Была полночь. Сергей Николаевич осторожно, чтобы не разбудить спящих бойцов, пробирался по коридору, сердясь в душе на то, что его изрядно поношенные сапоги стали вдруг так скрипеть, будто их только вчера выдали ему из склада авиачасти, расположенной недалеко от Полтавы. Когда сапоги его были совсем новыми, приятели подшучивали над ним, и молодые пилоты, еще издали услышав их скрип, шептали друг другу: «Это комиссар». Он проходил, хмуро отвечая на их приветствия, и, так же как и теперь, сердил его назойливый скрип сапог.

Прикрыв яркий луч ручного фонаря, Сергей Николаевич осторожно переступил через ноги молодого партизана, вытянувшегося поперек коридора. Едва заметная полоска света падала на лица спящих… «Не так, как в родном доме. А ведь у каждого из них есть свой дом… Или был… И у этого старика, и у крепыша-болгарина, и у отчаянного молодого смуглого корсиканца Анри Дюэза… У него, кажется, туберкулез, вон как кашляет. И всегда нездоровый румянец на щеках… А вот еще одна отчаянная - чешка Лидия Планичка. Ей бы сейчас хлопотать в кухне у себя дома и подогревать ужин для мужа, а она и во сне не расстается с оружием. Мужа убили на прошлой неделе при ночном налете на немецкую казарму. Хороший был человек учитель Джузеппе. Лидия дерется теперь и за себя и за мужа. Кстати, Джузеппе говорил, что они ждут первенца. Видно, ошибался, пока ничего не заметно».

Слова Джузеппе о первенце особенно глубоко запали в душу полковника. У полковника был дом, были жена и сын, Петенька. Петр Сергеевич - так называл он сына, когда тот был семилетним озорником. А теперь: Петенька…

Сергей Николаевич пошел влево. С трудом добравшись до конца коридора, он неслышно приоткрыл дверь и, все еще продолжая сердиться на свои сапоги, вошел в комнату:

- Сергей Николаевич? - послышался тихий голос.

- Не спишь, Мехти? - так же тихо, чуть хрипловато спросил Сергей Николаевич.

- Не могу заснуть.

Сергей Николаевич осветил комнату фонарем. Это была одна из ванных комнат на втором этаже, со светло-голубыми кафельными стенами и небольшим бассейном посередине, который сейчас был доотказа наполнен осенней листвой. На этой своеобразной мягкой перине любил отдохнуть Мехти.

На дворе стояла зима, а в комнате от листьев веяло осенью - задумчивой, тихой и чуть печальной.

Когда Мехти обернулся на свет, листья сухо, безжизненно зашелестели.

Приподнявшись и все еще щуря глаза от света фонаря, Мехти смотрел на Сергея Николаевича, который подошел ближе, сел на край бассейна и лишь после этого потушил фонарь.

Стало темно. Только рассеянный свет луны, пробивавшийся сквозь рваные облака, лился через круглое окно, которое делало комнату похожей на каюту старинного корабля.

- Не спится, и все тут! - повторил Мехти. - Лежу вот и думаю о своей картине. Скоро начну ее писать…

- Что же ты задумал изобразить на ней?

- Окончание войны, Сергей Николаевич. Она будет очень проста по композиции: наш солдат, возвращающийся с войны, и ликующая земля вокруг. Но надо сделать картину хорошо, с настроением, чтобы, смотря на нее, можно было увидеть и дороги, пройденные нашим человеком, и ту жизнь, которую нарушила война и к которой он теперь возвращается.

- Это очень трудно - написать такую картину.

- Очень! Может, и силы у меня не те… Но писать надо только так!.. Вот, представьте себе, смотришь на маленькую картину, а перед тобой вся твоя страна, вся твоя жизнь…

Мехти заговорил о Родине… И оба задумались.

Сергей Николаевич увидел свою Сибирь, широкую реку весной, вспомнил первый комсомольский воскресник на лесосплаве и Таню в ушанке, в ватнике, с раскрасневшимися от холодного весеннего ветра щеками.

«Таня!» - «Нет, нет, Сережа, не люблю я вас… Не люблю». Она боялась смотреть ему в глаза, и он не поверил ей, не поверил тому, что она не любит… Ну и сорванцом же был он тогда! Словно ветер, пролетел он по стремительно несущимся в волнах коричневым бревнам и в одно мгновенье очутился на середине реки! Он начал расцеплять бревна, давая правильное направление лесу, разбивая образовавшуюся пробку. О бревно, на котором он стоял, с глухим стуком ударился другой ствол и чуть не сбил его с ног. Он понесся вместе с бревнами вниз по течению. А Таня бежала по берегу, бледная, перепуганная, и кричала до хрипоты в голосе: «Сережа, Сережа!» Она бросила ему багор, и Сергей зацепился им за первое попавшееся дерево, растущее на крутом берегу, почти горизонтально над водой. Бревна под его ногами закружились и, ударившись о берег, сбросили его на песок… И тут он увидел совсем другую Таню. Она бежала к нему спотыкаясь - смешная, неуклюжая: ватные брюки мешали ей бежать. «Сережа», - уже тихо, дрожащим голосом проговорила она, охватив его лицо руками, словно желая еще раз убедиться, что все кончилось хорошо, что он цел и невредим, - и заплакала. Они медленно шли по берегу, навстречу течению реки, и смотрели, как свободно бегут по воде тысячи гигантских стволов. Это был первый сплав для первых грандиозных строек, к которым приступала тогда молодая Советская страна. А кругом - родные просторы… Мир был бесконечно велик, и так свободно дышалось в нем…

…А в это время Мехти слышалась отдаленная, сбивчивая барабанная дробь. Ему было восемь или девять лет, когда он стал барабанщиком своего пионерского отряда. Товарищи с нескрываемой завистью смотрели, как он гордо шагал впереди колонны. Во время привалов ребята окружали его, он разрешал им трогать свой барабан, а иногда даже побарабанить. В Баку тесной семьей жили азербайджанцы, русские, армяне, грузины. И в пионерском отряде ребята, по традиции своих отцов, крепко дружили между собой. Мехти, которому легко давались языки, очень скоро научился говорить не только по-русски, но знал уже много армянских и грузинских слов. Он гордился тем, что, придя домой, мог удивлять своих сестёр новыми словами, услышанными и заученными в отряде. Любил Мехти майские празднества, когда все школьники уходили в Нагорную часть Баку. Как радостно было смотреть оттуда на город, на синее море, на бухту Ильича, которая обрастала все новыми нефтяными вышками. Нравилось Мехти дежурить около знамени пионерского отряда и отдавать салют, когда мимо проходили товарищи. Он был серьезен, а вместе с тем и горяч. Однажды, когда старшеклассник отобрал у малыша завтрак, Мехти накинулся на верзилу с кулаками. Он колотил обидчика по чему попало и что-то кричал ему, а что - невозможно было разобрать: от волнения Мехти стал даже заикаться. Целую неделю он прикладывал к синяку под глазом свинцовую примочку и был хмурым, неразговорчивым. Мехти мог повздорить и с преподавателем. Как-то один из преподавателей удалил его из класса. Это было несправедливо. Мехти отправился к директору и настойчиво стал требовать, чтобы преподаватель признал свою неправоту… Мехти ни в чем не знал удержу. Он мог на спор пролежать под жарким солнцем с полудня до заката; и как-то - это было на даче в Новханах - долежался до того, что даже его темно-бронзовая от загара кожа покрылась волдырями. Но он и виду не подавал, что ему больно. «Горячая голова!» - называли его друзья…

…Сергей Николаевич вспомнил свое первое путешествие. Ему пришлось на время оставить рабфак и уехать на Урал, на стройку грандиозного металлургического комбината. Так делали многие комсомольцы.

Строилась вся страна.

