До двадцати шести лет Тамара не беспокоилась о замужестве. Работала на заводе в конструкторском бюро копировщицей, по вечерам занималась в техникуме. А жила в общежитии. От родителей никакой помощи, сидят у себя в деревне, по уши в навозе, ну, пришлют в год два раза грибов сушеных или там брусники — на том спасибо. Знала: всем, что имеет, обязана одной себе, — и образованием, и комнатой, что дали в конце концов от завода. И тем, как выглядит, — а получше многих городских. Потому что сама и сошьет, и свяжет, все по моде, по современным журналам, не хуже фирмы. А вот чтобы мужикам в глаза заглядывать да трястись, как собачка, а вдруг да замуж не возьмут, такого унижения никто не дождался. Кстати, и мужчины этого не переваривают, заметил — и в сторону. Девчонки — дуры, обратили внимание, она уж и готова, засуетилась. И, само собой, бутылку по первому требованию. А бугай походил, походил, попользовался — и с общим приветом, Кузькой звали. И молодец.

Ну, а если и уломают его, женится, так будьте спокойны — сразу сядет на шею и ножки свесит. Получишь тунеядца с доставкой на дом. Нет уж…

Тамаре, между прочим, заманивать парней бутылками не требовалось, сами, бывало, тащат. Ну и: «Ты куда явился? Здесь тебе не распивочная. Торт или фрукты купить не дотюмкал? О цветах не говорю. Скобарь!»

А уж позволить ему что-нибудь лишнее, тут сразу: за дверь. Коленом.

Андрея Мартьянова сама выбрала, потому что показался культурным, симпатичным и воспитанным. Не знала по молодости, что внешней культуры для жизни мало. А он в самом деле вел себя тогда — не придерешься: и букеты, и подарки, и дверь откроет, и стул подвинет, в общем, полное уважение.

Работал Андрей на том же заводе, что Тамара, инженером в отделе главного механика. Интересный, это верно, и одет со вкусом, хоть складки настоящей на брюках никогда не увидишь, да что требовать с неженатого? Зато образование, конечно, высшее и семья интеллигентная: отец кандидат наук, мать преподаватель математики…

Подали заявление. Из Дворца бракосочетаний зашли к Тамаре выпить шампанского. Тут Тамара и сказала: «Пусть это считается несовременно, но я себя привыкла уважать и хочу, чтобы будущий муж уважал, имел на это право. Так что — прими руки, слышишь?!» Андрей сразу: «Конечно, конечно, я же тебя люблю!» Тамара обрадовалась: покладистый…

Свадьбу справляли перед Новым годом. Сняли зал в кафе. Родителей Тамара выписывать не стала, — только деньги выкинут на дорогу да на ненужные подарки, а приедут — наряжены, как у них там ходят, стыда не оберешься.

Мать потом, конечно, обижалась прямо до слез. Много лет все поминала: «Хороша дочушка, без родных отца с матерью обошлась, погребовала».

С Тамариной стороны во Дворце были только Люда с Аленой — девочки с работы, ну и, ясно, Раиса Федоровна. Подарили три комплекта постельного белья, не говоря о мелочах. Мартьяновы явились мало того что в полном составе: мамуля с папулей, тети, дяди, племянники, да еще привели зачем-то соседку Олечку… Знать бы тогда, летела б эта Олечка на легком катере… куда положено…

С родителями жениха Юрием Михайловичем и Татьяной Андреевной Тамара к этому времени была уже знакома; Андрей затащил на семейный обед. Тогда-то уж Тамара с ходу просекла: смотрины. Ладно, дорогуши, смотрите, есть на что: и рост, и фигура — точный стандарт, сама проверяла пропорции, получилось — хоть завтра в манекенщицы. Да и на лицо, слава Богу, жаловаться грех. Наряжаться не стала, хороша и так, пришла в том, в чем всегда на работу ходила, в юбке и свитере собственной вязки, свитер, правда, последний крик. Французская модель. Виктор, сосед, журнал привез, он в загранку ходит и Тамаре всегда привозит журналы, хоть «Бурду», хоть что по заказу. А Тамара за него убирает места общего пользования, так что все по-честному.

Вела себя Тамара на званом том обеде спокойно, не поддакивала и не юлила, ей бояться нечего: понравится будущим свекру со свекровью — хорошо, не понравится — им же хуже, сына потеряют.

Нет, Тамара не волновалась, а вот свекровка будущая, точно, нервничала, и разговор от этого плохо ладился… Ну, Тамара нашла повод и к слову доложила родственникам, что характер у нее такой — где сядешь, там слезешь. Андрюшина мамуля только бровками задергала, но смолчала.

Пока сидели, беседовали, Тамара всю обстановку разглядела: ремонта не было лет пять, окна вымыты — страх смотреть, мебель — с бору по сосенке. А электропроводка вообще — конец света, у всех уже сто лет как скрытая, а у этих шнуры по стенам, красота! Да… Интеллигенция в самом худшем смысле. И ведь не бедные! Не умеете — наймите человека, главное, и сына не приучили, инженер, не народный артист. Ничего, даже интересно: взять человека и вылепить из него что-то стоящее, Андрей — натура мягкая, Тамару обожает, а мы не можем ждать милостей от природы…

А мамуля-то, аристократка, такой обед сварила, в заводской столовой за шестьдесят копеек — не отличишь. А ведь старалась, поди, изо всех сил.

Разговор между тем все тянулся, тянулся, о чем попало: как в совхозе работали, про погоду, что вот, декабрь на дворе, а зимы не видать. Потом перешли на политику, Андрей нарочно завел, приготовил родителям сюрприз, и уж тут Тамара показала, что почем: как-никак просматривает три газеты в день, это раз, и лекции на заводе — обязательно. Даже папуля-кандидат оживился, заспорил, щеками затряс, а до того сидел над тарелкой, как сонная муха. А свекровка послушала-послушала, ушами похлопала-похлопала да и спрашивает: «А читали вы, Тамарочка, в последнем «Новом мире»?.. Нет? Жаль, прекрасная вещь. А в «Иностранной литературе»?.. И тэ дэ. Проверка культурного уровня! Другая на Тамарином месте стала бы выкручиваться или вообще соврала: «Как же! Как же! Исключительно! Читала!» Тамара ответила как есть: на газеты еле времени хватает, а надо ведь и дом в порядке держать, каждый день что-нибудь, то окна протереть, то убрать общее пользование, то занавески освежить. Короче, дала понять, что культура не в одних книжках. Правда, потом добавила, что вообще-то читать, конечно, любит, но предпочитает в основном про войну и остросюжетное, потому что там — люди, а не хлюпики.

Мамуля опять бровками задергала, это у нее такая противная привычка, если схлопочет и не знает, как ответить. У Тамары даже настроение поднялось — навела шороху в курятнике.

Андрей, когда провожал ее в тот вечер, несколько раз повторил, что теперь окончательно понял: Тамара — личность.

До рождения Юрика жили — кто угодно позавидует, муж с Тамары буквально пылинки сдувал. Другие мужики вечно тянутся к приятелям, Андрею — лучше жены друга нет.

А как начались трудности, из личности Тамара у мужа сразу превратилась в хамку и даже в надсмотрщика. Вот так. А потому, что с детства все только о себе да о себе. И вечно-то он устал, не выспался, вечно у него что-нибудь болит, то голова, то поясница — зла не хватает!

Обязанности Тамара распределила сразу и по справедливости. Весь день с мальчиком, само собой, она. На всю катушку: встает в шесть часов, кормит, два раза в день гуляет, а в промежутках надо, между прочим, еще обед приготовить, комнату убрать, погладить Андрею рубашки, отпарить брюки. Вот, хоть и хамка, и надсмотрщица, а мятым да грязным у нее не ходил никогда! Словом, крутилась, как взбесившаяся белка, о себе подумать некогда, а еще, бывало, явится вечером бабка и — сразу к кроватке: «У-ти, масенький, какой же ты у нас холёсенький, глазки голубенькие, как у папки…» Тьфу! И — нет помочь; посидит, поквохчет и — домой, задачки ей пора проверять.

У Андрея было всего три обязанности: купить продукты, перестирать вечером в машине пеленки и встать ночью, если Юрик заплачет. Кажется, и не такая нагрузка для мужчины. Ведь и Тамара человек, ей тоже отдых нужен.

Первый настоящий скандал получился, когда свекровь, явившись в очередной раз посюсюкаться, вдруг ни с того ни с сего пошла давать советы: «Маленькому надо больше бывать на воздухе, не то разовьется рахит. И Андрюшенька ужасно плохо выглядит, больно смотреть, раньше был такой крепыш, а теперь похудел и лицо серое. От недосыпания. Поскольку все же это чрезмерная нагрузка — днем работать на производстве, а по ночам не спать».

…Красиво выходит? Он, значит, на производстве, а Тамара тут круглый день мается дурью! «Крепыш», главное…

Но Тамара в ответ ни звука, сдержала себя, та и выкатилась. А тут как раз зашли Раиса Федоровна, начальница, с Людкой, были рядом в местной командировке. Тамара им насчет собственных дел, конечно, ни слова, не привыкла жаловаться, зато Раиса, как всегда, завела бодягу про свою Таньку, невестку. У нее, с чего ни начни, кончится обязательно Танькой. Это просто удивительно, чтоб так человека ненавидеть. Ну и конечно: «Танька меня не уважает, хочет взять надо мной верх, а я ее — носом в дерьмо! Она поставит молоко, а я возьму и огонь прибавлю, сожгу кастрюлю. Я женщина больших страстей! Я себе слово дала за пять лет превратить ее в старуху… У Вадима есть женщина, это точно, я — мать, я чувствую. И радуюсь! Если бы Танька со мной по-хорошему, я бы ее мигом научила, как с ним быть. Она сексуально бездарна! Но она не меня слушает, а свою мамочку…»

Тамара молчала, гладила распашонки, а сама думала — ведь никаких гарантий, и Андрюшина мамуля ее, Тамару, наверняка вот так же несет за глаза, спит и видит, как бы сын другую завел.

Вечером, только Андрей в дверь, она ему: «Стучишь своей мамуле, как я тебя на износ эксплуатирую? Тут целый день не знаешь, куда бросаться, а еще приходят и нервы треплют! Передай там: пускай больше не является, толку все равно ноль, а без советов ядовитых как-нибудь обойдемся! Между прочим, чтобы другим советы давать, надо самой быть на высоте, а у твоей, извини, мамулечки, не руки, а крюки, посмотри хотя бы на их квартиру!» И так далее…

Не в первый раз Тамара говорила мужу правду про его родителей, и ничего, слушал, понимал, что правда. А тут вдруг начал выступать: «Не позволю так о моей матери! И запретить ей навещать внука не могу, она его любит, в нем ее жизнь!» — «Ох-ох! «Жизнь»! «Любит»!

Да что же это за любовь такая, интересно знать? Любовь — это дело, а не полоумное тютюшканье! И кто бы говорил?!»

Он и стал весь белый, повернулся и ушел. А объявился ведь, паразит, только через сутки, когда Тамара успела уже все милиции обзвонить, а это не просто, надо в автомат бежать и ребенка запирать в пустой квартире. Тут уж одной было не справиться, пришлось подключать Раису с девчонками, те с работы целый день по больницам да по моргам названивали, потом примчалась Людка, доложила — нигде нет. Еще сказала: все на Тамариной стороне, и Алена, и все. Раиса привела пример, что когда ее муж, полковник, один раз не явился ночевать, она у него на голове тарелку разбила на четыре части. Зашивали потом в травмпункте. А Тамара в самом деле беспокоилась — мало ли что может случиться с человеком? И даже мысли не допускала, что Андрей способен дойти до такой наглости — отправиться спокойненько к мамуле с папулей и разлечься спать. А он ведь так и сделал, ни с чем не посчитался! На следующий день пришел после работы как ни в чем не бывало, с продуктами. Тамара: «Где был, если не секрет?» А он, прямо при Людмиле, ни стыда ни совести: «Да вот, решил вчера навестить стариков, засиделся, оставили ночевать». От этого «навестить» да «оставили» у Тамары аж горло перехватило. Не будь Людки, не сдержалась бы, врезала ему по роже… В общем… вспоминать неохота.

И пошло-поехало. Вот что значит — человек повернулся другой стороной. Что ни попросишь, делает из-под палки, вечно надутый, целыми вечерами молчит. Только с ребенком разговаривает, и точь-в-точь мамуля: «У-гу-гусеньки» да «у-тю-тюсеньки». И так жалостно, будто старается подчеркнуть: бедный ты мальчик, мать у тебя ведьма, никто тебя не приласкает, нежных слов не поговорит… А Тамаре и хочется взять сына, походить, покачать для собственного удовольствия, а когда? Ведь не десять рук, не разорвешься! Вот он и не заслюнявленный с ног до головы, зато всегда чистый, в убранной комнате, в свежих ползунках.

В Андрее Тамару злило уже абсолютно все: как ест, как ходит, как пеленки стирает — усядется у машины, и нос в книгу, из работы делает себе развлечение. По выходным нет-нет да и сбежит к мамуле, а потом еще оскорбляется: «С тобой как в тюрьме, за каждым шагом следишь, и все не так. Все-то видишь, все замечаешь, тебе бы в уголовный розыск. Надзиратель! И не нужен я тебе. Только как рабочая скотина».

А и правда, на черта он, такой мужик? Для постели? Женщина и без того с ног падает, а ему подавай. Интеллигент называется! Людка тоже вон стонет, устает как собака, а у нее девчонке второй год, не грудная уже. Говорит: «Я до Коли своего всегда десять сантиметров не доползаю. Думаю, хоть обниму его, руку положу. И уже сплю. Десяти сантиметров не хватает!» А Тамаре не надо обниматься да руки класть, сам лезет, как животное.

И все же она не ожидала, что муж осмелится на такую подлость, чтобы изменить. Главное, на него не похоже, какой из него бабник? А потом, это ведь еще надо найти такую, чтобы хотя приблизительно сравнить с Тамарой. Он, оказывается, такую как раз и не искал. Взял, что валялось.

Что у мужа кто-то есть, Тамара догадалась быстро, глаз — алмаз, куда денешься? Раз задержался после работы, спросила — где, стал мямлить, мол, заходил к родителям, а сам красный, в глаза не смотрит. В тот же вечер Тамара его и подловила, сказала что-то про отца, мол, со здоровьем, наверное, лучше? А он: «Откуда я знаю, я же его с воскресенья не видел». Хорошо. Через неделю явился поздно вечером после того, как ходил в очередной раз «навестить стариков», она и говорит, спокойно так, даже мирно: «Ты бы посоветовал своей любовнице скромнее духами пользоваться. Больно уж паршивые духи, дешевка, меня от них тошнит». А он стоит в дверях, глаза вылупил, рот приоткрыл. Идиот идиотом. А Тамара: «Ну чего уставился? Пиджак у тебя провонял этой гадостью! Пойди, вынеси на лоджию, пусть проветрится. А заодно лицо вымой, весь в губной помаде». Никакой помады у него на лице, ясное дело, нет, а он поверил, давай под носом тереть.

Тамара дальше: «И с чего бы это Ольге понадобилось красить губы? Не такой они у нее формы, чтобы подчеркивать». Сказала и замерла, Ольгу-то, соседку мамулину, просто так назвала, наобум.

…А ведь вполне возможно, что зря она тогда мужа — в лоб. Потому что он сразу же во всем признался, а после этого Тамаре ничего другого не оставалось, как выставить его вон…

Нет, нельзя быть такой прямой и открытой, надо похитрей. Виновата перед сыном, не смогла сохранить ему отца. Виновата.

