Год 1136-й от основания Великого Рима.
7-й год империума Грациана, августа и кесаря Запада. 3-й год империума Теодосия, августа и кесаря Востока.
Год 382-й от Рождества Христова.
Город Картаг в проконсульской провинции Африка в сентябрьские календы. Первый день виноградных каникул у школяров и профессоров.
Ощущал ли себя ритор Аврелий от макушки до пяток полностью зрелым мужем, вразумленным прошедшими житейскими годами и профессируемыми учеными знаниями? Этого он и сам-то не знал, не понимал. И зачастую о том не задумывался, имея неполных 28 лет от роду, если в настоящем имеются предметы и темы для размышлений более значительные и существенные.
В сущности, как могут быть эти два времени, прошлое и будущее, когда минувшего уж нет, а грядущее еще не наступило? Разве мы ошибемся, сказав, что время существует только потому, что оно стремится исчезнуть?
Так уж это разумно, правдоподобно и полноценно, будто бы настало второе время-эон смешения добра и зла, материальной тьмы и духовного света, как утверждает безупречный пророк Мани? Да и на юге ли географически размещается источник предвечного зла?
Откуда взялось нематериальное совечное зло, буквально рассуждать нимало не годится, если земля есть глобус и сфера, — обозначим этот предмет по-латыни или по-гречески. Так же сомнительно существование бестелесных субстанций, коли все живое суть плоть и кровь.
Должно быть, ничего бестелесного, бескровного и вовсе не бывает и вообще не может быть никогда. Всякий жизненный дух прочно и полнокровно опирается на материю.
Впрочем, последняя мысль в сумбурных материализаторских воззрениях манихейцев представлялась Аврелию довольно-таки спорной, полемической, дискуссионной, поскольку мироздание и миропорядок когда-то начались и когда-нибудь неизбежно завершатся. Ибо безначален и бесконечен один лишь совершенный Господь, неисповедимый и неизреченный.
О чем речь, если, казалось бы, бесконечная окружность имеет начало и конец? Когда кто-либо или что-либо возьмется за естествоиспытательный труд ее начертать на тонком песке, на папирусе или вообще в натуральном, а именно рожденном облике, глобально и орбитально. Последнее, естественно, выразим на вернакулярной латыни. Притом по-гречески по смыслу-сигнификации будет то же самое, когда б не воспринимать этимологически слово «геометрия» в обличье материального землемерия, геодесии, согласно Аристотелю из Стагиры…
Отвлеченно и материально размышлял и рассуждал ритор Аврелий, глядя на статую Лукия Апулея из Мадавры, давным-давно установленную на форуме Картага иждивением проконсула Эмилиана Страбона, сообразно желаниям картагенского народа и сената. О чем и свидетельствует надпись на постаменте.
Аврелий подумал, научно рассудил филологически и поправился мысленно с определительным варваризмом, если Картаг называют Картагеном и Карфагеном только варвары из готов, тевтонов, вандалов, алеманнов и прочих, напористо стекающихся в Африку из северных краев, чтобы и здесь, сейчас служить наемной воинской силой римскому доминату или состоятельным квиритам.
Со всех сторон Аврелия окружала, напирала на него суетливая людская масса, беспорядочная суматошная африканская толпа; норовили пихнуть, то и дело задеть локтем, едва ли не отдавить ноги. Но в этой форумной толчее, всенародной кутерьме, вульгарной суматохе он обретался совершенно свободным и независимым; безотчетно лавировал, непринужденно уходил, обходил. Его тело само привычно избегало столкновений с окружающими; в то же время он никого и ничего лишнего отстраненно не замечал, погрузившись в размышления посреди городской сутолоки и толкотни. Его и самого можно принять за ожившую статую, величаво, важно, внушительно двигающуюся с осознанием присного достоинства, какое не может не производить соответствующего монументального впечатления на окружающих.
Иначе и быть не должно, если он, Аврелий Августин, нынче учит, то есть профессорствует, точнее, ответственно руководит одной из трех риторских школ столичного проконсульского Картага. Так скажем, утоляет свою и чужую жажду знаний из третьей чаши, когда б вспомнить апулеевские «Флориды», — естественным образом в самом себе продолжилось рассуждение-дискурс, в то время как ритор Аврелий приостановился у скульптурного изображения достославного нумидийского литератора и философа.
Образованные люди, обучая, сами учатся, — находим мы в письмах Аннея Сенеки Младшего. Тогда как Апулей Мадаврский полагает первой чашей знания обучение началам чтения, письма и счета, вторым источником и образовательной ступенькой рассматривает учебу у грамматика, а третьим этапом благородного пития видит обретение либерального образования у ритора. Получается, как бы начальная, средняя и высшая образованность. Однако в людских понятиях и установлениях не все так просто и вовсе не навеки неизменно идет от простого к сложному, от низкого к высокому или от хорошего к лучшему. Случается, и доброе замещается дурным и даже худшим.
В Мадавре Аврелий учился у образованнейшего и знающего грамматика — сицилийца Клодия Скрибона. За это ему причитаются кое-какая благодарность и наилучшие пожелания испытать на собственной своей шкуре то, чего он и его присные выписывали и выделывали на спинах, порой и на задницах подъяремных учеников. После в Картаге Аврелия изощренно наставлял в классическом красноречии нумидиец Эпистемон Сартак, который сейчас готов диким зверем живьем растерзать своего бывшего слушателя и вопрошателя. Вряд ли ритора Эпистемона стоит благодарить за науку, если тот взбешенно злобствует, безумно науськивает и злобно настропаляет всех кого ни попадя против ритора Аврелия Августина, оказавшегося успешным соревнователем и состязателем на ниве образования и просвещения юношей Картага.
В самом деле, прав скифский мудрец и опытный пьяница Анахарсис, коего риторически перефразирует наш Апулей. Несомненно, первая чаша неразбавленного вина принадлежит жажде, вторая — веселью, третья — наслаждению, четвертая — безумию. Добавим: пятая же чаша, целиком уходит в дурнопахнущую речевую блевотину, какую изрыгает злобствующий язычник Эпистемон.
Очевидно, ему неведомы слова Апулея о наличии неисчерпаемого сосуда благорастворенной всеохватывающей философии. Стоики, перипатетики, академики могли бы его кое-чему благолепному научить, когда б учительный глупец Эпистемон умел их читать, а не бубнить на память затверженные, дважды капустные, немыслимые суасории, бездарно вымышленные контроверсии, чудовищно далекие от жизненной действительности и судебной практики на городских форумах. Чего уж тут поминать всуе и вотще о религиозных истинах, неизвестных языческим суеверам, поклоняющимся и приносящим тлетворные жертвы ложным богам?
