Проконсульская африканская столица Картаг. Сентябрьские ноны в последний день виноградных каникул у школяров и профессоров.

Августин частично соглашался с Эвгемером из Мессены, утверждавшим, что все языческие боги и богини суть не более, чем обычнейшие люди, чрезмерно превознесенные на высоту Олимпа и Парнаса малыми человечками, не столь выдающимися из простонародного ряда вон. Следственно и непосредственно: как бы ни веровать в разномастный пантеон язычников, это равнозначно тому, чтобы слепо, бездумно доверять будничному и заурядному людскому мнению.

Исповедовать многобожие свойственно непросвещенным простецам-невеждам, наделяющим все нежилое, бездушное, естественное и физическое сверхъестественными, сверхчеловеческими качествами и даже метафизическими признаками. Гром гремит, значит, небожитель Юпитер-Зевс Громовержец воодушевленно огненные стрелы мечет, гневается… И так далее и тому аналогичное в бесчисленных ложных и мнимых, бездуховных, грубо анимированных, плоско воображаемых, бездумно вымышленных персонификациях несомненно вульгарного генесиса.

Будь оно скопом или поодиночке, найдется ли иное безумное несчастье для человека, позволяющего властвовать над собой своим же собственным вымыслам?

Истинное безумие какому-нибудь изрядному суверенному философу генетически и гентильно, сервильно, рабски, бездумно следовать на поводу у невежественной толпы-вульгуса в духовных религиозных вопросах. Разве только это не вызвано лицемерным к ней приспособленчеством или же преследованием особых, как философствующим язычникам-гентилям мерещится, мнится, каких-либо высших соборных, синодальных интересов и коллективных, коллегиальных целей. Дескать, со всеми этими богами, с их содействием римляне выстроили, обустроили огромнейшую политическую или, выделим по-латыни, цивилизаторскую городскую империю от Геркулесовых гадитанских столпов на закате до вавилонских рек на восходе, от британского океана на севере до африканского лимиса на юге. Будто бы завоевание этих обширнейших земель и удержание их под властью Вечного Рима в немалой степени произошло в силу преклонения сотворенным людским кумирам и гениальному обожествлению кесарей, наделенных-де Юпитером Капитолийским харизматическим, обозначим его по-гречески, воинским властительным империумом.

Мол, ослабла государственная политическая вера-апофеоз, и римский доминат стал разрушаться, когда традиционная религия, органично вбирающая в себя разноплеменных божеств, перестала быть общественной уздой для разноязыких и разноречивых племен и народностей. Дескать, старинное многобожие является исконной и посконной сверхценной традицией истины, проверенной временем, подтвержденной историей, потому подлежащей бережному сохранению и увековечиванию.

А что вечно под сводом небесным, позвольте полюбопытствовать? Этакое неумирающее материальное время в орфических гексаметрах? Но ведь и оно когда-то началось и когда-нибудь непременно, неукоснительно закончиться. Все и вся, предопределенно динамически по поводу или безмотивно рожденное и сотворенное, имеют начало и конец.

Умирают в сердцах людских и старые боги, созданные невежеством, неразумием, самомнением, ныне становясь мелкими бесами и незначительными демонами. Если, — резервируем ментально, сделаем мысленно устную и письменную оговорку, — эти божества в истинном мнении духовные бессмертные существа, а не почившие в бозе люди, чем-то, например, какими-либо подвигами и свершениями, превышающими обыденное понимание, некогда заслужившие людскую признательность и потому не совсем изгладившиеся из сумеречной исторической памяти человеческих сообществ…

В общем и в частном приверженность языческим верованиям Августин относил к разряду смутных традиционных предрассудков, впитанных с молоком кормилиц предвзятых мнений, предубеждений в лучшем, аристократическом случае. Либо соблюдение обрядов устарелого нежизнеспособного многобожия просто-напросто представляет собой набор порочных демократических суеверий обезличенного охлоса, то есть стадного простонародья с заскорузлыми руками и косными сердцами.

Лично сам он рос и душевно воспитывался в христианской фамилии достопочтенных куриалов, мало в чем подверженной язычеству. Даже скептически воспринимавший разнообразную религиозную обрядность Патрик Августин, его родной отец, остаток жизни формально пребывал в экклесиальных катехуменах и так-таки полнозначно окрестился, наверное, за год до смерти. И умер он, вспоминается, незадолго до того, как был зачат в скотском грехе и пороке его внук Адеодат.