…Это произошло в городской купальне. Мехти слышал, как спорили между собой взрослые ребята: «Кто сможет подняться на крышу купальни и оттуда броситься в воду?» Он ждал: кто же решится? Но никто не решился, и тогда он сам вскарабкался по лестнице на крышу купальни. Даже третий трамплин, с которого не осмеливались прыгать не только подростки, но и многие взрослые, находился далеко внизу под высокой крышей купальни. Люди принимали здесь солнечные ванны. Мехти стало жутко, когда он увидел, что горизонт словно приподнялся и что море течет по наклонной плоскости. А где-то под ним, куда он должен был прыгнуть, не синела, а, пенясь, чернела бездна. Еще минута - и Мехти повернул бы обратно. Но снизу на него были обращены сотни глаз. Школьные друзья подбадривали его возгласами, они радовались за него; и друзей нельзя было подводить… Не раздумывая, Мехти разбежался и в легком красивом прыжке - ласточкой - полетел вниз… Вода сомкнулась над ним, брызг не было. Он вынырнул и услышал гул, одобрительные возгласы и даже рукоплескания.

Может, это и был его первый подвиг?

…Таня и Сергей жили своей скромной жизнью. Маленький деревянный домик, небольшой огород у широкой реки, а кругом - тайга. Хоть нелегко было работать на стройке и одновременно учиться на рабфаке, им все же приходилось заниматься и побочными делами. Как, например, мог Сергей не принять участия в таком вот деле… Прислали к соседним рыбакам первую моторку - нарядную, выкрашенную в нежный оранжевый цвет. Но стоит моторка, а пользоваться его нельзя: никто не знает, как обращаться с этой моторкой, как водить ее; кроме того, вскоре выяснилось, что у нее не в порядке мотор. Вот и пришлось Сергею Николаевичу возиться с нею все свободные часы, ломать голову, разбирать мотор, вновь собирать. Таня пыталась было поворчать на мужа, но она и сама часто поступала так же: в соседнем селе не хватало учителей, и ей пришлось взять еще три класса в сельской школе, помимо тех трех, где она учила детей географии.

- А как же иначе? - говорила она. - Ведь нельзя оставить ребят без учителя.

Наконец Сергей под общее ликование рыбаков запустил упрямый мотор, но перед рыбаками встало новое препятствие: кому все же водить лодку? Пришлось Сергею сесть за руль до той поры, пока его ученик - рослый, бородатый рыбак Тихон - не овладел новым ремеслом…

…Мехти вспомнил небольшой двухэтажный дом на улице Касума Измайлова, где он жил. Рядом с домом росла хрупкая ива, и напротив была школа N 19, где он учился. Особенную любовь питал Мехти к своему учителю Сулейману Сани Ахундову - одному из азербайджанских писателей. Может быть, поэтому Мехти страстно полюбил литературу (запустив другие предметы - математику и химию) и еще с детства начал писать стихи, вернее, сказки в стихах: «Заяц против волка», «Петух-глашатай»… Но поэтом он не стал… И ему вспомнились первые его рисунки в школьной стенгазете, где он был редактором и художником: «Первая электричка, уходящая из Баку на нефтяные промыслы», карикатура с изображением злого, страшного и в то же время уродливо-смешного кулака, замахнувшегося оглоблей на первые колхозы, «Первая азербайджанка-инженер на трибуне». Это были злободневные плакаты и карикатуры, и все в них было «первым»: страна тогда только начала создавать первые колхозы, институты выпускали первые сотни азербайджанок-инженеров, врачей и агрономов. И Мехти был очевидцем этих событий… Умерла мать. Мехти еще крепче привязался к тетке - старшей сестре покойного отца, очень старой, но крепкой и бодрой женщине. Все звали ее биби. Она рассказывала ему о подвигах его отца, о борьбе с бандитизмом в первые годы советской власти, показывала именные подарки, полученные отцом за храбрость.

Как-то один из учителей их школы был командирован в далекий горный район Азербайджана, а привезли его мертвым. Люди рассказывали, что его убили бандиты, и Мехти воочию убедился: существуют враги, и они убивают… На следующий же день Мехти подал заявление в комсомол, но его не приняли из-за возраста… Потом - художественное училище… Началась новая жизнь. Сейчас, лежа на сухой осенней листве, он вспомнил одну из первых своих работ: тусклый свет темницы, в которую заключены двадцать шесть комиссаров, и яркий луч, освещающий руку одного из них, выводящего на сырой стене слово: «Коммунары»… Мехти, кажется, удался этот групповой портрет пламенных борцов за свободу. Прежде чем написать картину, он тщательно изучил все материалы и документы, связанные с предательским расстрелом бакинских комиссаров озверелыми английскими интервентами. Мехти хотел, чтобы перед мысленным взором зрителя возник волчий облик «цивилизаторов», которые вторглись в его родную страну, мечтая прибрать к рукам ее богатства, отнять у людей свободу и счастье. А сколько еще кровавых трагедий, сколько предательств и преступлений, связанных с именами английских и американских империалистов, хранит память народов! «Мы никогда не забудем об этом», - как бы говорил Мехти своей картиной.

…Прощай, рабфак! «У нас будет сын…» - оказала Таня. Она все жаловалась, что ноги у нее опухают, трудно стало надевать туфли. «Если будет сын, назовем его Петром», - решил Сергей Николаевич.

…Мехти стоял перед комсомольцами и, сильно волнуясь, рассказывал свою биографию. Он рассказывал о пионерском отряде, об отце своем, старом коммунисте, которого он потерял очень рано. Обещал, что постарается стать настоящим художником. После него выступил комсомолец Адигезалов и разразился длиннейшей проповедью. Он сказал, что Мехти должен покончить с «бесшабашным упрямством». А Мехти и впрямь даже в пионерских играх стремился выискивать для себя что-нибудь поопасней да порискованней, и поступки его не всегда укладывались в нормы, предписанные старшим вожатым. Адигезалов говорил, что ему, Мехти, нужно «категорически», «коренным образом», «раз и навсегда» перестроиться и стать таким же, как все присутствующие, и, в частности, таким, как он, Адигезалов. Мехти не выдержал, вскочил с места и с жаром заявил, что «перестраиваться» не станет и что ему не хочется быть похожим на Адигезалова, так как тот «трус и растяпа». Адигезалов потребовал доказательств. Мехти привел их. Собрание затянулось. В конце концов Мехти в комсомол приняли, а перестроиться предложили Адигезалову.

…На карте страны появились названия новых городов. Красная Армия разгромила японцев у озера Хасан. В эти дни Сергей Николаевич был принят в Военно-воздушную академию. Он и Таня с маленьким Петром на руках проходили мимо площади Пушкина в Москве. Петя протянул руку к разноцветным шарам, которыми торговал старик-бородач. Ему купили красный шар. Вскоре он упустил его, шар унесся далеко в небо. Он становился все меньше и меньше… Петя заплакал, и ему обещали купить новый шар.

