ДОМ НА КОСОГОРЕ

28 апреля 1918 года в Уральский Совет явился по вызову екатеринбургский горный инженер и подрядчик Николай Николаевич Ипатьев. Принял его член исполкома Совета комиссар снабжения Петр Лазаревич Войков. Он объявил пришедшему, что в связи с чрезвычайным положением, о котором распространяться сейчас нет возможности, принадлежащий Ипатьеву дом временно реквизируется и поступает в распоряжение Совета. Вся мебель в доме должна остаться на месте. Прочие вещи могут быть убраны. Совет ручается за их сохранность.

Комиссар добавил, что дом должен быть освобожден в течение двадцати четырех часов. Как только минет надобность, он будет возвращен владельцу.

На другой день красноармейцы снесли вещи Ипатьева в кладовую, опечатали и заперли ее, после чего хозяин, получив ключ, удалился. Вечером того же дня вокруг Ипатьевского особняка — он теперь именовался «Домом особого назначения» — и внутри него были расставлены часовые. Внутреннюю охрану несли рабочие завода братьев Злоказовых, внешнюю — рабочие Сысертьского завода. В караульные команды вошло более полусотни человек, отобранных партийными и профсоюзными организациями.

Рабочие двух этих заводов известны были своей революционной боевитостью. Злоказовские еще при Керенском вывезли хозяина за ворота на тачке и взяли завод в свои руки. Здесь и на Сысертьском сформировались первые на Урале отряды Красной гвардии. В дальнейшем многие рабочие этих заводов ушли с Красной Армией на фронт.

Ипатьевский дом — на косогоре, на углу Вознесенского проспекта и Вознесенского переулка. Приземист, но виден издалека. На восточную сторону, к проспекту, дом обращен одним этажом; с тыльной, западной стороны, на откосе, — два этажа. К дому примыкает сад размером в полдесятины. Дальше каретник, конюшня, хозяйственный навес.

Сюда и привезли Романовых — сначала Николая, Александру Федоровну и Марию, потом и остальных.

Вместе с прибывшими вошли в дом председатель Уральского Совета Белобородов, его заместитель Дидковский и член президиума Совета Голощекин. Белобородов остановил группу, попросил внимания и объявил, что, по решению Советского правительства, бывший император Николай Александрович Романов с семьей будет находиться в Екатеринбурге, в этом доме, в ведении Уральского Совета впредь до суда над ним, Романовым.

— Комендантом дома, — продолжал Белобородов, — Уральский Совет назначил Александра Дмитриевича Авдеева — вот он, перед вами. Имеются ли в данную минуту заявления, жалобы или вопросы? Нет… Если впредь будут — обращаться с ними в Совет через посредство коменданта Авдеева или его помощника Украинцева. А теперь граждане Романовы могут располагаться в доме по своему усмотрению, как им покажется удобней. В их распоряжении — бо́льшая часть второго этажа.

Все это происходило утром 30 апреля 1918 года. Официальное же сообщение появилось в печати 10 дней спустя. Оно гласило: «Согласно решению Совета Народных Комиссаров бывший царь Николай Романов и его семья переведены на жительство из Тобольска в Екатеринбург и помещены в отдельном изолированном от внешнего мира помещении» («Уральский рабочий», 9 мая 1918 г.).

Романовы стали размещаться в ипатьевском доме.

Николай с супругой и Мария (позднее вместо Марии — Алексей) заняли угловую комнату с двумя окнами на проспект и двумя в переулок. В соседней комнате, окнами в переулок, поселились потом дочери. Из этой комнаты дверь вела в столовую. Здесь спала Демидова. Еще одна комната, смежная со столовой, разделенная посредине аркой, считалась гостиной (или «залом») здесь спали доктор Боткин и слуга. Повар Харитонов и поваренок Леонид Седнев жили на кухне. «Караул поместился в двух комнатах около столовой. Чтобы идти в ванную и W. С., нужно проходить мимо часового у дверей караульного помещения. Вокруг дома построен очень высокий дощатый забор в двух саженях от окон; там стоит цепь часовых, в садике тоже».

Белобородов и Голощекин уехали. Дидковский и Авдеев прошлись вместе с новыми жильцами по комнатам.

Здесь было не так просторно, как в тобольском губернаторском доме с его восемнадцатью комнатами. На семью в Ипатьевском доме пришлось четыре комнаты, но они были просторны и хорошо меблированы — Ипатьев, разбогатевший на казенных подрядах, жил на широкую ногу.

Николай спокойно разглядывал обстановку дома. Не в пример супругу, Александра Федоровна пребывала в состоянии крайнего возбуждения, что сразу же вызвало инцидент, его некоторые западные авторы излагают, мягко выражаясь, неточно. Дидковский будто бы внезапно выхватил из рук Александры Федоровны ридикюль и стал перебирать его содержимое. Николай при этом будто бы крикнул: «Вы что себе позволяете? До сих пор мы, кажется, имели дело с порядочными людьми!»

А вот как рассказывает о том же Авдеев, при сем присутствовавший.

«…Из Тобольска Романовых увозили в спешке, потому их багаж там не досматривался. Еще до прибытия царской семьи в Екатеринбург президиум Уральского Совета постановил взять под контроль вещи Романовых, что, естественно, вызывалось обстановкой того времени.

Первые чемоданы, доставленные на автомобиле в дом Ипатьева, были внесены бойцами охраны в коридор и там осмотрены в присутствии Авдеева и Марии. Затем Дидковский предложил Александре Федоровне предъявить к осмотру ее дорожный саквояж. Она бурно запротестовала, выражая свое негодование сначала на русском, потом на английском языке. Боткин, уже прибывший к тому времени в дом Ипатьева с вокзала, взял на себя роль переводчика. Он объяснил Авдееву и Дидковскому, что Александра Федоровна считает осмотр вещей издевательством и ставит в пример комиссарам корректное поведение Керенского.

Саквояж, тем не менее, был осмотрен. Дидковский извлек со дна его маленький фотоаппарат и весьма детальный план Екатеринбурга. Александра Федоровна цеплялась за фотоаппарат, крича по-английски что-то столь для нас нелестное, что Боткин перестал даже переводить».

Дидковский пытался образумить Александру Федоровну, напомнив ей, что она здесь находится под арестом и следствием, но она не успокаивалась.

Николай бесстрастно наблюдал всю эту сцену, не проронив ни слова.

После осмотра чемоданы заперли в кладовой, а ключи отдали владельцам вещей…

Как только Дидковский с Авдеевым ушли, Александра Федоровна вынула из сумки химический карандаш и отточенным острием врезала в глянцевитую белую поверхность оконного косяка знак свастики, надписав рядом: «17/30 апреля 1918 года».

Надпись была сделана энергично. Жильяр заметил ее через три месяца, когда вошел в дом вместе с белогвардейскими следователями. Тогда он записал в своем дневнике: «На стене в амбразуре окна комнаты императрицы я сразу же увидел ее любимый знак «Swastika», который она столь часто рисовала… Она изобразила его карандашом и тут же крупными русскими буквами отметила дату 17/30 апреля, день прибытия в дом Ипатьева. Такой же знак, только без числа, был нарисован на обоях стены, на высоте кровати, принадлежавшей, видимо, наследнику».

Марков 2-й, повествуя в эмиграции о своих попытках увезти Романовых, пояснял: «Нашим условным знаком стала свастика… Императрица хорошо знала этот знак и предпочитала его другим…».

Любовь русской императрицы к свастике оживленно комментируется на Западе.

Лондонская «Таймс», рецензируя недавно выпущенный американский двухсерийный фильм «Николай и Александра», назвала Александру Федоровну «фашиствующей Брунгильдой».

Уже знакомый нам Александров главу своей книги, посвященную пребыванию Романовых в Екатеринбурге, так и озаглавил: «Под знаком свастики». Автор отмечает «выявившийся в одном отношении исторический приоритет Александры Федоровны», а именно: «Задолго до того, как крюкообразный крест стал заносчиво выставлять себя напоказ на фасадах третьего рейха, его след прочертила на стене Ипатьевского дома в Екатеринбурге низвергнутая императрица».

…Какие мысли владели бывшей русской императрицей, когда она выводила знак свастики на ипатьевском подоконнике? Быть может, она припоминала свою юность? Дармштадтцы дали ей тогда кличку «пехтфогель» — «незадачливая». И когда Людвиг IV увозил в Россию свою дочь, нареченную в жены Николаю II, то земляки Алисы бежали за коляской до самого вокзала с криками: «Пехтфогель, теперь-то уж не промажь!»; «Пехтфогель, оставь свои неудачи дома!»

Еще в юности, до брака, она признавалась своей подруге фон Дзанков, сопровождавшей ее в поездке по России, в неприязни к «русским, один на другого похожим».

И теперь, в Екатеринбурге, она, видимо, все еще верит, что все изменится, что удача все же придет. Иначе зачем ей было заботиться о том, чтобы в Екатеринбург доставили драгоценности, вывезенные из Александровского дворца и оставленные, ввиду спешного отъезда, в Тобольске.

«24 апреля, — записывает в те дни Жильяр, оставшийся в Тобольске при больном Алексее, — пришло от государыни из Екатеринбурга первое письмо, в котором она извещает нас, что их поселили в комнатах дома Ипатьева, что им тесновато, что они гуляют в садике, что город пыльный… В очень осторожных выражениях она давала нам понять, что надо взять с собой при отъезде из Тобольска все бриллианты, но с большими предосторожностями. Она условно называла ценности лекарствами».

Затем в Тобольск приходит второе письмо, на этот раз от Анны («Нюры», «Нюты») Демидовой, оно адресовано няне Теглевой; в нем даются уже практические указания, «как поступить с драгоценностями», то есть как понадежнее скрыть и доставить их в Екатеринбург, причем теперь они для конспирации называются «вещами Седнева»… «Мы взяли несколько лифчиков из толстого полотна, положили драгоценности в вату и эту вату покрыли двумя лифчиками, а затем сшили вместе, так что драгоценности, покрытые с обеих сторон ватой, оказались зашитыми между двумя лифчиками».

Таким способом в две пары лифчиков вместилось «по 4 с половиной фунта драгоценностей… Один такой надела Татьяна, другой Анастасия… Драгоценности княжон были таким же образом зашиты в двойной лифчик, и его надела Ольга». Изумруды, аметисты, жемчуга зашивали «в шляпы княжон, между подкладкой и бархатом… Из драгоценностей этого рода помню большую нитку жемчуга и брошь с сапфиром и бриллиантами… Отпарывали пуговицы с костюмов, вместо пуговиц вшивали бриллианты, обернув их сначала ватой, а потом черным шелком… Кроме того, под блузки на тело они надели много жемчугов». С каковым многофунтовым грузом, то есть с камнями в лифчиках и с жемчугами на голом теле, и вышли три принцессы из тобольского губернаторского дома, чтобы отправиться к папе и маме за Иртыш.

Драгоценности, накопленные династией Романовых за 300 лет, остались в дворцовых хранилищах в Петрограде и Москве. После Октября 1917 года они были взяты в собственность и под охрану государства. Ныне составляют особые государственные фонды — алмазный и золотой. Часть драгоценностей Романовы при выезде из Царского Села захватили с собой. Относительное их значение было как будто невелико, но абсолютная совокупная стоимость составляла миллионы золотых рублей. Конечная судьба этой доли состояния царя осталась не выясненной до конца. Частично вещи были разворованы в Тобольске приближенными Романовых.

В это время в Тобольске спешно готовилась эвакуация оставшихся там членов семьи Романовых.

С 26 апреля контроль над губернаторским домом переходит в руки Хохрякова. Он ставит во главе охраны (теперь красноармейской) рабочего Родионова, вместе с ним приступает к подготовке выезда оставшихся Романовых (Алексея и его трех сестер). 2 мая уволен Кобылинский. К середине мая Алексей поправился. Открылась весенняя навигация. В погожий майский день Хохряков и Родионов перевозят четверых Романовых на пароходе «Русь» (на нем они приехали сюда осенью прошлого года). Разместились на палубе 26 «свитских» и слуг.

20 мая в 3 часа дня «Русь», охраняемая воинским отрядом, отходит от тобольской пристани; 22 мая в 8 часов утра пришвартовывается в тюменском речном порту. Отсюда пассажиры доставлены с пристани на вокзал и без задержек выезжают далее: Романовы — в классном вагоне, с ними 6 приближенных (включая «дядьку» Нагорного), остальные едут в вагонах товарных. Добился разрешения сопровождать вторую группу и едет в товарном вагоне также Кобылинский, хотя формально он отрешен от дел. Под утро 23 мая поезд (как уже было 30 апреля) останавливается на станции Екатеринбург-111, не доезжая до городского вокзала. Четырех пассажиров на той же пристанционной площадке ждут дрожки. И той же дорогой, спящими улочками и переулками, они доставлены в ипатьевский дом. Позднее прибыл с вокзала багаж.

Через две недели после эвакуации из Тобольска бывшего престолонаследника и его сестер городом овладели белые.

Теперь свита Романовых мало чем напоминает тот ее состав, в каком она выезжала десять месяцев тому назад из Александровского дворца. Одни отсеялись (по «сокращению штатов») еще в Тобольске. Других отделили от семьи в Екатеринбурге, в Дом особого назначения не пустили. Третьих за провокационные выходки отправили прямо в тюрьму. «Дядьку» Нагорного взяли было в ипатьевский дом, но через неделю он был арестован и очутился в тюрьме. Всем отчисленным от службы при семье приказано было незамедлительно покинуть пределы Урала. Исключительную льготу дали врачу Деревенько (лечившему Алексея): ему Уральский Совет разрешил остаться в городе, проживать на частной квартире, в любое время суток входить в ипатьевский дом. Жильяру и Гиббсу приказано было уехать из Екатеринбурга в тот же день, когда они сюда прибыли. Им Родионов в 5 часов пополудни принес на вокзал проездные документы. Объяснив, что в их услугах в России больше не нуждаются, он рекомендовал им, как иностранным подданным, продвигаться подальше на запад, «на свою сторонку». Этого здравого совета они не послушались, от выезда из Екатеринбурга уклонились, остались жить в товарном вагоне на пристанционных путях. Ухитрились пробыть здесь до 3 июня, когда екатеринбургские железнодорожники нашли способ избавиться от них: прицепили вагон к так называемому беженскому поезду, направлявшемуся на восток, и в результате оба 15 июня очутились в Тюмени. Они явились в Тюменский городской Совет с требованием денег и документов на право дальнейшего проезда по России «по свободному выбору», но были арестованы. Пока местные органы советской власти разбирались, как поступить с англичанином и швейцарцем, белые 20 июля захватили Тюмень и извлекли обоих из милицейского карцера. После 25 июля, когда пал и Екатеринбург, Жильяр и Гиббс снова появляются в этом городе, теперь уже как участники белогвардейского следствия по «екатеринбургскому делу». Вместе с ними «неоценимые услуги следствию» оказали всплывшие снова на поверхность Эрсберг, Тутельберг и пресловутая графиня Софья Карловна Буксгевден…

В конечном итоге от всей экспедиционной группы, отправленной из Царского Села Керенским летом семнадцатого года, остались к концу мая 1918 года в ипатьевском особняке: семеро членов семьи Романовых и пятеро обслуживающих (доктор Боткин, лакей Трупп, комнатная девушка Демидова, повар Харитонов, поваренок Леонид Седнев).

Вопреки измышлениям господ Масси, Фрэнклэнда, Хойера и их американских и западногерманских коллег, обращение с Романовыми в ипатьевском доме оставалось неизменно корректным и человечным. Охрана была очень далека от намерения «мучить» и «унижать» их. Романовых в доме Ипатьева не «лишали воды и света»; не «ограничивали 30 минутами прогулки в день»; не «терзали недоеданием»; не «унижали и оскорбляли режимом карцера». Напротив. В комнатах второго этажа поддерживался (насколько это возможно было в тогдашних условиях) элементарный комфорт; расписание дня, чередование занятий было в основном оставлено на усмотрение заключенных; часы для прогулок в саду они выбирали сами; во внутренний распорядок их жизни комендатура, как правило, не вмешивалась. Был у них достаточный врачебный уход: взрослых обслуживал Боткин, Алексея — Деревенько; были нужные лекарства. Красноармейцы, по приказу коменданта, не раз ходили по городу в поисках священника (приводили в дом, например, священника Сторожева, который и устраивал богослужения для заключенных).

«Дом был отвратительно грязен», — пишет Вильтон. Николай в дневнике в первый же день записывает: «Дом хороший, чистый». «Царевны спали на матрацах на полу» (Вильтон). «Прогулки во дворе были ограничены пятью минутами в день… Питьевая вода была рационирована» (Альмединген). «За стол, покрытый грязной клеенкой, их (Романовых. — М. К.) сажали вместе с прислугой и солдатами… Не хватало тарелок, ложек, вилок. Поэтому они пользовались ложками и вилками по очереди. Ели из общей миски деревянными ложками. Караульные подсаживались к столу; грязными пальцами брали из блюда еду, опираясь локтями о стол, толкали царя и царицу… иные стояли за государыней, навалившись на спинку ее стула и задевая ее» (Вильтон). Караульные за столом «курили… плевались, разбрасывали объедки, нарочито говорили при княжнах непристойности, выкрикивали похабные слова, орали революционные песни». «Пища была отвратительной… В этом отношении делалось все, чтобы довести заключенных до отчаяния. Утром — плохой чай без сахара, с черным хлебом, оставшимся со вчерашнего дня. К обеду — очень жидкий суп и котлета, имевшая весьма мало общего с мясом»… И ко всему этому отсутствие столового и постельного белья.

Правды во всем этом — менее крупицы. Владелец дома Ипатьев упрятал в кладовые под сургучные печати свою посуду и белье, почему и недоставало в первые дни ни того, ни другого. Но вскоре все необходимое, включая дополнительные кровати, было доставлено властями в дом. Перечисленные выше «мытарства» Романовых — попросту злостные выдумки. Впрочем, сами сочинители выдумок, забывшись, иногда опровергают себя.

Так, Вильтон признает: «Дом был в полном порядке, с ванной, горячей водой и электрическим освещением».

Другой автор пишет: «Питались они, в общем, неплохо, а временами даже хорошо».

И в самом деле, питание было хорошим, если учесть продовольственные трудности того времени. Из лучшей в городе советской столовой заключенным ежедневно доставлялись обеды (обычно из нескольких блюд: мясные супы, жаркое, котлеты, компоты и т. д.). Прислуге был выдан примус, на котором пищу можно было подогревать (вначале это делал поваренок Седнев, а по приезде из Тобольска со второй группой — повар Харитонов). Когда в мае столовую на несколько дней закрыли, обеды для Романовых доставлялись с кухни екатеринбургской партийной коммуны. Готовила им жена одного ответственного работника (колчаковцы потом усиленно разыскивали ее, а найдя, расстреляли).

Вопреки тому, что утверждает г-н Хойер, комендатура не запрещала закупку дополнительного продовольствия для Романовых на городском рынке (на их собственные средства); допускались неограниченно и «приношения» Романовым из окрестных монастырей. Систематически доставлялись им, в частности, из Ново-Тихвинского женского монастыря масло, сливки, молоко, колбасы, свежие овощи — редиска, огурцы, молодой картофель и т. д. Лживо утверждение Соколова, будто в доме Ипатьева удивлялись, «чем жива бывшая императрица». Она якобы питалась одними макаронами, которые подогревали на сковородке на примусе Седнев или Харитонов.

Монашек с даровыми продуктами караульные не гнали от дома, как изображает Хойер, а зачастую сами передавали им просьбы от заключенных. Например, Авдеев, которого Николай в дневнике называл своим врагом («лупоглазый»), не раз передавал монашкам его просьбу принести табак, в то время остродефицитный, что они и выполняли.

Впрочем, обратимся к записям самого Николая: «Еда была отличная и обильная и поспевала вовремя». «Еда была обильная, как все это время, и поспевала в свое время».

Можно лишь присоединиться к выводу, сделанному одним из уже знакомых нам заокеанских авторов:

«Рискуя повториться, мы должны снова отметить, насколько более благоприятными были эти условия в сравнении с теми, в какие попадали когда-то поборники свободы, заточенные в Шлиссельбург… До самой последней своей минуты Романовы не подвергались дурному обращению».

Конечно, при желании можно было найти повод для капризов. Даже для скандала — это Александра Федоровнa позволяла себе не раз. Ее истерика перед Дидковским с первых минут в Ипатьевском доме — лишь один из таких случаев. Еще эпизод из той же серии. Она заявляет Авдееву и Украинцеву, что слишком мало слуг взяли в дом. Требует, чтобы пустили в дом прибывших с тобольской второй группой. Комендатура отказывает. Как обычно, Александра Федоровна в возбуждении переходит с русского (ломаного) языка на английский, при том «обращается в сторону Боткина, который должен переводить то, что на кричит… Оказавшись между двух огней, доктор повторяет одно: Алекандра Федоровна протестует, она требует к себе председателя областного исполнительного комитета, требует передать (ее протест) в Москву».

Является в качестве представителя Совета П. Л. Войков. Он готов выслушать претензии.

«Рассчитывая, по-видимому, что Войков не знает английского языка, Александра Федоровна при его появлении начала кричать, топать ногами и наступать на доктора Боткина, пятившегося от ее наступления; все ее крики были, конечно, по нашему адресу.

Тогда Войков быстро остановил ее и спокойным тоном попросил доктора Боткина передать бывшей царице, чтобы она не забывала, что она находится под арестом, и была бы в выражениях более корректна, изложила бы коротко сущность жалобы и не задерживала бы его. Он очень занятый человек и не хочет слушать ее истерические крики.

После этого доктор Боткин приступил к изложению ее жалобы. Заключалась ее жалоба в том, чтобы были возвращены все ее слуги и во всяком случае не меньше 30 человек. Если областной исполнительный комитет не удовлетворит ее просьбу, она попросит передать ее жалобу в Москву, В. И. Ленину.

Войков сказал, что слуг им не прибавят, потому что в этом нет надобности. А жалобу, если она желает, он может передать в Москву, — только пусть она изложит в письменной форме. На чем и кончился инцидент».

