зная, был хранителем солнечного камня.

— Я искал его по всему Парижу.

— Вы пару раз совсем рядом проходили мимо него, когда посещали меня в Нотр-Даме. Он, собственно, никто иной, как мой писец Арман Сове.

— Вот этот? — Годен чуть было не задохнулся. — Клянусь Отцом Добрых Душ, если бы я мог предположить такое!

— Месье Сове всегда был рядом, как выяснилось, — Фролло, похоже, забавлялся; эту черту за ним я едва ли знал. — Не вы ли подглядывали за нами в храме под Нотр-Дамом?

Я кивнул и спросил:

— Вы знали об этом все время?

— Нет, но кое о чем я догадывался.

— Собрание старых знакомых, — заметил я. — Не хватает только глупого поэта Гренгуара.

— Его вы напрасно будете здесь искать, — сказал слегка презрительно Фролло. — Я больше не нуждаюсь в нем, и потому отпустил его со своей службы. Что он делал — то делал за деньги. Здесь же нужны только те люди, которые готовы умереть за свою веру.

— Вы не боялись предательства, если Гренгуар продажен? — спросил я.

— Он знает, как мы обращается с предателями. Я полагаю, наш поэт лучше будет спать спокойно, нежели рассчитывать ночь за ночью на визит кротов. К тому же, скоро не будет иметь значения, что делал или позволял себе Гренгуар. Да и поведение каждого отдельного человека утратит значение.

— Потому что потом больше не будет людей, — продолжил глухой голос прямо в тот момент, когда цепь кубиков остановилась над бассейном с водой, и ее постоянный грохот затих в легком звоне. Из тени позади статуи Изиды выступило таинственное существо, при виде которого Томмазо и Аталан-те издали громкие крики удивления. Это был повелитель подземного мира.

 

Глава 5

Ананке!

Возможно, и я издал бы крик ужаса, если бы мне не был знаком его вид: лицо из металла, которое казалось в свете огней расплавленным железом. Глаза из смарагдов, которые, как свет, излучали зеленые лучи пламени. Как и прежде, великий магистр был одет в белый плащ тамплиеров и держал в правой руке знак своего достоинства — жезл из черного дерева, наконечник которого венчал восьмиконечный крест. Это была новая встреча, от которой я бы предпочел отказаться.

Шепот коснулся моих ушей, он исходил от Леонардо:

— Впечатляет Фролло и других сумасшедших! Я уже вырос для этого!

Леонардо стоял рядом со мной, и только я, казалось, расслышал его тихие слова. Я знал, что у нас была в запасе еще пара сюрпризов для дреговитов, но сомневался, что Это нам поможет против их численного перевеса.

— Кто вы? — крикнул я человеку в маске. — Почему вы скрываете ваше лицо под маской?

— Что бы меня не узнали, ты, болван. Что ты себе возомнил?

Голос великого магистра звучал скорее обрадовано, нежели рассержено. Из-за глухого, пустого звучания, которое придавала его голосу маска, я ничего не мог точно определить. Поэтому напрасно я пытался соотнести голос с ближайшим советником короля Людовика. Его слова обладали металлическим, механическим звоном, словно великий магистр был частью огромной машины.

— Возможно, вы прячетесь, чтобы люди не увидели зло в вашем лице? — возразил я. — Ваши люди могли бы узнать, что они служат соблазнителю и вредителю, а не спасителю!

Теперь он громко рассмеялся, хотя не радостно, а презрительно:

— С такими речами ты не запутаешь нас, человек. Сатана может вкладывать тебе в рот сколько хочет лжи. Все это напрасный труд.

— Ваши слова — от Сатаны! — закричал я.

Великий магистр устал от меня, отвернулся и подал знак неизвестному мне человеку в белом плаще, стоявшему в тени. Обеими руками очень худой тамплиер принес сверкающую серебром миску, в которой лежал, видимо, тот самый смарагд, который якобы происходил из короны Люцифера. Солнечный камень! Он не сверкал, не выглядел как нечто особенное.

И все же великий магистр склонился перед зеленым камнем и сказал:

— Время страданий и сомнений прошло. Еще пара вздохов, — и человечество будет освобождено от проклятия плоти. Брат Фролло, ваши заслуги велики. Вам отдается честь отнести солнечный камень на его место в мировой машине.

— Сейчас? — вырвалось у Вийона. — Вы хотите это сделать сейчас?

— Почему бы нет, мировая машина уже давно готова, — спокойно ответил великий магистр. — Мы только ждали солнечного камня и годовой ярмарки, чья суматоха отвлекла бы от нас братьев Сен-Жермен-де-Пре. Вы столь же точно появились в это время, Вийон. Возможно, Отец Добрых Душ не оставил вас и ваших отступников. Тогда и ваши души тоже вернутся в рай вечного света.

Он дал Фролло знак, и архидьякон, взяв себе миску со смарагдом, прошел мимо нас вниз по лестнице.

Вийон пристально следил за ним и тяжело прошептал:

— Сила разрушения вырвется, если произойдет трансмутация атома!

— Не сила разрушения, а сила спасения, — возразил человек в маске. — Демокрит признавал, что в столкновении атомов живет дыхание одухотворенной силы, и уже Цицерон говорил об этой взаимосвязи с образованием души.

— Не хотите ли вы еще назвать Эпикура? — спросил Вийон резко. — Он утверждал, что столкновение атомов создает души, миры и даже богов!

