Хоуп в нерешительности стояла с ключом в руке перед дверью квартиры О’Коннела. Миссис Абрамович в окружении котов притаилась в собственных дверях. Она жестами подгоняла Хоуп.

— Все будет в порядке, я покараулю здесь. Главное, не теряйте времени, — прошептала она.

Сделав глубокий вдох, Хоуп вставила ключ в замок. Она сама не понимала толком, что делает и зачем, что собирается найти или узнать. Повернув ключ, она представила себе, как О’Коннел появляется из-за угла и нападает на нее под покровом ночи. В воображении она слышала его дыхание у себя за спиной, его свистящий шепот. Сжав зубы, она сказала себе, что в случае схватки она так легко не сдастся.

— Поторопитесь, дорогая, — продолжала подгонять ее миссис Абрамович. — Выясните, что он делает с моими кошками.

Хоуп открыла дверь и шагнула за порог.

Она колебалась, закрыть дверь за собой или оставить ее открытой, — что, если О’Коннел вернется, пока она будет у него? Но в этом случае она так или иначе окажется в западне — не было ни запасного выхода, ни пожарной лестницы, ни какого-либо другого пути к отступлению. В результате она оставила дверь чуть-чуть приоткрытой — так она, по крайней мере, услышит предупреждение миссис Абрамович, если та сможет подать сигнал.

Хоуп осмотрелась. В квартире было грязно и неуютно. О’Коннел явно не обращал внимания на бытовые условия. Не было ярких цветных постеров на стенах, цветочных горшков на окне или многоцветных паласов на полу. Телевизор и стереосистема также отсутствовали. Лишь в дальнем углу виднелось несколько потрепанных руководств по работе с компьютерами. Обстановка была ветхой и аскетичной — ни дать ни взять монашеская келья. «Если все жизненные интересы О’Коннела сосредоточены в его воображении, — подумала Хоуп, — то это плохой знак». Этот человек жил не в том мире, где ел, спал и двигался.

Вдруг она поняла, что ей надо делать, — запомнить как следует все увиденное здесь.

В кармане куртки она нашла клочок бумаги и, взяв дешевую шариковую ручку с самодельного письменного стола, набросала план квартиры. После этого она занялась осмотром стола. Он представлял собой грубую деревянную столешницу, укрепленную между двумя черными металлическими шкафчиками-картотеками. На столе был ноутбук, перед ним деревянный стул с жесткой спинкой. Все отличалось спартанской простотой; Хоуп представила себе, как О’Коннел сидит здесь, освещенный металлическим светом экрана, поглощенный возникающими перед ним образами. Ноутбук, судя по его виду, был приобретен недавно, он был открыт и включен в сеть.

Хоуп прислушалась, не раздается ли каких-нибудь тревожных звуков в коридоре, и села за компьютер. Прежде всего она записала в блокнот марку и модель. Затем осторожно, как электромонтер, прикасающийся к оголенному проводу, тронула тач-пад в центре. Машина зажужжала, экран вспыхнул.

У нее перехватило дыхание: заставкой служил портрет Эшли. Изображение было немного не в фокусе — девушка была снята сзади и, по-видимому, второпях. Эшли, обернувшись, смотрела назад, очевидно встревоженная каким-то звуком, лицо ее выражало испуг.

Глядя на экран, Хоуп почувствовала, что дышит часто и неглубоко. Портрет, выбранный для заставки, говорил о многом, и ничего хорошего среди этого многого не было. О’Коннелу явно нравилось, что Эшли застигли врасплох и она напугана.

«Да, это страсть, — подумала Хоуп. — Самого опасного толка».

Закусив губу, она щелкнула курсором по строчке «Мои документы». Они содержали четыре папки: «Любовь к Эшли», «Ненависть к Эшли», «Семья Эшли», «Будущее Эшли».

Она щелкнула по первой из них, появилась надпись: «Введите пароль». То же самое произошло с папкой «Ненависть к Эшли».

Наверное, методом проб и ошибок можно было бы в конце концов определить пароль, но Хоуп боялась, что и так уже провела в квартире слишком много времени. Она закрыла все окна, вернув компьютер в то же состояние, в каком он был, затем быстро просмотрела содержимое ящиков стола, но нашла в них только пару карандашей и бумагу для принтера.

Хоуп поднялась из-за стола. Голова у нее слегка кружилась. «Поторопись, — сказала она себе. — Ты играешь с огнем».