Иногда Александра Федоровна демонстрирует нечто вроде голодовки встает из-за стола, не притронувшись к еде. Поваренок Леонид Седнев уносит на кухню ее любимые макароны, приготовленные по ее вкусу. Таким образом, она надолго, на полвека вперед, обеспечила своим западным биографам возможность рисовать трагический облик императрицы-великомученицы, которую Россия якобы «сделала козлом отпущения за все свои исторические упущения и неудачи». Но даже и среди сочувствующих Александре Федоровне не все восторгаются ею. «Надо признать, что в те дни ее личных испытаний она мало что обнаружила в себе от русской императрицы. Она своим поведением скорее напоминала супругу прусского генерала, постоянно изводящую окружающих в сознании своего значения».

Дочери Николая выглядели в Ипатьевском доме здоровыми и оживленными, как, впрочем, и их отец. «По виду его, — свидетельствовал бывший комендант, — никак нельзя было сказать, что он арестованный, так непринужденно весело он себя держал… Доктор Боткин говорил, что Николай Александрович вообще никогда не был таким полным, как во время своего екатеринбургского заключения». Да и по другим (включая белоэмигрантские) описаниям, как и на сохранившихся екатеринбургских фотоснимках тех дней, Николай и его дочери меньше всего похожи на больных или изможденных, даже на усталых. «Царь по внешнему виду был спокоен, ежедневно выходил с детьми гулять в сад… Он по виду был здоров и не старел, седых волос у него не было, а супруга его начинала седеть и была худощава. Она в сад не выходила никогда, только на крыльцо. Иногда на крыльце сидела возле сына… Дети же вели себя обыкновенно и улыбались при встречах с караульными. Разговаривать с ними запрещалось. Неоспоримо во всяком случае то, что за время их заключения в ипатьевском доме никакого издевательства над царем и его семейством не делалось и никаких оскорблений и дерзостей не допускалось».

Николай держался непринужденно, просто.

Впрочем, многим из тех, кто его наблюдал в те дни, казалось, что он, прикрываясь напускным простодушием, хитрит, присматривается, прислушивается, хочет уяснить для себя, что вокруг него происходит.

Гуляя по саду, Николай увидел, как Медведев, боец охраны, рвет лопушки и складывает в кисет. Заинтересовался, подошел, стал расспрашивать: «Вы что это делаете, для чего рвете»? Тот ответил: «На курево, нет табака». — «Неужели?» — удивился, отошел что-то бормоча…

Там же, в садике, прогуливаясь, однажды остановил взгляд на вооруженном караульном. Это был сысертьский рабочий Фомин: пиджак, стоптанные полуботинки, замасленная кепка. Николай подошел к нему: «Вот вы под ружьем, вроде как бы солдат, а формы воинской у вас никакой нет. Почему?» (Почти вся охрана в ипатьевском доме ходила в штатском.) Фомин ответил; «Не во что одеться. Провоевали всю одежду, нам ничего не осталось».

Комендант рассказывает:

«…Он спросил меня, кто такие большевики. Я сказал ему, что пять большевиков — депутатов IV Государственной думы были им сосланы в Сибирь, так что он должен знать, что за люди большевики. На что он ответил, что это делали его министры, часто без его ведома.

Тогда я его спросил, как же он не знал, что делали министры, когда 9 января 1905 года расстреливали рабочих перед его дворцом, перед его глазами.

Он обратился ко мне по имени и отчеству и сказал: „Вот вы не поверите, может быть, а я эту историю узнал только уже после подавления восстания питерских рабочих“ (мирное шествие к Зимнему дворцу в пятом году он и в восемнадцатом году все еще называл восстанием. — М. К.).

Я ему ответил, что этому, конечно, не только я — не поверит ни один мальчишка из рабочей семьи».

Вышел он на прогулку по саду с дочерью Марией. У края садика сидят на скамье и наблюдают за ним, покуривая, двое: заместитель коменданта Украинцев, он же начальник караулов, и Воробьев — дежурный член исполкома Совета, он же ответственный редактор газеты «Уральский рабочий» (каждые сутки дежурил по Дому особого назначения кто-нибудь из членов исполкома). Подошел и подсел к ним доктор Боткин.

«…Николай с дочерью быстрым и ровным шагом стали ходить по саду из конца в конец. Ходил он молча, сосредоточенно глядя себе под ноги, изредка перекидываясь словом с дочерью. Зато Боткин приставал ко мне со всякими расспросами…

— Нас всех очень интересует, — сказал Боткин, — как долго нас будут держать в Екатеринбурге.

— Этого я не знаю.

— А от кого это зависит?

— От правительства, конечно… Николай не принимал участия в разговоре, но, не переставая мерять солдатскими шагами дорожку, внимательно к нему прислушивался.

Вдруг он круто повернулся и остановился перед нами.

— Скажите, пожалуйста: Белобородов — еврей?

Пораженный нелепостью и неожиданностью вопроса, я не сразу нашелся, что ответить.

— Он на меня производит впечатление русского, — продолжал Николай.

— Он русский и есть.

— Как же он тогда состоит председателем областного Совета? — недоумевающе протянул бывший царь.

Оказывается, он был убежден, что во главе советских органов стоят только большевики-евреи…

У меня не было никакой охоты читать бывшему царю уроки политической грамоты и разъяснять ему отличие национальной политики советской власти от его собственной, и я не совсем вежливо оборвал разговор.

— Скажите лучше, нет ли у вас каких-либо заявлений или жалоб…»

Дальше идет такой разговор с Воробьевым:

«— Скажите, пожалуйста, каковы сейчас отношения России с Германией?

— Читайте газеты, — сказал я ему, — там все напечатано, что вас интересует.

— Да мы уже две недели никаких газет не видели. Не знаю даже, какие газеты у вас в Екатеринбурге выходят.

— У нас издаются две газеты: партийная — „Уральский рабочий“ и советская — „Известия“.

— Партийная — это что? Что большевики издают?

— Большевики.

— Как бы это устроить, чтобы я мог эту газету получать?

— Очень просто: взять и подписаться на газету. Будете получать ее через коменданта.

— Как же мне подписаться?

— Я редактор этой газеты. Дайте мне денег, и я сам ее для вас выпишу.

Николай деловито осведомился, сколько стоит на месяц „Уральский рабочий“ и тут же в саду вручил мне подписную плату».

В мае чета Романовых отметила дни рождения: Александре Федоровне исполнилось 46 лет, Николаю — 50.

В дневнике своем Николай отметил: «Дожил до 50 лет, даже самому странно. Погода стояла чудная, как на заказ. В 11 1/2 часов батюшка с диаконом отслужили молебен… Днем посидели в саду, греясь на теплом солнышке» (6 (18) мая 1918 года).

А страна тем временем, зажатая в огненном кольце, осаждаемая со всех сторон соединенными силами внутренней и иноземной контрреволюции, вела тяжкую, кровавую борьбу.

Еще минувшей зимой советской власти пришлось на востоке России отразить яростный натиск контрреволюционных банд. Одним из очагов белого движения в этой части страны стало Оренбуржье, откуда вышла дутовщина — вооруженный мятеж кулацких и белоказачьих элементов, организованный офицерами старой армии.

Выступили они с оружием в руках уже через несколько недель после тобеды социалистической революции в Петрограде. В ночь с 14 (27) на 15 (28) ноября 1917 года атаман А. И. Дутов, опираясь на возникший в Оренбурге буржуазно-помещичий «Комитет спасения родины и революции», напал в городе на Военно-революционный комитет и разгромил его, арестовал и бросил в тюрьму членов большевистской фракции областного и городского Советов, объявил всеобщую мобилизацию здешнего казачьего войска для борьбы против советской власти. Поддержанные казахскими и башкирскими буржуазными националистами, дутовцы вскоре перерезали коммуникации между центральными районами России и Сибирью, овладели Верхне-Уральском и Троицком, подступили к Челябинску. Мятеж этот и сам по себе был серьезной угрозой для Советской республики; усугублялась же опасность еще тем, что на юге почти одновременно поднял мятеж другой белогвардейский атаман — А. М. Каледин. Завязались первые крупные сражения гражданской войны, в ходе которых покрыли героической славой свои знамена отряды В. А. Антонова-Овсеенко (декабрь 1917 года, район Харькова), Р. Ф. Сиверса (январь 1918 года, на Дону), П. А. Кобозева (тогда же, на Южном Урале). Под общим началом Кобозева мужественно действовали пролетарские формирования Самары (команующий В. К. Блюхер), Екатеринбура (П. 3. Ермаков), Перми (А. Л. Борчанинов), а также брошенные на подрепление им питерские батальоны рабочих и моряков. Соединенными усилиями этих отрядов и крестьянской бедноты, поднявшейся на борьбу в тылу у белых, первые наступательные операции монархистов на востоке России были сорваны; в ходе же контратак, предпринятых в марте – апреле под командованием В. К. Блюхера, Дутов был измотан, опрокинут и с остатками разбитой конницы бежал в Тургайские степи.

Но дутовская и подобные ей авантюры были лишь частью обширного плана развязывания в России гражданской войны, задуманного врагами Советского государства. Субсидируемые англо-французскими империалистами с одной стороны, кайзеровским оккупационным командованием — с другой, Дутов и Каледин действовали на востоке и юге. Неспокойно было и в других местах.

6 марта 1918 года в Мурманске английский крейсер «Глори» высадил десант; это было началом открытой антантовской интервенции на русском Севере.

12 марта в Харбине объявил о формировании белогвардейского корпуса адмирал А. В. Колчак, в то время член правления КВЖД, к концу года «верховный правитель России».

29 марта владивостокская эсеро-меньшевистская Дума призвала японцев.

5 апреля во Владивостоке с японских кораблей высадился десант морской пехоты под командованием адмирала Като. Началась открытая интервенция на Дальнем Востоке.

Апрель. Подавление пролетарской революции в Финляндии и усиление опасности для Петрограда.

9 апреля. Отрыв буржуазией Закавказья от Советской России.

Середина апреля. Новочеркасский мятеж.

29 апреля. «Гетманщина» на Украине.

Середина мая. «Красновщина» на Дону.

На вторую половину мая приходится дальнейшее обострение обстановки в стране, терзаемой белогвардейскими мятежами и заговорами, одновременной интервенцией двух блоков империалистических держав.

На следующий день после того, как в Екатеринбург прибыла из Тобольска вторая группа Романовых, в Мурманске с американского крейсера «Олимпия» высаживается очередной, на этот раз 10-тысячный десант антантовских войск, пришедших на помощь бывшим царским генералам (24 мая).

Еще через день происходит событие, резко осложнившее общую Военно-политическую обстановку в Советской России вообще, в Сибири и на Урале — в особенности: поднял мятеж чехословацкий легион (25 мая).

Странная то была сила. Сформировался легион (или корпус) в России в годы первой мировой войны из военнопленных чехов и словаков, изъявивших желание сражаться против Габсбургов и Гогенцоллернов, за освобождение своей угнетенной родины. Возглавили корпус бывшие офицеры австро-венгерской армии. Выйти на бой с немцами они не торопились, зато, настроившись враждебно к русской революции, вознамерились вмешаться в ее ход и развитие в пользу реакционных сил, снюхались с белогвардейцами и монархистами, изготовились выступить в подходящий момент на их стороне и вместе с ними. Такой момент, показалось им (и их западным патронам), выдался поздней весной 1918 года.

К этому времени подразделения корпуса общей численностью до 50 тысяч человек вытянулись цепью вдоль железнодорожной магистрали от Пензы до Владивостока. Формально они использовали данное им Советским правительством разрешение на выезд из России в Западную Европу (через Дальний Восток). Но разрешение это было дано выезжающим только как частным лицам, а не как военнослужащим; оружие свое, эвакуируясь, они обязаны были сдать местным органам советской власти. Условие это было нарушено. Легион двинулся на восток как регулярное воинское соединение, вооруженное до зубов, во главе со штабами и под командованием офицеров, к тому же по пути вбирая в свои ряды местных белогвардейцев.

25 мая 1918 года, во исполнение секретной директивы «Русского бюро» чехословацкого Национального совета (органа националистических кругов чешской крупной буржуазии, во главе которого стояли Масарик и Бенеш), части легиона совершают нападение на органы советской власти в Новониколаевске (нынешний Новосибирск) и Мариинске, захватывают контроль над этими, а затем и над другими городами. Вдохновители выступления исходили из расчета, что оно будет поддержано белогвардейскими мятежами в Москве, Ярославле, Рыбинске и других местах. Хотя наметки оказались неточными, тем не менее мятеж окрылил силы контрреволюции в России. Используя поддержку кулачества и белогвардейцев, корпус с исходных рубежей предпринимает серию энергичных атак на города и железнодорожные узлы Урала, Сибири и Поволжья с целью захвата этих районов, свержения в них советской власти, установления здесь контрреволюционной военной диктатуры. В полосе движения корпуса ширится волна кулацких бунтов. С разных сторон стекаются к белочехам бывшие царские офицеры, кулацкие и белоказачьи головорезы, помещичьи и буржуазные сынки. Главари легиона, среди которых все более заметную роль играет бывший военный фельдшер Рудольф Гайда, формируют из этих элементов боевые группы, способствуя таким образом созданию ядра будущей колчаковской армии. В то же время, ободренная диверсией иностранного формирования, волею судеб занесенного в глубину России, активизируется монархическая реакция в других районах страны; выкристаллизовываются разные псевдодемократические группки и клики, каждая из которых претендует на роль ведущей в лагере российской контрреволюции.

В Самаре, захваченной белочехами, образуется эсеровское Правительство членов Учредительного собрания («Комуч») во главе с В. В. Вольским.

В Омске, захваченном белочехами, сформировано Временное Сибирское правительство во главе с П. В. Вологодским.

В Оренбурге создано Войсковое правительство казачьего войска во главе с атаманом А. И. Дутовым.

В Архангельске готовится провозглашение — под британским контролем власти Верховного управления северных областей России во главе с Н. В. Чайковским.

Формируются всевозможные самозванные правительства, директории, дуумвираты и триумвираты на отторгнутых от Советского государства землях на Украине, в Грузии, Азербайджане, Донской и Закаспийской областях. Как правило, это кучки проходимцев, подкармливаемые казначействами и интендантствами двух западных милитаристских блоков.

Напор всей нечисти, собравшейся по зову кайзера и Антанты, переход в наступление иностранных дивизий и следующих за ними белых банд должна была сдержать молодая, еще не окрепшая как следует Красная Армия. Опытному врагу призваны были противостоять малочисленные, лишь вчера укомплектованные, слабо вооруженные воинские части, а также разрозненные партизанские отряды.

Серьезного боевого опыта защитники советской власти на Урале еще не имели; обучены были недостаточно; элементарными воинскими навыками овладевали в ходе борьбы. Тем не менее они преградили путь противнику, нанесли ему ряд сильных контрударов, на решающих направлениях вынудили его остановиться. По призыву Уральского и Западно-Сибирского комитетов партии тысячи коммунистов встали под ружье, пошли в первых рядах бойцов, вдохновляя их на борьбу против наемных банд международного империализма.

Екатеринбургский комитет партии 14 июня объявил мобилизованными всех коммунистов. В те дни влились в ряды вооруженных защитников революции почти две трети состава уральской областной партийной организации. Ушли на фронт почти все рабочие Сысертьского, Нижне-Тагильского, Алапаевского и других заводов.

Угроза Уралу обозначилась на второй день мятежа белочехов, 26 мая, когда они захватили Челябинск. Оседлав железнодорожную магистраль в этом узловом пункте, они двинулись в трех направлениях: на восток — к Омску, Кургану, на соединение с сибирской группой легиона; на запад — к Златоусту, на прорыв к своим частям, выступившим в Поволжье; на север — в направлении Кыштым – Екатеринбург. К последнему пункту Гайда и собравшаяся вокруг него белогвардейская свора рвались с особой яростью: они знали, что здесь в ипатьевском доме, с конца апреля находятся под стражей Романовы.

Однако уже в первых боях на екатеринбургском направлении, в частности в сражении с белочехами и казаками, завязавшемся 28 мая у станции Аргаяш, красноармейцы и рабочие показали свою решимость сорвать эти замыслы контрреволюции. Положение ухудшилось, когда противник захватил Кыштым, очутившись в 130 верстах от Екатеринбурга, а с падением Златоуста двинулся по соединительной железнодорожной линии на Пермскую магистраль, рассчитывая обойти Екатеринбург и отрезать его от центра страны, лишив связи с Москвой и Петроградом.

Отражая эту угрозу, подлинный героизм проявили отряды, присланные в помощь Красной Армии ближними рабочими районами. В те дни атаки белых на екатеринбургском направлении удалось отбить. У Аргаяша они были отброшены, на других участках Уральского фронта долго топтались на месте.

В течение июня и первой половины июля защитники Урала ведут тяжелые бои, удерживая свои позиции под натиском превосходящих сил врага. Его усиленно снабжают правительства и военные миссии Антанты, складывается все более ощутимый его перевес в численности и вооружении. Под давлением белочехов с запада и востока и белоказачьих частей полковника Анненкова со стороны Славгорода пал Омск. Примерно в то же время легионерам с помощью эсеров и белогвардейцев удалось прорваться в Самару. 3 июля Дутов вторично захватил Оренбург. 8 июля интервенты захватывают Уфу.

Вся железнодорожная магистраль от Самары до Иркутска и прилегающие к ней районы подпали под жестокую власть белых. Повсюду в этой зоне совершаются аресты и казни коммунистов, советских работников, активистов из рабочих и деревенской бедноты. Пали Пенза, Сызрань, Симбирск, Томск. С соединением челябинской, сибирской и поволжской групп легиона снова возросла наступательная активность белогвардейщины в направлении на Екатеринбург. К середине июля 1918 года этот город представлял собой последнюю на Урале крупную преграду на пути сил контрреволюции, разлившейся черным пятном до Иркутска, а местами и до Владивостока.

С дальних и близких расстояний палящее дыхание войны доносится до дома Ипатьева. Эхо канонады вибрирует в его дощатых заборах. Обитатели верхнего этажа жадно вслушиваются в отдаленный гул.

Но пристально приглядываются и уральцы: что происходит в ипатьевском доме?

Перед рабочими мартеновского цеха Верх-Исетского завода выступил с беседой о текущем моменте П. Л. Войков. Посыпались записки с вопросами.

«— Скажите, — читает он одну из записок, — почему бывший царь находится в роскошном особняке, а не в тюрьме?

— Причин много. Главная из них — гуманность советской власти.

— Куда делись царские бриллианты?

— Бриллианты изъяты комиссией Уральского Совета по акту, запечатаны и сданы на хранение до особого распоряжения.

— Что за выстрелы раздавались на этих днях во дворе дома, в котором проживает царская семья?

— Это были два предупредительных выстрела охраны, заметившей подачу сигналов из окна спальни бывшего царя».

Эвакуируя Романовых из Тобольска, советская власть считала, что перемещает их в тыл, за пределы досягаемости белых. В ходе внутренней войны, навязанной народу белыми, тыл стал фронтом. Те, кто жаждал заполучить царскую семью, чтобы использовать ее в своих целях, распространили и на Урал фронт боев и тем самым вновь поставили в порядок дня вопрос о ее судьбе. Романовы под стражей передвигались с востока на запад, из Сибири на Урал, а их «рыцари-освободители» катили вслед за ними свой вал террора, заговоров и массовых убийств во имя спасения царской семьи, навлекая на нее погибель. Такую связь причин и следствий не может сегодня, отрицать и западная антикоммунистическая пресса. «Удары, в те месяцы нанесенные белыми красным, роковым образом сказались на дальнейшей судьбе заключенных». Точнее: «Американцы и англичане высадились в Мурманске. На юге старые генералы формировали белую добровольческую армию. В Сибири чешский легион численностью в десятки тысяч солдат захватил Омск и двигался к Екатеринбургу. Давление этих сил и толкнуло большевиков на крайние меры, направленные против возможности монархической реставрации».

Констатация, заслуживающая высокой оценки, если учесть, сколь редко шпрингеровская публицистика балует свою аудиторию хотя бы относительной близостью к истине. Впрочем, расщедрившись на такое признание, не заметил шпрингеровский автор в событиях восемнадцатого года одной, так сказать, мелочишки: кайзеровской оккупации значительной части территории России, а также происков вильгельмовской шпионско-диверсионной службы, которая ухитрилась запустить свои щупальца сначала в тобольский губернаторский дом, а потом и в екатеринбургский особняк Ипатьева.

Как бы то ни было, на угрозу прорыва белых в Екатеринбург уральские рабочие реагировали просто и понятно — по законам революционной логики. Именно потому, что белые стремились во что бы то ни стало захватить бывшего царя, уральские рабочие решили ни под каким видом его не отдавать. Из этой канвы событий восемнадцатого года тогдашний дом Ипатьева вырвать нельзя. В глубине времени он стоит, озаряемый слепящими сполохами невиданного пожара, багровый от надвигавшегося на него столба огня. За приземистым особнячком на косогоре разливается гигантское, на полнеба, зарево войны, охватившей Россию от края до края. Залетали и падали искры и за двойной дощатый забор, за которым находились, ожидая вызволения, бывшие император и императрица.

Бегство на Запад — вот то единственное, на что могли надеяться и надеялись Романовы.

Как раз на екатеринбургский период заключения Романовых приходятся наиболее яростные попытки их освобождения, предпринятые и внутренними, и зарубежными контрреволюционными силами.

Неверны утверждения некоторых современных американских авторов, будто ко времени перемещения Романовых в дом Ипатьева они политически окончательно «обесценились», никому уже не нужны были, ни для кого никакого интереса не представляли и что разуверились в возможности возвращения их к власти даже крайние правые, сами монархисты.

В действительности угроза была весьма серьезна. Белыми формированиями и на Юге, и на Севере командовали царские генералы; белое движение возглавляли недавние сановники и царедворцы, открыто прокламировавшие как свою цель возвращение царя.

Не имело решающего значения то, что Николай II стал одиозной фигурой. Бывало в истории, что самая неблаговидная репутация не мешала свергнутому тирану вернуться в обозе контрреволюции и вновь вскарабкаться на трон. Муссировались в белом стане имена и других кандидатов на престол, в особенности Алексея, который в этом смысле представлял наибольшую потенциальную опасность, большую даже, чем Николай. Александров пишет, что в Екатеринбурге Александрой Федоровной владела «страстная мечта», «всепоглощающая надежда»: доставить сына Алексея в какое-либо безопасное укрытие и выждать момент, когда его можно будет провозгласить царем, она же, его мать, станет при нем регентшей. И тот же автор: «Немцы хотели: даже если Николая им не удастся спасти и он будет расстрелян, все равно — надо заполучить царскую семью, то есть Александру Федоровну с Алексеем; сын раньше или позже будет провозглашен царем, а его мать станет при нем регентом — ведь вынашивались же ею еще до 1917 года в Петрограде планы захвата власти и повторения карьеры Екатерины Второй».