Едва ли отец так уж одобрил тот еще неблагородный способ, каким продолжилась родословная тагастийских куриалов Августинов. Но обязательно посмеялся бы саркастически над потомством, какое, знай, плодится и размножается по заповеди Божьей в любой позитуре всяких любовников любого рода, звания, достояния и состояния.

Любимейшей темой, нельзя не вспомнить, были у отца тому подобные риторские этиологии, за обеденным столом частенько вгонявшие мать в краску…

Аврелий вновь из глубины души добросердечно задумался о том, как бы поаккуратнее поведать Монике об Адеодате: мол, радуйся, достойнейшая матрона Августиниана, у тебя достославный внук растет в доме благороднейшего сенатора Фабия Атебана. Но, как обычно, малодушно оставил, отложил, отогнал было подале не прошенную к философским размышлениям мысль о личных семейственных, то есть фамильных, по-латыни, неурядицах и неувязках.

Где Адеодат, там, естественным образом возникает, увязывается, увивается Сабина побок с ее постоянными намеками, жалобами, стонами, ссорами насчет замужества и отцовской ответственности за неприкаянного отпрыска фамилии нумидийских Августинов. А тут рядышком и материнские увещевания слово к слову о женитьбе сына, которому-де требуется добродетельно остепениться, зажить добронравно, греясь у семейного очага. Слава Богу, без кумиров языческих ларов и пенатов, коих напрочь отвергает христианская вера, какой истово привержены Моника и Сабина.

Еще одно благодарение Богу, если среди ближних манихейцев никто не строит в отношении его матримониальных расчетов. Безбрачие и целомудренность верные последователи пророка Мани блюдут, ценят и уважают побольше христиан, аскетов-пифагорейцев или гностиков из валентиниан, чья община также довольно влиятельна в Картаге. Зато всеми презираемые за явное и скрытое многоженство иудеи в законе Моисеевом общинно полагают безбрачие безусловным пороком, а бездетность — Божьим наказанием за грехи.

А Всевышний-то один, един для всех даже в путаных воззрениях пифагорейцев, признающих главенство первого бога; он же у них высший разум-нус. И все, за исключением евреев, склоняются к троичности. Троице истово поклоняются правоверные христиане. И Мани выделяет, гипостазирует Иисуса, Гаутаму, Зороастра, с кем он якобы духовно и душевно встречался, со всеми троими порознь, общался сверхъестественно, получив от них некое благословение и целую кучу познания бытия.

К манихейцам Аврелий в последнее время начал относиться по-философски с большим-большим скепсисом, однако тесных связей с их многочисленной общиной нисколько не порывал. Надо ведь человеку где-то состоять коллегиально и экклесиально?

Все же он остается в статусе рядового слушателя-аудитора и от возвышения до избранника-электора, посвященного, — надо же! — в сокровенные таинства, под различными благовидными предлогами до сих пор отказывается, отнекивается, не усматривая в том посвящении ни малейшего рационального смысла.

В самом-то деле, чего таинственного от них можно узнать, кроме теогонических буквальных небылиц и противоестественных нелепостей?

Например, им ничего не стоит довести до сведения уши развесившего простодушного прозелита абсурдную бессмыслицу, будто винная ягода, когда ее срывают, и дерево, с которого она сорвана, плачут слезами, похожими на молоко. Если какой-то, так сказать, святой бодхисатва съест эту самую смокву, сорванную, конечно, не им самим, а чужой преступной рукой, и она смешается с его внутренностями, то он выдохнет из нее за молитвой, воздыхая и рыгая, ангелов, или вернее частички некоего божества.

Эти частицы как бы истинного и вышнего божества так и остались заключенными в винной ягоде, кабы святые избранники не освободили их зубами, кишками, испражнениями…

Выходит, такая вот вера требует быть жалостливее к земным плодам, нежели к людям, для кого они растут. И если б голодный, — Боже, упаси, не манихей! — попросил есть, то, пожалуй, за всякий кусок стоило бы наказывать смертной казнью.

Настолько же невежественные, этак сказать, христолюбивые проповедники иногда столь похоже призывают разноименно, дискуссионно уверовать в букву всевозможных абсурдных и нелепых вещей. К примеру в то, будто бы как по писаному всемогущий и всеведущий Вседержитель, так физически переутомился, изнемог, изнурился, уморился в развитии шести календарных дней сотворения мира, что прилег отдохнуть, в честь чего буквально и дословно запретив людям всякий труд в седьмой день. (Не понять только в какой, шестой, еврейский или все-таки седьмой, христианский?)

