1

Третий курс, осень. Учиться осталось всего ничего, а Университет истории культур по-прежнему пребывает в бесконечном процессе аккредитации. Сначала Лену это не очень-то волновало — еще есть время, успеется! — теперь она все чаще об этом думает: ведь речь идет о дипломе — будет он государственным или нет.

В чем, черт возьми, тут дело? Понять невозможно. Ведь УНИКу есть чем гордиться: в стенах его — профессора с мировыми, известными именами. Лена и прежде читала их книги, как раз по истории культур, теперь слушает лекции, отваживается спорить на семинарах. Вначале просто не верилось, что так вот, запросто, стоит перед ними, студентами, и общается, можно сказать, на равных тот самый автор, которым заочно она восхищалась, над мыслями которого много думала, про себя соглашаясь и споря. Потом уж почти привыкла.

Нет, она ни о чем не жалеет — кривая судьбы вывела ее куда следует, а все-таки страшно вспомнить то нестерпимо жаркое лето три года назад, когда она так страдала и мучилась, так рвалась к этому самому высшему образованию.

Димка не позвонил, исчез, словно его и не было, и, подчиняясь инстинктивно закону вытеснения, известному в теории всем психологам, а непсихологам, товарищам по несчастью, на горькой практике, Лена с головой бросилась в омут знаний, в нескончаемую череду экзаменов — выпускных в колледже и приемных в инязе.

Занималась упорно, отчаянно, несмотря на изнурительную жару, и сдавала, сдавала, сдавала, срывая одну за другой пятерки. К концу июня колледж был позади, диплом с отличием лежал в инязе. Лена вышла на финишную прямую и побежала из последних, еще оставшихся, но быстро тающих сил.

— Может, спадет наконец жара, — робко надеялась на милость неба Наталья Петровна.

Но адская жара не спадала, упорно испытывая людей. Это потом будет мокрый холодный август, пока же над Москвой неподвижно стояло душное марево, и ни единой капли дождя не упало на землю за целых два месяца.

— Ну как? — с замиранием сердца встречала свою Леночку мать.

— Отлично, — еле шевеля губами, отвечала Лена. Даже радоваться не было сил.

Наталья Петровна, сроду неверующая, машинально крестилась.

— Слава тебе, Господи! Три экзамена позади. Остался последний, английский. Ну, его-то ты сдашь, за него я спокойна.

— Не сглазь, — машинально просила Лена и скрывалась в ванной, чтобы принять душ, который, строго говоря, нельзя было назвать холодным — огненной была земля, в которой лежали трубы, — но все-таки освежал.

За ужином, после душа, они вяло переговаривались.

— Помнишь, как мы боялись истории? — вспоминала Наталья Петровна. — Вдруг экзаменатор, например, сталинист, и если попадутся тридцатые годы…

— Да уж, — лениво кивнула Лена. — На историю у всех сейчас своя точка зрения. Но мне так везет, даже страшно: по русско-японской войне споров давно уже нет. Ну, пойду заниматься.

— Деточка, отдохни, — жалобно попросила мать. — Английский ты знаешь. И еще два дня впереди — на подготовку. Отдохни хоть сегодня, а то надорвешься.

Лена остановилась, подумала.

— Да, ты права, — заторможенно сказала она. — Я — как заведенная: все учу и учу. Это, наверное, нервное. Пойду лягу. Может, усну.

— Конечно, уснешь, — засуетилась Наталья Петровна. — Сейчас накапаю тебе валокордину, сорок капель, и ты сразу заснешь, вот увидишь.

Она быстро убрала со стола, накапала в рюмку с водой валокордину, дала Лене выпить, отключила телефоны и ушла в кухню, затворив за собой обе двери.

Лена, как всегда, пошла в первой пятерке, с утра, пока не раскалилась аудитория и не заболела от жары голова. Соперников не было: многие привычно трусили и чего-то ждали, сидя на подоконниках и прохаживаясь по коридору. Но пятерка тем не менее набралась — четыре девушки и один парень, высокий и тощий, с умными насмешливыми глазами.

— Прошу, — вежливо сказал ассистент, совсем еще юный — может быть, аспирант? — сидевший слева от седой дамы, экзаменатора, и широким жестом обвел рукой расположенные веером на столе билеты.

— Номер пять, — тихо прочитала Лена.

Ей дали словарь и два листочка с текстами. Словарь полагался лишь к первому, сложному тексту, для дословного перевода. Второй, полегче, надлежало понять без словаря и пересказать по-английски его содержание. На закуску полагалась беседа с экзаменатором.

Стараясь успокоиться, Лена несколько раз вздохнула и принялась за работу. Сложный текст оказался совсем нетрудным — она лишь трижды заглянула в словарь, прежде чем вернуть его экзаменатору. — Второй, легкий, Лена узнала сразу, по русскому переводу одной из любимых книг. «Это же «Трое в одной лодке», — обрадовалась она. — Про чучело форели в трактире — каждый хвастает, что он-то ее и поймал. А потом форель — бах! — и разбилась, потому что была из гипса! Надо же, как повезло… Фантастически повезло…»

— Можно? — подняла Лена руку.

— Уже? — приятно удивилась седая дама и тряхнула кудряшками. — Что ж, послушаем.

Аспирант поощрительно улыбнулся.

Ее не перебили ни разу, не отметили ни одной неточности или ошибки.

— «Fine», — коротко сказала дама и добавила к сказанному вопросительную короткую фразу.

Лена, растерянно улыбаясь, непонимающе смотрела на даму. Может быть, это и есть беседа, обозначенная в третьем пункте? Просто такой вопрос?

— Are you joking? — несмело спросила она, выбрав самую ясную, простую форму вопроса: «Вы шутите?»

— Ничуть, — неожиданно ответила по-русски дама. — Именно так. У нас принято вносить спонсорский взнос, и сумму я вам назвала. Значительная сумма, не спорю, но ведь и вуз наш не из последних.

Девушки и высокий парень, сидевшие за столами напротив экзаменатора, перестали писать, подняли головы и не без испуга прислушались.

— Но у меня нет таких денег, — тоже перешла на русский Лена. Она говорила громко, отчетливо — пусть слышат! — И я все сдала на пятерки.

— Не все, — с чуть заметной насмешкой возразила дама и отвела назад упавшие на лоб кудряшки. — Мы вам поставим четыре, не так ли? — полуобернулась она к ассистенту. — А у нас на бесплатное отделение проходят только с пятерками, — сочла нужным добавить она, хотя всем и так все было ясно.

Аспирант, избегая смотреть на застывшую в изумлении Лену, молча кивнул. Воцарившуюся тишину нарушил с яростью отшвырнутый стул: тощий парень, оставив на столе словарь и тексты, схватив свой кейс, быстрым шагом покинул аудиторию, оглушительно хлопнув на прощание дверью. За ним, растерянно и понуро, вышла Лена.

Так она не попала в теоретически бесплатный вуз, о котором мечтала.

Как она плакала — просто исходила слезами — вечером, у себя дома, в объятиях матери.

— Ну будет, будет, — повторяла мать, сжимая ее хрупкие косточки, поглаживая прямые, уныло повисшие, влажные от пота пряди волос. — Что-нибудь придумаем, без высшего образования не останешься. Не плачь, детка, не убивайся так, родненькая моя!

— Мамочка, — рыдала Лена, — как это несправедливо, нечестно! Ничуть не стесняясь, при всех… Даже не вымогая взятку, а…

— Тихо, тихо, — покачивала Лену мама, легонько похлопывая ее по спине — как маленькую, когда та болела или кто-нибудь ее обижал. Да она и была для нее маленькой. — Может, сходить в ректорат, пожаловаться, потребовать, чтобы вмешались?

Лена оторвалась от матери, засмеялась сквозь слезы.

— Ох, мамочка! Какой ректорат? У кого требовать? Сам ректор небось этот взнос и придумал. Ты еще скажи «написать в газету»!

Засмеялась и Наталья Петровна.

— Это было бы уж совсем по-советски. Газета, горком, обком…

— …и профком! — подхватила Лена.

Обе смеялись уже истерически, до слез. Так и нашел их Леша, явившись с традиционным шампанским и тортом поздравить Лену.

— Что же ты без звонка? — отворяя дверь, упрекнула его Наталья Петровна. — У нас тут такое творится…

— Да у вас выключены все телефоны, — оправдывался Леша. — Я звонил, звонил… «Абонент не отвечает или временно недоступен»…

— Ах да, — вспомнила Наталья Петровна. — Забыла включить. Совершенно вылетело из головы.

Шепотом все рассказала. Леша нахмурился, соображая.

— Значит, так, — сказал он, скрывая острую жалость, внезапно ударившую прямо в солнечное сплетение. — Перво-наперво зальем горе шампанским и закусим тортом. А потом подумаем, как быть и куда податься: есть же частные вузы.

— И вправду! — обрадовалась Наталья Петровна.

— Только все нужно проверить, — продолжал Леша, как всегда в трудные минуты чувствуя себя другом и защитником своей Наташи, а значит, и Леночки. — Все документы чтоб были в порядке — лицензия, то да се. Там хоть честно: платно, значит, платно, без всяких «спонсорских взносов». Ищи, Леночка, подходящий вуз, а я помогу.

— Поможешь найти? — не поняла Наталья Петровна.

— Помогу получить высокое образование, — впервые при Лене обнял ее за плечи Леша. — В смысле финансов. Так что не бойтесь, девочки.

И второй рукой он уверенно обнял Лену.

— А я знаю, куда пойду, — неожиданно сказала она, осторожно, чтоб не обидеть, выворачиваясь из-под руки маминого Леши.

— Куда? — в два голоса спросили ее.

— В УНИК, вот куда! В Университет истории культур.

— Это еще что за зверь такой? — удивился Леша. — Откуда он взялся? Давай, колись сразу!

— Может, сядем за стол? — предложила, воспрянув духом, Наталья Петровна.

— Принято! — бодро откликнулся Леша, снял руку с плеча Наташи и стал энергично ей помогать.

«Хорошо, что он здесь, так вовремя, — думала Наталья Петровна, вынимая из буфета фужеры и чашки. — А то прячемся от Лены, как дети…»

— Ну, будем! — откупорил шампанское Леша. — Пусть у Леночки все получится!

— Так что там за УНИКум? — вопросительно посмотрела на дочь Наталья Петровна.

— Здорово ты его назвала! — засмеялась Лена. — Он, наверное, и есть уникальный. Мне один парень о нем рассказал — там, в инязе. Как услышал про «спонсорский взнос», так и вылетел пулей из аудитории, не стал сдавать. Дождался меня в коридоре, есть, говорит, такой вуз, преподают светила — профессора МГУ.

— А государственные дипломы они дают? — осторожно спросила Наталья Петровна.

— По-моему, да, — не очень уверенно ответила Лена.

— Надо узнать точно, — заволновалась мать. — И сколько стоит каждый семестр. Вдруг не потянем?

— Я же сказал, это мои проблемы, — негромко, но твердо напомнил Леша.

Он накрыл ладонью руку Натальи Петровны, и она взглянула на него с благодарностью. Иллюзия общего дома, одной семьи была столь ощутимо полной, что когда Леша ушел, Наталья Петровна восприняла его уход как нелепость, обидное, странное недоразумение, которое можно, наверное, разрешить, но оно почему-то не разрешается, тянется семь с лишним лет.

— Очень скоро мы получим аккредитацию, — сказали Лене. — Государство подтвердит, разумеется, профессиональные достоинства университета. Вы-то в них, надеюсь, не сомневаетесь?

— Нет, что вы! — горячо заверила проректора Лена.

— Ну и отлично. Вам ведь учиться целых пять лет, так что времени предостаточно…

Сейчас Лена с Катей шли по осенней Москве и говорили как раз об этом: о бесконечно длящейся аккредитации. Шуршала под ногами листва, но ее пока было немного — золотая осень была впереди.

— Гляди, выстраиваются косяками…

Катя остановилась, запрокинув голову, глядя в пронзительно синее небо. Золотистые волосы коснулись плеч. Остановилась и Лена.

— Готовятся к перелету, — задумчиво сказала она. — Такие маленькие и такие сильные.

— Да уж, тут нужен характер.

Катя подставила лицо еще жаркому солнцу, закрыла глаза.

— Скажешь тоже, — возразила Лена. — Какой характер? Инстинкт.

— Постулат «Человек и стоящие ниже его животные» необъективен, потому что его составлял человек, — посмеиваясь, напомнила Катя известное изречение. — Так что все-таки будем делать?

— Ничего уже не поделаешь: третий курс, — философски ответила Лена. — Остается только надеяться.

— Пожалуй… А что пишет твой верный Дима?

— «Верный»… Скажешь тоже… Пишет, что у них, на Севере, уже вовсю зима, пишет, что скучает и все время со мной разговаривает, что ждет не дождется. И так далее, и тому подобное… Наделал глупостей, а теперь страдает. Интересные, если честно, письма.

— Сам факт интересен. Кто сейчас пишет друг другу? Никто! Сплошь эсэмэски, мобильники. От нашего времени ничего не останется — ни писем, ни дневников.

— Дневников… Скажешь тоже…

Они идут, болтая о том о сем, заглушая в себе тревогу, стараясь не думать о главном — неужели они останутся без государственных, настоящих дипломов? Но тревога эта живет в них с первого курса, и Лена ловит себя на постыдной, унижающей ее мысли: уж лучше было бы дать взятку в инязе.

 

2

Хорошо стоять на посту: можно без помех размышлять о жизни — настоящей, прошедшей и будущей.

Над головой серое, тяжелое небо; сливается на горизонте с таким же тяжелым и серым морем. Край земли… Граница… Почему народ панически боится армии? Нечего ее бояться, к ней надо просто готовиться. Хотя, конечно, потеря времени… А с другой стороны, где еще стать настоящим мужчиной? В бандитских формированиях? Дима поежился, как от холода. «Драться легче, чем думать», — писал Олдингтон — из того, «потерянного поколения» Первой мировой. Но ведь он, фронтовик, еще как дрался! А уж потом стал думать, писать — о войне и о том, что ждало фронтовиков после.

Дима смотрит на море и вспоминает лето, последнее на гражданке.

— Где ты выучился так лягаться? — там же, в лесу, после мучительной, бессонной ночи подошел он к Петьке.

Наслаждались березовым соком девчонки, наперебой подставляя под висящие на деревьях кружки свои стаканчики, чашки; Серега с Наташей хлопотали у горящей синим огнем спиртовки — им по жребию выпало готовить завтрак; смотрела издалека, с другого края поляны, медовым взглядом Таня, и свежие ландыши светились у нее в волосах. Ее взгляд пугал и притягивал, отталкивал и манил, и, спасаясь от душевной сумятицы, чувствуя, что окончательно запутался в ощущениях, мыслях, страстях, Дима изо всех сил пытался вернуться в прежний, не замутненный томлением мир.

Петька разминался, как всегда по утрам, на залитой солнцем соседней поляне.

— Лягаться? — переспросил он. — Скажешь тоже… Это же каратэ. А-а-а, — заорал он вдруг дурным голосом, повергая невидимого противника ловким ударом наземь. — У нас клуб в подвале. Летом начнем осваивать джиу-джитсу, отца и мать каратэ. В армии, если что, пригодится. — Он поймал непонимающий взгляд Димы. — Про дедовщину слыхал? То-то… Нужно наращивать мышцы и оттачивать мастерство ближнего боя, понял?

Все знали, что Петька не собирается никуда поступать: отец — кадровый военный — наказал идти в армию.

— Что ты сейчас можешь выбрать, в твои-то годы? — сказал он сыну. — Послужи, возмужай — у нас все служили в роду, — научись за себя постоять, а уж потом выбирай, что душе угодно. Осенью, к призыву, тебе как раз восемнадцать. Сам Бог велел!

На Петьку в классе смотрели, не скрывая почтительного восторга и ужаса: все знали, что творится в армии, все ее как огня боялись, а Петька — нет, лез в самое пекло.

— Можно и мне к вам в клуб? — неожиданно спросил Дима.

Петька перестал лягаться, окинул приятеля критическим взором.

— Ну-ка, согни руку. — Жесткими пальцами он пощупал Димины мышцы. — Ничего, — протянул уважительно. — А теперь напади на меня! — Отойдя на три шага, Петька принял бойцовскую стойку. — Давай, вперед — никаких приемов, нормальная дворовая драчка.

Их уже окружили ребята.

Дима, спружинившись, прыгнул на Петьку, и они покатились по юной траве. Петька честно держал слово: никаких приемов не применял, но Дима чувствовал железные мускулы, крепость рук и упругость ног.

Да, наверное, Петька мог бы сразиться и с барсом.

— Аут, — рубанул рукой воздух Сергей. — Чай стынет.

Он просто спас Диму от жестоких объятий Петьки.

— Так возьмешь меня в этот ваш клуб? — задыхаясь, спросил Дима. — Сколько в месяц? — добавил, спохватившись, с тревогой.

— Нисколько, — хлопнул его по плечу Петька. — Это же отец мой придумал. Выбил у ЖЭКа подвал, заставил нас привести все в порядок. Жаль, не ходил ты на каратэ, трудно сразу начинать с джиу-джитсу. Но я тебе подсоблю, покажу кое-что. Айда пить чай, а то слопают все без нас.

И снова был едва уловимый аромат ландышей в волосах Тани, нестерпимость желания, внезапно охватившая Диму, завладевшая им всецело, поработившая его плоть. И когда Таня шепнула: «Пошли в лес, погуляем», — он, проглотив упругий комок в горле, только кивнул.

Лес был прозрачным, зелень едва проклюнулась, всюду бродили ребята в поисках белых, желтых, голубых первоцветов, и Дима с Таней удалялись все дальше, поминутно оглядываясь: когда наконец скроются из глаз однокашники — дались им эти цветы!

Нашли низинку, обрадовались. Дима бросил на землю куртку и, торопясь и страдая, сгорая от нетерпения, повалил Таню. Ее светлые волосы щекотали ему лицо, синие глаза потемнели, закрылись, а он все брал с наслаждением и восторгом Таню, защищая ее своим телом от комаров, тучей налетевших в низинку, закусив губы, чтоб не стонать…

— Пошли, а то бросятся нас искать, — шевельнулась Таня.

— Обожди немного, — взмолился Дима.

— Нет, хватит.

Таня отодвинула Диму, встала.

— Взгляни, я в порядке?

— Да, — сдавленно ответил Дима. — А я?

— Не очень, — засмеялась Таня и стала по-хозяйски поворачивать и отряхивать Диму.

— Что теперь будет? — спросил он тихо.

— Что? — распахнула глаза Таня. — Разве я теперь не твоя девушка? Разве не было тебе хорошо?

— Было, — ответил Дима, и ему стало страшно: эта жуткая от Тани зависимость и есть, значит, любовь?

* * *

Жара грянула сразу, в мае, и все, кто мог, убежали из города, в том числе и родители Тани — на дачу. Димины сочли своим долгом остаться, хотя, как выяснилось, напрасно: сына они почти не видели.

— Где тебя носит? — беспокоилась мать. — Тебя допустили к экзаменам? Что сказали про твои стихи?

— Сказали, хорошо, — врал Дима. — К экзаменам допустили. И я занимаюсь у Петьки.

— Разве он тоже поступает в Литературный? — не отставала мать. — Ты не говорил, что он пишет стихи.

— А он их не пишет, — быстро сообразив, что со стихами можно здорово лажануться, ответил Дима. — Он у нас будущий критик.

— Ну-ну, — недоверчиво протянула мать. Что-то здесь было не то и не так — она это сердцем чувствовала, — но в их семье привыкли верить друг другу и мелькнувшую было мысль позвонить в приемную комиссию и хоть что-то узнать Димина мама отвергла как недостойную. Как она потом об этом жалела!..

В подвале было просторно, прохладно и чисто.

— На сегодня все, — отдавал команду Сергей Иванович, отец Петьки. — Пылесосим, моем полы, потом ко мне, в душ, и — по домам.

Уставшие, разгоряченные, потные, ребята тщательно мыли полы и пылесосили маты — никому и в голову не пришло бы роптать: авторитет тренера был непререкаем. Его — строгого, подтянутого, ко всем одинаково справедливого, а главное — мастера восточных единоборств побаивались и любили.