«…Ну и народу в Москве!» - думал Мехти, пересекая площадь у Курского вокзала. Девочки-подростки, задрав головы, смотрели в небо. «Что случилось?» - «Смотрите, вон шар летит». Мехти тоже задрал голову и налетел на молодую девушку-мороженщицу, очень напоминавшую изображение на старых папиросных коробках «Южанка». «Простите, пожалуйста». - «Ну, пустяки какие, возьмите эскимо». - «Не могу, руки заняты». Трудно было таскаться с тяжелым чемоданом и холстами по длинным, многолюдным московским улицам. «Ну и Москва!» Он остановил такси. В Москве появились тогда первые эмки. «На Ленинградский вокзал, - сказал он, - только прокатите меня немного по городу». Вскоре они подружились с шофером, который с подробными комментариями рассказывал о каждой площади, о памятниках Москвы. Вот спуск Кузнецкого моста. Петровка… Вдруг Мехти показалось, что молодой шофер слишком уж расхваливает свою эмку. И он заявил шоферу, что тот едет сейчас на бакинском бензине. Позже он горделиво заявлял это и другим шоферам, словно только сейчас, когда Мехти увидел тысячи машин, он стал понимать, что значит в жизни страны его родной Баку… В Баку ему говорили, что в Охотном ряду самое большое здание - это Дом союзов, но с ним, верно, шутили. Дом союзов почти терялся рядом с двумя гигантами - гостиницей «Москва» и Домом Совнаркома. А вот и Исторический музей, зубчатые стены Кремля. Сердце Мехти забилось непривычно-взволнованно… Перед ним была Красная площадь, Мавзолей. «Остановите!» - «Тут нельзя останавливать, - сказал шофер. - Можете потом пройтись пешочком». Надо было спешить на вокзал, компостировать билет, чтобы сегодня же уехать «Стрелой» в Ленинград, и Мехти огорченно откинулся на спинку сиденья. Но через мгновение снова оживился. Он увидел часы Спасской башни, собор Василия Блаженного, потом Москву-реку… В Ленинграде Мехти встретил одного из своих бакинских товарищей и очень обрадовался этой встрече. Они оба готовились держать экзамены в Ленинградский художественный институт. Товарищ его прошел по конкурсу, а Мехти в институт не попал. Всю ночь он бродил с товарищем по городу, по берегу Невы, прислушиваясь к глухим гудкам пароходов. Он шел, понурив голову, а товарищ, как мог, успокаивал его, и тон у него был извиняющийся, словно это по его вине Мехти не приняли в институт. Мехти стыдно было возвращаться в Баку ни с чем. На душе у него скребли кошки, но он старался держаться мужественно. Многие хвалили ему факультет иностранных языков. Он поступил в Ленинградский педагогический институт иностранных языков и с первого же года стал удивлять своих учителей и профессоров чистотой произношения. У него становилось все больше новых друзей, его восхищала широта души и простота русских товарищей. Он многому учился у них. В институте Мехти стал редактором стенгазеты «Лингвист», и не раз оформленные им газеты получали первые премии на ленинградском смотре стенгазет… Все считали его уже своим, ленинградцем. Он аккуратно посещал зимний бассейн и в одном из всесоюзных соревнований по прыжкам в воду вошел в первую десятку. Это было в Ленинграде, на улице Правды… Он часто посещал музеи, Петергоф, Эрмитаж, подолгу простаивал перед великими творениями искусства. В глубине души он затаил мечту вернуться когда-нибудь к живописи. По всем предметам он в общем успевал и лишь по военному делу все время получал посредственные отметки. Он думал, что может стать кем угодно, но только не военным. Порой Мехти в ущерб одному предмету увлекался другим. Своими ответами он вызывал, например, восхищение профессора-историка, но зато причинял неожиданные огорчения профессору, ведущему логику. Однако к экзаменам он подтягивался и сдавал их хорошо. Зимой Мехти ходил на лыжах. Сначала этому учила его Женя - черноволосая, удивительно милая девушка, но уже через год он сам стал учить ее виртуозной лыжной ходьбе, водя девушку по таким кручам, что у нее захватывало дух. К этому времени он уже владел французским, испанским и немецким языками… Снова Москва. Море огня. Город вырос; улицы его стали шире, величественнее. Нигде жизнь не бурлила так, как в Москве! Мехти шагал по знакомым улицам и не узнавал их. По Охотному ряду уже не ходили трамваи, - здесь плавно катились троллейбусы. На одном из них, двухэтажном, он проехал на Всесоюзную сельскохозяйственную выставку, которая открылась совсем недавно. Он восторженно глядел на великолепные павильоны республик. У белорусского павильона обособленной кучкой стояли иностранные корреспонденты.

«М-да, райский уголок устроили, - морща нос и кривя губы, заметил корреспондент, одетый, несмотря на жару, в кожаную куртку, испещренную «молниями». - Да только везде ли у них так?..» Он говорил по-французски, но с некоторым акцентом. Спутники его улыбнулись. Мехти, который проходил в это время мимо иностранцев, услышал последнюю фразу журналиста и невольно приостановился. Иностранцы подозвали его к себе. Мехти подошел. Корреспондент в кожаной куртке оглядел Мехти с ног до головы. Мехти был в обыкновенной голубой майке, в парусиновых брюках и в тапочках. «Ви… ви…» - корреспондент с «молниями» защелкал пальцами в поисках подходящего слова. «Говорите по-французски, я вас пойму», - перебил его Мехти. «О! О! - изумленно воскликнул иностранец и спросил по-французски: - Где вы научились французскому?» - «В институте». - «Великолепно!» - «А что тут особенного?» - добродушно улыбнулся Мехти. «Скажите… Вы не ответите мне на несколько вопросов?» - «Если смогу, отвечу». Корреспонденты взяли «наизготовку» свои блокноты. В это время к Мехти подошли двое юношей - украинец и узбек в цветном халате. Корреспондент в кожанке иронически оглядел незатейливый наряд Мехти и сказал что-то своим коллегам по-английски. Мехти плохо знал английский, но по произношению корреспондента догадался, что это американец. «Скажите… гм… что вы считаете главным в жизни? Богатство? Успех? Или, может быть, - он усмехнулся, - работу?» - «Главным в жизни, - твердо сказал Мехти, - я считаю ясность цели». - «Ясность цели? Что же такое, по-вашему, ясность цели?» - спросил журналист. «Ну, как бы это вам объяснить… - В глазах Мехти мелькнул огонек задора. - Мы вот говорим, что надо строить новые города, и на карте появляется название нового советского города. Мы говорим: больше металла! - и выпускаем новые тракторы, автомобили, станки, турбины. Мы говорим о борьбе за изобилие продуктов - и показываем вам результаты этой борьбы… Вот это и есть ясность цели… Понятно?» - «Н-не очень», - буркнул американец. «Жаль, - Мехти улыбнулся. - А впрочем, я так и думал, что вы этого не поймете!» Корреспондент так и не записал ничего в свою книжку, а Мехти подхватил под руку узбека и украинца и присоединился к шумному и праздничному людскому потоку. «Что ты им объяснял, друг?» - спросил украинец. «Объяснял самые простые вещи, но, как видно, они не поняли… Или не пожелали понять». Они вошли в чайную возле павильона Российской Федерации и весело пили там чай с баранками…

…И вот 1941 год. Война… Таня с Петей провожали Сергея Николаевича на фронт. Он был назначен комиссаром в одно из авиационных соединений. «За маму не беспокойся», - громко и внушительно сказал Петя. Многие оглянулись на его голос; среди провожающих возникло оживление. Таня улыбнулась сквозь слезы…

…Военное училище в Тбилиси. Мехти принимали в партию. Он поклялся сражаться за Отчизну до последней капли крови. Сын коммуниста, маленький барабанщик пионерского отряда, художник, лингвист стал воином, коммунистом. Ему выпало на долю защищать честь и свободу своей Родины на Сталинградском фронте. Здесь, на фронте, он особенно хорошо узнал людей, - вдали от дома, от семьи, от родных они быстрее сближались друг с другом. На фронте Мехти получил письмо от одного из бакинских друзей. Он трижды перечитал его, сидя в окопе. К нему подошел политрук роты. Он хотел провести беседу с бойцами, но люди оглохли от орудийного грохота. Мехти отдал письмо политруку. И пошло оно гулять по окопам, по ходам сообщений, по блиндажам. Друг Мехти писал, что он вместе с группой геодезистов находится в центральной части Азербайджана, в маленьком селении Мингечаур - они ведут первые изыскательские работы в местах, где скоро начнется строительство грандиозного гидроузла. Цель строительства - оросить водами Куры засушливые степи, дать ток новым нефтяным промыслам, фабрикам, заводам. Письмо переходило из рук в руки, и светлели, загорались улыбками лица бойцов. Вокруг громоздились руины, шел жестокий бой, смерть витала над головами, а народ, как и всегда, думал о жизни, о созидании. Он думало будущем… А чтобы завоевать это будущее, нужно было, не щадя жизни, драться за свою землю. И Мехти сражался с яростью, с ожесточением. Ненависть с особенной силой вспыхнула в его сердце, когда он узнал, что немцы беспощадно бомбят его любимый Ленинград, что Петергоф превращен в развалины, что бомба попала в Эрмитаж. Ленинградцы несокрушимой стеной поднялись на защиту своего города. И Мехти гордился ими, как самыми близкими людьми… В одном из ожесточенных боев часть Мехти попала в окружение. Мехти был тяжело ранен, но продолжал драться. Когда кольцо фашистов стало совсем тесным и Мехти увидел их в пяти шагах от себя, он приставил к груди дуло автомата и нажал на курок… В глазах у него потемнело, и стало тихо-тихо… Очнулся Мехти в незнакомом помещении. Кругом были немцы. Он слышал их четкие шаги, резкие приказания; слышал вопли, стоны людей… Над ним склонилась женщина в черном платке, с бледным, измученным лицом. Она приложила к его ране мокрую тряпку… «Где я?» - спросил он хриплым и каким-то чужим, словно идущим издалека, голосом. «Нельзя… - тихо ответила ему женщина. - Тут нехорошо, тут нельзя… Тут надо тихо…» Она говорила на ломаном русском языке. Позже он узнал, что женщина эта - полька и что они - в концлагере. «Яду… достань мне яду…» - просил Мехти, а она все повторяла: «Нельзя… нельзя… Надо тихо…» Он быстро поправился, и теперь его все чаще водили на допросы. На допросах Мехти заявлял, что после сильного ранения он плохо все помнит. Он прекрасно владел немецким языком, у него было чистое произношение, и фашисты взяли это на примету. Мехти держался с ними свободно, независимо: он презирал смерть и считал, что вновь родиться для такой жизни, как сейчас, в концлагере, - это хуже смерти. И он вел себя вызывающе, хладнокровно смотрел смерти в глаза. Фашистам часто хотелось выпустить в него полный заряд своих пистолетов. А он стоял перед ними спокойно, твердо, с каменным лицом. Тогда немцы резко изменили свое отношение к нему… А потом…