Она решила осмотреть спальню. В комнате стоял запах пота и запустения. У стены находилась кровать с одним матрасом, на нем в беспорядке валялись простыни и одеяло. Хоуп опустилась на колени и заглянула под кровать. Пусто. Она раскрыла небольшой стенной шкаф. Там висело несколько курток, пиджаков и рубашек, а также черный блейзер, два галстука и серые брюки. Ничего примечательного. Она хотела уже закрыть шкаф, но тут заметила в дальнем углу одиночный старый ботинок, который был частично прикрыт пропотевшим спортивным костюмом. Из ботинка торчал грязный серый носок.

Один ботинок — это странно.

Хоуп огляделась, но пары ему нигде не было видно. Нахмурив брови, она вопросительно уставилась на ботинок, словно ожидая от него объяснения. Затем она вытащила ботинок из угла. Он был тяжелым — внутри явно что-то было спрятано. Хоуп осторожно отогнула носок, как хирург надрезанную кожу, и испуганно вскрикнула.

В ботинке был пистолет.

Хоуп уже протянула руку, чтобы вытащить его, но внутренний голос остановил ее: «Не прикасайся!»

Она даже не вполне сознавала, почему его нельзя трогать.

Ей очень хотелось взять пистолет и унести с собой. Ведь из этого пистолета он мог убить Эшли.

Но если она возьмет пистолет, О’Коннел поймет, что один из них был здесь, и это, возможно, подтолкнет его к каким-то насильственным действиям. Может быть, где-нибудь у него припрятано и другое оружие. Вполне возможно. В голове теснились вопросы и сомнения. «Хорошо бы как-нибудь вывести пистолет из строя», — подумала она. В каком-то детективном романе она читала, что можно удалить из пистолета ударник, но, как это сделать, не имела понятия. А уносить с собой патроны было бесполезно — он просто купит новые.

На стволе пистолета была выбита марка и калибр: .25. Пистолет казался таким уродливым, что ей чуть ли не дурно становилось при виде его.

В конце концов Хоуп запихнула ботинок обратно и постаралась придать вещам их прежний вид, хотя не была уверена, что поступает правильно.

Ей хотелось удариться в бегство. Она потеряла счет времени — сколько она здесь пробыла? Пять минут? Двадцать? Ей казалось, что она слышит шаги и голоса, но поняла, что это галлюцинации. Пора было уносить ноги.

Она встала и направилась к выходу. По пути она миновала ванную, в которую не стала заглядывать, но перед дверью кухни остановилась, вспомнив, что миссис Абрамович просила ее разузнать о судьбе кошек.

Хоуп заглянула в маленькое помещение. На кухне даже не было стола — только холодильник, небольшая плита на четыре конфорки и две полки с консервированными супами и прочими продуктами. Упаковок с кошачьей едой среди них не было, как и крысиного яда, который можно было бы подмешать в пищу.

Она подошла к холодильнику и открыла дверцу. Внутри были только консервы для бутербродов и две банки пива. Она закрыла дверцу и почти машинально открыла морозильную камеру, ожидая увидеть там пару замороженных пицц.

Она отпрянула, как от удара, и с трудом подавила рвущийся из горла крик.

На нее в упор смотрели пять или шесть замороженных котов. Один из них, подобно горгулье, скалил зубы в жуткой смертельной ухмылке.

Хоуп в панике отшатнулась. Голова ее закружилась, она почувствовала тошноту, сердце заколотилось, а температура, казалось, достигла высшей точки. Ей было бы легче, если бы она крикнула, но у нее сдавило горло. Ей хотелось зажмурить глаза и кинуться прочь не оглядываясь. Она безуспешно пыталась успокоиться. Наконец она протянула руку и захлопнула камеру. Рука ее при этом тряслась.

Неожиданно из коридора донесся свистящий шепот:

— Уходите! Кто-то внизу около лифта!

Хоуп бросилась к выходу.

— Скорее! — поторопила ее миссис Абрамович, все еще стоявшая в дверях своей квартиры. — Кто-то едет!

Хоуп выскочила в коридор и увидела, что лифт поднимается. Она захлопнула дверь квартиры О’Коннела, но от волнения никак не могла вставить ключ в замок и чуть не уронила его.

— Скорее, скорее! Прячьтесь! — Старушка скрылась в своей квартире и прикрыла дверь, оставив лишь узкую щелку.

Кошки, которые, очевидно, уловили панику в ее голосе, метались взад и вперед, словно взбесились.