— Ах, наконец, и вы осознали это и соглашаетесь со мной, — сказал великий магистр.

— Ни в коей мере. Кто внимательно прочитал Эпикура, тот знает, что его представление о силе атомов отрицает Бога и божественное управление миром. Как и вы, я — человек с закрытым лицом. Вы используете силу атомной трансмутации не во имя добра. Вы не хотите спасти души, вы хотите их проклясть, разрушая этот мир. Власть, которая может создать богов, должна освободить одного единственного бога из темницы материи: Сатану!

— Вы все также много болтаете, Вийон, вы вещаете все время одну и ту же ложь, — великий магистр обернулся к Фролло, который остановился внизу у лестницы и прислушивался к диспуту. — Не давайте себя обмануть, брат Фролло. Ну же, завершите великий план!

Медленно, возможно, немного колеблясь, Фролло шагнул к печам и котлам. Я спросил себя, когда Леонардо сможет хоть что-то предпринять. Как бы невзначай он потрогал ремень на своей лютне, пока Шармолю не крикнул ему:

— Чем это ты занимаешься там, парень?

— Я хочу спеть песню, если позволите. Это кажется мне правильным способом пойти на смерть. И если это действительно спасение наших душ, то пусть оно произойдет под радостную песню.

Прокурор нерешительно заморгал и повернулся к великому магистру. Тот сказал:

— Дайте ему спокойно петь. Возможно, отступнику нужно придать мужество, потому что он догадывается, что спасение его души столь же неясно, как и судьба при игре в кости.

Я наблюдал за Фролло, который взбирался по деревянной лестнице, и не мог понять, какую пользу нашел Леонардо для пения в этом момент. Но едва его пальцы коснулись струн, я понял его. Он извлекал из инструмента наряду со звуками маленькие выстрелы, стальные гвозди, которые выпрыгивали из морды коня.

Первая игла попала в грудь Шармолю. Прокурор раскрыл глаза от удивления, когда схватился мощными руками за грудь, чтобы вытащить стрелу из раны. Но игла была столь малой, что исчезла под плащом. Зато ее действие было велико — благодаря яду, как я позже узнал. Шармолю упал на колени, и кровавая пена выступила на его выпяченной нижней губе. Гортанные звуки, которые он издал, были истинным пением под смертельную мелодию Леонардо.

Второй выстрел попал в присяжного библиотекаря Университета Мюнье и повалил его рядом с Шармолю на пол, пока Леонардо крикнул:

— Дымовые шары, быстро!

Я был настолько сбит с толку, что реагировал крайне медленно — но не Томмазо. Он достал глиняный шар со своего лотка на животе и метнул его под ноги вооруженным дрегови-там. Глиняная скорлупа разбилась, а заодно — и стенки, разделявшие внутренние ячейки. Материалы, которые Леонардо набил в шары, смешались, и тут же дреговитов заволокло плотное серо-черное облако дыма. Кашляя, рыдая и спотыкаясь, они шли на ощупь со слезящимися глазами.

Когда другие дреговиты поспешили на помощь к своим братьям по каменной лестнице, я отошел от своего оцепенения и бросил второй из двух дымовых шаров величиной с кулак, которые приготовил Леонардо. С тем же успехом: дреговиты споткнулись и упали с лестницы. Дым вонял еще злее, чем мировая машина, он кусал и наши глаза. Слезы потекли у меня по щекам.

Великий магистр, Годен, Ле-Мерсье и тощий тамплиер, который, собственно, и принес солнечный камень, вынули свои мечи и наступали на нас. Еще один выстрел из удивительной лютни Леонардо — и худой тамплиер упал сраженный под ноги своих товарищей.

Годен перепрыгнул через упавшего и занес меч над Леонардо. Ядовитые иглы были израсходованы. Итальянец поднял вверх свой инструмент, чтобы отразить удар Годена. Я подпрыгнул к нему, выхватил спрятанный кинжал из тайника в моем ящике на животе и вонзил его в бок Годена по самую рукоять. Это не стоило мне большого труда — достаточно было лишь вспомнить о несчастном целестинце.

Дрожь пробежала по жирному лицу нотариуса, и он процедил:

— Я должен был убить тебя…

— Для этого тебе нужно было его найти, дурак! — прорычал Леонардо и ударил его лютней по затылку. Это окончательно сбило крепкого человека с ног. С дрожью и стоном он лежал перед нами — комок беспомощного, кровоточащего мяса.

Наше нападение было неожиданным и имело краткосрочный успех, но оно потерпело поражение при численном перевесе врага, как я того и опасался. Кашляя и плюясь, первые дре-говиты вышли из постепенно рассеивающегося дыма и напали на нас. Один ударил Леонардо древком пики по голове и повалил его на землю рядом с Годеном. Мне кто-то сзади приставил арбалет в спину, готовый прострелить меня при малейшем движении. Так что мне пришлось послушаться его приказа и бросить кинжал. Томмазо и Аталанте, который по причине своего ранения едва мог защищаться, тоже должны были сдаться дреговитам. Только Вийона я нигде не смог обнаружить.

— Вы храбры и изобретательны, но также — и глупы, — сказал великий магистр. — Зачем бороться, если уже проиграли?

Он прервался и оглянулся. В этот неподходящий момент мне пришла в голову мысль, что он должен видеть мир через свои смарагдовые глаза только зеленым.