Правильнее назвать нашего отменно ученейшего Эпистемона, ярого поборника прогнившей языческой старины, Анти-Эпистемоном и литератом-фабуляром. Или, быть может, литератором по-латыни? Нет-нет, лучше и вернее по-гречески грамматистом, если он не брезгует брать деньги за обучение старших и младших подростков, бесцеремонно смешивая грамматику и риторику. Он у нас и не филолог. Потому как истинная риторика призвана давать ученикам натурфилософские и филологические знания, но не разбирать по косточкам и черепкам словесные ухищрения языческих поэтов.
Что нам Вергилий, что мы Вергилию? — часто вопрошал увлеченно внимающих ему слушателей ритор Аврелий. Сколь много отыщется у древних поэтов пленительно прекрасного, но соответственного обновляющейся жизнедеятельности, сообразного новейшим истинам познания? Все-таки намного лучше читать, изучать старых и новых философов, чье мышление и разум не скованы стихотворной метрикой и обыденными телесными чувствами стихотворцев.
Творчески новую современную философию, основанную на неопровержимых прежних достижениях духовной человеческой мысли, познающей божественный миропорядок, прежде всего следует понимать и разуметь. А не трещать, раздуваясь от гордости и самомнения, о десяти категориях Аристотеля, как это двадцать лет кряду пронзительно пищит Эпистемон, слыхом не слыхивавший, что у Стагирита помимо «Категорий» еще имеются «Топика или диалектика», многоученейшая «Аналитика», проницательная «Метафизика».
О двух последних упоминаемых им произведениях Аристотеля Стагирита ритор Аврелий только слышал с чужих слов, если честно сказать самому себе. Но с «Метеорологикой» он отлично знаком, и ему даже довелось подробно изучить неполный список аристотелевской «Физики» в библиотеке картагского сенатора Фабия Атебана.
Жаль, в провинциальном Картаге отнюдь не все известные натурфилософские труды можно отыскать, чтоб хотя бы иметь о них маломальское общее представление. Хорошо бы съездить в Александрию или в Рим. Тем более друг Алипий настоятельно туда приглашает к нему в гости и горячо советует подумать об открытии в Вечном Городе новой риторской школы.
Вообще-то уезжать из Картага, оставлять старую, привычную, налаженную, обустроенную жизнь Аврелию сдается нежелательным. Или все же таки уехать? В этой альтернативе он тоже чистосердечно признавался лично себе. Ибо обманываться есть последнее дело для философа — эмпирика и скептика. Ведь и его, подобно всякому необразованному человеку, страшат непостоянство, неизвестность, неопределенность, далекие от упорядоченного состояния. Космос, гармония и созвучия — это там, в вышних небесных сферах или в заоблачных прекраснодушных философских умозрениях язычников-гентилей, старательно избегающих ответа на вопрос, откуда взялось зло, противостоящее добру. Между тем в действительной жизни все, всюду и везде, пребывает в хаотическом беспорядке смешения всего доброго и злого, истинного и ложного, постоянного и изменчивого, низкого и высокого, духовного и материального, желанного и нежелательного. Где тут причина-альфа, а где ее очередные следствия в греческих пунктах «бета» и «гамма»?
Не хотелось бы Аврелию покидать Картаг и по другим, вполне житейским и материалистическим причинам от альфы до омеги. В первую очередь оттого что из Тагасты к нему переехала давно овдовевшая мать и, наконец, наладила домашнее хозяйство. Теперь есть кому присмотреть за пятью бездельными городскими рабами и рабынями, навести действительную чистоту, уют в доме и в школе.
Да и честно подумать, ежедневная сыновняя повинность выслушивать ее нравоучения и увещевания не слишком тягостна. Пускай тебе ее вечные жалобные разговоры о женитьбе и дотошный, въедливый разбор недостатков и достоинств подходящих ему невест порой бывают очень утомительны и докучны. Лучше бы ей абстрактно осуждать манихейские заблуждения сына, настойчиво призывая совершить христианское крещение, чем назойливо строить конкретные матримониальные расчеты, пытаясь наложить на него брачные узы, кандалы и колодки.
Где там Гай, а где Гайя? Даже римскому другу Алипию, который до сих пор не может оправиться от потери невинности, по-латыни известно: ubi penis, ibi vulva. У насмешника Апулея сказано не столь грубо и прямолинейно, чуть тоньше, элегантнее, с намеком, но тоже похоже на развязную апофегму собачьих философов-киников: «Ubi uber, ibi tuber». То есть, где грудь, там и оттопыренная выпуклость, соблазняющая мужчину. Или же у него самого непроизвольно оттопыривается.
Правда, несколько позже, разочаровавшись в брачной жизни с грудастой старухой Пудентиллой, может, и обессилев к старости, этот выпуклый афоризм Лукий Апулей истолковал по-другому. Мол, и мед каким-то образом смешивается с желчью.
А вспомним, что за прелестная золотая и медовая женушка, говорят, была у Сократа Афинского. От такой супружеской жизни с желчной сварливой Ксантиппой, конечно же, он почел за благодать смертную чашу цикуты.
Ну нет! Пожалуй, философу вовсе не стоило бы связывать себя женитьбой. Да и древние стоики нам это предпочтительно советуют, рекомендуя добродетельное безбрачие, апатию и автаркию, — обозначим их мировоззренческие принципы по-гречески. Даже Эпикур в атараксии понимал наслаждение как отсутствие страданий.
Как глянешь вокруг, то кажется нигде и ни за что не бывает спокойных выдержанных брачных союзов, заключенных исключительно для бескорыстного и безмятежного деторождения. Повсюду страстные любовные связи и чувственная томительная любовь, то есть эрос по-гречески. Никак не меньше тех страстей и страданий, какие изображают, вернее сказать, каким жизненно подражают актеры в театре. Тем часом дети чаще всего рождаются вопреки желаниям мужчины, иногда и женщины, почему-то заставляя себя любить. По крайней мере так по жизни происходит в семьях среднего достатка куриалов и декурионов, не стремящихся заполонить мир присносущим потомством.
У простолюдинов же, напротив, свободные женщины-поселянки из года в год плодовито рожают сыновей-работников и дочерей-служанок, им заменяющих сельских рабов. Потому у иных многодетных колонов их чада и отпрыски живут, спят, едят не лучше рабского поголовья.
Или того хуже: простонародье нередко промышляет малолетними детьми, выставляя их на продажу.
Так и отпущенницу Сабину заботливые практичные родители когда-то продали на рынке в италийской Остии в услужение и рабство, — не мог не вспомнить Аврелий. Ее-то он и поджидал на форуме, пристально и незаметно наблюдая за входом в книжную лавку, размещавшуюся неподалеку.
Хозяин лавки, свободнорожденный грек Капитон, охотно, безвозмездно, что достойно крайнего удивления, предоставляет своему любимому и постоянному покупателю кров, то есть тесную каморку и простое веревочное ложе на втором стратуме для регулярных любовных встреч. Однако вино и простыни требуется приносить с собой. Но это уже такая же забота Сабины, как и воспитание их тайного сына Адеодата, тоже добросердечно отпущенного вместе с матерью на волю благороднейшим Фабием Метеллом Атебаном.
