Жан-Поль Моран, дядя Клода, отставной юрист, а в давнем прошлом сыщик, или, как теперь говорят, детектив, обладал чертой, выработанной, видимо, за долгие годы специфической работы, — он никогда и ничему не удивлялся. Поэтому не удивился и неожиданному появлению племянника в своем полуразрушенном поместье.

Клод добрался к дяде только в конце дня, бросив по дороге полицейский мотоцикл, когда в баке кончился бензин. Пришлось голосовать, ехать на попутных машинах, зайцем на поезде, а последний бросок до дядиного захолустья сделал пешком.

Жан-Поль не только не удивился племяннику, но даже не полюбопытствовал, отчего он так возбужден и без вещей. Клод застал его в саду среди цветущих, как розовые облака, яблонь.

— Добрый вечер, мой дорогой Клод, добрый вечер! Скоро у нас с тобой к столу будет отличная спаржа.

Мне кажется, что уже дня через два. Вот посмотри-ка.

И Жан-Поль принялся осторожно разгребать ладонью пирамиду грядки, на которой ничего не росло. Но вот из земли показался нежно-лиловый, заостренный росток спаржи.

— Дядя, мне нужно с тобой поговорить. Я для этого приехал. Но дай мне сначала что-нибудь съесть.

— Могу сделать холостяцкий холодный ужин — окорок, сыр, вино. Здесь у меня нет ни электричества, ни газа. Я готовлю на дровах, но разжигаю плиту только по утрам.

Замок был очень старый и сильно разрушенный. Из щелей, разломов и трещин росли высокие травы и даже кустарники, и оттого строение казалось косматым. На самом верху, в зубчатой короне башни, жили летучие мыши, совы и вороны. Туда давно никто не поднимался, как, впрочем, и в другие помещения, которые Жан-Поль сперва хотел было привести в порядок, но махнул рукой и оборудовал для себя лишь две комнаты, выходившие окнами в сад, и кухню.

— Ты понимаешь, Клод, в моем одиночестве, которое может показаться странным и даже диковатым, есть особая прелесть и безмятежная свобода.

Жан-Поль отрезал тонкие ломтики ветчины от висящего на крюке сырокопченого окорока, густо посыпанного перцем крупного помола.

— Просыпаешься утром и делаешь все, что заблагорассудится, не оглядываясь ни на кого… Это ли не свобода? А? Кстати, у меня нет ни радио, ни телевизора, которые, словно рыболовные крючки, зацепляют наше внимание, крадут время. Правда, я получаю газеты. Но читаю только то, что мне интересно, — про филателию и международные дела.

Намазав сливочным маслом большой ломоть хлеба, Жан-Поль уложил на него ветчину, а поверх — острые маринованные огурчики. Получился внушительный бутерброд.

— Ты неплохо питаешься, отшельник дядя Жан-Поль. Этот бутерброд — настоящая фламандская живопись.

— Такова здешняя жизнь, Клод. Пища простая и здоровая — залог здорового рассудка. Спущусь в подвал, там у меня небольшая коллекция добрых вин.

Жан-Поль принес запорошенную серой пылью, облепленную паутиной бутылку старого бургундского. Ввинтив штопор, осторожно извлек пробку, стараясь не колыхнуть отстоявшийся годами осадок. На обратном конце длинной, как ружейный патрон, пробки изморозью поблескивали белые кристаллики. Жан-Поль понюхал пробку и остался доволен.

— Славное вино. Итак, если вино открыто, то его надо пить!

Красное бургундское было с рыжеватым оттенком, с негромким ароматом и теплым вкусом настоянного на солнце винограда. Клод сделал большой глоток, поставил стакан и сразу же заговорил, рассказав не перебивавшему его Жан-Полю все, что приключилось за вчерашний день.

