Год 1166-й от основания Великого Рима.
17-й год империума Гонория, августа и кесаря Запада. 4-й год империума Теодосия Младшего, августа и кесаря Востока.
Год 411-й от Рождества Христова.
Гиппо Регий весной, Картаг летом, Кесария Мавретанская осенью в проконсульской провинции Африка.
По смерти воистину высших друзей — Скевия и Оксидрака — епископ Аврелий напрочь перестал посещать дома очень богатых людей Гиппона, непрестанно, пускай и напрасно, зазывающих его отобедать в пиршественной избыточности со многими изысканными, но чаще всего с простейшими, пустейшими развлечениями. И по прошествии лет он редко изменял этому личному монастырскому уставу воздержанности и умеренности.
Непременно приглашают не из приязни, но по светскому сдержанному обычаю или же с тщеславным упованием. А вдруг да и удастся залучить такого именитого писателя-архиерея? Притом его брезгливые отказы, щепетильные странности, выборочную отстраненность от мира воспринимали в городе как должное, если у христианского предстоятеля Гиппона и Нумидии имеются самобытные душевные обыкновения, духовные установления, религиозные причины приближаться или отдаляться от кого бы ни было тут и там.
Хотя б здесь вспомнить о богатейшем Флакке из дальней Тeвесты, недавно, на апрельских календах приезжавшем в Гиппон к Аврелию погостить на несколько дней.
К тому же и при посещении Картага архипастырь Аврелий Августин, даже возглавив христиан Нумидии, неизменно, непреклонно отклонял приглашения на обеденные пышные симпосии, невзирая на обиды и недоумения влиятельных достоимущих особ. Напыщенная прямо-таки уставная показная роскошь столичных богачей ему в особенности претит, если духовно они прозябают в умственной нищете и по жизни всецело пребывают в бездельном тунеядстве.
О различных трудах праведных, о неизжитой бедности, о нажитых людьми разнообразных богатствах в их духовном и телесном сопряжениях епископ Августин Гиппонский в те годы, последовавшие за небывалым, неслыханным разграблением Рима вестготами бывшего кесарского комита Аларика, неустанно и пространно размышлял, многоречиво выступал с предержащими проповедями, кратко и емко писал о грядущем Граде Божием, свободном от разбойничьей алчности к золоту и серебру, не знающем нищего богатства и позорной сатанинской славы земной.
Одно дело — славное богатство, и совершенно иное — бесславные деньги-пекуний.
«Богатыми мы называем людей мудрых, добродетельных, справедливых, для кого деньги или не имеют никакого значения, а если имеют, то самое небольшое. Они больше богаты добродетелью, благодаря чему и в телесных нуждах бывают довольны тем, чем владеют.
Бедными же мы называем людей жадных, кто от века стремится к приобретениям, но извечно нуждается. Как бы много или мало у них ни было денег, не нуждаться они не могут.
И самого истинного Бога мы именуем богатым, но богатым не деньгами, а всемогуществом.
Богатыми называются также люди денежные, но в плотской душе они бедняки, если жадны. Равно и не имеющие денег прозываются бедными, но по духу и плоти они богачи, коли мудры».
«Когда нравы испортились, порок создал противоположный порядок вещей: бедность общества и богатство частных лиц.
Зато в Граде Божием не будет особой нужды обогащать общественную казну за счет частного достояния там, где общим сокровищем будет сокровище истины».
Поистине мудрость мудрости рознь, если не мудрствовать лукаво. А Ферродика не Ларикиум.
Касаемо, кстати, общей умудренности молодого Гераклия епископ Аврелий испытывал некоторый философский скепсис. Какой-либо любомудренной общины единомышленников на благоустроенной в достатке вилле Ларикиум не возникло. Картагские приятели Гераклия взяли и покинули этот сельский приют умственных занятий. Юные умники разошлись, разъехались кто куда, испытывая неодолимое отвращение друг к другу после нескольких месяцев нескончаемой праздной болтовни. Разговаривали без устали, спорили яростно, бранились до хрипоты, но письменных диалогов из их далеко не платоно-сократовского словоговорения не вышло. Всем было противно сначала ежедневно, потом еженедельно читать, вычитывать, поправлять, править за собой то, чего там за ними прилежно настрочили два писчих раба.
Так же не получилось у Гераклия на сей раз в одиночестве подружиться с дорогими истинами Аристотеля, дабы связать их со Словом Божьим. Увы, отнюдь не все на земле завязывается, что на небесах разрешается.
