Годы 1138-1140-й от основания Великого Рима.

1-3-й годы единого империума Валентиниана Секундуса, августа и кесаря Запада. 6-8-й годы империума Теодосия, августа и кесаря Востока.

Годы 384-386-й от Рождества Христова.

Рим и Медиолан. По разным случаям, датам, временам года и временным летам жизнеустроения в содержательных поисках православного вероисповедания.

Аврелию как раз не случилось заиметь какую там ни будь завлекательную сердечную привязанность в бытность его в Риме. Хотя к женщинам он присматривался и вблизи и вдали прикровенно-откровенным мужским взором, но о Сабине не забывал и ни разу не изменил ей.

Напротив, с его римскими друзьями-учениками, то есть с Алипием Адгербалом и Гоноратом Масинтой он охотно беседовал об умственной пользе, какую влечет мужское целомудренное воздержание. И здоровью мужества оно принципиально не вредит, и обретению отрешенной мудрости неизменно споспешествует вне телесной горячки и плотских страстей, вожделений, желаний, что обуревают и томят неразумную душу, не давая уму сосредоточиться на основном и главном.

Главенствующее же состоит в философском умопостижении бытия человека и Бога, но отнюдь не в познании женственных врат, куда сломя голову стремятся стар и млад, кому недостаточно того, что они когда-то из них вышли. Просто так в целомудрии им не живется, опять в прежнее вместилище-влагалище кое-кому желательно промежду прочим, хочется им, чешется…

Впрочем, Аврелий о желанной Сабине вполне телесно вспомнил, лишь получив от нее лучшие благие поминания, переданные в дружеском письме Скевия Романиана. Раньше недосуг было, если он весь погрузился в философские искания и в преподавание научной риторики. Благополучно отправившись от прошлогодней болезни, возымел он нерушимое намерение стать-пребывать первым среди римских риторов, лучшим из лучших.

Тогда как достаточные основания для того имелись. Весной постоянных учеников у него прибыло, и он поднял цену своего обучения, что ни у кого не вызвало возражений, когда профессор Аврелий не требует помесячной предоплаты за урочные дни. Не сквалыга этот ритор из Картага и не скупердяй, если может иной раз угостить прандиумом у себя на Авентине в зеленом дворике, половину которого он занял под учебный вестибул с согласия инсулярия Масиниссы.

Тот же пройдоха Масинисса свел его с манихейскими адептами-электорами. Аврелий со всеми ними проницательно познакомился и пришел к выводу: умственно они ничем не превосходят картагских поклонников сумбурного учения персидского гуру Мани. Те же, скажем, младенцы по уму, бессмысленно вещающие о духовном в греко-римской глоссолалии.

Однако в материалистичной, точнее, по-гречески, в политичной сметке зрелых мужей влиятельным римлянам-манихейцам нисколько не откажешь, коль скоро они занимают положение третьего радующегося в непримиримом противостоянии власть имущих христиан и язычников-гентилей, отчаянно удерживающих в империуме кесаря Валентиниана Младшего традиционные права, привилегии, республиканское могущество, патримониальные богатства.

С обеими противолежащими сторонами у хитроумных манихеев Вечного Города получается поддерживать неплохие отношения, подобно благосклонному зрителю-игроку на цирковых ристаниях, на первом круге посильно желающему победы сильнейшему, покуда не станет ясно, кто же подойдет первым к последнему решающему повороту. Деньги на бочку, скажем.

В Большом цирке Аврелий из любопытства побывал, а также амфитеатр Флавиев однажды посетил в тех же целях любомудрия и наблюдения за порочным республиканскими нравами, обычаями, сквернейшими привычками безродной пролетарской черни, родовитых плебеев и благородных патрициев Рима.

Наверное оттого, он стойко пережил бесчестный возмутительный удар, какой нанесли ему негодяи-ученики, в одночасье перед июльскими каникулами всем скопом, сборищем, сворой, стаей, стадом, гуртом — вот где скоты! — бросившие обучение у Аврелия под предлогом перехода в другую школу. Причем, этот сброд поганый, вероломные подонки несусветные, нагло не заплатили, нахально не рассчитались, кто за три месяца, а кто за целых полгода отличнейшего преподавания!

Ни тебе медного занюханного асса, прощелыги!

Ибо таковы римские шутники-школяры, — разъяснили ему знающие люди. И тащить их за шкирку в суд, подлецов вонючих, бесполезно, если таков давний школярский обычай на всех семи холмах вселенской столицы.

Как же, как же, деньги не пахнут!!! Еще как ощутим их отхожий запашок! Когда у тебя их не больше, чем в ночном горшке по утрам!