А на следующий день явилась бывшая мамуля. Тамара уже с утра знала — придет часов в двенадцать. Рассчитала: воскресенье, пока они там встанут, пока объяснятся с сыночком, да ведь еще и с духом надо собраться, знает, куда идет. Так что особо торопиться не станет, но и надолго откладывать тоже не хватит терпения. Тамара на всякий случай нарядила Юрика в новую кофточку и стала наводить в комнате блеск.

В десять минут первого звонок. Тамара вышла в переднюю, глянула в зеркало — порядок: белая блузка — то, что надо, волосы по плечам, прямо мадонна. В лице спокойствие и ирония. Дверь в комнату оставила полуоткрытой, чтобы видно было, как Юрик в кроватке погремушкой играет.

Бабка вошла, остановилась на пороге, вся бледная, губы трясутся. И сразу давай ныть: «Тамарочка! Зачем же так резко? Нельзя лишать малыша нормальной семьи! Андрей, конечно, виноват, мы с отцом его ругали…»

Ругали?!. Но перебивать Тамара не стала, пусть выскажется.

А та: «Я понимаю, у вас с Андрюшей не сложилось, но ради ребенка…» Ну просто нет слов, одни буквы. То есть это значит: оба хороши… Оба! Теперь-то Тамара убеждена: найди тогда свекровь другие слова, скажи по-честному — мой сын поступил грязно, как подлец, и мы с отцом клянемся, что в нашем доме ноги его не будет до тех самых пор, пока вы, Тамара, не простите. И с Ольгой, безусловно, все наши отношения с этого дня прерваны, мы приносим свои глубокие извинения… и в этом роде. Вот скажи она так, и, может, все получилось бы по-другому. Но ведь она же крутить начала! «Не сложилось», «понимаю», выходит, не в том дело, что ее сын при жене и ребенке другую бабу завел, а в том, что Тамара с ним, оказывается, отношения наладить не сумела!

Значит, так. Дверь из передней в комнату, где Юрик, Тамара прикрыла: полюбовалась внучком, хватит. А потом спокойно так, вежливо, без крика: «Прошу очистить помещение. Посторонним тут делать нечего. Это моя квартира. Моя и Юрика. К вашему сведению. Внука у вас больше нет, а тишину нарушать перестаньте (это потому, что бабка вдруг заревела в голос и запричитала) — напугаете ребенка, к тому же мешаете отдыхать соседу». Никакого соседа, конечно, в тот раз дома не было, плавал, но мамуле это знать необязательно.

Одним словом, выпроводила бабку и вдогонку еще предупредила: «Мартьянову передайте: к сыну не пущу, ребенку грязь не нужна. И развода не дам, потакать разврату не намерена».

Таким вот образом…

И в самом деле, Тамаре одной поднимать сына, а кобелю — новую семью? Перетопчется. Пускай там Олечка подергается, нерасписанная. А мы уж и без алиментов как-нибудь.

Бабы с работы одобрили. Раиса сказала: «Зло должно быть наказано. Прощать измену — себя не уважать! Надо к его начальству сходить, а то висит на Доске почета, как порядочный. Это только такая тряпка, как моя Танька, может все терпеть, ей — пусть шляется, лишь бы совсем из дому не уходил. Я этого не понимаю, я зла не прощаю никому. Мне Вадим тут нагрубил, так я не постеснялась — решила, позвоню его директору и все расскажу — и как жене изменяет, и над матерью издевается, испорчу ему карьеру!» — «Родному-то сыну?!» — ужаснулись Людка с Аленой. Тамара, наоборот, одобрила: если бы у ее Мартьянова была такая принципиальная мать, может, и семья бы сохранилась.

Мартьянов с завода вскоре уволился. Еще до того, как Тамара вышла на работу. А она вышла сразу, как Юрику исполнился год и его взяли в заводские ясли, без очереди взяли, пошли навстречу, и не почему-либо, а знали, какой Тамара работник; Раиса спала — видела, денечки считала, скорей бы наконец Тамара Ивановна села за кульман. Тем более, Алена ушла в декрет. Приняли двух новеньких, а у тех — руки-крюки.

Чтобы ребенок ни в чем не нуждался, выбила себе, во-первых, повышение. Не любительница таких мероприятий, а взяла Раису за жабры, припугнула — мол, нашла место конструктора первой категории, хоть завтра оформят. Раиса заныла: «Как же? Без диплома о высшем образовании? Да я всей душой, кадры будут возражать…» Тамара четко: «Ваши проблемы. Устраивает, как я работаю, — пробьете». И Раиса как миленькая бодро подняла свою тушу со стула, побежала туда, сюда, к директору на прием. И добилась. Между прочим, для себя в первую очередь. Где она еще найдет такого конструктора, чтобы работал быстро, точно, самостоятельно, без единой ошибки?

Но на зарплату с ребенком все равно не прожить. Тамара, еще пока сидела с Юриком дома, выучилась по самоучителю машинной вязке. Машину купила в долг, Раиса дала денег в рассрочку. И сразу появились заказчики — не отбиться! Потому что у Тамары художественный вкус и чувство линии, она лучше самой заказчицы знает, какой фасон той нужен. А кроме того, «Бурда» под рукой. Виктор привозит, соблюдает договоренность. А еще он привозит шерсть всех цветов, у нас в продаже такой не найдешь. Конечно, и дерет будьте-нате, уж тут одной уборкой не рассчитаешься, но Тамара и ему самому, и его девицам все вязала в срочном порядке, без очереди. А вообще в отношениях с Витькой у Тамары всегда была полная строгость: пьяному в кухне и передней не шуметь и не свинячить, девок в дом не таскать. Все это Тамара раз и навсегда ему объяснила, когда трезвый был, и он согласился. К Тамаре приставать с глупостями — этого себе начисто не позволял. После одного случая. Распустил как-то по пьянке руки, ну и получил. Пока смывал под раковиной кровь с разбитой губы, Тамара стояла рядом, отчитывала: «Запомни до смерти, я для сына живу, не для б…ва. Запомнил?»

А Юрик рос, вот уже и в садик перевели из яслей. На работе удивлялись: как это? Тамара — молодая, интересная женщина, — и совсем одна. Людка так прямо и говорила: «Я бы не смогла». Ну, Людка — ладно, Людка — кошка, обожаешь своего супруга и обожай на здоровье, млей! Так ведь и Раиса туда же! У бабы скоро пенсионный возраст, а все романы на уме. Приехала из отпуска, отдыхала в Репино, так всем прожужжала уши про какого-то Валентина. Он там, видишь ли в спецсанатории проходил реабилитацию после инфаркта, и теперь вместо разговоров про Таньку с утра до вечера: «Мне на закате так повезло, так повезло! Это мужчина с большой буквы! Но он в Москве, он там занимает высокий пост… Мне бы надо менять комнату на Москву. Вот разделю ордер, перееду, и напляшутся Вадим с Танькой в коммуналке! Остаток жизни надо прожить с блеском! А вы, Тамара, себя губите… Что значит — «все ради сына»?! Вы думаете, он вырастет — спасибо скажет? Ошибаетесь. Вам надо устраивать жизнь». Тамара отшучивалась: «Не с кем устраивать, порядочных мужчин мало, да и те женатые».

Про ее личную жизнь не знал никто, ни один человек.

Когда Юрику шел пятый год, пришлось Тамаре все-таки развестись с Мартьяновым. Опять пожаловала мамуля, с подарком явилась, притащила целую корзину клубники: «У нас теперь садовый участок, муж на пенсии, сам сажал, сам ухаживал. Очень скучаем по малышу, может быть, хоть иногда… изредка?.. Мы ведь вам раньше не надоедали, не хотели травмировать, а теперь уж время прошло…» Бормочет, а сама глаза в сторону, зато Тамара на нее очень внимательно смотрит. И видит: старая стала, одета кое-как, раньше куда приличней выглядела, а это значит, и сама на пенсии, — пока работала в школе, следила за собой. А еще — руки. Ногти обломаны, кожа грубая, следовательно, запрягли тебя, матушка, новая-то невестка спуску, видать, не дает… А идти сюда тебе — ух, не хотелось! — как могла оттягивала, все магазины по дороге обошла, сумка-то полная…

Тамара спокойненько ей и говорит: «Ягоды заберите, Юрика сейчас все равно нет, гостит в деревне у дедушки с бабушкой. Да и вообще, своему сыну я, если нужно, все куплю сама. С этим ясно?» Бабка в слезы: «Зачем же так? Мы ведь от чистого сердца. Покушайте. Дед — своими руками…» Сказала и молчит, всхлипывает. И Тамара молчит. Вроде бы мамуле пора уходить — нет, сидит, съежилась, и выражение, как у кошки перед тем, как гадить сесть. Тамара мысленно: «Ну, телись, давай!» А сама уже знает, зачем гостья пожаловала. Наконец та не выдержала: «Тамарочка, — говорит, — просьба к вам. Ольга на седьмом месяце…»

И опять язык прикусила. А ведь не «Оля» сказала, раньше все Олей звала… Нет, не вышло там дружбы, точно! Не вышло… Тамара усмехнулась: «Сразу бы и сказали, а то — «малыш», «своими руками»… Ладно. Передайте Мартьянову: дам развод. Не ради него, предателя, и, конечно, не ради Ольги тем более. А ребенок не виноват, ради него и дам. А вам, Татьяна Андреевна, скажу вот что: сын с невесткой вас не берегут и не уважают, нервов ваших не пожалели, послали сюда, а должны были прийти сами. Помяните мое слово: старость вас ожидает самая печальная, собачья старость. Тот человек, который смог бросить родного сына, он и родителей бросит». Спорить старуха не стала, то ли согласна была, то ли боялась разозлить Тамару. Вздохнула только.

Потом Тамара подписала бумагу, что не возражает против развода, и старуха ушла… А про Юрика-то больше ни слова, — ну скажи?.. Когда Тамара, закрыв за ней, вернулась в комнату, смотрит — между сервантом и стеной засунута корзинка с клубникой. Ладно, леший с ней, пришлось бежать в бакалею за песком, варить варенье. Часть ягод, что посуше, отсыпала, отнесла назавтра в КБ, угостила своих. Заодно обсудили мамулин визит. Людка сказала: «Тома, ты — святая женщина, лично я своему Кольке никогда бы развода не дала, меня бы всю от ревности пожгло!» — «Глупая ты! — засмеялась Тамара. — Да он бы и без согласия обошелся, у нас разводы не запрещены — особенно если новый ребенок. И Мартьянов обошелся бы. Это он из трусости, понимает, что если — без согласия, я могу алименты потребовать. Назло. За все годы, понимаешь? А это сумма будь здоров!» — «Тут я с вами в корне не согласна, Тамарочка, — вмешалась Раиса. — Какая-то вы, извините, не от мира. Сумма всегда пригодится, вы не миллионерша. Мужиков надо наказывать! Они же сволочи! Причем все поголовно. Вот мой Вадим, сыночек. Я ему жизнь отдала. Десять раз могла выйти замуж, могла заниматься наукой — все бросила! У меня к нему привязанность какая-то животная, как у самки к детенышу, а как человека я его не люблю, он для меня объект для дела — сготовить, зашить. А как человек — нет! Танька и та лучше!»

Люда с Тамарой только посмотрели друг на друга, но промолчали. Со смеху помрешь с этой Раисой! Раздухарилась, всех мужиков проклинает, включая Валентина из Репино, только один ее покойный муж был, оказывается, святой. «Он умел красиво любить, вот что главное! Помню, раз в день моего рождения просыпаюсь от взрыва. Вскочила: «Ах! Что? Война?» А это он, можете себе представить? — ровно в четыре часа утра (я в четыре родилась, он знал!) откупорил у меня над головой бутылку шампанского! Он был человек гигантского сердца!»

Вечером, возвращаясь с работы, Тамара с Людой единогласно решили: все Раиса врет. И про шампанское, и про любовника Валентина. Вот про склоки с невесткой и сыном — тут все правда, суровая, как на войне, такое не выдумаешь.

«А знаешь, Том, — безо всякого перехода вдруг заявила Людмила, — тебе теперь, и верно, надо бы замуж. Разведешься и присматривай себе». — «Ну уж нет! — сказала Тамара. — Юрику — отчима?! Да какая же я мать после этого?» — «А я — какая? — вскинулась Людмила. — Мой к Наташке, хочешь знать, очень даже хорошо относится, а не родной». Тамара только отмахнулась. Знала, как «замечательно» относится Николай к Людкиной дочке, хоть и женились, когда Наташке месяца не было, и удочерил, дал свою фамилию, а толку? Ладно… В чужие дела соваться хуже нет!

…Что же касается Тамариной личной жизни, то, по правде говоря, привыкла она жить вдвоем с Юриком и ничуть этим не тяготилась. Ну… а чтобы совсем не забыть, что пока еще женщина, и так, для тонуса… Что ж… Когда Юрик уезжал на дачу с детсадом или в Калининскую область к деду-бабке, Тамара оформляла отпуск, брала в профкоме путевку тридцатипроцентную и отправлялась в дом отдыха. И там, если повезет и встретится приличный человек, проводила с ним время. Знакомилась, конечно, с умом, не кидалась, как бешеная, на кого попало.

Знакомились на танцах. Там, если понаблюдать за человеком, многое можно узнать за один вечер: не нахал ли, как следит за собой, потому что, например, неряха для Тамары не существует. Еще танца с ними не станцевав, слова не услышав, можно понять главное: холостые или женатые, но бабники (которых и за миллион не надо), на танцах так и шныряют туда-сюда, а порядочный человек стоит в сторонке, приглядывается, думает. Ведь в этот вечер для него все определится — проведет он двадцать четыре дня верным супругом или наоборот. Потому что уже завтра будет поздно; всех приличных женщин расхватают. Ну… и одеты семейные не так, как холостяки, скромнее, зато опрятнее.

Вот Тамара приглядит такого, дождется, когда объявят «белый танец», подойдет и пригласит. И почти всегда во время первого танца все и решалось: ясно ведь, понравились люди друг другу или нет. Если да, будет и следующий танец, и еще, а потом — прогулка в парке или вдоль моря, и тут кавалер наверняка робко попытается полезть с поцелуями. Но получит от ворот поворот: «Это за кого же вы меня принимаете? Полчаса знакомы и — уже?!» Будет просить прощения и с завтрашнего дня прилипнет, как смола, а еще через день можно и поцеловаться, а там уж и все остальное… Сезонные эти кавалеры влюблялись обычно в Тамару до сумасшествия. Комплименты говорили, заслушаешься: и красавица, интересней всех в доме отдыха, и умница, и человек. Но Тамара понимала: хоть и произносится это все искренне, от души, но самое главное, конечно, не в красоте и уме, а в том, что она ничего не хочет, ни на что не претендует. А еще умеет слушать. Мужики ведь только считается, что молчаливые да суровые, болтать любят не меньше баб. А то и больше. И все о себе. Чаще всего, Тамара заметила, бывают они двух видов: те, что хвастаются, и те, что жалуются. И Тамара слушала, вникала, давала советы, восхищалась, жалела. Только одного не терпела — когда ругают жен. Тут — сразу отпор. И строгий выговор: предательство, не терплю. За это они ее еще больше уважали.