Несомненно, этим расчетом и были в какой-то степени продиктованы практические действия кайзеровского правительства в пользу Романовых летом 1918 года. Имперский Берлин пытался использовать покушение левых эсеров на посла Мирбаха, чтобы оказать давление на Советское правительство в вопросе о царской семье.

Выдвинув после 6 июля провокационное требование о допуске в Москву подразделения кайзеровских войск (якобы для охраны своего посольства), Берлин затем заявил о готовности снять это требование в обмен на разрешение царской семье выехать в Германию.

Советское правительство не дало втянуть себя в этот торг. Оно отклонило как требование о допуске в Москву германского батальона, так и домогательства в пользу царской семьи — вмешательство во внутреннее дело Советской России.

А какая цель преследовалась германским вмешательством — это довольно откровенно, чтобы не сказать цинично, разъясняют в наше время шпрингеровские комментаторы и их заокеанские коллеги. В Екатеринбурге Николай и Александра надеялись, что Германия вернет им трон и власть; вместе со своими спутниками они прикидывали, куда и когда их повезут из Екатеринбурга; конкретно рассматривались с Долгоруковым и Татищевым возможные маршруты эвакуации: на Дон — к Краснову, в Киев — к Скоропадскому, в Прибалтику — к фон дер Гольцу. Под вильгельмовским прикрытием, считали Романовы, они еще могут попасть в Зимний или в Кремль. Удалось же когда-то Бурбонам вернуться в Тюильри, почему бы, считали Романовы, и им не добраться до своих дворцов в обозах интервенционистских и белых армий? Их переписка тех дней, записи в дневниках периода пребывания в доме Ипатьева пронизаны убеждением, что «все это кончится», «раньше или позже кончится». Об этой их уверенности говорит уже сам по себе тот факт, что дневники они вели вплоть до последнего момента, хранили их и не уничтожали.

Последний дневник Николая II, хранящийся в ЦГАОР в Москве, содержит на титульном листе надпись: «Начат в Тобольске». Заполнены в тетради 149 страниц. Первая запись сделана 18 сентября 1917 года, последняя — 30 июня 1918 года. На тобольский период приходится 92 страницы, на екатеринбургский — 57.

Тетрадь нашли красноармейцы утром 17 июля 1918 года, во время уборки опустевших комнат на втором этаже дома Ипатьева. Она вывалилась из-под подушки. Накануне поздно вечером, когда Николай по предложению коменданта в последний раз (в одиннадцатом часу вечера 16 июля) поднялся со своей постели, чтобы спуститься за ним в полуподвал.

Может показаться странным, что Николай вел этот дневник почти до последнего момента своей жизни и не постарался вовремя сжечь его. По мнению М. Н. Покровского, объяснить это можно лишь тем, что до последней минуты Романовы гораздо больше верили в конец революции, нежели думали о близости их собственного конца.

Проромановский шантаж вокруг убийства Мирбаха был не первой и не единственной попыткой такого рода.

Например, в последних числах мая 1918 года, спустя несколько дней после начала чехословацкого мятежа, кайзеровский министр иностранных дел Рихард фон Кюльман вызвал к себе на Вильгельмштрассе советского посла А. А. Иоффе и заявил ему: германское правительство опасается, что восставший легион, которым командуют Гайда и Сыровы, захватит Николая II и «злоупотребит» его персоной в пользу военно-политических целей Антанты. То есть: вместо того чтобы очутиться в зоне германского контроля и оказать влияние на будущее русско-германских отношений в соответствии с пожеланиями и интересами рейха, бывший царь может оказаться провозглашенным верховным главнокомандующим белых армий и в этом качестве поможет им восстановить на Востоке антигерманский фронт, в тот самый момент, когда «кайзеровская армия готовится к последнему решающему удару по западным союзникам в Шампани». Германское правительство предупреждает: если советские власти не предотвратят такого поворота событий, оно двинет свои вооруженные силы на Оршу и Псков с последующей целью осадить и взять Москву. На ближайшей же стадии оно перейдет к методу прямой поддержки контролирующего Донскую область атамана Краснова и откроет ему путь на Волгу, в глубь страны.

Параллельно в Москве с подтверждением ультиматума Кюльмана выступил перед Советским правительством германский военный атташе. Он со своей стороны заявил, что «в случае неблагоприятного для Германии оборота событий вокруг Екатеринбурга» главное командование германских оккупационных войск на Украине и в районе Ростова-на-Дону двинет свои силы в направлении на Царицын, чтобы утвердиться «на обоих берегах великой реки»; как подчеркнул в своем заявлении атташе, «генералы Людендорф и Гофман исполнены решимости не допустить, чего бы это им ни стоило, чтобы в канун решающего наступления Германии на Западе ей были подрезаны поджилки на Востоке». Не исключается, в случае необходимости, расторжение Брестского мирного договора с последующим германским наступлением на Москву и Петроград. Посему: кардинальным решением проблемы была бы передача Николая II и его семьи в расположение германских войск, что в корне исключило бы недоразумения и дискуссии на эту тему.

Советская сторона отклонила этот ультиматум. Едва это было сделано, как с германской стороны последовал новый шаг.

Из Дармштадта позвонил в советское посольство в Берлине брат бывшей царицы Эрнст Людвиг Гессенский (Эрни) и сказал послу: он, Эрнст Людвиг, предлагает России свои добрые услуги как посредник в назревающем конфликте между Берлином и Москвой. Услуги такие: «а) он берется предотвратить германское наступление в Россию и неминуемую в таком случае, по его мнению, оккупацию всей страны; б) он берется добиться от имперского правительства сокращения или, может быть, даже аннулирования возложенной брестским трактатом на Советскую Россию военной контрибуции в сумме 300 миллионов золотых рублей. Цена обеих услуг: освобождение и отправка в Германию царской семьи. Вступит ли советская сторона в это обсуждение?»

Одновременно в летние дни 1918 года все более явственно проступают признаки заинтересованности в судьбе Романовых и со стороны некоторых кругов по ту сторону Атлантики. Об этом откровенно повествует Александров.

Как уже было сказано, сигнал к мятежу в мае 1918 года дали командованию чехословацкого легиона те круги чешской крупной буржуазии, интересы которой представляли в передних антантовской верхушки Масарик и Бенеш. Фактически, признает американский автор, «авантюру на Волге» финансировали, наряду с англо-французскими источниками, также заокеанские — в первую очередь нью-йоркский «Нэйшнл сити бэнк» (оплата поставок легиону оружия, боеприпасов, средств связи, машин и амуниции). «Брокером», то есть маклером между этим банком и легионом, «выступал Томаш Масарик — профессор, как раз в то время готовившийся въехать в ореоле освободителя в пражские Градчаны». Он-то «и был тем человеком, который, с одной стороны, осуществлял дистанционное управление чехословацким легионом в России, а с другой стороны — обещал союзникам освободить и передать им бывшего царя». За Гайдой, таким образом, стоял Масарик; за Масариком — «Нэйшнл сити бэнк»; за этим банком сбежавшие оружие тогдашние концерны «Ремингтон армс» и «Метэллик картридж юнион»; за этими военно-промышленными корпорациями — вся американская монополистическая олигархия, израсходовавшая миллионы долларов на пулеметы и другое оружие для белочехов и белогвардейцев — «в обмен на обещанное освобождение царя».

Правда, предприятие не окупилось. Банды Гайды и Дутова не оправдали вложенные в них манхэттенскими финансистами миллионы. Уже в те дни, пишет американский автор, «мало кто питал иллюзии насчет того, что Николаю II удастся получить место для своей могилы рядом со своими предшественниками по трону в соборе Петропавловской крепости». И все же факт таков, что Романовых пытались спасти одновременно два бopoвшихся между собой блока каждый в своих интересах; природа же их интересов была одна: и Вильгельму II и крайне правым антантовским кругам восстановленная в России монархия представлялась как орудие дальнейшего подчинения и закабаления страны, раздела ее на сферы влияния или даже (в кайзеровском варианте) территориального расчленения.

Все же можно сказать: кайзеровское правительство заступалось за Романовых несколько усерднее, чем его антантовские соперники. Оно бросило для натиска в этом направлении лучшие кадры своей дипломатии и шпионско-диверсионной службы.

Насколько уверены были кайзеровские власти в действенности давления и шантажа, видно из того, что Мирбах, адресуя Советскому правительству угрожающие демарши, параллельно завязывает торг с русским монархическим подпольем: как будут использованы Романовы, перед которыми вот-вот распахнется выход из Ипатьевского особняка.

По инициативе и «в ответ на призыв графа Мирбаха» в мае 1918 года в Москве собирается в глубоком подполье съезд представителей всех антисоветских партий, где официальные уполномоченные кайзеровской Германии поставили на обсуждение уже известные предложения о восстановлении в России монархии Романовых … Предполагалось сначала восстановить Николая II, потом вторично провозгласить его отречение, поскольку первое (март 1917 года) считалось подмоченным принудительным его характером, «после чего возвести на престоле наследника». Выявилось на съезде расхождение между двумя основным группами: Союзом возрождения и Национальным центром. По объяснению цитируемого автора, «обе эти группы допускали русскую монархию, но со следующим различием: консерваторы готовились принять ее из немецких рук, радикалы отказывались от всякого „подарка“ из Берлина. Кандидатом германским был юный Алексей — немцам казалось, что он будет более податлив их влиянию; радикалы же предпочитали Михаила Александровича, как преемника, который в 1917 году был уже однажды признан псковским актом отречения». К окончательному соглашению на съезде не пришли, решили «еще немного подождать, когда раскроются двери ипатьевского дома». Но двери не раскрывались, Мирбах был убит, а через 10 дней «отпала и вся проблема в целом, поскольку навсегда исчезли персоны, вокруг которых вращался этот спор».

До того же, как «отпала вся проблема в целом», наращивают свои успехи не только Мирбах и его советник Ритцлер в Москве, но и главнокомандующий оккупационными войсками генерал Эйхгорн и гетман Скоропадский в Киеве.

Едва бывший царский генерал П. П. Скоропадский взял из рук оккупантов (29 апреля 1918 года) гетманскую булаву, как обратил в первую очередь свой взор на дом Ипатьева в Екатеринбурге.

«Он специально поехал к императору Вильгельму в Берлин просить о более настойчивом вмешательстве в этот вопрос… — писал нацистский автор в 1942 году. — Он сделал все возможное для уточнения с германским правительством проблемы размещения в рейхе царской семьи. По его настоянию, генерал Эйхгорн и граф Мирбах переслали царю в Екатеринбург официальное тайное приглашение германского правительства о переезде в рейх, в то же время они добивались от Советского правительства, чтобы оно разрешило царской семье такой выезд».

Разрешения нет. Угрозой его не получить. О военном вмешательстве говорить пока трудно. Может быть, прибегнуть к диверсии? Такую мысль подает кайзеровским оккупантам в Киеве добравшаяся сюда троица: генерал Мосолов, князь Кочубей и принц Лейхтенбергский. В то время их «единственной целью было спасти царя и его семью, заключенных в Екатеринбурге», на каковой предмет они и «вступили в сношения с германскими властями». Поскольку принц Лейхтенбергский приходится кузеном баварскому кронпринцу, ему открыт «свободный доступ к главнокомандующему генералу Эйхгорну и начальнику его штаба генералу Гренеру». Трое просят: помогите вызволить из Ипатьевского дома узников. «Немцы оказались очень предупредительными. Они открыли нам кредиты, пообещали предоставить в наше распоряжение пулеметы, ружья и автомобили».

Составляется вместе с кайзеровскими властями план: направить вооруженные пароходы вверх по Волге и Каме, образовать базу верстах в 60 от Екатеринбурга, а затем пробраться к городу и сильно вооруженным отрядом напасть нa ипатьевский дом. «Мы послали в Екатеринбург разведчиков… Они должны были войти в сношения с немецкими эмиссарами, тайно пребывавшими в городе, содействием которых необходимо было заручиться…» После чего «я написал императору Вильгельму письмо, которое передал графу Альвенслебену, причисленному к особе гетмана… В этом письме я просил германского императора заверить государя, что ему и его семье будет дан свободный пропуск и оказан достойный прием… что он во всяком случае не будет считаться военнопленным Германии…»

Пока собирали оружие и людей, пока Альвенслебен консультировался с кайзером, а затем советовался с Альвенслебеном германский представитель при гетмане граф Мумм, и здесь вопрос отпал: пришла в Киев весть, что дом Ипатьева пуст и посты вокруг него сняты.

После того, как в Киев пришла весть о конце Николая II, в Софийском соборе состоялась торжественная панихида по нем, организованная П. П. Скоропадским и главным командованием кайзеровских оккупационных войск. По требованию Эйхгорна церемонию провел митрополит Антоний Волынский. Несколько позднее «торжественно-траурный вечер памяти государя» устроили там же, в Киеве, Скоропадский и специально прибывший для этого с Дона атаман П. H. Краснов.

Еще в конце апреля 1918 года екатеринбургские условия охраны Романовых казались настолько надежнее тобольских, что не могло тут быть и сравнения.

Но уже через месяц, под влиянием событий, эта разница почти сходит на нет. А вскоре дело обернулось так, что из Екатеринбурга Романовым даже легче было бы ускользнуть, чем из Тобольска. Там в случае бегства им надо было бы преодолеть тысячи верст; тут же по отличным и густо разветвленным путям им до белочехов и дутовцев рукой подать.

Один из цитируемых здесь авторов повествует: не столь давно он встретил в Каннах бывшего белого офицера Соколова, ныне владельца ресторана в том же городе. Весной и летом 1918 года этот человек в составе обширного круга заговорщиков участвовал в подготовке освобождения царской семьи из дома Ипатьева. Сегодня бывший лейтенант Соколов отчетливо вспоминает, как включились активно в эту операцию люди Текинской («дикой») дивизии, участвовавшей в свое время в корниловском мятеже. После подавления мятежа главари его (Корнилов, Алексеев, Деникин, Лукомский и другие) угодили в Быховскую тюрьму, туда же попали, сложив оружие, многие текинцы. В феврале 1918 года уцелевшие в Быхове подразделения «дикой» дивизии снова восстали, теперь уже против советской власти, освободили из камер монархически настроенных генералов и офицеров и под их командованием прорвались на Дон и Кубань.

И вот теперь Соколов признался своему собеседнику, что весной и летом 1918 года текинцы по тайному приказу Деникина и Алексеева рассеялись по Уралу, притаились в екатеринбургских предместьях, стягивая на подступах к дому Ипатьева невидимый пояс осады. То были отчаянные, от ненависти потерявшие голову люди, «и если они не совершили тогда нападения на особняк, то не в последнюю очередь потому, что, условившись с ними об одновременном совместном ударе, чехи в первой половине июля замедлили штурм Екатеринбурга».

Несколько ранее, 10 июня, группа белых офицеров под командованием капитана Ростовцева и есаула Мамкина пыталась прорваться из предместий в город, намереваясь освободить и увезти царскую семью из заключения. Рабочему конному отряду во главе с П. 3. Ермаковым удалось эту банду перехватить и уничтожить.

Прежде чем покинуть наконец город, чего настойчиво требовали от них местные власти, Жильяр и Гиббс (как рассказывает теперь тот же бывший лейтенант Соколов) неоднократно звонили британскому консулу в Екатеринбурге Томасу Рестону, спрашивали у него советов и указаний, просили его принять какие-либо меры защиты и спасения царской семьи. К тому времени Рестон изрядно набил руку на шпионско-диверсионных махинациях в глубине России, одновременно обслуживая несколько постоянных господ и заказчиков: с одной стороны — посла Бьюкенена, бывшего его непосредственным шефом; с другой главу британской военной миссии в России генерала Альфреда Нокса, как прежде его коллегу в сходной функции Сэмюэля Хора; с третьей — лондонский центр Интеллидженс сервис. Будучи по натуре в общем и целом оптимистом, британский резидент на Урале — по нынешнему утверждению американского автора — в общении с Гиббсом и Жильяром якобы проявил определенный «пессимизм». Он будто бы выразил мнение, что «в данной обстановке иностранное вмешательство только повредило бы узникам Ипатьевского дома» «перед лицом наличных сил Красной гвардии попытка царской семьи бежать была бы безумием это-то и навлекло бы на нее наибольшую опасность».

Утверждение сомнительное: вся деятельность Рестона на востоке России была сплошным и наглым вмешательством в русские дела; «пессимизм» же Рестона не только не побудил его оказать сдерживающее влияние на подпольные банды головорезов, готовивших рабочему населению города ночь длинных ножей, напротив, Рестон обеспечивал их оружием, форсировал их боевую подготовку, требовал от них дисциплины и повиновения, координировал их взаимодействие. Последнее обстоятельство особенно существенно, если учесть разномастность сколоченных просвещенным дипломатом вооруженных банд. Дело в том, что группы этих «шуанов русской контрреволюции», численность которых американский автор оценивает в 5 тысяч человек, были в то время рассредоточены по нескольким городам: в Казани, Симбирске, Перми, Алапаевске и Екатеринбурге. В частности, одной из таких групп, участвовавших в заговоре и повиновавшихся консулу Рестону, был сербский батальон под командованием майора Благотича, он охранял в Казани русский золотой запас, еще в 1915 году вывезенный сюда из Петрограда. 6 июля 1918 года в Симбирске, в гостинице «Троице-Спасская», открывается инспирированное Рестоном военное совещание, посвященное вопросу о мерах к освобождению царской семьи.

Председательствует на совещании полковник Каппель (тот самый, который позднее возглавит колчаковские соединения в Сибири). Присутствуют среди прочих: бывший думец, видный белогвардейский политикан Фортунатов; кадетский деятель инженер Лебедев; руководитель оперативного отдела подпольной организации капитан Степанов. Решение, единогласно принятое совещанием, гласит:

«Ночью штурмовать дом Ипатьева. Внимание красной гвардии отвлечь выступлениями в Перми и в других ближних городах. Выделить особую офицерскую команду, которая уведет семью в тайное убежище; операция сочетается с мощным славянским (то есть белочешским. — М. К.) наступлением, которое желательно назначить примерно на 15 июля». Для уточнения сроков и согласований с командованием легиона «командируется в район Екатеринбурга капитан Степанов».

…Не успел Степанов ступить на екатеринбургский перрон, как был задержан сотрудниками уральской Чека.

Одни подпольные группы чекистами раскрыты и обезврежены; члены других таятся, вглядываясь в пылающий горизонт — они еще верят, что дождутся своего часа. Заговорщиков много: еще весной, устремившись вслед за царской семьей, монархические группы перебазировались из Сибири на Урал, постарались обосноваться поближе к дому Ипатьева. Набежала сюда и многочисленная императорская родня; в том числе группа великих князей, ранее высланных из Петрограда в Вятку: они притаились в городе и подключились к участию в заговорщических кружках, интригуя и подстрекая. Зафиксированы несколько попыток антантовских офицеров проникнуть в ипатьевский дом: в одном случае с подложным «разрешением Москвы», в другом — с подделанным пропуском Уральского Совета, в третьем — со ссылкой на необходимость проконсультировать с бывшим верховным главнокомандующим план союзнических операций лета 1918 года…

Зловещий штрих: в нескольких сотнях шагов от дома особого назначения расположилась часть Академии Генерального штаба, переведенная сюда из Петрограда еще летом 1917 года. Это, по существу, дисциплинированная, хорошо вооруженная, состоящая из опытных офицеров боевая сила, готовая к выступлению в любой момент.

На этом общем фоне внушает тревогу слабость охраны особняка. Ее боевые качества неопределенны. Стража дома — энтузиасты революции, но оружие у них устарелое, обращаются они с ним неумело, многие прежде и винтовку в руках не держали. «Стоят люди у пулемета, а стрелять из него не умеют… Делали мы так: ставили к пулемету пост и тут же принимались его учить, как с этим оружием обращаться».

Июль — в грозах. Уже его начало — в потрясениях. Рабочий Екатеринбург, привыкший к тесной связи и повседневным консультациям с Москвой, вдруг обнаруживает, что связь прервана. Из столицы пришли вести: левыми эсерами Блюмкиным и Андреевым 6 июля в здании германского посольства убит посол Мирбах. 6–7 июля в столице подняли мятеж левые эсеры. В ночь с 9 на 10 июля совершает измену левый эсер М. А. Муравьев, главнокомандующий Восточным фронтом — тем самым фронтом, положение которого прямо влияет на судьбу Екатеринбурга. Из своего штаба в Казани Муравьев с группой приспешников бежит в Симбирск, оттуда «объявляет войну» Германии, и нужна ему эта «антигерманская идея» главным образом для того, чтобы попытаться открыть белочехам фронт. 11 июля белогвардейцы поднимают мятеж в Ярославле. Все это говорит об одном: вражеское полукольцо вокруг Екатеринбурга сужается, грозящий замкнуться пояс осады становится все тесней. Уральскому Совету надо на что-то решиться.

Этот орган власти, конституировавшийся на Уральском 3-м съезде Советов в феврале 1918 года, представлял свободно выраженную волю 98 процентов избирателей Урала. Его ведущую и самую активную часть составляли рабочие депутаты от Екатеринбурга, Перми, Надеждинска, Чусовой, Лысьвы, Мотовилихи, Кунгура, Миньяра, Челябинска, Верхне-Кыштыма, Сысерти, Невьянска, Алапаевска. Это были представители районов, где власть Советов утвердилась уже в ноябре 1917 года, после победы социалистической революции в Петрограде. На основе законных полномочий, полученных от свободно избранного подавляющим большинством населения Уральского Совета, действовал его исполнительный комитет во главе с президиумом в составе 5 человек. Их имена: А. Г. Белобородов (председатель), Б. В. Дидковский (заместитель председателя), Ф. И. Голощекин, Г. Н. Сафаров и Н. Г. Толмачев.