- О чем вы думаете, Сергей Николаевич? - спросил Мехти, подняв голову.

- О Москве… - мечтательно протянул Сергей Николаевич. - Я ходил сейчас по ее улицам… Зашел на телеграф - тот, что на улице Горького, - получить письмо до востребования от Танюши и Петеньки. Он, наверно, уже умеет писать… Раньше он присылал мне только рисунки. Очень забавные…

- А по Манежной не прошлись, Сергей Николаевич? - с оживлением спросил Мехти. - Там ведь Кремль совсем рядом.

- Прошелся, Мехти, и по Красной площади прошелся… И заглянул в твою Третьяковку.

- А площадь Пушкина помните?

- Как же! И Петровку, где всегда столько народу…

- И Садовое кольцо, - сказали вдруг они в один голос и удивленно замолчали… Вся их бескрайная Родина казалась им сейчас обжитым, уютным домом, в котором они жили дружной, тесной семьей. Бесконечно огромным и дорогим был их дом, которому грозила опасность. Сергей Николаевич вздохнул: нет, не до идиллий нынче! И как бы думая вслух, сказал:

- А знаешь, Мехти… Боюсь я, что не совсем верно задумал ты свою картину. Немало еще трудностей на пути твоего солдата.

- Ну и что ж!.. Мой солдат с честью выйдет из испытаний! И увидит перед собой солнце - яркое, ослепительное солнце!

Сергей Николаевич внимательно посмотрел на Мехти. Пылкая, восторженная душа. Как и миллионы людей, ты мечтаешь о мире. Но не так-то просто придет к нам мир…

А Мехти говорил, загораясь все больше и больше:

- Наши уже подходят к границе. Скоро конец войне, скоро наступит мирная жизнь, и светлая, широкая дорога ляжет перед моим солдатом! Так ведь, Сергей Николаевич?

- Конечно, так, Мехти… Впереди - счастье. Но не такое оно легкое и безоблачное, как ты представляешь. - Лицо у полковника стало серьезным, строгим. - Не так все просто, Мехги… Ты видишь сейчас только того врага, который стоит перед тобой. И тебе кажется: уничтожишь его, и все будет хорошо! А ты загляни подальше, Мехти. Ведь искусство - это и есть «глядеть подальше», а?..

Мехти пожал плечами:

- А я и пытаюсь заглянуть вперед. И вижу все не в таком мрачном свете, как вы.

- В мрачном?.. Нет. Я хотел лишь сказать, что не так-то все просто. - И, понизив голос, полковник неожиданно спросил: - А ты знаешь, Мехти, что Карранти расстрелял твоего гостя?..

- Знаю… Но за что?

- За то, что он предложил чуть ли не миллион, если Карранти заведет нас в квадрат 11. Естественно, что начальник штаба обозвал его мерзавцем, и тогда тот, убедившись, что его планы провалились, решил бежать. Он поранил Карранти чем-то твердым. И Карранти пристрелил его. Так мне, по крайней мере, рассказал сам Карранти.

- Он сильно ранен?

- Легко, в лоб. Но попади он чуть ниже, и Карранти лишился бы глаза.

- Я все-таки не понимаю, - после минутного молчания проговорил Мехти. - Почему Карранти понадобилось увести его так далеко?

- Я спросил у него об этом.

- Ну и что?..

- Гость выразил желание осмотреть окрестности штаба, чтобы уточнить место, куда самолеты могут сбрасывать для нас взрывчатку.

- Странно… Ночью - уточнять место для сброса взрывчатки.

- И этот вопрос я ему задал. Он ответил, что ночь сегодня лунная: все видно. А гостю было некогда, он должен был вернуться назад сегодня же ночью…

Наступило молчание.

- А как насчет квадрата 11? - спросил Михайло.

- Ферреро получил от товарища П. срочное сообщение, что немцы собираются послать в квадрат 11 карательную дивизию.

- Значит, Карранти говорит правду?

- Да.

В круглом окне комнаты виднелась луна, - она словно подслушивала их беседу. Но вот ее заволокли тяжелые тучи, и в комнате стало совсем темно.

- Значит, - раздумчиво произнес Мехти, - нам не сбросят взрывчатку? А как же с немецкими эшелонами? Они теперь будут проходить свободно?

- Нет, Мехти. Они не пройдут. Товарищ П. обещал к утру доставить нам взрывчатку.

Сергей Николаевич встал, собираясь уходить.

- Я пойду на операцию с вами, - решительно сказал Мехти.

- Ты будешь отдыхать.

- Боитесь, что испорчу вам дело? - обидчиво усмехнулся Мехти.

- Нет, - просто сказал Сергей Николаевич. - Даже не знаю, как тебе объяснить, но мне очень хочется, чтобы ты оставался здесь.

- Сергей Николаевич, - помедлив, спросил Мехти. - Вы сомневаетесь в Карранти?

- Нет, - твердо ответил полковник. - Человек прислан сюда не откуда-нибудь, а из штаба корпуса.

- Тогда почему мне нужно оставаться здесь?

- Я же сказал, Мехти, что даже не знаю, как тебе объяснить… шестое чувство, что ли.

- Хорошо, останусь, - пожал плечами Мехти.

- Оставайся, - кивнул полковник. - Повторяю, что я не чувствую недоверия к Карранти, но случай с американцем должен быть выяснен до конца. Здесь что-то не так.

- А из-за этого чувства Карранти будет обижен на меня, - ворчливо заметил Мехти. - Он ведь знает, что вы всегда берете меня на крупные операции, и сразу догадается, что я оставлен при нем неспроста.

Мехти на минуту задумался.

- Впрочем… - он многозначительно улыбнулся. - Я буду вести себя очень неискусно, пусть заподозрит, что я присматриваю за ним. Его это взорвет, а взорвавшись, волей-неволей он будет вынужден полностью доказать свою правоту.

Улыбнулся и Сергей Николаевич:

- Забил Михайловский фонтан! Что ж, мысль неплохая, где-то я читал… «При взрыве бывает огонь, а при огне все видно».

- Зато пропадай моя головушка! Карранти на меня год коситься будет.

- Эх, только бы и горя… Но все-таки будь осторожен, Мехти. Нам здесь на любую вещь в восемь глаз смотреть надо. Обдумай несколько решений и принимай лучшее. Я понимаю: твоя нынешняя профессия требует от тебя решений быстрых, подчас молниеносных. Но помни, без опрометчивости! Не ради себя, ради сотен людей, Мехти… А теперь спокойной ночи.