— Слышь, Петька, тебя отец когда-нибудь драл? — спросил как-то раз рыжий веснушчатый Васька, самый маленький из мальчишек.

Петька его сначала даже не понял.

— Как это? — удивился он. — А-а-а… Нет, никогда. Сильные слабых не обижают.

— А меня обижают, — горестно призадумался Васька. — Мать чуть что — хлоп по морде, а отец — ремнем. — Круглое, в веснушках, совсем еще детское лицо выражало печальное недоумение. — Может, они не знают?

— О чем?

— Что слабых не обижают… Ну ничего, вот я как следуют научусь…

Петька обнял его за плечи.

— Пошли по-быстрому в душ, а то отец будет сердиться.

Душ принимали у Петьки по очереди.

— Понимаешь, нет душа в подвале, — раз и навсегда объяснил жене Сергей Иванович. — А пот полагается смывать сразу, не то простудишься. Уж ты не сердись, Валентина, они быстро, по-военному, я им сказал.

Сейчас, летом, группа таяла с каждым занятием: мальчишки разъезжались по дачам и лагерям.

— Тем лучше, — говорил Петька. — Нам с тобой больше внимания. А у Димки здорово получается, правда, пап?

— Неплохо, — сдержанно отвечал Сергей Иванович. Он редко кого хвалил, зато как ценили мальчишки его похвалу! — Значит, тоже в армию? Ну и правильно, молодец: таланту очень важен жизненный опыт.

— Да какой у меня талант, — смущался Дима.

Он и вправду больше в него не верил. Новые стихи не писались — от жары, что ли? — старые казались пустыми и даже глупыми. Знойное небо стояло над Димой, иссушая, испепеляя его. До смерти хотелось позвонить Лене, но он боялся: почему-то казалось, что Лена все знает. И чем дальше, тем невозможнее было ей позвонить. Узнать бы, поступает она в свой иняз или нет? Одобрила бы безумное его решение? С Таней говорить было не о чем, как Дима ни напрягался. А она болтала без умолку, в основном пересказывая сериалы, которые Дима терпеть не мог, хотя это было несправедливо: он же их не смотрел. Сама мысль, что кто-то навязчиво, каждодневно претендует на его вечернее время, возмущала его. Пробовал объяснить Тане, но она его не поняла. Лене не пришлось бы и объяснять.

— Здорово, что предки на даче, да? — потягиваясь, как кошка, говорила Таня. — Ты рад?

— Да.

— Очень?

— Очень.

— Тогда поцелуй.

Дима послушно наклонялся над Таней.

— Не так, — капризничала она. — По-настоящему.

Дима целовал по-настоящему, ощущая мучительную неловкость.

— Я пойду, — говорил, отводя глаза в сторону. — Мне еще нужно на тренировку.

— Ну вот, — выпячивала губы Таня. — Вечно ты со своими дурацкими тренировками. Завтра придешь?

— Не знаю. Пока.

Никакой тренировки у него в этот день не было, просто после близости, стыдясь себя, он старался поскорее уйти от Тани.

— Чему ты так рада? — раздражался он.

— Тебе. А ты разве нет?

— Да рад я, рад…

Распаренный, взмокший, изнемогая от противоречивых чувств, раздирающих душу, Дима вышел на улицу. Красное солнце скрылось за невесомой, обманчивой тучкой и, подразнив измученных жарой людей, немедленно из-за тучки выплыло — спокойно и величаво.

— Костя, можно к тебе?

— О-о-о, пропащий!

— Твои дома?

— На даче.

— Здорово, — с облегчением вздохнул Дима и неожиданно разъярился. — У всех все на дачах! А мои торчат в Москве как пришитые!

— У них сын поступает. Небось волнуются.

«Ах да, он ведь не знает…» — вспомнил Дима.

— Дашь слово, что не протреплешься?

— Кому?

— Никому.

— Чтоб меня съели! — Такая была клятва у Кости. — А что, мы так и будем трепаться по телефону? Давай приезжай.

— Еду.

— Ты что, рехнулся?

Костя, взмахивая тощими руками, бегает по комнате. Длинные патлы стянуты на затылке грязноватым шнурком болотного цвета, рубаха завязана двойным узлом на загорелом пузе, резиновые шлепки, оправдывая свое название, сочно шлепают по полу.

— Я же тебе объясняю…

— Нет, скажи: ты рехнулся? — Сунув руки в карманы тесных, линялых, длиною в трусики шорт, Костя резко останавливается, теснит друга в угол. — Родители знают?

— Пока нет.

— Пока! — Костя срывает с себя очки, бросает, рискуя остаться без оных, на стол, но привыкшие ко всему стекляшки пока еще держатся, массирует пальцами переносицу. — Ты им, значит, врешь?

— Ну да… А то мать расстроится.

— Она все равно узнает.

— Зато не сразу.

— Какая разница?

— Какая-то все-таки есть.

— Нет, ты, ей-богу, рехнулся!

— Но ты же меня не слушаешь! — Обогнув Костю, начинает шагать по комнате теперь уже Дима. — Я сам, понимаешь, сам понял, что никакой я, к чертовой матери, не поэт, что стихи мои — не стихи.

— А что?

— Не знаю. Не перебивай, сам собьюсь. Понял, что ни фига я не знаю о жизни, я ее пока не почувствовал и вообще запутался. Хочется уехать подальше и все обдумать. Может быть, тогда что-нибудь и напишется.

— А ты, случайно, не от Лены своей бежишь? — неожиданно спрашивает Костя.

«Своей»… Как здорово, что кто-то еще так считает…

Вопрос застает Диму врасплох. Он круто поворачивается к Косте.

— Откуда ты знаешь про Лену?

— Настя сказала. Она у меня — агент ЦРУ.

Дима бросается к Косте, сжимает его узкие плечи.

— Что она сказала? Что? Говори!

— Да не тряси ты меня, как грушу, — морщится Костя, освобождаясь от Диминой железной хватки. — Классно вас, видать, тренирует этот ваш офицер…

— Прости, я нечаянно. — Дима умоляюще смотрит на Костю. — Ну, ну…

— Что «ну»? — сердится Костя. Жаль Димку, вот он и сердится. — Вроде спутался ты с какой-то девчонкой, а Лене твоей позвонили.

— Кто? — еле шевеля губами, зачем-то спрашивает Дима.

— Какая разница? — морщится Костя. — Всегда найдутся добрые люди… Какая-то, что ли, твоя одноклассница.

Ну вот и все. Больше надеяться не на что. Дима опускается на диван; силы покидают его.

— Я так и знал, — бормочет он, качая головой, как болванчик. — Чувствовал… А ты спрашиваешь, зачем уезжаю.

— Может, лучше объясниться? — осторожно предлагает Костя.

— Что ты! — Дима смотрит на него со страхом. — Разве такое прощают?

— Прощают и не такое, — философски замечает Костя. — Извини, конечно, не хочешь — не отвечай: а с той ты встречаешься?

Глаза побитой собаки жалобно смотрят на Костю.

— Да…

— Тогда я вообще ничего не понимаю, — тоже плюхается на диван Костя. — Ты кого из них любишь?

— Татьяну — точно нет.

Имя дается с трудом: тяжело произносить его Диме.

— А Лену?

— О ней я все время думаю. Даже видел во сне. Но понимаешь…

— Ага, — угадывает Костя. — Я помню, ты говорил. К Лене ты боишься приблизиться, а тут все о’кей.

Из душевной деликатности Костя не называет имени Тани, и Дима так ему благодарен!

— Как я ее теперь брошу? — невнятно бормочет Дима. — Это ведь непорядочно. Куда мне деваться?

— Ясно, некуда, — посмеивается Костя. — Исключительно в армию.

Он все еще надеется, что бедолага опомнится, но Дима принимает иронические слова всерьез.

— Наконец-то ты понял! — горячо восклицает он и хватает всепонимающего друга за руку. — Там, вдали, я во всем разберусь!

— «Зачем ума искать и ездить так далеко?» — насмешливо цитирует Костя Чацкого, но Дима в интеллектуальную игру ума не врубается.

— Расскажи мне про Лену, — жалобно просит он.

— Что?

— Все, что знаешь от своего агента, от Насти. Очень тебя прошу!

— Ну-у-у, — вспоминает Костя. — Ты же знаешь Настю: особенно болтать не любит. Сказала про звонок твоей одноклассницы, сказала «дурак твой Димка» и тему закрыла.

Дурак… Да, конечно…

Но этот костер в лесу, запах ландышей, таинственная темень палатки, ожог нестерпимой близости, гордость — он стал мужчиной, — страхи, оставшиеся навсегда позади… Как оторваться от первой в твоей жизни женщины, которую, как назло, не любишь? Нет сил, невозможно. Вот разве уехать… Как объяснить это Косте? И стыдно, и страшно.

— А иняз? — вспоминает Дима.

— Что — иняз?

— Она, кажется, хотела туда поступать.

— Кто?

— Да Лена же, кто еще?

Никак не возьмет в толк умный Костя, что говорить Дима может только о Лене.

— В инязе с нее, представь себе, потребовали спонсорский взнос, — оживляется Костя: вот о чем еще рассказала Настя.

— Какой такой взнос? — не понимает Дима.

— Говорю же, спонсорский.

— А она разве спонсор?

Костя смеется, хлопает себя по коленам.

— Ты, я смотрю, совсем жизни не знаешь, — отсмеявшись, говорит он. — Взятки теперь так называются. Мои как раз вчера возмущались: у соседки за внука спонсорский взнос потребовали.

— В иняз?

— В детский сад! Чтобы взяли пацана в сентябре. Соседка еще молодая, работает, Алешкины родители — тоже. Сколько могли, крутились: подменяли друг друга. Дотянули до пяти лет, попробовали с садиком. А им — гони монету, иначе — нет места.

— И что?

— Заплатили, куда деваться?

— А Лена?

— А Лена твоя возмутилась: «Ведь я все сдала на пятерки!»

— И что?

— Ничего. Врезали за английский четверку, и все дела: недобор одного балла.

— За английский? — ахнул Дима. — Да она его даже преподает! Как они умудрились ее засыпать?

— Они и не засыпали. Сказали про взнос — ах нет? — и поставили не «отлично», а «хорошо».

Дима уставился в пол невидящим взглядом. Бедная Ленча! Как она, наверное, расстроилась, может быть, даже плакала, и никого не было рядом. Нет, конечно, кто-то наверняка был — мать, Настя, но он-то, он… Дима сжал кулаки — надавать бы этим гадам по морде!

— Эй, друг, ты меня слышишь? — Костя хлопнул его по спине. — Очнись, салага! Она поступает в какой-то платный вуз — по истории культур, что ли…

— Но если в платный, — вышел из оцепенения Дима, — то могла бы…

— А вот не могла! — торжествующе воскликнул Костя. — Не захотела! И правильно сделала. Если все будем платить, так со всех будут драть — и чем дальше, тем больше. Молодец твоя Ленча!

Опять «твоя», все время «твоя». И больно, и счастливо это слышать.

— А почему «салага»? — с некоторым запозданием спросил Дима. — Почему ты меня так назвал?

— Идешь в армию — привыкай, — ответил бессердечный Костя. — Там много всего… «Осенний марафон» помнишь? «Андрей, много новых слов…»

И друзья засмеялись.

Дима вспомнил их разговор, усмехнулся. Ошибся Костик, ошибся: никто никого здесь салагой не называл. И дедовщины в их части не было. Может, потому, что приписаны они к флоту, хотя служат на твердой земле, бывая, правда, на кораблях, а на флоте от века другие традиции и не забыто еще понятие чести. А может, потому, что москвичей здесь довольно много — знания точных наук оказались необходимы, и многому учат дальше, особенно по радиолокации, — держатся москвичи вместе, и не один Дима силен в джиу-джитсу, в чем «деды» не без некоторой оторопи почти сразу и убедились.

— Мы думали, москвичи — те еще хлюпики, а вы — ничего…

Тем и кончилась «проверка на вшивость», которую и столкновением-то назвать было бы затруднительно.

Сегодня вечером, когда его сменят, он снова напишет Лене, и это будет наградой за все, щедрым подарком судьбы: подумать только, она ему отвечает! Его письма длинные, а ее короткие, он пишет о своих мыслях и чувствах, а она о делах и упорно молчит, когда задает он самые главные для него вопросы. Ну и пусть! Лишь бы раз в месяц он получал ее письма.

Дорогая Леночка, — писал он в самом первом письме. — Называю тебя так и боюсь: имею ли я право даже не писать, а считать тебя дорогим мне человеком? Но именно так я чувствую, и разве для этого какие-то нужны права?

Можно, я не буду описывать свою жизнь? Вдруг тебе это совершенно неинтересно, вдруг ты порвешь мое письмо, не читая, вдруг Настя тебе его вовсе не передаст? Я ведь пошлю письмо на адрес Кости, он отдаст его Насте, а уж она — тебе. Вот каким запутанным путем оно до тебя доберется. Я уж не говорю о расстоянии, разделяющем нас.

Огромная, что ни говори, наша с тобой страна, хоть и откусаны от нее там и сям тоже не самые маленькие куски. Но когда шел, погромыхивая на стыках, наш эшелон и мелькали леса, леса, леса, становясь все гуще, темнее и выше, а потом понеслось назад белое, безжизненное пространство, я впервые понял это по-настоящему. Даже не понял, почувствовал! Учили-учили нас географии, а ни черта мы толком не представляли. Действительно, лучше один раз увидеть…

Помнишь, как мы ходили на лыжах? Был март, яркое солнце, и ты позволила себя поцеловать. Летели от поезда назад снега, сам поезд, казалось, летел по снегу, а я вспоминал. Как я был счастлив тогда, ты даже не представляешь! Помнишь, я сказал тебе, что ты мое «alter ego», ты удивилась — «Разве ты знаешь латынь?» — и, гордясь собой, я скромно ответил: «На уровне присказок — да».

Ты, наверное, ждешь — раз уж я тебе написал — объяснения: почему я внезапно исчез и даже уехал, не попрощавшись. Отвечаю на твой невысказанный вопрос: от страха. Да-да, от самого настоящего страха. Здесь, в армии, вдали от дома, от нашего очень человечного, мягкого климата (все в сравнении, Леночка, и не стоило нам ворчать на него) я как-то враз повзрослел. Может быть, это случилось бы и дома, в Москве, но не думаю, чтобы так резко. Да, я повзрослел, многое понял, хотя кое-что смутно понимал даже в то сумбурное лето, когда все делалось, как во сне, какая-то сила толкала меня на поступки, о которых теперь вспоминаю с мучительной неловкостью и стыдом.

Писать, во всяком случае, для меня, легче, чем говорить, глядя тебе в глаза. Ты хоть знаешь, какие они красивые? Иногда ты спрашивала: «Что ты на меня уставился?» А это я тобой любовался, твоими прекрасными, как у княжны Марьи, глазами. Я все думаю о нас с тобой, это главное мое здесь занятие — конечно, кроме военных наук, которые, как ни странно, меня увлекают, — и чувствую, что становлюсь пусть не умнее, но толковее, что ли.

Ленча, родная, если бы ты знала, как меня тянуло к тебе! И я всегда тебя уважал — твой ум, эрудицию, культуру, до которой я тянулся, как мог, изо всех своих сил. Но если на свете есть Бог (как проснувшись, бросились все в религию; даже у нас в казарме висит распятие), то, уж конечно, вовсю резвится и развлекается дьявол — а может, его тоже надо теперь писать с большой буквы? Ну да черт с ним, с дьяволом!

К чему это я? К тому, что мое всегдашнее восхищение тобой, как ни странно, мешало к тебе приблизиться: я отваживался лишь на довольно робкие поцелуи. Что со мной творилось в то лето, страшно вспомнить! Да и жара была еще, как в аду. Все: труба зовет! Допишу завтра.

Дописываю. Перечитал и ужаснулся: разве можно о таком писать? Нужно остановиться. Умолкаю. Молчу. Добавлю только, что если бы ты поехала с нами в лес, вся моя жизнь могла бы сложиться иначе. А может быть, и твоя, хотя это допущение, наверное, слишком смело. Но от каких случайностей зависит жизнь человека…

Ответь мне, пожалуйста, очень тебя прошу! На что я надеюсь? На нашу с тобой похожесть. И если мне так тебя не хватает, то, может, и я по-прежнему как-то нужен тебе? Конечно, у тебя теперь другая жизнь, другие друзья и подруги, и ты, конечно, увлечена своим институтом — Костя сказал, что ты поступила, — ведь ты всегда увлекаешься тем, чем сейчас занята, но было же у нас с тобой нечто общее, касающееся только нас двоих, остановленное на полпути дьяволом, если он существует, хотя на него своей вины я не сваливаю, не думай.

Недавно прочитал непонятно каким образом попавшую в здешнюю библиотеку и никому здесь не нужную, но очень интересную книгу — новенькая совсем, на формуляре за четыре года всего две подписи, моя — третья. Так вот в ней сказано, что существует отдельная от души и ума жизнь тела, у которой свои потребности и права. Утверждение спорное, но автор — доктор наук, философ, может, он прав?

Догадываешься, к чему я клоню? Да, именно к этому — ты всегда понимала меня с полуслова. И как я печалюсь (не то слово, но не скорблю же?), что так нелепо все получилось! Прости, если можешь. Ты знаешь, за что. Никому, кроме тебя и родителей, не пишу. Даже Косте черкнул лишь несколько фраз: попросил, чтобы он уговорил Настю, если она заартачится, передать тебе это письмо.

Напиши мне хотя бы из милосердия: пишут же письма даже незнакомым солдатам? Я знаю, времени у тебя, как всегда, мало, так ты черкни пару строк, я не жду от тебя такого длинного письма, как мое, я, может, не умею писать тебе коротко: мне хочется все объяснить и, как прежде, хочется говорить с тобой, пусть даже эпистолярно. Наша ученая школа научила нас выражаться изысканно, и я ничего не забыл из уроков Геннадьевича. Ты знаешь, кстати, что они с Элизабет поженились? Вся школа на ушах стояла от зависти: девчонки завидовали Элизабет, а мы — Геннадьевичу — такую красавицу отхватил!

Никак не могу поставить точку. Стихи теперь не пишу, зато пишу прозу. Начал даже вести дневник: очень много всего интересного, нового, и умных мыслей — вагон. А может, мне это только кажется? Но я написал, представь себе, очерк в газету. Выйдет — пришлю. И знаешь, какой я взял себе псевдоним? «Еленин»… В редакции меня отговаривали — они-то не знают, в чем дело, — но я железно стоял на своем, потому что посвящаю этот очерк тебе, хотя предмета посвящения, конечно, он недостоин. Нет, вообще-то он интересный — взгляд человека со стороны на эти края. Газетчики удивились — «А мы ничего такого не замечали» — и сказали, что я молодец.

Представляю, как ты будешь читать мое письмо. Придешь домой поздним вечером, наденешь халатик или брюки и свитер, сядешь на диван и, поедая что-нибудь вкусное, начнешь разбирать мои каракули. Почерк у меня скверный, но я очень старался писать разборчиво.

Целую тебя, хочешь ты того или нет.

Твой Дима.

 

3

Вот и пришла золотая осень, последние дни убывающего, тающего тепла. Этот маршрут уже для Лены привычен: от безликого нового в уютное и такое знакомое старое Переделкино. Тишина. Затаилась, затихла природа, готовясь к глубокому, зимнему сну. Даже ручей у дороги струится лениво и медленно, даже речка, на мосту через которую стоит сейчас Лена, будто застыла в неподвижной сонности.

Скрипнули перила деревянного мостика: кто-то облокотился на них, встал рядом. Седой, поджарый, в надвинутом на ухо синем берете, в теплой куртке с множеством молний, заклепок, застежек… «Стареющий франт», — определила Лена.

— Не возражаете, если постою рядом? — спросил незнакомец.

— Не возражаю, — коротко ответила Лена.

— Позвольте представиться: Михаил Сергеевич.

— Горбачев? — засмеялась Лена.

— Ох, увольте, — комически поднял руки, словно сдаваясь, Михаил Сергеевич. — Ну все потешаются, все, кому не лень! После него уж сколько прошло, а меня по-прежнему дразнят. Во многом поэтому в большинстве случаев я представляюсь по-детски — Мишей. Но вы такая возмутительно юная, что я не решился. Вас-то как величают?