Впервые Аврелий увидел, встретил Сабину, когда она еще была рабыней в фамилии сенатора Атебана. Сталось это более десяти лет тому назад при империуме кесаря Валентиниана Старшего, отца августа Грациана и августа Валентиниана Младшего. В ту пору Аврелий недавно приехал из Тагасты, поступил в риторскую школу и с головой окунулся в безнравственный водоворот жизни большого города, о чем ему сейчас припоминать отчасти неловко и стеснительно. Хотя любящая Сабина, прекраснейшая из всех фурий и эринний, час от часу во время ссор и семейной ругани о том ему не дает-таки позабыть.
Пускай участвовал он в забавах веселой компании «опрокидывателей» и «совратителей» не слишком сопричастно, но о тех шалостях память у него покуда свежа. К тому же нынешние их юные последователи радостно предаются все тем же бесстыдным вызывающим развлечениям. Картагский народный обычай… Так скажем, в наблюдениях за временами и людскими нравами.
Как раньше, так и теперь опрокидывание состоит в том, чтобы, зорко высмотрев на улице ли, на форуме, у входа в термы или на рынке красивую одинокую рабыню, случается, и свободную женщину, как бы нечаянно столкнуться с ней. Два-три шалопая, резво двигаясь навстречу, будто невзначай внезапно задевают ее с двух сторон, наступают на подол туники и столы, подсекают под колени и опрокидывают навзничь. Притом словчась задрать ей платье как можно выше и дальше. А паллой, которой свободные женщины укутывают волосы и голову, надо ловко ослепить и ошеломить жертву нежданного нападения. Иногда кто-нибудь, согнувшись в три погибели, сзади подставляет спину, пока его товарищи в мгновение ока переворачивают матрону или девицу вверх тормашками.
Загодя картагские опрокидыватели, втихомолку хихикая, обычно бьются об заклад, что же они обнаружат, выставят на всеобщее обозрение под нижней туникой у выбранной цели. Почтенные картагские матроны, подвязывающие груди широкой шелковой цветной лентой-кинктой, и чресла свои плотно пеленают пестрыми полотняными набедренными повязками. Зато свободные горожанки из простых в жаркую пору года почитают за удобство не утруждать туловище внутренними покровами. И рабыни, ни дать ни взять, под шерстяной интерулой каких-нибудь иных женских потайных одежд не носят ни летом, ни зимой.
Потому и спорили заранее любознательные вертопрахи-шалуны, будет ли выбрита или выщипана у опрокинутой жертвы ее женственность. Либо ее курчавые секретные заросли оставлены в неприкосновенности в преддверии вероятного мужского откровения и плотского познания.
Особую лихость картагские риторы-школяры видели в том, чтобы проволочить несколько шагов женщину по мостовой, познавательно оголив ее до грудей. И при этом нисколько не ушибить или как-нибудь ей повредить физиологически.
Сорванцы, учинившие киническое бесстыдство и непотребство, сперва отшатывались будто бы в смущении, затем подскакивали, притворно извинялись за неловкость и неуклюжесть, участливо поднимали на ноги, оправляли платье… Учтиво интересовались, негодники, не ушиблась ли она ненароком, предлагали сопроводить к лекарю и оплатить лечение, коли случились какие травмы и повреждения деликатного и нежного женского телосложения.
В подобных публичных школярских забавах и проделках самолично Аврелий участвовал только один-два раза. Так как остерегался судебного преследования и наказания. Редко-редко, но бывало, когда мужья вдруг оскорбленных и опозоренных почтенных матрон, эдак по чистой случайности позабывших перепоясать чресла и подвязать груди в походе на рынок, обращались в суд к магистратам и эдилам за справедливостью.
В такой печальной оказии виновным в нарушении общественного порядка и приличий грозили денежный начет, розги, а иногородним — высылка из города без права возвращения. За безгласных и бесправных рабынь никто не вступался, даже если они принадлежали к важным и влиятельным городским фамилиям. Ибо таков древний картагский обычай. Вот так, как бы невзначай опрокинуть вверх кормой на праздновании языческих сатурналий или матерналий какую-нибудь зазевавшуюся молодку. Бывало такое и в праздной толпе, глазевшей на торжественное шествие жрецов и служителей египетской богини Исиды, якобы верховной матери природы, владычицы стихий и единого образа всех мелких языческих божеств. Не меньше народу доселе поклоняется и фригийской Кибеле.
Так вот и принял глупейшее участие в опрокидывании Сабины и сам Аврелий, когда та отстала от молодой хозяйки у входа в термы Антонина. Она его этим до сих пор попрекает во время ссор. Дескать, страшно сожалеет, зачем убоялась, не упросила сенатора Фабия вступиться за ее поруганную девичью честь и оголенную промежную невинность.
Судебного наказания розгами Аврелий по юношеской опрометчивой глупости не слишком-то страшился. Мало ли его секли в детстве? Перенес, пережил бы и эту порку как-нибудь. Хотя к такому изуверскому ужасу привыкнуть, приспособиться никак тебе невозможно и невмочь. Лучше бы его всеми силами избегать и даже не вспоминать о нем с проклятиями.
Тем не менее начинающим школяром в Картаге, он гораздо больше остерегался, чтобы его недоученного, — Боже, упаси! — не выслали в одночасье из города, чем ужасно огорчится мать, по сю пору мечтающая увидеть сына в блеске чинов, славы и величия.
Как приходится его матери Монике одной, без мужа, — о Господи! — уже десять лет воспитывать, растить младшего брата и совсем маленькую сестру, Аврелий и в юности отлично понимал.
За старшего сына Моника Августиниана в те годы очень беспокоилась, переживала, что и не перестает делать по сей день. Не устает опасаться кривых путей для него и предостерегает насчет опасности связей с замужними женщинами. Потому-то едва успев выдать замуж дочь Юнию и отправить младшего сына Корнелия служить в Испанию, она безотлагательно взяла под неусыпную опеку и материнское покровительство старшего Аврелия, подающего самые большие и добрые надежды в их семье. В своих снах и мечтах Моника его видит не меньше, чем кесарским комитом и викарием какой-либо из римских провинций, глубокоуважаемым отцом почитаемой фамилии.
Неуважительно обижать и огорчать мать Аврелий никак не желал ни тогда, ни потом. Следовательно, и сейчас он старается матери не возражать, не прекословить… И ничего не рассказывал ей о десятилетнем сыне Адеодате и давней сожительствующей полюбовнице Сабине…
Эта ослица картагенская, наверное, и под страхом вечных мук христианского огненного ада никуда и никогда не в силах прийти вовремя! Ждать себя заставляет долгую вечность!
Верно поэтому, Аврелий припомнил: как лихо и молодецки они сам-друг со Скевием Романианом когда-то зацепили и опрокинули богато принаряженную, кичливо задирающую нос пышногрудую и узкобедрую красавицу рабыню, обликом несомненную сабинянку. Выиграл Аврелий в тот момент также спор против завзятых опрокидывателей, подзуживавших на скандал двух новичков. Получил целую кучу полновесных денариев, точно угадав, насколько ухожена и кропотливо обработана ее женственность в промежности в соответствии с этрусским обычаем, принятом в Риме.