Притом, случается, пресвитеры, монахи неистово спорят до синего удушья, оплевывая друг дружке неопрятные бороды, когда же начался тот самый пресловутый праздный день. С восходом луны? Не может быть! С рассветом дневного светила? Никак нет! Вдвоем мерзко клянутся, чем попало, на чем и свет не стоит. При всем при том оба почему-то забывают, что, согласно заимствованным ими древнеиудейским сакральным представлениям, солнце и луну един свят Господь поместил в небе отнюдь не в самый первый день творения.

Святое Писание и творческие послания кое-каких разумных авторов из старых первоначальных христиан Аврелий Августин читал, изучал; с догматами католического православия он прекрасно знаком с детских лет. И мог бы с большего, без какого-либо отъявленного лукавства и форумного лицедейства, объявить себя не манихеем, а христианским катехуменом по семейным обстоятельствам и благочинному отцовскому образцу. Тем не менее, от этого он воздерживается, хотя в публичные диспуты и ожесточенные перепалки с присяжными христианами уже не вступает, не желая лишний раз выслушивать слезные материнские попреки, упреки, укоризны, в чем он самому себе сегодня честно, исповедально сознается.

Целиком и полностью к христианской общине Аврелий принадлежать ничуть не желает; не терпел того ни раньше, ни теперь. Ибо ему там предлагают осознанно смириться, согласиться с невежеством и верованиями умственно недостаточной, спесивой, необразованной ученической черни, надменно, облыжно убежденной, будто она постигла истины, недоступные ученым книжникам, мудрецам, учителям. Так уж ли разношерстное, беспорядочное собрание-экклесия неуков и неучей, нищих духом и телом есть церковь, то бишь тело и обитель Божия?

Если манихейским и гностическим простецам отчаянно не достает здравого научного смысла, то христианское зазнавшееся простонародье излишне привержено приземленному рассудочному восприятию бытия, исходя из поверхностного натуралистического понимания явлений духа и материи. В этакой мелочной кинической натуралистичности скопище христиан весьма сходно с язычниками, тоже готовыми бездумно поверить во все что угодно, лишь бы оно шло якобы от естества, природы и отвечало их материальному телесному существованию.

Рай им обязательно подавай такой, кабы жрать в нем от пуза. Раз так, то светопреставление накануне Страшного суда у них беспременно ознаменуется тысячелетним изобильным земным царствием, где праведным, естественно, предстоит, ничуточки не умирая, заживо, живьем начать наслаждаться плотской жизнью. С ликованием есть, пить, петь и всячески веселиться. Точь-в-точь, словно на Елисейских полях язычников или же на райских островах блаженных.

Вот отчего полуязыческую христианскую паству веками необходимо без умолку уверять, проповедовать — телесная смерть и воскресение Иисуса Христа не суть нелепость и глупость. Наш вон приснопамятный африканский компатриот, пресвитер-расстрига Квинт Тертуллиан из Картага в том все никак самого себя не мог убедить риторически, не то что других ему подобных поганых киников, хилиастов и монтанистов, — в сердцах припомнил Аврелий известный ему спорный опус «О теле Христовом».

Между тем сам Аврелий Августин ничуть не находил чего-либо парадоксального, нелепого и невероятного в общепринятом христианском догмате о воскресении. Действительно, будь оно свершившимся метафизическим образом или же путем реального исторического факта самопожертвования Сына Божия, то и другое нам бесспорно требуются с целью дать несомненный пример превосходства бессмертного духа над смертной плотью.

Хотя стоит присмотреться, приглядеться пристальнее в идеальном рацио, вникнуть духовно поглубже, не столь в естестве поверхностно. Какое может быть вне воскресения во плоти истинно блаженное бессмертие праведников в пакибытии или в посмертии бессрочное наказание грешников вечной смертью-умерщвлением?

Иным же мнится невероятным и невозможным историческое повествование Ветхого Завета о вавилонском столпотворительстве, если на первый поверхностный, естественный взгляд Господь устрашился никчемных строителей кирпичной лестничной башни, как будто способной достигнуть тверди небесной, и оттого якобы их проклянул, дезорганизовал, учинив сумятицу, смятение и разделение библейских говоров и наречий.

Но, может статься, единый, единственный общечеловеческий язык есть далеко не организующее благо, но умственное проклятье и сатанинское зло, идущие от первородного греха обобществленного зазнайства и объединенного невежества? На одном ли едином якобы древнееврейском языке обращались к Богу, говорили между собой номад Авель и седентарий Каин, хотя бы они и кровные братья?