Намного лучше сказал другой кесарь о благоухающих трупах врагов. Чтоб они все передохли, погань римская! Протухшее семя идолопоклонников, вовек им проклятье! Скотина злобная, бездушная и неблагодарная!.. Мертвого осла охвостье…

Вдосталь повозмущавшись вероломством и неблагодарностью прохвостов-алюмнусов, профессор Аврелий отвел душу в бранных солецизмах. Потом собрался с духом и поспешил пожаловаться на такие-сякие беды-злосчастья каким-никаким единоверцам, пользующимся политическим влиянием.

Краем уха он ранее слыхал о неполноценности учителей судебного красноречия в столичном Медиолане, где нынче расположились со всем империумом малолетний кесарь Валентиниан и его властная родительница Юстина, из-под полы, исподтишка правящая сыном и западноримским доминатом. Будто бы к префекту Рима светлейшему сенатору Квинту Симмаку даже послана просьба подыскать подходящую кандидатуру на официальную вакансию профессора научной риторики в городской высшей школе.

Слух оказался верен, искомую протекцию от благожелательных манихеев Аврелий заполучил. А высокопоставленный и ученейший сенатор Квинт предложил проблемно поразмыслить соискателю, за кого ходатайствуют вполне добропорядочные квириты, отнюдь не сочувствующие бесцеремонному христианству. Открыто говоря, составить ему контроверсию о необходимости присутствия в римском сенате языческого Алтаря Победы.

С поставленным заданием Аврелий справился без особого труда. Алипий раздобыл для него в городских архивах копии посланий-реляций сенатского оратора Квинта Симмака кесарю Валентиниану Секундусу по вопросу о возвращении алтаря в здание курии. Он также детализировано ознакомился с позицией оппонировавшего сенатору-язычнику христианского епископа Амвросия из Медиолана. Письма-апологии святейшего прелатуса Амвросия ему лично принесла почтенная Эвнойя, очень обрадованная тем, что ее молочный сынок, всеученнейший профессор и патрон, весьма религиозно ими заинтересовался с богословскими намерениями.

Аврелий даже и не думал как-либо разочаровывать любимую кормилицу. Он для полного ее счастья попросил найти для него кого-нибудь, кто знает, как заворачивают мужское тело в тогу.

— …Как их там кличут, вестиплики, что ли? Поспрашивай, моя Эвнойя, отыщи-ка мне раритетных умельцев вместе с этим их шерстяным безобразием…

И никак вам иначе, потому что в таком старомодно-официальном образе и подобии он должен прибыть к сенатору Квинту. И доброжелательно попытаться переубедить его не выступать кощунственно против кесаря и христианского большинства в сенате.

И в самом деле ритор Аврелий полагал политическое слово и религиозное дело язычников зазнамо проигрышным сотрясанием воздуха, напрасным пачканием папируса или пергамента. Однако вельможный префект Рима, — дела тебе известные, — ожидает от него услышать нечто другое, более оптимистичное и не столь безрадостное в актуальной риторской контроверсии.

Знамо дело, Аврелий поэтому согласился в целом с республиканскими аргументами сенатора Квинта, аналитично добавил от себя рациональных и логических доводов. Опроверг красноречиво посылки и выводы епископа Амвросия, риторически усилил аргументацию язычников. В общем, тактически и стратегически подготовил в дидактических целях классическую декламацию из области совещательной риторики, где соответствие практической действительности не имеет ровным счетом никакого значения.

В назначенный день и час Аврелий прибыл, появился у сенаторского особняка в широченной белой кандидатской тоге, в лектике, несомой восемью здоровыми прислужниками, в сопровождении друзей, клиентов и нескольких учеников, какие его не покинули. Надо, чтобы все враги и завистники увидели: он в форме, на коне и в наилучшем виде вопреки неудобному, истинно допотопному одеянию.

О сенат, о римляне, народ в тогах… Чтоб вас всех порвало и продрало, поганские дьяволы!..

Красноречивую декламацию африканского ритора Аврелия Августина римский сенатор Квинт Симмак проникновенно выслушал: благосклонно, благожелательно и одобрительно. Собрал о нем необходимые сведения, оказавшиеся весьма похвальными и благоприятными. Особенно благолепно превознес этого славного молодого человека, образцового учителя юношества старый проконсул Виндикиан из Картага.

Таким почином спустя пару-другую нундин Аврелий на одной колеснице вместе с сенатскими письмами, документами направляемыми из Рима в канцелярию империума, въехал в городские ворота Медиолана. Служба есть служба, уместно и послужить официально в чине и звании профессора риторики.