О своей жизни, как правило, не рассказывала. Им неинтересно, а просто так душу выворачивать да унижаться?.. Тем более, скоро наступит день, и прости-прощай… Насовсем. И нечего давать лишнюю информацию. Она и адреса-то своего никогда не давала, предупреждала по-честному: все, что есть между нами, только до конца срока, а там — у тебя своя жизнь, у меня — своя. Разрушать семью — на это не пойду никогда, — ни свою, ни твою. Про себя, само собой, всегда говорила, что замужняя. И возлюбленных такая постановка вопроса вполне устраивала, хоть и случалось иногда, что в последний момент заест самолюбие: как так? — женщина навсегда прощается, и не с кем-либо, с ним! — а у самой улыбка до ушей и никакой печали. И вот накануне вел себя человек спокойно, вместе покупали на рынке фрукты для дома — для семьи, и вдруг, уже на вокзале: «Дай адрес, и все! Не могу так! Напишу! Приеду! У меня это серьезно! Большое чувство!» Тамара в ответ: «Писать ни к чему, а если и правда чувство, приезжай на будущий год сюда же, в то же время». Один раз — дура! — и сама поверила, ждала лета, дни считала, отпуск еле вырвала, путевку — с боем! А он не появился… И потом уж Тамара, даже если и договорится о новой встрече, равнодушно ехала в другое место — кому нужны эти игры? Да и забывались они, сезонные-то любови, пройдет месяц, два от силы, и будто не было ничего, приснилось или по телевизору видела. А по-настоящему есть только Юрик. Он один, для которого — всё! Чем дальше, тем больше понимала Тамара, как виновата перед сыном. Ведь не только в том дело, что не сумела, не захотела удержать Мартьянова, он, положим, подлецом оказался, променял сына на чужую бабу. Но именно его, такого, как есть, Тамара сама выбрала Юрику в папаши. И если Юрик унаследует его недостатки, тут ее вина, Тамарина, больше ничья! А недостатков у Мартьянова полно — расхлябанность, неприспособленность, под любое влияние может попасть. И Тамара поклялась себе великой клятвой — жизнь положить, а сына вырастить полной противоположностью.

Когда Юрик уже учился в школе, начала готовить его в военное училище, чтобы стал офицером. Армия — это армия, любые гены перешибет, там ни разгильдяйства, ни лени, ни — чтобы самого себя жалеть. Там — долг. Долг! Вот что главное в жизни. А склонность к мартьяновской расхлябанности уже и сейчас заметна: утром не поднимешь, так и норовит поспать лишнее. Вообще не активный, а ведь приучен — с постели под холодный душ, но сперва зарядка, да не какая попало, с эспандером, на снарядах; у Тамары поперек дверного проема приколочена перекладина (кто первый раз приходит, если высокий, обязательно стукнется лбом). На перекладине этой она и сама, вместе с Юркой, подтягивалась. Первое время — смех и грех — оба висели, как тряпки, к шестому классу Юрик мог до двадцати пяти раз. Но азарта, спортивной злости — нисколько! Отвернешься, он тут же: «Все! Отстрелялся!» — «Что значит — все? Сколько раз?..» — «…Двадцать… три…» А по времени ясно, там и пятнадцати нет. «Двадцать три, говоришь? Молодец. А ну, давай еще восемь!» Покраснеет, засопит, а слушается. Потому что мать для него не просто мать — товарищ, вместе телевизор смотрят про десантников, вместе ходят на стадион, на футбол. А еще Тамара придумала военную игру, такую, что сама готова в нее все вечера играть: берется лист ватмана, наносится рельеф местности, горы там, реки, населенные пункты, лес. И вот, на одной стороне, допустим, реки — наши, на другой — противник. У нас — самолеты, артиллерия, пехота, и у них тоже. Все это вырезано из картона в виде квадратов, ромбов, кругов и других фигур и обклеено разноцветной бумагой с условными обозначениями. Надо разработать стратегический план и тактические действия: куда послать разведку, как расположить орудия, когда начать артподготовку, в каком направлении потом пойдет техника, как переправится через реку и ударит царица полей. Ну и так далее. Иногда играли с Юркой друг против друга, иногда — оба и за наших, и за тех. Тамаре игра очень нравилась, Юрику, пока был помладше, тоже. Но в седьмом классе Тамара его, бывало, даже уговаривала: «Ну сына, давай в войну!» А он не хочет, ему интересней — во двор…

Выглядела Тамара всегда — залюбуешься. На работе прямо поражались, откуда силы берутся? И верно — до двух часов ночи просидит над костюмом для Раисы (той в голову ударило — на каждый день недели — новый наряд), утром глаз не разлепить, а надо встать, сделать вместе с сыном гимнастику, проследить, чтобы не увильнул от душа («Не пудри мозги, не обливался ты, вон — кончики волос сухие, а ну, марш в ванную!»), а потом привести себя в порядок и — на работу. И там, пока Людмила чухается за соседним кульманом, доделывает вчерашний лист, у Тамары уж новый готов — чистенький, без единой ошибки. Вот так. Ей даже физическое удовольствие доставляло взять новый ватман, наколоть на доску, проверить рейсшиной, что все ровненько, а на столе, рядом — карандашики заточены, готовальня раскрыта, резинка мягкая, любимая — никому не давала пользоваться! — и тут же справочники, ГОСТы — и пошла работа! Что ни линия — блеск. Окружности могла так от руки провести, что лучше любого циркуля. О технической грамотности не говорим, Раиса Тамарины чертежи даже не проверяла, подписывала не глядя.

В обед успевала еще подхалтурить, чертила балбесам-заочникам дипломные проекты. Платили прилично. Лодырь, он что хочешь отдаст, лишь бы самому не делать. И еще в ногах поваляется: «Тамарочка Ивановна, ну выручите, полный зарез, только вы можете, ну дорогая!» Выручать Тамара выручала, но уж не могла не высказать, что думает: «Зачем получаешь специальность, которую не любишь? Вы же все надеетесь, что вкалывать не придется, в руководители стремитесь, руками водить, в начальники на чужом горбу!» Сама думала: а ведь и она спокойно могла закончить институт, хотя бы заочно, села бы на Раисино место, когда та уйдет на пенсию… Но тогда пришлось бы отнимать время у Юрика, а он с каждым годом требовал его все больше. Была бы дочка, может, и проще бы, а с парнем… Легко ли без отцовской руки вырастить настоящего мужчину? А надо. Долг. Чтобы вырос сильным, честным, не вруном, не исподтишником! А для этого должен привыкнуть: скрыть ничего никогда не удастся. Когда Юрик был еще маленьким, знал — есть у Тамары такой особый глаз, которым она все видит, где бы он ни был. Придет с гулянья, мать сразу: «Зачем ел снег?» Скажет так, наугад, и Юрик, если правда ел, тут же и признается. Ну, а не ел — обидится: «Не ел я, чего ты?» Тамара: «Как — «чего»?! Да! Сегодня не ел, но… хотел ведь?..» Ну что ты будешь делать? Верно, хотел… кажется… Но как же она-то узнала?!

А уж сообразить, что опять брал на руки помойную кошку или катался с горки на животе — и вообще проще простого: на рукаве-то кошачья шерсть или снег забился под пуговицы — чистил пальтишко перед тем, как домой идти, а про пуговицы и не догадался.

Когда стал побольше, в колдовской глаз уже не верил, зато прозвал мать Шерлоком Холмсом: «От тебя ничего не скроешь, тебе бы в милиции работать». Ох, и резануло это тогда Тамару! Вот точно таким тоном Мартьянов как-то сказал: «Надзиратель!»

Но так или иначе, а до поры до времени за сына Тамара была спокойна — особо безобразничать не будет, ее побоится, а это уже кое-что. А Юрик, верно, боялся матери. Потому, конечно, боялся, что уважал. Руки на мальчишку, слава Богу, не подняла ни разу. Да строго-то говоря, и не за что было. А это вот, как ни смешно, Тамару иногда беспокоило: все-таки парень растет, должен хотя бы слегка похулиганить, подраться. Нет! Осталось в нем что-то от Мартьянова, вялость какая-то, никак не вытравить! И учителя, бывало, говорят: на уроке как сонная тетеря, вызовешь — не с первого раза и услышит. Все делает будто нехотя, странный мальчик.

Правда, учился Юрик прилично, в первых классах и вообще был отличником, но опять не потому, что стремился чего-то добиться, а потому, что мать часами рядом высиживала и чуть что заставляла переписывать с самого начала. Кряхтит, слез полные глаза, а делает. В шестом-седьмом классах такого контроля обеспечить уже не могла, многого, чему их теперь учат, сама не знала, восьмилетку кончала дома, в деревне… да и когда это было! Но все равно тетрадки просматривала, и уж чего-чего, а грязи там не водилось. И все же сполз на четверочки да троечки. Говорят, возраст такой, вон и Людкина Наталья еле тянет, но там — дело другое, там интернат, а родители — хоть и считается, что оба есть, на самом деле отец, как ни говори, не родной, а мамаша… Да и вообще, с детьми что главное? Учет и контроль. А какой в интернате может быть контроль?

При помощи контроля, то есть наблюдая из окна кухни, как ее тринадцатилетний Юрик гоняет с ребятами во дворе, Тамара установила: в возникающих по ходу дела драках ее сын участия не принимает, стоит себе в сторонке и ждет, пока «победит дружба». Заметив это впервые, выводов делать не стала, решила: может, единичный случай. Тем более, раньше, маленьким, Юрик давал отпор, если у него, к примеру, пытались отнять игрушку. Но там и драки были другие, вырвал игрушку — и в сторону, а чтобы здоровый лоб, который ежедневно подтягивается на турнике, стоял руки — в брюки, пока бьют его товарищей?.. Через неделю повторилось то же самое. На этот раз сцепились уже не кучей, дрались один на один Славка Шестопалов из седьмой квартиры, главный Юркин дружок, и амбал-переросток Ухов. Ухов подмял Славку, колотит — страх смотреть, а наш фон-барон хоть бы хны. Отошел, будто не его дело, даже смотрит в другую сторону.

Когда Юрик вернулся домой, Тамара все ему высказала. И про трусов, которые умирают тысячу раз, и в особенности — про предателей, и — что сам погибай, а товарища выручай. Весь скривился, засопел и сказал, что выручать надо, когда человек прав, а они — из-за ерунды, лишь бы кулаками махать, и Шестопал сам, первый полез, любит драться, ну и схлопотал! Но Тамара, разволновавшись, ничего уже не слушала, крикнула, что когда бьют своего, нечего разбираться, кто прав, кто не прав. «Увижу еще раз — все, ты не мужчина и мне не сын! Живо отправлю на Васильевский к папаше Мартьянову!» Про папашу Мартьянова Юрик слышал уже не впервые и, конечно, заревел, как ясельный: «Мамочка, не буду, мамочка, не отправляй!» А тут шла Тамара как-то с работы через двор, видит: мальчишки опять дерутся, прямо куча мала, кто кого — не поймешь. Наш принц — в сторонке, притворяется, будто разглядывает голубей. Заметил мать, и пулей туда, в драку, в самую гущу. Через полчаса явился — новый свитер в грязи, под носом кровь, на скуле синяк, сам зареванный. Тамара промолчала — не хвалить же, нормальное дело. Но и ругать за свитер тоже не стала. А он весь вечер посматривал, видно, ждал чего-то. Неужто ордена?

Еще одно беспокоило: подвержен влияниям. Закадычный этот Шестопалов из них двоих явно был главным. Юрик чуть что: «А Славка сказал… А Славка считает…» Тамара: «Ну, а своя-то голова у тебя есть? А если Славка тебе скажет — в люк вонючий залезть и крышкой закрыться?»

Но Славка — ладно, хуже другое: Виктор, сосед, с недавних пор больше не плавал, списали за что-то. Устроился в соседний гастроном грузчиком, опустился, каждый вечер поддатый. Хулиганства в квартире, правда, себе не позволял, Тамара пригрозила — если что, вылетишь из Ленинграда на сто первый километр, я буду не я. Верил и вел себя тихо. Но что опасно? Юрик вдруг стал к нему тянуться. Мать весь день на работе, а у этого алкаша при магазине свободное расписание. Как-то забежала днем; сидят с Юркой на кухне, чаи распивают. На столе батон, сыр, колбаса полукопченая, Юрик наворачивает за милую душу, ему без разницы, куплена эта колбаса на честные деньги или, может, украдена. Тамара увидела, в глазах потемнело. Допрыгалась! Парень без отца — с алкоголиком, с ворюгой связался! Сегодня краденую колбасу кушает, завтра выпивать начнет с этим бандитом! Дала обоим звону. Витьке отдельно: «Ты что, поганец, к ребенку прилип? Компания он тебе? Не трогай мальчишку, не то загремишь отсюда к чертовой матери! Сегодня же схожу куда надо!» Вдруг слышит сзади Юрик всхлипывает: «Мамочка, зачем ты? Дядя Витя хороший, мы же ничего такого…» А Витька встал, да так зло, сквозь зубы: «Ну и зараза же ты, Тамарка! Никому от тебя жизни нет, родного сына затравить готова. Эсэсовка!»

С тех пор Тамара ни разу больше не заставала сына с Виктором. Но видела: плохое влияние на мальчика тот все равно оказал, потому что Юрик стал грубить. Не то что словами, за слова Тамара ему показала бы, — тоном. Даже не объяснишь, в чем хамство, а есть. Спросишь: «Как в школе?» Он: «Нормально». Но так ответит, что слышишь: «Ну, чего тебе? Отвяжись». Но вообще-то он теперь больше молчал, прямо как папаша Мартьянов. За вечер: «Дай поесть», «Спасибо», «Я пошел». Все разговоры.

Тамара очень расстраивалась, плакала даже. Бабы на работе утешали каждая по-своему. Людка: «Переходный возраст, не бери в голову, подумаешь — молчит! Лишь бы не хулиганил!»

У нее другие мерки, ее Наталья уже и покуривает, и по-матерному запросто — интернатская, но ведь Тамара-то в Юрку душу вложила!

…Переходный возраст переходным возрастом, и все бы можно стерпеть, тем более, по сравнению с другими своими ровесниками Юрик вел себя еще очень прилично, грустно другое: собственная Тамарина жизнь вдруг стала какой-то тусклой и пустой. Вернее, даже не пустой — загромождена она была делами и хлопотами по-прежнему, а вроде как безрадостной. Выкладываешься на всю катушку, а иногда такая вдруг возьмет тоска — ну кому это нужно все? Раньше спешила, выкраивала свободные минутки, чтобы побыть с Юркой, в шашки поиграть, или в «Эрудит», или, конечно, в военную игру. По воскресеньям — вместе в кино. А теперь ему в кино интересней с Шестопаловым, а играть?.. «Не, неохота…» Ну, хорошо, ну, допустим, это и правда, как все кругом твердят, переходный возраст. А дальше-то что? Кончит школу, там — училище; для него, конечно, польза, а Тамаре как жить? Близких подруг не завела, родные все в деревне. А он ведь, Юрик-то, потом, когда повзрослеет, поумнеет, все равно к матери не вернется, женится, и будет у него своя жизнь. И хорошо. Радоваться надо! Тамара ведь не Раиса и не мартьяновская мамуля, чтобы сыну семью разбивать… Ну, а сама, сама-то все-таки как?.. Дотянуть сына до училища, а там — в срочном порядке замуж? Найти себе приличного старичка, вдовца?.. Смешно.

Иногда Тамара думала: как же могло получиться, что, расставшись четырнадцать лет назад с Мартьяновым, никого она не смогла полюбить по-настоящему. Чтобы только о нем и думать, мечтать, с ума сходить, жить от встречи до встречи. Что она, Тамара, каменная, что ли?

Было ясно: приличных мужчин, достойных, чтоб их полюбить, в наше время ничтожные единицы, и лично ей, к несчастью, ни один из таких ни разу не попался. Те, с кем проводила время в отпуске, для жизни, для настоящей любви не годились. Изменяли женам? Изменяли! А разводиться, между прочим, не собирались, хоть и врали каждый раз, что — хоть завтра, да жалко детей. Полюби такого, а он тебе через год — козью рожу. Нет уж.