Один да один суть два и двое. А дважды два — четыре или четверо.

Так, нам от Бога дарован отдельный сущностный язык чисел, обособленный от буквенной речи. Звуки — знаки смутной телесной речи, а цифры — символы чистой незамутненной мысли. Знаки вещей — имена, — находим мы у Аристотеля.

Именно подчас встречается, когда одну и ту же рациональную мысль удается вернее, точнее выразить на греческом научном языке, нежели прибегая к материнской латыни. Ученые аттические слова узаконенным строгим образом яснее, однозначнее, чем простонародное хаотическое приблизительное словоупотребление.

Вовсе не напрасно он, ритор Аврелий Августин, пытливо берет языковые уроки у пожилого иудея достойного равви Баруха, чтобы в оригинале разбирать старинные прямоугольные еврейские письмена. В отличие от соплеменников, праведный Барух довольствуется только одной женой и говорит, что в других женщинах он и в молодости не нуждался. Тогда как обрезание и многоженство, по его словам, непостижимый Господь никому из евреев изначально не предписывал.

Действительно, в любом сакральном письме мы должны увидеть Бога и представить невообразимую личность Его. Тем временем устные разговоры о Нем ничем не лучше и не хуже людской обыденной болтовни о чем угодно человеческом, естественном и приземленном.

Скажем, прислушиваться к пунийскому наречию и понимать его некто мальчик Аврелий из тагастийских Августинов натурально и миметически приспособился с детства от ровесников.

K слову, свой собственный, далекий от наивных детских представлений личный символ веры в Бога единого, философ Августин до сих пор не пытался рационально сформулировать в логичной изреченности.

«Какая мне в том польза, если я думаю, что Ты, Господи, Бог истины, являешь собой огромное разумом светящееся тело, а я есть частичный несчастный обломок этого тела?»

Кстати изречь, несчастьем или двумя несчастьями, возможно, и тройным несчастьем Аврелий счел давеча затеянное Моникой строительство дополнительного крыла к их домусу. Принялась мать за пристройку исподтишка, когда сын беспечно и беспечально уехал развлекаться в паломничество на юг. Поэтому сейчас волей-неволей приходится телесно отвлекаться от божественных и возвышенных материй, плотью по градусам опускаясь к низменному земному стихийному материализму, каковой заключается в грохоте, в криках, в грязи несусветной, чем не может не сопровождаться буйная громогласная домостроительная жизнедеятельность своих и чужих работников.

Касательно, чем бы полезным занять празднолюбивых городских рабов, это ей Сабина рачительно присоветовала, надоумила. Предпринимай-де вплотную большую стройку, достопочтеннейшая, чтоб потом повыгоднее перепродать особняк.

Тут тебе вторая беда, если предприимчивой, оборотистой Сабине удалось хитро, ни слова ему не говоря о том, смекалисто познакомиться и втереться в доверие к матери. Как он третьего дня узнал, они нынче вместе бок о бок по-язычески поят винищем и закармливают нищих тунеядцев на христианском кладбище. Да и в базилику на ежедневные молебствия деловая изобретательная Сабина подозрительно зачастила, чего раньше за ней в принципе и в элементе не водилось.

Третьим несчастным совпадением стоит записать элементарное первостихийное пожелание нашей любящей родительницы Моники выстроить для сына в отдельном крыле семейные брачные покои. Или же это любимая Сабина по случаю предпринимательски устраивает будущее семейное гнездышко? Это тебе неминуемо грядет четвертое стихийное бедствие, если все их женские хитрости, житейские ковы и козни в одночасье как вскроются и раскроются!

Спрашивается, куда деваться бедняге городскому философу в дополуденное время? Само собой понятно, в библиотеку или в книжную лавку, а после в бани, куда всяким хитрозадым женщинам нет доступа. Быть может, и напрасно, если у них есть, между прочим, на что взглянуть… Физически и физиологически, спереди и сзади…

Впрочем, начитанный грек Капитон приглашал к себе в лавку глянуть на прелюбопытный список «Великого построения» Клавдия Птолемея, где величайший александрийский математик убедительно и победительно опровергает некоего Аристарха из Самоса, доказывающего, будто бы это земной шар обращается вокруг солнца. Надо же!!? И все это, как посмотреть, откуда, относительно чего брать точку отсчета и центр мироздания, если многим небесным телам отнюдь не присущи, не предначертаны Всевышним мертвая неподвижность и погребальное упокоение…