Наконец Хоуп почувствовала, что ключ поворачивается в замке. Она отскочила от двери и повернулась к лифту. Кабина как раз достигла их этажа. Хоуп застыла, не в силах сдвинуться с места.

Лифт, казалось, замер на секунду, но затем стал подниматься выше. В ушах Хоуп стучала кровь, все звуки доносились до нее издалека, словно с другой стороны широкого каньона.

Она прислушалась к тому, что делается в ее организме, проверяя, нормально ли работают сердце, легкие, голова, или страх парализовал их.

Миссис Абрамович опять приоткрыла дверь и высунула голову в коридор:

— Ложная тревога. Ну как, дорогая, выяснили что-нибудь насчет моих кошек?

Хоуп глубоко вздохнула, стараясь унять часто стучавшее от страха сердце, и выдавила из себя:

— Нет. Никаких следов.

В глазах старой женщины промелькнуло разочарование.

— Теперь, боюсь, мне надо идти, — сухо продолжила Хоуп и, повернувшись, сунула ключ от квартиры О’Коннела в карман бушлата и быстрым шагом направилась к лестнице. Ждать лифта она не могла.

Она сбежала вниз по лестнице, согнувшись пополам, — ей необходимо было как можно скорее выйти на свежий воздух. Желудок у нее буквально скрутило. Внизу она подняла голову и опять застыла от страха, увидев в дверях вестибюля какую-то фигуру. Но это оказались два других жильца.

— Эй! — окликнул ее один из них, но она юркнула мимо и с облегчением вырвалась в холодную ночную тьму.

Она кинулась через улицу к своему автомобилю и, нестерпимо долго провозившись с ключами, плюхнулась наконец на водительское сиденье. Внутренний голос кричал ей: «Уезжай скорее! Спасайся!» Она хотела уже тронуться с места, но, подняв голову, замерла.

Напротив нее по тротуару шел Майкл О’Коннел.

Хоуп не отрывала от него глаз, пока он подходил к дверям дома, где остановился, достал ключи и, даже не посмотрев в ее сторону, открыл двери и исчез. Минуту спустя она увидела, как зажегся свет в его квартире.

Она боялась, что оставила что-нибудь в квартире не в том порядке, какой был до нее, и О’Коннел догадается, что к нему заходили. Нажав на стартер, она двинулась вперед не оглядываясь, свернула на широкую улицу и ехала до тех пор, пока не увидела место, где смогла остановиться. «Сколько времени прошло, с тех пор как я покинула его квартиру и до его возвращения? — спрашивала она себя. — Три минуты? Четыре? Пять?»

Желудок свело спазмом, порожденная страхом тошнота требовала выхода. Открыв дверь, Хоуп оставила весь «Эрл грей» миссис Абрамович в придорожной канаве.

На следующий день Скотт поднялся рано и покинул номер дешевого мотеля еще до рассвета. Когда забрезжил сумрачный свет ноябрьского утра, его автомобиль уже стоял напротив дома, где вырос Майкл О’Коннел. Выключив двигатель, Скотт приготовился ждать, ощущая в салоне дуновение зимы. Это была унылая улица — лишь ступенькой выше трейлерного парка, — застроенная неказистыми домишками, нуждавшимися в ремонте. Краска на них облупилась и слезала клочьями, водосточные трубы повисли, отцепившись от крыш, дворики перед домами были завалены сломанными игрушками, ржавеющими автомобилями и разобранными снегоходами. Наружные входные двери хлопали на ветру. Стекла во многих окнах были частично выбиты и заменены кусками толстой пластмассы. Казалось, у обитателей этих домов нет никакого будущего. Все, что им было доступно, — приобрести лотерейный билет и мечтать о мотоцикле, украсить себя татуировкой, купить ящик спиртного и надраться в субботу до бесчувствия. Интересы подростков крутились в основном вокруг хоккея и проблем с возможной беременностью, а люди постарше думали прежде всего о том, будет ли их пенсия достаточной для того, чтобы прожить на нее без талонов на льготную покупку продуктов. Это было одно из самых безрадостных мест, какие Скотту приходилось когда-либо видеть. Как и накануне у школы, он чувствовал себя здесь абсолютно лишним, чужим.

Он наблюдал за утренней суетой: детишками, торопившимися на школьный автобус, прохожими, несущими на работу судки с обедом. Когда основной поток людей схлынул, он вылез из машины. В кармане у него была пачка двадцатидолларовых купюр, значительная часть которых, как он подозревал, будет в этот день истрачена. Он направился к дому, стоявшему напротив жилища О’Коннелов.