Обосновавшись на новом месте, Аврелий не преминул посетить христианскую базилику, чтобы профессионально послушать проповедь святого отца Амвросия — того самого именитого церковно-имперского деятеля, кого он совсем недавно, особо не чинясь, красноречиво опровергал по заказу римского префекта Симмака. Речь епископа Амвросия Медиоланского профессор Аврелий Августин Картагский оценил сдержанно, по достоинству. И дал себе клятвенное слово всенепременно сходить на какое-нибудь последующее христианское богослужение, где соберется умно и доступно проповедовать этот, похоже, довольно образованный клирик.

Говорят, его как бы избрал, произвел и назначил в католические епископы сам покойный кесарь Валентиниан Старший… Кому жребий, а кому выбор…

О чем-либо ином Аврелий не думал, выходя из базилики, поскольку торопился к своим табличкам, свиткам, кодексам…

При всем том, достоименно в этот богоизбранный августовский воскресный день, должно быть, в заутренний дополуденный час в стенах Божьей церкви потаенно свершилась истинная тавматургия, произошло никем не замеченное Божье чудо, деяние дивное. А мятущаяся разумная душа философа Аврелия обрела покамест сокровенное обращение и до поры до времени никому не предъявленное воцерквление в истовом вероисповедании Христовом.

Об этом деятельном чуде в вышних никак не могли, чисто по-человечески в приземленности, в каждодневной суете мирской, подумать, поразмыслить ни тогда, ни потом Святой Амвросий Медиоланский и Блаженный Августин Гиппонский. Еще в меньшей степени Господь на то сподобил Святую Монику.

Преподобнейший епископ Амвросий и ученейший ритор Аврелий покуда не были друг с другом сообразно знакомы. Меж тем благочестивейшей матроне Монике еще предстояло приехать в Медиолан. Притом до крещения катехумена Аврелия оставалось не меньше двух с половиной лет.

Тем не менее таинство чудесного, душевно сокрытого воцерквления и свершенного неисповедимо духовного обращения предстоятельного Блаженного Августина, наиболее значимого после Святого апостола Павла из отцов и учителей Церкви Христовой, состоялось по воле Божией в опус оператум, когда его непосредственным свидетелям и участникам не дано было о том знать. Истинно неисповедимы предначертанные людям благодатные пути Господни, исследимо прозреваемые нами лишь по прошествии времен по историческим результатам и последствиям!

В августе 384 года от Рождества Христова незримо сработало Провидение Господне. Господь Вседержитель направил, наставил соработника Божия философа Аврелия Августина на путь истинный, с которого он отныне не свернет, ни на йоту не уклонится от предназначенной ему апостольской стези до самого последнего вздоха.

Со всем тем, до того и прежде всего, исходное содержание его неотъемлемой веры, данной от Бога каждой разумной душе, настоятельно требовало соответствующей и сообразной формы.

Бесформенному расплавленному металлу необходимо было вылиться в приготовленные для него изложницы, дабы стать отливкой, приобретающей упорядоченное устойчивое достояние и вещественное, предписанное Творцом-Демиургом агрегатное состояние. Глина должна предстать состоятельным, достойным сосудом веры. А глыбе необработанного мрамора должно освободиться от лишнего вещества, скрывающего фигуру и формы гармоничной статуи.

И все это предопределено по закону, неизгладимыми письменами исполненному Богом на скрижалях сердца человеческого; так написано в Книге Жизни завершающего Судилища Христова.

Религиозное наполнение разумной мыслящей души Аврелия непреложно нуждалось в соответствующем пресуществлении, оформлении и воплощении. Но сам он этого не осознавал, не воспринимал в ограниченной логике и рационалистичности телесного материалистического мышления.

«…Я обратился к природе души, но ложные понятия, бывшие у меня о мире духовном, мешали мне видеть истину. Во всей силе своей стояла истина у меня перед глазами, а я отвращал свой издерганный ум от бестелесного к линиям, краскам и крупным величинам. И так как я не мог увидеть это в душе, я думал, что не могу видеть и свою душу.

Я любил согласие, порождаемое добродетелью, и ненавидел раздор, порождаемый порочностью. В первой я увидел единство, во второй — разделенность. Это единство представлялось мне как совместность разума, истины и высшего блага; разделенность — как некая неразумная жизнь и высшее зло.

Я, несчастный, считал, что оно не только субстанция, но что это вообще некая жизнь, только не от Тебя исходящая, Господи, от Которого все. Единство я назвал монадой, как некий разум, не имеющий рода, а разделенность — диадой: это гнев в преступлениях и похоть в пороках.