Они сидели друг против друга за деревянным столом в просторной кухне с открытыми в яблоневый сад окнами. И по мере того, как Клод выговаривался, пересказывал в подробностях происшествие, он чувствовал, как ему делается спокойнее, как спадает нервное напряжение, уходит усталость бессонных суток.

Жан-Поль Моран слушал молча, казалось, безучастно, ни разу ни о чем не переспросив. С венчиком белых волос, с задумчивым, спокойным выражением лица он был похож на портреты Виктора Гюго последних лет жизни.

Когда племянник закончил свою одиссею, Жан-Поль произнес ровным голосом:

— Прежде всего надо знать, кто он, человек в полосатом костюме, труп которого подбросили на дорогу, очевидно, сами же полицейские, задержавшие тебя.

— Но с какой стати!

Жан-Поль поднял руку ладонью вперед, сказал этим — стоп, помолчи.

— Надо знать, кто он, в полосатом костюме. И только после этого из мозаики событий мы сможем составить верную картину происшествия, вернее — преступления. Кажется, я в первый раз сожалею, что у меня нет радиоприемника. Ну, что же, подождем вечерних газет.

Они вышли в сильно запущенный сад. Но и в саду, как в замке, где были обжиты лишь две комнаты, аккуратным островком выделялся ухоженный клочок земли, на котором Жан-Поль выращивал спаржу и вьющуюся клубнику. Яблонями он не занимался вовсе, и они дичали, давали плоды мелкие и невкусные, но цвели буйно.

Гордостью отставного сыщика был розарий напротив кухонных окон. Здесь он разводил королевские розы — каждый цветок на метровой спице стебля, бутон — с куриное яйцо.

Жан-Поль увлеченно объяснял особенности сортов, рассказывал, как и где надо безжалостно срезать лишние побеги, чтобы дать сильно и ярко выцвести одному.

— Тут нужны и опыт, и интуиция. Посуди сам, из десятка облепивших ствол молодых веток надобно найти и оставить ту, которая вытянется в самую прямую стрелу с самым красивым бутоном! А все остальное смело состригать.

Дядя обнял племянника за плечи и повел по давно не хоженой заросшей тропинке. Высокий седой старик и рослый молодой человек мирно прогуливались среди зеленых и розовых красок майского сада. Говорили они о вещах незначительных — о цветах, о погоде, но думали о другом.

— Да, мой дорогой Клод, жизнь — это тебе не куст розы. Но поступать с ней, с жизнью, следует так же, как с кустом, — выбрав главное, отбрасывать, отсекать незначительное. Ты, собственно говоря, так и делаешь, и это мне всегда нравилось в тебе. Выбрал главное, захватившее тебя дело, и идешь к нему, отбросив целый сонм соблазнов, которые в конечном счете оказались бы пустоцветами. И ты преуспевал, ты шел и идешь правильной дорогой. Это не громкие слова. Это, изволь, мое мнение. И я горжусь тобой, видя в твоих будущих успехах, а они несомненны, как бы продолжение меня самого. Возможно, покажется сентиментальным, но я не раз думал: «Вот она, моя новая жизнь, в этом юноше, который, как и я, будет юристом». Не твоя вина, Клод, в том, что стряслось вчера. Ты здесь ни при чем. Похоже, что волей случая ты оказался втянутым, подозреваю, в очень скверную историю. Предполагаю, но это мы все проверим, что отведенная тебе роль — заслонить, скрыть тех, кто совершил коварное убийство. Роль козла отпущения, громоотвода — называй как хочешь. Ясно одно — убит человек не простой. И не из гангстерского мира — с такими расправляются без мизансцен. Убийство, видимо, политическое. Убрали человека, который кому-то мешал. Кому-то очень важному. В таких делах несчастный случай, как ни тривиально, — самый подходящий исход. Чтобы без скандала и лишнего шума. Очевидно, такой «несчастный случай» и был инсценирован в лесу Рамбуйе. Жертвой должен был стать тот, кто первый затормозит возле трупа. Этой жертвой оказался ты. А мог быть кто угодно. Но ты их устраивал весьма: парень молодой — значит, неопытный, парусиновые брюки, подержанная машина — значит, не из состоятельной семьи…

— Постой, дядя Жан-Поль, а если бы я был не один?