Во вторую очередь увесистости и солидности тогдашнему выигрышу добавила его наблюдательность. Аврелий сделал большую ставку на то, что, по его наблюдениям, каждая женщина, лежа навзничь, прежде чем оправить платье и подняться, широко раздвигает бедра по причинам женской физиологии, темперамента и телосложения. Точно так и вели себя все те, кого опрокинули в тот день.
Что характерно, кое-какие женщины вставали нехотя, все свое тайное долго показывая явным городу и миру. Ведь, согласно нелепым женским суевериям, в день так называемой Великой матери богов Кибелы нечаянное обнажение телесных таинств сулит счастливое супружество, богатое чадородие, существенное облегчение тягостей беременности и родовых мук.
Так что веселой работенки в тот языческий праздник всем опрокидывателям хватило с избытком. Женщины сами того, видимо, хотели, а мужчины на это смотрели или сквозь пальцы или же таращились во все глаза на обнаженные как будто случайно женственные соблазны и прелести.
Что там и как у Сабины соблазнительно-прелестного под нижней туникой в тот раз Аврелий толком рассмотреть не успел. Светловолосую рабыню друзья немедля поставили на ноги, впопыхах одернули на ней дорогую столу, накинули на голову паллу, постаравшись побыстрее привести в более-менее пристойный вид от возмущения онемевшую северную красотку. Важнее того, и ее молодая хозяйка, похоже, собралась во весь голос вознегодовать, возмутиться той наглостью, с какой обставили ее прислужницу. Как ни посмотреть, связываться и выступать поперек христианской, сплошь благонравной фамилии властного и строгого сенатора Фабия Метелла Атебана никому не с руки и не по плечу.
В результате какие-никакие благоприличия и благопристойность проказники-школяры кое-как соблюли, и обе девушки молча приняли насмешливые извинения озорников. Поднимать брань, ругань, скандал никто не домогался…
Аврелий еще больше набрался великого терпения, каким требовалось непременно запастись в ожидании Сабины, тяжко вздохнул, снова глянул на мраморную статую серьезного автора легкомысленных «Метаморфоз» и опять взялся припоминать воистину малоприличные для зрелого мужа проказы и шалости шумливой юности, все эти нечаянные и отчаянные былые опрокидывания, совращения… Как-никак он уже не так молод; не тот, что прежде.
По истине подумать, в настоящих совратителях Аврелий нисколько не состоял. В отличие от сообщников, к их хвастливому ряду, стремившемуся повторить приапический тринадцатый Геркулесов подвиг, ничуть не причастен. Несметными мужскими победами над юными девственницами напропалую не бахвалился, как прочие. И ни разу не покупал в складчину девственных дочерей и рабынь на продовольственном рынке у отцов сельских семейств, вывозивших на городское торжище совокупно с плодами земными и девичью плоть. Девственностью поселяне торговали по старинке, с повозок, и она всенепременно находила сбыт, похотливых покупателей, да и по сей день обнаруживает спрос у расточающей родительские средства молодежи Картага.
Раскошелившийся на большую арендную плату совратитель, лежа под занавешенной повозкой, снимает девственные сливки. Его они еще называли кондуктором-проводником или инвентором-открывателем. Остальным же двум-трем его последователям, заплатившим меньше, достаются не кости, но вполне готовое к углубленному твердому мужскому проникновению мягкое женское промежное естество. Больше чем на два-три совокупления с их ценным товаром рачительные отцы и хозяйственные владетели деревенских чад вкупе с домочадцам ни в какую не соглашались. Естественно, городским повесам и соблазнителям купленная внаем женственность обходилась весьма дорого.
В портовых лупанарах она, известное дело, стоит дешевле, но там постоянно имеется опасность подцепить неприятную и постыдную греческую болезнь. Поэтому школяр Аврелий продажного женского уличного естества берегся и по лупанарам с овацией не шастал, а стать совратителем, — в том он откровенно, автономно признавался, — у него не имелось достаточных средств. К тому же не очень того и жаждал, если скаредный дядюшка Дефил, выдававший ему фамильные деньги на мелкие юношеские расходы, раз или два раза в месяц подсылал ему отпущенницу-гречанку Волюптию, обладательницу малоощутимых козьих грудей, широченной кормы и густопсовой чернявой растительности в паху.
Иначе говоря, брат матери милостиво удостаивал племянника, как патрон клиента, полной противоположностью светловолосой и голубоглазой Сабине из дома сенатора Фабия. Расхожего греческого типа женщин, подобных на статую дебелой языческой демоницы Афродиты в канонах Праксителя, ни тогда Аврелий не боготворил, и теперь не жалует. Поэтому естественным юношеским образом страстно возмечтал о стройной Сабине, в основном в горячих и влажных ночных сновидениях.
Вскоре ее хозяйка обручилась. Меж тем школяр Августин изловчился проникнуть в дом сенатора Атебана, чего он очень и очень возжелал, поскольку тот был счастливым обладателем многих списков преславного римского оратора и философа Марка Туллия Кикерона. Кикероновского «Гортенсия» к тому времени Аврелий прочитал, изучил и ему до невозможности захотелось ознакомиться с иными философскими трудами именитого древнего римлянина, именуемого на варварский «цекающий» обиход Цицероном.
В богатой личной библиотеке сенатора в третий раз в жизни он и встретил Сабину, пришедшую за списком сатир Ювенала для своей хозяйки. Правда, потом она утверждала, будто он ее беспрестанно преследовал по всему городу и в сенаторском особняке нигде проходу не давал.
В действительности же, это она как-то исхитрялась повсюду попадаться ему на глаза. Хотя, сколь запомнилось, вела рабыня Сабина себя скромно и пристойно; всякий раз он ее видел с опущенными долу взором, лишь изредка замечая ее безучастный, порой презрительный холодный взгляд непроницаемых густо-синих глаз.
Что у женщины на уме, то у нее и на языке в минуту запальчивости и гнева. В спокойном расположении духа истинная дочь праматери Евы неизменно хитра и сдержана. Как она его соблазняла, почему, отчего развязала Венерин поясок, в том Сабина сама ему помимо воли однажды призналась, когда они, словно неуступчивый муж и взбалмошная жена, начали громоподобно и громобойно ссориться, браниться в каморке над портиком книготорговли грека Капитона, обожающего тихие философские беседы с умными посетителями.