Первоначально, когда Романовых привезли на Урал, намечалось и московскими, и уральскими инстанциями проведение открытого суда над бывшим царем (возможно, и над его супругой). Президиум ВЦИК решил вынести проект организации процесса на утверждение предстоявшего 5-го Всероссийского съезда Советов. Пока шла подготовка к съезду, Голощекин по поручению Уральского Совета выехал в Москву для доклада Президиуму ВЦИК о положении на Урале. Из доклада и ответов на вопросы выяснилось, что военная обстановка в этом районе страны быстро ухудшается. Поэтому Президиум ВЦИК отказался от своего прежнего намерения ждать съезда для решения вопроса о суде и предложил Ф. И. Голощекину: по возвращении в Екатеринбург немедленно приступить к организации процесса, с тем чтобы он по возможности состоялся еще до конца июля.

То, что ВЦИК и Уральский Совет самым серьезным образом и до последней возможности стремились к организации суда в полном соответствии с законом и процедурой и с всесторонним соблюдением действовавших в то время юридических норм, не могут не признать сегодня и самые злобствующие из так называемых советологов.

«Из показанного мною выше (о ходе гражданской войны. — М. К.) с несомненностью вытекает, что вскоре после того, как большевистские лидеры встали у власти, они в принципе согласились с идеей предания суду Николая, а также, весьма вероятно, его всеми ненавидимой жены; но под давлением проблем, гораздо более жгучих, нежели вопрос о наказании Романовых, они оказались вынужденными все дальше откладывать этот план, а затем и вовсе от него отказаться».

«Быстро нараставшая угроза со стороны продвигавшихся (белых. — М. К.) армий — вот что вынудило большевиков расстаться со своими мыслями об открытом суде над царем и обратиться к иным планам относительно его семьи».

12 июля Голощекин возвратился из Москвы в Екатеринбург. В тот же день состоялось чрезвычайное заседание исполкома Совета. Явился на заседание вызванный с фронта представитель командования, его попросили дать оценку военной ситуации на данный день и час. Он прямо заявил: надежды на восстановление положения на подступах к Екатеринбургу нет. Наступающие силы интервентов и белогвардейцев обходят город с юга, теснят отступающие красные части с двух сторон. От станции Кузино ударная группировка противника рвется напрямую к городу. Так как ресурсы обороны, сказал он, иссякают, а резервов живой силы и боезапаса нет и не предвидится, падение Екатеринбурга можно считать вопросом считанных дней.

Это учуял и враг, притаившийся городе. Идет лихорадочный обмен информацией и сигналами между особняком и монархическим подпольем. Романовы взывают о помощи, торопят с нападением на охрану. Письма из дома и в дом обнаруживаются в кусках хлеба, в упаковке продуктов, в пробках молочных бутылок. «В пробке бутылки со сливками, принесенной из монастыря, вспоминал комендант, — я обнаружил записку на aнглийском языке: офицер сообщал Романовым, что все приготовлено для спасения, ожидают их согласия. Бумажка была мной доставлена тов. Голощекину. После снятия с нее копии она была вложена обратно в пробку и передана по назначению. Через 2–3 дня таким же порядком последовал ответ Николая, что они готовы. Офицер был арестован. Он оказался офицером австрийской армии по фамилии Мачич». В те же дни в одной из комнат на втором этаже идут почти непрерывные совещания с участием Боткина. В коридор высылаются на вахту Мария и Татьяна, они сидят на сундуке и рукодельничают, а как только покажется посторонний, встают и уходят в комнату, чтобы предупредить. Частенько бродит по караульным помещениям Боткин, заводит разговоры, старается что-нибудь новое выведать. Другой царский лекарь, доктор Деревенько, злоупотребил предоставленным ему правом входа в особняк в любое время (такого преимущества не имел никто, кроме членов президиума), стал агентом местных подпольных групп. Когда же в середине июня тайно прибыл в Екатеринбург белогвардейский полковник И. И. Сидоров со специальной миссией скоординировать подготовку нападения на дом Ипатьева, Деревенько взял на себя выполнение и его поручений.

«Час освобождения приближается, — гласит одна из записок Сидорова, переданная Николаю доктором Деревенько. — Дни узурпаторов сочтены. Славянские армии все более и более приближаются к Екатеринбургу. Они в нескольких верстах от города. Момент становится критическим. Этот момент наступил…».

«Ваши друзья не спят, — сообщается в другой записке, — Час, столь долгожданный, настал».

«С божьей помощью и с вашим хладнокровием надеемся достичь нашей цели, не рискуя ничем, — глас еще одно письмо, переданное в ocобняк. — Необходимо расклеить одно из ваших окон, чтобы вы могли его открыть; я прошу точно указать мне окно. В случае, если маленький царевич не сможет идти, дело сильно осложнится… Напишите, нужны ли два человека, чтобы его нести, и не возьмет ли это на себя кто-нибудь из вас. Нельзя ли было бы на 1 или 2 часа на это время усыпить царевича каким-нибудь наркотиком. Пусть решит это доктор (Деревенько)… Будьте спокойны. Мы не предпримем ничего, не будучи совершенно уверены в удаче заранее. Даем вам в этом торжественное обещание перед лицом бога, истории, перед собственной совестью. Офицер».

Встречный поток (через того же Деревенько) выносит на волю одно из собственноручных писем Николая:

«Второе окно от угла, выходящего на площадь, стоит открыто уже два дня и даже по ночам. Окна 7-е и 8-е около главного входа, тоже выходящие на площадь, точно так же всегда открыты. Комната занята комендантом и его помощниками, которые составляют в данный момент внутреннюю охрану. Их 13 человек, вооруженных ружьями, револьверами и бомбами. Ни в одной двери, за исключением нашей, нет ключей. Комендант и его помощник входят к нам, когда хотят. Дежурный делает обход дома ночью два раза в час, и мы слышим, как он под нашими окнами бряцает оружием. На балконе стоит один пулемет, а под балконом — другой. Напротив наших окон на той стороне улицы помещается стража в маленьком домике. Она состоит из 50-ти человек. Все ключи и ключ номер 9 находятся у коменданта, который с нами обращается хорошо… Перед входом всегда стоит автомобиль. От каждого сторожевого поста проведен звонок к коменданту и провода в помещение охраны и другие пункты… Известите нас, когда представится возможность, и ответьте, сможем ли мы взять с собою наших людей».

…Не видя иного выхода из положения, исполнительный комитет Уральского Совета к концу того же заседания 12 июля принял решение: предать Романовых казни, не дожидаясь суда.

Везти их уже было некуда и не на чем.

 

КАЗНЬ

С утра 12 июля 1918 года в здании Волжско-Камского банка в Екатеринбурге заседает исполком Уральского Совета. Председательствует Александр Георгиевич Белобородов — в прошлом электромонтер Надеждинского завода. Ему 27 лет. В партию большевиков он вступил шестнадцатилетним. За революционную деятельность приговаривался царским судом к тюремному заключению. Делегат Апрельской конференции и VI съезда партии…

Заседание проходит напряженно. Выступления ораторов исполнены страсти. Реплики резки, подчас неистовы: решается участь бывшего царя.

Воображению сегодняшних западных авторов это заседание «на самом дальнем краю Европы» рисуется в зловещих, почти апокалипсических тонах. Его атмосфера, пишет уже знакомый нам Александров, «пропитана табачным дымом и ненавистью»; его фон — это «пыльная буря, бушующая над городом».

На самом же деле стояло погожее летнее утро. В сиянии яркого солнца цвели екатеринбургские сады и скверы, блестели пруды и озера, серебряной оправой обрамляющие старинный уральский город.

Сколько времени длилось заседание в банковском зале — не мог бы, наверное, сказать никто из его участников. Уже далеко за полдень Белобородов встал и объявил голосование. Исполнительный комитет единогласно утверждает приговор. Пятеро членов президиума скрепляют его подписями. Кому поручить исполнение приговора?

Председательствующий говорит: возвратился с фронта Петр Захарович Ермаков, верх-исетский кузнец, в боях против дутовцев командовавший рабочим отрядом. Оправился от ран. Достойный, всеми почитаемый уральский ветеран. Отец троих детей. На любом посту, доверенном революцией, не позволяет ни себе, ни другим послаблений или колебаний.

Вызвали Ермакова. Спросили. Согласился. Попросил в помощь себе А. Д. Авдеева — бывшего коменданта Дома особого назначения и Я. И. Юровского коменданта нынешнего.

16 июля Романовы и их слуги легли спать, как обычно, в половине одиннадцатого вечера. А в половине двенадцатого явились в особняк двое особоуполномоченных Уральского Совета. Они предложили Ермакову и Юровскому приступить к исполнению приговора, вручив им подписанный членами президиума документ.

Группа вооруженных рабочих, сопровождаемая уполномоченными Совета, поднимается около полуночи на второй этаж. Ермаков и Юровский будят спящих, предлагают им встать и одеться. Юровский объявляет Николаю: на Екатеринбург наступают белые армии, в любой момент город может оказаться под артиллерийским обстрелом. Следует всем перейти из верхнего этажа в нижний.

Один за другим выходят в коридор семь членов семьи Романовых и четверо приближенных (Боткин, Харитонов, Трупп и Демидова). Они спускаются за Авдеевым вниз — двадцать три ступени между вторым и первым этажами. Выйдя во двор, поворачивают к входу в нижний этаж и переступают порог угловой полуподвальной комнаты. Площадь ее 6×5 метров. На стенах обои в косую клетку. На окне — массивная металлическая решетка. Пол цементный.

После того, как все вошли в эту комнату, стоявший у входа комиссар юстиции Юровский выступил вперед, вынул из нагрудного кармана гимнастерки вчетверо сложенный лист бумаги и, развернув его, объявил: «Внимание! Оглашается решение Уральского Совета рабочих, крестьянских и солдатских депутатов».

Под, низкими сводами полуподвала громко, отчетливо прозвучали первые слова:

«Именем народа…»

И так же прозвучали последние…

И сразу после этого под низкими сводами загремели выстрелы.

В час ночи 17 июля все было кончено…

Начало свое династия получила в Ипатьевском монастыре; конец свой нашла, спустя 305 лет, по случайному совпадению, в Ипатьевском доме (в Ипатьевском монастыре близ Костромы 16-летний Михаил Романов был в 1613 году провозглашен царем).

А белые армии рвались к Екатеринбургу. Рабочий Урал решил не отдавать Романовых в руки контрреволюции ни живыми, ни мертвыми: предать огню и развеять по ветру их останки.

Ермаков знал уральский край. В молодости он исходил с охотничьим ружьем ближние и дальние окрестности Екатеринбурга. С тех давних лет запомнилась ему в этой округе деревушка Коптяки: стоит на берегу озера, богатого рыбой и дичью, в семнадцати верстах от города, полукругом обступил ее вековой бор, сплошняком уходящий отсюда в бескрайнюю уралосибирскую лесную сторону. Из города дорога идет сюда через Верх-Исетск, полем и лугами, потом дремучей лесной чащей до самой деревенской околицы. Кто едет сюда из города, может, не доезжая пяти верст до деревни, увидеть слева от дороги урочище Четырех Братьев. Названо оно так по четырем соснам, от которых остались одни старые пни. Когда-то тут добывали железную руду — из шахт и открытым способом, потом месторождение забросили, на месте открытых разработок образовались пруды, а где были шахты — остались глубокие ямы. Все вокруг поросло травой и кустарником.

В урочище Четырех Братьев и вывез Ермаков останки Романовых.

Перед рассветом 17 июля тела казненных были вынесены во двор и уложены в кузов грузовика. Сопровождаемый уполномоченными Совета и конным отрядом, с Ермаковым в кабине, грузовик через спящий город направился в урочище Четырех Братьев. Здесь тела казненных были сожжены.

Давно унесен уральскими ветрами пепел из урочища Четырех Братьев, а некоторые западные авторы до сих пор продолжают сочинять всякие небылицы по поводу казни Романовых. Утверждают, например, будто исполнители приговора Уральского Совета были в подавляющем большинстве своем нерусские («мадьяры», «австрийцы», «немцы», «латыши», и т. д.), поэтому им ничего не стоило «в чужой стране убить чужого суверена». Хойер жонглирует такими неизвестно откуда взятыми фамилиями исполнителей приговора, как «Фишер, Хорват, Эдельштейн, Фекете, Надь, Грюнфельд, Фергази» и т. д. В действительности таких лиц в ипатьевском доме не было. Все участники операции были русские граждане, в основном рабочие и революционные активисты — в их числе Ермаков, Ваганов, Юровский, Авдеев и другие, а также молодые рядовые бойцы Александр Костоусов, Василий Леватных, Николай Портин и Александр Кривцов. Колчаковский следователь Н. А. Соколов, ссылаясь на составленный им список участников охраны и исполнителей приговора (22 фамилии), признает: «Все это — русские люди, местные жители…».

В то время как пылал костер в урочище Четырех Братьев, наступила развязка и для обитателей Напольной школы в Алапаевске. Здесь, в шести комнатах просторного кирпичного здания, поставленного под вооруженную рабочую охрану, с мая 1918 года размещались семеро Романовых — ближайшие родственники Николая: великие князья Сергей Михайлович, Игорь Константинович, Иван Константинович, Константин Константинович, князь Палей — сын великого князя Павла Александровича, Елизавета Федоровна — великая княгиня, сестра последней царицы, Елена Петровна, жена Ивана Константиновича, дочь сербского короля Петра.

Стремительное продвижение белых к этому городу, наплыв монархистов в Верхотурский уезд, спровоцированное ими в районе Невьянского завода кулацкое восстание с целью захвата родственников бывшего царя — все это вынудило Алапаевский Совет в середине июля принять такое же решение, какое было принято Екатеринбургским Уральским Советом в отношении царской семьи.

В ночь с 17 на 18 июля, через 24 часа после казни царской семьи, к зданию Напольной школы на окраине Алапаевска прибыла конная группа рабочих Невьянского и Верхне-Сигячихинского заводов во главе с рабочим-большевиком Петром Старцевым. Заключенные были усажены в экипажи, вывезены в лесистую местность за Верхне-Синячихинским заводом и здесь, в 11 верстах от Алапаевска, расстреляны.

Месяцем раньше нашел свою могилу на Урале и Михаил Романов, брат Николая II, бывший февральский кандидат на царский престол.

С весны 1917 года Михаил жил неприметно в Гатчинском дворце. В ноябре 1917 года он явился в Смольный и обратился к В. Д. Бонч-Бруевичу, управляющему делами Совнаркома, с просьбой каким-нибудь образом «легализовать» его положение в Советской республике, чтобы заранее были исключены возможные недоразумения. Бонч-Бруевич оформил на бланке Совнаркома разрешение Михаилу Романову на «свободное проживание» в России в качестве рядового гражданина. В феврале 1918 года, когда общая ситуация резко ухудшилась (особенно в связи с германским наступлением на Петроград), Михаил Романов решением Петроградского Совета был выслан на жительство в Пермь.

Его вольготная жизнь в центре города, в роскошных номерах гостиницы «Королевская» на Сибирской улице (с секретарем, поваром, шофером, и т. д., при личном «роллс-ройсе») возмущала рабочих, многие открыто выражали свое негодование. На заводских собраниях и митингах послышались требования: «отправить Михаила в тюрьму», «казнить его». С митинга на Мотовилихинском заводе поступила в Пермский Совет резолюция: если органы власти не посадят Романова-младшего под замок, население «само с ним разделается».

Так оно и случилось.

В ночь на 13 июня 1918 года в гостиницу «Королевская» пришла группа неизвестных. Они увели с собой Михаила, вывезли за город и в шести километрах от Мотовилихи, за нефтяными складами Нобеля, в зарослях кустарника, расстреляли.

Как было установлено, Михаила Романова казнили местные рабочие А. Марков, В. Иванченко, Н. Жужков и К. Колпашников. Возглавил группу председатель Мотовилихинского поселкового Совета Г. Мясников.

Четверо великих князей были казнены в Петрограде в январе 1919 года в дни красного террора, которым Республика лишь ответила на белый террор. Бежали за рубеж те члены династии, которым удалось выбраться из центра страны на Юг (главным образом в Крым) весной и летом 1917 года.

 

БЕЛЫЕ БЕСНУЮТСЯ

21 июля парижская газета «Матэн», первой из западных газет, опубликовала — неброско, мелким шрифтом на третьей странице — сообщение под заголовком: «Слухи о расстреле царя».

Текст этого сообщения: «Париж, 20 июля. Агентство Гавас передает: Русское Советское правительство распространяет радиограмму, излагающую обстоятельства смерти бывшего императора, в соответствии с полученными этим правительством сведениями от Уральского Совета. Ввиду того, что силы контрреволюции вознамерились освободить Николая II, о чем свидетельствует и организованный ими заговор, ныне разоблаченный, Уральский Совет решил: расстрелять бывшего царя. В ночь на 17 июля приговор приведен в исполнение».

В Англии с первым сообщением такого рода выступила 22 июля газета «Таймс», за нею — вся остальная пресса.

Понятно, что и белые узнали о расстреле царской семьи примерно в те же дни, то есть еще до захвата ими Екатеринбурга.

Утром 25 июля через бреши, пробитые в обороне уральцев артиллерией Гайды, в южные предместья города хлынула белоказачья конница. Екатеринбург пал.

Офицеры, посланные Гайдой, кинулись в ипатьевский дом. Этажи пусты, двери раскрыты настежь. Забегали по дому и по двору дутовские есаулы и белочешские фельдфебели, они не знали, с чего начать, где искать следы исчезнувших. Перерыли садик. Обыскали лес за вокзалом. Баграми и неводами обшарили городские пруды. Лишь 27 июля, когда в контрразведку явился ободранный, обшарпанный человек и отрекомендовался поручиком Шереметьевским, проживавшим до прихода белых нелегально в Коптяках, от него впервые услышали об урочище Четырех Братьев.

Гайда приказал проверить это сообщение. Была сформирована комиссия: четыре офицера военной академии, председатель — полковник И. И. Жереховский. Одновременно екатеринбургский, царских времен, прокурор В. Ф. Иорданский, возвратившийся с дутовцами, приказом № 131 от 30 июля 1918 года поручает следователю М. А. Наметкину открыть формальное дело о казни Романовых. В тот же день Наметкин и Жереховский, сопровождаемые белыми офицерами, врачом В. Н. Деревенько и бывшим камердинером царя Т. И. Чемодуровым, приступили к поискам в районе заброшенных шахт. Продолжались розыски и в городе. Однако через неделю, 8 августа, Наметкин от следствия был отстранен «за недостаточные рвение и принципиальность». Заодно распущена была, как «слишком либеральная» по составу, и комиссия Жереховского. Следствие передано в руки И. А. Сергеева, чиновника екатеринбургской дореволюционной прокуратуры, помогает председатель старого екатеринбургского суда В. М. Казем-Бек.

Сергеев привозит в урочище Четырех Братьев местного инженера Котнева и велит ему приступить к землеройным работам. Доставлены паровые движки с насосами. Приказано откачать воду из шахт, вскрыть ямы, обыскать дно прудов. Роют землю у Верхне-Синячихинского завода, за Алапаевском. Нужных для работ людей хватают среди бела дня на улицах городов, в окрестных деревнях.

Пока ведутся раскопки в лесах и болотах, в контрразведке идут допросы с пристрастием. Помощники Сергеева рыщут по Екатеринбургу и Алапаевску в сопровождении белоказачьих патрулей, арестовывают и тащат в камеры пыток каждого, кто хоть сколько-нибудь причастен к недавним событиям в ипатьевском доме и Напольной школе. Над рабочими лачугами Алапаевска и крестьянскими избами Коптяков витает смерть. Сергеев собрал с фабрик и заводов конторские «Книги учета персонала». По ним, с помощью шпиков, составлены списки подлежащих аресту и уничтожению советских и профсоюзных активистов, бойцов охраны Ипатьевского дома и Напольной школы, рабочих, участвовавших 16–18 июля в исполнении приговоров. Обнаружив кого-либо по списку, на месте убивали.

К белогвардейским следователям и истязателям примкнул полковник Кобылинский. Высланный в начале июня из Екатеринбурга, он добрался до Тюмени и здесь дождался прихода белых. Вслед за Кобылинским явились помогать Сергееву Жильяр и Гиббс, доктор Деревенько и камердинер Чемодуров.

Из Ипатьевского особняка их неожиданно выдворил сам Гайда.

Белогвардейский генерал барон А. Будберг, занимавший пост военного министра в омском правительстве Колчака, позже писал:

«Этот самый Гайда, ныне уже русский генерал-лейтенант с двумя Георгиями, здоровый жеребец очень вульгарного типа… держится очень важно, говорит плохо по-русски» … «Бесконечно больно видеть, что новая русская военная сила подчинена случайному выкидышу революционного омута, вылетевшему из австрийских фельдшеров в русские военачальники… Вырастают эти бурьяны легко, а вырываются с великим трудом…»

Между тем «вульгарный жеребец» стал ближайшим сподвижником Колчака; они то лобызались, то бранились, пока в конце концов Гайда не убрался из России восвояси.

Возвратившись в 1921 году в Чехословакию, Гайда и далее действовал как крайний реакционер, непримиримо враждебный Советской России. Был некоторое время начальником генерального штаба. Примкнул к профашистским элементам. Организовал фашистский заговор с целью ниспровержения республики, за что был предан суду и в 1926 году разжалован. После второй мировой войны за активное сотрудничество с Гитлером арестован и позднее, по приговору народного трибунала, расстрелян.

Вернемся в Екатеринбург.

В декабре 1918 года правоведу Сергееву вручают телеграмму из Омска: все добытые следствием материалы представить Колчаку, незадолго до этого провозгласившему себя верховным правителем России.

Началась подготовка материалов для будущего суда над участниками событий «тех трех ночей» в Екатеринбурге, Перми и Алапаевске.

30 декабря 1918 года омский министр эсер Старынкевич телеграфной депешей в Париж заверяет Союзнический совет, что «для привлечения к ответственности виновных в цареубийстве адмирал использует в настоящее время все средства, имеющиеся в его распоряжении».

17 января 1919 года А. В. Колчак поручает «главнокомандующему Сибирским фронтом» генералу М. К. Дитерихсу по совместительству общее руководство следствием по делу о казни Романовых.

В ту пору в России находился корреспондент «Таймс» Вильтон, протеже и соглядатай главы Британской военной миссии генерала Нокса. С момента нового назначения Дитерихса, повествует корреспондент, «я сделался его спутником и сопутствовал ему в течение всего 1919 года, столь обильного трагическими событиями».