— Леной.

— Прекрасно! — с непонятным энтузиазмом воскликнул неожиданный собеседник. — А я, между прочим, часто вас вижу — то у пруда, то гуляющей по аллеям. Вы ведь не наша, не из Дома творчества?

— Не ваша, сама своя, — улыбнулась Лена. — Я здесь живу, через дорогу.

— Железную?

— Ну да.

— Как же, как же, наслышан: новый и, говорят, красивый район. Почему-то не бывал там ни разу, а наши ходят. Но мне не хочется никуда вылезать: Переделкино — дом родной. Я, знаете, много лет жил в Кургане, а издавался в Москве, в «Советском писателе». Вот и приезжал, когда шла книжка и нужно было наведываться в редакцию. Да и просто так приезжал, пообщаться, даже когда переехал в Москву. Чудное место! Прикипаешь душой. Здесь и пишется, и думается иначе; многие считают, что с годами накопилась духовная энергия: здесь жили Пильняк, Чуковский, Иванов, Пастернак…

— Вы поэт?

— Нет, прозаик.

Он назвал фамилию, неизвестную Лене, и он смутилась: такого писателя она не знала.

— Ничего, — ободряюще улыбнулся незнакомец, — всех не перечитаешь. Хотите, предоставлю вам такую возможность?

Михаил Сергеевич играл своим и в самом деле красивым голосом; серые глаза с нескрываемым превосходством смотрели на Лену.

— Конечно, — вежливо сказала она.

— Интересно будет знать ваше мнение, — продолжал писатель. — Мнение молодежи всегда интересно. Пойдемте, я живу в новом корпусе. Посидим, попьем чайку, и я преподнесу вам последнее свое творение. Могу даже подписать, если желаете.

— Поздно уже, — после минутной растерянности нашлась Лена. — Мне пора. Как-нибудь в другой раз.

Михаил Сергеевич усмехнулся.

— Понимаю… Что ж, имеете право поостеречься. — Лена собралась возразить, но не успела. — Да правы вы, Леночка, ей-богу, правы: кто знает, что задумал этот старый черт? А проводить-то вас можно? Это для вас не опасно?

Он явно смеялся над ее осторожностью.

Пока шли к переезду, писатель говорил без умолку — о себе и своих собратьях.

— Какое было время… Какие были великие старики… Я застал еще Арсения Тарковского — вечерами он сидел в кресле у балюстрады. В те годы не было нового корпуса, а в старом были маленькие комнаты, обставленные, впрочем, вполне по-писательски: письменный стол, книжные полки, торшер — они и сейчас такие, немного уже старомодные. Удобства — в конце коридора, душ — внизу, на первом этаже. Все скромно, но нам это было, как сейчас говорят, без разницы. Днем работали, вечерами беседовали. И все подходили к Тарковскому — хоть слово сказать. Ах, какой поэт! «Вот и лето прошло…» Такая щемящая лирика… Зачем-то сляпали пошлый шлягер. Совершенно чуждая поэтике Тарковского музыка, и особенно — ритм…

Лена слышала песню и ее любила — как раз за слова. С уважением покосилась она на своего спутника: интересно было слушать его.

— А теперь? — спросила она: — Вы говорите, «великие старики».

— Теперь все в прошлом; кого здесь только нет, — безнадежно махнул рукой писатель. — Сначала сдали коттеджи — в одном из них практикует некий гомеопат. Правда, коттедж на отшибе, в глухой тени, у забора, иномарки, подкатывающие к нему, на территорию не въезжают, но я думаю это пока, на новенького. Другие коттеджи сняли какие-то фирмы. Стоят пустые до пятницы, приезжают на то, что называется у них «викенды». Приезжают и безобразничают: пьют, врезают на полную мощность магнитофоны, оставляют где ни попадя пивные бутылки, приходят в столовую, когда вздумывается, говорят официанткам «ты»… Эх, да что там! — Он прижал к себе локоть Лены. — «Вы только нас не бросайте, — просят наши симпатичные подавальщицы. — Мы к вам привыкли: вы такие культурные!» А нас все меньше и меньше.

— Почему?

Лена повернула голову, заглянула в посерьезневшие глаза.

— Дорого, — коротко сказал писатель. — Ну вот, я благополучно перевел вас через железную дорогу, разделившую мужчину и женщину, то есть нас. — Он слегка поклонился. — Мужчине пора возвращаться. На ужин мы никогда не опаздываем: наши милые официантки спешат домой. — Он задержал руку Лены в своей. — Когда я вас снова увижу?

Он так уверен, что они снова встретятся? — хотела возмутиться Лена, но не успела, потому что обрадовалась.

— В следующую субботу, — сказала она.

— Так нескоро… — разочарованно протянул писатель.

— По будням я в институте, — объяснила Лена, только сейчас отметив рассеянно, что спутник за всю их встречу ни о чем ее не спросил.

И опять — никакого заинтересованного внимания: что за вуз, на каком она курсе. Вместо этого — сразу в бой.

— Ну и что? — Михаил Сергеевич крепче сжал ее руку. Серые глаза смеялись. — Я, например, на лекции вообще не ходил: скукотища!

— Ничего подобного! — горячо возразила Лена. — У нас лекции интересные. А еще есть коллоквиумы, семинары…

— А в среду? — неожиданно спросил писатель.

— Что — в среду? — не поняла Лена.

— В среду что-нибудь такое есть — типа семинаров, коллоквиумов?

— Нет, — с ходу соврала Лена. — Никаких семинаров.

— А с лекций сам бог повелел сбегать, — по-мальчишески подмигнул ей Михаил Сергеевич, — даже с интересных. Оно того стоит: последние теплые деньки! Впереди зима, успеете насидеться в аудиториях. Идет? Часов в двенадцать, на мостике.

Он сжимал руки Лены, заглядывал ей в глаза. Лена молча кивнула: невозможно было сказать ему «нет».

Понедельник и вторник тянулись медленно и лениво, как волы в арбе. На занятиях Лена то и дело поглядывала в окно: светит ли еще ненадежное осеннее солнце? Дома с особым пристрастием прислушивалась к прогнозу погоды, хотя что могло измениться за три, к примеру, часа?

— Что с тобой? — толкнула ее локтем Катя на лекции по культуре античного Рима.

— Ничего, — шепотом ответила Лена.

— Да уж, — не поверила Катя. — Ни фига не записываешь, о чем-то все думаешь. Хотелось бы знать, о чем?

— О том, что вдруг завтра пойдет дождь.

Шепот Лены упал до чуть слышного.

— Ну и что? — удивилась Катя, и карие, с золотинкой, глаза воззрились на Лену. — На то и осень. Нормально!

— А кому неинтересно, — возвысил голос тучный, страдающий отдышкой профессор, — кто в отличие от меня, грешного, про античный Рим знает все досконально, тот может с чистым сердцем покинуть аудиторию.

За бликами его очков невозможно было определить, куда он смотрит, но передние ряды разом повернулись к Лене и Кате — должно быть, для себя незаметно они заговорили довольно громко, — и подружки испуганно пригнулись к столу и вжали головы в плечи. А когда профессор, выдержав не хуже мхатовской паузу, стал читать дальше, усердно застрочили в тетрадках, тщетно стараясь наверстать упущенное…

Дождь начался, по закону подлости, именно в среду, на рассвете. Сквозь зыбкий, тревожный сон Лена слышала, как стучат по жестяному желобу крупные капли; засыпая и просыпаясь, печально думала, что это, значит, судьба: не придется сегодня идти к деревянному мостику, потому что нечаянные знакомые разве встречаются под дождем?

Выходит, не случится то огромное в ее жизни, чего она страшилась и о чем мечтала, из-за чего потеряла Диму — что теперь его письма? — о чем они с Михаилом Сергеевичем молчаливо договорились там, у переезда, — если только все это ей не пригрезилось. «Я, что ли, влюбилась? — спросила себя Лена. — Не знаю… Но меня как-то странно тянет к нему…»

Лена закрыла глаза. Дождь равномерно, настойчиво шумел за окном. Как же ей отчаянно не везет! Что ж, не судьба… Но и в институт она не поедет, с непонятным ожесточением решила Лена. Так и будет лежать в постели до самого вечера. Лежать и страдать. Пусть другие сидят на лекциях!

Она слышала, как ходила туда-сюда мама, как щелкнул замок — мама ушла, — дождь превратился в мизерную водяную пыль; эта пыль все летела, летела, и не было ей конца. Вставать по-прежнему не хотелось — так бы вот и провалялась весь день, — но почему-то Лена все поглядывала на лежащие рядом часики и в одиннадцать вдруг вскочила и, не думая ни о чем, не колеблясь и ни в чем больше не сомневаясь, побежала в душ. Оттирала себя так рьяно, будто вылезла из забоя, вымыла новым шампунем волосы, хотя были они абсолютно чистыми, высушила их феном — завивать было уже совершенно некогда, — торопливо и, как потом поняла, слишком ярко «нарисовала лицо» — так называла макияж смешливая Катя — и заметалась по комнате, с треском распахивая шкафы и с грохотом выдвигая ящики.

Из одного вытащила кружевной, с белым атласом лифчик, купленный только вчера в дорогом бутике, тонкие колготки, короткую, соблазнительную маечку — из того же бутика, — из шкафа выволокла за рукав сиреневый свитер — тот самый, что ей так шел, — одним махом натянула его на себя, надела брюки, кроссовки, куртку, сдернула с вешалки зонт и бросилась вон, к переезду.

Она спешила — времени не оставалось совсем, — но идти приходилось медленно, выбирая места почище, особенно когда жилые кварталы кончились и Лена вышла на финишную прямую — к переезду. По унылой колонне машин, выстроившейся в неровный ряд, поняла, что горит красный свет: вот-вот к станции подойдет электричка. Можно, конечно, перебежать, взглянув направо-налево, но тетка с флажком однажды так наорала на Лену, что нарываться снова на этот безобразный ор не хотелось.

— Куда, шалава, несешься? — грозила она Лене флажком и даже ногой топнула от негодования. — Ростишь вас, ростишь… Успеешь еще на тот свет!

Тетка была, конечно, права. Кажется, проще простого — перебежать, но кто-то же попадает под поезд.

Лена вздохнула и послушно остановилась на своей стороне. Электричка, подвывая, как раненый зверь, подлетела к станции. Через пару минут, надрывно взвыв, устремилась дальше. Унеслась, как видение, испарилась, как дух, оставив позади подрагивающие теплые рельсы, и все, остановленное ею, разом пришло в движение: двинулись вперевалочку с обеих сторон машины, заторопились туда-сюда пешеходы, и среди них почти бежала, совсем уже опоздав, Лена.

Дождь припустил с новой силой. Казалось, сама природа рвалась остановить Лену, но она решительно шла вперед по пропитанным влагой кочкам, через мокрый лес, срезая дорогу, сокращая путь, стараясь держаться поближе к высоким, разлапистым елям, которые защищали как-никак от дождя. Мокрый зонт давно был в раздражении сложен, потому что, как только Лена ступила в лес, беспрестанно цеплялся за ветки да и закрывал столь необходимый Лене обзор.

«Куда я иду? Зачем? — терзалась Лена. — Мы почти незнакомы… С какой стати попрется мой Горбачев на мостик в такой-то дождь? Ну видел меня прежде, ну постояли рядом, поговорили, ну проводил — даже не до дома, всего лишь до переезда, — зачем-то уговаривал встретиться… Он, может, уже и забыл, а я… Ничего, никто не узнает, — утешала она себя, — Увижу, что нет никого, и пойду потихоньку назад. Никому не скажу, даже Кате…»

Никого, конечно, и не было. Сиротливый, почерневший от влаги мостик печально разглядывал себя в рябой от дождя воде и был так же одинок и несчастен, как Лена. Ноги сами понесли ее к мостику. Лена оперлась о перила и стала смотреть вниз, на безрадостную серую воду. Дождь барабанил по капюшону, но зонт раскрывать не хотелось, вообще было лень шевельнуться. Ни души… Все серо вокруг — и вода, и небо, и сама жизнь.

Вдруг чьи-то руки обняли ее сзади, повернули к себе, и Лена увидела совсем близко знакомое лицо, глаза смотрели радостно и открыто, капли дождя стекали с капюшона на лоб.

— Я уж думал, все пропало, конец, ты не придешь, — бормотал Миша и целовал ее мокрые щеки, губы, глаза. — Ну как я тебя найду? Не проводил, дурак, до дому, броди теперь, как леший, по здешним лесам, ищи свою Лену. Но если зарядят дожди, ты скорее всего вообще у нас не появишься.

— Как же я вас не заметила, — с запинкой сказала Лена. От радости, что ли, он перешел на ты?

— Прятался, как заяц, под елью, — хмыкнул Миша. Казалось, он посмеивается над собой. — Прибежал без пятнадцати, понимал, что глупо, но очень спешил. Знал, что ты обязательно опоздаешь, а летел к мостику со всех ног.

Лена смотрела на него удивленно, и он поспешил объяснить.

— Женщины всегда опаздывают — имеют право. Даже принято слегка задержаться, чтобы мы, мужики, не зазнавались. К тому же дождь, могла вообще не прийти. Что бы я тогда делал?.. Ну, пошли, а то ты у меня простудишься.

Его открытость, его неожиданное «ты» смущали и радовали. Они шли к нему, хотя Миша не сказал об этом ни слова, но ведь хлещет дождь, невозможно бродить по мокрому лесу, да и Переделкино — не Москва: деваться некуда. Лена плыла по течению, послушно шагая с этим неожиданным человеком, и только раз ее кольнула тревога, когда вошли они в белый красивый дом и пошли мимо лифта по аккуратной ковровой дорожке к широкой, тоже покрытой ковром лестнице. Но дежурная за стойкой что-то читала и даже не подняла головы; было тихо, безлюдно и очень спокойно.

— Прошу!

Перед Леной открылась дверь вовсе не в комнату, как она себе представляла, а в настоящую двухкомнатную квартиру. Мокрые куртки были повешены в стенной шкаф в прихожей, в просторной комнате, на столе, в высокой вазе лежали фрукты. Была приоткрыта дверь на балкон, которую Миша сразу закрыл, но запах свежести, прелой листвы остался. Альков вел, безусловно, в спальню.

— Хочешь привести себя в порядок? — угадал Миша. — Вот здесь. — Он зажег свет в туалете и ванной. — А давай примем душ? Не то, пожалуй, простудимся. — Он засмеялся, угадав страх Лены; похоже, он все про нее угадывал. — Не бойся, не как в сериалах наших новых друзей, не вместе, когда герои почему-то любят друг друга под душем, а по старинке — сначала ты, потом я. Как раз сегодня поменяли полотенце и все такое…

Лена стояла под душем, отдыхая от пережитого: когда ждала у переезда, почти бежала по мокрому лесу, а на мостике — никого… Горячие струйки стекали по телу, согревая и успокаивая.

— Леночка, — стукнул в дверь костяшками пальцев Миша. — Там, на стене, махровый халат, можешь надеть.

— Спасибо, — ответила Лена.

Халат — это уж слишком! Это почти провокация. Она вышла, как вошла, в брюках и свитере; ее встретил понимающий взгляд серых глаз и сервированный стол.

— Упер харчи из столовки, — доверительно сообщил Миша.

— И вино?

— Нет, вино, фрукты, кофе и там, — он кивнул в сторону холодильника, — мороженое — все приобретено на честно заработанное печатными строчками. Располагайся, я мигом.

Он скрылся в ванной, а Лена осторожно прошлась по роскошным, на ее взгляд, апартаментам. Еще и балкон! Неплохо устроились труженики пера. Хотя все это возведено было, кажется, до перестройки, когда писателей уважали, побаивались и баловали.

— Вот и я, — вышел Миша. — Халат, по примеру гостьи, надеть не посмел.

Господи, как он все понимал!

Миша подошел к столу, взял бутылку, взглянул на этикетку.

— «Вино какой страны вы предпочитаете в это время дня?» — галантно поинтересовался он.

Лена засмеялась.

— Тоже любите «Мастера и Маргариту»?

— Еще бы!

— И я! — обрадовалась сходству литературных вкусов Лена. — Что до вина, то, если я правильно понимаю, выбора у нас нет?

— Ну как же, как же, есть выбор! — с нарочитым возмущением возразил Миша. — Вот, пожалуйста!

Он распахнул холодильник.

— Ого! — воскликнула Лена. — Так вы небось пьяница?

— Увы, — с показным смирением признал Миша. — Хотя нет, наверное, нет: пьяницы, по слухам, хорошее вино не жалуют, им подавай «бормотуху». Так что почетный титул сей отрицаю. Но я буду работать здесь до глубокой осени, к чему затруднять себя поездками в город? А на станции, пожалуй, отравят. Так что? С какого начнем?

— С того, что на столе.

Светлое вино наполнило широкие, на тонких ножках фужеры.

— Выпьем, Леночка, на брудершафт, — сказал писатель. — А то мы блуждаем между «ты» и «вы», а по имени вы меня, грешного, так ни разу и не назвали. Неужели я столь безнадежно стар?

— Нет, что вы!

— Тогда — только «Миша» — с этой самой минуты. Как в Америке, без всякого отчества! Особенно если отчество, Господи помилуй, например, Ильич или, не к ночи будь помянут, Виссарионович. И никаких «вы»! Договорились?

— Договорились.

Их руки переплелись, они бесстрастно поцеловались — холодным, официальным поцелуем, как принято на брудершафтах, — и выпили прохладное кисловатое вино из бокалов друг друга.

— Теперь скажи: «Миша, я хочу есть».

— Миша, — послушно повторила Лена, чувствуя, как разливается по телу тепло и вино начинает туманить мозг: она совсем не умела пить. — Я не хочу есть.

— А чего ты хочешь? — внезапно охрипнув, спросил Миша.

Лена молчала.

Он встал, подошел к Лене и, как там, на мостике, обнял ее сзади, вместе со стулом.

— Можно посидеть на балконе, — торопливо сказала она.

— Да, — согласился он. — Только не нужно.

Лена запрокинула голову; на нее смотрели глаза, полные насмешливой нежности.

— Совершенно невозможная поза для поцелуя, — тихо сказал Миша и поцеловал Лену, дотянувшись до ее губ и не разжимая объятий. — Чего ты боишься? — спросил он еще тише.

— Не знаю… Всего, что будет, — беспомощно ответила Лена.

— Глупенькая, — улыбнулся Миша, отпустил ее, подошел к столу и снова налил в фужеры вина. — Будет хорошо, это я знаю точно. Выпьем! Нас ведь тянет друг к другу, или, может быть, я ошибаюсь?

— Нет, — покраснела Лена. — Не ошибаешься. Только я боюсь, ты подумаешь…

И опять Миша все угадал.

— Ничего такого я не подумаю, — взял он в свои ее руки. — Я же видел тебя не раз — как ты ходила по лесу и по аллеям, такие умные глаза, и такое в них одиночество… Я о тебе много думал: кто ты, почему одна? Надо было подойти раньше, но я, представь себе, не решался.

— Почему?

— Должно быть, чувствовал: даром это мне не пройдет.

Больше они не сказали друг другу ни слова. Молча, обнявшись, прошли через альков в спальню, где стояли две тахты, разделенные тумбочкой. Миша задернул шторы, стало почти темно. И в этом сумраке, под шум дождя, содрогаясь от боли и счастья, Лена стала женщиной.

— Милая моя, так это у тебя впервые, — прошептал ее первый мужчина — растроганно, изумленно. — В наше время… В расхристанной нашей стране… Да ты просто реликт Золотого века!

— Не смейся…

— Посмотри на меня! Разве я смеюсь? Я чуть не плачу…

У него и в самом деле стояли в глазах слезы.

— Мне нужно в ванную, — шевельнулась Лена.

— Да-да, конечно, — засуетился Миша. — Вот чистое полотенце, салфетки… Что-нибудь еще?

— Нет, ничего. Я сейчас.

— Теперь-то ты можешь надеть халат? — крикнул ей в спину Миша. — Это уже ничего не значит?

Невозможно, когда тебя так понимают!

Лена вышла, путаясь в полах синего с белым халата. Миша встретил ее в бежевой свежей рубахе и легких брюках, какой-то очень вдруг молодой.