Сам я не понимал, что говорю. Я не знал и не усвоил себе, что зло вовсе не есть субстанция, и что наш разум не представляет собой высшего и неизменного блага…

…Я отчаялся, Господи неба и земли, Творец всего видимого и невидимого, найти в Церкви Твоей истину, от которой с юности меня отвратили. Мне казалось великим позором верить, что Ты имел человеческую плоть и был заключен в пределы, ограниченные нашей телесной оболочкой.

А так как, желая представить Бога моего, я не умел представить себе ничего иного, кроме телесной величины — мне и казалось, что ничего бестелесного вообще и не существует, — то это и было главной и, пожалуй, единственной причиной моего безысходного заблуждения…»

Исповедь философа и теолога Аврелия Августина тем и ценна для нас, потому как позволяет ему и нам разглядеть очень многое в душе человеческой, какая отнюдь не является потемками, будучи освещенной светом истины Божией от изначальной веры — непосредственного знания, нам дарованного свыше.

«…Когда душа моя пыталась вернуться к православной материнской вере, то меня отталкивало от нее, потому что мысли мои о ней не соответствовали тому, чем она есть в реальности. Мне казалось благочестивее, Господи, Чье милосердие засвидетельствовано на мне, верить, что Ты во всем безграничен.

Хотя в одном приходилось признать ограниченность Твою — там, где Тебе противостояла громада зла. Это казалось мне благочестивее, чем считать, будто Ты ограничен во всех отношениях формой человеческого тела. И мне казалось лучше верить в то, что Ты не создал никакого зла, нежели верить, что от Тебя произошло то, что я полагал злом.

Самого же Спасителя нашего, Единородного Сына Твоего, видел я как бы исшедшим для спасения нашего из самой светлой части вещества Твоего. И не желал верить о Нем ничему, кроме своей пустой фантазии.

Я думал, будто Он, обладая такою природою, не мог родиться от Девы Марии, не смесившись с плотью. Смеситься же с нею и не оскверниться мнилось мне невозможным для такого существа, какое я себе представлял. Поэтому я боялся верить, что Он воплотился, чтобы не быть вынуждену верить, как если б Он осквернился от плоти…»

Скверная холодная весна не помешала благоверной матроне Монике нагрянуть к сыну в Медиолан без предупреждения в мартовские иды. Скевий Романиан, — сама воплощенная вежливость и любезность, — ничуть не мог отказать ей в просьбе взять с собой на один из его кораблей, отправляющихся на Апеннины с грузом африканского зерна, распродаваемого по хорошей весенней цене, как только кончается время бурь и зимней непогоды.

Друг Скевий и вообразить не мог, какими любезностями принялись обмениваться мать и сын, когда стихли бурные изъявления радости и восторга от родственной встречи, а они остались наедине. Ни минуты не медля, Моника тотчас же обрушилась на Аврелия с обвинениями в бессовестном обмане и злостном сокрытии всей правды. И так далее и того хлеще…

Короче говоря, не задерживаясь в повторе на сквернословии и слезах, разразилось то самое стихийное бедствие, какого Аврелий давно уж опасался. Вот и вскрылись, в одночасье раскрылись, к счастью или к несчастью, все эти женские ушлости, житейские ковы и козни.

Должно быть, Бог и зло употребляет во благо, и любящим Бога все содействует ко благу и благообразию. Но прежде Аврелий должен был участливо выслушать кучу и тучу самых ругательных вещей о себе самом и своем безответственном, безобразном поведении.

Как оказалось, в позапрошлом году наша великолепная Сабина, раздосадованная, взбешенная скоропостижным отъездом Аврелия из Картага, сгоряча выложила Монике, что у нее имеется внук, которого, дескать, не желает признавать родной отец. То есть негодяй Аврелий, который-де одной добродетельной женщине приходится от рождения сыном, а другой — неизменным полюбовником с юных лет.

Однако Моника ни на зету ни на ипсилон не поверила «распутной продажной белобрысой девке, положившей похотливый синий глаз» на ее сына. Мало ли чего может наговорить, нагородить озлобленная, обманутая в неких нелепых ожиданиях тридцатитрехлетняя мегера?

С тех пор надувшаяся Моника и бешеная Сабина необратимо и непримиримо рассорились, перестали здороваться и замечать друг дружку в церкви.

Тем часом у матери вновь возникла навязчивая мысль непременно оженить сына, хоть бы он себе уехал в Италию. Чтобы далеко не ездить, она и подходящую невесту ему нашла в самом Медиолане — дочь хороших благонравных родителей, состоятельных выходцев из Африки, находящихся в прекрасном фамильном родстве с тагастийскими Романианами.