25 января И. А. Сергеев в присутствии В. Ф. Иорданского передает М. К. Дитерихсу данные следствия, собранные с июля по декабрь. 2 февраля Дитерихс представляет Колчаку доклад об этих данных со своим заключением. 4 февраля, по ознакомлении с документами. Колчак объявляет Дитерихсу, что итогами следствия «совершенно не удовлетворен» и приказывает «начать все с начала». 5 февраля Дитерихс и Старынкевич проходят в кабинет Колчака, ведя за собой мрачную безмолвную личность. Старынкевич представляет: господин Соколов, чиновник здешней прокуратуры. Не пьет, не курит, усерден, неутомим. Рекомендуется на место Сергеева.

Холодное, жестокое обличье дитерихсовского протеже пришлось по вкусу Колчаку с первого взгляда. 6 февраля подписан приказ о назначении Соколова главным следователем, в подчинении и под руководством Дитерихса. 7 февраля Старынкевич передает Соколову «на случай возможной ориентировки» все материалы, накопленные ранее Наметкиным и Сергеевым — этими, по выражению Вильтона, «двумя жалкими трусами, убоявшимися красных».

Нового следователя принимают для бесед и наставляют Колчак, Нокс и глава французской военной миссии генерал Жаннен. 4 марта Соколов выезжает в Екатеринбург, получив на руки следующий документ:

«Верховный правитель России 3 марта 1919 г. № 588/Б-32. гор. Омск

ВСЕМ. Настоящим повелеваю всем местам и лицам исполнять беспрекословно и точно все законные требования Судебного Следователя по особо важным делам Н. А. Соколова и оказывать ему содействие при выполнении возложенных на него по моей воле обязанностей по производству предварительных следствий об убийстве бывшего императора, его семьи и великих князей.

(подпись): Адмирал А. Колчак

Исполняющий обязанности Директора канцелярии Верховного Правителя генерал-майор

(подпись): В. Мартьянов».

Через месяц, сообщает Вильтон, «когда я приехал в Екатеринбург, Николай Алексеевич Соколов уже ушел с головой в свою работу следователя. Страсть к охоте быстро сблизила меня с ним».

Колчаковский следователь Соколов — законченный литературный образ. Он словно бы сошел со страниц Достоевского, олицетворяя галерею премерзостных персонажей, выведенных великим писателем…

Аккуратный зачес жиденьких волос. Желтовато-землистое лицо, украшенное остреньким, похожим на буравчик, носом. Глаза почти без ресниц; тонкие губы; манера говорить с попавшей в его руки жертвой — тихо, монотонно, не горячась; возраст неопределенный — то ли раньше времени состарился, то ли хорошо сохранился; нелюдимость, полное безразличие к людям, способность хладнокровно мучить их. Возможно, как и Смердяков, Соколов в детстве тоже любил вешать кошек.

Заброшенный в Омск Вильтон надивиться не мог «бесстрашию и упорству, с каким Соколов углубился в собирание материала для будущего суда».

Откуда он взялся, этот Соколов? Уроженец Пензы. Окончив Харьковский университет по юридическому факультету, там же, в Пензе, служил в окружном суде следователем по уголовным делам. После Октября 1917 года бежал в Саратов, прятался в деревне Медведевке. В 1918 году переоделся мужиком, пересек линию фронта и через Свияжск и Уфу пробрался к белым в Сибирь. Получил в омском суде должность следователя по особе важным делам. Здесь и обратил на себя внимание Старынкевича и Дитерихса…

Наделенный особыми полномочиями на всех российских территориях.. подпавших под власть белых, белогвардейский экзекутор день и ночь отдает приказы о розысках и арестах… Ордера на аресты, протоколы допросов, инструкции и распоряжения. Никому, кроме адмирала и Дитерихса, он не подотчетен и не подчиняется; его требования обязаны выполнять все белые власти, вплоть до командующих армиями. Им составлен проскрипционный список на 164 человека, «пребывающих по ту или эту сторону фронта», и разослан по штабам армий и отделам контрразведки с предписанием: «по мере продвижения вперед — разыскивать, задерживать и препровождать» к нему, Соколову. Он единолично решает вопрос о жизни и смерти каждого, кто случайно или не случайно схвачен.

Он ждет, когда сойдет снег, чтобы вновь начать с урочища Четырех Братьев. А пока что ведет «опрос свидетелей». Рядом с ним — с раскрытым блокнотом — Роберт Вильтон, которому, по его же словам, в петроградском журналистском мире в 1917 году уже никто руки не подавал. С ним и подружился в Омске в 1919 году Соколов. Набухает актами и протоколами заведенное Соколовым досье. Множатся бумажные стопы «признаний», и «покаяний». Стоны избиваемых снова оглашают Екатеринбург, Пермь и Алапаевск, окрестные поселки и деревни. Кому удалось уйти от Сергеева, тот находит смерть у Соколова. В слепом бешенстве следователь «верховного правителя» истязает всех, кто попался ему на глаза. Подвергнут допросу с пристрастием и чудом избежал смерти Н. Н. Ипатьев, владелец особняка. Схвачен, подвергнут пыткам и расстрелян П. Т. Самохвалов, шофер автомобиля, перевозивший 30 апреля 1918 года троих Романовых со станции в ипатьевский дом. Расстрелян бывший боец охраны Михаил Летемин, у которого обнаружен спаниель Романовых Джой. Поплатились жизнью: монтеры, чинившие в комнатах Романовых электропроводку; слесари, ремонтировавшие в доме водопровод; работники столовой, откуда носили Романовым обеды; кладовщики базы, отпускавшие царской семье продукты; соседи Ипатьева — за то, что подглядывали в щелку ипатьевского забора, за то, что с противоположного тротуара смотрели, как охрана ставит забор. И бесновалась сим манером колчаковская юстиция по своим канцеляриям и узилищам вплоть до погожих весенних дней, когда снова стали возможны близ Коптяков и Алапаевска «работы на местности».

И вот уже снова вокруг шахт и прудов люди с баграми, крючьями и насосами. Изрыты и перепаханы многие десятины леса. Обследованы 29 шахт. Кой-какую сувенирную мелочь Соколов собрал, но на край болота, где были зарыты недогоревшие останки, так и не набрел. Он вместе со своими помощниками шныряет в зарослях кустарника, подбирая то пуговицу от императорских брюк, то кусок погона с николаевским вензелем; и каждую такую находку актирует, фотографирует, направляет на экспертизу.

Из урочища Четырех Братьев, забрызганный глиной и болотным илом, колчаковский нетопырь уходит в последние минуты, когда на коптяковской опушке уже замаячили красные.

Это показались передовые разъезды одного из полков Красной Армии, развернувшей летом 1919 года на Восточном фронте успешное контрнаступление. 13 июля части 5-й армии освободили Златоуст, тем самым открыв себе ворота на равнину Западной Сибири. Пока 5-я армия проводила златоустовскую операцию, 2-я и 3-я армии развернули наступление на екатеринбургском направлении. Пройдя от Кунгура двухнедельный путь тяжелых боев, советские войска 14 июля вступили в Екатеринбург.

Позднее, в эмиграции, Соколов объяснял настойчивость своих поисков тем, что их якобы «требовала» и «результатов их ждала потрясенная Россия». На стороне красных, писал он, «прятались цареубийцы», сражались же против них «истинно русские простые люди», жаждавшие «рассчитаться за безвинно убиенного императора». Вслед за Соколовым то же утверждает в наше время шпрингеровская пресса: «Отступление и крах сибирской белой армии были для ее солдат крушением надежд на отмщение за погибшего царя». В действительности покатившуюся на восток колчаковскую армию, а вместе с ней и людей типа Соколова, осыпало проклятьями все трудовое население Урала и Сибири — оно оплакивало гибель от рук белогвардейщины своих близких и родных.

Ужасы белого террора открыли глаза многим из тех сибиряков и уральцев, кого Колчак силой загнал в свое войско. О том, каково было подлинное отношение этих простых людей к идеям и практике монархической реставрации, свидетельствуют многочисленные письма и записки, которыми солдаты колчаковских полков усеяли пути своего отступления.

Приводим некоторые из бесхитростных человеческих документов, подобранных в те дни в траншеях и на полях боев красными разведчиками (полностью сохранены орфография и пунктуация оригиналов).

«Добрый день товарищи красноармейцы.

Приветствуем вас за ваши блестящие успехи. И шлем все насильно мобилизованные фронтовики Тобольской губернии вам горячий привет с пожеланием всех благ в мире.

Мы чувствуем что близок час расправы над колчаковчиной вам нужна нанести на них сейчас последние могучие удары и армия Колчака рухнет. Просим вас товарищи красноармейцы воодушевлять малодушных, поднять воинственный дух в Красной армие… Ну досвиданье товарищи надо удерать. Да здравствует Красная армия. Да здравствует Всероссийская Советская Федеративная Социалистическая Россия. Солдаты сибиряки».

«Товарищи.

Напирайте попуще, и тем более сторайтесь обходом захватить всех нас в плен сейчас солдаты все растроены и все готовы покинуть Колчака и прочих преспешников царского режима. Но только одно не может подняться дух всердцах нашей темноты. Под страхом кракодилов и посредству ихних царских плетий и растрелов нам приходитца пока остатца в рядах белой банды. Но это будет не долго скоро настанет расправа над буржуазеей. Мы все знаем что мы идем под палкой насильно мобилизованные чехами и золотопогонщиками, нас много побили в Тюмени в восстании против царских погонов. Отпечатайте наше не складное писание в прокламацее чтобы знали все товарищи как мы воюем. Да здравствует Совет. Мир хижинам. Война дворцам. Солдаты тоболяки».

Такими письмами, как пунктиром, отмечен был путь бегства колчаковского воинства из Екатеринбурга, Алапаевска и Омска, из других уральских и сибирских городов и селений, где на костях народных справляли монархисты поминки по императору.

В обозе белого воинства тащился следователь Соколов, увозя с собой на восток коробки и пакеты с «вещественными доказательствами».

Эту коллекцию он надеялся представить Колчаку, но им не довелось свидеться больше. Нет верховного правителя, но есть подписанный им мандат. Соколов и в пути, пробираясь из Омска через Читу на Харбин, продолжает требовать у попутчиков, удирающих вместе с ним из России, новых показаний. От него отмахиваются: угомонитесь, не до вас, унести бы ноги. Нет, не отстает.

Он увозил с собой пуды бумаг. Многое пришлось бросить в дороге, на сибирских просторах. Но кое-что попало кружным путем в Европу…

19 марта 1920 года на Харбинском вокзале появились трое господ. Каждый нес по небольшому ящику. Вскоре показался и четвертый. Встретившись, они направились к составу, стоявшему в тупике. Это был поезд генерала Жаннена. Пришедшие вызвали дежурного офицера и попросили его передать генералу, что «в соответствии с ранее достигнутой договоренностью» доставлены и должны быть приняты для отправки из Маньчжурии «екатеринбургские священные реликвии». Офицер ушел и, вернувшись, сказал, что генерал разрешает. Трое были: Дитерихс, Соколов и Жильяр; четвертый — Вильтон.

Ящики с реликвиями вскоре оказались в Пекине, на попечении французского посла Воррэ; тот, в свою очередь, переадресовал их в Тяньцзинь, на французский военный транспорт, который и доставил их в Марсель. Затем «реликвии» переданы были великому князю Николаю Николаевичу. Одновременно Жаннен, прибывший к этому времени с Дальнего Востока, подает докладную записку Жоржу Клемансо, в которой излагает екатеринбургское дело, а заодно историю Соколовского багажа. Таким образом, Клемансо был первым из западных лидеров, получившим весной 1920 года подробную информацию об уральских событиях лета 1918 года.

Что же касается Соколовских сундуков, то след их быстро затерялся. Николай Николаевич передал реликвии на хранение бывшему русскому послу в Риме М. А. Гирсу — дуайену (старшине) уже не существовавшего тогда русского дипломатического корпуса в Западной Европе. Куда девал их Гирс — неизвестно. На протяжении полувека следы коптяковских «реликвий» то всплывают, то снова пропадают. Согласно некоторым американским источникам, Гирс вместе с князем Н. А. Орловым расторговали «священные реликвии» еще в двадцатые годы. Соколов жаловался, что даже ему самому недоступны его трофеи.

Впрочем, Гирс и Орлов незадолго до начала второй мировой войны сдали кое-что из содержимого сундучков на хранение в сейф парижского страхового общества. Гестапо в 1943 году взломало сейф, рассчитывая, по-видимому, обнаружить в нем царские драгоценности. Драгоценностей не оказалось, а документами 1918 года, «утратившими актуальность», гитлеровцы не интересовались. После войны представители парижской эмигрантской общины, во главе с великим князем Андреем Владимировичем и В. А. Маклаковым, организовала специальный Комитет по спасению императорских реликвий, который обшарил чуть ли не весь Париж, но сундучки так и не нашлись. В эмигрантской среде ходили слухи, что означенные реликвии, пройдя по рукам спекулянтов, попали за океан и осели в сейфах Манхэттэн-банка, где в настоящее время и находятся.

Между тем, Александров, приводя эту версию в своей книге, вместе с тем утверждает, что один из трех ящиков находится… в его руках! Александров будто бы перекупил его у спекулянта в Париже и, вскрыв, обнаружил в куче битого стекла много уцелевших фотонегативов. Снимки сделаны будто бы Николаем II в Тобольске и Екатеринбурге. В подтверждение автор публикует в книге серию снимков…

Колчаковский следователь Соколов, очутившись за рубежом, не сидел сложа руки. Он заявил, что на основании полученных в Омске в феврале 1919 года полномочий «возобновляется следствие по делу об убийстве царя». Он намерен подвергнуть серии опросов своих коллег по эмиграции, прежде всего ее лидеров. Бывшие сенаторы, министры и главнокомандующие, бывшие златоусты Таврического дворца, эсеровские и кадетские, проходят чередой перед колчаковским следователем.

Соколову дали показания: Г. Е. Львов, А. Ф. Керенский, В. А. Маклаков, генерал В. И. Гурко, А. В. Кривошеин и Д. Б. Нейгардт, А. Ф. Трепов, бывший начальник глазного управления почт и телеграфов Б. В. Похвиснев, Н. Е. Марков 2-й, бывший заместитель Керенского по министерству юстиции П. Н. Переверзев, кадетский лидер П. Н. Милюков, фрейлина А. А. Вырубова, графиня Н. С. Брасова (Шереметьевская), министр двора В. Б. Фредерике, дворцовый комендант В. Н. Воейков, генерал П. П. Скоропадский, бывший военный министр В. А. Сухомлинов, бывший председатель Государственной думы М. А. Родзянко, бывший военный и морской министр во Временном правительстве первого состава А. И. Гучков, В. В. Шульгин, иеромонах Илиодор (Сергей Труфанов), поручик Б. Н. Соловьев, великий князь Д. П. Романов, князь Ф. Ф. Юсупов, балерина М. Ф. Кшесинская.

Свое следствие Соколов продолжал на протяжении нескольких лет, пока не обнаружил, что его обокрали. Бывший начальник Соколова Дитерихс, располагая в копиях основными материалами следствия 1918–1919 года, издал (конечно, под одним своим именем) в 1922 году объемистое двухтомное сочинение «Убийство царской семьи и членов дома Романовых».

Соколов прекратил допросы и, в свою очередь, сел писать книгу. Закончить труд, однако, не успел, помер где-то под Руаном. Книгу дописали и на нескольких языках выпустили в свет сподвижники покойного.

В каких отношениях с правдой состояли Соколов и его коллеги? Приблизительно в таких же, в каких состоял близкий друг колчаковского следователя Роберт Вильтон. Вот одна из его фальсификаций. Снимок красного уголка какого-то советского предприятия Вильтон снабдил подписью: «Красная инквизиция на Урале. Комната пыток». На снимке можно разглядеть «орудия пыток»: трибуну, колокольчик, графин с водой и стакан. Снимок Вильтон тиснул в своей книге (Вильтон [Уилтон] Роберт. Последние дни Романовых. Перевод с английского князя А. М. Волконского. Изд-во «Град Китеж», Берлин, 1923).

Еще один поборник той же соколовской правды, белоэмигрантский писатель Брешко-Брешковский в одном из своих романов, изданных в веймарской Германии, поведал, как Ермаков и Юровский в июле восемнадцатого года представили президиуму ВЦИК головы казненной царской четы. Оказывается, следовательским методом Соколова была «раскрыта», а художественным талантом Брешко-Брешковского донесена до широкой публики та тайна, что у большевиков в первые годы революции практиковалась такая форма отчетности о проделанной работе: представление начальству отрубленных голов…

Писатель Борис Зайцев, пребывавший с 1922 года в эмиграции и не питавший никаких симпатий к советской власти, и тот в сердцах воскликнул:

— Эва, как паскудно разбрехался Брешка!

 

ПЕРЕД ЛИЦОМ ИСТОРИИ

Из рассказа подпрапорщика П. М. Матвеева мы уже знаем, что Николай был очень подавлен, когда убедился, что из Тобольска его с семьей везут не на юг, не в Москву, а в Екатеринбург.

— Но разве вам не все равно, куда ехать, — сказал подпрапорщик, столкнувшись с бывшим царем в коридоре вагона, — раз везде в России советская власть.

— Я готов ехать куда угодно, только не на Урал. — И добавил: — Я знаю, что уральские рабочие настроены резко против меня.

Николаю было хорошо известно, как относится к царизму вообще, к его особе в частности, рабочий Урал.

Хотя к началу двадцатого века этот край, с петровской эпохи прославленный рудными богатствами и своими мастерами, оттеснен был южной металлургией на второй план, все же он оставался крупнейшим промышленным районом России. Уральский пролетариат был многочисленным и сплоченным. Общее число рабочих на Урале составляло в 1917 году 357 тысяч человек. Урал с давних пор служил оплотом русского революционного движения, цитаделью партии большевиков. Здесь действовала одна из самых боевых большевистских организаций, по численности уступавшая только петроградской и московской.

Естественно, что вслед за Петроградом и Москвой одной из первых в стране подняла знамя борьбы за советскую власть Уральская область.

Во многих уральских Советах большевики завоевали большинство уже осенью 1917 года, до II Всероссийского съезда Советов. Как только пришла весть о победе социалистической революции в Петрограде, Екатеринбургский городской Совет, где преобладали большевики, на своем заседании от 26 октября принял решение о взятии власти. На следующий день Уральский областной комитет партии обратился по телеграфу ко всем Советам на Урале с призывом взять власть в свои руки, усилить Красную гвардию, подавлять всякие контрреволюционные выступления, немедленно ввести контроль над производством, организовать охрану предприятий. Народная власть утвердилась не сразу. Еще предстояла в Екатеринбурге сложная борьба против меньшевистско-эсеровских прихвостней буржуазии, против нытиков и маловеров, в частности против тех из них, кто засел в созданном 31 октября так называемом «Объединенном революционном комитете народной власти». Но победил в этой борьбе и остался органом революционной власти Уральский Совет. Источником его силы, влияния и авторитета была неразрывная связь с массой трудящегося населения, с крупнейшими рабочими коллективами, пославшими в состав депутатов Совета самых достойных своих людей. В их числе — депутаты таких заводов, как Чусовской, Лысьвенский, Верх-Исетский, Верхне-Туринский, Надеждинский, Мотовилихинский, Невьянский и другие. Из среды этих депутатов и вышел летом 1918 года уральский трибунал, решивший участь последних Романовых.

Западные буржуазные пропагандисты, как только речь заводят о казни Романовых, прежде всего подчеркивают:

— Это сделали большевики.

Подразумевается:

— Это могли сделать только большевики.

Да, приговор Романовым вынес Уральский Совет, возглавляемый большевиками. Но в его составе были не только большевики. За ним стояла огромная масса трудового населения Урала и России. И вынесенный 12 июля 1918 года приговор был отражением воли этих народных масс.

Поставив в Уральском Совете вопрос о Романовых, большевики выполнили настойчивые требования народа, в особенности рабочих, требования, которые громко зазвучали по всей стране сразу после свержения царского самодержавия.

А. Ф. Керенский подтверждает, что требования о казни царя он слышал повсюду. По его словам, когда он через 5 дней после отречения Николая поднялся на трибуну Московского Совета, со всех сторон послышались голоса казнить бывшего царя. «Я сам 7 (20) марта в заседании Московского Совета, отвечая на яростные крики: „Смерть царю, казните царя“, — сказал: „Этого никогда не будет, пока мы у власти. Временное правительство взяло на себя ответственность за личную безопасность царя и его семьи. Это обязательство мы выполним до конца. Царь с семьей будет отправлен за границу в Англию. Я сам довезу его до Мурманска“». И далее: «Смертная казнь Николая Второго и отправка его семьи из Александровского дворца в Петропавловскую крепость или в Кронштадт — вот яростные, иногда исступленные требования сотен всяческих делегаций, депутаций и резолюций, являвшихся и предъявлявшихся Временному правительству и, в частности, мне, как ведавшему и отвечавшему за охрану и безопасность царской семьи». То же показал Керенский в эмиграции Соколову: «Возбужденное настроение солдатских масс и рабочих Петроградского и Московского районов было крайне враждебно Николаю. Раздавались требования казни его, прямо ко мне обращенные. Протестуя от имени Временного правительства против таких требований, я сказал лично про себя, что я никогда не приму на себя роль Марата. Я говорил, что вину Николая перед Россией рассмотрит беспристрастный суд. Самая сила злобы рабочих масс лежала глубоко в их настроениях. Я понимал, что дело здесь гораздо больше не в самой личности Николая Второго, а в идее царизма, пробуждавшей злобу и чувство мести».

Несколько ниже Керенский добавляет, что если бы Романовых не вывезли из Царского Села в Тобольск, «они погибли бы и в Царском Селе не менее ужасно, но почти на год раньше».

Засвидетельствовано, таким образом, вполне авторитетным для такого случая источником, что Романовым грозила расплата смертью и в те дни, когда большевики еще не были у власти. За год до екатеринбургской июльской ночи могло произойти то же в любую царскосельскую ночь. И это несмотря на то, что царскую семью охраняли Корнилов и Кобылинский, что о ней заботился глава тогдашней власти Керенский.