— Куда подевался король «братьев раковины»? — спросил великий магистр, и в первый раз я заметил в его голосе оттенок неуверенности. — Кто видел Вийона?

Крик из многих глоток был ответом. Теперь и я увидел моего отца, который во всей неразберихе следовал за Фролло и вскарабкался за ним на мировую машину. Архидьякон, который стоял на узком деревянном трапе на высоте около трех саженей, оглядел преследователя, поставил миску с солнечным камнем и достал свой меч.

Вийон не предпринял никаких попыток для нападения, у него не было с собой никакого оружия. В десяти шагах от Фролло он остановился и сказал:

— Не делайте этого, отец Клод! Я знаю, что вы лишь введены в заблуждение. Я видел ваши глаза. Вы сделаете все, чтобы достичь вашей цели, но только потому, что верите, что творите правое дело. Но вы ошибаетесь. Если вы выпустите силу солнечного камня, души не будут спасены. Тогда навеки победит Сатана!

— Ложь! — залаял Фролло, и вены на его лбу вздулись. — Вы, отступники, лжете уже столетия, чтобы продолжить господство Сатаны, — он указал на солнечный камень. — Это — сила, которая победит зло!

— Вы победите человечество, забирая у бедных душ возможность для очищения, — Вийон говорил печально, подавлено. Он верил в свою правоту столь же сильно, как и Фролло — в свою. Кто мог за считанные минуты повергнуть веру, которая утверждалась столетиями?

Взглянув на клетку с Колеттой и ее отцом, я все же сделал попытку и закричал:

— Фролло, вспомните о нашем разговоре в келье Квазимодо! Разве не вы рассказывали о машинах, которые вытеснят людей, о победе материи над духом и душой?

— Я припоминаю, — проговорил Фролло, — и что же?

— Теперь вы делаете себя подручным машины, ее рабом. Машина стоит против человека, и вы помогаете машине!

— Это не какая-то любая машина, a machina mundi Раймонда Луллия.

— Что же это меняет? Как может машина, груда мертвой материи, помочь спасению души? Для нее возможно лишь сделать людей мертвой материей подобно себе!

Я увидел на лице Фролло сомнение, которое я пробудил и которое было последней надеждой человечества. Его взгляд скользнул по бесконечным изгибам и ответвлениям мировой машины, вернулся к солнечному камню, потом обратился к Вийону, ко мне и к великому магистру в маске. Фролло искал ответа, решения, объяснений.

— Я ошибся в вас, брат Фролло? — раздался громкий голос великого магистра. — Я доверял вам. То, ради чего столетиями боролись мы и наши братья, лежит в ваших руках, — и вдруг вы сомневаетесь. Ваша вера в истинное дело должна стоять на крепких ногах!

— Нет, Отец Познания, — крикнул Фролло, видимо, от радости, что принял решение. — Я знаю, что я должен сделать. Я спасу проклятые души!

Левой рукой он взял солнечный камень из миски и повернулся, чтобы продолжить свой путь. Тут Вийон прыгнул на него и крепко ухватил его левую руку.

— Нет, Фролло. Прислушайтесь к словам моего сына! Он говорит истину.

— Ваш сын? — в глазах Фролло блеснуло что-то, потом он пробормотал:

— Ну что же… Отпустите же меня, наконец, старый дурак! Он хотел оттолкнуть Вийона, но тот повис на его руке, как репейник, и попытался вырвать у него солнечный камень. Архидьякон поднял меч на высоту плеча и вонзил его в грудь моего отца. Я думаю, что почувствовал боль с той же силой, что и Вийон. Я никогда в жизни не забуду, как медленно мой отец сползал вниз к полу и остался лежать безжизненно. Мне показалось бесполезным печалиться о потере любимого человека, так как скоро все живые существа этого мира и мир вместе с ними погибнут — и все же я почувствовал бесконечно глубокую боль.

— Итак, ты — сын Вийона, — сказал великий магистр. Я почувствовал, как глаза за смарагдами изучали меня. — Возможно, нет ничего удивительного, что Аврилло именно тебе дал солнечный камень, не так ли? Если бы ты только лучше следил за ним. Ты проиграл то, что когда-то Амьел-Аикар добился с большим усилием.

Он был прав, и это причиняло боль. Не только стыд поражения доставлял боль, но и то, что из этого получилось. Словно окаменев, я стоял там и смотрел на подмостки, на которых лежал мой мертвый отец.

В конце концов, проиграл и он. Фролло дошел с солнечным камнем до конца подмостков к сверкающей серебром ячейке. Я предположил, что это и была часть machina mundi, которая жадно ждала смарагд.

— Никогда больше ни один человек из рода Амьел-Аикара не доберется близко к солнечному камню, — продолжил человек в маске с явным удовлетворением.

Как писал великий Иероним, человеку свойственно ошибаться. Догадывался ли он, что также и Сатана может ошибаться? Великий магистр, союзник Сатаны, едва произнес свои последние слова, как они были уже оспорены существом, которое прыгнуло на деревянные подмостки с другой стороны — на половину прикрытое ячейкой для солнечного камня. Оно возникло перед Фролло и оскалило полное ненависти могучие клыки. Последний потомок Амьел-Аикара, не считая меня, стоял перед отцом Фролло — Квазимодо.