Прежде чем выйти из дома, Аврелий занес в то сентябрьское утро на таблички кое-какие свои, некоторые созвучные ему мысли иных авторов о Боге, который для него и для других религиозных философов суть первопричина, первосмысл и первоначало всей природы, высший создатель духа, извечный спаситель всего живорожденного, неустанный творец неодушевленного мира, созидающий и спасающий без усилий, прародитель никем не рожденный, не ограниченный ни местом, ни временем, не подверженный изменчивости, лишь немногим умозрительный, но для всех в конечной теологической сумме от прошедших веков до современности неизреченный, неведомый и невидимый.

В ту мимолетную пору молодости как самое замечательное творение Божие и великолепнейшее созидание Августин рассматривал видимое всем звездное небо и ночью и днем. Ведь и в ярчайший солнечный полдень довольно забраться в глубокий колодец или в темную пещеру с отверстием поверху, чтобы убедиться в постоянном зримом присутствии подвижных и неподвижных звезд, сияющих как бы на самой тверди небесной или позади нее.

Не то что некоторые, те же манихеи, бездарно и ненаучно судящие о том, что им неведомо. Книги их полны нескончаемых басен о небе и звездах без минимальных доказательств истинности. Манихейские сектанты бессмысленно блуждают глазами по всему своду небесному, не умея, не зная, каким методом опереться на опыт ученых натурфилософских изысканий и очевиднейших доводов разума.

Слабость, безосновательность, недоказуемость их писаний, измышлений манихеи ощущают как никто другой. По этой причине они, сомневаются во многом и так нуждаются в риторических ухищрениях проповедующих авторитетных учителей.

Вспомним хоть б нашего красноречивейшего манихейского пресвитера Фавста. Все уши о нем прожужжали, тысячу раз вмертвую услышал, прежде чем вживе лично увидел. Хотя в общении он лицеприятен, далеко и глубоко не заносчив. С ним хорошо посидеть вдвоем в совместном немудрящем литераторском чтении…

В то же время самоуверенные поборники разноречивых христианских вероучений, разделенных на противоборствующие секты и ереси, очень часто толкуют самоучительно и грубо сотворения и судьбы Господни. Нередко без тени сомнения кто-то из них изрекает самодеятельную ложь от себя, как от человека, выдавая ее за истину от Бога. Они упорно ссылаются на священные книги, оправдывая ими довольно обыкновенные человеческие мнения, наизусть приводят обрывочные книжные изречения, которые им кажутся свидетельством в свою пользу, пожалуй, не понимая ни того, о чем говорят, ни того, что утверждают.

В ответ манихеи им беспомощно и сконфуженно замечают: ваши-де святые писания безбожно фальсифицированы, искажены, скажем по-латыни, — рассуждал Аврелий по дороге из Нижнего города на форум, взбираясь по уличным ступеням. Действительно, чтобы подняться, до того надо опуститься, хотя б на рудиментарный уровень понимания простецов да невежд и прежде всего взглянуть на видимые творения Господни их взором.

А видят они в невежестве своем неподвижную плоскую землю и уплощенное небо, не замечая ни выпуклости земной поверхности, ни движущихся сфер небесных, где перемещаются звезды. Очевидны, зримы для невежественной черни только движения луны и солнца, да и то лишь потому, что есть календарные числительницы. Ибо верят они не тому, чего узрят их глаза, но тому демагогу, кто им об этом сказал ранее. То ли от приземленной жизни, то ли из-за низкого рождения судят нищие умом простолюдины вкривь и вкось, кривые и косые на оба глаза.

Звезды для присно помянутых отроду недоразвитых и тупоумных кривотолкователей вульгарно бесчисленны, хотя любомудрый Птолемей Александрийский прекрасно подсчитал общее количество обозримых небесных светил, соответственно определив их совокупность знаменательным числом 1028. Причем вычисления Птолемея неопровержимо предрекают появление и положение на небосклоне любой блуждающей звезды, что подтверждают столетия тщательных наблюдений математиков от времен древнейших до нынешних.

Вовсе не в суеверии и в суесловии, но признательно вычислительную апотелесматику ныне именуют по-гречески математикой. Именно говоря — наукой всех наук!