— Тогда тебя моментально отправили бы восвояси.

Скомандовали бы: «Молодые люди, не задерживайтесь, проезжайте, мы ведем разбирательство дорожного происшествия». Ведь эти двое полицейских наверняка сидели поодаль в засаде и высматривали того, кто им подходил на роль «преступника». Далее. У тебя не было с собой документов — тоже плюс для них. Ты показался им некоей сомнительной личностью, беспаспортным бродягой. Совсем хорошо! К тому же и машина, как выяснилось, не твоя. Прекрасно! Ты буквально находка для них, как нельзя лучше вписался в их спектакль.

— Скажи, а эти двое в штатском, что приходили на меня посмотреть в комиссариате?

— Постой. Давай по порядку. Сначала обсудим капитана, этого щеголеватого капитана полиции… Он, похоже, главная пружина всей операции в лесу. Важная деталь — капитаны в патрульных обходах не участвуют. Это обязанность сержантского состава. А двое в штатском, посетившие тебя в участке, они, на мой взгляд, очень важные птицы в системе государственной безопасности. Они, судя по всему, и есть связующее или контролирующее звено между капитаном и теми, кому полосатый костюм почему-то встал поперек горла. Да, расправились с ним жестоко. Значит, было за что.

Послышался скрип калитки, и звонкий голос пропел:

— Месье Моран, почта!

— Ну, вот и почтальон прикатил. Пойдем в дом — читать прессу.

Жан-Поль побалагурил с сельским почтальоном и запер калитку. Протянув Клоду пачку бандеролей, перевязанных бечевкой, попросил найти «Франс-суар».

— Все шумные скандалы там на первой полосе. Так кто же убит?

— Гюстав Гаро, дядя.

Жан-Поль приподнялся было, но снова сел, шаря возле себя руками, словно что-то искал.

— Ты знал его, дядя? — спросил Клод, видя старика необычайно взволнованным. — Я много о нем слышал, он ведь издавал еженедельник «Точки над «i».

Жан-Поль молчал, сосредоточенно ощупывая камень, на котором сидел.

— Да, я знал Гюстава Гаро. Этот был человек крутой, решительный, но принципиальный. Не чета всем этим флюгерам в журналистике, не такой, как все. Считали его неуживчивым, своенравным. Может быть, это так. Врагов всегда имел уйму. Многим он не угодил, многих за свою жизнь вывел на чистую воду. Не взирать на лица, таков был его принцип. Что там еще?

Клод прочитал вслух полицейскую хронику: вчера после полудня в лесу Рамбуйе некий Симон Клиньянкур, будучи нетрезвым, на украденной им машине на большой скорости сбил издателя Г. Гаро, который скончался, не приходя в сознание. Преступник, судя но манере держаться и почерку, рецидивист — совершил поджог в комиссариате полиции, украл мотоцикл и скрылся… Возможны политические мотивы убийства или сведение личных счетов.

Жан-Поль, как бы подтверждая свои догадки, кивал головой.

— Видишь, Клод, как все у них ловко получается: на большой скорости, на украденной машине, в нетрезвом состоянии да еще на глазах у двух свидетелей! Все это — чтобы подальше отвести малейшее подозрение от настоящих убийц. И тут же подбрасывают мысль о том, что, возможно, это и преднамеренное убийство, что, мол, такое не исключено. Конечно, для широкой и узкой публики исчезновение преступника вносит нежелательные кривотолки. Это явный просчет полицейских. Жирный минус.

— Тут же сообщается, что всем сыскным службам в стране уже разослан портрет-робот, сделанный экспертами со слов капитана Курпе и следователя.