Знал лишь дьявол — и, вероятно, он один, — как звонарь пришел сюда. Воспользовался ли он моментом, пока Жеан де Гарлэ оставил вход в храм Изиды без присмотра? Преследовал ли он нас тайно? В те дни, когда мы разбирали тайник в квартале Тампля, я неоднократно испытывал чувство, будто кто-то наблюдает за мной.

Фролло стоял едва в двух шагах от ячейки, но чтобы до нее добраться, ему нужно было пройти мимо горбуна. И Квазимодо не давал впечатления, что он это позволит.

— Ты предал Эсмеральду! — закричал он своему приемному отцу. — Ты виновен в ее смерти!

— Это неверно, Квазимодо. Я хотел ее спасти, но судебные приставы короля вырвали ее у меня, — Фролло говорил медленно и четко и сопровождал слова теми жестами руки, которые понимали только он и его воспитанник.

— Почему ты не вернулся в Нотр-Дам?

— Потому что иначе люди короля арестовали бы меня.

— Ты лжешь, — постановил Квазимодо. — Ты всегда обманывал и использовал меня.

Архидьякон молча смотрел на Квазимодо. Я знал о его магической способности подчинять другого своей воле. В келье Квазимодо я испытал это на собственной шкуре. Мог ли звонарь, который долгие годы безоговорочно подчинялся ему, противостоять этой силе?

Великий магистр обратился к воинам:

— Это проклятое чудовище грозит расстроить все наши планы. Все арбалетчики — немедленно к Фролло. Стреляйте в горбуна с моста.

Четверо мужчин поспешили вниз по лестнице и почти добрались до низа, когда я прыгнул за ними. Я видел, как умер мой отец, и не хотел быть свидетелем еще и того, как они убьют моего брата Если бы я не набросился на одного из арбалетчиков, то переломал бы себе кости, — но это выпало на долю дреговита, который рухнул подо мной. Рядом со мной застонал другой арбалетчик, когда Леонардо прыгнул ему на крестец.

— Хорошая идея, Арман! — крикнул итальянец и хрустнул перекрещенными руками на затылке дреговита. — Делайте, как я.

Человек подо мной захотел как раз собраться с силами, когда я схватил его голову и сильно ударил лбом о пол из скал. Раздался ужасный хруст, но я больше не обращал на это внимание.

Леонардо и я бежали за двумя другими арбалетчиками. Они добрались до лестницы перед нами и взобрались наверх. Когда я, наконец, взлетел вслед за итальянцем по крутому подъему, уже в воздухе раздались залпы. Оба попали в грудь Квазимодо. Я видел при штурме оборванцами Нотр-Дама, как звонарь был абсолютно невозмутим при виде стрелы, которую Жеан Фролло всадил ему в руку. Но два выстрела, к тому же, в грудь, были совершенно иным. Квазимодо покачнулся назад и упал на край лестницы.

Леонардо и я прыгнули на арбалетчиков сзади и столкнули их с моста. Мой противник ударился о каменный пол и остался там лежать в неестественном положении. Другой упал в бассейн с кипящей водой; прежде чем он захлебнуться в бульоне, он издал пронзительный крик. Я бросил пугливый взгляд на клетку с Колеттой и Марком Сененом, которая примерно в двадцати саженях от меня висела над подобным же бассейном.

Леонардо спешил по сходням, перескочил через безжизненное тело Вийона и поспешил дальше, к отцу Фролло. Я не мог его больше догнать и опустился на колени возле моего отца. Когда я повернул его голову, то увидел его потухший взор. Даже если мир был потерян, я бы охотно сказал ему еще раз, что я все прощаю ему, что мое сердце билось для него, как только сердце сына может биться для отца.

Со слезами я увидел, что усилия Леонардо были напрасны. Фролло вставил смарагд в металлическую ячейку. Тут же великий магистр отдал громогласный приказ через пещеру, и несколько мужчин начали вращать длинную лебедку. Цепи со свинцовыми кубиками опустились в горячую воду. Жидкость взорвалась, словно она больше не противостояла собственному жару.

Дым и пар распространились по всей пещере. Мосты закачались и затряслись, как прежде дрожащая палочка Вийона. Речь могла идти буквально о нескольких мгновениях — потом и я упал бы в горячую воду.

Но Леонардо не сдавался. Он уклонился от удара меча Фролло и толкнул своей выпяченной головой тело своего противника.

Фролло покачнулся, отступил назад с неуверенным шагом — и на него набросился поднявшийся на ноги Квазимодо. Мой брат схватил голову своего приемного отца и одним рывком повернул ее в сторону, пока не сломал шею. Лицо Квазимодо засияло удовлетворением.

Солнечный камень излучал чудовищную силу или вбирал ее в себя, — я этого не знаю. Он пылал, но не своим первоначальным зеленым, а ослепляющим белым светом: как платье Зиты, когда она висела наутро после казни на виселице.

«Это была трансмутация! — мелькнуло у меня в голове. Рок — ананке!»

Леонардо схватил пылающий белый камень обеими руками и с силой вынул его из ячейки. Я ожидал, что его рука обгорит, но с ним произошло что-то другое — жуткое. За короткое время он был окружен сияющей белой аурой, словно сила солнечного камня прошла через него. Он закричал и отпустил камень, так что тот упал в бассейн с водой. С громким шипением поднялось новое облако пара и обволокло нас.