Тамара и не надеялась, что встретит человека, который будет достоин любви. И, может, это к лучшему? Любовь — зависимость, а она привыкла во всем зависеть от одной себя. А еще, как бы ни отдалялся от нее сын, в конце концов, его дело. А у Тамары — свое, долг перед ребенком, долг на всю жизнь, до последнего дня.

Седьмой класс Юрик закончил прилично, без троек. В июле Тамара съездила с ним вместе в деревню к своим, уже третий год проводила там отпуск, надоели казенные развлечения. Погода весь месяц стояла хорошая, купались. Юрик научился вполне сносно плавать, правда, долго не решался прыгнуть в воду с обрыва, пришлось прыгать самой и пристыдить: «Ты ж мужчина! В десантных ведь войсках с парашютом придется!» А он хладнокровно: «Да не собираюсь я в твое училище». — «Вот как? А куда же ты, интересно, собираешься?» Буркнул что-то, пожал плечами и отошел. Сперва Тамара расстроилась, а потом сама себя и успокоила: маленький еще, сто раз передумает… Вообще-то в деревне было хорошо, с сыном почти восстановились прежние отношения. Шестопалов, дружок, слава Богу, далеко, а с местными ребятами Юрик как-то не сдружился.

Уезжала Тамара второго августа, а Юра еще три недели пробыл у стариков. К его возвращению сделала в комнате ремонт, намыла пол, испекла пироги, его любимые, с капустой и с яблоками. А еще купила подарок. Дорогой, на работе не сказала, заклюют. Но решила: надо, чтобы парень понимал: матери для него никаких денег не жалко. Все-таки большой, в восьмой класс пойдет, у многих ребят, которые с отцами, и одежда фирменная и магнитофоны. У некоторых даже мотоциклы есть. Юрик одет не хуже других, все по моде Тамарой сшито да связано, но пусть даже красивей покупного, а ребята сразу отличат — фирма или самодельное. Купила японский магнитофон — плэйер, тот, что с наушниками, и можно хоть весь день слушать свой рок, а другим не мешать. Магнитофон и пару кассет привез Виктор. Его весной опять взяли на флот, плавал теперь, как прежде. Денег этот магнитофон по Тамариным заработкам стоил конечно жутких, пришлось даже снести в ломбард кое-что. И то Витька сказал: делаю скидку, не для тебя, тебе бы копейки не уступил, Юрку жалко.

Юрик приехал двадцать девятого августа. Загорелый и какой-то совсем взрослый. На ремонт внимания, конечно, не обратил, а от магнитофона аж взвизгнул. Сел за стол, умял половину пирогов — и во двор, хвастаться. Тут Тамара ничего не сказала, можно понять.

Начался учебный год, и все вроде тихо-спокойно, но Юрик теперь каждый день на улице допоздна, и опять чужой какой-то. Явится наконец, лицо уже наперед злое. Спросишь: «Где был?» — «С ребятами». — Я спрашиваю: где?!» — «Хватит. Где надо!» Или еще хуже, издевается: «Ты же Шерлок Холмс, давай определяй по косвенный уликам. Ищи криминал».

Как-то вечером Тамара сидела одна дома, вязала, и вдруг звонок. Открыла — стоит мужчина, худощавый, средних лет, в плаще. «Вы Тамара Ивановна Мартьянова?» — «Я». А он: «Разрешите войти, я инспектор районного УВД капитан милиции Дерюнин Борис Федосеевич». И протягивает Тамаре какое-то удостоверение. А она и прочесть не может, все внутри трясется. Потом опомнилась, засуетилась: «Проходите, пожалуйста, вот сюда, пожалуйста, в комнату, садитесь…» А у самой ноги дрожат, губы онемели, голос даже изменился, тоненький стал, противный. Потому что с первого взгляда, с первого слова почувствовала: что-то с Юркой! Прямо крик из горла рвется: «Что с ним?!»— а выговорить страшно. Борис Федосеевич снял плащ, повесил, прошел не торопясь в комнату, сел и огляделся. Потом спрашивает: «Тамара Ивановна, вы знаете, где сейчас ваш сын?» Ну точно — беда! Попал под машину, или гопники какие-нибудь покалечили… Борис Федосеевич посмотрел внимательно, говорит: «Не надо так волноваться, сын ваш, Мартьянов Юрий, жив и здоров. Но… Короче, сегодня около девятнадцати часов возле вашего дома совершено ограбление личной автомашины. Преступники взломали дверь, проникли в салон и взяли импортный переносной магнитофон, аптечку, блок сигарет «ВТ» и сувенирную кошку». — «Как это — кошку?!» — «Специальную. Помещаются в автомобилях у заднего стекла для украшения. Тоже импортная». И замолчал. А у Тамары Ивановны уже отлегло от сердца, потому что Юрик здесь ни при чем. Конечно, мальчик он сложный, но чтобы украсть?! И зачем ему магнитофон, Господи! У него же свой есть! А кошка… И вообще смешно. Ошибка это! А инспектор размеренным тоном поясняет, что нападение видели из окна жильцы третьего этажа и в одном из подростков, совершивших кражу, узнали ее сына, Мартьянова Юрия.

Теперь Тамара успокоилась: вранье! Во-первых, из окна, да с третьего этажа, да в семь часов вечера много не разглядишь, хоть и светлые сейчас вечера. Ну как они узнали Юрика? По одежде? Так в куртках, как у него, полрайона ходит. Во-вторых…

Додумать не успела, потому что услышала: открывается входная дверь — Юрик! Вот сейчас все и разъяснится, и этому инспектору будет стыдно — явился к приличной женщине обвинять ее сына в воровстве!

Через минуту Юра вошел в комнату, и надеяться Тамаре Ивановне сразу стало не на что, потому что в руках ее сын держал рыжую игрушечную кошку из искусственного меха.

— Куда? Стой на месте! — низким голосом сказала она, видя, как Юрик шарахнулся назад, к двери. — Говори, где магнитофон из той машины. Ну? Живо!

— У… у него… Ухова… — пролепетал Юрик.

— Остальное где?

Почему-то Тамаре казалось, если сын вот сейчас, именно ей, не инспектору, сам, честно скажет, где вещи, все обойдется. И она торопила его:

— Ну же! Быстрее! Быстрей!..

— Аптечку — Шестопал…

Тут инспектор взял-таки инициативу в свои руки, пригласил Юру к столу, велел сесть и сам стал расспрашивать его обо всем подробно: кто первый предложил вскрыть дверь чужого автомобиля, как это было, когда, кто именно ломал замок, кому пришло в голову взять самую дорогую вещь в салоне — магнитофон. Юра полушепотом на все почти вопросы отвечал «Ухов», инспектор записывал, потом дал прочесть Юре, и тот расписался. Тамара Ивановна тоже.

Когда Борис Федосеевич собирался уходить, убрав бумаги в портфель и прихватив кошку, Тамара вышла за ним в переднюю, прикрыла за собой дверь и растерянно спросила:

— Что же теперь?..

Инспектор только руками развел.

— Будут решать.

— Кто?

— Следователь. Возможно, суд. А как вы думаете? Это ведь уголовное преступление, кража со взломом.

— И… и… могут?..

— Все может быть, мамаша.

— А скажите… тот… ну, хозяин машины… он — из нашего дома?

— Нет, не из вашего. И вообще не советую предпринимать что-либо в этом отношении.

И ушел.

А Тамара Ивановна вернулась в комнату, сняла с платья кушак, узенький, пластмассовый, и отстегала сына. Первый раз в жизни. За все! За неблагодарность! За бессовестность! Что свою жизнь загубил, а значит, и ее! Для чего ей теперь жить? Для чего?! Для чего?! — Кошки… кошки поганой тебе не хватало?! Паршивец!

Хлестала по чему ни попадя, а он только отворачивался, лицо ладонями закрывал. Вдруг устала — ноги не держат. Пошла в ванную, умылась холодной водой, тут же, прямо из-под крана, попила. Вернулась в комнату. За стенку держалась, шаркала ногами по полу, как старуха. Открыла дверь — Юрик у окна, молчит, только спина вздрагивает.

Тамара села на стул. Нельзя жалеть! Начнешь жалеть — совсем загубишь. Спросила безразличным голосом:

— Ну, что думаешь делать? Ведь посадят. В колонию для малолетних. Лет пять дадут.

Заревел, бросился к матери, за руки хватает:

— Мамочка! Миленькая! Никогда больше!.. Сделай что-нибудь! Я не хотел, это они! Они! Ухов с Шестопалом!

— Милиционеру все по правде сказал?

— Все-о…

— Молодец.

…Молодец-то молодец, а что же получается? Только припугнули, и готово? Выдал товарищей? А-а, до того ли!..

Две недели Тамара Ивановна жила как сумасшедшая. Все ждала — придут, заберут Юрку… С завода домой — бегом, по лестнице, если кабины внизу нет, — бегом. На работе никому ни слова, но такое состояние разве скроешь?

…А Юрка теперь зато целыми вечерами дома. В школу — из школы, сделал уроки и сидит часами перед телевизором. Как-то вдруг сам предложил:

— Мам, сыграем в игру, а? В ту, военную, а?

Тамаре бы радоваться, так нет, еще сильней болит сердце, ведь ребенок же, совсем еще ребенок… Как представит себе, что уводят Юрку под конвоем, так бы и завыла на весь дом. А ведь и ему виду нельзя показывать. Он, видно, тоже про это думает. Однажды спросил:

— Тебя… никуда не вызывали?

— Куда это? — не поняла Тамара.

— Ну… К этому… в милицию.

Господи, губы дрожат у мальчишки! Взяла себя в руки, сказала твердо:

— Вызовут, так не меня, тебя. Я в чужие машины не лазила.

Отвернулся.

Однажды пришла Тамара домой, смотрит, а у Юрки глаз подбит, весь запух, и вокруг чернота. Спокойно спросила, в чем дело. Всхлипнул.

— Ухов с Шестопалом… Говорят: «Стукач, всех заложил. Молчал бы, ни черта бы этот мент не нашел».

— Как это — «не нашел»? Он же своими глазами видел кошку, ту самую.

— Они не про кошку. Говорят, надо было сказать, что кошку на дворе подобрал, валялась. Кошка — ерунда, она дешевая. А про магнитофон и все другое, что у них, надо было молчать, они говорят.

— Но ведь вас же видели!

— Ухов сказал — туфта все это, мусор — лапшу на уши, на понт тебя брал!

— Куда-куда?

— На понт.

— Это еще что за бандитские словечки?! Да чтоб я больше… И нечего тут нюни распускать! Что, сдачи не мог дать? Всю рожу расквасили!

Юрка опять всхлипнул, вытер ладонью глаза.

— Ухов сказал: Бога моли, чтоб мой папаша замял дело. А то, говорит, не жить тебе… Мам, я в школу больше не пойду.

— Я вот тебе не пойду! Струсил! Мало ли что твой Ухов наболтает!

Но самой вдруг стало тревожно. Собралась, будто в магазин, сумку взяла, а сама — в милицию. И повезло ведь, хоть и поздно, а нашла, застала Дерюнина.

Ее он узнал сразу, предложил сесть, выслушал очень внимательно — про все: что Ухов угрожает, парень в школу боится ходить, и как сама не спит ни одной ночи, извелась вконец. Только вот про подбитый глаз не сказала, язык не повернулся.

В конце пожаловалась:

— Ну сколько же можно терпеть неизвестность эту? Все нервы вымотала, так — и с ума недолго…

Борис Федосеевич посмотрел как-то неофициально, по-человечески, покачал головой.

— Жалко вас. С лица совсем похудали. Постараюсь помочь, зайдите через пару дней. В среду.

Еле вытерпела Тамара эти два дня.

В среду капитан Дерюнин сказал, что следственные органы готовы пойти Тамаре Ивановне навстречу, учитывая, что одна растит сына, а также тот факт, что отдел кадров завода, где она работает, дал о ней исключительно положительные сведения. В голове мелькнуло: теперь на работе, конечно, обо всем узнают — у девок из отдела кадров языки без костей, дойдет и до КБ… ладно, не до того сейчас.

А инспектор продолжал. Объяснил, что замять такое происшествие, разумеется, невозможно, но уголовного дела возбуждать, видимо, не будут. По просьбе потерпевшего. Были бы взломщики совершеннолетними — дело другое, а тут, как ни говори, пацаны. И вот, учитывая чистосердечное признание Юрика и то, что он из них троих — самый младший и был вовлечен, и опять же — мать заслуживает доверия, предварительно пока та-к: пусть кончает восьмилетку… ну и словом, если ничего подобного не повторится, на первый раз можно простить… то есть ограничиться внушением. Пока, значит, так…

Он говорит, а Тамара Ивановна и слова вымолвить не может. Чувствует, как только откроет рот, сразу расплачется. И он это понял, Борис Федосеевич, тактичный человек.

— Идите домой и не нервничайте. Благодарить меня не надо, все мы советские люди, и у нас человек человеку, слава Богу, не волк.

Тамара шла домой и всю дорогу плакала. Первый раз в жизни не от обиды и не со злости — от стыда. Вот сорок лет на свете отжила и привыкла думать — каждый только о своем заботится. А что получилось? Борис Федосеевич, инспектор этот, чужой, посторонний, а ведь все понял, отнесся по-человечески, хочет помочь. Как отблагодарить? Что сделать? С подарками не подъедешь, не такой человек, настоящий человек в полном смысле слова.

Легла в тот вечер рано. Лежала, смотрела на окно, за которым долго горели фонари, слушала, как грохочут вдоль улицы тяжеленные дальнобойные грузовики. Потом начался дождь, сперва мелкий, тихий, едва шуршал по карнизу, а потом как загремело, пошло. Что ж, середина сентября, осень… Юрик, как всегда, спал неслышно, он всегда так спал, даже если болел. Подошла, поправила одеяло. Плечико-то худенькое, острое!..

И опять слезы сами из глаз поползли. Вот, неполных четырнадцать лет, а едва не угодил за решетку. Почему? По глупости, больше нет причин… Нет, есть. Есть! Безотцовщина. Конечно, на этот раз можно возразить, что у главного хулигана и заводилы Ухова как раз имеется родной папаша, и такой, видать, разворотливый, что даже с хозяином той машины как-то сторговался. Но к добру ли? Сегодня — машина, завтра сыночек человека убьет. А надо, чтобы ничего такого даже в мыслях!.. А ведь у Шестопала тоже нет отца, пил сильно, всю семью изводил. В позапрошлом году посадили. За драку. Так что неизвестно еще, что лучше — такие папаши или — как у Юрика. Другое дело, что она, Тамара, ни на секунду не должна забывать, в каком долгу перед сыном. Думать о каждом шаге и все делать не как попало, тяп-ляп, а будто ты на фронте, и от тебя зависит жизнь товарищей. Только так!

Во-первых, надо усилить контроль за свободным временем сына. Во-вторых… а во-вторых, возможно, следует встретиться с Мартьяновым. Все же ум хорошо, два лучше. Самолюбие придется придержать. Просто посоветоваться, мужчина в мальчишеской психологии должен разбираться лучше. Материальной помощи просить она, конечно, не станет. А поговорить нужно. Все в один голос: мальчишки отцов слушаются. Может, и нужно было разрешить Мартьянову видеться с сыном?.. Да, тут допущена ошибка, и, видать, серьезная.