Доверяя подтвержденным на практике вычислениям величайшего македонского мужа достоименного Клавдия Птолемея, как философ-эмпирик и образованный ритор, Аврелий Августин в то время верил предсказаниям звездочетов, находя в них рациональный смысл. Если каждый человек рождается под какой-либо звездой, то взаимное месторасположение этих светочей в вышних, должно быть, многозначительно указывает на людские судьбы, не так ли?

Вот отчего Аврелий не преминул заказать у нескольких незнакомых друг с другом математиков гороскоп для новорожденного Адеодата. К его удовлетворению и гордости за блестящее будущее сына, прогнозы, скажем по-гречески, математических провидцев в основном совпадали и сулили мальчику долгую счастливую жизнь, изобилующую богатствами, почестями и доброй славой у потомков. Быть может, кто-нибудь вспомнит об Адеодате из Картага спустя сотни и даже тысячи лет?

По мысли Аврелия, дополнительным подтверждением научной достоверности предсказанного Адеодату стало и то, что его молочный брат Эпифаний имеет сходный гороскоп. О том он как-то раз беседовал с многоуважаемым декурионом Фабием Атебаном. Оба они сошлись в ученом мнении, что судьбоносная апотелесматика есть опытная наука, потому станет нелишним понаблюдать, сравнивая предреченную биографию младшего внука сенатора с предстоящим жизненным путем сына его отпущенницы Сабины Галактиссы. Коль скоро мальчики родились в один и тот же день, угодив под самое Рождество Христово, то и в обоюдных судьбах должны быть значимые совпадения.

Тем временем за смехотворные пророчества и лживые провозвестия языческих гадателей-гаруспиков что-то выискивающих и вынюхивающих в потрохах идоложертвенных животных Аврелий никогда не дал бы и медного обола. Раз один такой лжец предложил ему устроить особые дорогостоящие ауспиции и обещал чародейную победу на состязаниях декламаторов, наслав порчу на соперников. От предложенного мерзкого колдовства ритор Аврелий с негодованием отказался, напомнив корыстолюбцу, каким образом по римским законам XII таблиц, подкрепленным эдиктами кесарей нового времени, подобное демонское вредоносное чародейство влечет за собой судебную ответственность. А злоумышляющим преступной магией закон грозит тяжкими карами. Включительно: те, кто ее производит, извлекает какие-либо выгоды из нечестивых манипуляций или о том ему стало известно…

Как раз в ту минуту, — быть может будущее провозвещает знамением? — молодой профессор Аврелий важно шествовал, проходил мимо картагского Одеона, где он был-таки увенчан пифийским венком победителя, невзирая на категорический отказ прибегнуть к языческому бесовству и волхованию. Поэтому о той победе вдвойне приятно вспомнить, коли здравый современный смысл и философия неоспоримо берут верх над суевериями древности.

Глупейшее старомодное идолопоклонство уходит, а наука, современная человеческому развитию, остается. О Птолемее и Аристотеле в будущем людям уместно напомнят их достославные научные достижения и блистательные умственные постижения. Меж тем, разрешите поинтересоваться, кто сегодня не запамятовал о той превеликой ораве, о том диком сборище древнейших богов-демонов у различных племен и народностей в давно прошедшие темные времена? Ну-ка, здесь и сейчас перечислите их всех поименно! За ушко да на солнышко демонов и демониц!..

Нисколько не забывая о язычески поименованных людьми пяти блуждающих звездах, чей блеск в жаркий сентябрьский полдень затмевается солнцем, Аврелий, философски размышляя, пересек безлюдный, пожалуй, в неприсутственный день форум и вошел в прохладный сумрак книжной лавки грека Капитона.

Как у них повелось, перво-наперво книготорговец, всему на свете предпочитающий философскую беседу с каким-нибудь образованнейшим и грамотнейшим покупателем литературных знаний, встретил его заготовленным впрок мудрым аристотелевским вопросом о неподвижном перводвигателе.

— Добро пожаловать, мой милейший и долгожданнейший Аврелий! Радуйся и ответь мне, не есть ли время всего лишь движение солнца, луны и звезд?..

Капитон состоял в христианских катехуменах, но языческой философии ответственно не чурался, так как, по его мнению, метеорологика, физика и физиология отличным образом дополняют религиозные истины, если правильно разуметь различие между духом и материей.

Материально различить, отделить свое добро от чужого зла порой просто невозможно. А в духовном измерении это запрещено самим Господом и являет собой первородный грех неразумного непослушания, о чем ясно свидетельствует Святое Писание, — был убежден Капитон.