Благо ее извечные непристойные вопли никоим образом не касаются покупателей внизу, коли дневной торговый гам, шум, гул голосов на форуме заглушают неподобающие приличному книжному заведению шумства. Сама сказала: когда они в первый раз соединились, все губы себе искусала, чтоб не орать от наслаждения…
Аврелий мог бы скоротать время, обождать Сабину за приятными, усладительными, спокойными разговорами с Капитоном, но не дерзнул. Иногда мужская мудрость, умственная книжность Сабину чудовищно раздражают, и несвоевременно выводить ее из себя Аврелию нисколько нежелательно. Лучше явиться чуть позже, умно прикинувшись опоздавшим, чуточку виноватым. Уступай женщинам в малом, тогда в большом они обязательно уступят тебе, — умозаключил ученый ритор Аврелий.
Но предохраняться от вековечного женского коварства всякому мужчине следует неукоснительно. Тому пример хотя бы ветхий еврейский праотец Адам, соблазненный и обольщенный в райском саду праматерью Евой, но вовсе не иудейским Сатаной, как бы оно там ни получилось, действовавшим через женщину.
Столь же дьявольски коварной оказалась и Сабина, возжелавшая подняться на ступеньку выше в доме сенатора Фабия Метелла, и потому тишком положившая глаз на школяра Аврелия Августина в библиотеке. У того благословенного входа в термы Антонина она их с Романианом издали высмотрела, пускай и не признавалась в том, что по своечастному почину пошла им навстречу, нарочно отстала от хозяйки. Так ей казалось выгоднее и способнее — предстать опозоренной и обесчещенной.
Доносить на него Фабию ей не было никакого резона, если она хитроумно решила стать пользующейся влиянием и почетом кормилицей для намеченного, предзнаменованного в пророческом сне ребенка хозяйки, к тому времени благополучно вышедшей замуж.
Стучите, и вам откроется. Зачали детей они обе практически одновременно. Одна честь по чести от законного супруга, картагского магистрата; другая — «в беззаконии от бесчестного и бессовестного любовника из риторских школяров», со слов Сабины.
Сенатор Фабий выбор дочери одобрил, если ее молодая служанка отроду владеет большим молочным богатством, присущим всем сабинянкам. Недаром древние римляне похитили не кого-нибудь, но женщин из племени сабинов. Наверняка, мол, такой-сякой Сабине, Бог с ним, с ее распутством, крупных сосцов физически хватит выкормить и двойню и тройню, а коль скоро Господь сподобит, то и большее число новорожденных. Ибо по-христиански заповедано свыше плодиться, расти и распространяться. По крайней мере так филогенетически предписано в греческой ветхозаветной Септуагинте, переведенной с древнееврейского.
Таким методом у хозяйки и ее верной рабыни сыновья родились в один и тот же день. Одна разрешилась от бремени в ранний утренний час, другая же — поздним вечером.
Как после Сабина объяснила Аврелию, подчас умные женщины методично знают о благоприятных для зачатия днях. Скажем, физиологически спустя пять-шесть дней после месячной кровоточивости, когда жар в женском влагалище слегка ослабевает, наступает самый благоприятный для плодовитости период. Длится он не больше десяти дней. Потом жар в детородном проходе опять усиливается, и зачатие становится маловероятным или вовсе невозможным.
Об этом Сабине еще в детстве рассказывала ее бабка — деревенская знахарка и повитуха. Насколько ей стало известно, старуха умом помешалась, когда ее ученицу и любимую внучку продали далеко в Африку, хотя и в хорошую добронравную фамилию… Между прочим, нумидийское имя Адеодат их сыну дал сам сенатор Фабий, а отпущенницу Сабину не без иронии наделил когноменом Галактисса…
Сабину Аврелий заприметил издалека — видна богиня по походке. Гордую прямую поступь и выдающиеся женственные стати бывшей кормилицы, а нынче властной домоправительницы в сенаторском доме трудно пропустить даже в густой форумной толпе. Примечательнее того, вышла-то она из лектики, несомой четырьмя рабами-фракийцами. Почему бы почтеннейшей и степеннейшей отпущеннице сенатора Фабия Метелла не полистать задумчиво некую книжную новинку, покойно устроившись где-нибудь в уютной нише у окна в лавке грека Капитона?
Замечательные груди у нее малость обвисли после выкармливания двух мальчиков. Но в подвязанном состоянии по-прежнему смотрятся молодо, дерзко и вызывающе.
Кормилицей, — нельзя не вспомнить, — Сабина предстала великолепной и изобильной. Тут Фабий нисколь не ошибся. Она и любомудрому Аврелию давала несколько раз вкусить от своих щедрот, прямо-таки натурфилософски объяснив, что так или иначе ненужные младенцам излишки сладкого женского молока надо обязательно сцеживать, чтобы груди не прогоркли.
Одним словом, Галактисса, — усмехнулся Аврелий.
Иное женственное естество-сосуд, побывав однажды распечатанным и раскупоренным, тоже не терпит долгого застоя, а женское здоровье мужними силами поправляется. Об этом физическом аспекте Аврелию также поведала Сабина, когда они отдыхали от любовных утех, а он набирался новых сил и стойкого твердого желания.
То же самое утверждают христианские библейские сказания, сколь скоро Сатана соблазнил Еву отнюдь не божественной мудростью, но каверзным познанием демонической похоти. Когда б ни читать еврейский Ветхий Завет в убийственно буквальном смысле, но взять немного иносказательно, то выходит не искушение чечевичной похлебкой, но Адамово соблазнение Венериным яблоком плотской любви. Ибо что для женщины суть познаваемые добро и зло, как не та самая физиология, от натуры помещенная у нее в промежности, в лоне, в чреслах, в сосцах?
Не зря говорят, тот же Сатана дал способность Еве и ее дочерям в женском потомстве получать от мужчин намного больше удовольствия и наслаждений, нежели они сами способны им дать. Спрашивается, отчего женщины, а наша пылкая Сабина не исключение, так громогласно и сладострастно вопят в оргазме?
Хорошо еще, что узкое, под самыми черепицами, оконце в каморке Капитона выходит на форум. Потому как на широкой площади, бывает, раздаются вопли гораздо громче в горести и в радости после судебного присутствия. Меж тем углубленным в чтение манускриптов покупателям снизу никак не разобрать, откуда до них доносятся нечеловеческие дикие крики и стенания. Наверняка с улицы, тем более, если какого-нибудь несчастного там, снаружи наказывают розгами или бичеванием…
Аврелий распрощался с Сабиной после недолгого, но счастливого блаженного свидания, так как о невозможном супружестве она нимало не заговаривала и очень куда-то торопилась по каким-то скучным домоправительским денежным делам. Он так же нисколько не заинтересовался сценой судебного жестокосердного наказания какого-то бедолаги-преступника. Прямиком с форума в распрекрасном расположении души расслабленной неспешной походкой он направился ближе к берегу моря в термы кесаря Антонина Благочестивого, открывающиеся для публики в третьем часу пополудни. Там он наметил встретиться с друзьями, не менее усладительными способами продолжив первый каникулярный день.