Пускай девочке Максимилле еще надо самую малость, эдак два-три годика подрасти до брачного возраста, — благомысленно предопределила Моника светлое будущее. Оттого на несколько месяцев премного успокоилась в набожных молитвах; угомонилась мать мало-мальски в обнадеживающих матримониальных упованиях. К тому же, переезд в Медиолан ее сына она сочла знаком свыше и Божьим ответом на ее материнскую мольбу и ревностные моления.

Скевия Романиана, как будущего родственника, она подрядилась особо привечать, просила заглядывать почаще к ней по-семейному на обеды и беседы. Как-то раз зимней порой в начале этого года разговор у них случайно зашел об очень деловой женщине отпущеннице Сабине Галактиссе, не без шума, сабинского фурора и гадкой скандалезности освободившейся от патроната ee давнего благодетеля сенатора Фабия Атебана.

Со смешком разомлевший от сытной и пьяной трапезы Скевий припомнил иронический когномен Сабины, свидетельствующий о ее молочном изобилии. Затем, завидев заинтересованное внимание Моники, поведал: мол, эта прекрасная молочница многих ему известных мужчин одарила интимной женственной снисходительностью. Даже Аврелий входящим-исходящим модусом близко вкусил от щедрот ее тела в ранние годы их мало чего соображавшей юности.

Болтун Скевий тут же спохватился, прикусил язык, в подробности вдаваться не стал. Но у Моники закралось страшное подозрение. Может, эта распутная падшая тварь ни на палец не солгала насчет внебрачного приплода от Аврелия? Нет, такого быть не может!

Однако ж, молодой Романиан говорит, она в Италию собралась вместе с ублюдком, неизвестно от кого прижитом. Возможно, опять на Аврелия нацелилась? Чужое тринадцатилетнее отродье нам в честную фамилию подкинуть хочет, вульва разверстая?

Моника немедля развернула бурную деятельность. Принялась диктовать письма в Тагасту и в Медиолан. Бросилась искать покупателей на дом в Картаге. Начала прислушиваться ко всем досужим сплетням и злоречивым кривотолкам, чего раньше за ней никак не водилось.

Беспутную мясомолочную девку Сабину Галактиссу она все же обскакала, обошла, гадину ползучую, прежде нее в Медиолан приехала. И вот на тебе! Узнает от любимейшего сына Аврелия, что и ребенок, оказывается, от него, и к этой негодной твари он не так чтобы очень равнодушен. Мол, старая любовь и тому подобные глупости молодого мужчины, бесстыдно падкого на женственные излишества сверху и снизу, спереди и сзади…

Слово за слово, и сын ничего не скрыл от матери. По меньшей мере из всего того, о чем он счел нужным ее уведомить. Слишком уж расстраивать Монику он нимало не намеревался. Старался не горячиться, даже пробовал ее успокоить тем, что мало-помалу последовательно разочаровался в манихейской ереси, изучив ее альфа-причины и бета-следствия.

Xотя мать ему не поверила от альфы до омеги. Побоку религию, если надо спасать сына от когтей падшей случайной женщины, беззастенчиво набивающейся им в родню!

Здесь Аврелий тоже не пожелал прекословить, противоречить матери. Даже согласился и дал добро на матримониальные стратагемы в Медиолане. Собственно, почему бы нет, если неполнолетней невесте и всем прочим заинтересованным лицам не менее двух лет дожидаться ее законного повзросления? Как ее там, Максимилла, что ли?..

Сабина Галактисса заявилась в Медиолан во плоти только на майских календах. К тому времени в узком домашнем кругу объявлено состоялись традиционные спонсалии, а жених тридцати с лишним лет от роду по сговору надел на палец нареченной двенадцатилетней девочке-невесте узенькое золотое колечко в знак обещания взять ее замуж спустя долгое время и продолжительные сроки, предусмотрительно сговоренные между двумя достопочтеннейшими фамилиями благородных куриалов.

Случившийся незадолго до ее приезда брачный фамильный сговор Сабину нимало не огорчил и в бешенство не привел. Как ни удивительно, но в продолжение краткой встречи и недолгого разговора она отнюдь не утратила самообладания и хладнокровия.

Остыла Сабина, или же и раньше была душой и сердцем холодна.

Насколько выяснил Аврелий, прямиком в Медиолан ее привели вовсе не матримониальные поползновения. И препятствовать старому постылому любовнику в создании семьи и благополучного супружества ей без нужды. Но прибыла она, чтобы законно передать сына Адеодата его отцу Аврелию Патрику Августину. Ни больше и ни меньше.