Касаемо религии Аврелий никогда не вступал в диалектические диспуты или эристические дебаты с Капитоном, желая сохранять с ним приязненные отношения. Как-никак каморка под крышей с веревочным ложем им с Сабиной требуются довольно часто, а это есть неоспоримое добро, когда б его рассматривать в виде золотой аристотелевской середины между пороками крайней любовной распущенности и ригористичного умерщвления плоти, доведенного до извращенного душевного любострастия.

В тот день философствующий продавец и покупатель ему под стать этических проблем вкупе и влюбе с риторическими этиологиями не касались. Поэтому от перводвигателя космоса они перешли к сообразным рассуждениям на тему: находил ли Аристотель небосвод вечным и бесконечным физическим телом. Согласившись, что в трактате «О небе» Стагирит весьма неясен и непоследователен, они в единомыслии присоединились к постулату величайшего натурфилософа древности и современности о естественности сферической формы для неба и земли. При этом немного подискутировали: 37 или только 24 умозрительные небесные сферы насчитал Аристотель в обозримой вселенной?

Разошлись и во мнениях о длине окружности земного шара. Вместе с Аристотелем Аврелий полагал возможным, что она достигает 400 000 стадиев. А головастый грек Капитон настаивал на цифре, не превышающей 250 000.

Как водится среди умных людей, к каким не без оснований себя причисляли оба книголюба-библиофила, умственные рациональные разногласия только способствуют взаимной благожелательности. Логично обличай мудрого, и он возлюбит тебя, — библейски цитировал по этому поводу Капитон, и Аврелий ничуть ему не противоречил, придирчиво цепляясь к словам. Логика есть логика, когда налицо причина и следствие.

Спорить ради спора Аврелий Августин никогда не спорил, даже если бессмысленные и бесплодные диспуты многие его ближние и дальние наивно принимают за подлежащие уважению упражнения в научной риторике и в истинной софистике. Да и победить в дискуссии совсем не означает, будто победитель и побежденный самолично познали истину, как скоро определяет правоту и вручает победную награду кому-либо из дебатирующих сторон совершенно постороннее лицо, согласно нормам естественной справедливости.

Право слово, дискутируют, полемизируют, естественно, лишь для третьего лица, каковое в данном соревновательном казусе не является ни лишним, ни исключенным, — пришел к индукции Аврелий. И уселся у окна в удобной нише, душевно взявшись за список Птолемея Александрийского, предложенный ему на ознакомление и определение подлинности пергаментного кодекса, по оказии доставшегося Капитону.

К мысли будь отмечено, дорогие фолиумы, исполненные на пергаменте, Капитон бережно хранил поодаль от мышей в крепко запертых больших книжных ларях, обитых железом. Папирусные свитки он разместил повыше на стенных полках. Для вящего книжного предохранения также держал двух злющих египетских кошек и не уставал умолять покупателей, как можно бережнее, осторожнее обращаться с книгами, из которых всякая ценна не столько оформлением или трудами переписчиков, сколько заключенным в ней бесценным содержанием общечеловеческого знания о людях, землях и небесах…

Из книжной лавки Аврелий вышел в великолепном состоянии духа, содержательно, обстоятельно продолжая воистину все еще витать мыслью в астрономических вышних эмпиреях, полнящихся звездным огнем…

Увы и ах, где высокое, здесь тебе и низменное тут как тут, откуда ни возьмись подстерегает человека, слишком глубоко погрузившегося в размышления о небе и о земле, о телах, некогда безвидных, но затем обретающих конечную форму… грузное естество… и бренную плоть, нежданно подверженные отвратительным неприятностям, незадачам, неудачам…

Он-то не сразу сообразил, почему вдруг все перевернулось — верх и низ поменялись местами, голова устремилась оземь, ноги ушли в небеса, а тело от сильного толчка понесло вспять. Хотя тут же до него дошло — его самым дурацким образом опрокинули и проволокли по мостовой в рыбных рядах Нижнего рынка.

Причем опрокидыватели и не думают извиняться, стоят напротив, нагло ухмыляются, откровенно напрашиваясь на драку, полностью готовые к потасовке, скандалу и тому подобному развитию событий, отвечающему их гнусным замыслам.

Такого удовольствия охломонам без чести и совести, зато в синих кушаках и того же цвета колпаках, Аврелий не доставил. Страшных проклятий и ругательств на повинные головы «синих» не обрушил, но мысленно выругал себя за то, что в день безумных цирковых состязаний, не шибко-то подумав, надел подвернувшийся под руку зеленый пояс. Потому молча, невозмутимо встал на ноги, отряхнул приставшую к тунике рыбью чешую.