Не обнаружив ни устного, ни письменного любомудрия, засел наш юнец за поэзию. Накропал две-три хромые поэмы, какую-то тусклую бессвязную трагедию о нумидийском царе Гиемпсале. Потеряно начал и не нашел чем закончить тягомотный эпос о Югуртинской войне..
Ничего из его патриотических сочинений Аврелий не читал, только слышал о них вкратце на исповеди от оного безуспешного и безутешного начинающего автора.
…А вот в Святом Писании наш Гераклий Микипса довольно сведущ. Благовестно знает что почем, кому или чему следует проникать в игольное ушко, чтобы заслужить местечко в Граде Божием, в настоящем отечестве истовых христиан. Потому без грустных сожалений расстался с наследием благородных исторических предков в духовном понимании и вещественном смысле, — умозаключил нумидийский архипастырь.
И то сказать, честным рачительным виликом заблаговременно снабдил будущие церковные земли хлопотливый отец Поссидий Эпулон, всеобъемлюще, управляющий всем большим епархиальным хозяйством… Экономически и экологически, выразимся в новой словесности старыми словами по-гречески…
Аврелий с легкой грустью вспомнил, как ему стало жаль отпускать давнего друга, многохозяйственного, домовитого Гонората, еще прежде милого Алипия возведенного в сан епископа. Теперь вот настает время честь по чести избрать, посадить на кафедру, облачить в митру и мантию епископа дотошного дознавателя Эводия.
Более-менее им под стать достойную, умную замену он, Аврелий Августин, уж давно неспешно готовил. И о судьбе юного Гераклия ему стоит поразмыслить экклесиастически, во благовремении и благочестии.
Писать с толком этот юноша, может статься, научится с годами. Не все же начинают молодыми да ранними, намного чаще бывает молодо — зелено… Но читать с умом он уже сейчас умеет. Видимо, поэтому и критик из него получается толковый, обстоятельный, многознающий, из этого нашего ближнего диакона…
Епископ, поморщившись, с нескрываемым неудовольствием оглянулся на двух других свитских причетников.
Неужто без этих самых двоих здоровущих обалдуев никоим чином не обойтись, если некий пресвятейший, некто преподобнейший посещает бедных с пастырским словом и благостыней? Не тут-то было! Ходи со свитой. Как бы какой грубости от озлобленной нищеты не случилось, — уперся на своем опасливо предусмотрительный отец Эмиллий, и всё тут. Получи, отче, в добрый час к удаче двух остолопов из причетников, тупоголовых и прожорливых.
Вон оба дуботолка стоят, тупо и скучно в небо смотрят, но зевать бескультурно и чесаться по-собачьи опасаются при строгом епископе. Дубинки, окованные железом, в рукавах рясы прячут, о скудоумцы атлетические.
Хотя для пущего усиления и благочиния хватило б одного бесстрашного Гинемаха на поводке и умнейшего Гераклия с чистыми табличками.
Да и кто из грубого и суеверного языческого простонародья неудачно осмелится хоть как-то задеть епископа, коли с ним всеустрашающий нечестивых черный посох?
Ох боятся суеверы-язычники всего осязуемого, телесного, видимого. Тогда как в незримое всечасное благое содеятельное присутствие Бога Единого поверить не желают… знать, не способны. Возможно ли, невозможно… Произвольные ознаменования, чудеса самовольные им подавай, облыжно рассуждающим маловерам и недоверкам, зазнавшимся в неполном знании и земнородном звании.
Прах им к праху!
Неимоверную магию, колдовство, невероятное волхование повсюду видят вместо человеческой науки, искусной техники, которые, впрочем, от Бога, а не от поганых богов-демонов и кумиров их. По звездам гадают, олухи, лженаучно. Мнят, будто в лице звездного неба нечто различать умеют, а на земле знамений благословенного времени разглядеть не могут.
Ибо уходящее античное язычество суть мрак, хаос, страх, дисгармония, невежество, рабство. Напротив, грядущее в полноте людских сердец, времен и пространств христианство всемогуще несет свет, гармонию, безграничное познание и неустрашимую свободу…
Лишь посредственные срединные умы через пень-колоду, с пятого на десятое или же вообще от греческих календ постигать не постигнут христианскую премудрость. Шумят, галдят бестолково…
Выйдя из трехъярусной инсулы, перенаселенной беднейшим людом, епископ неторопливо проследовал в не менее шумный квартал операриев у городской стены. Сегодня он решил перед обедом наведаться к подопечному кузнецу Марию, кого он в благорасположении недаром переселил из горного сухопутного юга на север в приморский Гиппон.