Со свойственными ей прямотой и женской физиологией она прохладно заявила: мальчик уж большой, все понимает, содержать его в Капсе ей, молодой женщине, право же, неудобно и неловко, если у нее два горячих молоденьких невольника немногим старше Адеодата.

Замуж ей ни к чему, так как она расчетливо желает сохранить за собой экономические вольности владетельной матроны-домины, имение и достояние. Поэтому и намеревается свято, благочестно блюсти обет законного цивильного безбрачия. В Тритониде она именуется почтеннейшей вдовой, о чем имеются соответствующие подлинные свидетельства. Потому как временный супруг ее, достойнейший свободнорожденный квирит, царствие ему небесное, Божьим попущением упокоился.

Как всегда, Сабина нисколько не ошиблась в кратковременных текущих расчетах и перерасчетах. Сына Аврелий преспокойно признал — поднял, словно маленького, с земли в соответствии с римской отцовской традицией. Потом высоко подбросил в воздух, подхватил и крепко прижал к груди. От Адеодата он никогда и не мыслил отделываться…

Господи! Как можно отрекаться от отцовства!

Теперь же и подавно, когда переломные и разломные перипетии счастливо разрешились, а бабка Моника благорассудительно смирилась, привыкла к мысли, что у нее есть родной кровный внук.

Ну а Сабина? Да Бог с ней, коли убралась восвояси в Африку, в Тритониду, в эту свою Капсу куда поодаль на юг, — единомысленно пожелали ей счастливого пути Аврелий и Моника.

Каких помыслов придерживалась Моника, когда пригласила в гости, привела в снятый ими дом молодую двадцатилетнюю вдову Эльпис и познакомила ее с сыном, Аврелий мог лишь догадываться о том. Приятные многообещающие смотрины имели место быть на третий день в те же майские календы, и он, достаточно взбудораженный единовременным и однодневным приездом-отъездом Сабины, неожиданно обрел замещение прежним телесным чувствам и отношениям.

По правде скажем, привлечь благосклонное внимание этой спокойной и красивой златоволосой женщины с выразительными, великолепными формами ему удалось далеко не сразу. Но его красноречивым домогательствам она все же уступила, снизошла… Как позже сообразит Аврелий: едва у нее началось женское время, неблагоприятное для зачатия, они соделались пылкими любовниками.

По характеру Эльпис ничем не напоминала Сабину, но стройным телом и женственными статями точь-в-точь походила на нее. Вроде бы вполне равнозначная телесная замена. Причем имя у нее значимое, вселяющее надежды…

Все же подспудное саднящее чувство сердечной утраты его не покидало. Ведь всегда кому-то немного жаль, а кому-то очень больно расставаться с уходящей в прошлое натурой: отрываться от былых чувственных привязанностей, лишаться привычных радостей, а также печалей, с какими случилось сродниться в любви и терпении.

«…Болезнь душевного тела у меня поддерживалась и длилась, не ослабевая, и даже усиливаясь этим угождением застарелой привычке, гнавшей меня под власть женщины.

Не заживала рана моя, нанесенная разрывом с первой сожительницей моей. Жгучая и острая боль прошла, но рана загноилась и продолжала болеть тупо и без надежды…»

Тем летом, дабы надежно убедиться, что сын ее не обманывает, уверяя, будто бы насовсем распрощался с манихейскими заблуждениями, Моника попыталась добиться для него доверительного собеседования с епископом Амвросием. Уж кто-кто, а святейший и мудрейший прелатус Амвросий сумеет разобраться, насколько Аврелий удалился от еретических измышлений богомерзких сектантов.

Приступила она к этому дерзкому предприятию не без опаски: как бы святой отец, страшно занятый архипастырскими, экклесиальными, богословскими и кесарскими делами, не погнал ее прочь, женщину глупую и плаксивую, бездарно отнимающую ценнейшее время у человека, в ком чрезвычайно нуждаются знатные значимые люди, не ей чета.

Моника чуть поскромничала в нерешительности, прежде чем осмелилась попросить отца Амвросия принять у нее исповедь. О набожной вдове, щедро жертвующей малую лепту от своих не таких уж значительных доходов, утром и вечером непременно присутствующей в храме Божьем, епископу рассказали. Ведь она мать того самого ритора Аврелия, чья личность давно вызывала любопытство у архипастыря Амвросия, мало чего упускающего из виду из всего того, что происходит у него в Медиоланской епархии или в римском доминате на Западе и на Востоке.

Ритора Аврелия он и давно уж заприметил на воскресных проповедях. Почти год епископ Амвросий неизменно отмечает его присутствие и внимательный взгляд в толпе прочих катехуменов, теснящихся в притворе базилики.