Пока после работы добиралась в метро да двумя автобусами, уже устала. Да еще дождь. Как заладил с ночи, так на целые сутки. Мелкий такой, въедливый, холодный. А зонтик — это уж как нарочно! — забыла дома. Волновалась, вот и забыла. Пока стояла с Людмилой у завода на остановке, вся намокла. Еще пришлось свой автобус пропустить — Людка пристала как банный лист: «Посоветуй, да посоветуй, что делать с Натальей, совсем отбилась от рук, раньше, в интернате, хоть поскромней была, а в этом ПТУ — уж и вообще. Домой является после часу ночи, красится — ужас, а ведет себя — ну прямо как проститутка. Вчера спрашиваю: «Где болталась?», а она: «Ну, мамашка, ты прямо, как в анекдоте». — «В каком таком анекдоте?» — «А где папочка тоже пристал к дочке — где была да где была, а дочка ему: «Батя, так ведь меня изнасиловали!» А он: «Насиловать — это десять минут, а остальное время где шлялась?» Нет, Томка, ты представляешь?! Да если б я посмела так — своей матери, она бы мне — всю рожу…»

Хотела Тамара Ивановна ответить подруге, что при таком отношении к дочери, какое у нее всю жизнь было, другого требовать смешно. Да осеклась вовремя. Людкина Наталья пока еще всего-навсего хамит да таскается, а ее собственный сын чуть в тюрьму не загремел. Только и сказала:

— Какой я тебе советчик, Людмила? Сама-то… — договорить, слава Богу, не успела, автобус пришел.

К мартьяновскому дому подходила, уже и туфли насквозь, вода хлюпает и с волос течет за шиворот, да еще напал озноб, зубы так и стучат. То ли от холода, а скорее всего, от волнения. Все же не хвалиться идет, мол, полюбуйтесь, бывшие родственнички, какого я без вашей помощи, исключительно сама, вырастила парня…

Завернула со Среднего за угол, дождь как раз опять наддал, да еще с ветром, так и хлещет в лицо. Подбежала к дому, и только когда уж совсем рядом была, дошло — пустой ведь дом, на капремонте! Могла бы и раньше заметить, ни одно окно не светится, да разве об этом думала?!

Вот так. Куда теперь? Идти в справочное, узнавать новый адрес? Где тут справочное, один Бог знает. Да и скажут адрес, так ведь это небось у черта на рогах, в Веселом поселке, еще два часа пилить. А сил уже совсем нет, непонятно, как до своего-то дома добраться?

Ноги кое-как сами вывели к автобусу, где опять простояла двадцать минут. Стояла Одна, а пришел автобус, набежало человек пятнадцать. И тут Тамара Ивановна поняла, что нормальные-то люди — кто в парадной, кто под аркой стоял, она одна под ливнем, ноги — в луже. Доехали до метро, там хоть тепло и сухо!

От Тамары все шарахаются, еще бы! — точно вот сейчас из Невы бабу вытащили. Села в поезд и только через три остановки спохватилась — проехала ведь пересадку! И так все время — не одно, так другое. А мысли в голове, как машины в кинохронике про западный мир, — несутся, обгоняют одна другую, сталкиваются и, слетев с дороги на полной скорости, взрываются белыми вспышками. Ни одну не остановишь, только рев в ушах. И единственное желание — скорей, скорей домой, укрыться. Тогда и в голове должно стать тихо. Тамара даже уши зажала руками, чтоб не слышать воя и скрежета.

От метро до дома решила пешком, сил не было стоять на дожде, ждать трамвая, и только отошла от остановки, как он ее обогнал, весь освещенный, праздничный, наверняка теплый.

Тамара шла по краю тротуара, несущиеся мимо грузовики хлестко обдавали ее грязью. А рев в голове не стихал, мысли все мчались, мчались как бешеные, сливаясь в серые полосы. А одно слово нет-нет да и выскакивало, точно реклама, крупным планом. Так бывает, когда смотришь по телевизору хоккей, летишь вместе с хоккеистами прямо на борт, и слово это вдруг вырастает перед тобой: какая-нибудь марка импортных сигарет или просто название фирмы. У Тамары это слово было «ПРЕДАТЕЛЬ». Главное, кто предатель? Почему? Мартьянов, что ли? Уехал куда-то, не предупредил, а у нее ведь сын, его сын… Или это Юрка — предатель? Она для него — все, всю жизнь, а он… А может, она сама? Не сумела сохранить семью, не смогла воспитать сына, довела до того, что связался с гопниками!

Вошла наконец в квартиру — с плаща течет, по полу мокрые следы. Юрка увидел — испугался, забегал, помогал плащ снимать, подал тапки. Тамара подумала: «Надо бы в ванну, в горячую воду». Где там! Еле хватило сил разобрать постель. Легла, а озноб все бьет, не отпускает. Юрик чаю принес, напоил — самой чашку в руках не удержать. Выпила — и сразу в жар. Тут Юрик и говорит:

— Мама, к тебе твой мент приходил. Велел, чтобы завтра после работы явилась к нему.

Сказал и смотрит. Боится.

Тамара отвернулась к стене и заплакала. А потом вдруг сама не заметила, как забылась. И то ли сон это был, а может, бред, но вот ясно-ясно увидела: она удит рыбу, не на речке, а у себя дома, в комнате. Паркет разобран, и на самой середине, возле стола, дырка. Черная, глубокая. Тамара опускает туда леску с крючком, и там кто-то сразу — дерг! Она тянет удочку вверх и вытаскивает огромную рыбину. Белую, всю какую-то дряблую, как разварную. И без глаз. Так страшно!

Села на кровати, вся мокрая — лоб, шея, спина. И тошнит. А затылок прямо каменный. Кое-как все же уснула и уж проспала до будильника, но сон был плохой, душный и тяжелый. Утром еле встала. На работу решила не ходить, сразу в милицию. Весь день ждать, околеешь!

Но сыну опять ничего не сказала, приготовила завтрак, вскипятила чай. А ноги, спину, руки и плечи — все ломит. Есть не смогла, даже противно было смотреть на еду. А Юрка лебезит, в глаза заглядывает:

— Мам, ну ты — как? Может, сбегать в поликлинику, вызвать врача?

— Ничего не надо, позвоню, отпрошусь, у меня отгул есть.

Юрик покрутился, покрутился, хотел, видно, еще что-то спросить, да не посмел. Ушел в школу, весь понурый какой-то… Неужели опять?..

А Тамара Ивановна собралась в милицию. По дороге позвонила Раисе, попросила отгул, та заохала:

— Только уж вы не разболейтесь, работы много!

Стерва… Нет о человеке подумать, она — о себе. Все люди такие! Сидит квашней, могла бы и сама пару листов начертить. Так ведь не умеет же ни фига! Давно пора бабе на пенсию, нет, сидит, занимает место!

Нарочно думала Тамара Ивановна о Раисе, отвлекала себя, чтобы не волноваться, — ведь не просто так вызывает ее капитан Дерюнин. Господи, а ноги-то совсем не идут, волокутся, точно у паралитика!

Инспектор был на месте, встал, подал стул.

— Садитесь, располагайтесь, Тамара Ивановна. Вот теперь вижу: пришли в себя, вид отдохнувший, румянец на щеках. Слов нет, интересная женщина, это безусловно.

— Что стряслось, Борис Федосеевич? Если плохое, сразу скажите.

Заулыбался:

— Вот вы какая! Милиция, — значит, обязательно плохое. Не переживайте, с вашим сыном все хорошо. Даже в школу решили не сообщать, а то ведь у нас везде, сами знаете, перестраховщики. Не захотят брать в девятый класс, будут спихивать в ПТУ, на чужие руки.

— Я его в военное хочу, в артиллерийское, — зачем-то сказала Тамара и прикусила язык.

— И прекрасно! — Дерюнин вроде даже обрадовался. — Если будет надо — поможем. А пока что… Значит так. Пока просьба к вам у нас. Обращаемся как к сознательному и… уже своему человеку.

— Я… Можете на меня рассчитывать, — голос Тамары Ивановны сразу стал твердым.

— Да тут, понимаете, такое деликатное дело… Надо помочь нашему правопорядку, государству, можно сказать.

…Даже смешно! Как это Тамара Мартьянова откажется помочь своему государству?!

А дело оказалось вот какое: в районе действовал опасный и дерзкий преступник. Были случаи разбойных нападений, избита женщина, а почерк везде один. Недавно бандит с целью грабежа набросился на старого человека, ветерана, свалил его на землю, зверски топтал ногами, а когда на помощь подоспел работник милиции, оказал ему сопротивление. Но милиционеру удалось задержать бандита, и он узнал его, того, которого так долго разыскивали. По ряду примет. Представляете, какие есть еще скоты? И это на шестьдесят седьмом году Советской власти! Короче, теперь предстоит суд, и вот здесь-то и получается закавыка. Наше гуманное законодательство не позволяет осудить преступника только на основании одних лишь показаний милиционера. А других свидетелей не было.

— А как же ветеран? И те, другие, ну, на кого он еще раньше нападал и грабил? — спросила Тамара Ивановна. — Можно ведь устроить очную ставку. Опознание…

— А вы человек грамотный, Тамара Ивановна, — похвалил Дерюнин. — Только все, к сожалению, не так просто. Ветеран не найден. Пока работник милиции задерживал бандита, ветеран исчез. Вероятно, как-то сумел подняться, ушел домой. В общем, искали, но не объявился. Старый же человек, мог и умереть… В результате побоев. А те, прежние… Тут сложность: на всех преступник нападал в темноте, никто как следует его не запомнил, так, отдельные детали. Но настоящего, крепкого свидетеля нет. И очная ставка не поможет.

— Ужас, — вставила Тамара.

— То-то и оно. А преступник очень хитрый, ведет себя на следствии неискренне, от всего отпирается, а тут и вообще отказался давать показания. Наглый, мерзавец. И еще на сотрудника милиции наговаривает, будто бы тот задержал его на улице просто так, ни за что. И чуть ли не ударил. Как вам нравится?

— Нахальство! Где это видано, чтобы в наше время ни за что хватали!

— Сейчас наша задача… я считаю, общая задача, верно?

— Верно, — кивнула Тамара.

— Наша задача: изобличить! Избавить общество от бандита, от подонка. Ведь вот такие и втягивают ребятишек в преступления. Не исключено, что Ухов даже знаком с преступником, нет, это я к слову, все бывает. И необходимо добиться, чтобы бандит получил сейчас срок и не смог больше совершать преступлений. Это наш долг.

— А… следователь?

— Следователь там хороший, хотя и молодой. Делает все, что нужно. Нам с вами надо ему помочь. На вашей кандидатуре остановились по моей рекомендации…

— Я все сделаю, Борис Федосеевич.

— Верю.

На Тамару Ивановну опять напал озноб, пришлось стиснуть зубы. Она молча кивнула головой, и тогда Дерюнин объяснил, что делать ей, по сути, ничего особенного и не придется, надо просто сказать, что в тот момент, когда случилось происшествие, она находилась поблизости и все видела. Неправды тут не будет никакой, потому что, в конце концов, не важно, видела она это собственными глазами или просто точно знает, что все было именно так. А видели другие, которым она верит.

— Ведь вы же мне верите? — тихо спросил Борис Федосеевич, придвигаясь к Тамаре.

Она опять кивнула. Смешно: как это ей — ей! — не верить человеку, который так честно выполнил все, что обещал сделать для Юры? Который охраняет нас от всей этой мрази, идя даже под бандитские пули! Да разве посмела бы она ему отказать?.. И, с другой стороны, почему бандит должен разгуливать на свободе, убивать и калечить людей только потому, что у нас такие мягкие законы, что из-за одного свидетеля возможен неправильный приговор? Да этих выродков и вообще — стрелять без суда и следствия, а не то что!.. На месте!

— Я согласна, — сказала Тамара Ивановна хрипло.

Еще полдня она провела в милиции, познакомилась со следователем товарищем Косенко, подписала какой-то протокол. Читать не стала, не могла — голова прямо разламывалась, то в жар кидало, то в холод. Каждый час приходилось незаметно глотать аспирин… Мартьянов — сволочь, ничего не сделал для сына, ни разу, но у Юры есть мать, она понимает, что такое долг перед ребенком!..

Было уже около четырех часов, Тамара еле держалась на ногах, когда следователь подвел ее к закрытой двери. Сказал:

— Войдете, увидите вдоль стены на стульях троих мужчин. Осмотрите всех внимательно. А потом покажите того, что в центре. Подтвердите, что видели именно его. И все.

Тамара Ивановна вошла. Сидят. Все одинаковые, серые… Преступные. В ватниках и кепках. По сторонам два милиционера. Господи, только бы не перепутать! Остальные-то двое не виноваты, еще покажешь на кого из них! Косенко сказал, что бандит этот, Дмитриев, в середке.

Она повернулась к следователю и громко произнесла:

— В середине. Этот человек Дмитриев. Который зверски избивал пенсионера и напал на милицейского работника. Его надо судить нашим судом…

— Довольно, довольно… — прервал следователь, — вот, подпишите здесь. Спасибо.

Лица бандита она так и не запомнила.

Ночью стало совсем плохо: температура, дышать нечем, бред. Наверно, перепугала Юрку до полусмерти — кинулся в автомат, вызвал «Скорую». Приехали, хотели сразу в больницу. Отказалась. Сделали укол, сказали — пневмония. Днем пришел врач из поликлиники, подтвердил. И тоже — необходима госпитализация. Тамара Ивановна твердо: «Нет!» Еще чего, оставишь сына дома одного, потом век не расхлебать, по улицам вон бандиты шляются…

Пять суток было очень тяжело, как вечер — на градуснике под сорок, врач чуть не каждый день, и сестру присылали с уколами. А Юрик — просто другой человек, не нарадуешься! Ухаживал, в магазин бегал, в аптеку, сам варил куриный бульон. И все: «Мамочка, мамуля…»

Приходили, конечно, и с работы. Людмила. Через день бегала, и каждый раз с полной сумкой. Тамара ругалась:

— Для чего столько натащила, мне же на еду смотреть противно!

— Через силу ешь, не то совсем загнешься, и так глядеть жутко. А что не съешь, Юрка слопает. Вот яблоки тертые, в них железо, кровь укрепляет. А в банке паровые биточки, Том, ты не думай, не из готового фарша, сама вертела… Раиса привет передает, прийти не может, давление замучило, еле ноги тянет. Сказала: «До нового года доработаю, и все. На пенсию. Но Танька, говорит, пускай не надеется насчет бесплатной рабсилы: с ребенком сидеть не стану, ходит в садик и пускай себе ходит. Для себя поживу, запишусь в группу «Здоровье», куплю абонемент в Дом офицеров на вечера романсов. А Ирка — пускай в садике. А то, говорит, не рожали, теперь спохватились, вот и трясутся, что поздний ребенок…»

Людка трещит, трещит без остановки, а Тамара уже отключилась, слово слышит, два — мимо.

…Потом внезапно сделалось легче, упала температура, появился аппетит, да не какой-нибудь, а прямо как у волка. Тамара встанет, доплетется, держась за стенку, до кухни, пожарит себе картошки на постном масле — любимая еда, — поест и опять в постель. Спать могла хоть полдня подряд. А проснется, лежит, думает. И мирно так, медленно. Обо всем. О Людмиле — что-то скрывает, глаза каждый раз красные; о Юрике — надо бы проверить дневник, а то говорит, что все хорошо, вдруг врет? И про милицию вспоминает, где давала показания на того хулигана. Юрка вчера спросил:

— Мам, а зачем тебя тогда вызывали?

— К тебе отношения не имеет.