Положа руку на сердце, среднее, в различных смыслах, сословие епископ не очень-то жаловал. Но Марий Гефестул отличен недюжинным, далеко не промежуточным умом. Наверное потому, что усредненной грамматике не слишком-то обучен. Вернее, ни в альфу, ни в омегу ее нигде не одолевал. Еле-еле распознает знакомые латинские словеса в слитных строках чего-либо написанного.
Трудно даже понять голова или руки приносят ему не такой уж малый, но и не слишком уж большой достаток.
Основное кузнечное дело у него спорится, делается, размещается на гиппонских корабельных фaбрикaх, а дома он возится с железом и углем, с прочими металлами, расплавами в познавательных целях. При этом ручной домодельной работе предшествует труд мыслительный. Либо благолепно сопровождает ее, когда Марию что-нибудь из божественного или душеполезного читает вслух его маленький любимец Аспар.
С кое-каких пор их любимым чтением на двоих стали рукописные труды, так сказать, одного святейшего прелатуса, — не без авторского грешного самодовольства подумалось Аврелию. Но естественная горделивость его моментально оставила, едва вновь заявилась навязчивая мысль о том, для кого же и почему он нынче пишет двадцать с лишним книг нового произведения «О Граде Божием».
Посвящение высокородному кесарскому мужу Маркеллину первых четырех книг — одно дело, весьма немаловажное и политичное, выразимся начистоту. Но кто станет читать последующие фолиумы в продолжение сегодня, завтра, послезавтра, спустя десятилетия, быть может, столетия в посмертии писателя?
Например, его основные бытийные идеи-рацио в комментарии-шестодневе утонченный книгочей Гераклий и малограмотный кузнечный фабер Марий сумели понять в общем-то одинаково ясно и душеспасительно. Зато те, кого можно класть по тринадцать на дюжину, в недоумении и недоразумении разводят руками, пожимают плечами. Случается, хмурят брови, пытаясь уловить ересь. Особенно, из числа приземленных в обыденности клириков.
Как бы теперь «Градом Божьим» пронять, вразумить эту посредственную пошлейшую массу, скопище заурядов? Удалось же ведь популярно, доходчиво достучаться до многих из них с «Исповедью».
К примеру, завидущая и загребущая мачеха Гераклия было задумала оттягать виллу Ларикиум, оспорив завещание покойного супруга. Однако же чуть прознав о непреклонном намерении пасынка пожертвовать всем имением и состоянием в пользу экклесии Гиппона, картагская матрона Фульвия тотчас прекратила всяческие поползновения на чужое наследство. Письмо епископу Августину прислала с нижайшими многословными извинениями.
Тем не менее Нумант утверждает, клянется старый суевер, словно бы вдова Фульвия Микипса, известная в Картаге под неприличным прозвищем Вульвия, обмочилась со страху, узнав от домашних язычниц-служанок об ужаснейшем чернейшем посохе. Мол, с его помощью и колдовской силой древнейших богов гиппонский епископ, оскорбленный ее притязаниями на церковное добро, так проклянет нечестивицу соборно, что хоть живьем в гроб ложись и помирай со стыда. Потому что-де от сияния черной жемчужины в навершии посоха у распутных женщин как начнет отвисать промеж ног титанический кобылий срам, и что обе женские груди потом срастаются в одно гигантское лошадиное вымя.
По словам Нуманта, картагская досужая молва убежденно сотворила целый миф. Якобы посох епископа Августина в стародавние допотопные века, когда люди и боги еще жили вместе, принадлежал пунийскому божеству Ваал-Хаммону. А призванный в покровители города, заложенного царицей Дидоной, пунический бог иногда мог животворить себе сидячую статую с посохом, если того хотел и удовлетворялся приносимыми жертвами.
Настали другие века, и недостаточно удовлетворенные людьми боги перешли на сторону Рима. Поэтому из покамест неразрушенного римлянами Картага божественный посох поскорей скрытно вывезли в Кирту для пущей безопасности. После того он долго и тайно хранился в храме Великой матери богов Кибелы в Мадавре. И бывшая главная жрица того древнего храма, перейдя в христианство, вручила эту древнейшую реликвию епископу из Гиппона.
В данный народный миф Нумант верит всей душой и убедительно, выпучив глаза, подтверждает его всем желающим. Передает, дескать, лично всему был очевидцем.
И чем же изложенная небылица отличается от прочих языческих басен-сказаний? Очевидно, ничем. Господи, помилуй суеверов!
Хвастливый ланиста Нумант из отпущенников тагастийской фамилии Августинов, конечно же, профессионально разбирается в оружии. Что собой представляет посох его незабвенного патрона, этой старой орясине отличнейшим образом известно. Но о том ему велено помалкивать.