Скотт громко постучал в дверь, не обращая внимания на доносившийся из-за нее хриплый и яростный собачий лай. Прошло несколько секунд, женский голос сердито прикрикнул на собаку, и внутренняя дверь отворилась.

— Да? — В дверях стояла женщина лет сорока в розовой кофте с логотипом фирмы, торгующей бакалейными товарами. К ее нижней губе приклеилась сигарета. В одной руке она пыталась удержать в равновесии чашку кофе, другой ухватила собаку за ошейник. — Прошу прощения, он, вообще-то, дружелюбный пес, но вечно пугает людей, прыгает и прыгает вокруг. Муж говорит, что я должна выдрессировать его, но… — Она пожала плечами.

— Не беспокойтесь, все в порядке, — сказал Скотт через стекло наружной двери.

— Вы что-то хотели?

— Я из Отдела пробации штата Массачусетс, — соврал он. — Мы проводим опрос в связи с необходимостью вынесения уголовного наказания одному парню, впервые совершившему преступление, Майклу О’Коннелу. Он жил в доме напротив. Вы его знали?

— Немного, — кивнула женщина. — В последний раз видела его года два назад. А что он натворил?

Задумавшись на секунду, Скотт ответил:

— Он обвиняется в ограблении.

— Украл что-то?

«Да, много чего», — подумал Скотт, но вслух сказал:

— Вроде того.

— И вляпался? — презрительно фыркнула женщина. — Я думала, он умнее.

— Толковый парень?

— Разыгрывал из себя толкового. Это две большие разницы.

Скотт улыбнулся:

— Как бы то ни было, нас интересует его прошлое. Мне надо будет поговорить с его отцом, но иногда соседи, сами понимаете…

Можно было не продолжать: женщина энергично кивнула:

— Я не так уж много знаю. Мы приехали сюда всего два-три года назад. А его папаша обитает здесь аж с ледникового периода. Соседи его не очень-то жалуют.

— Да? А почему?

— Он работал на верфях в Портсмуте. Произошел какой-то несчастный случай, после чего он оформил инвалидность. Говорит, повредил спину. Теперь каждый месяц получает чек от компании, от штата и от федералов тоже. Однако для человека с поврежденной спиной он перемещается что-то уж слишком шустро. Халтурит кровельщиком, что тоже довольно странно для того, кто называет себя инвалидом. Муж говорит, что ему платят «черными», без оформления налога. Я все время жду, что явится какой-нибудь налоговый инспектор и начнет приставать со своими вопросами.

— Но это не объясняет, почему к нему так относятся.

— Да просто он тупой злобный пьяница. А когда напивается, начинает скандалить. Среди ночи можно услышать, как он поносит всех самыми непотребными словами, только вот непонятно, на кого он орет, потому как рядом никого нет. Иногда выходит из своего свинарника, который он называет домом, и начинает палить куда попало из старого ружья. Вокруг ребятишки бегают, а ему хоть бы что. А однажды застрелил соседскую собаку. Слава богу, не мою. Открывает огонь без всякого повода, просто дурь на него находит. Одним словом, приятного в нем мало.

— А сын?

— Я уже сказала, что плохо знала его. Но, как говорят, яблоко от яблони… Похоже теперь, что так оно и есть.

— А что насчет матери?

— Она умерла. Я ее никогда не видела. Несчастный случай вроде бы. Некоторые говорят, что покончила с собой, а другие утверждают, что ее благоверный приложил руку. Полиция дотошно копалась в этой истории, слишком уж все было подозрительно. Но в конце концов отступилась. Не знаю, может, в старых газетах есть что-нибудь об этом. Это случилось еще до того, как мы приехали сюда.

Пес опять залаял, и Скотт сделал шаг от двери.

— Большое спасибо, — сказал он. — И последнее: пожалуйста, не рассказывайте соседям о нашем разговоре. Иначе бесполезно будет их расспрашивать.

— Да ладно, ладно… — Женщина отпихнула ногой пса и затянулась сигаретой. — Послушайте, а вы там, наверху, ничего не можете сделать с этим окаянным папашей? Может, и его заодно засадите? У нас тут стало бы намного спокойнее, это уж точно.