Теперь-то уж можно сказать правду, парень осознал, по всему видно — и как дома себя ведет, над уроками все вечера сидит, и вообще изменился, ни хамства, ничего. На улицу идет, спросит разрешения. И возвращается всегда до десяти: «Мам, чай поставить?» Сядет к Тамаре на постель, играют в «Эрудит».

С Шестопаловым, говорил, опять дружат. Но без Ухова. Ладно, Шестопал неплохой мальчишка, а дурь в голове в этом возрасте у них у всех… Ох, слава Богу, все обошлось, спасибо Борису Федосеевичу, до конца жизни Тамара его не забудет.

На больничном продержали ровно месяц. За это время на работе произошли изменения. Раису Федоровну разбил паралич. Оказывается, уже давно, вот сразу после того, как Людка тогда рассказывала, мол, Раиса решила — на пенсию. Теперь лежит. В больницу почему-то не взяли, а ведь половина тела отнялась. Людмила от Тамары нарочно все скрывала, не хотела больную расстраивать. А накануне того, как Тамаре на работу выйти, сказала.

— Кто же теперь будет ведущим? — спросила Тамара.

И опять подумала: вот дура, не получила высшего образования!.. Кого еще теперь поставят, может, такого, что придется увольняться или переходить в другую группу.

— Хоть бы мужичка взяли! — заявила Людка. — Все же будет стимул выглядеть! А, Том? Девчонки из кадров говорят — оформляют кого-то. Интересно, молодой?

— Молчала бы! Ты же своего Колюню обожаешь, как не знаю…

— То — свой…

Когда Тамара Ивановна впервые после болезни шла на работу, кончался октябрь. Шла рано утром знакомой дорогой от остановки через садик, по сторонам аллеи фонари горят, листья шуршат под ногами. Пахнет настоящей лесной осенью, сладко и как-то грустно. Но хорошо. Последние годы Тамара больше всех времен любила осень, потому что осень — это покой. Раньше, когда была помоложе, всегда радовалась весне — каждый раз ждешь чего-то, будто праздника, кажется, вот придет лето, отпуск, что-то случится, переменится. Что? Да неважно!.. Но это было давно, еще до Юрика, при нем больше потому радовалась весне, что тяжелое пальто можно снять, мальчишку на солнце выпустить, опять же съездить в дом отдыха. Уже без глупых надежд на какие-то перемены.

А теперь вот полюбила осень. Летом непрерывные заморочки, да еще на работе — сплошной совхоз, а в промежутках — подыхай от жары на рабочем месте, здание-то новое, сплошное стекло, и какой дурак выдумал? Люди мучаются, не знают, как спрятаться от солнца. Вот, слава Богу, догадался кто-то завешивать окна фольгой, хоть частично отражает лучи.

Зимой тоже мало радости, зиму Тамара с детства не могла терпеть, росла-то в деревне и на всю жизнь запомнила, что рукам всегда холодно, а валенки рвутся и туда залезает снег. И главное, попробуй-ка утром, вьюга — не вьюга, мороз — не мороз, беги за четыре километра в школу. А идти-то полем, от ветра не спрячешься, так и сечет, с ног валит. Некоторых ребят родители, если уж очень холодно или метель, оставляли дома. У Тамары отец — фронтовик, себя никогда не жалеет, и дочке: «Ничего, Томка, добежишь! Вот мы, бывало…» Ну, ладно, это в детстве. А сейчас? По утрам темно, в транспорте давка, все толстые, как кули, пуговицы рвут. И сапог никогда не достать, а найдешь, так цена — будь здоров! А тут, глядишь, Юрик вырос из очередной куртки, тоже ведь что попало не станет носить, хуже, чем у ребят.

А теперь и вообще будет проблем — вагон с тележкой: зимой вечно грипп, а Тамаре врач сказал — легкие слабые, надо беречься.

Нет, осень лучше всего, тихо, мирно… Так бывает, когда вернешься домой из гостей, где весь вечер орал магнитофон или, того хуже, пели за столом. И всё одновременно — ели в три горла, пели, курили — не продохнешь, а тут еще кушак, конечно, врезался, и новые туфли жмут… И вот, наконец, ты дома, в чистоте, в прохладе, надела шлёпки, халат, форточку — настежь, дыши, сколько влезет. А если еще завтра воскресенье и на работу не идти… Вот осень — вроде этого. Ничего не надо, никуда не надо. Живи, и все. А вокруг медленно-медленно падают листья…

Шла Тамара Ивановна к проходной после болезни, и на душе у нее было тихо и уютно. Шла и не подозревала, что это не обычное рядовое утро, каких были тысячи в ее жизни…

Миновав проходную, где знакомая вахтерша, тщательно проверив пропуск, спросила: «Что давно не видно, болела?»— Тамара привычно зашагала двором. Тут, на заводской территории, она сразу делалась другой, даже походка менялась, шаги — шире, и руками свободней размахивала, словом, производственник, свой здесь человек.

Мимо длинных, закопченных цехов, выстроенных, наверное, лет сто назад из красного кирпича, через площадку, где трибуна и Доска почета, вышла к своему КБ, новенькому, современному, будь он неладен, этот архитектор, враг народа! Еще внизу, в гардеробе, удивилась: вешалка-то почти пустая. А уж когда вошла в чертежный зал и двинулась по проходу между кульманами в дальний левый угол, где размещалась их группа механизации, задумалась: а где же весь народ? Времени-то восемь десять, пять минут до начала дня. Но тут же и вспомнила — Людка вчера два раза повторила: «Повезло тебе, Томка, на завтра всех забрили на овощебазу. Кроме, конечно, калек, вроде тебя. Придешь, покрутишься до обеда и мотай, а я с базы к Раисе, там помощь нужна… да и домой идти неохота». Вчера Тамара все эти слова пропустила мимо ушей, начиная с базы и кончая тем, что Людмиле не хочется домой. Сегодня подумала: что еще за новости? Всегда несется, как нахлестанная, — как же! — любимый муж придет, а ее вдруг нету…

Добравшись до своего места среди чертежных досок, на которых сиротливо белели листы с незаконченными чертежами, Тамара Ивановна решила для начала навести порядок в собственном хозяйстве. Кульман обтерла тряпкой, разобралась в ящиках стола, проверила, на месте ли инструмент. А то ведь у нас как? Нет человека — и с общим приветом, собирай потом с бору по сосенке — у одного циркуль, у другого резинка, третий все кнопки растаскал. Разобравшись, стала готовиться к завтрашнему дню — на сегодня-то работы все равно нет. Очинила карандаши, наколола чистый лист на доску… Кто у них тут распределяет работу, раз нет непосредственного начальника?.. В общем, Людмила права, до обеда прокантуемся, а там… Устала с непривычки-то… да и дома еще полно дел.

И только Тамара так подумала, неторопливо расчесывая волосы перед зеркалом, висящим на стене как раз за ее доской, как услышала шаги. И сразу — незнакомый голос:

— Есть тут живая душа?

Голос низкий, красивый. Тамара обернулась и увидела громадину — рост, наверное, под два метра, сам широкоплечий, даже массивный. С рыжей бородой. Ну, бугай и бугай. И одет, будто в турпоход собрался, — в мятый джинсовый костюм, сейчас такие вообще не в моде. К тому же штаны сильно ношенные, да и обувь… «Скородох»— как Людка выражается. Юрик бы и то побрезговал надеть. А вот лицо как раз ничего. Веселое лицо, нос торчит, глаза с юмором… Только все же чересчур огромный! Такому бы Дедом Морозом быть на елке! По возрасту — не старый, лет сорок, от силы — сорок два.

Все эти наблюдения Тамара Ивановна сделала за долю секунды. И поняла: а это ведь новый начальник!

И спросила:

— Вы наш новый ведущий?

— Если не возражаете, — ответил он, тяжело опускаясь на Раисин стул. — А вы, судя по всему, одна из тех несчастных, кому придется терпеть мою диктатуру? Примите и прочее.

Почему-то Тамаре вдруг стало легко, ну просто слов нет! Незнакомый человек, начальник, а ведет себя безо всякой официальщины. Представился, сказал, что зовут Антоном Егоровичем. Фамилия Волков. Женат, имеет троих детей… Теперь-то ясно, откуда поношенные штаны и кошмарные туфли. На такую семью поди наработай. Да еще если жена без рук. А тут, видать, именно так дела и обстоят — ворот у рубашки мятый.

Антон Егорович прижился в группе быстро. Людка и новая чертежница Катерина, конечно, окрестили его Волком: «Волк велел, Волк сказал, Волк Тамарку любит…» Дурь какая, не Тамару он любит, а хорошую работу. Делали бы дело, и их бы полюбил! А то Катька карандаша в руки взять не умеет, хоть и закончила ПТУ, а у Людмилы одно на уме: ее Наталья-то, оказывается, беременная. Вот уж в самом деле, гаси свет, сливай воду! Главное, от кого — не говорит и аборт делать отказывается. А девчонке пятнадцать! Жалко Людку, Наташку и того больше, а что тут посоветовать, непонятно. Еще и Колька Людмилин ото всей этой бабьей канители, как нарочно, запил. В общем, горе. И с Раисой тоже плохо, пластом лежит, — Людка рассказывала, — языком не ворочает, ходит под себя. А Татьяна, эта злодейка-то, на которую столько грязи было вылито, все безропотно убирает, стирает, и — хоть бы словечко. Пойми таких людей! Людмила прямо сказала: «Да я на ее месте и близко бы не подошла! А она: «Мама, попить хотите? Мама, судно подать?» Недоделанная какая-то». Тамара молчала, хотя в общем-то была согласна. Господи, сколько горя вокруг! Вот и надо радоваться, ценить, пока у самой все хорошо, и здоровье — тьфу-тьфу! — и с Юрой обошлось, спасибо добрым людям из милиции и… и начальник попался, кажется, хороший. Нет, в самом деле, хороший, а не потому что хвалит Тамарину работу! Мягкий, деликатный. По мнению Тамары, так даже чересчур, все же Катерине халтуру спускать не следовало бы, да и Людка каждый день отпрашивается… Раиса бы удавилась, хоть там дочь беременна, хоть что. Тамаре отпрашиваться, слава Богу, не требовалось, да она и не хотела, нравилось работать. И чем дальше, тем больше.

Волков был, абсолютно ясно, специалист высокого класса. В чертеже все видел с одного взгляда, и не ошибки выискивал, ерунду всякую, а мог подсказать принципиальное решение. Какое тебе самой даже в голову бы не пришло. А потом, в отличие от Раисы, не только проверял чужое, но и сам чертил, да побольше, чем Тамара с Людкой вместе взятые (Катерина не в счет). Чертил, сразу видно, с удовольствием, красиво. Тамаре очень нравились его руки, сильные, ловкие, такие, наверное, бывают у хирургов.

Однажды Тамара сказала об этом Антону Егоровичу. А он:

— Вы очень наблюдательны. У меня отец был хирургом, а я, говорят, похож.

Еще сказал как-то:

— Конструкция обязательно должна быть красивой, только тогда она правильная. Так везде. И в математике. Красивая формула почти всегда верная… А красивая женщина всегда права. Ведь вы всегда правы? — и засмеялся.

Если зайдет разговор о постороннем, Тамара просто поражалась, сколько он всего знает, читал, слышал! И как такой человек, такой специалист с большой буквы согласился на жалкую, в общем, должность в их КБ? Что-то тут не так, он достоин лучшего, много лучшего, и надо выяснить…

Тогда Тамара Ивановна и не подозревала, что влюблена в своего начальника. Потому что любовь — это совсем другое. Например, ты приходишь к выводу, что этот человек намного лучше всех остальных потому-то и потому-то. Как в молодости было с Мартьяновым. Или тянет, хочется, чтобы обнял, поцеловал, как бывало в домах отдыха… Впрочем, то — не любовь, так… А сейчас и вообще все было очень странно, ни на что не похоже. Просто с некоторых пор жизнь сделалась… ну, теплей, что ли? Будто держишь ладонями кружку с парным молоком, и несильное, но прочное это тепло медленно растекается от ладоней к пальцам, и дальше, дальше к плечам и по всему телу. И вот уже тело какое-то легкое, теплое. И до того внутри радостно, тихо! Ничего не надо, только бы оно никуда не девалось, это тепло. А оно постоянно тут, если поблизости Антон Егорович, можно сидеть, работать, а самой нет-нет да и взглянуть, как движутся над чертежом его руки. А посмотришь в лицо, в груди что-то ёкнет и оборвется. Как в лифте, когда нажмешь кнопку «вниз». Главное, удивительно: ничего же особенного нет в человеке, да и выискивать не хочется, а вот не оторвать глаз, да и все!

Этого тепла, что появлялось в присутствии Антона Егоровича, хватало Тамаре не только на то время, что он рядом. И вечером, придешь домой, с сыном чем-нибудь займешься, а оно тут, греет. А утром, только откроешь глаза, сразу: «Антон Егорович!»

Спать стала плохо — лежит и прокручивает в памяти весь день: как он поздоровался, улыбнулся, да что сказал про Тамарину работу, да как в обед все вместе пили чай.

Выяснилось, что с прежнего места, где Волков занимал должность заведующего большим отделом, его уволили со скандалом. «Чуть ли не по статье, представляешь? Месяц потом сидел без работы, а ведь трое детей как-никак. Потом устроился к нам на завод. С таким понижением! В чем было дело, точно неизвестно, вроде бы руководство на прежнем месте творило какие-то махинации, хапали, одним словом, а он — принципиальный, больше всех надо, ну и пошел в бой. Не один, их там целая группа собралась. Но мафия есть мафия, живо расправились, выкинули кого куда. А одного, говорили, самого горластого, чуть не в тюрьму, они, если надо, все могут». Это Людмила узнала, и что тут правда, а что преувеличено — сказать трудно. Но Тамаре было ясно одно: должность, которую сейчас занимает Волков, намного ниже его способностей и квалификации. То есть абсолютно. Правда, его самого это, похоже, вовсе не тяготило. И Тамара, после того, как узнала всю историю, стала еще больше уважать своего начальника и еще больше старалась, чтобы ему от руководства — одни похвалы. Ничего, оценят! Такой работник в КБ — клад!

…И вот лежит она ночью, вспоминает, как прошел день, слышит его голос, и засыпать неохота… а с другой стороны — скорей бы утро…

А утром собираться, причесываться, одеваться — все теперь интересно. Тамара все свои тряпки переберет, шарфики перемеряет, кофточки, пока решит, что сегодня надеть. Вязала последнее время не для продажи, себе самой. За три недели — два новых джемпера, голубой и малиновый… Оказывается, всего-то три недели и прошло с того дня, как она впервые увидела Антона Егоровича! Всего три…

По выходным хуже, на субботу еще как-то хватало настроения, а утром в воскресенье все уже не так, все раздражает, и время тащится как полумертвое. Будто стоишь в очереди, а продавщица каждые пять минут — то начнет принимать товар, то вообще уйдет на полчаса, а вернувшись, как положено: «Я — тоже человек!»

Смешно, дома столько работы, а Тамара слоняется, не знает, как убить время. Сядет перед телевизором, смотрит все подряд. Юрик спросит: «Мам, чего такая смурная?» Тамара только отмахнется. Ну и, конечно, результат: стал опять пропадать по вечерам во дворе. Вел себя, правда, нормально, если задерживался, предупреждал заранее, а опоздает — извинится. И все-таки Тамара понимала: не дело это, скучает парень дома. А с другой стороны, сколько же он может сидеть возле маминой юбки? Тут ведь тоже перегнуть недолго, вырастет, как Мартьянов, ни в чем своего мнения.

На работе Людка нет-нет да и ляпнет: «А наша Тамарочка Ивановна к Волку неровно дышит». Людка опять развеселилась, ходит спокойная — сделали Наталье аборт, обошлось.