Перед близкими друзьями, не говоря уж о малознакомых людях, Аврелий никогда не похвалялся женскими статями и любовной изощренной премудростью Сабины, неистощимой на эротические выдумки, когда у нее на то хватает времени, хотения, желания в соответствующий период, не способствующий зачатию. Побок, рука об руку с ней его никто ни разу не видел, хотя разгульные аттические ночи с подругами и флейтистками они нет-нет да и устраивали. Но и в таких случаях Аврелий всей душой хранил верность супружескому ложу с нераздельной Сабиной, не глядя на дружеские подначки и насмешки.
Друзьям и возлюбленной Аврелий добродушно прощает их мелкие колкости, если он неизменно находит в них намного больше крупных достоинств, чем не суть важных недостатков. Взять хотя бы в обе ладони продолговатые женские груди Сабины, похожие на две прекраснейшей формы виноградины, стократно, нет-нет, тысячекратно умноженные.
Тогда как в дружеском мужском общении можно тысячу раз насладиться обсуждением прочитанных умных книг, когда один учит другого и сам от него учится, когда редки краткие размолвки, а небольшие умственные разногласия лишь приправляют пряной остротой согласие в длительной взаимной благожелательности.
Так и у него с Сабиной. За обоюдной горькой ссорой неизменно следует сладкое примирение и взаимодейственное блаженство двух тел, сторицей дарящих друг другу невыразимые словами радость, восторг, упоение…
Разве мы любим что-нибудь кроме прекрасного? А что такое прекрасное? И что такое красота? Что привлекает нас в том, что мы любим, и располагает к нему? Не будь в нем приятного и прекрасного, оно ни в коем разе не могло бы подвигнуть нас к себе. Каждое тело представляет собой словно бы нечто целое и потому прекрасное, но в то же время оно приятно и тем, что находится в согласовании с другим. Ибо прекрасное есть соответственное…
Первые две книги трактата «О прекрасном и соответственном» картагский ритор Аврелий Августин написал пару лет назад и сейчас обдумывает их продолжение в третьем фолиуме, затрагивающем философские рассуждения о монаде блаженного согласительного разума, противоположного диаде порочной неразумной разделенности, в невежестве порожденной раздором, хаосом и неразумной безрассудной несогласованностью.
Отсюда следует, что Всевышний Благой отец, как скрытая сила неисповедимый и неизреченный, должно быть, есть сверхразумный гармоничный субъект собственного величия и своей красоты, будучи в калокагатии сопряженным сам с собой, наподобие природного тела. Но так ли это на самом деле? Ведь многое, о чем мы, может статься, и не помышляем, действительно истинно. Меж тем тело вовсе не является великим или прекрасным потому, что оно тело: меньшее или менее красивое, оно все равно остается телом.
При всем том, мужское телосложение необходимо упражнять тождественно разуму постоянными занятиями, укрепляющими взаимодействительные задатки того и другого к самосовершенствованию. Следовательно, Аврелий, войдя через палестру в аподитерий прибрежных терм Антонина Пия, по-быстрому сдал на хранение рабу капсарию свои одежды и вещи; не дожидаясь бальнеатора, самостоятельно натерся маслом и без промедления присоединился к сообществу игроков в гарпастон.
Небридий ему еще издали помахал рукой и показал два пальца, сообщив, скольких игроков им не хватает до комплекта. В жесткой и суровой мужской игре, состоящей в погоне и форменной свалке за ускользающим маленьким утяжеленным мячом, они вдвоем проявили свои панкратические способности должным образом.
Хорошенько размявшись, приятно утомившись в борьбе и в плотной гуще скользких тел, Аврелий и Небридий пошли в тепидарий к бальнеаторам, которые скребками добросовестно и умело счистили с их тел пот, грязь и масло. Затем оба окунулись в теплой проточной воде глубокого лабрума, немного утолили голод жареными в масле пирожками с рыбой во фригидарии.
Пусть вам от него этого ждали, но к многоученой натурфилософской беседе: что производит мысль, сердце или мозг? Что есть душа в понимании Аристотеля? — ритор Аврелий Августин с ходу, с налету, наобум подключаться не пожелал. Без долгих физиологических разговоров он вернулся в палестру, где принялся ретиво сражаться деревянным мечом против обшарпанного бревна, примитивно изображающего голову и торс врага. Вот теперь-то можно посетить и жаркий кальдарий, заставить тело досуха пропотеть, после уж побеседовать, подискутировать о чем придется.
К тому же, как он уяснил чуть послушав, никто из тех, кто во фригидарии досуже разглагольствовал о человеческой душе и об Аристотеле, соответствующий трактат афинского мыслителя не читал. Это ему сразу же стало понятно. Его ученикам тоже свойственно с глубокомысленными ужимками и пошлыми ораторскими жестами шевелить пальцами, рассуждая о том, чего они не знают, не понимают, не удосужились прочесть или хотя бы с пониманием выслушать толкования наставника.
Хорошо подвешенный язык и складные речи в научной риторике отнюдь не есть все, друзья мои! К ним в добавку необходимы и письменные книжные знания, какие наилучшим образом определяют аргументы, акты и факты.
Но лучше всего иметь каникулы, когда ничего не надо никому втолковывать. И не вскакивать затемно, кабы поспеть к началу урочных часов. Спи, лежи себе безмятежно, хоть до полудня! Даже если спать, валяться в кровати в принципе не хочется, но одолевают приятно-томительная лень, нега и сладкая дрема.
Просыпаться, подниматься с нагретой постели в пору глубочайшей петушиной ночи Аврелию никогда не было по душе с самого раннего школьного детства. То ли дело праздники и каникулы! Наверняка оттого он избрал профессию грамматика и ритора, коли благословенный отдых от учебных трудов суть единодушное удовольствие, наслаждение, блаженство — как для учителя, так и для его учеников. Во имя этакого благого дела годятся абсолютно все праздничные неприсутственные дни: какие ни есть языческие религиозные, христианские или городские, установленные картагскими декурионами и магистратами…
Воротившись из кальдария, Аврелий повторно ополоснулся в теплой текучей воде лабрума, отдался на милость и артистичность банного эпилятора, стойко вытерпел болезненную процедуру бритья, попутно прислушиваясь к жаркой дискуссии, развернувшейся в прохладном фригидарии старых терм кесаря Антонина Пия.
Немалое число слушателей и диспутантов сосредоточил вокруг своей особы какой-то заезжий из Рима рыжебородый софист. По всей очевидности кичливый грек не очень-то скрывал, насколько чванливо он презирает африканских варваров и спесиво превозносит сверх всего и вся аттическую мудрость, мол, от природы свойственную уроженцам Афин. При этом заносчивый языкатый италийский афинянин высокомерно позабыл или не сообразил, что ораторствует он не просто в римском, а в пунийском городе. Не лимитрофный бургус, но все-таки…
Аврелий едва дождался, покамест цирюльный артифекс не налепит ему пластырей на порезы (без резаных ран, ай-ай, бритья не бывает) и подозвал знакомого разносчика с вином. Тот сноровисто и гладко снес широкое гипсовое горлышко глиняной бутылки-лагены, долил ее водой, с поклоном протянул премного уважаемому и кредитоспособному покупателю, а между делом получил тихие риторские указания для передачи их шепотом веселым сотоварищам и старшим ученикам магистра Августина, затесавшимся среди слушателей. Зарвавшегося греческого софиста требуется образцово наказать в пунийском духе.