Вот чего он не знает, так это того, что прежнее копийное острие, когда-то изготовленное из отцовского пилума, недавно заменено обоюдоострым лезвием крепчайшего гибкого железа, влет и встречь пробивающего любой броневой нагрудник, сокрушая металл и ребра врага. Слава тут Богу и нашему искуснейшему операрию Марию!
Эх вот бы кто-нибудь сделал чудо-орудие, проникающее сквозь броню тупоумия, предубеждений и предвзятой твердолобости!..
Все новое, ясно как Божий свет, побивает устарелое. Жаль, когда не сразу и не с налета.
Новые ножны, лучше прежнего замаскированные под эбеновое дерево, Нумант враз легко заметит. Летом в Картаге придется показать и остальное. Так тому и быть, бессловесно держать язык на привязи его не надо учить, различает где мифы, а где скифы. Здесь Родос, здесь, дорогой, и подпрыгивай в полном вооружении…
От обеда в доме оперария Мария Гефестула епископ Аврелий не отказался. Даже немного развлек собравшихся чтением кое-чего из новейшего собственноручного сочинения. Правда, читал с табличек не сам, передоверил диакону Гераклию изложить опровержение против звездочетов, их якобы судьбоносных предсказаний и обоснование свободы человеческой воли.
К удовлетворению автора по сути кузнец в основном уразумел его ученые богословские рассуждения.
— …Я тебе так скажу, твое святейшество. Тот, кто чего-нибудь свободно создает, творит своими руками по собственной воле, тот и в единого Создателя крепко верит.
А те, которые чужим созиданием живут, уверены, будто все само по себе выходит, делается, рождается… Стихийно, по естеству, как говорил мне константинопольский купец Кериот.
Ты его, может, помнишь, святейший прелатус?
— Помню, — коротко отозвался епископ, — продолжай, сын мой.
— Так вот, коль знаешь, откуда что искусно взялось, ты волен повторить сделанное. Понятно, не так, как наш Господь, но по мерке малого человеческого ума, сноровки, каких-никаких знаний.
Незнающий ищет малые причины в звездах, естественных демонах, в стихиях, в людях, не ведая о большом и главном.
Не боги, которые вовсе не боги, горшки-то обжигают, железо крепко-накрепко закаливают и не стихия огня, даже не люди этим заняты, а сложнейшая мысль человеческая, внушенная Богом…
Зажиточного фабера Гефестула епископ Августин без колебаний зачислял в простые умы, хотя бы потому, что мог сию же минуту, не обинуясь опровергнуть, низвергнуть его доводы красноречиво и риторически. Но зачем хоть в малости смущать в твердом вероисповедании новоокрещеного неофита?
Да и возражения, опровержения, беспощадную критику больше пристало обращать к колеблющимся, слабым умам, пусть себе поднаторевшим в писчей грамотности, вроде тех храмовых книжников и говорливых фарисеев, кого вдребезги разносил по синагогам Сын человеческий.
Еретики, как ныне смущающие малообразованные души, вполне сродни тем говорунам, о каких пишут святые авторы Евангелий. Оттого, подражая Христу, борьба с фарисейскими ересями неизбежна и необходима во имя вящей славы Господней среди маловерной и слабоверной паствы.
Поэтому жесткие авторитарные меры против еретиков донатистов, превентивно предпринятые два года тому назад восточным кесарем Теодосием Младшим, следует непреложно распространить в Африке. Тем более, если первейший епископ Иннокентий пишет нам из Рима, что соответствующий эдикт западного кесаря Гонория вскорости будет обнародован.
Дай Бог, чтобы кесарский указ поспел к синодальному собранию африканских предстоятелей нынешним летом в Картаге. Чего лучшего пожелать, как не разделать вчистую донатистов прилюдно и принародно?..
В Картаг епископ отплыл в добрый час с попутным ветром. С эдиктом Гонория, кесаря и августа Запада он хорошо ознакомился. Продиктовал Эмиллию и Гераклию множество писем в разные концы Африки, самолично съездил, потрудился в душу живу переговорить куда поближе. Скажем, прогрессивно и конгрессивно…
Таким образом, — выразимся на вернакулярной латыни Августина, — прогрессивный расклад мирских и духовных сил, скрытых и явных симпатий, мировоззрений и мнений на том грандиозном синодальном конгрессе африканских иерархов, на тот момент несомненно католического православия, был заранее понятен нумидийскому архиепископу. Из более чем пятисот предстоятельных священнослужителей подавляющее большинство императивно и демонстративно отвергали донатистские уклонения от правоверия в доктрине, в догматах, в приложении их к мирской политической практике. Остальных соборно присутствовавших церковных иерархов провинции Африка он числил среди колеблющихся и сомневающихся в правомерности суровых властных мероприятий, республикански направленных на окончательное искоренение экклесиального раскола.