Верно, что корни враждебного отношения народных масс к царю лежали глубоко, что народу чужда была идея царизма. Но нельзя отделять, как это пытался сделать Керенский, личность Николая от царизма («дело… не в самой личности Николая»). А «злобу и чувство мести» народных масс придумал бывший глава Временного правительства.

Такие эмоции и побуждения были характерны не для народных масс, а для самих Романовых. Отношение низов народных к низвергнутой династии определялось не жаждой мщения, а стремлением — осознанным или подсознательным — защитить революцию, подрубить корни проромановских интриг, отвратить угрозу монархической реставрации. Угроза же эта была реальна.

Кстати было бы вспомнить, что советской власти вначале претила идея жестоких кар. Смертная казнь в первое время (после ноября 1917 года) вовсе не применялась. Принципиальным правилом были гуманная сдержанность и великодушие. Достаточно было уличенному подсудимому пообещать, что он «больше не будет», что он от борьбы против советской власти отказывается, как его отпускали на свободу. «Нас упрекают, — говорил в ноябре 1917 года В. И. Ленин, — что мы применяем террор, но террор, какой применяли французские революционеры, которые гильотинировали безоружных людей, мы не применяем и, надеюсь, не будем применять…». Одна из инструкций Ф. Э. Дзержинского органам безопасности 1918 года гласит:

«Вторжение вооруженных людей на частную квартиру и лишение свободы повинных людей есть зло, к которому и в настоящее время необходимо еще прибегать, чтобы восторжествовали добро и правда. Но всегда нужно помнить, что это зло, — что наша задача — пользуясь злом, искоренить необходимость прибегать к этому средству в будущем».

С самого начала, в принципе отвергнув террор и смертную казнь, как методы борьбы и самообороны, советская власть, однако, вскоре оказалась вынужденной прибегнуть к этим мерам, чтобы не заплатить за великодушие слишком дорогой ценой — своим существованием. Уже 14 (27) января 1918 года В. И. Ленин, выступая в Петроградском Совете, призывает рабочих и солдат осознать, что в борьбе с наседающей контрреволюцией «им никто не поможет, кроме их самих». А 21 февраля того же года, когда обозначилось намерение кайзеровских генералов перейти в наступление на Петроград, Совет народных комиссаров под председательством В. И. Ленина принимает декрет «Социалистическое отечество в опасности!», восьмой пункт которого гласит:

«Неприятельские агенты, спекулянты, громилы, хулиганы, контрреволюционные агитаторы, германские шпионы расстреливаются на месте преступления».

Опираясь на это решение правительства, ВЧК через день объявляет, что «до сих пор она (то есть ВЧК) была великодушна в борьбе с врагами народа, но в данный момент, когда гидра контрреволюции наглеет с каждым днем, вдохновляемая предательским нападением германских контрреволюционеров», советская власть не видит других мер борьбы, кроме самых решительных и крайних.

В общем до лета 1918 года, то есть до екатеринбургских событий, случаи тяжелых наказаний насчитывались в Советской России единицами. Стремясь обезвредить своих врагов, советская власть тем не менее избегала самой крайней меры, то есть лишения их жизни. Иную позицию заняли тогда некоторые «ультрареволюционные» политические группы, главари которых впоследствии сделали сочинение небылиц о «большевистских зверствах» своим излюбленным занятием. Например, левые эсеры в лице своего лидера Марии Спиридоновой потребовали для себя анархистского «права» на расстрелы без следствия и суда. Возражая этим людям на V Всероссийском съезде Советов, Я. М. Свердлов 5 июля (то есть за 11 дней до екатеринбургского финала Романовых) говорил: левые эсеры выступают «против смертной казни по суду. Но смертная казнь без суда допускается. Для нас, товарищи, такое положение совершенно непонятно, оно кажется нам совершенно нелогичным». Отстаивая принцип революционной законности и организованного пролетарского правосудия в противовес левоэсеровским и анархистским установкам на «эмоциональный» произвол, Я. М. Свердлов вместе с тем заметил, что, конечно, революция в своем развитии может вынудить советскую власть и к «целому ряду таких актов, к которым в период мирного развития, в эпоху спокойного органического развития мы бы никогда не стали прибегать».

Поскольку не оставалось никаких иллюзий насчет того, почему белые рвутся к дому Ипатьева и как поведут себя Романовы в случае, если интервентам и белоказакам удастся их захватить, Уральский Совет принял кардинальное и единственно возможное в тех условиях решение.

Приговор, вынесенный в Екатеринбурге 12 июля, был приговором Романовым по совокупности совершенных ими преступлений. Он отразил требования страны в целом, местного трудового населения в особенности.

Главный редактор газеты «Уральский рабочий» засвидетельствовал в двадцатых годах, что ее читатели в июне-июле 1918 года засыпали редакцию письмами, в которых, во-первых, выражали беспокойство, «не сбежит ли царь», во-вторых, призывали «покончить с ним». Такие призывы звучали и в письмах, и с трибун рабочих митингов и собраний как в Екатеринбурге, так и по всему Уралу.

Низкорослый голубоглазый человек с подергивающимся плечом и тусклым взглядом глубоко чужд и враждебен был народу, подпавшему под его власть. И царь, и его политические оруженосцы боялись народа, ненавидели его и всегда были готовы устроить ему кровопускание.

Злодеяния царизма неисчислимы. Вина его перед страной безмерна. В. И. Ленин в «Письмах из далека» писал, что события раскрыли перед миром всю «гнилость, гнусность, весь цинизм и разврат царской шайки»… «все зверство семьи Романовых — этих погромщиков, заливших Россию кровью…» Ради сохранения своей власти, привилегий, миллионов десятин земли и прочей «священной собственности» эти первые среди русских помещиков всегда готовы были пойти и шли, по выражению Ленина, «на все зверства, на все преступления, на разорение и удушение любого числа граждан» страны, волей исторических судеб оказавшейся под властью царизма.

В числе тех, кто считал оправданной, исторически неминуемой суровую расплату с Романовыми, были и многие выдающиеся представители передовой национальной культуры, не стоявшие на марксистских позициях.

Свое письмо из Гаспры в 1902 году Л. Н. Толстой адресовал царю как «любезному брату». Убедившись в бесполезности подобного обращения, перед лицом все новых фактов озверения царского правительства, писатель проникается все более негативным отношением и к личности царя. В одной из своих бесед с Д. П. Маковицким (18 мая 1905 года) Толстой говорит, что прежде резкие отзывы и выражения о царе были ему неприятны, теперь же трудно найти слова, чтобы «достаточно резко писать про Николая и ему подобных». Николая считают священной особой, говорит писатель; между тем «надо быть дураком, или злым человеком, или сумасшедшим, чтобы совершать то, что совершает Николай».

В черновом варианте гаспринского письма (не вошедшем в окончательный текст) Толстой предрекает Николаю, что если он не изменит свою политику и поведение, ему предстоит раньше или позже умереть «насильственной смертью», оставив по себе «и в народе, и в истории недобрую и постыдную память».

Позднее в беседах и записях Толстой прямо клеймит царя как «убийцу», «скрытого палача», достойного представителя династии, которая никогда не правила иначе, как «избивая и мучая людей». При этом проповедник всепрощения не только пророчествует, но и призывает: «К царю отношение как к убийце. Не нужно особенной жалости».

Когда осенью 1905 года, по свидетельству Маковицкого, дошел до Ясной Поляны слух, что Николай II, напуганный революцией, бежал из России (в действительности он приготовился бежать), Толстой сказал:

«— Да, не уехать ему нельзя. Людовик XVI казнен был и не за такие провинности».

Все буржуазные авторы, пишущие о последних Романовых, в один голос заявляют, что постигшего их конца никто из них не мог себе и представить; никому из них и в голову не могло прийти, что с ними произойдет нечто подобное. И финал, и предшествовавшие ему события свалились на Николая неожиданно, как гром среди ясного неба, никакой связи между поведением царя и екатеринбургской концовкой будто бы нет. Николай стал безвинной жертвой стечения роковых случайностей.

Все это неправда. Николаю говорили, что правление может плохо для него кончиться; даже прямо предупреждали, что его поведение может стоить ему головы.

В том же гаспринском письме, за 16 лет до Екатеринбурга, Л. Н. Толстой призывал Николая опомниться, подумать о возможных последствиях того, что делается им и его правительством. «Любезный брат, — писал Толстой, — у вас только одна жизнь в этом мире… Бог дал вам ее не для того, чтобы делать всякие злые дела». Великий писатель призывал царя, пока не поздно, поразмыслить над тем, «какое большое зло ваша теперешняя деятельность может причинить людям и Вам»… Толстой советовал Николаю подумать о своей «безопасности». «Достиг ли я этого, — заключал Толстой, — решит будущее, которого я, по всем вероятиям, не увижу».

Вышло именно так.

За восемь лет до Екатеринбурга флигель-капитан Нилов сказал в кругу придворных, стоя в нескольких шагах от царя: «Будет революция, всех нас перевешают, а на каких фонарях — не все ли равно».

Наконец, уже 10 февраля 1917 года на приеме у Николая II в Царском Селе М. В. Родзянко говорил царю:

«— Ваше величество, спасайте себя. Мы накануне огромных событий, исхода которых нельзя предвидеть. То, что делаете вы и ваше правительство, до такой степени раздражает население, что все возможно…

— Я сделаю то, что мне бог на душу положит, — отвечал царь.

— Я убежден, — продолжал Родзянко, — что не пройдет и трех недель, как вспыхнет такая революция, которая сметет вас, и вы уже не будете царствовать.

— Откуда вы это берете?

— Из всех обстоятельств, как они складываются… Вы, государь, пожнете то, что посеяли.

— Ну, бог даст…

— Бог ничего не даст… Революция неминуема».

Нижегородский купец Бреев, как в наше время оффенбург-баденский публицист Хойер, отрицал за царем какую-либо провинность и даже назвал его «добродетелем». Но называть его «добродетелем, — возражал Горький, — это ошибка вашего невежества, а вернее — лицемерие и цинизм. Этот человек в глазах всех честных людей мира стоит, как самое мрачное, лживое и кровавое явление конца девятнадцатого, начала двадцатого века. Это фабрикант трупов, истребитель жизни… он играет судьбами русских людей, как слепой в шахматы».

В 1905 году, получив с Дальнего Востока телеграмму об аресте революционеров, Николай II, не проявив никакого интереса к следствию или суду, начертал: «Неужели не казнены?» С тем бо́льшим основанием история задала бы такой вопрос, если бы в Екатеринбурге и Алапаевске в 1918 году участь Романовых оказалась иной, нежели та, которая их постигла.

С первых дней революции народ требовал суда над Романовыми. Он этого добился. Он же выдвинул и судей.

Проблему устранения Романовых с пути России, устремившейся в лучшее будущее, эти судьи, стражи революции, разрешили мужественно и смело, действуя в огненном кольце, стоя перед сонмом врагов.

Сегодня западная реакционная пропаганда не жалеет краски для очернения этих людей: Белобородова, Голощекина, Войкова, Ермакова, Юровского, Родионова, Хохрякова. В частности, Александров называет Хохрякова «случайно поставленным на пост председателя Тобольского Совета… жестоким организатором перемещения престолонаследника Алексея из Сибири на Урал… человеком с низменным и черствым сердцем, который столь же внезапно и случайно появился, как бесследно потом исчез».

Но Хохряков не «случайно появился» — он вышел из матросской массы Кронштадта, поставлявшего революции самых бесстрашных бойцов. И не «бесследно исчез»: он по возвращении из Тобольска ушел в Красную Армию, готовил для фронта боевые отряды, сам участвовал в боях, а 17 августа 1918 года в сражении у станции Крутиха на Урале пал смертью храбрых за советскую власть. И таков же был путь многих его товарищей. Ничего эти люди для себя лично не искали, о своей личной судьбе думали меньше всего. Не колеблясь подняли они в Екатеринбурге и Алапаевске меч, вложенный в их руки революцией, а когда пришел час, они сами бесстрашно взглянули в лицо смерти.

Белогвардейцы и их западные покровители разжигали звериную ненависть ко всем советским работникам, которые находились в Екатеринбурге в дни казни Николая и его семьи, даже если эти работники не имели прямого касательства к вынесению приговора и его исполнению. Эта кампания привела к варшавским выстрелам 1927 года.

Летом 1924 года Советское правительство запросило в Варшаве агреман (согласие) на назначение новым послом СССР в Польше П. Л. Войкова. Почти две недели польское правительство медлило с ответом. Наконец, после двух дней тайного обсуждения в политическом комитете Совета министров принимается решение: согласие на агреман поставить в зависимость от данных о роли Войкова в екатеринбургских событиях 1918 года. «С целью выяснения решающего для предоставления агремана вопроса» о причастности Войкова к этим событиям, гласило решение, польскому МИДу следует истребовать «от комиссара иностранных дел Чичерина подтверждение, что Войков к этому не причастен».

22 августа польский министр иностранных дел Скшиньский направляет Г. В. Чичерину запрос. Он отдает должное «неоспоримым талантам», «объективности» и «широте взглядов» П. Л. Войкова, которого польские коллеги уже знают по совместной работе (Войков возглавлял советскую делегацию в советско-польской комиссии по реализации Рижского договора), но варшавские власти хотят знать, участвовал он в известной екатеринбургской акции или не участвовал?

Как мы уже знаем, Войков не подписывал приговор семейству Романовых и не принимал участия в казни. Участие его в екатеринбургских событиях выразилось разве лишь в том, что он известил Ипатьева о временной реквизиции его особняка да еще в том, что, будучи комиссаром продовольствия, заботился о пропитании семейства Романовых, что было делом нелегким по тому времени. О чем Чичерин, в полном соответствии с истиной, 4 сентября 1924 года сообщил Скшиньскому, что Войков к акции не причастен. Попутно народный комиссар, сам бывший дворянин, выходец из старинного рода царских сановников и дипломатов, написал польскому министру: «Я не помню момента в истории борьбы польского народа против угнетения царизмом, когда борьба против последнего не выдвигалась бы как общее дело освободительного движения Польши и России». По убеждению Чичерина, нет поляка, «который бы не помнил о тех ярких и глубоко прочувствованных стихах, в которых Адам Мицкевич вспоминает о своем близком общении с Пушкиным» и, между прочим, о том, как два великих поэта стояли в Петербурге перед статуей одного из царей Романовых, «покрываясь одним плащом». «Я не сомневаюсь, — писал далее Чичерин, — что Адам Мицкевич был вполне солидарен с известными стихами Пушкина:

Чичерин называет в своем письме и «Кордиана» Юлиуса Словацкого, чтобы напомнить адресату ту «сцену из этой драмы, где голосами из народа осуждаются на смерть не только царь, но и его семья».

Чичерин выразил убеждение, что все те, кто боролся и пал за свободу России и Польши, «иначе отнеслись бы к факту уничтожения династии Романовых, чем это можно было бы заключить из ваших сообщений».

Войков получил агреман. Пробыл он на посту советского посла в Польше неполных три года. 7 июня 1927 года на перроне Главного вокзала в польской столице белогвардейский террорист Б. С. Коверда шесть раз выстрелил из пистолета в упор в П. Л. Войкова и смертельно ранил его. Как само преступление, так и открывшийся 15 июня того же года судебный процесс над преступником показали, что монархические банды, орудовавшие при попустительстве польских властей, разоружаться не собираются. Источаемый ими яд ненависти отравляет атмосферу в Европе, создавая очаги угрозы миру и безопасности у самых советских границ, Встав в позу, террорист на суде заявил перед лицом сотен представителей мировой прессы и международной общественности, что выстрелами в Войкова он «отплатил за Екатеринбург».

Даже в наше время западная буржуазная пропаганда не упускает случая сказать доброе слово про убийцу Бориса Коверду. Некоторые антисоветчики не стесняются заявлять, что выстрелы Коверды «попали куда надо». (Виктор Александров называет эти выстрелы «точными», «совершенно верными», поскольку «причастность Войкова к событиям в Ипатьевском доме ни прежде, ни сейчас не вызывает ни у кого сомнений».)

Сегодня Коверду можно встретить в Нью-Йорке. Не так давно с ним задушевно побеседовал и Александров. Конечно, вздыхает он, десять лет довоенного сидения за польской тюремной решеткой наложили свою печать на «идеалиста» Коверду. Но времени прошло много. Жалеть не о чем. Сказали ему тогда стрелять — он и стрелял. Кто сказал? «Еще рано разглашать имена соучастников, — поясняет Коверда Александрову, — но придет день, и я их назову». Пока же он, не слишком стесняясь, может засвидетельствовать, что «действовал не один и оружие дали ему антисоветские, антикоммунистические организации».

Рядом с убийцей действуют отравители атмосферы — авторы и распространители фальшивок. Новейшее изделие мастерской антисоветского подлога — так называемые «Записки Войкова», пущенные в оборот и в настоящее время имеющие широкое хождение на Западе.

Речь идет, собственно, о двух фальшивках.

Первая — это «Записная книжка Войкова» (нечто вроде дневничка екатеринбургских дней). Ее якобы утаил бывший секретарь советского посольства в Варшаве, работавший вместе с Войковым. Позднее этот «видный советский дипломат», прихватив книжечку, бежал на Запад, где и предал ее гласности.

Вторая — это так называемое «досье Гутека». Дело Коверды якобы включало секретную папку переписки посла Войкова с польскими коммунистами. Он подробно рассказывал им в этих письмах, как «расправился» с царской семьей. В разрушенной гитлеровцами Варшаве сгорело и здание суда, но некий судейский чиновник Гутек спас часть документов, в том числе будто бы и папку с письмами Войкова, снеся их домой. Во время эсэсовской карательной «Операции Рейнгардт» Гутек погиб; его друзья передали папку на Запад.

Содержание обеих фальшивок — детальное описание всяких ужасов, в центре которых стоит Войков. Дикая стряпня, которая заставила бы позеленеть от зависти самых беззастенчивых подручных из кухни Иозефа Геббельса.

Уральский финал царской династии предопределила печальная, но неотвратимая историческая необходимость. В массе населения страны, которую силы контрреволюции ввергли в пучину гражданской войны, известие о казни Романовых мало кого задело за душу. Тиранили Россию Романовы, не зная сострадания. Не проявил и народ сострадания. В вечер Ходынки царская чета по пути на бал равнодушно проезжала мимо встретившейся длинной вереницы телег с трупами раздавленных и задушенных. Прошла равнодушно и Россия мимо погребального костра в урочище Четырех Братьев.

В свое время В. И. Ленин, рассматривая возможность создания в России конституционной монархии английского типа, писал, что если в такой стране, как Англия, которая не знала ни монгольского ига, ни гнета бюрократии, ни разгула военщины, «понадобилось отрубить голову одному коронованному разбойнику», чтобы обучить «конституционности» королей, то в России «надо отрубить головы по меньшей мере сотне Романовых», чтобы отучить их преемников от преступлений.

Революция ограничила число казненных Романовых девятнадцатью, развеяв их пепел над отрогами Уральских гор. И эту свою миссию революция выполнила с основательностью, сделавшей навсегда невозможным появление в России каких-либо преемников царской династии.

В свое время специальный корреспондент парижской газеты «Тан» в Москве, наглядевшись на коронационные торжества, повертевшись в конце дня Ходынки на балу у Монтенбло, заключил свою корреспонденцию ироническим восклицанием: «Эй, народы! Не ропщите на нас! Когда мы кончим, вы возьмете метлы. Правда, от них поднимется пыль. Но она уляжется, и можно будет дышать».

Пыль улеглась, и стало возможно дышать…

 

ПРЕТЕНДЕНТЫ И ПРЕТЕНДЕНТКИ

Престола не существует. Наследников не осталось. Но появились в разное время претенденты. Откуда же? А дело в том, что за полвека с лишним не перевелись на Западе политики, которые в свою игру охотно вводили и вводят романовских призраков. И раз есть спрос, найдутся и царские потомки, у потомков — доказательства династических прав.

Вот является, скажем, младшая дочь последнего царя, чудом спасшаяся из дома Ипатьева великая княжна Анастасия. А то еще объявился сам царевич Алексей, тоже спасшийся от казни.

Ни сами претенденты, ни их покровители на Западе никого удивить не могут. Явление более или менее примелькавшееся.

Поддерживая домогательства претендентов на царскую корону, можно десятилетиями мусолить «екатеринбургскую трагедию», пошевеливая в старых кострах антисоветской пропаганды чадящие головешки. И потом — авось удастся претендентам и их опекунам дотянуться до денег, которые, согласно некоторым источникам, поныне хранятся на счетах царской семьи в западноевропейских и американских банках. Счета немалые. Керенский в 1917 году говорил о четырнадцати миллионах рублей. В Веймарской республике газеты «Фоссише цайтунг» и «Берлинер тагеблатт» утверждали, что общая сумма вкладов царской семьи в ганноверских и дюссельдорфских банках составляла в 1913 году до 20 миллионов золотых рублей, из них на личных счетах Александры Федоровны было 8 миллионов рублей. С 1896 по 1913 год значительные суммы в золоте и девизах были депонированы царской семьей в банках Швейцарии и Англии; в разных источниках называется общая сумма порядка 300–400 миллионов рублей. Эти вклады скрыты за системой кодов. Предполагают, что если кому удастся утвердиться в звании прямого потомка последнего царя, тот может изрядно попользоваться этими суммами.

Наибольшую известность среди претендентов получила особа, именующая себя великой княжной Анастасией Николаевной (ее еще в двадцатых годах берлинский журнал «Уху» ласково назвал «Настей Первой»). Она сутяжничает свыше полувека, замучив десятки судей и адвокатов трех режимов: веймарского, нацистского и демохристианского. Она задала работу сонму казенных и частных детективов, судебных психиатров, энтузиастов политической интриги и юридического шантажа, бульварных репортеров, мещанских романистов и авторов нравственно-назидательных проповедей. Требует эта дама в конечном счете немногого: чтобы ее, бежавшую в 1918 году из Екатеринбурга, юридически закрепили в статуте дочери последнего царя.

Уже цитированный нами Хойер располагает по этому поводу следующей информацией.