Право жe, страх как оскорбительно, если его, словно зазевавшуюся рыночную фефелу, кувырнули вверх тормашками. Однако бранное столкновение с нахальной кoмaркой «синих» тебе же дороже обойдется. Пускай поборники «зеленых» вокруг тоже изготовились к атлетическому зубодробительному и кровопролитному побоищу. Брось только клич, а удальцы и ухари в Картаге завсегда наготове отстаивать кулаками или подручными орудиями правоту и преимущества своей скаковой партии, конюшни, а также цвета безумно любимых колесничих.

Потом же, как им это положено, эдилы добросовестно примутся искать зачинщиков общегородских беспорядков и членовредительства. А свидетели, в чем не приходится сомневаться, первым долгом радостно укажут на профессора Августина из партии «зеленых». Для того и все ждут, жаждут в нетерпении, чтоб он дал отменнейший повод к войне и драке.

Ну уж нет, дудки! Мои дражайшие веселые сограждане! Чтобы после на суде ритор Аврелий убедительно доказывал, показывал, как его, подобно неуклюжей матроне, разъевшейся поперек себя толще некуда, непристойно перевернули молодые озорники и весельчаки? Извольте потешаться над кем-нибудь иным. Если вам налево, то нам направо или вообще в обратную сторону, потому что не мешало бы переодеться. Какая-то срань навозная, ослиная, клянусь всеми яйцами Леды, мерзко прилипла к спине…

Смейтесь-смейтесь… мы тоже когда-нибудь посмеемся где-нибудь в другое время и в другом пустынном месте. Сделаем, чего нам сделали… По закону и по праву оскорбленного мужа.

Прежде чем уйти, Аврелий, многозначаще прищурившись, запоминая наглые хохочущие рожи, внимательно оглядел тех, у кого очень чешутся кулаки и языки. Двух великовозрастных смешливых обалдуев из учеников ритора Эпистемона он отлично, протокольно заприметил.

В довершение рыночных невзгод гордо удалявшийся с места происшествия, далее не смотря ни на что и ни на кого, Аврелий чуть не упал, поскользнувшись на рыбьем пузыре. На ногах удержался, — он вам не баба-кулема с громоздким непомерным задом, — но взмахнул неловко руками, вызвав новый взрыв издевательского хохота у досужих наглецов.

Пришлось, насилу сдерживаясь, выслушать громкие ехидные ремарки в спину о зеленых замшелых мехах, не умеющих-де держаться на плаву и дырявых винных бочках, напивающихся в любое время, коли найдется, чем их заполнить. Однакось всех перекрыл откуда-то вывернувшийся пронзительный голосишко ритора Эпистемона Сартака, противно завопивший, завизжавший ему вослед:

— Смотрите-смотрите, добрые квириты!!! Это наш ученейший ритор Аврелий Августин так набрался, что и на ногах не стоит, руками себе помогает! Вот чему он учит юношество славного Картага! Едва полдень, а он уж пьян без меры и рассудка…

Дома овладевшее им дурное настроение Аврелий и не мыслил как-нибудь хорошенько разбавлять вином. В термы он благорассудил пойти как только сменил изгаженную тунику. Пусть все родители его учеников, почтеннейшие куриалы и декурионы, однозначно увидят благонравие ритора Августина, вовсе не падкого на предосудительное пьянство до заката солнца вопреки цивильному модусу.

Не без опасений, весь начеку, как бы чего неприятного и неожиданного с ним вновь не случилось, не злоключилось, настороже он вышел на улицу. Зловещим предчувствиям и дурным навязчивым мыслям ни в коем разе поддаваться нельзя, несчастную судьбу следует ломать решительно через колено, как сухие дрова. Оттого он и двинулся в любимые бани Антонина не напрямик, а сначала завернул на рынок, где все вроде бы напрочь забыли о недавнем конфузе, приключившемся с глубокоуважаемым, несмотря на молодость, профессором Аврелием Августином.

Тем не менее зеленым кушаком в последний день виноградных каникул он на всякий несчастливый случай больше не опоясывался. Зачем, скажите на милость, нарываться, без толку напрашиваться на оскорбления от разнузданных «синих»? Подумывал он также о том, кабы для надежности захватить с собой пару рабов покрепче, но делать этого не стал. Чего доброго решат, будто ритор Аврелий кого-то боится средь бела дня в добропорядочном Картаге?