На всякую хитромудрую голову довольно простодушия, и грек легко поддался на подстрекательское предложение подробно и последовательно изложить личные философские взгляды об элементарных первостихиях и взаимопереходах первоначал. Как и предполагалось, разом будто бы уважительно замолчавшие оппоненты его отчасти смутили. Тем самым стало понятно, что ему категорически необходимы утверждающие или отрицающие, порицающие театральные реплики вовлеченных в полемику слушателей, подобно многим другим софистам-гистрионикам.
К монологической лекторской декламации красноречивый грек оказался не очень-то способен в молчаливом и недоброжелательном окружении. В то же время ни поддакивать банному оратору, ни возражать ему никто не собирался, если вскорости кто-то безусловно возьмется за логический словесный труд рационально, аналитично опровергнуть приезжего краснобайствующего наглеца и нахала.
Поначалу Аврелий думал тактично промолчать, спокойно попивая каламское винцо. Пусть кто-нибудь другой укажет заносчивому греку на его истинное афинское смрадное место, где тому надлежит быть и не оскорблять зловонно многоуважаемых картагских квиритов, философски образованных не меньше, может статься, и побольше иных высокомерных афинян.
В римском праве предъявляемое обвинение и апология защищающейся стороны есть монолог, какой сродни прочтению вслух, намного превосходя по смысловой и образовательной значимости майевтический диалог древних греков-сократиков, — учил и постулировал картагский ритор Аврелий Августин. Тождественны развитой римской монологической образованности и любая развернутая лектура: чтение книг, загодя размеченный ученический письменный лекцио, расписанная предварительно декламация поэта.
Вопреки и вспять, в диалогическом устном споре противоборствующих противоречивых мнений истина не рождается, но гибнет, запутавшись, заблудившись, в пышных и буйствующих диких словесных дебрях. Зато по всем правилам упорядоченной письменностью диалектической риторики монологи обвинения и защиты выявляют истину и соответствие правдивой действительности притязаний тяжущихся сторон. Ибо лишь в монологе воистину проявляются как мудрость, обоснованность, так и глупость, безосновательность той либо иной противостоящей позиции.
Монолог есть речь, умственно подготовленная к рациональной записи в ипостаси судебного постановления, эдикта или закона. Не случайно мы утверждаем, что общие, относящиеся ко всем гражданам конкретные законы пишут, а не произносят их и не декламируют, провозглашая абстрактно неизвестно кому и не разбери-поймешь для кого.
Между тем любой неписаный как бы закон есть не более, нежели местный обычай, непригодный в общегосударственном употреблении. Потому что в какой ни возьми туземной местности бытуют своеобразные оригинальные обыкновения, привычки и нравы, называемые в генесисе устными народными традициями-преданиями.
Потому и религиозные сюжетные установления нарицательно именуются по-латыни легендами. То есть тем, чего нам следует по существу прочесть и по сути узнать о житиях святых, божественных угодников либо о божествах демонической природы, как предполагается, покровительствующих, скажем по-гречески, деспотическим полисам и разумным людям, в них обитающим.
— Рассуждаем мы здесь, разумеется, легитимно филологически, вне приверженности той или иной религии, мои умнейшие коллеги, без чего немыслима судебная либо сенатская совещательная риторика…
В профессорских рассуждениях с учениками ритор Аврелий ставил перед ними достаточно много филологических проблем, антиномий и этиологий, но ни разу не касался того, сколь существенно, иногда даже апорически, письменное выражение человеческого рассудительного мышления поразительно и феноменально отличается от устного изложения вроде бы одних и тех же словесных понятий. Коли на то пошло, если и кому дано писать, ясно излагая свое понимание, то это уж дар свыше, так же, как и умение талантливо читать, понимая, чего же в конечном итоге жаждал описать, выразить или изобразить автор-творец, осененный множеством мудрых мыслей.
Есть ли в ком-либо Бог, или же неведомый неизреченный Всевышний не благорасположил присутствовать в отдельном разуме человеческом, определяется чаще всего в видимом, осязаемом творении людском, а не в пустословном сотрясании воздуха. Ибо лишь написанное и сотворенное остается какое-то время в цивилизованной памяти.
Кто бы из нас чего-нибудь знал, помнил о стародавней Троянской войне, если б не безвестная фигура письмоводителя, положившего в алфавитных знаках письменных устные авторские песнопения Гомера? Мало ли было громких войн в древности? Возможно, где-то кто-то воевал не в пример серьезнее и основательнее по сравнению с легионом ахейцев, осаждавших Илион.
Тождественно тому, кто бы нынче упоминал древних языческих философов-краснобаев, кабы у них не имелось учеников, прилежно записывавших речи тех самых так именуемых учителей мудрости?
Для самого себя Аврелий образно, фигурально сравнивал мудрость письменную и устную, представляя их, как рассмотрение чего-либо непосредственно глазами и наблюдение за отражением того же предмета посредством зеркала. Предметная идея-эйдос одна и та же, но зеркально видится по-разному. Ты поднимаешь левую руку, твое отражение тянет правую. Ты двигаешься влево, твой зеркальный двойник уходит вправо. И наоборот. Ты отходишь от зеркала, и все, что в нем отражается, начинает уменьшаться.
То же самое и при чтении, когда видишь и понимаешь значительно больше, сравнительно с тем, чего услышишь. Наверное, из-за того однажды написанное и зачитанное вслух воспринимается яснее, — отменно видно, где правда, а где ложь, — в сравнении с устным рассказом, почасту затемняющим смысл дела, побуждения и намерения повествователя или тех, о ком он тебе передает.
Божественный дар речи, включая изустное понимание, дан кому попало, по природе умным и глупым, кроме неразумных уродов, скудоумно душевнобольных, а также немотствующих от рождения или по увечью. Однако письменная книжная духовная мудрость дается далеко не всем встречным-поперечным.
Нет ничего проще, чем обучить разумного ребенка либо взрослого выводить буквы на восковой табличке, — знал Аврелий по своему плодотворному опыту грамматика в родной Тагасте. Так же точно, — хоть бы и вопреки желанию обучаемого! — любого можно научить складывать буквы в слоги, нанизывать их в слова, а из слов составлять осмысленные фразы. Вместе с тем вовсе не всякий сумеет в дальнейшем без учительской ферулы, розог и подсказок самостоятельно, связно, вразумительно что-либо развернутое написать, описать. Либо прочитать и дословно уразуметь нечто написанное другими.