А Тамара… Нет, Тамара вовсе не была еще уверена, как называется то, что она чувствует к Антону Егоровичу. Главное, Волков совсем не похож на идеального мужчину, каким она его себе представляла. Тот был вроде артиста Тихонова в роли Штирлица — твердое лицо, умные грустные глаза, грустные, даже если улыбается… Штирлиц — всегда подтянутый, худощавый, если не в форме, одет со вкусом. А Волкову, громадине, на то, как он одет, похоже, наплевать, вечно в своих джинсах, в свитере. Но с некоторых пор его небрежность Тамаре стала… ну, не то чтобы нравиться, а как бы сказать? — человек выше этого, другие интересы.

Или еще — раньше непременно бы возмутилась: что за мужик? Никогда с собой десятки лишней нет, да еще после работы — с сумкой по магазинам, все-таки не мальчик, ведущий конструктор. Теперь — наоборот, умиляется. Все так, но при чем же здесь любовь? Просто хорошее человеческое отношение, и на душе оттого тепло, что отношение это бескорыстное, чистое, ничего Тамаре от Волкова не нужно.

Но однажды ей приснился сон. Будто они с Антоном Егоровичем одни в какой-то незнакомой тесной комнате, и вдруг он подходит к ней близко-близко… И так у нее заколотилось сердце, что весь сон моментально слетел, а она нарочно лежала, не открывала глаз, хотела увидеть, что будет дальше. И увидела…

На следующий день, во вторник, Антон Егорович объявил, что со среды и до конца недели его не будет.

— Так что, если есть у кого-нибудь вопросы, давайте сейчас.

А Тамара и так после давешнего сна сама не своя, а тут и вообще все внутри застыло; это же получается, что с субботой и воскресеньем пять дней! Надо думать про выталкиватель к прессу, чертеж которого обещала завтра кончить, а в голове звон, да еще руки обмякли, карандаша не заточить, грифель ломается.

— Кто же мне выталкиватель подпишет? — хмуро спросила Тамара, не поднимая головы от листа.

— Сама и подпишешь. Первый раз, что ли? — всунулась Людка.

— Не собираюсь, — отрезала Тамара. — У нас ведущий есть, права не имею.

— Сегодня к концу дня никак? — Антон Егорович встал и подошел к Тамариной доске. — Да-а… Тут работенки еще…

— Я… доделаю сегодня. Без обеда. В крайнем случае, задержусь, — хрипло сказала Тамара, чувствуя, что вот он, совсем рядом.

— А я вас подожду и подпишу лист, — сразу откликнулся он. — Хорошо?

В пять пятнадцать зал мгновенно опустел. Раньше Тамара Ивановна, и сама обычно торопясь, не замечала, как быстро это происходит. А сейчас подумала: будто на пляже, когда вдруг хлынет дождь — вмиг похватали вещи — и никого. Только ветер пронесся. Тихо.

Сидя спиной к пустому залу, она всем телом ощущала густую горячую тишину, в которой они были одни с Антоном Егоровичем. Вдруг захотелось пить, но она не двинулась, чертила, то и дело облизывая сохнущие губы и стараясь не смотреть в ту сторону, где он.

Неожиданно Тамара заметила, что неверно выбрала посадку. Само по себе ничего страшного, исправить — одна секунда, но ведь таких ошибок она не делала лет уже, наверное, пятнадцать. Тамара вгляделась в чертеж и нашла еще ошибку. А багровая тишина давила на барабанные перепонки, жгла затылок и шею, что-то делала с сердцем. Линии на чертеже бессмысленно тянулись, пересекались, образуя непонятные фигуры. Тамара Ивановна покосилась на Волкова. Сидит неподвижно над пустым столом, смотрит в окно.

Она встала, громко отодвинула стул. Антон Егорович тотчас повернулся, в спокойных глазах его был вопрос.

— Пойду… домой, — сказала Тамара, откашлявшись, — что-то неважно… неважно чувствую. Извините.

— Ну вот! Вы больны, а я вас тут эксплуатирую, как последний… — Волков поднялся тоже. — Конечно, идите. Мир не рухнет, даже если мы сдадим этот выталкиватель через неделю.

— Нет, зачем? — испуганно возразила Тамара. — Я завтра же…

— Ну, смотрите. А я попытаюсь забежать. Часам к пяти, годится? И подпишу.

Он протянул ей руку. Впервые за все время. Ладонь была твердой и теплой.

По лестнице Тамара бежала через ступеньку, будто сзади огонь. Только на улице пришла в себя.

Тонкие прозрачные снежинки неподвижно стояли в морозном воздухе, газон побелел, и от этого вечер казался светлым… Что он сказал? Завтра к пяти? Работы еще много, но и времени полно, можно не спешить, сделать все, как следует.

Юрика дома не оказалось, но поел, молодец. На плите горячая кастрюля с супом. Разогревать еду для себя Тамара не стала, съела несколько ложек прямо из кастрюли, видел бы Юрка, — воспитательница!

В комнате порядочный хлев. Пыль не вытерта, а на серванте горой нечитаные газеты. А ведь раньше каждый день просматривала и «Ленинградскую правду», и «Комсомолку»— выписала специально для Юры, некоторые заметки вместе читали, вслух. Теперь, видите ли, некогда, не до того — копятся, пока Юрик не сдаст в макулатуру. Надо хотя бы сложить аккуратно, вынести в переднюю.

Тамара вдруг почувствовала в себе такую энергию, что могла бы, не присев, вымыть полы во всей квартире, перестирать белье, по-новому расставить мебель. Двигаясь по комнате, кинула взгляд в зеркало — все в ажуре, смотрите, завидуйте!.. А неплохо бы сейчас пойти куда-нибудь в гости. Только куда? По делу, так надо бы к Раисе, не красоваться, а навестить человека. Людка и та целых три раза была. Вчера в КБ заходила Раисина невестка, принесла больничный лист. Положение, говорит, критическое. Речь не восстанавливается, остальное тоже. И врачи дают понять: может так и остаться.

— Ну… и как же? — спросила Тамара.

Татьяна всхлипнула:

— Вадик сказал, если так будет, сдадим в дом хроников. А я считаю — это зверство. Родную мать… Пусть бы хоть кто-нибудь от коллектива зашел, пристыдили его. Главное, она же такой человек…

— Какой? — не выдержала Людка.

— Крупный работник, — гордо заявила Татьяна. — И в личном плане. Для меня — так ближе мамы. Что вы! Я же была — кто? Чурка неотесанная! А Раиса Федоровна всему научила, человеком сделала.

Людмила потом десять раз повторила: она всегда была уверена, что Танька ненормальная. Да и Раиса так считала. Все точно.

Разбирая старые газеты, Тамара решила: сегодня поздно, а в ближайший выходной надо обязательно сходить к Раисе Федоровне. Свинство все же, столько лет вместе проработали.

В этот момент из вороха газет выскользнул и упал на пол какой-то конверт с адресом, напечатанным на машинке. Подняла — заклеен, адресовано Мартьяновой Т. И. Внизу вместо обратного адреса прямоугольная фиолетовая печать, буквы оттиснуты слабо, еле разобрала: «Нарсуд… района…» Господи! Да неужели же опять что-то с Юркой?

Она так рванула конверт, что вместе с ним почти пополам разорвала вложенный туда листок. Повестка. Вызывают на завтра к одиннадцати часам… «Явиться в качестве свидетеля…» И сразу отпустило, потому что какой же она свидетель, если речь о ее сыне? Теперь можно было вздохнуть, сесть на стул и еще раз внимательно прочитать повестку. Та история с хулиганом?.. Дмитриев, что ли? Ладно, тут — не смертельно, следователь твердо сказал: чистая формальность, пять минут. Придете, подтвердите показания… Только она ведь уже позабыла… Кого-то он там избил, старика вроде… Ничего, на месте разберемся. Не задержали бы надолго! А все-таки безобразие посылать человеку повестку накануне суда! Другая взяла бы да и не явилась, чтобы проучить. Да… А как же Борис Федосеевич? Никуда тут не денешься, они спасли сына от колонии… где ж его носит, паршивца? Одиннадцатый час!

Юрик пришел в начале двенадцатого, и Тамара на него так накинулась, что парень даже оторопел: «Хамство! Эгоизм! Тебе известно, который час? Говори, известно или нет?» Сказал, что был в кино с Шестопалом. Думали, одна серия, а оказалось — две. И еще упрекнул — мол, тебя же не было, я ждал, беспокоился даже, а потом поел и пошел. Все верно. И, между прочим, задержалась, его не предупредила. Так-то вот… А Юрик заметил в руках матери повестку и конверт на полу, покраснел.

— Ой, мам, извини! Я ведь позабыл, это еще позавчера принесли, велели передать тебе лично, в руки. Я расписывался. Извини!

…Как вам нравится? «Извини». Вот легкомыслие! Нет бы испугаться, из суда ведь повестка, вдруг да к нему имеет отношение, к той кошке украденной?! Все уже забыто, сошло с рук, можно больше не волноваться. «Извини…»

— Кто принес?

— Парень какой-то. С усиками.

И все. Побежал умываться. А Тамара, поставив чайник, накинула пальто — и на улицу, в автомат. Объяснять Людке ничего не стала, попросила оформить полдня за свой счет. Сама подумала: на работу наверняка можно успеть к часу. Антон Егорович обещал зайти в конце дня. Значит, если чертить, ни на что не отвлекаясь, не слушать Людкину болтовню и стоны Катерины, что — ужас! — скоро двадцать лет, а до сих пор замуж не взяли, — словом, если сидеть не поднимая головы, к четырем будет готово.

Людмила обещала все оформить, но, конечно, не утерпела:

— Волка не будет, так и ты сразу отпрашиваешься? Свидание назначили?

Тамара вдруг вспомнила, увидела, как они сидели вдвоем в пустом чертежном зале… Вообще-то она не вспомнила, потому что и не забывала, все время это было с ней. Даже когда испугалась в первую минуту, обнаружив письмо из суда.

— Точно, свидание. В баре! — сказала и повесила трубку.

Вчера зима еще только намечалась, а за ночь город засыпало тяжелым чистым снегом. Утром снег все падал и падал, воздух казался голубым, улица — новогодней. Может быть, потому, что шла Тамара Ивановна по улице в неурочное время, когда все давно на работе, сидят там, как мыши, и не видят эту красоту.

В некоторых домах зачем-то еще горят окна, а для чего в такое утро искусственный свет, если на небе среди розоватых снеговых туч нет-нет да и прорвется оранжевым краем солнце?

В честь начала зимы Тамара Ивановна надела зимнее пальто с голубым песцом, белую вязаную шапочку, пушистый шарф. Ступала по тротуару как снежная королева, жаль, поглядеть некому, чувствовала — есть на что. Щеки горят, глаза, наверняка, блестят… Но пусто в этот час на улице, одни старухи с кошелками… Нет, вон, пожалуйста, все в порядке — водитель снегоуборочной машины высунулся в окошко своего красного чудища чуть не по пояс. Не любила вообще-то Тамара Ивановна этих машин, некрасивые. Раз некрасивые, значит, что-то не так в конструкции, верно? Но сегодня даже снегоуборочные машины делали улицу новой и праздничной, потому что означали приход зимы.

Тамара удивилась: что это она радуется? Никогда не любила зиму, это первое, а второе: идет, между прочим, не на свидание, а в народный суд. Ничего! Через час все будет кончено, и забудет она про этот суд, вернется на завод, а в конце рабочего дня… Вот оно откуда — чувство, будто сегодня праздник!.. А все же интересно, почему именно — он? Тамара Ивановна стала перебирать все положительные качества, которые делали ее начальника Антона Егоровича Волкова достойным любви. Ум, внешность, культура, талант инженера. А еще принципиальность и мужество, из-за которых ему пришлось уйти с прежней работы. И справедливость. И одновременно мягкость.

Шла Тамара Ивановна по зимней улице, с удовольствием наступала на сверкающий свежий снег и вспоминала все новые и новые достоинства Волкова. Между тем она уже давно миновала здание суда, благо улица однообразно тянулась, уставленная одинаковыми домами. И вдруг Тамара спохватилась, взглянула на часы: батюшки! Ровно одиннадцать.

В результате в суд она вошла на десять минут позже срока, указанного в повестке. Пока раздевалась, причесывалась да искала зал заседаний, еще набежало время. Обнаружила наконец нужную дверь, заглянула внутрь — началось уже, и народу полно. Что делать? Тут откуда-то сбоку появилась молоденькая девчонка с кожаной папкой, каблуки длиннее ног, сама тощая и очень важная.

— Вы, — спрашивает, — свидетель Мартьянова?

Тамара кивнула. Бог знает, почему вдруг оробела перед этой пигалицей.

Та забрала Тамарину повестку, открыла свою папку, что-то там отметила, «ждите!»— и пошла.

Тамара Ивановна окликнула:

— Девушка!

Повернулась, смотрит. Вид такой: ну, что еще?

— Девушка, — сказала Тамара Ивановна. — А сколько ждать-то? Я, между прочим, опаздываю на работу.

А она:

— Ждите, вызовут. А для работы выдадим оправдательный документ, — и зацокала дальше… А ноги-то для таких каблучищ кривоваты, могла бы и сообразить, матушка, да и юбочку бы не мешало подлинней.

Но ждать Тамаре почти не пришлось. Из зала вышел мужчина и вполне любезно пригласил:

— Свидетель Мартьянова? Тамара Ивановна? Пройдите.

Вообще-то робкой Тамара Ивановна себя никогда не считала, а тут вдруг растерялась, все так официально, даже торжественно. Главное, полно людей, и не поймешь, кто здесь судья, кто прокурор, где подсудимый, и куда от двери идти самой. Но путаться ей не дали, процедура, сразу видно, налаженная. Показали, где встать, подали листок — расписаться, что предупреждена об ответственности за дачу ложных показаний. Тамара Ивановна аккуратно расписалась, все время за спиной чувствуя зал. Но вот женщина, сидящая за столом на стуле с высокой спинкой, велела соблюдать тишину. И замолчали.

А Тамара уже пришла в себя, стала осматриваться. И поняла: та, что призвала всех к порядку, конечно, судья. Молодая, лет тридцать шесть, тридцать восемь от силы. В строгом костюме, за собой следит: губы накрашены сердечком, брови подведены, глаза тоже. Прическа. А вот голос неприятный, жестяной. И вообще лицо нервное. Справа и слева от нее — заседатели. Две женщины, одна пожилая, интеллигентная, чем-то похожа на мартьяновскую мамулю, тоже небось училка; вторая помоложе — и сразу видать — дура дурой. Толстощекая, вроде Людки, глазки пустенькие, любопытные, туда-сюда.

За отдельным столом двое мужчин. Это значит, прокурор с адвокатом. Прокурор, скорей всего, тот, что слева, — чернявый, маленький, очень энергичный. А тот, который адвокат, вообще старик — зачем только в защитники наняли? Сидит колодой, сопит, глаза прикрыты. А еще левей… Вот налево Тамаре Ивановне смотреть не хотелось. Но все же она посмотрела, ей, между прочим, бояться тут нечего! И увидела за деревянной загородкой парня, сидит на скамейке, по обе стороны милиционеры. А он поднял голову, глядит на Тамару. Надо же! Совсем ведь мальчишка! Шея тощая… а вроде тогда, на этом… на опознании, был бандит бандитом. Ватник, кепка… А тут в коричневом костюмчике, белая рубашка, воротник выпущен. Как у Юрика.