— Какая ты хорошенькая! — восхитился он. — В этом халате — как медвежонок. Он всегда теперь будет ждать тебя, хорошо? Пошли в столовую: уже обед.

— Нет, что ты, я не могу, — испугалась Лена.

— Почему? — простодушно удивился Миша.

— Потому что… Потому что…

— А, понимаю! — догадался Миша. — Никто здесь ничему не удивляется, никто никому бестактных вопросов не задает, так и знай! Не бойся, на тебя не будут глазеть: у нас такое не принято. К тому же в нынешние времена полным-полно посторонних. Разве я не говорил тебе: все коттеджи сдаются.

— Говорил.

— Ну вот. Это прежде все друг друга знали в лицо; теперь незнакомых лиц много. Так что пошли обедать, заодно погуляем. Смотри, какое солнце! Как по заказу.

Вышли на балкон и увидели: чудо произошло в природе. Толстым желто-красным ковром устлана была земля, с влажных деревьев, плавно кружась, падали последние багряные листья, подбавляя красок роскошному ковру осени. Ветер разогнал тучи, яркое небо сияло над головой.

Миша обнял Лену за плечи.

— Смотри, как радуется за нас природа. Ты ведь останешься? Утром провожу на станцию, поедешь в свой институт.

— В университет, — самолюбиво уточнила Лена.

— Сейчас везде — университеты да академии, — засмеялся Миша. — Так останешься?

— Я с собой ничего не взяла.

— А что, собственно, нужно студентке? — призадумался Миша. — Выдам тебе ручку, бумагу, соорудим бутерброды.

— А мама? Что ей скажу?

— Что-нибудь вместе придумаем! — оживился Миша. Он чувствовал, что почти уговорил Лену. — Дождь, слякоть… Решила заночевать у подруги.

— У нас так не принято.

— Тогда скажи правду, как есть, — рассердился Миша. — Тебе не три года.

— А как оно есть? — подняла глаза Лена.

— Пока не знаю, — задумчиво и серьезно ответил Миша. — Знаю только, что не случайная встреча, не то, что принято называть «связью». У меня к тебе огромная нежность, и удивительно трогательно, до слез, что у тебя до сих пор никого не было.

— Разве это так важно?

— Ты знаешь, да. Века не переменили мужчину: в глубине души каждый из нас жуткий собственник… А сейчас мне очень хочется, чтобы ты осталась. Не потому что… а просто так. Клянусь, больше к тебе не притронусь. — Он заметил мгновенное удивление, скользнувшее по лицу Лены. — Потому что… — Миша запнулся. — Черт, я волнуюсь, как мальчик. Чтобы ты не думала, что прошу поэтому. Нет! Мне хочется с тобой говорить, побольше узнать о тебе, чтобы мы уснули и проснулись вместе… Но если хочешь, ты можешь уйти на вторую тахту — она тоже застелена. А теперь мы идем обедать — я уже заказал — и не вздумай сказать «нет»!

Как много вместил в себя этот день! После обеда они гуляли по пронизанным солнцем аллеям, по роскошному ковру желтых, багровых и бурых листьев. Потом сидели в симпатичном маленьком баре и разговаривали, сходили к «святому колодцу» и набрали в кувшин воды. Вечером Лена позвонила маме: «Я останусь у Кати, хорошо?» — и, на всякий случай, Кате: «Не звони мне сегодня и завтра с утра, ладно? Я тебе потом все объясню».

— Интриги, интриги, — заметил, посмеиваясь, Миша. — Какая ты еще маленькая! Какая счастливая, что можешь звонить маме и что-то выдумывать. — Он поймал непонимающий взгляд Лены. — Счастливая, что у тебя есть мама — главная, что ни говори, защита в жизни. Пока у нас живы мамы, мы надежно защищены.

— От чего?

— От всего. Мама стоит между тобой и всем тяжелым, что может случиться, между тобой и, прости меня, смертью. Не знаю, как объяснить. По-настоящему это понимаешь, когда матери уже нет, когда остаешься один на один с жизнью и смертью. Перед тобой лежит финишная прямая, теперь — перед тобой, и никого — в защите…

Лена смотрела на Мишу испуганно: она и вправду не очень его понимала.

— Извини, — спохватился он. — О таком обычно не говорят, но мне почему-то кажется, что тебе я могу сказать все. И ты мне — тоже. Вот ты рассказала, как поступала в иняз, и мне так стало больно, словно это случилось со мной. А этот твой УНИК без аккредитации… Конечно, еще есть время, но вдруг они обманут тебя, вас всех, и вы останетесь без дипломов?

— Нет, дипломы, конечно, будут, — возразила Лена. — Только не государственные.

— А какой в них тогда прок?

— Какой-то все-таки есть…

— Похолодало… Закрываем дверь на балкон и пьем чай с коньяком, идет?

— С коньяком? Так есть еще и коньяк? А говорил, что не пьяница.

Оба расхохотались. Миша схватил Лену на руки и стал целовать, целовать, закружил, задыхаясь, по комнате, бросил на диван.

— Ну вот, — сказал он потом с показным смущением, потому что втайне был горд своей воспрянувшей мужской силой. — Вот и верь после этого нам, мужикам.

Лена молча улыбалась, губы ее дрожали. Так вот это что такое… В первый раз, кроме острой, мгновенной боли, она ничего не почувствовала, а теперь… Какой взрыв всего ее существа, какое потрясающее освобождение…

— Прости. — Миша заглянул ей в лицо и увидел глаза счастливой женщины. — Я тебе не сделал больно? — осторожно спросил он.

— Нет, — обняла его Лена. — Так, наверное, задумано.

— Кем?

— Природой. Через боль — к счастью. Странно и радостно.

— А почему странно?

— Мы друг друга почти не знаем.

— Еще есть время, — прижал ее к себе Миша. — Узнаем…

Еще… Внезапная тревога кольнула Лену, но спросить она не посмела.

— Ты обещал подарить мне книгу.

— Ах да!

Миша подошел к столу, взял книгу в твердом коричневом переплете, раскрыл, надписал.

— Моя последняя, — сказал он, отдавая книгу Лене. — Написана довольно давно, только все не удавалось издать. Спасибо блаженной памяти перестройке: разрешили издавать за свой счет. Дороговато получилось, но потом я все окупил — помогло Общество книголюбов: продавалась на встречах с читателями.

Лена открыла книгу и прочитала: «Леночке — на память о счастливом дне нашей встречи». И подпись. И дата.

 

4

С этого осеннего дня вся ее жизнь пошла кувырком. Институт, мама, друзья и подруги — все отошло на второй, третий, десятый план. Самым главным, единственным стал Миша. Недаром, значит, любила она Переделкино: здесь ее поджидало счастье.

Привычное чувство долга заставляло Лену посещать лекции, готовиться к семинарам, даже отвечать на Димины письма, но всем своим существом она была там, у Миши, в просторной и чистой комнате, где ее с нетерпением ждали, где ни разу до сих пор не испытанные ощущения волнами накатывали на нее, где ей говорили слова, от которых кружилась голова и слабели ноги. Слушать их снова и снова, не отрываться от Миши ни на минуту — вот чего страстно хотелось Лене, но она смиренно приняла его предложение: видеться по понедельникам и четвергам. Почему именно в эти дни? Лена не стала спрашивать, закивала послушно и торопливо.

— Ага, очень удобно: у нас как раз нет семинаров.

Бедные семинары! Все теперь сваливалось на них.

— С тех пор как у меня появилась ты, мне так хорошо пишется, — сказал Миша, касаясь пальцами груди Лены, и от этих касаний у нее замерло сердце. — Просто не встаю из-за стола — кроме, конечно, наших с тобой общих дней. Если б ты знала, как я их жду!

— И я, — тихо призналась Лена.

«Жду» — не то слово. Без него было просто невыносимо, особенно по выходным, когда не нужно ехать в университет, в город; Лена по-прежнему считала, что живет за его чертой. «Садись, занимайся», — велела она себе и, гордясь собственной силой воли, усаживалась за стол. Через какое-то время ловила себя на том, что бессмысленно сидит над страницей интереснейшего — и полезного! — повествования и думает о Мише, видит его серые глаза, снисходительную улыбку, слышит слова, заставляющие радоваться и краснеть.

Мама ни о чем не спрашивала, делала вид, что верит регулярным ночевкам у Кати. «Только утром обязательно позвони», — робко радовалась за дочь. «Значит, кто-то у нее появился», — пугалась вежливого голоса в трубке: «Будьте добры, Лену» — это был голос не юноши, но мужчины. Успокаивала себя: «Она тоже ведь взрослая», — а все равно волновалась и жалела Диму.

— Леночка, тебе письмо!

— Положи на стол, — равнодушно отвечала, не выходя из своей комнаты, Лена. — Вечером прочитаю.

«Вечером… Бедный мальчик», — вздыхала Наталья Петровна и оставляла письмо на столе.

В один из таких воскресных пустых вечеров Лена, измученная нетерпеливым ожиданием понедельника, невнимательно и раздраженно прочитав восторженное шестистраничное письмо Димы — он скоро, совсем скоро приедет и они наконец увидятся! — начертала на клочке бумаги короткий ответ.

Дорогой Дима! — писала она. — В первых письмах ты все просил у меня прощения, помнишь? Но только теперь я тебя по-настоящему поняла и могу с чистым сердцем простить. Почему, ты, надеюсь, догадываешься. С недавнего времени я больше не виню ни тебя, ни мою бывшую подругу Таню. И зачем нам, собственно говоря, встречаться? Чтобы вспоминать так называемое былое? Но разве время не наложило на него свою лапу?..

Письмо было жестким, даже, пожалуй, жестоким. Лена страдала и мучилась: эти оговоренные два дня в неделю странным образом унижали ее, хотя из последних сил она старалась не обижаться. Переложив часть ноши на Димины плечи, она успокоилась. «Ведь Миша работает, — подумала утомленно. — Он человек творческий, и если ему хорошо пишется, значит, надо терпеть и ждать».

Она отложила учебник и взяла подаренную ей книгу. Долго откладывала, робея — это же все равно что заглянуть в Мишину душу, — теперь решилась: хоть какое-то с ним общение. Его мысли, его слова и что думает он о жизни… Она читала, закрывшись у себя в комнате, и недоумение, какой-то даже испуг возрастали с каждой прочитанной ею страницей.

Это была нудная, растянутая история о преуспевающем человеке, приехавшем на старости лет в городок своего детства, где он бродит по улицам и умиляется — его, оказывается, все помнят и уважают, — а потом вдруг понимает — хотя читателю это ясно давно, — что его принимают за кого-то другого, и, обозлившись, расстроившись, пользуясь сходством с неизвестным своим двойником, зачем-то делает мелкие пакости, прикрываясь именем уважаемого в городке человека.

Почему литературные герои то и дело тянутся в города своего детства? Что они там забыли? Воспоминания? Но для этого не нужно никуда уезжать. В жизни Лена ни разу с такой странной тягой не сталкивалась. Мама же не ездит в Зарайск, где прошло ее детство. Надо бы порасспрашивать почему: Зарайск совсем рядом. Может, это присуще старости? Но герой романа не так уж стар.

Лена закрыла книгу, покосилась на переплет. И это — лучшее, что написал ее Миша? Эту книгу не издавали по каким-то, как намекнул Миша, политическим соображениям? Непостижимо! А она-то стеснялась, что не знает такого писателя, собиралась пойти даже в Ленинку — прочитать все, что он сочинил. Теперь поняла — не надо. Раз это — лучшее, то не надо. Что же ему сказать? Он явно ждет, посматривает на нее вопросительно.

Лена в смятении позвонила Кате.

Катя слушала терпеливо, но когда Лена, нервно посмеиваясь и заикаясь, принялась пересказывать, не выдержала.

— Я тебя умоляю, остановись! Это не он такой, это вся наша бывшая литература такая.

— Но Астафьев, Шукшин, Трифонов…

— Ты бы еще вспомнила «Три минуты молчания»! Они — исключение, как раз поэтому мы их знаем. Даже мы — новое поколение.

— И что мне теперь делать?

— А почему ты должна что-то делать?

— Ну как же? Что-то нужно сказать…

— Похвали, — мирно посоветовала Катя. — Дочитай по диагонали и похвали — найди хоть что-нибудь стоящее.

— Но я так страшно разочарована… Але… Чего молчишь?

— Думаю.

— О чем?

— Не о чем, а о ком. О тебе.

— И что ты обо мне думаешь?

— Что ты — дурочка, — снисходительно сказала Катя. — Димку из-за чего потеряла? То-то! Теперь вроде опомнилась. Скажи как на духу — тебе хорошо с этим Мишей?

— Очень.

— Ну вот, — сказала довольная своей прозорливостью Катя. — Это и есть самое главное, а может, единственное. Остальное не важно. Литература, искусство, разные философские размышления — о смысле жизни, ну и вообще — вторичны. Для этого есть подруги. Мужики — совсем для другого.

— Но с Димкой…

— Знаю, знаю! Обидно, да. Такая духовная близость бывает нечасто. Но как раз из-за нее он и робел. А тут попалась энергичная Таня.

— Знаешь, что однажды он написал? Что теперь все понял — на расстоянии. Стоит на посту и думает.

— Так что же он написал?

— «Ты мне светила одной стороной, как Луна. Другую твою сторону я не знал. Не решался даже себе представить…»

— Поэтично. Куда твоему писателю. А письма его, как я погляжу, не оставляют тебя равнодушной?

— Ты знаешь, нет, — после некоторого колебания призналась Лена. — Но я ему обо всем сообщила.

— Долго думала? — печально спросила Катя.

— Нет, не долго… Совсем не думала.

— Ну и напрасно, — осудила подругу Катя. — Во-первых, жестоко, а во-вторых, неразумно.

— Неразумно?

— Ага. Всегда нужно оставить мостик, по которому можно вернуться, — так мне говорила мама.

— Не хочу я никуда возвращаться, — грустно сказала Лена.

— Мы не знаем себя, — живо возразила Катя. — Мама говорит…

— У тебя мама — как Библия! — неожиданно вспылила Лена. — Что ты все на нее ссылаешься?

— А мы с ней дружим, — просто объяснила Катя. — Ну, пока. Завтра, как я понимаю, на лекции не придешь?

— Заметила? — смутилась Лена.

— Еще б не заметить, — засмеялась Катя. — Понедельник, четверг… Почему, кстати, не воскресенье? Гляди, скоро сессия, пожалуй, допропускаешься…

Лена повесила трубку, пошла к себе и повалилась без сил на тахту. Почему, в самом деле? В понедельник и семинар, и серьезные лекции, а она не ходит, безрассудно наращивая долги. Внезапно в ней вспыхнул гнев — его совершенно не интересуют ее дела! Ему все равно, что она пропускает чуть ли не половину занятий, да еще платных! Зачем он оставил в Москве свой мобильник? Почему она не смеет позвонить дежурной? Всегда звонит он! Ведь могут же его позвать к телефону?

— Слишком сложно, — обронил он небрежно в ответ на ее несмелый вопрос. — Лучше я сам буду тебе звонить. А мобильник — это уже доказано — мешает творчеству.

Видела она плоды его творческого труда! Не дай бог никому пережить такое страшное разочарование… Может, поэтому она так осмелела — прочитала эту бездарную — да! — серятину и осмелела? Во всяком случае, колебаться и сомневаться Лена не стала. Она пойдет к нему сегодня, сейчас! Ей так хочется его видеть, с ним быть — ощутить его пальцы на своей груди, внезапное волнение — предчувствие страсти, — а потом — такой взрыв, что, кажется, ничего больше не нужно, и какая разница, талантлив он или нет и что он там пишет?

Лена решительно встала, оделась и, ни о чем больше не думая, ничего не страшась, пошла знакомым путем к переезду. Клубились на суровом ноябрьском небе темные тучи, пустынной была платформа — последние дачники разъехались по домам, — пустой прогромыхала разболтанная электричка.

— А тучи, глянь, какие тяжелые, видать, снежные, — сказала та самая стрелочница с оранжевым, свернутым в трубку флажком, что так орала однажды на Лену.

Теперь она улыбнулась Лене как доброй знакомой, еще раз взглянула на небо, сладко потянулась под яркой, тоже оранжевой курткой и скрылась в будке, где, должно быть, ждал ее чай и какая-никакая снедь, где было, должно быть, тепло и уютно.

Лена не успела улыбнуться в ответ и, пожалев об этом — рассеянно, мимолетно, — свернула в лес на знакомую тропинку, выводящую прямо к новому корпусу. Несмотря на заверения Миши, она стеснялась входить в Дом творчества через главный вход, идти по обширной его территории на виду у всех, и всегда замирало сердце, когда проходила она мимо дежурной. Иногда, впрочем, Миша встречал Лену на станции.

Тихо было в лесу. Деревья сбросили последние листья. Голые, сиротливые, они протягивали корявые ветки к неприветливому, хмурому небу в покорном ожидании последних дождей и первого снега. Лишь вечнозеленые сосны и ели покойно и равнодушно встречали грядущую зиму.

Неясная печаль настигла Лену незаметно и вкрадчиво, затопила ее смятенную душу, заставила биться тревожно сердце. Она остановилась, прижала руку к груди. Отчего так больно бьется сердце? Отчего такая тоска? Как та стрелочница в оранжевом, Лена тоже взглянула на небо. Тучи клубились упрямо и грозно, надежно упрятав робкое осеннее солнце. Тихо… Ни звука, ни дуновения ветерка. Исчезли, улетели птицы — те, кому положено спасаться от зимы в южных краях, — а те, что остались, попрятались в предчувствии непогоды.

Она все медлила и как будто чего-то ждала, не решаясь свернуть к Дому творчества. Что она скажет Мише? Как объяснит свой внезапный приход? Она, что ли, боится? Похоже, что да. Лена вдруг почувствовала себя маленькой девочкой, которая ослушалась взрослого, сильного, сердитого человека, обладающего над ней некой властью.

— Да что это я, почему? — сказала Лена, и странно прозвучал ее голос в тихом, пустом лесу.

Миша всегда такой ласковый, как он может на нее рассердиться? Наоборот, он, конечно, обрадуется! И разве нет у нее права нарушить их уговор, если ей безумно хочется его видеть?.. Так уговаривала себя Лена, но по-прежнему не двигалась с места.

«Ну и долго ты будешь торчать в лесу?» — спросила она себя, стараясь вернуть утраченное мужество. Но оно упорно не возвращалось, наоборот, ощутимо рос непонятный, постыдный страх. Этот страх нужно было уничтожить, избыть, и выход оставался один: идти к Мише.

Никогда она не скажет ему, что боялась, о своей нерешительности — ни за что! Постучит в дверь, войдет, он встанет из-за стола, изумленный, обрадованный, обнимет ее, поцелует, и все страхи останутся позади.

Лена свернула на аллею, ведущую к новому зданию Дома творчества, сделала несколько шагов, подняла от тропинки голову и застыла на месте. Он шли ей навстречу — Миша и невысокая, рыхлая полная женщина с невыразительным блеклым лицом. Миша казался хмурым, невыспавшимся, шагал широко, размашисто, сунув руки в карманы, на шаг обгоняя женщину, и, похоже, ее не слушал. Она поспешала следом, переваливаясь, как утка, отдуваясь шумно и тяжело, стараясь спутника своего догнать, в чем-то его убеждала, на чем-то настаивала, и почему-то сразу становилось ясно, что это жена.

Лена шагнула в сторону, хотя деваться, вообще говоря, было некуда, и в этот момент Миша ее увидел. Он вздрогнул, остановился, будто споткнулся, и женщина его наконец догнала и взяла под руку.

— Да ты меня не слушаешь! — возвысила она голос. — Я говорю, Игорь просит дубленку, свозишь нас в «Снежную королеву»?

— Приеду — свожу, — хрипло и коротко ответил Миша и прошел мимо Лены, глядя невидящими глазами прямо перед собой.

«Так вот почему… По субботам, значит, приезжает жена, в воскресенье вечером уезжает, а в понедельник прибегаю я — в ту же комнату, на ту же тахту… Дежурная сидит, не поднимая глаз, но, конечно, все видит. Господи, какой стыд!..»