Стало быть, прежде требуется исторически документально, догматически доказательно, рационально, логично развенчать Донатову ересь. Тем самым в июньские иды в Одеоне проконсульской столицы на защиту святого дела правоверия выступили Августин из Гиппо Регия и Аврелиан из Картага.
Против них синодально по согласованию назначены ораторы, компетентно защищавшие еретические заблуждения: Петилиан из Константантины, Эмеритус из Кесарии, Примиан из Картага. Все трое в прошлом отъявленные донатисты.
Адвокатами Дьявола в те античные века никого еще не называли. Но ведь и представителей противоположной сатанинской стороны надлежит выслушать, коль скоро речь зашла о вопросах святости и священства?
Когда-то тут, на сцене картагского Одеона ритор Аврелий Августин получал венки, справлял триумфы за блистательные победы в поэтических декламациях. Теперь же он не прославляет себя самого, но защищает православие при гораздо большем стечении слушателей, если в арбитрах этого далеко не литературного состязания состоит высокородный кесарский муж и викарий провинции Африка сиятeльный Маркеллин Флорид.
Всё ли мы помнить способны, чего мы не в силах забыть? Верно оттого в тот день воистину театрально блеснул ораторским искусством Аврелий, как никогда ранее.
Бывает, и молодость много чего знает, а старости по силам сохранить молодые способности к познанию, преодолевая извечную косную немощь старческого заизвесткованного ума. Ибо разумный книжник, познающий Царствие Божие, благовестно выносит из сокровищницы разума как новое, так и старое в продолжение всех веков человеческих.
Триумфальная победа католического единоверия в исторических свидетельствах, в неопровержимых догматах и в богооткровенной доктрине святости единой Апостольской Церкви, свершившаяся на четвертый день в июньские иды в картагском Одеоне, была неоспорима. Это торжественно подтвердили сначала викарий Маркеллин, а затем особым эдиктом кесарь Гонорий, поставив под тотальный запрет всевозможные проявления донатистской ереси и коллегиальную деятельность ее пособников.
Собор в Картаге епископ вспоминал c благодушным удовольствием.
Великие же дела производятся публично на форуме! Быть может, некоторым способом и в театре… Господи Многомилостивый, подаждь нам совершение!.. В большом и в малом…
Надо же, с каким плохо сокрытым беспокойством смотрел на мой посох тот Эмеритус из Кесарии. Еще один суевер, что ли?
Зато Нуманту твердое гибкое лезвие, рубящее обычное железо, пришлось по сердцу: радостно прыгал, скакал. У себя в школе наскакивал на деревянного учебного болвана с этим вот чернейшим посохом как мальчишка.
Насмерть теперь никто не сражается, но театр боевых действий по-прежнему устраивают, преступников и зверей травят на потеху публике… Не иссыхают дикие обычаи амфитеатра…
Вот и поди, разбери их, этих суеверов в ихней театральности. И одно у них, и другое все вместе. Тогда как людской обычай — отнюдь не лучший учитель, чего бы там ни утверждал демагогически Туллий Кикерон.
Истинный Бог в помощь тем, над кем не властны выдумки человеческого воображения…
По дороге домой в Гиппон на корабле, пока военная быстроходная трирема на веслах преодолевала встречный западный эурус, епископ не прекращал также размышлять о ересях. Ведь в последние годы объявились сравнительно новые измышления британского пелагианства и сирийского несторианства, но их он не находил чрезмерно опасными.
В отличие от почитай побежденного донатизма, они ограничиваются только догматическими разногласиями; смутного мирского переустройства их приверженцы вовсе не требуют, не ждут. Может быть, лишь до поры до времени они столь безвредны? Следовательно, и эти еретические заблуждения от мира сего подлежат преодолению, искоренению и уничтожению.
По возвращении из Картага очень неожиданно для многих, суровый епископ вдруг милостиво разрешил, присоветовал власть имущим в преддверии виноградных празднеств возобновить в городском театре гистрионические действа. Но только лишь греко-римские трагедии и комедии нравоучительного содержания, где в протагонистах по сцене бесстыдно не шастают, не появляются потешно из машины ложные языческие боги. И зрители со здравого ума не сходят и не буйствуют безумно.