- Спокойной ночи, товарищ полковник. Вернее, удачного утра!

Сергей Николаевич ушел. Мехти погрузился в долгое раздумье: «Да, полковник прав: не так-то все просто. Я привел сероглазого. Тот оказался врагом. И вот он убит, а я должен оставаться при начальнике штаба. Напрасно, наверное… Карранти направлен сюда из корпуса, а там уж выбирали, конечно, кого получше да понадежней… Он опытен, исполнителен, скромен. Полковник, кажется, склонен сгущать краски. Вот и картина моя ему не понравилась… А разве она задумана неверно? Мир устал от войны. Мы все ждем ее конца: и Сергей Николаевич, и Ферреро, и я, и мой солдат… Скоро, скоро солдат возвратится домой - счастливый, радостный, с ясным, спокойным взглядом… Надо будет достать краски… Ребята обещали найти самые лучшие!.. Да, пора приниматься за картину…»

С этими мыслями Мехти уснул.

* * *

Был предрассветный час. Всё вокруг окунулось в густую и вместе с тем какую-то зыбкую голубизну.

Отряд во главе с Сергеем Николаевичем спускался по горному склону. На фоне неба и гор четко вырисовывались длинные темные силуэты людей. Партизаны обмотали обувь кусками войлока, чтобы не поскользнуться. Ночью снег шел вперемежку с дождем, а к утру ударил мороз, и двигаться по льду было очень трудно. Впереди шли проводники. Они предупреждали по цепочке об опасных кручах и поворотах.

В одном из пунктов отряд Сергея Николаевича получил взрывчатку, доставленную туда еще ночью по распоряжению товарища П.

Когда густая голубизна окончательно растаяла и стали видны покрытые снегом горы и слабые, ровные дымки, поднимающиеся к небу из труб далеких деревенских домиков, затерявшихся среди заснеженных сосен, отряд шел уже по равнине. Старики и подростки, которые, на первый взгляд, случайно встречались партизанам в пути, сообщали о том, что дорога свободна.

Рельсы железнодорожного полотна причудливо извивались вокруг гор. По этой дороге должен был пройти немецкий эшелон, доотказа набитый солдатами, офицерами, а также боеприпасами. Немцы знали, что все эти районы контролируются партизанами, и поэтому расписание поездов было составлено так, чтобы проезжать здесь только утром; партизаны действовали обычно под покровом ночи.

Сергей Николаевич разбил свой отряд на несколько групп. Партизаны растянулись далеко по равнине и начали подготовку к взрыву. Не должен остаться целым ни один вагон, хотя состав огромен. Последняя порция взрывчатки была снабжена специальным детонатором, - колесо паровоза, наехав на него, должно вызвать первый сильный взрыв, и взрыв этот передастся «по цепочке» к следующим «порциям» взрывчатки, вплоть до хвостового вагона.

Было морозно. Земля между шпалами не поддавалась лопатам и киркам. Приходилось орудовать ломами. Работа шла медленно. Несмотря на сильный мороз, партизанам было жарко; многие сбросили с себя верхнюю одежду.

Наконец обледеневший слой земли пройден, и работа начала спориться. Настроение у партизан поднялось, послышались шутки.

Среди партизан были люди разных характеров. Одни ворчали, обижались на брошенную по их адресу шутку, другие, более находчивые, отвечали новой шуткой. Смеялись все тихо - так, чтобы не наделать лишнего шума.

Сергей Николаевич шел по полотну, внимательно проверяя ход работы. Он давал короткие указания и только после того, как убеждался, что тут все в порядке, переходил к следующей группе.

До того как пройдет поезд, оставалось минут пятнадцать-двадцать. Надо было уходить, чтобы не попасться на глаза немецким наблюдателям, которые могли заметить партизан с паровоза.

Сергей Николаевич отдал приказ об окончании работы. Партизаны быстро замаскировали снегом разрытую землю, собрали инструменты и скрылись за поворотом дороги. Поднимаясь в гору, они увидели сквозь ветки деревьев бесконечно длинный состав, медленно приближавшийся к своей гибели. Партизаны остановились и залегли в кустах.

Прошло еще несколько секунд…

Взрыв заставил содрогнуться окружавшие горы, и эхо его отдалось в Триесте.

Сергей Николаевич почувствовал, как земля вздрогнула под его ногами.

Вагоны охватило пламя. Оставшиеся в живых немцы повыпрыгивали из вагонов и начали пускать в пространство длинные автоматные очереди. Новые взрывы (загорелись боеприпасы, находившиеся в вагонах) заставили их разбежаться в разные стороны.

Один из растерявшихся солдат скатился вниз по насыпи прямо на притаившуюся во рву Лидию Планичку. Приказа стрелять не было. Планичка отбросила в сторону ружье и, схватив в охапку обезумевшего немца, повалила его на землю. Ненависть, лютая ненависть придавала ей силу. Она прижала солдата к земле, и, как он ни извивался, вырваться из ее сильных и цепких рук ему не удалось.

Наконец полковник, который все это время спокойно выжидал удобную минуту, приказал открыть по немцам огонь.

* * *

Утром Анжелика, зябко кутаясь в теплый клетчатый плед, радушно предложенный ей хозяйкой, у которой она провела ночь, побежала по узкой горной тропинке к домам, расположенным чуть выше. Перепрыгнув через низкий плетень у одноэтажного дома, выкрашенного в темно-зеленый цвет (это делало его незаметным среди сосен), Анжелика направилась к крыльцу и постучала в дверь. Ее впустили в небольшую комнату, отведенную для Васи. Хозяевами дома были словены. Женщина средних лет, впустившая Анжелику, лукаво улыбнулась девушке, так рано поспешившей навестить ее гостя.

Вася еще спал. Анжелика тихо села у его ног. Вася спал спокойно и безмятежно, как ребенок.

«А все-таки он совсем еще мальчик», - подумала Анжелика и, протянув руку, отвела волосы со лба спящего. Руки ее были холодны с мороза. Вася лениво приоткрыл глаза и, увидев смеющуюся Анжелику, сладко потянулся и сел на постели.

- Лентяй, - сказала Анжелика.

- Ну вот еще, - Вася нахмурил выцветшие брови. - Нельзя уж раз в жизни поспать вдоволь.

- Ну, вставай, вставай, Вася.

Вася еще раз потянулся, протер глаза, зевнул и вдруг с детской непосредственностью воскликнул:

- А какой я сон видел, Анжелика!.. Будто брожу я по окраинам Смоленска. Весна. И всюду цветут незабудки, ромашки, колокольчики. Буйно цветут, весело!..

Вошла хозяйка, позвала их пить горячее молоко.

В ее комнате, у маленького окна, на потемневшей от времени скамейке сидел гладко выбритый старик - в нем нетрудно было узнать священника, беседовавшего с Михайло в Триесте. Он вырезал из дерева игрушечного козленка со смешной бородкой. Несколько козлят были уже готовы; старик выстроил их на узком подоконнике. За все время пребывания в этой комнате Анжелики и Васи старик не произнес ни единого слова, - он только бросал на них время от времени короткие взгляды, и на губах у него мелькала еле заметная ласковая и лукавая улыбка.

Анжелика знала, что священник в большом почете среди партизан, что он доставляет им ценные сведения; знала она также, что иногда он бывает не священником, а продавцом деревянных козлят, играющих немаловажную роль при передаче важных сведений партизанам.

Если бы католическим церковникам была известна вся правда о лжесвященнике, они стерли бы его в порошок. Но старик не унывал: в душе он надеялся, что доживет до того дня, когда самого папу со всеми его нунциями и кардиналами повесят за покровительство и помощь фашистским молодчикам.