Лена шла все быстрее, словно убегая от Миши, по дальней дороге — на станцию, к переезду. Стало совсем темно; не выдержавшие собственного бремени тучи разродились внезапным ледяным дождем, и вдруг снежная крупа посыпалась с. неба, облепила волосы Лены, просочилась за шиворот, и только тогда Лена догадалась накинуть на голову капюшон.

Лицо было мокрым от слез, снега, дождя, замерзшие ноги скользили по глине, одеревеневшие от холода пальцы судорожно сжимали ремень висевшей на плече сумки. «Даже не поздоровался… Он даже не поздоровался, — стучало в висках. — Как с уличной девкой, с которой спят, но при людях ее вроде не замечают…»

Падающий с черного неба снег не рассеивал темноты. «Потому что не настоящий, — подумала Лена. — Приблизительный, пробный снег. Уже завтра его не будет. Все на свете не настоящее: нет ни любви, ни дружбы, даже УНИК с его идиотской аккредитацией тоже не настоящий; и диплом будет таким же, никому не нужным, не настоящим». Она взглянула на кресты и памятники, возвышавшиеся на кладбищенской горке у церкви, и ей страстно, безумно захотелось немедленно умереть, забыться, уснуть навеки. «Маму жалко, — подумала она рассеянно и тут же нашла себе оправдание. — Ничего, у нее есть Леша. Да и зачем ей такая глупая, невезучая дочь?»

Болела, просто раскалывалась голова, что-то упорно мешало думать. Ах вот оно что: пищит и пищит мобильник. Ну и пусть! Она знает, кто это, но объясняться нет сил — особенно здесь, на дороге. Лена залезла в сумочку, отключила мобильник, мельком взглянув на высветившиеся цифры, с удивлением прислушалась к себе: ей стало легче. Он звонит, а значит, волнуется, что-то хочет сказать. Сбежал от жены и звонит. Она скажет: «Как ты мог даже не поздороваться?» — и он все объяснит. Это какое-то страшное недоразумение! И вдруг это совсем не жена? Но почему тогда… Теперь Лена почти бежала. За переездом поймала машину и очутилась дома через десять минут. Мамы еще, к счастью, не было.

Лена сняла с себя мокрую куртку и повесила в прихожей на вешалку. Здесь же, в прихожей, стянула прилипшие к ногам джинсы, сунула ноги в тапки и с надеждой, отчаянием и мольбой посмотрела на телефон, стоящий на полочке. И, словно повинуясь ее молящему взгляду, он зазвонил, ожил, пришел ей на помощь.

— Да? — сняла Лена трубку, надеясь, что голос ее не выдаст. — Слушаю.

Сейчас, вот сейчас все объяснится, спадет страшное напряжение, исчезнет головная боль, и покинут ее черные мысли. Она сама не знала, чего ждала, на что уповала. Должно быть, на то, что он, сильный и взрослый, ей все сейчас растолкует и все окажется не таким безнадежным.

— Прости, — сразу сказал Миша. — Я как-то вдруг растерялся: не ожидал тебя встретить.

— А кто она? — жалко спросила Лена.

— О Господи, — вздохнул Миша. — Ну, предположим, жена, что с того?

— Ты не говорил, что женат.

Лена села на стул — так ослабели ноги.

— Так это само собой разумеется… Чудачка ты, право. Я же не мальчик. Ну конечно, есть жена, есть сын, почти твой ровесник.

— Ты ее любишь?

Она сама не знала, что говорит.

— Ах ты, дурочка, — растроганно пророкотал в ответ Миша. — Брак — институт отнюдь не эмоциональный.

— А какой?

— Социальный. И, Господи, прости меня, грешного, довольно скучный.

— Всегда? — не поверила Лена.

— После двадцати лет совместной жизни — всегда. Да и вообще… Девочка моя, ты читала хоть один роман о счастливом браке? Вся литература — история любви, но не брака.

— А Наташа и Пьер? — мучительно перебирая прочитанное, вспомнила Лена.

Краем сознания она удивлялась — о чем они говорят? — но от этих совместных теоретических рассуждений, как ни странно, становилось легче.

— Тоже мне счастье, — хмыкнул в трубку Миша. — Вспомни, какими красками живописует Толстой любовь Наташи к князю Андрею, даже ее влюбленность в дурака Анатоля. А брак с Пьером… Читаешь — и скучно. Кажется, сам Толстой писал эти страницы скучая. Перечитай — сама убедишься. — Он помолчал, откашлялся. — Но мы что-то ударились с тобой в теорию. Давай-ка лучше я встречу тебя завтра на станции, а? Продолжим дискуссию у меня. И мобильник уж ты, медвежонок, больше не отключай.

Он абсолютно не сомневается в том, что она придет? Прибежит по первому зову? Лена так и спросила:

— Ты уверен, что я приду?

— Конечно, — прозвучал в трубке глубокий, чуть насмешливый голос. — Из-за нелепых случайностей люди не расстаются. И волевые решения здесь не проходят.

— А когда расстаются люди? — печально спросила Лена.

— Когда исчерпаны все эмоции, — ни на минуту не задумался Миша и торопливо добавил: — Извини, мне пора. Так я жду тебя завтра на станции.

И, не дожидаясь ответа, он повесил трубку.

Не было в ее жизни ночи страшнее. Так вот что значит бессонница: это когда, как ни уговаривай и ни призывай, ни на минуту не приходит желанный сон. Лена закрывала глаза, укладывалась, как учили в детстве, на правый бок, переворачивала подушку на другую, прохладную сторону, откидывала теплое одеяло, замерзнув, укутывалась в него с головой, переворачивалась на бок левый — тут же, немедленно начинало исступленно колотиться сердце, — вытянувшись в струну, ложилась на спину, считала слонов и вообще считала от нуля до сотни — все тщетно.

Конечно, и прежде случалось всякое: трудно было уснуть накануне экзамена, смутным был сон, когда узнала она про Диму, зыбким, тревожным — перед первым свиданием с незнакомым писателем. Но стоило накапать в стопочку корвалола или валокордина, и сон прибегал как миленький. Теперь же он грозно и неподвижно стоял в отдалении — темной, глухой скалой, и приблизиться было к нему невозможно. Внезапно, вдруг сон стал врагом, могущественным и неодолимым. Зорко, с насмешкой следил за неумелыми стараниями своей жертвы: как ворочается Лена в постели, зажигает свет, капает в стопку корвалол — тридцать, а через час сорок капель, — как крадется, стараясь не ступать на скрипучие половицы, в кухню, жадно пьет воду, ищет в аптечке хоть что-нибудь, что поможет, и, конечно, ничего не находит — в этом доме не страдают бессонницами, — пьет чай, что-то неохотно жует — тянет время, страшась вернуться к себе, потому что постель теперь — тоже враг, все-таки возвращается с чашкой воды и куском хлеба — ведь ночь невозможно, невообразимо длинна, — пытается читать, но глаза, к радости ее, смыкаются, гасит с надеждой свет, положив на тумбочку книгу, но сон немедленно отступает — в дальний, темный угол, оборачиваясь непробиваемой, глухой скалой.

Наконец Лена сдается и начинает думать. Пока сражалась за сон, удавалось отвлечься, хотя с трудом: мелькало знакомое до боли лицо, звучал глубокий, самоуверенный голос, отдельные фразы, обжигая огнем, вспыхивали в мозгу. «Брак — институт социальный… Ах ты, дурочка…» Но стройной картины этого дня катастрофы все-таки не было. Теперь Лена видела его так ясно, будто сюда, в ее комнату, ворвались тяжелые тучи, полные непролившегося дождя, нависли над головой, и по мокрому лесу идет ей навстречу Миша — такой родной, — а за ним, чуть позади, поспешает полная, рыхлая женщина с невыразительным бледным лицом, и это ей, а не Лене принадлежит Миша, с ней живет он в одном, общем доме, она приезжает к нему по субботам и воскресеньям, чтобы спать на той же тахте, на которой спит по понедельникам и четвергам Лена.

Боль пронзила с такой остротой и силой, что Лена застонала, вцепившись зубами в подушку. Невозможно… Не по-человечески это… Стыдно и унизительно! Так разве бывает? «А как же? — сказал ей насмешливый голос. — Очень даже бывает, сплошь и рядом, везде. Ты у нас девочка начитанная: и Фрейда читала, и небось Фромма — он пошел много дальше учителя. Мужчине одной женщины мало — особенно в сорок, пятьдесят лет». «Но я-то в другом возрасте, — возражала невидимому противнику Лена. — И я не в силах смириться. Мне нужен свой мужчина, один, и чтобы я у него была тоже одна».

Так она спорила, защищалась и незаметно для себя задремала, когда уже приближался рассвет, хотя небо еще было ночным, черным, как сажа. Но чувствовалось, что вот-вот оно посветлеет и, может быть, даже не будет дождя.

Сколько она спала? Три, четыре часа? Глянув на часики, Лена вздрогнула: скоро одиннадцать. Принимать решение, колебаться некогда: если идти, то сейчас. Стыдно бежать по первому зову после чудовищного вчерашнего дня, а не бежать не получится — такая жажда любви, так рвется к своему мужчине заждавшееся, изнемогающее от желания тело, что где уж выдержать эту бурю? Ведь Лена, слава богу, больше не девочка; женщина она, вот кто, и стремится к тому, что открыла ей жизнь. Она, значит, любовница? Ну и пусть! «Любовница?» — от слова «любовь», что здесь стыдного?.. Да, есть жена. Ну и ладно! Не нужно было прибегать в неурочный день, сама виновата…

Лена выскочила из дома и застыла от изумления и восторга. Куда девались черные, мрачные тучи, где грязная под ногами каша из глины и снега? Все сияло вокруг: голубое, без единого облачка небо, тонкий под ногами лед, скрывший вчерашнюю черноту, ослепительное солнце над головой. А воздух… Он был прохладным и свежим, его можно было пить, как родниковую воду…

Лена глубоко вздохнула, прищурившись, взглянула на солнце.

«Какая я дурочка! — сказала себе. — Все — не важно. Надо только постараться не влюбиться по-настоящему, чтобы потом не страдать — как тогда, с Димкой. Как сказал Миша? Он здесь, в Переделкино, до глубокой осени? А ноябрь разве не глубокая осень? Ведь декабрь — уже зима. Скорее, скорее, пока еще есть время».

 

5

— Почему ты не можешь смотреть на все проще? — спросила Катя. — Как на Западе: элементарная физиологическая потребность тела. Этот их забавный термин — «заниматься любовью» — о чем говорит? Заниматься — как все равно математикой, развлекаться — ну, например, танцевать, заниматься и развлекаться — что-то наподобие спорта…

Она сидела на темно-коричневом мягком диване, закинув руку на его шелковистую спинку, и золотые Катины волосы сияли на зимнем холодном солнце, заливавшем маленькую, уютную комнату с репродукциями импрессионистов по стенам.

— Не знаю, — тихо ответила Лена. — Меня словно заколдовали. Я все время о нем думаю.

— Вот-вот, — ухватилась за ее слова Катя. — Ты как чумная. И не морщись, пожалуйста, со стороны виднее. Я уже этого твоего старика ненавижу!

— Он не старик, — обиженно возразила Лена.

— Старик! — стукнула кулаком о спинку дивана Катя. — Ты ему в дочки годишься!

— Видела бы ты его, — упрямо не соглашалась с подругой Катя. — Сама бы влюбилась.

— Еще чего! — фыркнула Катя. — Мне эти старперы…

— Катя, — взмолилась Лена. — Не надо!

— Хорошо, — мирно сказала Катя. — Не буду. Но ты страдаешь, и мне за тебя обидно. Эти ваши встречи на каких-то конспиративных квартирах, его вечные жалобы на жизнь, на жену…

— Но ему правда плохо…

— И все ты должна понимать, — не слушала подругу Катя, — ему сочувствовать, его жалеть, сострадать… То ему, видишь ли, опять не пишется, то его надуло коммерческое издательство, то болеет жена, то дурит сын…

— Катька, это невеликодушно!

— Пусть! — тряхнула головой Катя. Золотые кудряшки упали на лоб. — Пусть! — Карие глаза смотрели сердито. — А теперь еще разродилась кошка, так не можешь ли ты куда-нибудь пристроить котят? Меня эти котята твои доконали! Вот пусть они вырастут, набросятся на него всем скопом и его загрызут!

— Катька, — засмеялась Лена. — Это же не щенки, а котята! Загрызть не могут при всем желании. В крайнем случае исцарапают.

Катя взглянула на Лену и засмеялась тоже. Через минуту обе уже хохотали до слез.

— Это вы так готовитесь к сессии? — заглянула в дверь Вера Николаевна, Катина мама. — Что вас так рассмешило? Философия искусства? Извечная проблема прекрасного?

— Ой, не могу. — Катя повалилась в изнеможении на диван. — Умираю.

Вера Николаевна с улыбкой смотрела на дочь. «Какая ты смешная, девочка моя…»

— Отсмеетесь и — в кухню, — распорядилась она. — Обед уже на столе.

Отсмеялись. Пообедали. И вернулись в Катину комнату.

— Правда, Ленка, давай заниматься, — серьезно сказала Катя. — А то, пожалуй, вылетим из нашего УНИКа как пробки.

— Не вылетим, — не согласилась с подругой Лена. — Плата за обучение медленно, но верно растет, аккредитации нет как нет; выгонять, стало быть, нас невыгодно.

— А что делать? — призадумалась Катя.

— Еще есть время, — не очень уверенно сказала Лена. — Может, к пятому курсу что-то решится? Димка, правда, не верит. Говорит: «Переходи на заочный и айда к нам на фирму, пока есть места».

— Твой Димка умный, — уважительно протянула Катя. — Стоит перекинуться парой слов, и с ним все ясно. Хотя, конечно, зовет на фирму не совсем бескорыстно: к себе поближе. Может, действительно перейти на заочный?

— Не знаю.

— Глупая ты, Ленка, — вздохнула Катя. — Такой парень рядом…

— Мы с ним друзья, понимаешь, друзья, сколько можно тебе говорить, — нахмурилась Лена.

— Друзья… — иронически хмыкнула Катя. — Да он влюблен по уши, сразу видно. Тогда, на Новый год, глаз с тебя не спускал. С ним разговариваешь, он отвечает, а сам все следит за тобой взглядом — как ты танцуешь с каким-нибудь Костей.

— Правда? — удивилась Лена.

— А то! — фыркнула Катя. — Умный, красивый, зарабатывает прилично — Костя сказал. Что тебе еще нужно, говори! — неожиданно потребовала Катя.

Вопрос застал Лену врасплох.

— Не знаю, — смутилась она.

— Зато я знаю, — заявила Катя. — Твой знаменитый писатель мешает.

— Миша тут ни при чем, — глядя в пол, пробормотала Лена.

— Да уж! — не поверила ей Катя. — Так, поехали дальше.

И она открыла пухлую монографию их послезавтрашнего экзаменатора.

«Какой ужас: я полюбила глупого человека!» Сразу два открытия — Миша, оказывается, элементарно глуп, но она его любит. Так вот почему так безнадежно скучна его проза, как она сразу не догадалась? Да уж, в книгах, как видно, не спрячешься, недаром когда-то сказал Флобер — к нему все приставали, с кого он писал свою Эмму: «Мадам Бовари — это я»».

Ну да, правильно: это я — мои мысли, мои слова, мой взгляд на действительность, моя философия жизни.

Лена едет к себе, в Нью-Васюки — так по-прежнему называет она свой голый, унылый район, — пораженная внезапным прозрением. Нет, качает она головой, не внезапным. Оно накапливалось постепенно — из слов и фраз, беседах о вещах посторонних — литературе, политике, развязности комментаторов, и наконец количество перешло в качество, как всегда неизменно бывает. Так вот почему он все жалуется, стенает: ему просто не о чем говорить! Как посмеялся бы Димка, если б знал, на кого его променяла Лена. С ним-то всегда интересно: мир Димы огромен — его особый, духовный мир, и как ярко отражается этот мир в его очерках и эссе, появляющихся время от времени в пока живых еще «толстых журналах».

«Это он меня заставил сравнить, — понимает вдруг Лена. — Вечно он мне портит жизнь!» Но тут же осознает, что это несправедливо. И без Димки настал бы час, когда стало бы все ослепительно ясно: она полюбила глупого женатого человека. А еще говорят, что любовь слепа. Кое-что она все-таки видит…

Мама тоже любит женатого — такая у них обеих, видно, судьба, общая, беспощадная карма. Но мамин Леша женат как-то странно, наполовину. Теперь, когда выросла Лена и он перестал стесняться, он вообще, можно сказать, переселился к ним в дом, даже обеды готовит, если случится приехать с работы раньше.

— Ну, я пошел встречать твою маму!

Приходят оба веселые, раскрасневшиеся, топают в прихожей ногами, сбивая прилипший снег.

— Ух, замерзли!

— Что так долго? — недовольно спрашивает Лена.

— А мы гуляли.

«Гуляли»… Будто им по семнадцать лет!

Переговариваясь и смеясь, они вместе накрывают на стол и зовут ужинать Лену. За ужином смотрят исключительно друг на друга, смеются чему-то, понятному им одним, и Лена невольно чувствует себя лишней.

— Иди-иди, мы сами все приберем.

Лена уходит к себе, садится к столу, но вместо того, чтобы готовиться к очередному экзамену, думает о маме и Леше. «Нет, неправда, — мысленно спорит с Катей. — Вот мама с Лешей… Не занимаются же они любовью? Они просто любят друг друга. Им и посуду вместе мыть весело, и гулять на морозе, и по телефону они разговаривают часами…» Лена откладывает учебник, сидит, подпершися, и, не мигая, смотрит на лампу, прикрытую колпачком. О чем, интересно, они говорят — не наговорятся? Особенно в пятницу вечером, когда оба знают, что увидятся лишь через два дня, в понедельник. Небось об этом и говорят. А может, и нет: сколько лет это все длится, может, оба привыкли.

По выходным у Натальи Петровны уйма уроков, ее нет дома весь день. Но вечером глаза у нее печальны, и она чутко прислушивается: ждет звонка. Леша звонит неизменно, и грустные глаза оживают.

— Да, устала. Нет, ничего. А ты что делаешь? Эсэмэски твои получила, а как же? А ты? Ну конечно, я пошутила…

И так — минут по двадцать. Деньги бы пожалели! Впрочем, зарабатывает Леша, судя по всему, очень даже неплохо. Однажды воскликнул недоумевающе, горько:

— Не понимаю, зачем я ей нужен?! Давно ведь нет никаких отношений! Я просто отдаю в дом деньги, и все.

— «Просто», — невесело засмеялась Наталья Петровна. — Это и есть самые прочные отношения. На них, собственно говоря, держится мир.

— Нет, ты не можешь так думать, — испугался Леша. — Самые прочные — такие как наши, разве не так?

— Так, — улыбаясь, подтвердила Наталья Петровна.

— Потому что мы любим друг друга, — все не мог успокоиться Леша. — Правда?

— Правда, — подтвердила Наталья Петровна и почему-то вздохнула.

Скрипнул стул — Леша, как видно, встал, подошел к своей дорогой Наташе, — настала долгая тишина. Целуются, поняла Лена.

— Пошли к тебе, — прерывисто выдохнул Леша.

— Пошли, — еле слышно ответила Наталья Петровна.

Ну разве можно сказать, что они пошли «заниматься любовью»? Они все время, каждую минуту любят друг друга, вот в чем секрет.

Чувствуя себя подлой предательницей, соглядатаем, сбиваясь и опуская детали, рассказала Лена о мамином романе Кате.

— Ну, понятно, — с ходу поняла ее Катя. — Это, конечно, совсем другое. Когда-то я читала такую книгу — не помню автора, — называется «Три влечения». Училась я тогда в школе, только стала думать о мальчиках, и так потрясла меня эта книга, что я ее сто раз перечитывала. Она как раз о любви.

— А почему три влечения? — поинтересовалась Лена. — Герой любил сразу трех женщин?

— Какие мы теперь другие, — задумчиво сказала Катя. — Как превратно все понимаем… Эта книга — потом у меня ее «зачитали» девчонки из класса — что-то вроде теоретического трактата: любовь — влечение ума, души и тела, три составляющие очень сложного, никому до конца не понятного чувства.