Вспомянулось: Аврелий скромно без помпы ему представился, переселившись в Медиолан. И Амвросий его приветствовал по-епископски с пожеланиями всяческих благ на новом местожительстве в совокуплении с успешным продолжением благороднейших трудов на поприще учительской жизнедеятельности.

В дальнейшем епископ не оставлял его без внимания по мере возможности и занятости другими делами и людьми.

Докладывают: профессор риторики Аврелий Августин из общины манихеев. Но манихейства публично не защищает, на христианство не нападает, тогда как язычеству от него несладко, солоно и кисло перепадает в различных обучающих контроверсиях и религиозно-философских декламациях. Похоже, для него не имеет какого-либо значения, что рекомендовал его на профессорскую должность рьяный сенатор-язычник Квинт Симмак.

По происхождению и рождению этот Августин из чисто христианской фамилии. А почтеннейшая мать его является примером, достойным подражания вo всяком благочестии и чистоте в приверженности истинной вере…

К несказанному удивлению Моники, неимоверно занятой епископ, видимо, отложил ради нее большие дела, ласково принял, исповедал, сочувственно выслушал слезные жалобы на манихейство сына. И твердо обещал ей всеми способами отвратить заблудшую христианскую душу от нечестивой ереси, подобной на треклятое арианство, вынуждающее слабых и недисциплинированных в безыскусной вере христиан очертя голову поклоняться твари, но не Творцу…

К предначертанной ему Богом второй беседе с Амвросием Медиоланским Августин готовился долго и трудно, без малого в течение года. Он все еще не мог рационально поверить в собственную веру или жизнетворчески довериться религиозному чувству-интуиции. Да и мирская повседневность тому мало способствовала.

«…Я жадно стремился к почестям, к деньгам, к брачным узам… Желания эти заставляли меня претерпевать горчайшие утруждения…

Посмотри в сердце мое, Господи. Ты ведь захотел, чтобы я вспомнил об этом и исповедался Тебе. Да прилепится сейчас к Тебе душа моя, которую Ты освободил из липкого клея смерти. Как она была несчастна! Ты поражал ее в самое больное место, да оставит все и обратится к Тебе, Который выше всего и без Которого ничего бы не было. Да обратится и исцелится!

Как был я ничтожен, и как поступил Ты, чтобы я в тот день почувствовал ничтожество мое!

Я собирался произнести похвальное слово кесарю. В нем было много лжи, и людей, понимавших это, оно ко мне, лжецу, настроило бы благосклонно. Я задыхался от этих забот и лихорадочного наплыва изнуряющих размышлений.

И вот, проходя по какой-то из медиоланских улиц, я заметил нищего; он, видать, уже подвыпил и весело шутил.

Я вздохнул и заговорил с друзьями, окружавшими меня, о том, как мы страдаем от собственного безумия. Уязвляемые желаниями, волоча за собою ношу собственного несчастья и при этом еще его увеличивая, ценою всех своих мучительных усилий, вроде моих тогдашних, хотим мы достичь только одного: спокойного счастья.

Этот нищий опередил нас. Мы, может быть, никогда до нашей цели и не дойдем. Он получил за несколько выклянченных монет то, к чему я добирался таким мучительным, кривым, извилистым путем — счастье преходящего благополучия.

У него, правда, не было настоящей радости, но та, какую я искал на путях своего тщеславия была много лживее. Он, несомненно, веселился, а я был в тоске; он был спокоен, меня била тревога.

Если бы кто-нибудь стал у меня допытываться, что я предпочитаю: ликовать или бояться, я ответил бы — ликовать. Если бы меня спросили опять: предпочитаю я быть таким, как этот нищий, или таким, каким я был в ту минуту, то я все-таки выбрал бы себя, замученного заботой и страхом, выбрал бы от развращенности.

Разве была тут правда? Я не должен был предпочитать себя ему, потому что был ученее: наука не давала мне радости, я искал с ее помощью, как угодить людям. Не для того, чтобы их научить, а только, чтобы им угождать. Поэтому посохом учения Твоего Ты и сокрушал кости мои…»

Не без влияния проповедей ученейшего епископа Амвросия многознающий философ Аврелий сызнова перечитывал Моисеево пятикнижие, четыре канонических Евангелия, экуменические послания святых апостолов Христовых. Обратился он и к тем творениям стародавних отцов Христианской Церкви, на какие логично и аподиктически ссылался мудрый медиоланский проповедник Слова Божьего.

Аврелий многое рационально понял. Меж тем глубоко подспудное религиозное чувство ему интуитивно подсказывало, твердило: впервые в жизни он встретил человека, чьи книжные натурфилософские познания мало в чем уступают его собственному постижению бытия. При этом Амвросий полнозначно его превосходит в понимании глубинных истоков христианского вероучения, в чем у Аврелия не было ни малейших сомнений.