Ранее архипастырь Августин непререкаемо воспретил истово правоверной пастве присутствовать, зреть, глазеть, ротозейничать на безбожных лицедейских постановках в древнем театре Гиппона. Потом же магистраты вообще наложили запрещение для всех на устройство гистрионских спектаклей не без воздействия своих коллег — квестора ветеранов Горса Торквата и главного городского медикуса Эллидия Милькара.
Театральная снисходительность епископа имела место быть до того, как до него дошли неприятные вести о неугомонных еретиках из донатистов, казалось бы, совершенно ниспровергнутых и обезоруженных. Не то не в жизнь не видать бы жителям Гиппона никаких мимов-миметиков вкупе с актерами-гистриониками.
Первой о мавретанских смутьянах гиппонскому предстоятелю написала мать Элевтерия из Мадавры. Затем последовали тревожные сообщения с запада от епископа из Икосия, после из Картенны, из других городов Мавретании о сосредоточении возмутительного еретического охвостья и отребья под крылом преподобного аскета и книжника Эмеритуса из Кесарии. Возмущаются, ропщут ниспровергнутые еретики на неправедное-де судейство комита Маркеллина, облыжно заявляют, будто основному докладчику епископу Эмеритусу он воинской силой угрожал, рот затыкал, честной публике записи не давал вести, что и значится в протоколах у отдельных непредвзятых католиков. В тех же католических книгах записаны, дескать, неопровержимые и праведные доводы епископов Примиана с Петилианом. Якобы авторитетнейший Августин Гиппонский лично доподлинно недоволен недостойным судилищем, настропалившим дурного кесаря Гонория на жестокие гонения против африканских праведников.
Свое настоящее неподдельное неудовольствие Августин высказал в ноябрьские иды, врасплох нагрянув в мавретанскую Кесарию. Кому тут неймется, изверги рода человеческого?
Тем не менее в неблизкий путь на запад епископ собирался без спешки. Ему и пресловутые книги в руки, где подробно, протокольно записано чуть ли не слово в слово, кто, как и о чем заводил речи в Картаге.
С собой он также предусмотрел взять девятерых контуберналов Ихтиса, точнее, тех, с кем в прошлом году совершил дальнюю поездку на юг, на железные рудники близ Тевесты. Само собой центурион Горс их опять возглавил, и ни один ветеран не уклонился от намеченного похода.
Третьим пунктом по важности в походном списке пошли пресвитеры Эмиллий и Поссидий. Первый слишком засиделся на месте, пора ему проветриться, а второй непринужденно воспользовался отличным предлогом заглянуть хозяйственным оком в обширные церковные владения неподалеку от Картенны. Третьим же напросился отец Эводий. Диакон Гераклий не в счет — как заведено, он безотлучно секретарем при епископе.
Кот Гинемах в регестр епископа заведомо не входил, если в прошлогодний южный поход на загривке у хозяйского коня вьючным мешком возлежал, летом в Картаг на корабле в плавание пускался, в других интересных путешествиях посуху, по морю побывал. Пускай бурные воды, порывистые ветры ему не по нраву, но они и людям в осенне-зимнее непогодье тоже не очень-то нравятся.
Но дело есть дело, а долг всегда остается долгом. Пусть мы и прощаем должникам нашим, но только не в вопросах веры и правоверия.
В порту Кесарии, простившись на время с отцом Поссидием, отправляющимся далее в Картенну, епископ и его внушительное сопровождение, не замешкав, пересели с корабля на приготовленных добрых лошадей из картеннского епархиального хозяйства. И без каких-либо происшествий, если мерзкая погода побоку, устрашенные городские стражи обочь, без промедлений, а также без предупреждения рысью прибыли на форум, спешились у базилики. Поторопившись, поспели удачно в самый раз к поздней воскресной обедне.
— …Так молвишь, Эмеритус, слова вольного Христова тебе не дали проронить римские завоеватели? — вопрошающе и обвиняюще объял своды базилики мощный угрожающий голос церковного пастыря Нумидии. — Так изреки его мне, исконному гетулийцу Аврелию из тагастийских куриалов.
Скажи его нам, коли со мной в свидетелях гиппонский магистрат Горс Торкват, северный варвар из венедов с римским когноменом. Скажи его диакону Гераклию Микипсе, тому, кто родом из фамилии царей нумидийских.
Скажи-скажи, каковы твои род-племя, зелот Эмеритус. Из какого иудейского колена Данова, Иудина ты вышел!