— А ты говорила — «физиологическая потребность тела», — напомнила Лена, — и призывала меня…

— Мы живем в другое время, — мгновенно нашлась Катя. — Нам выпало жить в век высоких технологий, бешеных скоростей, массовой культуры, потери ощущения прекрасного, нивелировки личности.

— Не цитируй нашего уважаемого профессора, — поддела ее Лена.

— А что? — не растерялась Катя. — Он прав. За все надо платить.

— И чем мы платим?

— Душевной черствостью, эгоизмом. Любовь вообще-то самоотверженна: человек отдает — и счастлив.

— Как Димка, — некстати вспомнила Лена. — Ему хочется всем со мной поделиться, это так чувствуется.

— Но у тебя есть незабвенный Миша, — протянула с презрением Катя, — которому, увы, нечего отдавать.

— Откуда ты знаешь? — вспыхнула Лена. За Мишу стало обидно.

— От тебя, — ни на минуту не задумалась Катя. — Ведь вот в чем фокус: я его ни разу не видела, его не знаю. Но с твоих же слов, со слов влюбленной в него моей лучшей подруги, вырисовывается такое дерьмо…

— Не ругайся, — попросила Лена.

— О’кей, — согласилась Катя. — Не буду. Только имей в виду, что этот идиотский американский термин — «заниматься любовью» — очень подходит к вашим с ним отношениям. А ты, ей-богу, заслуживаешь лучшего. Он — нет. Пусть себе омолаживается рядом с юными созданиями, отодвигает таким образом старость, прячет свой страх перед смертью.

— Скажешь тоже, — пробормотала растерянно Лена. — Уж и страх…

— А как же? — упрямо стояла на своем Катя. — Именно так от него и прячутся: цепляясь за чужую молодость. А у тебя просто первый сексуальный опыт, и, скажем прямо, не самый удачный.

— Неправда, — возразила Лена. — Мне с ним хорошо.

— Не с кем сравнивать, вот и хорошо, — проворчала Катя. — Но вчера ночью бродила я в Интернете…

— Ночью спать надо.

— Так ведь после двух в сто раз дешевле!

— Так уж и в сто?

— Ну, в четыре. Тоже классно.

— Да знаю, — улыбнулась Лена. — Мамин Леша как раз недавно нас подключил и вчера целый вечер учил меня уму-разуму.

— Ленка! — воскликнула Катя. — Что же ты ничего не сказала?

— Не успела.

— Ленка, это судьба.

Катя решительно отшвырнула толстую, поднадоевшую за последние дни книгу, вскочила с дивана, плюхнулась в кресло и завертелась перед ничего не понимающей Леной. Летели, подчиняясь вращению кресла, золотые, роскошные волосы, азартно блестели глаза, алели щеки.

— Ты чего? — улыбалась Лена.

Кресло остановилось, сияющие глаза уставились на нее.

— Значит, у тебя есть выход!

— В Интернет? — не поняла Лена.

— И в Интернет — тоже, — засмеялась Катя.

— Теперь есть, — подтвердила Лена. — Только я еще не пробовала, да и зачем?

— Ну, темнота-а-а, — протянула Катя. — «Зачем»… Да он на все случаи жизни! Мы получаем там информацию, это раз. — Она загнула палец. — Покупаем через Интернет все, что нам требуется, два. Он нас учит и развлекает. Мы знакомимся, переписываемся, короче — общаемся, и это, может быть, самое главное. Виртуальная реальность, знаешь, очень затягивает.

— Ага, — не стала спорить Лена. — Но твой виртуальный Серега, перейдя в нашу реальность, тем еще оказался пройдохой. Главное — таким врунишкой.

— Ну и что? — небрежно сказала Катя. — Твой невиртуальный писатель — тоже.

— Он не врал, — как всегда, заступилась за Мишу упрямая Лена. — Он просто не говорил.

— Просто, — насмешливо пропела Катя и добавила уже серьезно: — Умолчание — та же брехня. Однако вернемся к нашим баранам.

— Каким баранам?

— К выходу в Интернет и вообще — к выходу. Из того дурацкого положения, в котором ты оказалась. Ваши грязные конспиративные квартиры, твой зануда Миша — да-да, не хмурься — со своими жалобами, лентяем сыном, больной женой, а теперь еще и с котятами, которых ты почему-то куда-то должна пристроить, твое, слава богу, прозрение — «Он, кажется, не очень умный»…

— Катька, это невеликодушно!

— Но это же твои слова? Когда влюбленная женщина говорит «он не очень умный», дело плохо: значит, совсем дурак.

— Ох, Катька…

— Все, молчу. — Катя на минуту умолкла, но только лишь на минуту. — Не обижайся, — смиренно попросила она. — Больше о Михаиле — ни слова. Поговорим о тебе. Ваша связь тебя губит: отбирает время и силы. И не хмурься, пожалуйста, никакая тут не любовь, а вот именно связь — так это называют люди. Ты, конечно, его разлюбишь, уже разлюбливаешь — интересно, есть такое слово в нашем большом словаре? — но идет же время, оно проходит! — Катя снова завертелась на кресле, резко остановилась. — А теперь скажи, — потребовала она. — Какое от любви существует лекарство?

— Никакого, — прошептала Лена.

— Неправда! — стукнула кулаком по столу Катя. — Есть, и все его знают. Другая любовь!

— Так ведь пока ее встретишь…

— Встретишь… Мы живем в двадцать первом веке!

— Ну и что?

— А то, что современные люди ищут ее в Интернете. Закидывают густую сеть и ловят.

Лена испуганно заморгала.

— Что такое ты говоришь?

Катя вскочила с кресла, заходила, энергично взмахивая рукой, по комнате.

— А что? Новое — хорошо забытое старое. Всегда были свахи — исключая советскую власть: все, до чего дотянулась, она уничтожила, — сейчас — Интернет. Есть сайты знакомств: ladylove, znakomstva, kiss.ru…

— Ох, Катька, ох, с тобой не соскучишься!

Взрыв смеха одолел Лену. Она смеялась до слез, а может быть, плакала?

— Девочки, — снова заглянула в комнату Вера Николаевна. — Что вы все веселитесь?

Она смотрела на дочь очень сердито.

— Уйди, мама, уйди, — замахала на нее руками Катя. — Мы обсуждаем проблему — как говорил твой Ленин? — ах да, архиважную.

— Мой… Скажешь тоже, — оскорбилась Вера Николаевна, удаляясь. — Как тебе эти так называемые студентки? — спросила, полуобернувшись, Ваську, кота, который, пользуясь случаем, проник в комнату вслед за хозяйкой, легким прыжком взлетел над диваном, приземлился на теплое, нагретое Катей место и теперь лежал рыжим, пушистым половичком, щурил зеленые глаза на солнце и блаженно мурлыкал.

Он посмотрел на Веру Николаевну, перевел взгляд на легкомысленную молодежь, к которой давно относился весьма снисходительно, свернулся клубочком и задремал, продолжая урчать музыкально и громко.

 

6

— Да, ты прав. Надо переходить на заочный, — сказала Лена. — Сдам сессию и напишу заявление.

— Я тебе еще зимой говорил, — упрекнул ее Дима. — Ваш знаменитый «процесс аккредитации»…

— Наш… — невесело усмехнулась Лена.

— А то чей? — живо возразил Дима. — Уж точно не мой.

Они бродили по сухому и чистому центру — на окраинах еще было грязно, — синело высокое бездонное небо, светило теплое апрельское солнце, весенняя истома овладевала Леной, и не хотелось думать ни о чем серьезном, тем более — о неприятном. Она покосилась на Димку. Высокий, широкоплечий, в коричневой, мягкой кожи, куртке, он шагал, помахивая своим неизменным кейсом, твердо, уверенно и спокойно, поглядывая на Лену горячими татарскими глазами, счастливый до неприличия.

— Ленча ты Ленча, — снова заговорил он, и глаза его сияли, как два черных агата, — ты хоть понимаешь, до чего мне фантастически повезло? Это же «Новый мир», наш лучший журнал, несмотря на все передряги, и — взяли. Костя давно уговаривал — «рискни!» — а я колебался: ведь я не филолог, даже не журналист. И тема спорная. А они сказали: «Хороший очерк. Спорно, но интересно. Над чем вы работаете сейчас?» Нет, ты представляешь? Сами спросили! Я расхрабрился и оставил им свой рассказ — о Северном море, помнишь, показывал? Как чувствовал — сунул в последнюю минуту в кейс. Тебе ведь понравилось, да?

— Очень.

«Только он не о море, — подумала Лена. — Он о тебе, Дим-Димыч», — но говорить ничего не стала.

— Откуда ты берешь темы? — помолчав, спросила она.

— Как откуда? Да отовсюду. — Дима огляделся по сторонам, будто темы валялись на тротуаре, стоило лишь нагнуться и подобрать. — Откуда… Хватило бы жизни…

Лена невольно вздохнула, вспомнив хмурого Мишу с его неизменным «не пишется» и «нет тем». Его эйфория от встречи с Леной прошла на удивление быстро.

— А когда ты пишешь? — продолжала она допытываться.

Дима сразу понял, о чем она говорит.

— Думаешь, мешает фирма? — засмеялся он. — Наоборот — помогает! Какие люди, коллизии, один сленг чего стоит! Фирма не только кормит меня. Там кипит жизнь!

«Может, поэтому ему и не пишется, что выключен он из жизни», — подумала Лена про Мишу и снова вздохнула: с ним все труднее и муторнее, они почти не видятся. Зато появился Стив — правда, пока в виртуальном, призрачном мире всемогущего Интернета.

— Зайдем к японцам? — неожиданно остановился Дима.

— К каким японцам? — подняла брови Лена.

— А в ресторанчик. — Дима кивнул в сторону небольшого свежеокрашенного дома. — Читай — «Японское суши». Отметим мою удачу и твое мужественное решение перейти наконец на заочный.

— Но я еще не решила, — испугалась Лена.

— Так решай! — сжал ее руку Дима. Черные глаза смотрели сердито. — Сдавай, так и быть, сессию, пиши заявление и — бегом к нам, на фирму.

— Летом у меня кое-какие дела, — неопределенно пробормотала Лена. — Если бы осенью…

— Можно и осенью, — великодушно разрешил Дима. — Фирма мощная, расширяется, будут места. Тем более по моей рекомендации.

Лена фыркнула. Дима засмеялся тоже.

— Нет, правда, меня там, представь себе, ценят. Раз я прошу, значит, девушка с головой. А что у тебя за дела, да еще летом? — словно бы мимоходом, скрывая вспыхнувшую вдруг тревогу, поинтересовался он.

— Так… Не важно… — уклонилась от ответа Лена.

Потому что летом она летела в Лондон, к Стиву, с которым переписывалась и перезванивалась с зимы, через месяц после того, как Катя чуть не насильно усадила ее за компьютер и они вместе зашли на сайт znakomstva.ru. Лена придумала себе логин, заполнила анкету — возраст, рост, вес, чем занимается, — переслала на сайт фото.

— Пиши: «Для серьезных отношений», — потребовала Катя, и Лена, посмеиваясь, так свое стремление — ну, не стремление, конечно, а, может быть, пожелание — и определила.

— А что, у людей получается, — убеждала Катя.

— И где ты их видела, этих людей? — скептически возражала Лена. Но она уже запуталась в сети Интернета.

* * *

Возник Стив не сразу. Были какие-то проходные фигуры из наших, но после короткой, шутливой, так себе переписки их решительно отбраковывала Катя.

— Нет, не то, — говорила она. — Поехали дальше.

Некий Веня упорно настаивал на встрече.

— Ну сходи, — разрешила Катя.

Встретились на Арбатской площади, у «Художественного». Было холодно, зябко, Лена прикрывала варежкой нос. Веню узнала сразу, хотя фотография ему явно льстила, и по тому, как вытянулось его лицо, поняла сразу, что нос все равно покраснел, волосы развились — не стоило, как видно, сбрасывать капюшон, — макияж, конечно, помог, но не очень, разве что прибавил красок неизменно бледному, без намека на здоровый румянец лицу. Старый комплекс — она некрасивая! — преодоленный совместными усилиями Димы и Михаила, вынырнул из небытия. Лена сжалась и потускнела, не знала, куда девать руки-ноги, растеряла заранее приготовленные небрежные, остроумные фразы и молча поплелась с этим самым Веней в кино.

Возможно, фильм был совсем неплохим, но динамики, кольцом окружившие зал, голосили так, что голова разболелась сразу, и Лена мечтала лишь об одном: чтобы эта пытка поскорее кончилась.

— Это что, для глухих? — спросила на выходе билетершу.

— Ничего не поделаешь: новая технология, — печально ответила билетерша. — Вам-то хорошо: отсидели сеанс и домой, а мы торчим здесь с утра до вечера, скоро и в самом деле оглохнем.

— Так вы же не в зале, — удивилась Лена.

— Ну и что? Разве от этой проклятой стереофонии спасешься?

Лена развеселилась: ну все не впрок, даже новые технологии! Мысленно она поставила крест на своем виртуальном знакомом — и вообще Катькина выдумка — полная чушь! — а потому расслабилась, принялась болтать о том о сем, дурачиться и смеяться — такой, наверное, была реакция на сокрушительную неудачу, — разбирать по косточкам фильм — несмотря на грохот совершенно распоясавшейся стереофонии, она в него все-таки вникла.

Веня посматривал на Лену с радостным удивлением. Отчего это он решил, что она некрасива? Очень даже ничего, а главное — с ней интересно.

Через минуту они уже спорили о только что просмотренном фильме, выйдя на улицу, перебрасывались шутками, и Вене решительно расхотелось «быстренько проводить до метро и смотаться», как он решил для себя, когда увидел Лену.

— Зайдем в кафе? — предложил он после минутного колебания: прихватил с собой, конечно, деньжат, но не так, чтобы много.

Лена, как чуткий локатор, его колебания уловила.

— Нет, спасибо, — вежливо отказалась она. — Поздно уже.

— Но мы ни о чем не договорились, — всполошился Веня.

Не хотелось отпускать эту девушку.

— А на что Интернет? — засмеялась Лена.

Внутренне она ликовала. Все-таки общение с Михаилом не прошло для нее даром: она научилась общаться с мужчинами, не робеть перед ними, как прежде, она видела, что понравилась — не сразу, нет, но понравилась.

— Можно, я вас провожу? — жалобно попросил Веня.

— Нет, спасибо, — снова сказала Лена. — Мне тут надо еще зайти кой-куда.

— Но мы увидимся? — не отставал Веня, заглядывая Лене в глаза, поражаясь их глубине.

— Возможно, — неопределенно пообещала Лена и, улыбнувшись на прощание своему кавалеру, нырнула в метро.

— Слушай, Катька, это все ерунда, — сказала на другой день Кате. — Специально не получается ничего.

— А знакомство на улице не ерунда? — с ходу парировала Катя. — Или, к примеру, на мостике в Переделкино?

— Вот не можешь ты не съязвить! — возмутилась Лена.

— Не могу, — мирно согласилась с подругой Катя. — А все-таки, что ни говори, Интернет — это класс. Болтаешь, переговариваешься, оттачиваешь зубки, даешь, если кто заслужил, свой почтовый ящик. Что, скажешь, плохо?

— Не знаю, — пожала плечами Лена. — Как-то это не для меня. Пустая трата времени. Хотя затягивает, признаю.

Пошутили, посмеялись, а к Новому году возник этот самый Стив.

— Что за Стив? — сразу навострила ушки Катя.

— Преподаватель русского языка и литературы. Из Лондона.

— Да что ты! Женат?

— Разведен. Пишет, что на Рождество почувствовал себя особенно одиноким, стал бродить в Интернете и нашел там меня. Пишет, что любит Россию и никогда больше не женится на своей соотечественнице, только на русской.

— Ого! Неплохие авансы… А сколько ему?

— Сорок два. Общаться с ним интересно, — призналась Лена.

— Да уж наверное! — ободряюще сжала ей руку Катя. — Не то что с нашими обалдуями.

— Много знает, о многом думает, — продолжала Лена.

— Начитался небось наших классиков, — хмыкнула Катя.

— Как ты догадалась? — удивилась Лена.

— И не думала я догадываться, — засмеялась Катя. — Брякнула что на ум пришло.

— Но именно так он на днях и написал: русские классики научили его философскому отношению к жизни, потому он и разошелся с женой. А знаешь, что было в последнем письме?

— Откуда мне знать?

— «О бывших женах, как о мертвых: или хорошо, или ничего. Ханна совсем неплохая женщина, но очень уж прагматична — «купить, купить, купить…» А я, Helen, устал».

— Устал покупать?

— Устал постоянно об этом думать.

К весне они знали уже друг о друге многое, и Лена жила теперь в двух измерениях: реальном и виртуальном. В реальном были Катя и Дима, знаменитый УНИК с его выматывающим «процессом аккредитации», ускользающий, уклончивый Миша — виделись все реже, говорить было особенно не о чем, близость стала привычной, почти домашней, хотя по-прежнему приносила радость. А в виртуальном измерении был Стив, общение с которым все ощутимее вытесняло реальность, в чем-то ее заменяло.

Вечерами, вернувшись домой, Лена первым делом бросалась к компьютеру. Нажимала кнопку «вход» и высвечивалось знакомое сообщение: «У вас письмо». Она смотрела на четко очерченное лицо Стива, приближая его к себе, рассматривая в увеличении умные глаза, высокий лоб, темные, как у Димы, волосы, плотно сжатый, решительный рот. А уж потом читала письмо. Довольно скоро она дала Стиву свой личный почтовый ящик, скачала на мобильник его фотографию, сняла информацию о себе со znakomstva, и теперь они общались уже напрямую, без логина и электронной свахи.

«Как прошел день? — спрашивал Стив. — У меня интересно. Дали еще одну группу славистов, и я учу их вашему «великому и могучему», как писал мой любимый Тургенев. С его стихотворений в прозе я всегда начинаю курс. Не кажется ли тебе, Helen, что ваша великая литература и есть то, что называют национальной идеей? Вы можете без сомнений опираться на то, что оставили вам Толстой, Достоевский, Тургенев. Мне за него, кстати, обидно: по-моему, вы его недооцениваете…»

Были такие философски-дискуссионные письма; их Лена читала и перечитывала, споря и соглашаясь в ответных посланиях. Были другие, в которых Стив рассказывал о себе: о маленьком городке, где жил и учился, о Лондонском университете, в котором защитил диссертацию, а теперь там же преподавал. «Вот если бы и в семейной жизни ты был таким постоянным», — пошутила в ответ Лена, но Стив шутки не принял и немедленно объяснил, что личная жизнь — совсем другое дело. «Моя мама называет ее «лишней жизнью»», — отстукала в ответ Лена, и Стив ответил панегириком во славу русского языка, в котором «смени одну только букву, и все поменяется».

Потом пошли фотографии: университет, солидный, в викторианском стиле дом, в котором Стив после развода снимает квартиру — крестиком отмечены три окна, — дом в пригороде, где живет его мать, седая строгая дама в буклях с кудрявой собачкой, прижатой к сердцу, — «Это моя мама и ее пудель по имени Боб».

Иногда в почтовом ящике Лены ни с того ни с сего возникал Димка — бесцеремонно вмешивался в их переписку, — хотя предпочитал вечерами звонить.

— Поболтаем? Ужасно соскучился!

Михаил отделывался эсэмэсками: «Прости, я, кажется, приболел, так что все отменяется. Целую».

— Целую… — усмехалась Лена. — Даже на звонок его не хватает. Ну и ладно.

В этот день она как раз размышляла, что ответить на неожиданное приглашение Стива. «Дорогая Helen, — писал он. — Я уже точно решил приехать в Москву — теперь, по слухам и по твоим замечательным фото, это очень красивый город, но вдруг подумал: может быть, ты хотела бы приехать в Лондон? Это тоже красивый город, и ты в нем никогда не была, а я стажировался в МГУ, жил в вашей Москве. Справедливо будет, если приедешь ты, правда? Конечно, я все оплачу, об этом не беспокойся. Увидишь, тебе понравится Лондон. Я хочу познакомить тебя с моей мамой и чтобы ты посмотрела мою квартиру, хотя, если мы, как я надеюсь, поженимся, я сниму другую: эта маленькая для двоих, в ней всего три комнаты. Конечно, если это для тебя утомительно, то приеду я, у меня летом отпуск. Отвечай скорее, а то я волнуюсь, ожидая твоего решения».