В караульной команде ипатьевского дома нес службу некий «красноармеец Чайковский». Духовно и умственно он стоял на очень высоком уровне. Спасением приглянувшейся ему великой княжны проницательный караульный решил сделать историческое дело. Вытащив из подвала раненую или просто пребывавшую в обмороке Анастасию, он под покровом ночи уложил ее в телегу, незаметно выехал из Екатеринбурга и дальше что было духу понесся прямо на юг, к румынской границе. Преодолев на телеге степи южной России, и Буг, и Днестр, беглецы въехали на каменную мостовую Бухареста. Здесь рыцарь караульный обвенчался с великой княжной. Им бы ехать куда-нибудь дальше, в Пруссию или Гессен, где у спасенной были родственники со стороны матери. Но молодожен-красноармеец вспомнил, что в России остались у него кой-какие недоделки: он жаждал отомстить Уральскому Совету за Настю и ее родителей. Лучше всего это было бы сделать, свергнув вообще советскую власть. Поэтому Чайковский, повествует далее Хойер, временно оставил царевну в Бухаресте, вернулся через Днестр в «южнорусские степи», где, однако, потерпел неудачу в первой же рукопашной схватке с «мировым коммунизмом», пав под пиками «красных казаков». Овдовевшая Настя перебралась из Румынии в Германию, надеясь, как объясняет Хойер, «найти убежище и защиту у своей тетки Ирены», то есть у сестры последней царицы, жены гросс-адмирала Генриха Прусского (он же брат кайзера Вильгельма II). Тетку свою Настя не нашла, долго скиталась по Берлину, а, впав в «отчаяние нищеты и одиночества», решила покончить с собой: бросилась в Ландверканал…

До этого места Хойер нес в «Бунте иллюстрирте» (17.III.1968) чистую околесицу, как легко догадаться. Дальше к вымыслу притягиваются имевшие место события.

Архивные документы берлинской полиции свидетельствуют, что 17 февраля 1920 года в половина девятого утра патруль извлек из Ландверканала молодую женщину, которая, по всем признакам, пыталась покончить с собой. В уголовной хронике большого города такого рода происшествие не столь уж необычно. Но обер-инспектор доктор Гейнц Грюнеберг счел нужным почему-то привлечь к этому рядовому случаю внимание публики. Отпечатав на ротаторе экстренное сообщение, обер-инспектор разослал его по берлинским редакциям.

Выуженная из канала особа поначалу ничего о себе не говорила, хотя она не была глухонемой; оставались пока неизвестными ее имя, местожительство, профессия, причина попытки самоубийства. Обер-инспектор продолжал снабжать прессу ежесуточными бюллетенями о «фройляйн неизвестной». Ее поместили в госпиталь «Элизабет», затем перевели в пригородную клинику для нервнобольных…

И вот она заговорила. Да как! Она призналась, что является Анастасией Романовой, дочерью казненного на Урале русского царя. Собственно говоря, в практике берлинской клиники для нервнобольных это тоже не бог весть какая сенсация: находились больные, называвшие себя кто Иисусом Христом, кто Юлием Цезарем или Наполеоном Бонапартом, а то еще Клеопатрой, Пенелопой.

Но доктору Грюнебергу, консультирующему каждый свой шаг с руководителями разведывательного отдела рейхсвера майором фон Лахузеном и капитаном Клейстом (племянником Эвальда Клейста, будущего командующего 1-й танковой армией вермахта), данный случай кажется чрезвычайным. Предоставив «утопленнице» возможность спокойно пожить в клинике, упомянутые стратеги из германского абвера 30 мая 1922 года перевезли ее на квартиру доктора Грюнеберга. Здесь под охраной полицейских постов состоялась первая пресс-конференция. Кроме того, «великую княжну» показывали немецким аристократам и русским белогвардейцам. Явились, в числе прочих, взглянуть на нее: генералы Людендорф и Гофман; по поручению фельдмаршала Гинденбургского сын Отто Гинденбург, офицер рейхсвера; бывшие кайзеровские министры фон Кюльман и фон Ягов; министр внутренних дел Носке. Пришли принцы из прусского дома Гогенцоллернос и баварского дома Виттельсбахов, личные эмиссары английского короля Георга V и французского президента Пуанкаре, болгарского царя Бориса, Отто Габсбурга-сына бывшего австро-венгерского императора Карла.

Под пристальным надзором Лахусена и Клейста, при распорядительном участии доктора Грюнеберга, несостоявшаяся утопленница дает интервью и выступает с заявлениями. Да, она — младшая дочь русского императора, родилась 18 июня 1901 года в Царском Селе. Да, она бежала в роковую ночь из Екатеринбурга в традиционном русском экипаже, именуемом «телега» или «арба». Это деревянный ящик на четырех обитых железом колесах, управляемый посредством вожжей и кнута. Ее спаситель — незабываемый благородный юноша Чайковский, прежде «большевист», а потом прозревший и уверовавший в спасительность для России и Германии монархической формы правления.

Однако сразу же пошли и неувязки. Например, ко всеобщему удивлению выяснилось, что новоявленная Анастасия, свободно изъясняясь на немецком языке, да еще с заметным померанским акцентом, по-русски не говорит ни слова. Между тем все царские дети свободно говорили по-русски. Истинная Анастасия, это было известно, конечно, русским эмигрантам, почти ни слова не знала по-немецки. В наши дни шпрингеровская пресса объясняет эти давнишние языковые затруднения германской Анастасии ее «запуганностью» с той екатеринбургской ночи. Она, видите ли, стеснялась и боялась не только говорить по-русски, но и вспоминать о родной стране вообще.

Но далее. Одна из бывших фрейлин императрицы недоуменно воскликнула, что младшая царская дочь родилась не в Царском Селе, а в Петергофе, где оная фрейлина в свое время собственноручно ее пеленала.

Белоэмигранты заметили также, что «беглая красноармейская вдова», старательно крестясь по-православному, позабывшись, нет-нет да и перекрестится на католический манер. Еще конфуз: «царевна» рассказала аудитории, что родители и досточтимый Григорий называли ее «швипсик»; случившийся же в публике бывший флигель-адъютант Строганов вскочил с заявлением, что, во-первых, на настоящую Анастасию, которую он, Строганов, неоднократно держал на коленях, данная особа походит не более, чем гвоздь на панихиду; во-вторых, он отчетливо помнит, что «швипсиком» называли не Анастасию, а Марию.

Результат же был такой.

Иностранцам власти Веймарской республики легитимации не выдают. Для подопечной Лахузена-Грюпеберга сделано было исключение. По специальному разрешению коалиционного правительства Штреземана-Гильфердинга 16 сентября 1923 года получает германский паспорт Анастасия Чайковская, «русская беженка», родившаяся «в одном из предместий Петербурга» в 1901 году.

Далее события развиваются так. С ведома генерала фон Секта, главнокомандующего рейхсвером, Лахузен приставляет к Анастасии Чайковской старую сотрудницу абвера Гарриету Раттлефф-Кайльманн, в прошлом кайзеровскую резидентку в Мадриде, компаньонку и подругу Мата Хари, расстрелянной в 1915 году французами за шпионаж в пользу Германии. В те времена фрау Раттлефф-Кайльманн жила в Мюнхене, выдавая себя за «человека искусства». Она увлекалась живописью и в этом качестве поддерживала близкие творческие отношения с другим «человеком искусства» Адольфом Гитлером-Шикльгрубером. Она познакомила Гитлера с Анастасией, устраивала для нее приемы с участием прусской и белоэмигрантской аристократии, западных дипломатов и веймарских политических лидеров; возила «великую княжну» по курортам, герцогским дворцам, юнкерским поместьям.

В конце концов Анастасию Чайковскую забрал в одно из своих поместий в Южной Германии принц Лейхтенбергский, бывший флигель-адъютант царя. Живя в этом поместье, она продолжала давать интервью. Репертуар скудный, номера программы однообразные, но пропагандное свое дело Анастасия делает: не дает заглохнуть теме «уральской трагедии» в западной пропаганде. Через посредство мадам Раттлефф-Кайльманн лже-царевна помогает центрам антисоветской идеологической диверсии наводнять прессу всевозможными измышлениями. Бредни «екатеринбургской мученицы» используют в своих целях и националистическая партия Вестарпа-Гугенберга, и воинствующие реваншистские организации типа «Стальной шлем», и монархическая группа полковника рейхсвера Гинденбурга-младшего, и а особенности набирающая силу на иждивении у монополий национал-социалистская партия Адольфа Гитлера. Еще только входивший в те годы в известность Йозеф Геббельс, ближайший сотрудник фюрера, в своих тогдашних речах и писаниях (как газетных, так и «художественных») не раз ссылается на «страшную свидетельницу из уральского города с немецким названием».

И вдруг, еще в дни Веймарской республики, на Анастасию обрушивается удар. Вульгарно-либеральная «Берлинер нахтаусгабе» задумала, в сенсационных целях, доказать, что никакой Анастасии нет. Негласная сыскная группа во главе с частным детективом Мартином Кнопфом и графологом Бернардом Геннати, по заданию редакции, документально установила, что именем великой княжны Анастасии прикрывается некая Франциска Шанцковски, позднее присвоившая себе также имя Анны Андерсен, девица без определенных занятий, католического вероисповедания, из семьи разорившегося мелкого фермера, уроженка местечка Гайдендорф в округе Картхауз, Померания; рождения 16 декабря 1896 года (то есть она на 5 лет старше той особы, за которую себя выдает). По месту своего происхождения значилась в годы описываемого сыска как «выбывшая в 19-летнем возрасте неизвестно куда». (Эти данные воспроизвела и подтвердила гамбургская «Die Welt» 17 января 1970 года.)

Сыскная группа Кнопфа далее установила, что сия девица появилась в Берлине в начале 1917 года и поступила ключницей в хозяйственную часть главного полицейского управления. Затем она переквалифицировалась в шифровальщицу отдела агентурной сети; к концу того же года ее направляют осведомительницей (под видом работницы) на один из берлинских военных заводов, персонал которого состоял преимущественно из женщин. Случайным взрывом гранаты она была контужена и на некоторое время исчезла из виду. Снова объявилась … в Ландверканале, на амплуа утопленницы.

На обращенный к читателям газеты вопрос, кому известны еще какие-либо подробности этого дела, откликнулась некая фрау Вингендер. Она явилась в редакцию и сообщила, что Шанцковски-Андерсон, работая на военном заводе, снимала у нее, Вингендер, комнату, и в подтверждение представила разные мелкие вещи, впопыхах оставленные на квартире жиличкой. Редакция предложила Вингендер поехать вместе с детективом Кнопфом и двумя репортерами в поместье Лейхтенбергского, где в то время пребывала «царская дочь», и устроить очную ставку. Но уж на этот раз были начеку и обер-инспектор Грюнеберг, и его шеф Лахузен (при Гитлере дослужился до генерала, возглавляя одно время абвер). Едва члены экспедиции «Нахтаусгабе» проникли на территорию усадьбы, как из засад атаковали их люди в штатском. Сковали наручниками, втолкнули в машины и увезли в Берлин. К вечеру следопыты уже сидели в Моабите.

Лахузен торжествовал, но недолго. «Нахтаусгабе» была газетой социал-демократической ориентации. Она воззвала о помощи к лидерам парламентской фракции СДПГ. Руководители фракции предложили властям на выбор две возможности: а) власти выпускают из Моабита сотрудников «Нахтаусгабе»; б) с трибуны рейхстага фракция предает огласке историю аферы эрзац-Анастасии, включая имена явно или тайно к ней причастных. Угроза подействовала. Арестованных выпустили. Но, струхнув, зареклась охотиться за царскими сенсациями и газетка.

Итак, «Нахтаусгабе» заставили замолчать, но газета успела выдать последние из подробностей, добытых Кнопфом. Идею превращения в царскую дочь подсказал померанской девице, вернее рейхсверовской контрразведке, бежавший из России М. Н. Шваббе, бывший ротмистр уланского ее величества полка, до революции вместе со Шванебахом обслуживавший в качестве военно-политического осведомителя германский генеральный штаб и лично кайзера. Вместе со Шваббе участвовала в подготовке аферы и экс-фрейлина императрицы С. К. Буксгевден, двоюродная сестра известного деятеля «Союза русского народа». Она состояла при семье Романовых в Тобольске, сопровождала их на Урал и, по указанию Уральского Совета, 18 мая 1918 года была выслана из Екатеринбурга. Тогда спасло ее лишь то, что местные органы советской власти ошибочно сочли ее иностранкой, зачислив в одну компанию с Жильяром и Гиббсом.

В Берлине Буксгевден вместе со Шваббе принимается обрабатывать Анну Андерсон и по заказу Лахузена и Грюнеберга преподает ей курс «царственного поведения». Учебными пособиями служат затребованные из библиотеки потсдамского замка кронпринца альбомы с видами Петергофа и Царского Села, а также духовный багаж воспоминаний самой фрейлины о нравах и обычаях членов семьи вообще, младшей царевны в частности. Поначалу, собственно, Шваббе рекомендовал Лахузену наречь померанку Татьяной. Но бывшая фрейлина, как знаток предмета, сумела доказать, что хотя по возрасту померанской девице больше подходит роль третьей дочери царя, все же по комплекции и обличью ей лучше быть четвертой.

Конечно, сведущим или мало-мальски сообразительным людям не обязательно было ждать вмешательства «Нахтаусгабе», чтобы раскрылась перед ними тайна девицы, единой в четырех лицах (Шанцковски-Андерсон-Чайковская-Романова). К сведущим, бесспорно, относились и бежавшие под крыло рейха недавние царедворцы и их слуги, родственники и недавние слуги последнего царя. Им с самого начала было все ясно. На раннем этапе аферы, да и во многих случаях позднее, кто-нибудь из бывших великих князей или княгинь, генерал-адъютантов или фрейлин мог на очередном публичном показе померанской принцессы подойти к ней и сказать:

«Послушайте, фройляйн, довольно дурачиться; клоунада грубая и глупая». Но одни предпочитали уйти подальше от греха, дабы не столкнуться с германскими властями; другие неопределенно развели руками; третьи поспешили на помощь «бедному царскому дитяти». Слишком внушительная режиссура чувствовалась за этой многолетней кукольной комедией, чтобы стали перечить ей бывшие шталмейстеры и камердинеры, перешедшие с российских дворцовых хлебов на западноевропейские пособия.

Отбросив династическое достоинство, заявили о своем признании новоявленной Анастасии несколько бывших великих князей и княгинь, в их числе Андрей Владимирович, Александр Михайлович, Георгий Константинович, Мария Павловна. Встала на сторону лже-княжны Ксения Георгиевна Романова, а точнее мисс Ксения Лидс (в эмиграции она вышла замуж за американского промышленника мультимиллионера Уильяма Лидса). Из России Ксения выехала в 1913 году в возрасте 10 лет. Тем не менее, еще через 10 лет, едва взглянув на претендентку, она сразу «узнала» ее.

Из Крыма в 1919 году пробралась в Данию с двумя дочерьми вдовствующая императрица, мать Николая, Мария Федоровна. Получив известие о чудесном спасении своей младшей внучки, Мария Федоровна решила ехать с дочерьми в Берлин, чтобы увидеться с Анастасией. Германский посол в Копенгагене, запросив свое правительство, поставил Марию Федоровну в известность, что такая поездка в Германию в данный момент нежелательна. Тогда Мария Федоровна попросила датского посла в Берлине барона Цале разведать: действительно ли девица, именующая себя Анастасией, ее внучка, и если да, то каким образом она попала из Ипатьевского дома в берлинское полицейское управление. При попытке выполнить эту просьбу барон Цале натолкнулся на решительное противодействие фрау Раттлефф-Кайльманн; обращение на Вильгельмштрассе (в министерство иностранных дел) ему ничего не дало. Тогда Мария Федоровна обращается в Швейцарию к Жильяру с просьбой помочь. Бывший обитатель тобольского губернаторского дома, прихватив с собой супругу (бывшую няньку царских детей Теглеву), прибывает из Лозанны в Берлин, каким-то образом прорывается к предполагаемой царевне. С первого взгляда Жильяру и его жене стало все ясно, но они все же попытались поговорить с лже-Анастасией. «Царевна», конечно, не поняла ни одного слова из того, что сказала ей Теглева по-русски. Жильяр стал показывать ей некоторые вещицы, принадлежавшие царской семье и вывезенные им из России, и спросил по-немецки, что это такое. Но тут дева впала в истерику, затопала ногами и закричала:

— Я ничего не знаю! Я ничего не могу! Я не желаю разговаривать с вами! Убирайтесь вон! К черту! Свиньи!

Тут фрау Раттлефф-Кайльманн, упрекнув гостей в «издевательстве над несчастной больной», предложила им немедленно удалиться. У подъезда чету Жильяр ждала служебная машина. Они были приглашены в главное полицейское управление, где с ними конфиденциально побеседовали представившийся обер-инспектором доктор Грюнеберг и не представившийся никем майор фон Лахузен. После этой беседы Жильяры наотрез отказались что-либо сказать обступившим их корреспондентам. В Лозанне, отдышавшись, Жильяр свои впечатления выразил в следующей расплывчатой форме:

«Мне кажется, что это не она, но пути господни неисповедимы, человеческое восприятие ненадежно, поэтому не совсем исключается, что это может быть и она».

Мария Федоровна и ее дочери никогда больше ни слова не проронили на эту тему.

Между 1933 и 1943 годами Гитлер и его «тихий Генрих» (так Гитлер называл Гиммлера) несколько раз вели разговор о померанской деве. Поскольку фюрер вынашивал идею облагодетельствования будущей немецкой провинции Русляндии каким-нибудь царьком или царицей из рода Романовых, он пытался выяснить шансы этой особы. «Тихий Генрих» оценивал их невысоко. За обеденным столом на террасе в Берхтесгадене он однажды заметил, что, на его взгляд, екатеринбургская великомученица «хороша для того, чтобы будоражить воображение», но ее административно-психологические способности и перспективы «равны нулю», так что для использования в политической игре она непригодна.

В какой-то связи с этими разговорами стояла поездка на оккупированную советскую территорию нациста барона фон Шенка в 1942 году. Ему было поручено выяснить на месте, возможно ли в пропагандных или политических целях использовать «трагедию Анастасии». Пока он там возился, надвинулись Сталинград и Курск. Наступила пора ему самому подумать, как унести ноги через Буг и Днестр.

Единственно новое, что внес фон Шенк в досье Анастасии, был его рапорт на имя Гиммлера, в котором барон доносил, что якобы нашел «советскую афишу 1918 года», которая будто бы призывала население помочь розыскам бежавшей младшей дочери царя и угрожала расстрелом на месте каждому, кто попытается ее укрыть. «Тихий Генрих», естественно, попросил барона предъявить этот документ, на что барон ответил, что сделать это, к сожалению, не может, так как на обратном пути, при пересадке на станции Жмеринка, его находку вместе с остальным багажом украли.

Удивительнее всего, «что померанка, ныне полуглухая старуха с сумасшедшими глазами, не угомонилась по сей день: Анастасия она — и только! Она продолжает судебную тяжбу, пытаясь получить хотя бы толику царских денег. Донимает западногерманскую юстицию, требуя, чтобы ее официально признали Анастасией Романовой.

Все это давно всем приелось, а все же для антисоветского, антикоммунистического балагана сгодится. Пособляют балагану кинематографисты, издатели и репортеры. Выпущены несколько полнометражных фильмов с померанской психопаткой в главных ролях. Вышла в США и ФРГ, а затем и издана во многих странах мира объемистая книга под названием «Я, Анастасия, рассказываю…»

Еще в конце двадцатых годов стражи германского правосудия нашли для себя развлечение. Презрев указанную им долгом функцию — ограждать веймарскую демократию от ее смертельных коричневых врагов, эти правоведы занялись дележом состояния русского царя между его мнимыми наследниками.

В начале тридцатых годов немецкие суды начали раздавать документы на право наследования ценностей царской семьи, хранившихся в Германии. При этом определялось право наследования и для пятерых детей Романовых, «буде они обнаружатся». А пока некоторая, примерно шестая часть выявленных в германских банках средств, числившихся на счетах Александры Федоровны, решением суда была передана в собственность ее сестре Ирене, вдове Генриха Прусского. Отпрыском этой четы (то есть Ирены и Генриха) был принц Сигизмунд Прусский, офицер рейхсвера, а потом нацистского вермахта. Сигизмунд имел дочь Барбару, вышедшую замуж за герцога Кристиана фон унд цу Мекленбург. Когда Ирена в 1953 году умерла, ее состояние, включая часть банковских счетов русской императрицы, перешло во владение к ее внучке и единственной наследнице Барбаре (к этому времени и муж Барбары возвратился из советского плена).

Переход счетов Александры Федоровны в руки мекленбургской герцогини померанская лже-Анастасия сочла вопиющей несправедливостью. До наших дней самозванная царевна ходит по судам ФРГ и всюду вопит на своем померанском диалекте: «Караул, ограбили!»

«Возрождение дела Анастасии» в послевоенные годы сопровождается шумными эффектами, свойственными западной пропаганде: поток статей и репортажей в прессе, сенсационно-бульварные бестселлеры, вроде «Книги об Анастасии», которую издал во Франкфурте-на-Майне бывший германский дипломат Кругг фон Нидда, телевизионные и театральные постановки, и т. д. Судебные процессы и коммерческая реклама идут рядышком, взаимодействуя.

500 объемистых томов составляет сегодня дело лже-Анастасии в западногерманских судах. Уже перемерли многие судьи, адвокаты и эксперты, принимавшие участие в деле. Уже успела претендентка пополнить коллекцию своих фамилий, выйдя замуж на склоне лет за американского историка, профессора Джона Мэнэхена. А слушание дела продолжается. Толпы бюргеров осаждают подъезд верховного суда в Карсруэ, чтобы попасть в зал заседаний, и входные билеты продаются из-под полы по спекулятивным ценам, точь-в-точь, как на сенсационный матч бокса или бой быков.

Померанская истица со многими фамилиями (Шванцковски-Андерсон-Чайковская-Мэнэхен) — не единственная претендентка, на российский престол. Отыскался уже в послевоенные годы и «царевич Алексей».

2 февраля 1964 года в здание гамбургского суда вошел человек в форме американского офицера. Сообщив секретарю суда, что он служит в одной из частей армии США, расположенных в ФРГ, офицер оставил следующее заявление:

«В оберландсгерихт гор. Гамбург

Исковое заявление

Моя мать Александра Федоровна Романова, урожденная Алиса Гессен Дармштадтская, умерла в 1924 году в Варшаве (Польша).