После же мы поговорим с тобой о католической Церкви Божией, где нет ни эллинов с иудеями, ни римлян, ни варваров. Где один Христос, одно крещение, не два и не три, но все-все в Пресвятой Троице триединой…
Оторопевшему, онемевшему Эмеритусу на минуту привиделось, словно бы грозный Августин зрительно раздвоился. Похожи ведь фигуры архипастыря из Гиппона и настоятеля Павловой базилики пресвитера Эмиллия. Оба высоки и сухощавы, у каждого длинный черный посох, равно укрыты восточными долгополыми рясами-плащами, головы, лица до бровей укутаны клобуками. У кого чей посох страшнейший?
Колени у Эмеритуса, лишившегося всякого дара речи, подогнулись, он побледнел мертвенно, удушливо посинел, позеленел словно утопленник. Упал бы наземь, но расторопный причетник вовремя поддержал сомлевшего архиерея.
Тем временем не смолкал раскатистый обвиняющий глас не в пустыне, но в людном храме Божьем:
— Говори, Эмеритус, отвечай! Доверяешь ли ты вести записи ученейшему отцу Эмиллию?
Отчего молчишь, притча во языцех лукавых?!! Запамятовал прежние доводы? Так диакон Гераклий тебе враз напомнит!
Глянь на эту гору свитков у него в руках. Немалая ее часть, книжный разумник Эмеритус, твои благие синодальные словопрения, рассуждения в Картаге. Вон сколь наговорить тебе довелось, заблагорассудилось!
Вновь тебе слово вольное принадлежит!
Указующий посох Августина от диакона обратился на молчащего, обомлевшего кесарийского епископа. Но тот ничего не замечал; в невыразимом ужасе закрыты его глаза, широкие рукава облачения прикрыли перекошенное страхом лицо. Не видел он, но почувствовал, содрогнулся всем телом, когда неудержимо устремилось на него страшное чернейшее копье в жемчужном блеске…
Разумеется, красноречивый в полемических жестах архипастырь физически не метал громовым посохом в оппонента. Он просто-напросто повелительно указал на него, как профессор ферулой на нерадивого ученика. Что и отметил наблюдательно въедливый Гераклий.
Однако другие вовлеченные наблюдатели потом ошеломленно, пораженно сказывали, будто в тот миг полностью поседел, облысел, оплешивел мавретанский иерарх Эмеритус. Хотя скептический Гераклий волос на голове еретика, плотно повязанной митрой, счесть никоим образом не смог; точно так же, по его мнению, и прочая богомольная публика, случившаяся в тот день и час в базилике Кесарии Мавретанской.
К безмолвному истукану епископ далее обращаться не пожелал. Проникновенно понизив голос, он многообещающе произнес:
— Вспоминай, благорассуждай и думай, мой преподобнейший друг Эмеритус, думай. Наутро по окончании ранней обедни мы продлим содержательно нашу дружескую дискуссию в подобающем формообразовании. Здрав будь в любви христианской.
Ободряющие крики, гневные возгласы, яростные вопли ненависти, разом пришедших в разумение ближних приспешников и родственников кесарийского архиерея Августин Гиппонский не мог внятно расслышать. К тому времени в окружении тяжеловооруженных контуберналов он покинул притвор базилики, но задержался задумчиво на ее беломраморных ступенях, оглядывал убранство форума метрополиса Мавретании Кесарийской, давал единоперстное благословение правильно верующим.
Тотчас же к нему поспешил, подскочил почтенный городской декурион Фабиан, отдышавшись, степенно представился, сослался на доброе знакомство с покойным высокородным Оксидраком. Рассыпался в похвалах черной индийской жемчужине в навершии посоха святейшего прелатуса. Во время оно чуть было ее не прикупил, кабы сошелся в цене с прижимистым покойником, царствие ему небесное.
Засим Фабиан извинился за стариковское отвлеченное многословие и конкретно предложил свои услуги по созыву сенаторов, декурионов Кесарии, дабы предстоятель Нумидии, как лицо духовное, разъяснил местным властям эдикты западного и восточного кесарей в отношении еретиков донатистов. Желательно бы услышать и о мнении сиятeльнeйшeгo Маркеллина, августейшего викария африканского…
Позже, благословив здешние власти на борьбу с еретиками, предложенное ему обеденное гостеприимство достоимущего сенатора Фабиана епископ вежливо отклонил, но провести ночь в его доме согласился. Богатый патриций-ювелир Фабиан с приглашением малость припоздал, если раньше него к редчайшему гостю из Гиппона успел подкатиться кесарийский грамматик и книготорговец Анник Кастор Скрибон. Предъявил себя гостеприимец родным внуком Клодия из Мадавры, где в грамматической школе доселе не забывают, чтят знаменитого алюмнуса Аврелия.