— Кла-а-асс, — протянула свое любимое словцо Катя. — Что значит — ответственный западный мужик. Все продумал. Ну, кла-а-асс! — Она заглянула подруге в глаза. — Что молчишь?

— Боюсь, — виновато призналась Лена.

— Чего? — завопила Катя.

— Ехать к незнакомому человеку.

— А как же иначе он станет знакомым? — возмутилась Катя.

— Хочет представить меня своей маме… Пишет, что оплатит поездку, — не обращая внимания на ее возмущение, продолжала Лена. — Это, знаешь, обязывает.

— Ленка, — застонала Катя. — Ну что с тобой делать? Слышала о программе «People-to-people»? Совершенно чужие люди едут друг к другу в гости, живут друг у друга в квартирах…

— Так это на паритетных началах…

— Ну и ты его пригласи, если хочешь на паритетных. Тоже познакомишь с мамой, покажешь свои Нью-Васюки, а уж самолет как-нибудь он осилит. Ленка, не глупи! Как минимум ты увидишь Лондон. Эх, я бы на твоем месте…

— Не знаю. Подумаю…

Но за нее уже все продумал Стив. Дома Лену ждало на сайте короткое сообщение: «Дорогая — Helen! Совершенно неожиданно встретил своего старого друга Алена. Он тоже славист, мы вместе учились. Теперь преподает в Кембридже. Представь себе, он летит в Москву прямо завтра! Именно поэтому он сегодня здесь, в Лондоне. Я думал оформлять тебе приглашение, если ты согласишься, но это долго — у нас и у вас с двух сторон бюрократия. И вот что мы придумали вместе с Аленом. Он передаст тебе деньги, и ты приедешь в качестве туриста. Как хорошо, что все у вас теперь изменилось и можно быстро приехать, были бы деньги. А они у тебя будут on the day after tomorrow — забыл, как это по-русски, и некогда лезть в словарь. Сообщи сразу номер твоего мобильника. Во-первых, для Алена, а во-вторых, для меня: очень хочется услышать твой голос».

Думать и колебаться было некогда: ответственные западные мужчины уже все придумали, и в самом деле — почему бы и нет? Сколько можно трусить и отступать? Лена отстукала номер мобильника, добавив испуганно, что у нее нет заграничного паспорта, хотя фирмы, кажется, решают эту проблему довольно быстро. Через час мобильник знакомо заиграл «Вальс цветов».

— Helen? — спросил приветливый мужской голос. — Как хорошо, что ты прочитала мое письмо. Мы с Аленом волновались: вдруг ты не заглянешь в почтовый ящик — у вас в Москве совсем поздно, — или вдруг куда-то уехала? Тогда бы нам пришлось делать много звонков, пока ты бы встретилась с Аленом.

Голос звучал совсем рядом, и невозможно было представить, что между Стивом и Леной тысячи километров — горы, равнины, леса, даже море.

Он говорил что-то еще, о чем-то спрашивал, и Лена ему отвечала. Но суть фраз доходила до нее с трудом: она вслушивалась в основном в звучание голоса. Хорошим был голос — глубокий такой баритон.

— Зачем у тебя нет паспорта?

— У меня есть, но не заграничный.

— Понятно. Я и забыл…

— Не знаю, как долго они его будут делать.

— Заплати — будет быстрее. Или, может быть, я говорю что-то неправильно?

— К сожалению, правильно.

— Почему «к сожалению»?

— Долго объяснять. Давай отключаться: наверное, дорого.

— У нас сейчас льготно, не волнуйся.

Когда Стив наконец отключился, Лена плюхнулась на диван и закрыла глаза, изнемогая от боли в затылке, от того, что кружится голова. Она устала смертельно — как если бы пробежалась в центр Москвы и обратно. Снова заиграл «Вальс цветов» из «Щелкунчика», но Лена, протянув руку, выключила мобильник: не могла она больше ни с кем говорить. Хорошо бы выпить какой-нибудь анальгетик, только не было сил встать с дивана.

Выручила, конечно, мама. Она вошла веселая, оживленная, как всегда после уроков.

— Э-эй, — запела в прихожей. — Есть кто дома?

Наталья Петровна заглянула в комнату. Сияли радостью ее глаза, каштановым облаком обрамляли лицо пышные волосы, тонкий сиреневый свитер подчеркивал, облегая, высокую грудь и прямые плечи.

— У тебя новый кулон, — тупо сказала Лена, не двигаясь с места.

— Леша привез из Таллина, — объяснила мама, легонько подбросив висящий на кожаном длинном шнурке золотистый янтарь. — Я очень люблю янтарь, Леша знает.

Она села рядом с дочерью, взяла ее за руку. Сияние глаз погасло, тревога проступила в них.

— Что-то случилось?

— Нет… Да… Случилось… Но ты не волнуйся: ничего плохого…

Краснея, сбиваясь, путаясь в словах, Лена все рассказала.

— Дурочка, — прижала ее к себе мама. — Что ж ты стесняешься? Открытый мир — как хорошо! Сейчас найдем в «Золотых страницах» подходящую фирму, завтра сфотографируешься и летом полетишь в Лондон. Увидишь Темзу, Биг-Бен, Тауэр, Гайд-парк. Обещай, что постоишь на мосту Ватерлоо. Ах, какой прекрасный был фильм…

Лена смотрела на мать в изумлении:

— О чем ты говоришь, мама?

— Ну был такой фильм — «Мост Ватерлоо». Очень трогательный. Помню, бегали его смотреть по сто раз.

— Ох, мамочка, ох, — задыхаясь от смеха, ткнулась матери в плечо Лена. — Какая ты у меня смешная…

— Вот еще, — притворилась сердитой мать. — Ничего смешного. Хороший фильм, не то что нынешние стрелялки.

Лена оторвалась от матери. Взглянула на нее с укоризной:

— Ты разве не понимаешь? Он ищет жену, хочет познакомить меня со своей мамой, собирается снимать другую квартиру — трехкомнатная, по их меркам, женатому человеку мала. А ты — «Мост Ватерлоо».

— Да понимаю я, понимаю, — смущенно и быстро заговорила Наталья Петровна. — Только все это так неожиданно… Скрытная ты у меня… Наверное, я растерялась, ты уж прости.

Она робко коснулась руки дочери.

— Ничего-ничего, — спохватилась Лена и обняла мать. — Обязательно постою на мосту. Он в самом деле красивый?

— В кино — очень. — Наталья Петровна провела рукой по Лениным волосам. — Поезжай, — повторила она. — Я готова всю жизнь писать тебе письма — хорошо, что у нас теперь есть компьютер, можно не зависеть от почты, — лишь бы ты была счастлива.

Они сидели обнявшись, как две подруги, думая о неожиданных поворотах судьбы, но потом пришлось все-таки встать и подойти к телефону, который звонил и звонил, время от времени делая короткие перерывы, чтобы отдышаться, набраться сил и настойчиво затрезвонить снова.

— Кто это такой упорный? — мимоходом удивилась Наталья Петровна. Таким упорным был, разумеется, Дима.

 

7

Что приятнее — путешествие или то, что ему предшествует? А может быть, «послевкусие», когда, возвернувшись, извлекаешь из глубин чемодана подарки, раздаешь шампуни, лосьоны, купальные шапочки, щедро предоставляемые туристам, фирменные пакеты с кофточками и майками, спешишь проявить слайды, смотришь их и переживаешь все вновь: вот ты у своего отеля, а вот на фоне Биг-Бена, в Виндзорском замке — темновато, правда, но это же Виндзор! — вот Темза, и ты стоишь на романтическом мосту Ватерлоо… Путешествия продлевают жизнь, мало того — проживаешь еще одну, другую, на твою не похожую. Прежде Лена об этом только читала, теперь предстояло убедиться в этом самой.

Огненно-рыжий Ален терпеливо стоял на платформе у первого вагона, как договорились, и даже если бы не описал его так точно Стив, Лена узнала бы Алена сразу — по спокойному взгляду уверенного в себе человека, добродушному отношению к окружающим, отсутствию всякой нервозности, обычно присущей пассажирам метро.

Широко улыбаясь, он шагнул Лене навстречу — высокий, крупный, с большущей сумкой через плечо.

— Вы Лена? А я Ален, друг Стива. Сядем?

Сели на длинную лавку, переждали грохот уносящегося к следующей станции поезда.

— Это вам. — Из своей огромной сумки Ален вытащил другую, поменьше, тоже на длинном ремне. — С ней можно ехать к нам, в Лондон.

— Вы надолго в Москву?

— Надолго. На целый месяц. Буду, как прежде, жить в МГУ, там же преподавать — на Ленинских — о, простите, — на Воробьевых горах. — Ален мечтательно улыбнулся. — В круглом зале всегда по субботам танцы; у вас такие красивые девушки…

Лена улыбнулась тоже.

— Может быть, показать вам Москву?

— Спасибо, не надо. Я ее хорошо помню, хотя теперь, говорят, она изменилась. Но Кремль и колокольня Иван, и собор Василия, я надеюсь, остались?

Ален расхохотался собственной шутке.

— Ну и как, нравится вам Москва? — спросила Лена, в общем-то не сомневаясь в ответе.

Но Ален ответил странно.

— Куски отдельные нравятся — Красная площадь, маленькая улица в центре — забыл, как называется.

— Наверное, Арбат, — подсказала Лена. — Она теперь пешеходная.

— О, нет машин? Здорово!

— Художники продают свои картины, поэты — стихи…

— Как у нас, на Кренбери-стрит. Скажите Стиву, чтобы сводил вас туда обязательно! Там всегда были битники, хиппи, теперь — буддисты. Много разноцветной Азии… А у вас больше всего я люблю все равно Ленгоры, общежитие МГУ. Там живо, весело, там я узнал настоящую устную речь, не как в книгах. — Ален снова расхохотался. — Я только приехал — тогда, в первый раз, — не успел еще разложить вещи, а Владимир, сосед по блоку, распахнул мою дверь — без стука! — и говорит:

— Ну что, пришелец, айда в столовку, нажремся от пуза!

Веришь ли, Helen, я испугался: учил-учил язык, а фразы не понимаю. Вынул записную книжку, достал из кармана ручку, сел к столу.

— Подожди, Владимир, сейчас все запишу. «Пришелец» — это тот, кто пришел? Но я прилетел. Значит, я «прилетчик»? «Пузо» — это живот, верно? Но почему «нажремся от пуза», а не «до пуза», скажи! «Нажремся» тоже не очень понятно, но я догадался…

Сижу, хочу записать, а Владимир вдруг как закричит:

— Расселся! А столовка через полчаса закрывается. Бежим! Объясню по дороге.

Я удивился.

— Надо бежать? Зачем? Я уже бегал утром… Вот, Helen, каким я был глупым…

Посмеялись, помолчали, пережидая грохот очередного поезда.

— Если что будет нужно, звоните, — встала Лена и протянула Алену руку.

— Так хочется Стиву счастья, — неожиданно сказал Ален. Голубые глаза смотрели смущенно. — Мы, ирландцы, народ упрямый, с нами трудно.

Лена смотрела непонимающе.

— Он вам разве не говорил? — совсем смутился Стив. — Ханна, его жена… нет, теперь не жена, как это я забыл… Экс-жена…

— Бывшая, — подсказала Лена.

— Ну да, ну да, — заторопился Ален. — Конечно, бывшая… Такое простое слово, а я забыл! Вот видите, нужно почаще к вам приезжать. Так вот, она ведь ирландка, и хотя я тоже ирландец, но хочется быть объективным. Ой, я совсем запутался…

— Вы хорошо говорите по-русски, — уважительно оценила его сбивчивую речь Лена. — Не по-книжному.

— Правда? — обрадовался Ален. — А будет еще лучше — после Москвы, — наивно похвастался он. — Все, я побежал, как всегда говорил Владимир, мой друг. До свидания. Баксы запрятаны, нет, упрятаны в кофточку, чтобы никто не украл. Bye!

— В какую кофточку? — крикнула вдогонку Лена, но за грохотом поездов Ален ее не услышал.

Кофточка оказалась прелестной — золотистой, из натурального шелка, в строгом английском стиле и притом неуловимо кокетливой. А когда Лена ее развернула, из кофточки выпал толстый конверт с долларами.

— Господи, куда мне столько! — всплеснула руками Лена. — А это что, косметичка?

В косметичке была, как и следует из ее названия, косметика и еще записка: «Helen! Приезжай от солидной фирмы, чтобы отель был в центре Лондона, рядом со мной. Очень жду. Стив».

Стесненно и неуверенно Лена пересчитала зеленые сотенные бумажки — «зачем так много?» — смущаясь и радуясь, примерила кофточку — «и, главное, размер угадал! Рукава только чуть-чуть длинноваты», — мазнула по губам розовой душистой помадой — «мой цвет», — вдохнула, закрыв глаза, запах тоже розовой пудры. Потом посидела у стола, уронив на колени руки, пытаясь сообразить, что же все-таки она делает? И зачем?

Но мысли разбегались в разные стороны, грохот подземки стоял в ушах, добрые глаза Алена умоляли и требовали — «Так хочется Стиву счастья», — ни с того ни с сего возникал Димка с его байдаркой и грядущим походом по неизвестной реке Воре.

Так ничего не сообразив, не поняв, не придумав, и легла Лена спать. А утром следующего дня началась беготня.

Фирму нашла, разумеется, Катя. Она же составила список — что взять с собой. Долго спорили, брать ли зонт.

— Там дожди и туманы, — опиралась на классику Лена.

— Ничего подобного! — со знанием дела возражала Катя. — «Туманный Альбион»… Скажешь тоже… Все давно изменилось. Даже синоптики ничего уже предсказать не могут. И вообще: лето есть лето.

«Будет дождь — купим зонт», — сбросил на e-mail свое просвещенное мнение Стив, и проблема, не успев возникнуть, благополучно была решена.

Сессия, долгие вечерние прогулки с Димой — меланхолично, неторопливо бродили по Переделкино или переулками старой Москвы, всячески изощряясь в психоанализе, споря и соглашаясь друг с другом, философствуя и размышляя о жизни — интересной, непредсказуемой, — разрыв с Михаилом — он все болел, жаловался на то да на это, возмущался новыми временами, сожалел о старых — «Даже поликлинику отобрали! А какой Дом творчества был у нас в Дубултах! А в Пицунде…» — и наконец канул в Лету — все было прелюдией к встрече со Стивом. Виртуальная реальность через полтора месяца должна была превратиться в реальность зримую.

— А как же твой Михаил? — подтрунивала Катя.

— Ну его, — отмахивалась Лена, мимоходом удивляясь себе: что уж она так мучилась — там, в голом ноябрьском лесу, когда мокрый снег сыпал и сыпал с беспросветного неба, а она, вдребезги несчастная, одинокая, понуро брела к переезду и горько плакала? Что, в конце концов, это было? Самолюбие? Обида? Ревность? Теперь об этом странно и вспоминать.

Мама подсовывала Лене книжки о Лондоне, вообще — об Англии. Сколько их у нее было!

— Да, — улыбалась Наталья Петровна в ответ на восторги дочери. — По книгам только и знали. Существовал, конечно, обмен студентами, но очень дозированный. Через это густое сито я, например, проскочить не сумела.

Солидная фирма, занимавшаяся исключительно Англией, не обманула: отель действительно был в самом центре, на тихой улочке, параллельной Оксфорд-стрит, неподалеку от знаменитой площади Пиккадилли. Номер показался Лене шикарным: огромные кровати, застланные безукоризненно гладкими шелковыми покрывалами, розовая ванная с массажным душем, широкие, во всю стену окна. А Люся — с ней предстояло делить номер все десять дней — лишь пожала плечами.

— Подумаешь… Номер как номер. Ничего особенного. В Риме был лучше. И в Вашингтоне: там была даже кухня с вилками-ложками-поварешками.

Лена сочла за лучшее промолчать. Они, безусловно, принадлежали к разным социальным группам.

— Спускаемся в ресторан? — полувопросительно сказала она. — А то опоздаем к завтраку.

— О’кей, — охотно согласилась Люся. — И сразу переводим часы, чтобы не путаться. Видишь, сэкономили время на перелете: здесь все еще утро.

На длинных, стоящих буквой «п» столах туристов ожидал хилый английский завтрак: кофе, маленькие хрустящие тосты, треугольники плавленого сыра в фольге — тоже маленькие — и совсем уж крошечные коробочки с яблочным джемом. Заглотнули всю эту роскошь мгновенно.

— Все. Поехали!

Строгий, красивый, элегантный город разворачивался перед ними с высоты двухэтажного красного автобуса — такого же символа Лондона, как, например, Темза, Биг-Бен или Трафальгарская площадь.

— Посмотрите направо… Посмотрите налево…

У знаменитой площади с высокой колонной — памятник Нельсону, — конечно, остановились. Бронзовые львы бдительно охраняли покой героя, беспечная молодежь, лениво переговариваясь, праздно валялась на зеленом газоне.

Автобус кружил по городу, задерживаясь у памятников и музеев. Гид обращал внимание туристов на то и на это, приводил страшноватые факты средневековой истории, называл множество цифр — многие старательно цифры записывали, словно по возвращении предстояло сдавать экзамен.

— Какая, вы сказали, высота моста? — озабоченно спрашивала Люся, ни на минуту не расставаясь с блокнотом. — Сколько, вы говорите, метров?

Лена вместе со всеми послушно вертела головой направо-налево, вылезала из автобуса, осторожно, бочком спускаясь по узкой лесенке со второго, довольно высокого этажа, стояла, облокотившись о парапет, на набережной, вдыхая запах сверкавшей на солнце реки с легким привкусом синего дыма от катерков. Вместе со всеми она бродила по красивому особой, устрашающей красотой Тауэру, с его высокими стенами, башнями, темными портретами строгих вельможных старцев, стражами в средневековых костюмах, с алебардами в руках, огромными, ленивыми, тяжелыми от обжорства воронами — пока они в замке, городу не страшны никакие беды — рассказывал старинную легенду гид.

Постояли в толпе туристов у Букингемского дворца с памятником королеве Виктории, дождались смены караула, когда высокий и узкий Биг-Бен пробил двенадцать: породистые сытые кони, а на них всадники в плюмажах с пышными перьями, рослые гвардейцы и маленькие непальские горцы, славящиеся беззаветной храбростью. «Они даже не представляют себе, что можно в бою отступить, — объяснил их присутствие в охране гид. — Сражаются до последнего».

— Да? Да? — встрепенулась Люся и, забыв от волнения, что она светская дама, больно толкнула Лену локтем в бок. — Сечешь? Нам бы таких в охрану, скажи?

— Особенно мне, — хмыкнула Лена.

Все вокруг фотографировались, радостные, возбужденные, а немцы в шортах, туго обтягивающих их литые зады, что-то неустанно записывали.

— Щелкни меня, — попросила Люся и протянула Лене мобильник. Лена послушно щелкнула. Чуть позже зафиксировала и себя — на фоне Биг-Бена, часы которого знаменитый фокусник не так давно тщился остановить.

— Ну и как? Остановил? — заинтересовался один из туристов.

— Кажется, на секунду, — дипломатично ответил гид.

— Ну-у-у, это недоказуемо, — разочарованно протянул турист.

Снова сели в автобус, поехали к Гайд-парку. Оттуда — к ресторанчику на Бейкер-стрит. Интересным казалось все, но странное чувство владело Леной — будто она смотрит фильм, цветной и объемный, но все-таки фильм, в нем не участвуя.

Чистое небо стояло над головой, светило по-летнему щедрое солнце, никакой дымки не было и в помине, никаким смогом даже не пахло, все мифы о «Туманном Альбионе» при встрече рассыпались в прах. Это и в самом деле был прекрасный город, стройный и горделивый, один из красивейших в мире, отчего же на душе у Лены было так смутно?

«Я просто боюсь, — подумала Лена. — Вся эта затея совершенно не для меня…» Да, приходилось признать: она боится грядущей встречи, ей неловко и тяжело, к тому же терзает старомодный вопрос: деньги, присланные Стивом, должно быть, к чему-то обязывают?