Сомнительное материалистичное манихейство его навсегда оставило. Зато немало добавилось неоплатонического духовного скепсиса от старых и новых трудов языческих философов-академиков.

Но и здесь он обнаружил непреложную твердую опору в Святом католическом и православном Писании, призывающем истово верующих не обольщаться суесловием ложной философии, не пугаться суеверий в псевдорелигиозных понятиях; не обращать особенного внимания и на тех единоверцев, кому не дано понять ни того, что они говорят, ни того, что утверждают.

Людские взаимоотношения всегда требуют подтверждения. Стало быть, они вторично встретились один на один — Святой Амвросий Медиоланский и Блаженный Августин Гиппонский — на июньских нонах в первый год не очень-то близкого, как им бы того хотелось, обоюдного знакомства. И на этот раз их разговор первым долгом коснулся мирских озабоченностей. Епископ Амвросий обиняками, осторожно интересовался, насколько профессор Аврелий готов и способен к тому, чтобы в ближайшем обозримом будущем занять высокий пост высокородного мужа, кесарского комита и викария какой-либо из римских провинций.

От предложенной ему в полунамеках высочайшей чести Аврелий ни в коей мере не подумал отказываться. Одновременно не стал он, однако, прежде времени благодарить Амвросия за возможную поддержку-протекцию, когда неясен вопрос о потенциальных притязаниях могущественного британского военачальника Максима на империум Запада; неизвестно и отношение к данной пертурбации кесаря и августа Востока — всесильного Теодосия.

Заведомо тут тебе и латинский максимум желаемого, и мнение Божье по-гречески. Непонятно, правда, кому и сколько чего-нибудь достанется и послышится…

Богословских тем и предметов Амвросий и Аврелий в той конфиденциальной политичной беседе нисколько не касались практически. Хотя, прощаясь, епископ просил передать привет Монике и похвально отозвался о святости ее веры. Дескать, нельзя не поздравить сына, имеющего столь набожную и правоверную мать-католичку.

«…Господи! Ты привел меня к нему без моего ведома, чтобы он привел меня к Тебе с моего ведома…»

Кроме того, святейший католический прелатус высказал сожаление, что бесчисленные пастырские обязанности, острейшая нехватка свободного времени, недостаточность учености и образования не позволяют ему как-нибудь во благовремении вволю подискутировать с многоученейшим профессором Аврелием о некоторых вопросах истинной веры Христовой, какие его в качестве достойного катехумена, сына истовой христианской матери, несомненно, тревожат, а также волнуют тех, кому он преподает риторику. Тем временем умудренный знаниями и пожилыми годами святой отец Симпликиан, образованнейший пресвитер и всеученейший клирик, с большой охотой сможет уделять ему многие часы, если профессор Аврелий пожелает совместно с ним найти разрешение любым теологическим дилеммам и проблемам, вызывающим у его учеников какие-либо существенные затруднения…

В то время, да и на следующий год профессорская деятельность Аврелия Августина осуществлялась более чем дидактически успешно и политически плодотворно. Поэтому очень многих на сентябрьских идах в конце виноградных каникул крайне удивило поразительное известие о внезапном оставлении им кафедры и переселении на небольшую виллу Кассикиакум близ Медиолана.

Тогда как о непреклонном решении христианского философа Аврелия совсем удалиться от мирской докучливой суеты, взяв собой нескольких ему преданных старых и новых друзей-учеников, любящую мать и любимого сына, заранее были отлично осведомлены святые отцы Амвросий и Симпликиан. Ибо православная и католическая Церковь Христова обрела истового приверженца, где бы он самоотверженно ни трудился во имя вящей любви Господней.

Спустя двадцать восемь лет в 414 году от Рождества Христова в девятнадцатой книге «О Граде Божием» епископ Августин Гиппонский напишет:

«…Святого покоя ищет любовь к истине; общественные обязательства принимает на себя неизбежный долг любви. Если никто этого бремени не налагает, следует пользоваться досугом для познания и созерцания истины. Если же его налагают, его так же следует принять по неизбежному долгу любви.

Но и в последнем случае не следует отказываться от удовольствия, доставляемого истиной, чтобы та приятность не исчезла, а эта необходимость не подавила…»

Воистину на все и на вся необходима воля Божья. В том числе без нее никоим образом не обходятся наши благодарения Вседержителю с любовью за все и за вся. Любви достигая, ревнуем о дарах духовных на пути превосходнейшем.

†