— Путь здесь! — закричал я Леонардо и Квазимодо, прежде чем прыгнул с моста и сбросил лестницу, не обращая внимания на ссадины и ушибы. Я слышал грохот все новых взрывов, ощущал, как дрожит вся пещера. Спас ли уже Леонардо мир, я не знал, но было ясно одно — пещера находилась в большой опасности. Даже дреговиты бежали в панике прочь.

Так же и я побежал, — но с конкретной целью. Железная клетка с обоими пленниками все еще парила над одним из дымящихся, брызгающих кипящей водой бассейнов. Наконец, я добрался до раскачивающего устройства балки и привел ее в движение — больше на удачу, нежели с умом. Возможно, мне помогла сила отчаяния, которая окрыляет человека, если он знает, что его возлюбленная в смертельной опасности. С ревом и грохотом деревянная балка с клеткой развернулась, и я вращал лебедку, поднимая клетку, пока она резко не ударилась о землю. Колетта и ее отец были сильно встряхнуты, но что это было по сравнению с той опасностью, над которой они парили — в самом прямом значении этого слова!

Новое содрогание сотрясло пещеру, и камни величиной с кулак обрушились на нас дождем с крошащегося потолка, пока я отчаянно искал выход, чтобы открыть закрытую дверь клетки. У меня не было ни подходящего инструмента, ни предположений, где находится ключ.

Тут из становящего плотнее тумана отделилось привидение. Квазимодо, раскачиваясь, шел ко мне. Он вырвал арбалетные болты из своего тела, как уже сделал в свое время со стрелой Жеана Фролло. Его грудь сделалась еще больше заляпанной кровью, которая без остановки била вверх из раны. Человек с меньшей силой давно бы упал без чувств. Но Квазимодо был достаточно силен, чтобы попытаться сломать дверь клетки, после того, как я показал ему однозначно, о чем идет речь. Он напряг свои могучие мускулы, набрал в себя воздух, пока его щеки не раздулись до размера тыквы. Потом он выпустил в миг всю силу и сорвал дверь клетки с петель.

— Быстрее, прочь отсюда! — кричал я. Теперь не было времени для речей.

Колетта выбралась наружу и тяжело перевела дыхание.

— Отец очень слаб…

Я вытянул его из клетки и ужаснулся тому, каким легким он был — действительно, только кожа да кости. Он не мог даже пошевелить рукой, не говоря уже о том, чтобы самостоятельно выбраться из пещеры.

— Я понесу его, — сказал Квазимодо и высоко поднял Сенена.

Я подтолкнул Колетту. Так мы пробирались через задымленную, полуразрушенную пещеру к туннелю, который вел наружу, не зная, было ли у мира достаточно времени, чтобы мы могли пробраться по подземному проходу.

 

Глава 6

Лик зла

Возможно, было хорошо, что мы спасались бегством в сплошной темноте. По-прежнему вокруг нас с потолка и из стен рушились камни и грунт. Вероятно, мужество покинуло бы нас, если бы мы все это могли видеть своими глазами. Но так мы лишь слышали треск, шипение и грохот, которые следовали за нами из пещеры, словно рычание дикого зверя, который гнался за своей добычей. Нас подталкивало вперед отчаянное желание избежать встречи с монстром.

Когда мы действительно в какой-то момент вырвались из пасти ада на свежий воздух, то это показалось мне таким невероятным, что я с рыданием опустился на землю и начал беспрестанно хвататься за траву, камни и растения. Даже отвратительный чертополох показался мне удивительно прекрасным, потому что он был доказательством сохранения мира. Трансмутация, а с ней и рок — ананке — не состоялись! Леонардо вмешался вовремя, но какой ценой… Все больше дреговитов толпилось на открытом воздухе — сбитых с толку и взъерошенных, но едва ли жаждущих продолжать с нами борьбу. Однако безопасности ради мы спрятались в лощине, которая лежала в тени надвигающихся сумерек. Когда я увидел Леонардо и Томмазо, которые тащили на себе Аталанте, я вскочил и помахал им. Аталанте был ранен в руку и, как Томмазо, получил всевозможные шрамы и небольшие ранения. Леонардо же показался мне привидением, совершенно преобразившимся существом, словно он подвергся трансмутации, от которой он избавил целый мир.

Его всегда гладкое, прекрасное лицо было изборождено морщинами, превратилось в лицо старца, и не было больше лицом мужчины, пышущим силой молодости. Прежде белокурые, кудрявые волосы свисали вниз прядями цвета соломы, они поредели столь сильно, что просвечивал лысый череп. Кожа головы, лицо и особенно руки были покрыты волдырями от пожара, одежда оказалась изорванной. Была ли это сила пылающего белым цветом солнечного камня — или Леонардо стал жертвой кипящей воды?

Когда я осторожно спросил его об этом, он лишь сказал:

— Это — невысокая плата за спасение человечества. Другие отдали за это свою жизнь.

— Вы говорите о моем отце.

— И о тех двоих, — он указал лютней с лошадиной головой, которую он по какой-то причине спас из обрушивающейся пещеры, на Колетту, Марка Сенена и Квазимодо. Колетта держала голову своего отца на коленях и нежно убаюкивала его. Глаза у него были закрыты, его сердце перестало биться. Мой брат спас мертвого.