Мой отец, император России Николай II (Николай Александрович Романов), умер в 1952 году в гор. Познань (Польша).

Прошу суд подтвердить мое право наследования по отношению к упомянутым в этом заявлении моим покойным родителям.

С высоким уважением

Алексей Н. Романов

2.II.1964 г.

Федеративная Республика Германия Лоудс-Кэмп, армия США».

Всякий, кто только скользнет взглядом по этому заявлению, скажет: вымысел, граничащий с бредом, — взять хотя бы приведенные в заявлении фантастические даты смерти Романовых.

В аналогичном случае особу, объявившую себя царевной Анастасией, для порядка все же подержали некоторое время, как мы помним, в клинике для нервнобольных. Податель приведенного выше искового заявления спокойно возвратился из Гамбурга в свой военный лагерь Лоудс-Кэмп, где вечером того же дня в офицерском казино был атакован корреспондентами западногерманских и американских газет, радио и телевидения. И весь мир был оповещен о появлении «русского царевича Алексея».

Его зовут Майкл Джордж (Михаил Георгий) Голеневский. Родился в Польше, в деревне близ Сандомира, в 1905 году. До второй мировой войны служил в разведывательных органах генерального штаба польской армии. Годы войны провел в Германии, где занимался неизвестно чем, но поговаривают, что работал в абвере и гестапо. В послевоенное время переехал в Соединенные Штаты, был принят на службу в Центральное разведывательное управление; в 1952–1960 годах неоднократно выезжал по особым заданиям Аллена Даллеса в ФРГ в американскую оккупационную зону, бывал в Пуллахе у генералов Гелена и Весселя; имеются указания и на то, что через западногерманскую границу в 1964–1968 годах неоднократно проникал в сопредельные с ФРГ социалистические страны, в частности, нелегально бывал в Варшаве, Познани и Праге. Шефами ЦРУ представлен был к присвоению американского гражданства. Адресованный вице-президенту Линдону Джонсону рапорт, подписанный Джоном Маккоуном (который сменил Аллена Даллеса в 1961 году), мотивировал представление «особыми заслугами, сопряженными с опасностью для жизни, которые полковник Голеневский оказал Соединенным Штатам». Администрацией Джонсона представление было удовлетворено.

Чей он полковник, какой службы, когда и кем было присвоено ему это звание? Над этим репортеры гадают поныне. Остаются белыми пятнами в его жизнеописании многие моменты и периоды — например, переход из Польши в Германию осенью 1939 года, проживание в гитлеровском рейхе, послевоенная трансплантация из ФРГ в США. Возможно, что свое полковничье звание он получил по совокупности заслуг перед дефензивой, абвером, гестапо и ЦРУ? Но это еще не вся загадка. Это даже не самый сложный из возникающих вопросов.

Первое время его крепко донимали. То допытывались, как он излечился от гемофилии. То — почему столь неузнаваемо изменились черты его лица. Некий мистер Спеллер, помогавший «царевичу» отбиваться, однажды в запальчивости бросил какому-то скептику: не беспокойтесь, ЦРУ располагает отпечатками пальцев, которые стопроцентно доказывают идентичность Майкла Джорджа с Алексеем Романовым. На что последовал новый вопрос: когда, кому и по какому поводу подлинный российский престолонаследник давал отпечатки своих пальцев?

Где же был Майкл со своими претензиями до сих пор? Почему так поздно заявился? Как он выскользнул из Ипатьевского полуподвала? Вместе с Анастасией или один? Встречались ли они где-нибудь за эти десятилетия?

На неудобные вопросы не обязательно отвечать. Достаточно придать своему одутловатому лицу загадочное выражение. Кому надо — тот все знает. Тот и решит, когда и что предать гласности. На это и намекнула телевизионная компания Эй-Би-Си, прокрутив 13 января 1971 года перед миллионами американских телезрителей «документальный» фильм «Последний царевич». На голубом экране в тот вечер долго маячила физиономия «Алексея второго», а дикторский голос убеждал слушателей и зрителей, что передача основана на секретных материалах… Придет-де время… Ну, и т. д.

Гамбургские судебные клерки все же вернули Майклу Джорджу исковое заявление: там от иностранцев, оказывается, подобные дела больше не принимают к производству — надоело. Да и сам «царевич» не рассчитывал на иное — ему такое обращение понадобилось в качестве трамплина. А после нашлись покровители и советчики.

Первые среди них: Уильям Пидсличный, порученец шефа ЦРУ, он же супруг Ксении Георгиевны, дочери бывшего великого князя Георгия Михайловича; Роберт Спеллер — отставной агент ЦРУ, ныне владелец книжного издательства в Нью-Йорке; Георгий Граббе — в юности офицер уланского ее величества полка, позднее — духовное лицо, в последние годы — архиепископ русской православной церкви в Нью-Йорке.

Решено было не повторяться. Никаких судебных процессов.

Майкл Джордж объявляет себя женихом. 29 сентября 1964 года он с невестой прибывает в бюро регистрации браков в Манхэттене. За ним шествуют названные выше советники. Совершается церемония бракосочетания — с ведома и санкции, как было объявлено корреспондентам, канцелярии тогдашнего президента США и мэра Нью-Йорка. Затем молодожену вручают брачное свидетельство, в котором он именуется «полковником Алексеем Николаевичем Романовым», родившимся в «Российской империи, в Петергофе, в 1904 году». Его родителями названы в документе «Николай Александрович Романов, русский император, родившийся в Москве, в Большом Кремлевском дворце», и «Александра Федоровна Романова, русская императрица, родившаяся в Дармштадте, во дворце великого герцога Гессенского». Указан и «последний основной адрес проживания родителей новобрачного — город Ленинград (Петербург), Дворцовая набережная, Зимний дворец». В завершение церемонии оглашены поздравительные телеграммы, поступившие в адрес молодых от различных доброжелателей. В числе приславших телеграммы вдова одного из бывших президентов США, супруга Отто Габсбурга, внук Вильгельма II принц Фридрих Прусский.

На следующий день в синодальной православной церкви города Нью-Йорка происходит церемония венчания. Затем — торжественное богослужение. Архиепископ Граббе провозглашает молодожена Майкла Джорджа наследником-цесаревичем.

В заключение Спеллер объявил собравшимся на церемонии: «Теперь, когда мистер Голеневский официально признан в Соединенных Штатах сыном последнего царя, он будет всеми силами добиваться перехода в его руки царского состояния; будет же он стремиться к получению этих средств не для удовлетворения личных нужд, а во имя высшей, святой цели: он обратит их на борьбу против существующего в России советского строя».

Вот оно, к чему вся комедия сводилась…

Правда, брачного свидетельства недостаточно для получения романовских миллионов, если таковые существуют. И все же царевич из ЦРУ, в общем, преуспел. В бульварной прессе его личности отводятся целые страницы; по телевидению США и ФРГ посвященные ему программы передач идут серия за серией; поставлен в Голливуде специально ему посвященный полнометражный кинобоевик.

Но без конфузов в таком деле все же не обойдешься. Американская газета «Хардфорд Тайме» 28 ноября 1964 года поместила снимок, на котором изображены четыре персоны. Подпись под снимком: двое джентльменов — это царевич Алексей и архиепископ Граббе; две леди — бежавшие в 1918 году из Екатеринбурга сестры царевича, Ольга и Татьяна!..

Журнал «Бунте иллюстрирте» не мог отказать себе в удовольствии перепечатать этот снимок, вместе с подписью, конечно. Вскоре, однако, на страницах того же журнала появилось следующее письмо:

«Уважаемый г-н редактор!

В номере 13 Вашего журнала на странице 46-й было опубликовано фото, связанное с церковной церемонией полковника Голеневского. Под снимком указано, что пожилая дама справа — это великая княжна Ольга Николаевна, а стоящая за ней дама — великая княжна Татьяна Николаевна.

Я, нижеподписавшаяся Луиза Кампф, урожденная Хеншель, идентична с изображенной на снимке справа внизу дамой, но я не великая княжна Ольга Николаевна и никогда не утверждала, что являюсь таковой.

Я, нижеподписавшаяся, Маргарета Мише, урожденная Кампф, идентична со второй дамой, стоящей на снимке на заднем плане, но я не великая княжна Татьяна Николаевна и никогда не утверждала, что ею являюсь.

Подписи: Кампф Мише Франкфурт-на-Майне, 28 марта 1965 года».

На опровержение двух франкфуртских дам «Бунте иллюстрирте» ответил лишь только повторной ссылкой на источник перепечатки. Так или иначе, прояснилось: а) что манхэттенская компания, изображенная на снимке, есть в то же время и западногерманская компания; б) что собиралась она в этом составе еще до нью-йоркских брачных церемониалов, причем, видимо, в ФРГ.

Ахают миллионы людей, разглядывая на голубом экране физиономию лже-Алексея с обвислыми усами. Какая необыкновенная судьба, какой уникальный случай!..

Однако же и необыкновенное подчас становится обыкновенным, рядовым. Так и с претендентами…

Судья Петерсен оглашает в гамбургском оберландсгерихте решение (которое по счету, уже никто не скажет) по делу лже-Анастасии первой. Вдруг в публике поднимается с места пожилая фрау и кричит: «Что вы тут занимаетесь ерундой! Настоящая Анастасия — это я!» Столпившимся вокруг нее у выхода из суда репортерам и зевакам она охотно представляется:

Мария Шольц из города Хеннен в Вестфалии.

Объявила себя великой княжной Ольгой Николаевной некая фрау Магда Боодс, проживающая в Зоммерзее.

Объявила себя Анастасией мисс Евгения Смит, уроженка штата Оклахома, жительница Нью-Йорка.

Заявила о своем твердом намерении впредь титуловаться ее императорским высочеством великой княжной Марией Николаевной белошвейка Стефания-Эсфирь-Жужа Кнофличек из района Лунц-ам-Зее в Австрийских Альпах. Она собирается обратиться по этому поводу в федеральный верховный суд.

По некоторым данным, общая численность домогающихся царского и великокняжеского звания уже превысила количество родственников, которых имел к 1918 году последний российский император.

На протяжении десятилетий судебных процессов всплыли не менее тридцати Анастасий, несколько Марий и Татьян и одна великая княжна Ольга.

Приходится признать, что современные западные массовые средства информации способны вызывать психопатические поветрия.

Самозванцы как-то оттеснили на задний план тех претендентов, принадлежность которых к Романовым ни у кого не может вызвать сомнений. Это, прежде всего, великие князья Николай Николаевич и Кирилл Владимирович, успевшие в свое время эмигрировать.

Первый обосновался в Париже, второй — в Мюнхене. Каждый претендовал на роль «главы императорского дома». И когда 31 августа 1924 года мюнхенский великий князь объявил себя императором всероссийским, то парижский его родич осыпал Кирилла бранью («Кирюха есть всего-навсего повелитель банды пьяниц и дураков»).

Кириллу помог его приятель граф Куно Вестерп — известный прусский юнкер, ярый монархист, один из лидеров крайне правой Национальной партии, издававший и редактировавший газету «Кройццайтунг» («Крестовую газету»), на страницах которой пропагандировал идею реставрации Гогенцоллернов в Германии и Романовых в России. Одним из политико-цирковых трюков Вестерпа был в те годы публичный призыв со страниц «Кройццайтунг» к западным державам «разрешить» Германии предпринять новый вооруженный поход против Советского государства в обмен на восстановление ее в границах 1914 года, согласие на «аншлюсе» с Австрией, оккупацию Чехословакии и возвращение колоний. Эту-то газету Весторпа и избрал своей трибуной Кирилл. С ее страниц он обратился «к народам Советского Союза» с манифестом под названием «Моя программа», в котором обнаружил необыкновенную эластичность ума, провозгласив, что он готов признать советскую власть, если в обмен на такую далеко идущую льготу она возьмет его к себе императором. Что он будет делать в должности царя при советской власти — это он в том же документе и разъяснил. Он великодушно обещал будущим верноподданным «возвратить промышленные и торговые предприятия их прежним владельцам», поскольку, по убеждению его величества, «только они (то есть бывшие владельцы) в состоянии снова оживить в Советском Союзе производство и товарооборот». Во-вторых, в компенсацию трудящимся за согласие принять «прежних владельцев» царь Кирилл намеревался «утвердить 8-часовой рабочий день» и не препятствовать «увеличивать свой доход сверх нормы». В-третьих, ему представлялось насущно необходимым «радикальное искоренение в России бродяжничества, отлынивания от работы, разгула», а заодно уж «удешевление средств передвижения».

Распри между двумя «истинными» претендентами кончились в 1929 году, когда умер Николай Николаевич. Девятью годами позже скончался и Кирилл.

В свое время Горький задавал своему оппоненту В. И. Брееву вопрос:

«Как можно думать, что в русских царях есть хоть капля славянской крови?». Общеизвестно, отмечал он, что почти все русские цари и великие князья, начиная с послепетровских времен, брали себе жен из германских королевских и княжеских семейств. Упомянем лишь цариц со времен Петра III:

Петр III (Карл Петр Ульрих): жена — принцесса Софья Августа Доротея Фредерика Ангальт-Цербстская (в России царствовала 34 года под именем Екатерины II).

Павел I: жена по первому браку принцесса Вильгельмина Луиза Гессен-Дармштадтская (в России — Наталья Алексеевна); по второму браку принцесса Софья Доротея Вюртембергская (в России — Мария Федоровна).

Александр I: жена — принцесса Луиза Августа Баден-Баденская Дурлах (в России — Елизавета Алексеевна).

Николай I: жена — принцесса Шарлотта Каролина Прусская, дочь короля Фридриха Вильгельма III, сестра. короля Вильгельма I — первого императора германского рейха (в России — Александра Федоровна).

Александр II: жена — принцесса Максимилиана Вильгельмина Августа Софья Мария Гессен-Дармштадтская (в России — Мария Александровна).

Александр III: единственное в XIX веке исключение — «датская аномалия» (Мария Федоровна).

Николай II: принцесса Алике Виктория Елена Бригитта Луиза Беатриса Гессен-Дармштадтская (в России — Александра Федоровна).

Один из образцов этой брачной традиции — трое сыновей великого князя Владимира Александровича (брат Александра III), самого свирепого и горластого из дядьев Николая II: Кирилл (рождения 1876 года), Борис (рождения 1877 года) и Андрей (рождения 1879 года). Их матерью была не менее шумная и скандальная, чем великий князь Владимир, принцесса Мария Генриетта Мекленбург-Шверинская, близкая родственница Гогенцоллернов, в России переименовавшая себя в Марию Павловну.

Кирилл традицию не нарушил, женился на Виктории Августе, дочери герцога Альфреда Саксен-Кобург-Готского (он отбил ее у Эрнста Людвига, брата последней царицы, за что в свое время выдворялся из России). От этого брака родились трое детей: Мария (родилась в 1907 году), Кира (1909 год) и Владимир (1917 год).

Далее. Обосновавшись в Мюнхене, Кирилл выдал старшую дочь Марию за принца Карла Мейнингенского; младшую, Киру, — за Луи Фердинанда Прусского, сына кронпринца Вильгельма, следовательно, внука Вильгельма II.

Что же касается Владимира Кирилловича, то «императорским рескриптом» отца он был возведен еще в 1930 году в звание «великого князя и российского престолонаследника».

Сложилась в итоге августейшая компания, доныне энергично промышляющая.

Луи Фердинанд Прусский. Его называют современным главой дома Гогенцоллернов. Сам себя он именует также «наследником германского кайзеровского престола». Проживает с супругой Кирой Кирилловной в древнем родовом замке Хехинген.

Владимир Кириллович Романов именуется «нынешним главой дома Романовых». Родился в Финляндии. Живет на собственной вилле под Мадридом. По паспорту баварец. Одевается по английской моде. На пресс-конференциях изъясняется по-французски. Царем хочет стать — русским.

У Киры Кирилловны и Луи Фердинанда подросли семеро детей — четыре сына и три дочери. Так что число претендентов отнюдь не убывает…

Нельзя сказать, что романовские отпрыски бездействуют. Одной из монархических демонстраций, приуроченных к годовщине екатеринбургских событий, была заупокойная церемония в церкви на авеню Дефре в Брюсселе. Инсценировке придали размах. Съехались всевозможные реакционные элементы из западноевропейских стран и США, в том числе дожившие до наших дней бывшие сановники и фрейлины царского двора. Фасад церкви был подсвечен прожекторами, толпа целовала «чудотворную» икону Курской божьей матери. Эту икону нацисты во время войны вместе с другими экспонатами художественных фондов СССР украли и вывезли в рейх; позднее западногерманские спекулянты перепродали ее в Нью-Йорк, откуда она и была выдана напрокат для брюссельского сеанса церковно-монархической истерии. Организовал эту постановку Владимир Кириллович. Вместе с ним возглавили спектакль на улице Дефре четыре православных епископа, прибывших из США, в их числе архиепископ вашингтонский Никон.

Потомки Гогенцоллернов и Романовых так переплелись между собой, что стали вовсе неразделимыми. Луи Фердинанд и Кира Кирилловна разработали даже свою политическую программу. На торжестве в замке Хехинген, посвященном 900-летию дома Гогенцоллернов, Луи выступил с речью, в которой изложил эту программу. Объявив себя сторонником «свободных режимов», он возвестил, что как раз монархии и являются «лучшим гарантом подлинной демократии».

Луи Фердинанд часто появляется перед офицерами и солдатами бундесвера. То по случаю 250-летия со дня смерти Фридриха II. То на военном параде в честь 340-летия 4-го гренадерского полка, носящего имя Фридриха-Вильгельма. Поводы разнообразные, но речи однозначны: о величии старого рейха; о прусских солдатских традициях; о зове воинственных предков; о славе былых походов на восток и запад. Тем самым, считают некоторые из демохристианских политиков и военных консультантов, кайзеровский внук вносит достойный вклад в воспитание личного состава бундесвера.

В ФРГ создан «Круг Цоллерн». Участники его — промышленные и финансовые магнаты, титулованная знать, руководящие деятели ХДСХСС, генералы и офицеры бундесвера. Программа «Круга»: популяризация кайзеровской семьи и обеспечение ее личных интересов, а также насаждение в армии и населении духа старой бисмарковской империи.

Когда Луи Фердинанд и Кира открыли в Хехингене торжества по случаю 900-летия дома Гогенцоллернов, то там можно было увидеть не только сотню принцев и принцесс (в их числе и Викторию Луизу, дочь Вильгельма II). Почтили праздненство своим присутствием некоторые депутаты бундестага, демохристианские и неонацистские лидеры, главари так называемых землячеств и других реваншистских организаций, а также депутация от командования бундесвера во главе с генералом Гербером. Военный журнал «Веркунде» воспроизвел на своих страницах речь бывшего полковника вермахта, а ныне профессора Курта Хессе, провозгласившего здравицу во славу участников кайзеровского и гитлеровского походов на Восток.

Реакционная пресса поместила выступление главы «Федерального союза изгнанных» Рейнгольда Рееса. Поблагодарив Луи Фердинанда, Киру Кирилловну и «всех остальных членов кайзеровского дома за то, что они неизменно демонстрируют свою общность с восточными областями рейха», он заявил: «Землячества знают, что „Круг Цоллерн“ олицетворяет собою частицу пруссачества. Задача этого „Круга“ — возвратить нашему государству его прусскую идею, а заодно и прусские области».

Под аккомпанемент шумных славословий старому рейху провели Луи Фердинанд и Кира недавние (1972 год) торжества по случаю восьмидесятилетия герцогини Виктории Луизы Брауншвейгской и Люпембургской — дочери Вильгельма II. По сему случаю съехались в родовой замок Гогенцоллернов носители самых громких аристократических и промышленно-банковских фамилий времен «старины Викки» (или «Вилли») и «милого Ники». Из Бад-Имнау до станции Цоллерн именинницу и услужающих тащил личный паровоз ее папы (взяли напрокат из музея), а от вокзала до замка — тоже в папиной карете (взятой из того же музея). Пляска теней длилась сутки.

* * *

За полтора десятилетия до крушения царизма Ленин выражал твердое убеждение, что безвозвратно проходят времена, когда на Руси могло держаться и чинить произвол над народом «правительство божьей милостью». Вопрос поставлен прямо и вынесен на улицу: быть или не быть самодержавию.

Ответ истории: не быть! Царская Россия умирала. На ее место шла свободная Россия. «Темные силы, которые охраняли царское самодержавие, гибнут. Но только сознательный, только организованный пролетариат в состоянии нанести смертельный удар этим темным силам».

Напомнив слова Маркса (из «Новой Рейнской газеты», 1848) о том, что французский терроризм был не чем иным, как плебейским способом разделаться с абсолютизмом и феодализмом, Ленин предрекал: и русский народ разделается с царизмом по-якобински, или, если хотите, по-плебейски, то есть: «беспощадно уничтожая врагов свободы, подавляя силой их сопротивление, не делая никаких уступок проклятому наследию крепостничества, азиатчины, надругательства над человеком».

«Правительство, — писал Ленин, — думало запугать народ видом крови и массою жертв уличных схваток, — на самом деле оно отучает народ от страха перед пролитием крови… „Vive le son du canon!“ скажем мы словами французской революционной песни — „Да здравствует гром пушек!“»…

Комментируя сообщение об убийстве (в 1908 году) в Лиссабоне короля и престолонаследника португальскими республиканцами, Ленин, относясь отрицательно к идее террора, тем не менее писал, что в общественном плане сочувствие социалистического пролетариата находится полностью на стороне республиканцев против монархии. Во всех европейских парламентах социалисты выразили это сочувствие республиканцам, а также свое отношение к правящим классам, представители которых осудили убийство коронованного авантюриста и выразили сочувствие его преемникам. «Вандервельде в бельгийском парламенте выбрал „средний“ — самый плохой — путь, вымучив из себя фразу, что он чтит „всех мертвых“, то есть, значит, и короля, и убийц его». Мы, отмечал Ленин, «…можем пожалеть об одном: о том, что республиканское движение в Португалии недостаточно решительно и открыто расправилось со всеми авантюристами… до сих пор в Португалии удалось только напугать монархию убийством двух монархов, а не уничтожить монархию».

Иное решение дала история в России в 1917–1918 годах. Она не «пугала» здесь ни монархию, ни ее представителей из царствовавшей династия, а вырвала то и другое из русской почвы с корнем, раз и навсегда.