— Ты что, очумела? — возопила в ответ на ее терзания — еще там, в Москве, — возмущенная Катя. — Теперь так принято! Это же не времена твоей мамы, когда ездили на море в складчину.

К концу экскурсии запищал мобильник.

— Да?

Стив звонил уже третий раз.

— Helen, Леночка, я совсем на сегодня освободился. Встречаемся на Пиккадилли-серкус, хорошо? Ты сейчас где?

— Мы уже едем в отель.

— Попроси остановиться у Пиккадилли и выходи. Буду ждать. Целую.

* * *

Стив стоял под знаменитым памятником Эросу, на верхней ступеньке, и ждал — высокий, подтянутый, моложавый. Чистенькие старушки продавали бумажные кульки с кормом для голубей; нарядные дети бросали голубям крошки. Кружилась девчонка на роликах, за ней, подпрыгивая, выделывая замысловатые па, гонялся ее паренек.

— Helen?

Стив шагнул Лене навстречу — улыбающийся, приветливый, черноволосый и черноглазый, очень взрослый и совершенно чужой. «Что я наделала? — в отчаянии подумала Лена. — Как теперь быть?»

— Hi! Хорошо долетела? В самолете не укачало? А как тебе Лондон — при первом взгляде? Ты такая красивая! Красивее, чем на фото.

Стив обнял Лену и так и оставил руку на ее плечах. Рука была тоже чужой, давила на плечи, и трудно было идти с этой ношей.

— Вон там, на углу, ресторанчик, видишь? Итальянский… Пообедаем в нем, если не возражаешь. Любишь итальянскую кухню? Ее, кажется, все любят.

«Если не возражаешь…» Почему, спрашивается, она должна возражать? Слова, слова…

«Не смей раздражаться, — приказала себе Лена. — Это простая, нормальная вежливость. Сама заварила кашу — сама и расхлебывай. Не смей!» Она подняла виноватые глаза на Стива, постаралась ему улыбнуться. В ответ он крепче сжал ее плечи.

— Я очень радостный тебя видеть, — сказал он и улыбнулся тоже — широкой рекламной улыбкой.

«Не смей! — чуть не плача, велела себе Лена. — Не придирайся к хорошему человеку. Разве он виноват, что я такая безнадежная дура?»

В ресторанчике было людно.

— Они… как это… служат рядом, — объяснил Стив.

— Служащие, — подсказала Лена.

— Да, да, employees.

Окинув взглядом стратега уютный зальчик, Стив отыскал два места — в углу, у окна, усадил Лену, на второй стул поставил свой кейс.

— Сиди, отдыхай, все-таки ты устала, — с неожиданной проницательностью заметил он. — Принесу на свой выбор, хорошо?

— Хорошо, — благодарно кивнула Лена. — А здесь что, самообслуживание?

— Какое длинное слово, — уважительно протянул Стив. — Ну да, self-service. Очень дешевле.

Он снова улыбнулся этой своей равнодушной улыбкой и зашагал на длинных ногах к стойке. «Слава богу, — утомленно подумала Лена. — Можно передохнуть». Она откинулась на спинку широкого удобного стула и стала рассматривать тех, кто сидел за столиками, ходил в поисках места, стоял терпеливо у стойки. «Как нам удивительно во всем не везет, — думала с покорной печалью. — Вот, скажем, Лондон. Мужчины — как на подбор: высокие, подтянутые, с хорошими лицами; женщины гораздо хуже: костлявые, глазки маленькие, губы тонкие, нос большой и почему-то много веснушчатых. На их фоне даже я хороша.

А что у нас? Девушки — одна другой краше, а мужики? Толстые, коренастые, ростом не вышли, плохо одеты — во всяком случае, те, кто ездит в метро. Хотя, например, Димка…»

И тут же он возник перед Леной, заглянул прямо в душу своими ни на чьи не похожими глазами. Все лето звонил и звонил, терпеливо сидел на лавочке, ожидая, когда сдаст Лена очередной экзамен и побродят они по Москве или посидят в кафе, а то и просто на той же лавочке. Увязался провожать в аэропорт, вдруг обнял, прижал к себе.

— Можно, я тебя поцелую?

И, не дожидаясь ответа, поцеловал с какой-то особенной, горькой нежностью.

— Насчет похода точно не передумаешь? — спросил с беспокойством, даже тревогой. — Смотри, Ленча, не обмани. К твоему возвращению все уже будет готово.

— Когда я тебя обманывала? — рассеянно спросила Лена и покраснела: про Лондон-то наврала. — Только имей в виду — плаваю я неважно и что такое байдарка представляю смутно.

— Это не самое главное, — засмеялся Дима. — Был бы человек легким.

Лена взглянула на него вопросительно.

— А разве я…

Дима не дал ей договорить.

— Не очень, — признал он. — Человек ты не из самых легких, но страшно хочется, чтобы ты пошла вместе с нами. Как подумаю — даже руки дрожат. Представляешь: светлые ночи, ты, я, Костя, Настена… Тишина — аж в ушах звенит… Высокая вода, палатки, костер… Ну, пока, — оборвал он себя на полуслове. — Объявили ваш рейс. Смотри там не заблудись.

Дима сжал ее руки и пошел к выходу, ни разу не оглянувшись.

— Helen!

Стив стоял перед столиком, снимая с подноса и осторожно ставя на стол тарелки, бутылочки с кока-колой, вазочки с мороженым, а Лена все думала о последних словах Димы. Что он имел в виду? Неужели о чем-то догадывался? Как-то они поспорили о роли компьютера в современной жизни и, кажется, не сошлись ни по одному пункту.

— Устала? — снова спросил Стив, и Лена очнулась.

— Много впечатлений, — виновато сказала она.

— Но это хорошо, правда? И ты, наверное, проголодалась?

— Очень!

— Знаю я наши английские завтраки, — понимающе улыбнулся Стив. — Немного джема, кусочек сыра, два тоста и кофе. Русские едят совсем по-другому. И мы — у себя дома. А уж итальянцы с их макаронами… Смотри, как следует кушать…

По-прежнему улыбаясь, Стив накрутил на вилку длиннющие спагетти, обмакнул их в томатный соус и отправил в рот. Лена попыталась сделать то же самое, но потерпела сокрушительное фиаско: спагеттина казалась бесконечной, накручивалась на вилку неряшливо и некрасиво и, внезапно потеряв терпение, Лена прижала ее ножом и просто отрезала.

— Так ей и надо, — одобрил наблюдавший за Лениными манипуляциями Стив.

Совместная трапеза, безусловно, сближает, и к завершению обеда Лена со Стивом были если еще не друзьями, то уж добрыми знакомыми — это точно. Стив рассказывал Лене об университете, который любил и которым явно гордился, о своих студентах, интеллектуальном студенческом клубе.

— Я принес тебе нашу салфетку. Может быть, ты собираешь?

Лена салфетки не собирала, но «Luncheon club» с гербом Лондонского университета охотно взяла и сказала «спасибо».

— Какие у тебя планы на вечер? — вежливо поинтересовался Стив.

Планов не было никаких.

— Тогда я приглашаю тебя к маме на ужин, — торжественно заявил Стив. — Она нас ждет и уже приготовила яблочный пай.

— Пирог, — машинально перевела Лена.

— Не совсем пирог, — подумав, не согласился с ней Стив. — Ваш пирог много… как это… Тяжелее. Так можно сказать, если о пироге?

— Можно. Ты хорошо говоришь по-русски.

— Правда? — обрадовался Стив.

Он и в самом деле говорил хорошо — когда не волновался, — говорил, можно сказать, безупречно, но именно эта грамматическая, да и лексическая безупречность выдавали в нем иностранца, нивелировала необъяснимую прелесть родного языка Лены. Казалось, Стив сначала составляет английскую фразу, а уж потом переводит ее на русский. Впрочем, это естественно, разве нет? «Да, да, конечно, естественно, но как разговаривать с роботом?»

— Хорошо поела? Сыта?

— Да, спасибо.

— Теперь поедем, я покажу тебе настоящий Лондон, не для туристов, о’кей?

— О’кей.

— Я составил маршрут, darling. Мы будем ехать, останавливаться, осматривать город, и будем все ближе к месту, где живет моя мама. Она нас ждет в семь часов.

Отяжелевшая от итальянской кухни Лена сонно кивнула.

— Пошли. Машина за углом.

Кобальтовый симпатичный «ниссан», уткнувшись тупым носом в бордюр, терпеливо ждал своего хозяина.

— Желаешь музыку?

Стив протянул руку к приемнику.

— Нет, спасибо.

— Правильно. Нам о многом нужно поговорить.

«О чем?» — чуть не крикнула Лена. О чем говорить с этим взрослым, серьезным, чужим мужчиной с густой проседью в коротко стриженных волосах? Вот как-то видно было, что он — подтянутый, моложавый — уже очень немолодой, что ему за сорок. Лена чувствовала себя рядом с ним нерадивой, легкомысленной первокурсницей, которая дура дурой пришла на экзамен, ничего не зная, не удосужившись пролистать учебник и даже не заготовив шпаргалок.

— Завтра поедем в Виндзор, — продолжал разворачивать перед ней программу ее пребывания в Лондоне Стив. — А вечером покажу тебе мои апартаменты. Увидишь, какой я хозяин! Нажарю рыбы, достану из бара лучшие вина, выберешь по душе. Ты любишь рыбу?

— Да, — деревянно кивнула Лена. — Люблю.

Вот посмеялся бы Димка! «Что ты задумала, Ленча? — сказал бы он. — Неужели ты во всем разуверилась? Неужели ты совсем не веришь в любовь? Это же и вправду не для тебя…»

 

8

Посадка в самолет — процедура нудная, утомительная, гораздо более длинная, чем в эпоху до терроризма. И аэропорт Хитроу в этом плане, разумеется, не исключение. Всё досматривается, все проверяются — нет ли террористов среди пассажиров.

— Не нужно меня провожать, — сказала накануне Лена. — Поеду на автобусе, с группой.

Стив хмуро молчал. Смотрел в сторону и молчал.

— Маме — привет, — торопилась сказать хоть что-то приятное Лена. — Она мне очень понравилась. Совершенно не похожа на наших старушек. Ее и старушкой-то не назовешь. Леди в возрасте… Скажи, что пай был очень-преочень вкусным.

Стив продолжал молчать.

— Может быть, прилетишь на Рождество в Москву? — пришла Лене в голову, как ей казалось, счастливая мысль. — Она так изменилась! Настоящая европейская столица. Очень красивая. Как Лондон.

Молчание становилось невыносимым. Лена встала, отошла к окну. Там, за окном, расстилался великолепный, но чужой город. За спиной упорно молчал хороший, умный, образованный, симпатичный, но тоже чужой человек.

— Мне хочется, чтобы все было ясным, — заговорил наконец Стив, и Лена благодарно к нему повернулась. — Ты мне очень нравишься, Helen, и я хотел бы видеть тебя женой. Но ты мне все объяснила, а у нас уважают чужую волю. Наверное, я просто тебе не нравлюсь, только я не пойму зачем?

— Почему, — машинально поправила его русский Лена.

— Почему, — покорно согласился с ней Стив. — Ведь все было у нас хорошо. Зачем ты краснеешь?

Лена села на подоконник, провела ладонью по внезапно вспотевшему лбу. Стив коснулся самого больного — близости, на которую Лена пошла, ломая себя, потому что знала: ужин в апартаментах Стива — только прелюдия.

Господи, что делает с нами природа, а может быть, Бог? Зачем все придумано так на диво неэстетично? Почему, если любишь, то же самое вызывает взрыв страсти, а когда не любишь, — невыносимую неловкость и стыд?

— Вот увидишь, мы хорошо будем жить, — откинувшись на продолговатую, твердую, как камень, подушку, в уверенности, что все о’кей, сказал Стив. — Ты еще молодая, если желаешь, сможешь иметь ребенка. Только если желаешь. У меня уже есть двое, живут с Ханной, поэтому мне не надо: от детей много хлопот. А потом они вырастают и уходят из дома, навещают родителей только на Рождество. Или когда нет денег. В прошлом году я давал старшему сыну в долг. Ханна звонила, сказала, что я хороший отец: думала, откажу.

Лена лежала, вытянувшись в струну — молча и неподвижно, стараясь не касаться Стива, отгородившись от него простыней. Как сказать, что она ошиблась? Или не говорить? Но это было бы подло.

— Отвернись, я встану.

— Зачем отвернуться? Ты такая красивая. И зачем вставать?

— Пожалуйста!

— Хорошо. Я закрою глаза.

Трех минут хватило Лене, чтобы одеться, и когда Стив открыл глаза, она уже сидела в кресле, совершенно готовая к выходу, только на ногах еще были домашние тапочки, заботливо приготовленные для нее Стивом.

— Зачем ты оделась? — удивился он. — Я полагал, тебе нужно в ванную. Вот халат… Нужно спать: рано утром мы поедем в Кембридж. Я покажу тебе свой кампус, наш клуб, церковь — жаль, что не воскресенье, можно было зайти на службу. Но я хочу поговорить о тебе с деканом, потому выбрал будний день, середину недели. Следует закинуть сеть широко — у нас, и в Кембридже, и в Интернете.

— Ничего не выйдет, — собравшись с духом, виновато перечеркнула Лена этот великолепный, хорошо продуманный план.

— Попытка не пытка, есть у вас такая пословица?

Стив встал, накинул халат, сунул ноги в тапки и сел к столу.

— Есть, — беспомощно ответила Лена. — Только я не о Кембридже, не о вашем университете. У нас с тобой ничего не выйдет.

Стив смотрел на нее совершенно непонимающе.

— Почему? — изумленно спросил он.

Ужасно тяжело обижать хорошего человека. И как объяснить совершенно необъяснимое?

— Не знаю, — прошептала Лена. — Наверное, любовь — это чудо. А его не случилось.

— При чем тут любовь? — упорно не понимал Лену Стив. — Я искал жену, а ты — мужа. Конечно, взаимная симпатия — это очень важно, — спохватился он. — Но разве ее у нас нет? Ты мне, например, очень симпатичная. — Стив помолчал, размышляя. — Может быть, я тебе не хороший как мужчина? — неожиданно спросил он. — С первого раза решать не надо: мы еще не привыкли друг к другу.

Лена сидела как на раскаленных углях. Лицо ее заливала густая краска, по лбу каплями стекал пот.

— Прости меня, — беспомощно попросила она. — С самого начала все было неправильно. Какое-то на меня нашло затмение.

— Здесь, в Лондоне? — удивился Стив.

— Там, в Москве, — объяснила Лена. — Наверное, на эти сайты — znakomstva, ladylove, zamuzh.ru должны заходить те, кто в любви до конца, до самого донышка разуверился или вообще никогда не верил в нее…

— Разуверился? — повторил трудное слово Стив. — От глагола «верить»?

— Ну да, только наоборот, — торопливо объяснила Лена.

— Интересное слово, — серьезно заметил Стив. Казалось, сейчас он, как когда-то Ален, вытащит из кармана блокнот и его запишет. — Конечно, любовь — хорошо, очень прекрасно, хотя для брака это не самое главное.

— Прости, — снова сказала Лена. — Но я не могу от нее отказаться.

— Разве она у тебя имеется? — мгновенно насторожился Стив.

— Нет, не имеется, — заторможенно повторила за ним Лена. — Но должна же она прийти?

— Эти русские! — взмахнул руками Стив. Куда девалась его британская сдержанность! Он сунул руки в карманы халата и заходил по комнате — широкими, решительными шагами. — Тебе предлагается Лондон, респектабельный человек с устойчивой, постоянной работой, серьезным счетом в банке, с хорошей квартирой в самом дорогом, престижном районе, и за городом есть дом — ну да, там пока живет моя мать, но ей уже много лет, — а ты говоришь о какой-то любви! Разве тебе хорошо в России? Разве кому-нибудь у вас хорошо? Кроме этих самых, как их, новых русских?

Неожиданно Лене стало смешно.

— Насчет них я как раз не уверена. И вообще мы с тобой говорим о разном.

— Нет, мы говорим об одном: о реальной жизни, — с неожиданной жесткостью возразил Стив. — Значит, ты не хочешь со мной жениться?

С этой странной русской он словно забыл настоящий русский язык.

— Ни с кем я не хочу жениться, — вовсе не собираясь его дразнить, на его же неловком русском ответила Лена. — Оказывается, я верю в любовь.

— Потому что ты молодая, — немного подумав, решил Стив. — В твоем возрасте я тоже верил. Это как корь или коклюш: надо переболеть.

Он перестал мотаться по комнате, встал перед Леной — сердитый, даже, можно сказать, суровый.

— Но в Кембридж мы отправимся завтра?

— Если хочешь, — робко согласилась Лена. — Во сколько ты заедешь в гостиницу?

Стив понимающе усмехнулся.

— Оставаться у меня не желаешь? Нелогичная тоже по-русски.

— Так во сколько?

— В шесть. Подожди, я оденусь и тебя отвезу.

В машине устало молчал, а высаживая Лену, вздохнув, сказал:

— У вас, русских, какая-то своя логика. Иногда неразумная, но всегда своя. — Помолчав, добавил: — Наверное, поэтому вы так для нас интересны.

* * *

— У меня остались твои деньги, — сказала Лена. — Ты слишком много передал через Алена.

Она протянула Стиву конверт. Но Стив конверта не принял.

— Почему ты их не истратила? — удивился он. — Ну, потратишь в Москве. — Он отвел Ленину руку. — Баксы везде в ходу: мировая валюта. А может, я в самом деле приеду на Рождество и ты поводишь меня по Москве? — неожиданно спросил он.

— Конечно! — горячо откликнулась Лена.

Стив взял в свои ее руки.

— Ты очень хорошая, — сказал он. — Разрешишь писать тебе? Если я напишу, ответишь?

— Да, обязательно, — благодарно кивнула Лена.

Обидеть такого хорошего человека! «Так хочется Стиву счастья…» У нее сжалось горло от сумятицы чувств: облегчения — через полчаса вся эта история станет прошлым, — благодарности, чувства вины. Неожиданно для себя она обняла и поцеловала Стива.

— Ладно, не извиняйся, — улыбнулся он улыбкой взрослого, мудрого, уже пожившего человека. — До свидания, неразумная Helen. Привет Москве.

* * *

В Москве шел дождь. Лена включила на целую неделю выключенный мобильник, и он сразу запел «Вальс цветов».

— Ленча, привет! — радостно кричал Димка. — Эсэмэски мои получала? Твоя мама сказала, что ты выключила мобильник; когда нужно, включаешь и ей звонишь. И встречать тебя не велела. Почему, случайно, не знаешь? У нас все дожди, дожди… Но уже меньше, чем прежде. К нашему походу как раз прекратятся, честное слово!

Он говорил что-то еще, о чем-то спрашивал, не дожидаясь ответа. Лена расслабленно и устало слушала его голос, отходя от напряжения лондонских десяти дней. Потом позвонила домой.

— Ну как? — спросила мама. — А мы, представь себе, поссорились с Лешей. Так вовремя ты прилетела…

Вечерело, когда Лена добралась наконец домой, в Переделкино. У подъезда, прижавшись к двери, скулил черный, как уголь, щенок. Совсем малыш, взъерошенный, одинокий, он горько плакал и жаловался, подняв переднюю лапу. Никого рядом нет, жестокие мальчишки подбили лапку, идет бесконечный холодный дождь.

— Ну что? — присела перед ним на корточки Лена. — Еще не привык к одиночеству? На-ка вот, поешь.

Она положила перед щенком хлебец с паштетом. Щенок мигом его сжевал и опять заплакал. Ему бы маму — к ней под бочок, к ее теплому брюху, чтобы она его облизала, утешила, примирила с жизненными невзгодами.

— Ах ты, бедняга, — сжалилась над ним Лена.

Она пристроила щенка под мышку. Он сразу перестал скулить, ткнулся носом в куртку, прерывисто вздохнул, как вздыхают обычно после долгого плача, и затих, засыпая.

— Не бойся, мама моя не будет против, — сказала Лена.

Но щенок ее не слышал. Он сладко спал, всем своим тельцем ощущая человеческое тепло, и уже ничего не боялся.

Москва, Лондон

2006 г.