И сам Квазимодо должен был скоро перейти в мир мертвых. Как смертельно раненый зверь, он лежал в стороне на траве и глядел, как кровь вытекала из его тела, Я наклонился над ним и не выдавил из себя ничего кроме жалобного:

— Брат…

И впервые я увидел радостную улыбку на его искаженном лице. Я схватил его правую руку и пожал ее. Он тоже назвал меня братом и хотел что-то добавить, но сильные судороги начали трясти его тело. В прошедшие месяцы я часто, слишком часто был свидетелем смерти и точно знал, что теперь пришел черед Квазимодо.

Еще раз он открыл свои почерневшие губы, увидел меня мутными глазами и прошептал:

— Отнесите меня… Эсмеральда…

Его тело забилось в предсмертных судорогах, а голова упала набок — на мою грудь. Я обнял мертвого.

Всякая печаль, всякая ненависть, да и всякое уродство исчезли на его лице. В смерги оно производило мирное и счастливое впечатление, как никогда прежде. Он умер на руках своего брата, с именем возлюбленной на устах и с ее образом в сердце. Смерть обошлась с ним лучше, чем жизнь. С мягким нажимом я закрыл маленький глаз и произнес беззвучную молитву об измученной душе моего брата.

Под нами полным ходом продолжалась разрушительная работа ада. Подземные взрывы изрыгали до нас огненные пары, каждый раз сотрясая землю. Сила солнечного камня была освобождена на слишком короткий срок, чтобы повергнуть в пропасть мир, — но на достаточно долгий, чтобы разрушить machina mundi. Вероятно, вмешательство Леонардо в ход трансмутации привело к тому, что машина Раймонда Луллия уничтожала себя сама.

Томмазо поднялся на откос, чтобы оглядеться. Когда он, слегка хромая, вернулся к нам, то сказал:

— Само аббатство расположено достаточно далеко от пещеры, оно осталось невредимым. Но этого нельзя сказать о рынке. Все улицы с ларьками и складами разрушены, руины поранили многих людей. Беспорядок на рынке почти такой же сильный, как и там внизу. Я думаю…

Он умолчал о том, что думал, и с открытым ртом пристально посмотрел на вход в туннель, который разверзся перед нашими глазами. Прежде чем machina mundi окончательно была поглощена землей, две грязные фигуры выскочили наружу: Дени Ле-Мерсье и великий магистр в маске. Смотритель убежища для слепых упал на колени и дышал глубоко всей грудью. Великий магистр стоял прямо подле него, внешне полностью не взволнованный.

— Зло сильнее своего творения, — прошептал Леонардо. — Настало время заглянуть ему в лицо!

Он пошел навстречу к обоим мужчинам, вооруженный только лютней в руке. Разве он забыл, что пустил в ход уже все иглы? Томмазо поднял сук с земли, искривленную палку, и присоединился к своему другу. Аталанте был слишком слаб, чтобы вмешаться. Я удостоверился быстрым взглядом, что Колетте не угрожает опасность, и поднялся. Ничем не вооруженный кроме камня, я подошел к обоим итальянцам.

Великий магистр достал свой меч и что-то крикнул своему спутнику. Ле-Мерсье снова встал на ноги и тут же вынул из ножен свой меч. Последние тамплиеры приготовились к бою. Оба были крепкими мужчинами, по ним было видно, что они привыкли обращаться с оружием.

В пяти шагах перед ними Леонардо остановился и сказал:

— Ваша игра окончилась, великий магистр, и вы проиграли. Смиритесь со своей судьбой и покажите свое лицо!

— Почему я должен это делать? — тон великого магистра производил небрежное впечатление, как и его осанка.

— Потому что скоро наши друзья появятся здесь.

— Ну, мои друзья готовы к этому!

Как мы теперь могли забыть о Жеане де Гарлэ, хранителе входа в пещеру! Он давно занял позицию у нас за спиной с горсткой солдат, вооруженных дюжиной пищалей. Я проклинал нашу небрежность, объясняя ее крайним утомлением, которое последовало после преодоления многочисленных опасностей.

— Игра закончится лишь после последнего круга, — поучил нас великий магистр. — И последний круг выиграет тот, у кого больший резерв.

— Что вы хотите еще выиграть? — спросил Леонардо. — Ваша дьявольская машина разрушена, солнечный камень потерян.

— Его можно снова найти и построить новую мировую машину.

Я чуть было не ощутил нечто вроде восхищения человеком в маске. Его раскованная поза и уверенность явно заслуживали этого чувства, если бы они служили лучшему делу. Но при виде разрушений и многочисленных смертей, ответственность за которые нес последний великий магистр тамплиеров, чувства глубочайшего ужаса и горького презрения взяли надо мной верх.

Я заставил свой разум полностью сконцентрироваться на гибельном положении, искать выход, спасение для Колетты. Но что мы трое могли сделать против арбалетчиков.де Гарлэ — с нашим крайне недостаточным, даже смешным вооружением?

Вероятно, отчаянное и для нас наверняка смертельное нападение обеспечит Колетте возможность для бегства. Но оставались ли у нее еще силы и воля на это? Я усомнился, когда увидел ее присевшей на корточки возле своего мертвого отца — погруженную в себя и лишенную всякой надежды.

Леонардо непоколебимо продолжал обращаться к великому магистру:

— Камень из короны Люцифера больше не обладает властью. Я видел, как он отдал свою силу машине, как он потерял свое зеленое свечение.