Тамара Ивановна отвела глаза, нечего тут расслабляться. Пришла выполнить долг, выполняй! Это легче всего быть добренькой за счет того старика, которого бандит покалечил. Надо быть честной, вот главное! И по отношению к людям, которые спасли сына, и к тем, кого еще изуродует этот… Изуродует, а то и вообще лишит жизни, если суд сейчас примет неправильное решение!

Долго раздумывать Тамаре не пришлось. Судья своим неприятным голосом велела рассказать все, что ей известно по данному делу. А у Тамары Ивановны вдруг точно мозги отшибло. Не знает, с чего начать, и вместо того чтобы сосредоточиться, вспомнить, чему учил тогда следователь, думает, что зря судья так намазала губы — сердечком, надо было по контуру.

Она молчит. И зал за спиной молчит. Тихо.

Поднялся этот чернявенький, что все вертелся в разные стороны (точно, прокурор!), и так медленно, вдумчиво, будто слабоумной:

— Вспомните, товарищ Мартьянова: десятого сентября в двадцать два часа тридцать минут вы возвращались домой…

Тут адвокат сказал, не открывая глаз, что он заявляет протест — прокурор дает показания за свидетеля.

Судья:

— Протест принят.

А сама вроде недовольна — посмотрела на часы (тоже торопится куда-то, а защитник-надоеда задерживает).

Судья опять:

— Свидетель, рассказывайте, что видели.

Тамара Ивановна не успела собраться с духом, как вылезла заседательница, что похожа на училку:

— Как же это вы, свидетель, безответственно себя ведете? Отмалчиваетесь. Ведь от ваших показаний зависит судьба человека! Вот он, — и показывает на парнишку, что сидит на скамье подсудимых, — избил старого человека, проливавшего кровь за всех нас…

А адвокат совсем проснулся, повертел головой, будто шея чешется, и опять:

— Протест! Вина Дмитриева еще не доказана!

Судья ему, как настойчивой мухе:

— Протест принят. — И снова смотрит на часы, а сама — Тамаре Ивановне ласковым таким голоском:

— Свидетельница, вы ведь расписывались во время предварительного следствия, что несете ответственность за дачу ложных показаний?

Больно Тамара помнит, за что она там расписывалась сто лет назад! К тому же, была с температурой. Но с ними спорить себе дороже.

Она кивнула.

— А тогда, — судья говорит, — подойдите, пожалуйста, сюда, к столу. И прочтите вслух, что показали на предварительном следствии.

…Парнишка все смотрит, смотрит на Тамару, вытянул шею… Ведь и Юрик мог бы так же… если бы тогда… Сидел бы на этой же скамейке под охраной, а после суда — в тюрьму…

Тамара решительно приблизилась к столу, и судья пододвинула к ней какую-то толстую книгу.

— Вот отсюда читайте.

И Тамара внятно прочла, как десятого сентября в двадцать два часа тридцать минут вечера, она, возвращаясь домой, услышала крик. Он доносился от подъезда дома восемь. Она побежала на крик и увидела… — тут Тамара запнулась, но судья нервозно поторопила:

— Дальше, дальше!

А у Тамары зажало горло, слова не сказать.

Прокурор задергался, смотрит быстрыми глазами, а голос тихий. Тихий-тихий, но угроза есть:

— Вы понимаете, свидетель, что если на следствии дали заведомо ложные показания, это приведет к весьма серьезным последствиям?..

И замолчал. А Тамара слышит: «…для вашего сына»… которого последнее время совсем забросила, все «Антон Егорович, Антон Егорович», а Юрик вечерами дома сидит, голодный, вот хотя бы вчера — ушел, ее не дождавшись, и мог опять влипнуть в какую-нибудь историю… А она тут — ради кого? Ради уголовника! Пускай его мать беспокоится, что сын попал за решетку!

А пожилая заседательница будто угадала Тамарины мысли:

— Товарищ Мартьянова, не надо так переживать, жалости тут не место, добро должно быть с кулаками, вы выполняете свой гражданский долг. Ведь из-за таких, как Дмитриев…

Адвокат тут как тут:

— Протест. Давление на свидетеля.

Тамара глядит на судью — та просто извелась, что заседание затягивается: кусает губы и все смотрит на часы. И ведь самой Тамаре тоже нельзя рассусоливать! В пять часов он придет, а чертеж… И основное-то, что жалко или там не жалко, а этот парень преступник! Мало ли что: другие-то видели, инспектор Дерюнин Борис Федосеевич врать не будет! Кому, в конце концов, она должна больше верить — человеку, который ей сына сохранил, или… какому-то подонку? Притворяться бедными они все умеют…

— Я увидела, что Дмитриев зверски избивает старого человека, сказала Тамара Ивановна судье, и та сразу одобряюще закивала, а за спиной, в зале поднялся сдержанный шум.

— А тут, — продолжала Тамара, поглядывая в книгу, где были записаны ее показания, — тут появился работник милиции, он пытался задержать преступника…

— Подсудимого, — поправил адвокат, сокрушенно покачав головой.

— …подсудимого. И он… — Тамара теперь читала все подряд, быстрее и быстрее, не поднимая головы от листа. Хоть бы скорее все кончилось! Уйти и никогда никого из них не видеть — ни нетерпеливого лица судьи, ни… глаз адвоката, смотрит, как старая собака, аж белки желтые! — …Он, то есть подсудимый, оказал сопротивление работнику милиции, бросился на него, завязалась борьба. Но потом работник милиции его задержал.

Все. Тамара Ивановна перевела дух. В зале опять было тихо.

— У вас есть вопросы к свидетелю? — судья обратилась к прокурору.

— Нет, — быстро ответил тот.

— А у защиты? — спросила она адвоката.

Адвокат медленно покачал головой.

…Ну, слава Богу! Похоже, дело к концу. Тамара перевела дух.

— У подсудимого? — спросила судья.

— Есть, — негромко ответили слева.

От неожиданности Тамара повернулась всем корпусом и встретила взгляд парня, встававшего со скамьи за барьером. Уж очень худой, в чем душа держится! Но смотрел спокойно и внимательно, будто даже с жалостью. Тамара отвела глаза.

— Спрашивайте, — разрешила судья, и по голосу Тамара поняла, что та опять нервничает.

— Скажите, пожалуйста… свидетель! Вот когда я бросился на милиционера, где в это время был пострадавший?

— Кто?

— Ветеран. Которого я зверски искалечил.

В зале снова поднялся гул, и судья пригрозила: не прекратится, все будут удалены.

— Ветеран?.. — переспросила Тамара Ивановна, беспомощно глядя на прокурора. — Он… я не… не помню… кажется… он ушел…

— Искалеченный, — негромко произнес адвокат.

В зале кто-то засмеялся, судья постучала шариковой ручкой о графин, и адвокат заявил, что он тоже не может понять, что делал полумертвый от побоев старик-инвалид, пока подсудимый дрался с милиционером, сильным, заметьте, и тренированным человеком. Неужели пострадавший действительно убежал?

Тамара Ивановна подавленно молчала. Они совсем сбили ее с толку. Формальность, называется! Знала бы — ни за что бы не согласилась! Она взглянула на судью и увидела, что та все понимает и сочувствует.

— Мартьянова, вы подтверждаете показания, данные вами на предварительном следствии? — мягко спросила судья.

— Подтверждаю.

— Больше к свидетелю нет вопросов?

— Есть.

Господи, опять он, мальчишка этот! А Тамара его еще жалела! Правильно Дерюнин говорил: хитрый и изворотливый. Как гадюка. Тянет время, теперь к обеду уже не успеть…

— Скажите, пожалуйста, — начал он, — скажите, а почему вы во время опознания сразу назвали меня по фамилии?

Зал опять заворошился. Адвокат открыл глаза и, не мигая, уставился на Тамару Ивановну.

— Вот вы вошли и сказали, — продолжал парень: — «В середине — Дмитриев». Верно?

— Верно, — недоуменно подтвердила Тамара и по недовольной гримасе прокурора поняла: что-то не так.

— Откуда же вы могли тогда знать мою фамилию? — тихо, с непонятным торжеством спросил Дмитриев.

— Что значит «откуда»? — разозлилась Тамара. Он ей тут будет еще ловушки подстраивать. Сопляк! — Знала и всё. Следователь сказал: в центре Дмитриев.

Зал гудел. Прокурор качал головой, а подсудимый молча сел на место.

Тамара чувствовала: еще минута, и она не выдержит, пошлет их всех подальше с ихними хитростями и уловками. Выставили на посмешище, дурочку нашли! Не могли как следует проинструктировать!

— Ни стыда ни совести, — вдруг, со злобой взглянув на Дмитриева, сказала вторая заседательница, щекастая. — Сам отказывался отвечать на вопросы суда, а к человеку… к свидетелю пристал.

Тамара взглянула на нее с благодарностью. Потом перевела глаза на судью, а у той на щеках пятна, губа закушена, сама ломает пальцы и все — на часы, на часы… А ему, бандиту этому, наплевать, что из-за него тут люди мучаются! Встал, повернулся к залу и, как докладчик на трибуне, громким голосом:

— На вопросы не отвечал и отвечать не буду. Преступления я не совершал. Это не суд, а балаган с целью сведения счетов. Расправа за то…

— Дмитриев! — одернула его судья. — Сядьте. Вам будет предоставлено последнее слово, тогда и выскажетесь. Свидетель, — она повернулась к Тамаре Ивановне. — Суд благодарит вас. Вы свободны.

Все. Больше Тамара никому ничего не должна, рассчиталась. Можно наконец повернуться спиной к судье, к прокурору и… ко всем остальным. Кончено.

Но она не двигалась, и судья уже с напором повторила:

— Вы свободны, свидетель.

Слышала, не глухая. Не глядя в зал, Тамара бочком-бочком добралась до пустого первого ряда и тяжело опустилась на стул. Ноги гудели, будто восемь часов за кульманом… Свободна… Надо идти. Или придется ждать, пока они объявят перерыв?.. Повестка у них… да гори она синим огнем! Убраться отсюда и все забыть…

А судья между тем вызвала нового свидетеля, опять начнется говорильня, выйти, что ли, потихоньку? Тамара привстала, повернулась к двери, да тут же и села опять.

В дверь входил человек. И в первое мгновение Тамара узнала только свитер, успела еще подумать, что — вот, сколько их в городе, таких свитеров, и чтобы из-за каждого обмирать, как девчонка… Но вдруг дошло: это же ОН! Сам на себя не похож, лицо темное, замученное. И плечи опущены. Вытащили человека из дому, может больного, ни с чем не считаются! И… зачем?!

Пока Волков расписывался за дачу ложных показаний, Тамара медленно приходила в себя. А судья, пошептавшись зачем-то с прокурором, уже начала свои подходы:

— Свидетель! Вы работали в конструкторском бюро «Гриф», были начальником отдела, так?

— Так, — сразу ответил Антон Егорович.

Господи! И голос хриплый. Простуда? Ведь и вчера был какой-то… Наверняка плохо себя чувствовал. В этом все и дело… А может, знал уже, что сюда идти? Мотают людям нервы, а для чего? Для видимости. Ведь самим лучше всех известно, что как было, на то следствие. Ну какое он-то имеет отношение к этой драке? Даже смешно!

Судья спрашивает:

— Охарактеризуйте Дмитриева как работника и как человека.

— По работе?.. Да, в общем, по работе я с ним мало сталкивался, я ведь был заведующим отделом, а Дмитриев инженер, молодой специалист. Отдел большой, под сто человек…

…Вот так. А теперь назначили тремя бабами командовать! Называется: расстановка кадров…

— И вы, значит, ничего не знали о своих подчиненных, не интересовались? — вдруг влез прокурор. Голос как у змеи-гюрзы. Хоть бы разрешения спросил задать вопрос! Ведет себя, точно он тут хозяин…

— С работой Дмитриев справлялся, претензий у меня к нему не было, — сказал Антон Егорович.

Тамара обрадовалась: молодец, не боится, не виляет. А им бы, ясное дело, лучше, чтобы парень заодно и лодырем был.

— …А как человек?.. Могу только сказать, что человек он, в общем, твердый, принципиальный…

…Ага! Съели? Вы что думали — если один раз подрался, так уж и вообще подонок общества? Конечно, если каждый станет стариков бить… только эти пенсионеры и сами хороши, другой так доведет… А парнишка-то как смотрит на Антона Егоровича! Шею вытянул, гусенок гусенком… Вот так же и Юрка смотрит на Тамару, если что: «Мама, выручи!»

— Волков! — судья наморщила свои выщипанные бровки. — Вы же прекрасно осведомлены: Дмитриев уволен из КБ за систематическое нарушение трудовой дисциплины, а сами разводите демагогию. «Принципиальный»! Вы сознаете, что дача ложных показаний на суде приведет к весьма печальным последствиям? Лично для вас?

…Вот они как. «Систематическое нарушение». Знаем, как у нас, — не угодил, и за ворота. Начнут следить: опоздал на десять минут с обеда — выговор, вышел по телефону позвонить — второй… Не дождетесь, не такой это человек, чтобы вам по заказу товарища гробить, тут ведь не про пятнадцать суток речь, тут, может, про все десять лет… Людку бы, не дай Бог, стали судить, неужто Тамара или даже Раиса — хоть одно плохое слово?..

Волков стоит, молчит. А судья — зырк на часики и скривилась. Некогда ей, в парикмахерскую небось записана, очередь проходит… Ну, бесстыдство, зла не хватает! Вот опять:

— Свидетель, отвечайте на вопрос без демагогии. У нас есть сведения, что ваши контакты с подсудимым выходили далеко за рамки служебных отношений. Особенно когда возник конфликт с администрацией…

…Ясно. Теперь все ясно — история, из-за которой Антон Егорович вылетел с работы!.. При чем это здесь? Давят на человека, а защитник — хоть бы слово, сидит, как куча… Деньги-то, поди, содрал…

— Во время того… конфликта… мы… ну, в общем, мы все были… не на высоте, — хмуро сказал Волков. — Что касается Дмитриева… ну конечно… он тоже проявлял некоторую… излишнюю агрессивность, резкость…

За Тамариной спиной кто-то охнул, судья тут же застучала по графину. Да что же он? А может, специально? Чтобы уж слишком не озлоблять их против парня? Мол — сговор… Или просто не умеет врать?

— У него вообще… довольно тяжелый характер, — вдруг сказал Волков.

…Да замолчи ты! Ответил и молчи, за язык не дергают! Ведь им же только того и надо!

Тамара почувствовала, что по спине липко ползет пот. А руки окоченели. Волков что-то там еще говорил — прорвало его! Парень, мол, неуступчивый, упрямый. Господи! Как же это? Вот тебе: «Сам погибай — товарища выручай!» Парнишка вон побледнел весь. Побледнеешь. Верил человеку, уважал, а тот… А вчера-то? Сидела с ним, дура, раскиселилась, ждала невесть чего. Дождалась. Да ему до тебя — как до лампочки! Если уж своего, товарища… Выдумала себе героя, дура, тряпка! Сомлела, как кошка… Не вернешь. Ничего теперь не вернешь, не изменишь! И не забудешь.

— …проявлял нетерпимость… склонен к конфликтам…

Тьфу! А судьиха, ясное дело, кивает, довольна. Добились своего. Упрячут теперь мальчишку, посадят к бандюгам.

Тамара рванулась к двери, наступила на чьи-то ноги, оттолкнула мужика, что прилип к косяку, — и вон.

На улице с ледяного неба пристально и зло светило маленькое солнце. Стены домов заиндевели. На земле, на газонах, снег не таял, даже на проезжей части, где асфальт. Машины оставляли жирные черные полосы, прохожие — черные отпечатки подошв. Все вокруг было белым и черным.

1988