Все утро Скотт бродил по соседним домам, задавая вопросы под разными предлогами. Лишь один раз у него потребовали удостоверение, и он быстренько свернул разговор. Узнал он немного. Семья О’Коннел жила в этом месте дольше большинства соседей и пользовалась такой репутацией, что никто не стремился сблизиться с ними. Неприязнь к ним помогла Скотту в одном отношении: люди говорили о них, не сдерживаясь. Но рассказывали они в основном лишь то, что Скотт уже знал или о чем догадывался.

Он не видел, чтобы О’Коннел-старший выходил из дому. Правда, он мог это сделать, пока Скотт беседовал с кем-то из соседей. Но маленький черный пикап «додж» не выезжал со двора. По-видимому, он принадлежал отцу Майкла.

Рано или поздно ему придется постучаться в этот дом, но Скотт пока не придумал, какой избрать предлог. Он решил нанести перед этим еще один визит, в местную библиотеку, и попытаться выяснить там обстоятельства смерти матери О’Коннела.

Библиотека, по контрасту с остальными обветшалыми домишками в этой округе, была двухэтажным строением из стекла и кирпича, стоявшим рядом с новым полицейским участком и прочими административными зданиями.

Скотт подошел к хрупкой худощавой женщине лет на пять старше Эшли, которая сидела за столом и закладывала в книги библиотечные карточки. Она подняла голову и любезно произнесла:

— Я вас слушаю.

— Скажите, у вас есть школьные альбомы, а также микрофильмы со статьями из местных газет?

— Да, конечно. Зал микрофильмов вон там. — Она указала на одну из боковых дверей. — Разобраться там несложно. Но, может быть, вам надо показать, как обращаться с аппаратом?

— Нет, спасибо, я, наверное, справлюсь. А школьные альбомы?

— Они в справочном отделе. Какой выпуск вас интересует?

— Школа имени Линкольна. Тысяча девятьсот девяносто пятый год.

Библиотекарша удивленно воззрилась на него и усмехнулась:

— Надо же, мой класс! Может быть, я могу вам чем-то помочь?

— Значит, вы знали некоего Майкла О’Коннела?

Женщина застыла и молчала несколько секунд, на лице ее отразились неприятные воспоминания.

— Что он натворил? — спросила она шепотом.

Салли рылась в трактатах по правоведению и в уголовно-процессуальной хронике в поисках того, что ей нужно, хотя что именно ей нужно, она плохо представляла. Чем больше она читала и анализировала прочитанное, тем больше мрачнела. Это было совсем не то что разбирать преступление в абстрактно-интеллектуальной атмосфере суда, вникая в показания свидетелей и полицейских, в аргументы сторон и материалы судебной экспертизы и добиваясь торжества правосудия. Правовая система игнорировала человеческий аспект при рассмотрении криминальной практики, выхолащивала реальность, превращая ее в подобие театрального представления. Салли чувствовала себя в этой атмосфере как рыба в воде. Но сейчас она предпринимала шаги совсем в ином направлении.

Ей надо было найти подходящее преступление. Придумать, как свалить вину за него на Майкла О’Коннела. Отправить его за решетку и спокойно жить дальше. На первый взгляд все выглядело просто. Энтузиазм Скотта был заразителен. Но когда она села и стала взвешивать различные возможности, все стало гораздо проблематичнее.

Пока что ей не удалось придумать ничего лучше, чем мошенничество и вымогательство. Можно было попробовать представить все, что делал О’Коннел, как попытку шантажа Скотта и Салли с целью наживы. Убедить прокурора, что все его действия, особенно назойливое преследование Эшли, — части единого агрессивного замысла. При этом пришлось бы наврать, что О’Коннел угрожал им в случае неуплаты денег. Скотт мог бы показать под присягой, что при вручении О’Коннелу пяти тысяч долларов в Бостоне тот потребовал больше, а когда они отказались, он усилил свои домогательства. Даже то, что они до сих пор не обратились в полицию, можно было объяснить их страхом перед возможной местью с его стороны.

Но проблема — вероятно, первая из множества, которые еще возникнут, подумала Салли с досадой, — заключалась в том, что О’Коннел в момент вручения ему денег, как прозорливо предположил Скотт, мог иметь при себе диктофон и записать их разговор.

Если это действительно так, то их немедленно разоблачат как лжецов и предъявят им обвинение. Ее адвокатская практика и научная работа Скотта, скорее всего, полетят ко всем чертям. А О’Коннел предстанет перед всеми как невинный агнец, у него будут развязаны руки, и между Эшли и бешеной злобой не останется никаких преград.