Поблагодарив хозяйку, Вася и Анжелика вышли во двор. Они решили немного прогуляться и вскоре очутились на узкой горной тропинке. Кругом высились горы, поросшие редкими соснами и елями. На коричневых каменных громадах кое-где клочьями держался снег. Крутые обрывы топорщились колючим кустарником. На склонах гор сиротливо ютились крохотные неплодородные земельные участки… Чуть ниже виднелись села, состоявшие из каменных одноэтажных домов (изредка попадались и двухэтажные). Дома были словно прилеплены друг к другу: они грудились на клочках земли, как нищие, набросившиеся на добычу. Еще ниже начинался небогатый лиственный лес, который был сейчас черным: казалось, пронесся по нему страшный гибельный ураган, ободрал с деревьев листья, обуглил стволы… Где-то, под снегом, журчала вода; местные жители говорили о ней с благоговением: «Наша речка». Люди жили здесь впроголодь; редко можно было увидеть хлеб на столах у крестьян. Да и где ему расти?.. Всюду - камень и камень… Только на равнинах зеленели оливковые рощи, росли каштановые и ореховые деревья. Людей, которые жили там, горцы считали счастливцами: осенью у них бывали чудесные груши, грецкие орехи, каштаны, яблоки, даже апельсины. Совсем-совсем далеко, у самого моря, люди рыбачили и обменивались своей добычей с соседями.

В горах изредка встречалась крошечная церковка или костел, бог весть когда выстроенный в этом краю. Большинство церквей было давным-давно заброшено, а некоторые действовали и сейчас. Небольшой колокол, размером с обыкновенное ведро, звенел однозвучно, надтреснуто.

Неприхотлив, однообразен был здешний пейзаж. Но люди, живущие в горах, - добры и мужественны. Они делились с партизанами последним куском хлеба и делали это с таким видом, словно всего у них вдоволь: и кукурузной муки, и вина, и мяса… Но партизаны редко принимали их дары: кому-кому, а им-то хорошо было известно, что представляют собой эти места…

- Я вот все думал, как же вы тут живете? - задумчиво сказал Вася. - Ни клочка земли, одни скалы.

Анжелика грустно вздохнула:

- Так вот и живем. Представляешь, Вася, сколько надо потратить сил, чтобы разбить здесь садик или развести маленький огород? Приходится издалека в мешках таскать сюда землю. Мой дедушка натаскал три тысячи мешков… Надорвался. А однажды подкатила карета, и дедушке велели убираться на все четыре стороны: австрийский граф решил строить на его участке замок… - Анжелика широким жестом указала на окрестные горы: - Посмотри, везде замки и виллы иноземцев! Природа не дала нам земли, а когда люди хотят исправить ошибку природы, пытаются вырвать у нее землю, - находятся «хозяева», которые жадно накладывают свою лапу на отвоеванные у природы поля.

Она посмотрела на Васю:

- Наверное, у вас много земли, Вася?

- Много! Нет ей ни конца, ни краю, Анжелика!.. И главное: хозяева - мы сами!

Анжелика улыбнулась:

- Ну, ты, во всяком случае, совсем не похож на хозяина!

- А все-таки хозяин!

Вася вздохнул мечтательно:

- Люблю я весной пробежаться по родным полям. Бывало бежишь, а ветер тебе в лицо бьет. Устанешь, упадешь на землю. Лежишь в траве и смотришь на небо. А небо - глубокое, и облака плывут, как льдины по реке в ледоход… И весной пахнет. Жуки жужжат… И вдруг разливается над полем широкая песня, - такая же широкая, как сами поля, такая же глубокая, как небо над ними! Русская песня…

Чудесное лицо было в это время у Васи. Оно действительно казалось красивым, хотя бровей на этом лице почти не было видно, и выступали веснушки, и часто моргали большие голубые глаза в светлых, мохнатых ресницах. И одет был Вася невзрачно: в обыкновенный ватник, а длинная шея была небрежно обмотана изрядно потрепанным темным шерстяным шарфом, расцвеченным мелким белым горошком, который напоминал Васины веснушки. Но лицо Васи было озарено изнутри таким чистым светом, что сейчас немцы едва ли приняли бы Васю за глуповатого, белобрысого немецкого солдатика.

- Вася, - проговорила Анжелика, - ты давно знаком с Мехти?

- Конечно, давно. Уже четыре месяца!

- А у меня такое впечатление, будто вы с детства, росли вместе.

- Мы росли в одной стране.

Анжелика понимающе кивнула. Они медленно поднимались в гору.

- Он азербайджанец?

- Да, из Баку.

Анжелика задумалась. Хватаясь за отвисшие ветки сосен, она в молчании взбиралась все выше; Вася шел следом за ней.

- А какие у них обычаи, Вася?

Вася улыбнулся:

- Судя по Мехти, хорошие.

- Да… - сказала Анжелика. - Он такой смелый… И мне кажется, что у него доброе сердце.

Потом она снова спросила:

- Значит, вы знакомы всего четыре месяца?

- Четыре.

- Вы очень похожи друг на друга, - сказала Анжелика и тут же добавила: - И… не похожи… Похожи потому, что оба добрые, смелые. А не похожи…

Анжелике, видимо, трудно было объяснить, чем же они не похожи, и она замолчала.

Послышался глухой взрыв, а немного спустя - далекая перестрелка.

- Что это? - насторожилась Анжелика.

- Смерть за смерть! - серьезно и тихо произнес Вася.

- Откуда ты знаешь, что это наши?

- Мне Мехти еще вчера говорил, что они собираются взорвать немецкий эшелон. Я просился с ним, но он не взял меня. Сказал «отдохни».

- А Мехти с ними?

- Не знаю. Ты думаешь, с ним может что-нибудь случиться?

Анжелика грустно улыбнулась:

- Я никогда не думаю о таких вещах, Вася. Это может случиться со всеми. Разве каждый из нас, отправляясь на задание, не понимает, что он играет со смертью?.. Скольких хороших людей нет уже среди нас?

- Вот ты какая… - удивленно протянул Вася.

- Да, Вася, и я рада, что стала такой. Знаешь, очень тяжело, когда дорогой тебе человек идет на трудную операцию, а ты сидишь, как на иголках, и твердишь про себя: «Пока еще жив… пока еще жив…»

- И ты больше уж не думаешь так о ком-нибудь… «пока еще жив»?

Анжелика ответила не сразу:

- Я же сказала тебе, что нет.

- Ты славная девушка, Анжелика.

- Ты тоже славный, - тихо сказала Анжелика. И еще тише: - И Мехти славный.

- А чем же мы все-таки не похожи? - спросил Вася.

Анжелика повернулась к Васе и долго всматривалась в него, словно хотела определить, чем не похож он на Мехти.

Сердце Анжелики было переполнено, смутными чувствами. Она сама не знала, почему вдруг сказала, что два этих отважных парня чем-то не похожи друг на друга. Мехти и Вася, Вася и Мехти - эти имена произносились всегда вместе, они воспринимались как единое целое, и вдруг Анжелика разделила их… Что же заставило ее сделать это?

Иногда Анжелика уходила на задание одна: к товарищу П. или еще куда-нибудь. Возвратившись в отряд, она первым долгом искала глазами Мехти, и, когда взгляды их встречались, сердце девушки начинало биться с непривычной для нее взволнованностью. Мехти встречал ее так же, как встречал он всех остальных партизан, возвращавшихся с задания. С Анжеликой Мехти был всегда даже строже, чем с другими… Но ей, казалось, ничего другого и не нужно было: только бы видеть его; видеть, как он беседует с товарищами, как он смеется, даже как он ест. Анжелике думалось, что все должны двигаться, смеяться, есть, шутить так же, как Мехти. Почему? Она боялась задать себе этот вопрос.

Однажды Мехти раздобыл лист хорошей бумаги и подозвал к себе Анжелику.

- Садись вот здесь, на пне, - сказал он, - я тебя нарисую…

- А зачем это? - смущенно спросила Анжелика, и сердце ее беспокойно забилось.

- Не хочешь - я нарисую еще кого-нибудь.

Анжелика опустилась на пень.

- Рисуйте. А потом вы подарите мне этот рисунок?

- Если получится хорошо - подарю!

Мехти устремил на девушку пристальный, изучающий взгляд.