Вот отчего ритор Аврелий зеркально различал умы письменные, непосредственно черпающие первичные знания из кладезя книжного общечеловеческого разума, и умы изустные, получающие вторичные сведения о бытии и понимание его исключительно посредством попутных разговоров, праздной болтовни и чужих толкований кем-то когда-то прочитанного. Такова, кстати сказать, вся древнегреческая философия, сплошь и рядом относящаяся к разговорному жанру, за исключением величайшего книжника Аристотеля Стагирита, пожалуй, знавшего, как различать то, что следует сказать для временного ученического употребления, а что должно написать на века для потомков.
Об этом аристотелевском различении Аврелий Августин не распространялся всуе ученикам, потому как относил его к своему собственному тайному оружию, способному обеспечить большую победу в эристических дебатах, в судебных словопрениях или в философском диспуте. Тем более, если суетливо болтливый противник нимало не подозревает, не догадывается о его существовании, не понимая, чем таким его больно бьют и целесообразно побеждают.
То, что многоречивый грек не умеет самостоятельно читать, Аврелий сообразил немного погодя, когда тот, прежде заявив о себе как о стоике, нечаянно, сам того не разумея, принялся упоенно резонерствовать в типичном модусе собачьего философа-киника, вульгарно объясняя все упорядоченно сущее некоей природной целесообразностью, которой, дескать, следует неуклонно подчиняться. А в оппортунистическом следовании требованиям телесной природы этот банный краснобай находил, — подумать только! — несомненную стоическую добродетель.
Нет, скорее нужду выдавая за добродетель. Ох метаморфозы… Вот уж воистину мудрость золотого осла!
Когда же грек наконец не исчерпал разговорные доводы, но попросту утомился, и в горле у него порядком пересохло, ораторское слово взял ритор Аврелий, воспользовавшись безмолвием аудитории, ни мало ни много однако ошеломленной каскадами и водопадами устного краснобайства афинянина.
Вульгарно спорить с киником о тени осла Аврелий Августин ничуть не намеревался. Вместо того он приступил к поэтапному, последовательному, аподиктическому, в аристотелевском духе эмпирическому опровержению первоисточников, на какие опираются пестрые эклектичные воззрения тех говорунов-платоников, от кого изустно на форуме, на агоре, под портиками-стоями перенял доводы, аргументы и полемические приемы грек Гипат. Последний в конце концов все же удосужился представиться вежливо, обходительно внимавшей ему благородной картагской публике.
С первых же латинских слов греческого оратора известный картагский декламатор и ритор Аврелий Августин не преминул отметить: его потенциальный оппонент есть гордящийся книжным невежеством язычник-политеист из простонародья. Стало быть, без нужды им прибегать к авторитету каких-либо сакральных непререкаемых-де писаний. Потому, начав возражать и опровергать, Аврелий обошелся без прямых ссылок. При том и сам-то грек словно нарочно на месте подставлялся, напыщенно цитировал косвенные, перелицованные, искаженные пошлым простонародным зазнайством философские знания древних. Без малейшего упоминания об исходном авторстве, беззастенчиво присваивал чужие умопостижения и мыслительные достижения, издревле находящиеся в популярном словоупотреблении.
Будучи истинным магистром и фабером риторики, Аврелий мог бы и не опровергать Платона Аристотелем, а наоборот, доказать их несомненное представительное единство во взглядах. Однако же с киниками следует и обращаться кинически. Как они говорят, природосообразно и повсеместно.
Из-за того признанный ритор и декламатор Аврелий Августин, увенчанный лаврами победителя не в одном поэтическом состязании, коварно, исподволь, плавно, логично завел каверзную речь об именах и званиях, сбивая с толку и раздражая оппонента использованием по методу Саллюстия малоупотребительных старых слов и подзабытых книжных выражений. По форме они навроде бы понятны, латынь есть латынь, но в их иронический смысл и насмешливое содержание требуется вникнуть, что весьма нелегко для тех, кто привык к поверхностному говору, зачастую противоположному углубленному чтению.
Оттого ритор Аврелий очень уместно, красноречиво прикрыв глаза, словно бы мысленно читает, воспроизвел в деталях велеречивую старинную легенду, возможно, греческую басню о том, как аттические женщины, одним-единственным политическим голосом победившие при выборе названия новообустроенного города, некогда демократически нарекли этот полис именем языческой Афины-Минервы.
Тут уж оскорбленный в мужской гордости грек, может быть, в пароксизме афинского патриотизма не выдержал, выдал издевательскую ремарку на классической латыни, доказывая, дескать, и ему в древностях ведом толк:
— И вам безутешная царица Дидона предрекла, почему Картаг должен быть разрушен!
Ему же в ответ немедля взревел хор доброго десятка возмущенных картагских голосов:
— В клоаку нечестивца!!! Гипата в клоаку! Дерьмо к дерьму!
А те, кто промолчал, суеверно по-христиански скрестили пальцы.
Тотчас несчастного, ничего не понимающего опрометчивого грека десятки рук подхватили, подняли на плечи и с улюлюканьем потащили вон.
Понятное дело, коли по недомыслию никем не предупрежденный Гипат допустил непростительную оплошность, высказав самое что ни на есть дурное предзнаменование и злобное проклятие жителей Картага, каким со времен последней пунической войны является историческая пресловутая фраза о разрушении их родного города.
Сказать так картагцам есть то же, что и во всеуслышание пожелать похоронной процессии счастливого пути и благополучного возвращения. Увечить и убивать не станут, но беспременно побьют, больно ему всыпят, постараются чувствительно выколотить дурь из невежи и грубияна, обладателя скверного языка, невместно предсказывающего неоднократные смертные несчастья.
Чем больше злого дурака отлупить, тем меньше сбывается зловещательная примета, — обыкновенно берут за непреложную истину суеверы-язычники.
Потому невежественного Гипата на всякий случай примечательно и непреложно, будто исполняя священный обряд, повлекли за перистиль на берег моря к большой городской клоаке туда, где она соединяется с отводом нечистот из терм. Подняли со скрипом ржавую тяжелую решетку и дружно спустили треклятого бедоносца вниз, стремглав подале, а с ним и предреченные беды-горести пускай благолепно смываются, проваливают. Для надежности железную решетку здоровенным камнем сверху привалили благочестные картагские квириты.
Благо по причине ведренной осенне-летней, истинно виноградной солнечной погоды клоака значительно обмелела. Утонуть нечестивый грек не утонет. Ну и прекрасно, нечего брать на душу грех нечаянного смертоубийства, будь то по-христиански или в языческой традиции.
Оттуда у горемыки два надежных пути. Либо двинуться короткой дорогой вверх по вонючему течению, пройти каких-то полсотни футов и вернуться в термы, поднявшись по склизким ступеням через отхожее место. Либо, кинически проклиная грубых африканских варваров, по колено в мерзком дерьме брести полстадия с лишним под уклон под каменным сводами клоаки к ее устью.
Куда собственно потащится на свет посрамленный в диспуте грек, никого не интересовало. Сам же ведь он дискуссионно утверждает: то, что внизу, то и наверху. Скажем, повсеместно всячески…