В разных обличьях иногда появляется перед нами наше прошлое. Особливо, если кто-то кого-то с целью употребил когда-то, чтобы произвести потомство, где-то вольно или невольно.
В гости к Аннику епископ не взял контуберналов Ихтиса, за исключением самого центуриона Горса и вексилария Секста. Таверн и лупанаров в городе наверняка немало, а о большей безопасности внутри городских стен не приходится беспокоиться. А угрожать кому-либо десятком вооруженных до зубов легионеров христианскому предстоятелю Нумидии и вовсе здесь без нужды. Пускай завтра поутру у базилики придутся ко двору, солидно явятся для излишнего порядка.
Друг Горс другу Аврелию не возражал, но подчиненным ему воинам дал приказание не разбредаться, цивильным излишествам предаваться запретил, указав во всеоружии ожидать утра на постоялом дворе у конюшен. Мало ли чего?
С меньшего утолив голод постной пищей, епископ удалился от пиршественных щедрот довольно состоятельного молодого грамматика Анника, облюбовав тихий уголок в уютной и теплой личной библиотеке амфитриона. Хватит в гостях братского разговорного общества святого отца Эмиллия во всяком занятии, кроме письменных трудов, стремящегося походить, равняться на брата Аврелия.
Ум и мысли человека на языке его. К сожалению, отнюдь не всем от Бога дано думать в молчании.
Там же в библиотеке у Анника епископ решил покойно заночевать пополуночи в простоте с котом Гинемахом под боком. Уж больно им вдвоем не хотелось тащиться в холод, в дождь, в грязь, в темень, в слякоть, в унынии ковылять в роскошный особняк к торговцу Фабиану. В лектике, чтоб рабы занесли? Нет, увольте от чванства. И диакону Гераклию можно скромно постелить в соседней клетушке у раба-либрария.
Епископу никто не перечил, коль скоро на него напал стих литературного вдохновения. Отчего грамматик Скрибон без лишних слов преисполнился благоговения и еще больше возблагодарил судьбу за незабываемую встречу, о чeм возможно теперь годами рассказывать ученикам. Гость в дом, и Христос в нем!
Осторожный Ихтис все же тихо приказал эксплоратору Сексту остаться незаметно где-нибудь во дворе или рядом. В ответ искушенный ветеран молча вскинул кулак в легионерском салюте.
Епископ еще не спал, когда поспешно вернулся распалившийся центурион, переполошил руганью весь дом и наедине, отчасти успокоившись, поостыв, доложил прелатусу о разбойном нападении на мирных пресвитеров из Гиппона:
— …Вмиг закололи Анникова раба с факелом, ублюдки!
Нападало на нас не меньше полутора десятка, прелатус Аврелий. Негодяи истинно возжелали смерти неспособного держать оружие Эмиллия, рвались к нему точно взбесившиеся псы. Эводий его надежно гладием прикрыл со спины, ну а мне пришлось жестоко и поскорее переведаться с ракальями встречь и поперек.
Думаю, пятерых или шестерых я насмерть угомонил, умиротворил в горячке, покуда прочие не бросились наутек прочь от моего чудо-германика. Славная рубка оружия и брони вышла!
Сбежали и легкораненые, а по темному времени преследование лиходеев невозможно. И святых наших отцов надлежало оберечь.
Знаешь, Эводий с перепуганным до икоты Эмиллием со мной в целости. Алкиона с тутошним рабом я срочно послал за нашими контуберналами. Через полчаса жилище и школу Анника они возьмут под надежнейшую войсковую охрану.
Прости за нечаянное беспокойство, Аврелий.
— О чем речь, мой милый Горс? Блаженны миротворцы! О спасении заблудших душ жестоковыйных агонистиков я уж помолился мысленно.
Давай-ка, сын и брат мой, выпьем чуток каламского, восславим всепобеждающего Господа и скажем: мир дому Его…
Назавтра Эмеритус Кесарийский нашел в себе силы и некоторую отвагу, чтобы появиться в базилике. Однако же от дебатов под запись еле слышным голосом устранился, разочаровав, обескуражив отчаявшихся, последних из донатистов пораженческой фразой:
— …Книги, записанные достойными епископами в Картаге, истинно содержат доказательства того, победили мы в той дискуссии либо были побеждены.
Впоследствии ни один открытый ревнитель донатизма среди епископов или пресвитеров Африки в письменной истории человечества никак не обозначился. И после нашествий вандалов и арабов эта христианская ересь прямого продолжения не возымела.
«Основоположенное в причинах доныне производится Богом в следствиях».