Трудно было выдержать этот взгляд Анжелике. Она впервые в упор смотрела в глаза Мехти, веселые, умные, ласковые; и ей казалось, что она тонет в них… Анжелика отвернулась и рассмеялась.

- Ну, полно, что за ребячество! - сердито буркнул Мехти. А Анжелика и сама не понимала, почему ей стало вдруг смешно. Она долго не могла успокоиться. Наконец ей удалось пересилить себя, и она взглянула на Мехти большими, влажными от смеха и немного испуганными глазами…

- Вот так хорошо! Очень хорошо! - оживился Мехти.

И руки его начали проворно двигаться по бумаге, а глаза - словно спрашивали о чем-то Анжелику; и казалось, Мехти заносил на бумагу ответы, полученные от ее глаз… Вот, кончит он рисовать, и вместо себя она увидит на бумаге много-много вопросов и ответов, от которых ее не раз бросало в жар, и таких ответов, которые она не произнесла бы ни за что в жизни, - только в ее глазах и можно было прочесть их… Какая-то тихая, молчаливая близость установилась между ними. И Анжелике хотелось, чтобы Мехти рисовал ее долго-долго…

Но работа Мехти близилась к концу. Когда он показал Анжелике ее портрет, она поразилась: ну, словно живая!.. И больше всего поразило ее то, что с бумаги смотрела на нее не растерянная и робкая Анжелика, какой была она недавно перед Мехти, а задорная, сильная, отважная!

Мехти нарисовал Анжелику, ходившую вместе с ним на разведку, на опасные операции… Другой Анжелики он в ней, кажется, и не видел! Он выразил в рисунке чувства, которые питали по отношению к ней все партизаны бригады Ферреро. И Анжелике стыдно стало за свой недавний смех, за ту растерянность, которая овладела ею, когда она оказалась лицом к лицу с Мехти. Нужно быть только такой, какой он нарисовал ее…

С Васей Анжелика держалась проще, чем с Мехти. Они дружили, как школьники, у них было много общего… С Васей она чувствовала себя совсем юной, а с Мехти - взрослой. И никак не могла понять: что же лучше?

Да, Мехти и Вася казались ей не похожими друг на друга. Но не потому ли, что она относилась к ним неодинаково?.. Как объяснить все это Васе? И Анжелика не ответила на его вопрос, а только задумчиво покачала головой.

- Не знаю, Вася, не знаю…

Послышались чьи-то шаги, и между соснами показался худенький мальчик. Он еще издали заметил Васю и Анжелику и подбежал к ним.

- Слышали? - восторженно крикнул он, показывая куда-то рукой.

- Янко! - радостно воскликнула Анжелика. - Ты был с ними?

- Нет, я был неподалеку и все видел. Ох, сколько немцев полегло у дороги! А потом я убежал.

- Почему же ты убежал? - спросил Вася.

Янко виновато заморгал и насупился.

- Полковник Сергей не велел мне ходить за ними, - пробормотал он.

- А ты все-таки пошел? - укоризненно сказал Вася. - Малыш, а путаешься в ногах у взрослых…

Янко смерил Васю с ног до головы довольно-таки пренебрежительным взглядом. Он, видимо, не ощущал особенной разницы между собой и Васей.

- Но ведь и тебя они с собой не взяли! - лукаво сказал он.

Вася и Анжелика переглянулись. Анжелика взяла руки Янко в свои и почувствовала, что они холодны, как лед.

- Ну, вот что, - сказала она, - сейчас же беги домой и согрейся,

- Бегу! - отозвался Янко и, задержавшись на секунду, тихо попросил: - Вы только не говорите полковнику, что я ходил за ними.

- А разве они пройдут здесь? - спросила Анжелика.

- Да. Так не говорите ему, ладно? Они будут здесь только через час. Надо ж покружить в лесу, чтобы замести следы.

Когда Янко убежал, Вася сказал Анжелике:

- Этот мальчик знает слишком много для своего возраста!

- Тут у нас теперь все - взрослые…

- Пойдем навстречу отряду, - предложил Вася.

Анжелика согласилась, и они направились в сторону, откуда прибежал Янко.

На самой вершине горы высилась небольшая церквушка. Давно уж, видно, никто не посещал ее. Колокола были сняты.

Чтобы еще издали заметить приближение отряда, Вася и Анжелика поднялись по узким лестницам на колокольню.

Отсюда открывался вид на долину. Множество тропинок перекрещивалось, убегало в горные леса. Трудно было разобраться, куда они ведут! Отряда еще не было видно.

В ожидании его Вася и Анжелика присели, свесив ноги с холодного каменного барьера. Щеки у Анжелики порозовели от мороза; она была сейчас так красива, что Вася не удержался и обнял ее. Анжелика не оттолкнула его, но и не сделала движения навстречу.

- Вася, - сказала она, - расскажи мне, как вы познакомились с Мехти.

Может быть, кто-нибудь на месте Васи и убрал бы свою руку с плеч девушки, сидящей рядом с ним и думающей о другом. Но Вася не видел ничего дурного в том, что она спросила его о Мехти: разве он сам не думал о своем друге?

Васе не раз приходилось рассказывать историю знакомства с Мехти своим сверстникам-партизанам. Он поправил съехавшую набок ушанку и приступил к рассказу.

- Вот как это случилось, Анжелика. Мне было шестнадцать лет, когда немцы угнали меня в Германию.

- Это я знаю, ты мне говорил. Потом ты убежал, тебя снова поймали…

- Да… Пригнали, значит, нас сюда, в Триест…

В Триесте Вася и его товарищи чинили железнодорожное полотно, мосты. Это была единственная работа, которая нравилась Васе: не успевали они починить мост - как он опять взлетал на воздух! Работалось в общем весело… А есть им было нечего. Разве только сердобольные словенки подсунут тайком молоко или лепешку…

Как-то мимо Васи прошла женщина и уронила на землю завернутый в бумагу кусок пирога. Вася позвал ее, но она не оглянулась. Тогда он понял, что она нарочно уронила сверток. Он поднял, развернул его и хотел было поделиться пирогом с соседом, но к нему протянулась чья-то рука и вырвала пирог. Это был немец, надзиратель. А Васе так хотелось есть!.. Вася заметил, что надзиратель спрятал отобранный сверток в свою вещевую сумку, и стал следить за немцем. Тот положил сумку у подножки вагона, а сам вошел внутрь.

Вася неслышно подкрался к вагону, расстегнул сумку и вытащил свой пирог. Но не успел он отойти от вагона, как увидел перед собой другого немца - плечистого, смуглого унтер-офицера. Немец пристально смотрел на юношу. И Вася понял, что он пропал… Теперь его убьют, замучают… Унтер подошел к пареньку и хмуро предложил Васе следовать за ним. Они отошли шагов на пятнадцать от железнодорожного полотна, и унтер обратился к Васе на чистейшем русском языке:

- Как тебя зовут, малыш?

- Вася, - удивленно ответил мальчик.

- У тебя ведь родителей убили немцы? - спросил унтер.

Да, это было так. Но почему унтер напомнил ему об этом? Юноша был сбит с толку. Унтера он видел впервые, а тот говорил с ним так, словно вырос на Смоленщине, по соседству с Васей. Он знал многие подробности о Васе. Вдруг унтер сказал тихо, проникновенно:

- Так как же ты можешь работать на немцев?!

Ох, на это Вася мог бы ему ответить! Он сказал бы, что работает с удовольствием, потому что партизаны тут же взрывают все, построенное Васей и его товарищами, а заодно отправляют на тот свет и немцев. Но Вася молчал и настороженно смотрел на унтера. Странный это был немец. «А может, он все это нарочно? Чтоб я выдал себя?» - подумал Вася и решил ограничиться вопросом:

- Мне можно идти работать?

- Иди! - сухо сказал унтер-офицер.

Вася ушел.

Потом Вася долго размышлял - не готовил ли ему унтер какую-нибудь ловушку и кто знает - может, завтра Васю повесят или расстреляют на глазах у всех, как это часто делают с пленными, когда они открыто протестуют против лагерного режима.