И даже если у них все получится, нет гарантий, что О’Коннелу не назначат уменьшенное наказание — возможно, года два. А сколько времени ему надо провести за решеткой, чтобы излечиться от своей одержимости и позволить Эшли вернуться к нормальной жизни? Три года? Пять лет? Десять? И сможет ли она быть уверена в том, что он не возникнет опять на ее пути?

Салли откинулась в кресле.

«Надо убить его», — подумала она.

Она даже вскрикнула от неожиданности, не в силах поверить, что ее сознание породило эту мысль.

Но разве ее жизнь настолько ценна, что ею нельзя пожертвовать? Она не так уж глубоко предана своей работе, ее стали одолевать сомнения относительно связи с Хоуп. Уже несколько недель, а может, и месяцев она не испытывала ни гордости, ни радости по поводу того, что она собой представляет и как живет. Смысл жизни? Смешно даже думать об этом, только ей сейчас было не до смеха. Адвокат в провинциальном городке, стареющая женщина среднего возраста, каждый день замечающая в зеркале новые морщины — следы тревог и беспокойства… Единственная ценность, которую она создала, — это Эшли. И если даже дочь — плод мнимой, обанкротившейся любви, в ней воплотилось все лучшее, что было у них со Скоттом в течение того недолгого периода, когда они жили вместе.

Она подумала, что ради будущего Эшли, в отличие от ее собственного, можно было и умереть.

И опять ужаснулась неуемности своего воображения. «Прямо сумасшествие какое-то», — подумала она. Однако в этом сумасшествии был смысл.

«Убей его», — повторила она себе.

Затем эта назойливая мысль сменилась другой, еще более эксцентричной: «Или сделай так, чтобы он убил тебя и заплатил за это сполна».

Она окинула взглядом книги и бумаги.

Совершенно ясно одно: кто-то должен умереть.

* * *

Ночью меня преследовали кошмары — впервые с тех пор, как я взялся за эту историю.

Непрошеные видения заставляли меня вертеться во сне, и я проснулся глубокой ночью в поту. Я прошел в ванную выпить воды и долго смотрел на себя в зеркало. Затем заглянул в детскую, чтобы убедиться, что дети, в отличие от меня, спят спокойно. Когда я вернулся в спальню, жена пробормотала сквозь сон: «Все в порядке?» — и снова уснула, прежде чем я успел ответить. Откинув голову на подушку, я смотрел в бесконечную темноту.

Наутро я позвонил ей.

— Я думаю, мне пора уже поговорить с главными действующими лицами этой драмы, — выпалил я безапелляционным тоном. — Мы слишком долго это откладывали.

— Да, я знала, что в конце концов вы этого потребуете. Но я не уверена, что кто-нибудь из них захочет на данном этапе обсуждать это с вами.

— Они согласны, чтобы их историю поведали миру, но не хотят говорить со мной? — поразился я.

Я чувствовал, что в ней происходит какая-то внутренняя борьба. По мере того как я все глубже вникал в суть этой истории, некоторые ее грани становились слишком острыми.

— Понимаете, я боюсь, — сказала она.

— Боитесь? Чего?

— Все очень неустойчиво. То жизнь перевешивает смерть, а надежда — отчаяние, то наоборот. Слишком многое поставлено на карту.

— Послушайте, я ведь и сам могу найти их и не играть с вами в кошки-мышки, — бросил я. — Просмотрю списки специалистов в соответствующих областях, базы судебно-правовых данных. Загляну на веб-сайты студентов и лесбиянок, на чаты психопатов — куда угодно. Я соберу достаточно информации, чтобы узнать правду, выяснить их настоящие имена и профессии.

— Вы сомневаетесь, что я говорю вам правду?

— Нет. Я просто хочу сказать, что знаю уже достаточно, чтобы докопаться до остального самостоятельно.

— Да, вы можете это сделать, но тогда мне придется отказаться от разговоров с вами. И возможно, вы так и не узнаете, что произошло на самом деле. Вы раздобудете факты, сложите их вместе, и у вас получится целостная картина, но это будет лишь поверхностное двухмерное изображение, суть ускользнет от вас. Вы так и не поймете истинных мотивов. Пойдете вы на такой риск?

— Нет, — ответил я. — Не пойду.

— Я так и думала.

— Ладно, я буду играть по вашим правилам. Но учтите, всякому терпению есть предел.

— Да. И это чувствуется в вашем голосе, — отозвалась она, но по ее тону нельзя было сказать, чтобы это сколько-нибудь ее волновало.

На этом наш разговор закончился.