— Из-за вашего вмешательства солнечный камень только слишком недолго был связан с машиной мира. Вполне возможно, что он потерял не всю свою силу.

Возражение Леонардо выразилось в жуткой ругани. Странным образом итальянец выглядел радостным, словно он ожидал именно этого. Когда я увидел чудовище, которое ехало между арбалетами, как летящий бог мести, я понял его.

— На землю! — закричал Леонардо и тут же упал навзничь.

Томмазо и я сделали, как он — как раз вовремя, прежде чем два-три заряда пищалей пролетели над нами. Другие пищальщики не выстрелили. Разгневанная бестия, Золтан, опрокинул их, пока они не пустились наутек. Карлик Рудко сидел на спине Золтана и управлял животным короткими приказами. Молниеносно лапы медведя заметались в воздухе и повалили двоих дреговитов на землю, пока разъяренный Золтан громко сопел и выл.

Позади отважного рыцаря появился Матиас со своими цыганами. Это была короткая битва человека против человека, которую дреговиты, теперь находящиеся в меньшинстве, проиграли. Де Гарлэ пал последним; Милош и Ярон тут же вонзили в его грудь и шею свои кинжалы.

Также и оба тамплиера перед нами погибли, поверженные выстрелами арбалета, которые были предназначены нам. Ле-Мерсье получил заряд в сердце, он был мертв. Но не его великий магистр.

У того было ранение в левое плечо, и он лежал в полуобмороке на спине. Маска сползла с его головы. Лицо с пропорциональными чертами могло производить располагающее впечатление, если бы не излучало сильную жесткость и жестокость. Мне оно было знакомо иначе, по другой маске, другой обманчиво завоевывающей улыбке.

Теперь Оливье Ле-Дэн, цирюльник короля, показал свое истинное лицо. И это был, как сказал Леонардо, истинный лик зла — такой холодный, такой злой, такой жестокий. Глаза сверкали, как ледяные озера, словно они никогда не могли излучать тепла и участия. По праву его называли le diable, дьяволом. Если он не был сам Сатаной, значит, был одержим злом!

Леонардо, Томмазо и я стояли над ним и внимательно смотрели на него, зачарованные магией поверженного зла. Какая история стояла за судьбой этого человека? Когда и почему он продал свою душу злу?

Слишком долго мы стояли бездейственно. Вдруг Оливье Ле-Дэн вскочил на ноги, словно он совсем не чувствовал своей раны в плече. В правой руке он еще держал меч и размахнулся им в большом круге. Мы отступили назад и присели, чтобы сумасшедший не снес нам головы. Дьявол в человеческом образе воспользовался этим моментом, чтобы развернуться и погрузиться в вечерние сумерки откоса.

Леонардо позвал Матиаса, и герцог послал за убегающим добрую дюжину людей. Преследователи вернулись обратно, лишь когда полностью наступила ночь, но они так и не обнаружили даже следа беглеца.

— Он продолжит свои дьявольские козни? — спросил я.

— Этого следует опасаться, — ответил Леонардо мрачно. — Он по-прежнему — любимец короля. Теперь мы ничего больше не можем сделать, как только дать знать Филиппу де Ком-мину, какую змею Людовик XI согрел у себя на груди.

Бегство Оливье Ле-Дэна настроило меня не на столь несчастливый лад, как следовало бы. Я ощущал это как облегчение — больше мне не придется смотреть злу в лицо.

 

Глава 7

Брат Квазимодо

На следующую ночь к холму висельников Монфокону снова потянулась траурная процессия — Матиас и его цыгане, Леонардо и Томмазо, Колетта и я. Раненый Ата-ланте остался за городом в новом цыганском лагере. На носилках мы несли мертвого Квазимодо, которому отдавали последнюю дань. При жизни его только один раз носили на руках люди — в тот день, когда я увидел его впервые, в день его коронации, как Папы шутов.

Боль от потери брата и отца смягчало осознание, что оба отдали свою жизнь за правое дело, за спасение душ. Но Квазимодо в смерти ждало совсем особое вознаграждение — бракосочетание с его возлюбленной Эсмеральдой, с Зитой. Мы исполнили его последнюю волю и отнесли его к ней, в маленькую покойницкую, и положили прямо рядом с ней. Я сложил их руки вместе.

Было ли это только игрой тени от света наших факелов, или действительно на губах Квазимодо заиграла улыбка? Словно мертвый узнал о своем счастье…

На следующее утро Леонардо и Томмазо попрощались с нами, чтобы отправиться в Плесси-де-Тур и поставить Филиппа де Коммина в известность о дьявольском цирюльнике. Аталанте какое-то время должен был оставаться под присмотром цыган.

— И что вы потом намереваетесь делать, мэтр Леонардо? — спросил я, когда мы пожимали друг другу руки.

— Я отправлюсь в Милан с моими друзьями. Тамошний герцог предложил нам хорошие должности.

— В качестве кого? Леонардо пожал плечами:

— Я еще не знаю. Я предложил себя как изобретателя, архитектора, фортификатора, конструктора военных машини художника.

С улыбкой я сказал:

— Так как я познакомился с вашими многочисленными талантами, то уверен, что вы добьетесь своего в жизни.

Леонардо и Томмазо оседлали лошадей, которые им одолжил Матиас, и галопом ускакали в забрезжившее утро.