Но на следующий день их снова повели на работу, и снова к Васе подошел унтер. Он незаметно протянул хлеб с маслом. Вася не взял.

- Возьми, Вася, - сказал унтер.

Васе показалось, что голос его дрогнул. Вася смутился, взял хлеб и спрятал в карман.

- Ты не прячь, ты кушай, - ласково сказал унтер. - А то снова отнимут.

Вася стал есть. Унтер внимательно смотрел на него из-под припухших век.

- Вася, а ведь Смоленск освобожден, - тихо проговорил унтер.

Сердце у Васи вновь заколотилось.

- Тебе не хотелось бы попасть домой? - спросил унтер у юноши. И Вася почувствовал в его голосе что-то свое, родное. Нет, унтер не был похож на немца. И все-таки Вася продолжал смотреть на него недоверчиво.

- Ты ешь, Вася, ешь и слушай меня.

Вася кивнул головой.

- Есть у вас хорошие ребята?

И у Васи невольно вырвалось:

- Есть!

Было в этом унтере что-то такое, что заставляло доверять ему. Взгляд и голос какой-то особенный - будто Вася не раз уже слышал его. Движения у унтера спокойные, уверенные, а лицо волевое и тоже какое-то знакомое. Бывают такие лица, которые видишь впервые, а кажется, что ты знаешь этого человека давно. В глазах унтера Вася читал тоску, близкую его тоске. Тоску по Родине. Слова, голос, взгляд унтера заставляли Васю тянуться к нему скорее сердцем, чем разумом… Но форма, которую носил новый знакомый Васи, форма немецкого унтера, настораживала…

И воскликнув: «Есть!», Вася замолчал, решив, что сказал слишком много.

- Ну, хорошо, иди работай, - спокойно произнес унтер.

Вася ушел, встревоженный еще больше, чем прежде.

На третий день унтер появился снова. На этот раз Вася сам подошел к нему, и они отошли далеко в сторону. Унтер-офицер был выше надзирателя по чину, и поэтому никто им не мешал. К тому же, как Вася узнал позже, у унтера был документ, удостоверяющий его принадлежность к немецкой разведке.

- Вася, - сказал он. - Я… - Он еще раз пристально взглянул на Васю и уже твердо продолжал: - Я советский.

- Это был Мехти! - тихо воскликнула Анжелика.

- Да, это был он. И ты не представляешь, Анжелика, как взволновало меня это слово - советский! У меня подкосились колени, я опустился на землю и заплакал. Не помню, чтобы когда-нибудь я так плакал. Слезы лились и лились у меня из глаз…

Унтер назвал Васе свое настоящее имя и попросил, чтобы Вася столковался с другими парнями, на которых можно было положиться. Он хотел помочь им убежать к местным партизанам.

Все, с кем Вася договорился о побеге, до утра не смыкали глаз. Перед каждым из них возникала картина родной земли. Хотелось запеть потихоньку! Но все молчали… Был ноябрь, светало поздно. Они с нетерпением ждали рассвета. Наконец рассвело. Ночью партизанами был взорван виадук через овраг, и лагерников повели туда. Унтер-офицер пришел к виадуку. Они увидели его еще издали. Вот он подошел к надзирателю, вытащил из кармана какую-то бумагу и протянул ему с высокомерным видом. Надзиратель пробежал бумагу глазами, потом повернулся к работающим. Вася понял, что это их список. Надзиратель начал выкликать имена. Среди тех, кого называл надзиратель, были только парни, о которых Вася говорил унтеру. Они бросали работу и подходили к надзирателю. Потом их построили, и надзиратель, скривив тонкие губы, сказал:

- Господин унтер-офицер поведет вас на другую работу. Работать хорошо!

Унтер приказал рабочим следовать за ним. На окраине города он посадил их на трамвайчик фуникулера. Трамвай привез лагерников в Опчину. Унтер-офицер повел их дальше. Всю дорогу он молчал. Молчали и они, иногда бросая друг на друга тревожные, вопросительные взгляды.

Вот унтер-офицер остановился перед девушкой, сидящей на скамеечке у ворот. Девушка, видно, кого-то ожидала и от скуки занималась вязаньем узорчатых шерстяных носков. Она незаметно кивнула унтеру, и он продолжал свой путь. Позже Вася часто встречал таких девушек в окрестных селах и понял, что они сидят и вяжут неспроста. Перед идущими возникла длинная, невысокая ограда. Унтер ввел их во двор. Здесь на краю крутого, глубокого обрыва стоял низкий дом с плоской крышей. Ограда была сложена из больших каменных плит. Чувствовалось, что и ограде и дому уже много лет. Сквозь каменные плиты ограды пробивалась трава. Чернели голые лозы винограда, густо переплетенные друг с другом и образующие над двором высокий естественный навес.

«Наверное, летом здесь очень красиво», - подумал Вася и вдруг похолодел. Он увидел во дворе нескольких вооруженных немцев.

«Западня», - решил Вася. Он готов был вцепиться унтеру в горло. Но унтер позвал кого-то, и из домика вышла к ним старая словенка. Звали ее Марта Кобыль. Она приветливо улыбнулась и, в свою очередь, крикнула кому-то в дом, чтобы гостям принесли вина.

- Можете чувствовать себя свободно, - сказал унтер.

Они расселись на замшелых камнях во дворе. Две девушки вынесли маленький бочонок с вином и раздали им стаканы и чашки. К сидящим подошел унтер-офицер вместе с солдатами. Он поднял свою чашку и сказал:

- Выпьемте, друзья!

Вася поднес чашку к губам и прочел на ней слова, выведенные серебряной краской: «Да здравствует свобода!»

Их снова построили и повели дальше. Наступили сумерки. Впереди была железнодорожная линия, где можно было легко наткнуться на немецкий патруль. Они шли тихо, затаив дыхание, и, наконец, миновали полотно. Путь был длинным… На окраине одного села вдруг послышался резкий окрик:

- Стой!

Унтер-офицер назвал пароль.

- Проходите, товарищ Михайло, - послышалось из темноты.

Они пришли в контролируемый партизанами район. Здесь их накормили. Они были словно очумелые и долго не находили себе места.

Всех их сводили в штаб. И они стали партизанами. С какой радостью пошли они в первый бой! Какая ненависть пылала в их глазах, когда они взрывали бронемашины, танки, железнодорожные пути. Мехти был рядом с Васей, в опасные моменты он загораживал Васю своим телом. Вася обижался. Ему хотелось видеть немцев в лицо. У него было оружие, и он поклялся убить как можно больше фашистов. Он мстил за отца, за мать, за всех истерзанных и измученных советских людей…

Вася замолчал.

- Рассказывай же, Вася, - попросила Анжелика.

О, Вася о многом мог бы еще рассказать. О том, как Мехти казнил в Триесте турка, шпионившего для немцев. О том, как он подал дежурную легковую машину рыжему майору, преспокойно вывез его из города и сдал партизанам и как майор только здесь, у партизан, разобрался, кто сидел за рулем машины и куда его привезли. Мог рассказать Вася и о неудачах Мехти: как ему не удалось пробраться в Орлик и получить инструкции в подпольной явке, а это привело к тому, что сорвался план уничтожения колонны гитлеровских грузовиков; как они оба спутали дорогу, оторвались от отряда и начали, как условились, перестрелку с патрулями, будучи уверенными, что сейчас вступит в бой и весь отряд. А отряд-то находился в это время совсем в другом месте. Едва унесли ноги тогда. Но о прошлых неудачах рассказывать не хотелось.

- Кстати, вот и отряд, - улыбнулся Вася.

Они спрыгнули на площадку колокольни и побежали по узенькой лестнице вниз.

- А где Мехти? - взволнованно спросила Анжелика, первой добежав до Сергея Николаевича.

- Он в штабе. И вы там будете нужны, - чуть задумчиво сказал полковник. И прибавил: - Да, по-моему, будете нужны. Перед тем как вы снова вернетесь в Триест, необходимо кое-что выяснить.

- А разве что-нибудь случилось? - встревожилась Анжелика.

- Придем, узнаем.