Я разыскал Колетту и нашел ее на коленях возле могилы, которую мы выкопали для ее отца, и над которой возвышался простой деревянный крест с надписей: «Добрый христианин и храбрый муж до самой смерти». Глаза Колетты покраснели, и она, видимо, снова плакала.

— Все напрасно, — тихо сказала она — Я предала вас всех — и ради чего?

— Ради твоего отца, чтобы его спасти.

— Я принесла ему не жизнь, а смерть.

— Виновата не ты. Дреговиты должны были отпустить твоего отца за солнечный камень. Ты была предана ими.

— Плата предательницы, — проговорила она горестно и низко опустила глаза.

Я подсел к ней поближе и сказал:

— Если бы речь шла о моем отце, я бы не поступил иначе, чем ты.

Она удивленно посмотрела на меня.

— Это значит, что ты прощаешь меня, Арман? Хотя я виновата в смерти твоего отца и брата?

— Каждый встретил свою судьбу. Мой отец уже был отмечен смертью, а для Квазимодо не было среди живущих никакой надежды на счастье. Давай забудем прошлое! — Я встал и протянул ей руку. — Ты пойдешь со мной?

— Куда? — спросила с волнением она.

— Я еще не знаю. Где-нибудь должно найтись место, где может прокормиться прилежный писец и его супруга.

Когда Колетта положила свою руку в мою, вся усталость и напряжение последних дней, а заодно и печаль исчезли, будто их ветром сдуло. Как и брат мой, я нашел свое счастье.

Сотрясение земли, которое разрушило рынок Сен-Жер-мен-де-Пре и стоило многим людям жизни и здоровья, вызвало в Париже беспокойство. Аббатство Сен-Дени, которое рассматривало Сен-Жерменскую ярмарку, как неугодного конкурента, распространило слухи, что это было наказанием Божьим за жадность дважды в год проводить торг. И эти слухи дошли до ушей короля. Отныне рынок в Сен-Жермене ограничился февралем.

Это было одно из последних решений, которые принял Людовик XI. В понедельник, двадцать второго августа, Всемирный Паук заболел, и в последующую субботу он навсегда закрыл глаза. Имела ли эта кончина естественный исход в связи с возрастом и недугом, или старуха смерть получила поддержку со стороны дреговитов или истинно «чистых», — мне неведомо. За исключением Колетты, я не видел снова никого из тех, кто был вовлечен в эту историю.

В битвах за власть, которые развернулись после смерти Людовика, речь шла только о королевском троне на первом плане. В действительности это была последняя битва между истинно «чистыми» и дреговитами, — насколько я могу судить издалека На этот раз Оливье Ле-Дэну пришлось окончательно сдаться. Я не знаю, как Филипп де Коммин довел дело до конца, но сперва он заключил великого магистра в темницу, а потом, спустя год после описанных здесь событий, повесил в Париже.

Однако сам Коммин не вышел из дела без осложнений и на некоторое время был вынужден воспользоваться гостеприимством королевских тюрем. Вероятно, сын Людовика, который как Карл VIII взошел на трон и на тот момент был еще ребенком, узнал истину о тайной игре и интриге.

Многосторонне одаренный Леонардо действительно поступил на службу к миланскому герцогу и заставил заговорить о себе на этом поприще. О Томмазо я слышал, что он никто иной, как столь часто упоминаемый маг и художник Зороастро да Перетола. Аталанте снискал славу как певец и актер и в 1490 году был приглашен в Мантую. чтобы исполнить главную роль в драматической поэме Анжело Полициано «Орфей».

Что стало с парижской общиной истинно «чистых», мне также мало известно, как и о судьбе Матиаса Хунгади Спикали и его маленького храброго народа. Бродят ли египтяне все так же по стране, или они нашли длительный приют, поскольку с потуханием солнечного камня их миссия утратила значение?

Я сам поступил на место городского писца в одном захолустном местечке далеко от Парижа, о названии коего я умолчу здесь, как и о том имени, под которым меня знают люди в этом месте. Никогда не знаешь, на какую месть способен Сатана, даже если он побежден. В Париж я никогда больше не возвращался. Вдруг старые стены Нотр-Дама скрывают еще много тайн, а я оказался последним, кто попытался выведать их. Большего, чем спасти души человечества, человек не может сделать.

Хотя — особенно, если я слышу об ограблении и убийстве, о войне и разорении во внешнем мире, — я спрашиваю себя, действительно ли я стоял на верной стороне? Действительно ли я оказал услугу человечеству, когда помогал оставить им все на столетия или еще дольше? Или это самый большой рок, истинная ананке — быть человеком на этом свете?

Моей работы было достаточно, чтобы обеспечить безбедное существование Колетте, нашему сыну Марку и нашей дочери Пакетте. В свободное время я закончил свои записки о тех событиях, жертвой которых чуть не стало все человечество. Возможно, в последующие времена это когда-нибудь будет иметь значение.

Всякий раз, когда в наше местечко приходит странствующий певец и исполняет баллады Франсуа Вийона, он получает от меня особенно щедрое вознаграждение. Иногда ночью, когда Колетта мирно спит рядом со мной, у меня появляется такое чувство, что Вийон и Квазимодо стоят возле нашей кровати и улыбаются мне. Тогда я не знаю, бодрствую ли я — или же мне снится сон. Но счастье и удовлетворенность овладевают мной, и я улыбаюсь им в ответ.