— Это плохо. И даже очень плохо. Что еще?

— Номер твоей машины. Это тоже плохо для нас?

— А, ерунда! Машину украли, и я всего лишь пострадавший. Украли, и все.

Наступили теплые сумерки. Пахло густым ароматом роз, яблонь, трав. В небе гудел самолет, и Жан-Поль, откинувшись назад, следил за ним, пока тот не скрылся и не пропал звук.

— Тебе, Клод, придется исчезнуть. — Он махнул рукой неопределенно в небо, вслед самолету. — Если они возьмутся серьезно, а я уверен, что так и будет, то тебя найдут. Выследят. Кстати, в гараже видели, как ты брал машину?

— Да. Сторож спросил, когда вернусь.

— Будут копать, рыть, выискивать по крупице и найдут. Наши слабые места: гаражный сторож, видевшие тебя люди — два полицейских, следователь и так далее. И наконец, Патриция. Они проскребут все окрестные поселки, чтобы узнать, к кому в воскресенье могла приехать синяя «рено-16» с парижским номером. И ничего не подозревающая Патриция честно назовет тебя. Все это против нас. Если тебя арестуют, то предъявят минимум два обвинения — убийство и поджог полицейского участка.

Стало уже совсем темно, а они все сидели на быстро остывающих каменных ступенях террасы и решали — как быть.

— Видишь ли, Клод, издатель Гаро — не сельский лавочник, не рядовой гражданин. Он личность известная, видная. Это раз. Концы с версией о его гибели не сходятся — судить некого. Убийца в бегах. Это два. Полиция оказалась не на высоте — преступник не только бежал, но еще и поджег канцелярию, то есть обвел всех вокруг пальца. Это уже три. Все, вместе взятое, дает крупные козыри левой оппозиции в парламенте, которая, вот увидишь, сделает запрос по таинственному убийству Гаро и попытается если не свалить, то сильно пошатнуть министра внутренних дел. Чтобы избежать неприятностей или как-то смягчить удар левых, наши славные органы безопасности просеют сквозь мелкое сито всю страну. Поэтому тебе надо исчезнуть, Клод. На время.

— Куда же мне податься, дядя Жан-Поль?

— В Иностранный легион.

Клод вздрогнул. Или в саду стало холодно? Или, словно электрический ток, прошел по нему никогда прежде не ведомый страх? Он чутко прислушивался к какому-то новому в себе состоянию. Что это такое — тревога, паника? Так вот, стало быть, как бывает, когда человек боится…

— Ты меня слышишь, Клод?

Жан-Поль положил руку ему на плечо. Стало уже настолько темно, что и деревья, и небо слились во мгле. Воздух сделался холодным и липким. Из глубины сада, как привидение, неторопливо полз, колыхаясь, туман.

В кромешной темноте они выбрались из развалин террасы и на ощупь направились в жилые комнаты.

На кухне зажгли свечи в старинных бронзовых канделябрах. Жан-Поль достал деревенскую снедь — яйца, творог, овощи и сварил на спиртовке кофе.

Но Клоду не хотелось есть. Его подташнивало от охватившей тревоги. Было ощущение, как будто он соскальзывает в пропасть — еще не разбился, но все к тому. Он понимал, что родной дядя плохого не пожелает, в преисподнюю не толкнет, но чувствовал себя словно бы обманутым.

— Неужели нет иного выхода?

Клод сказал это неожиданно для себя резко и зло.

Дядя ответил не сразу. Вытер салфеткой губы.

— Видишь ли, мой дорогой Клод, иные выходы, конечно, есть. Но куда они приведут? В тупик. Ты остался без документов. Тебя разыскивают и всюду могут опознать. Заграничный паспорт получить не удастся, а без него, куда бы ты ни уехал, везде будешь обреченный человек. Всюду станут тобой помыкать, шантажировать. И ты скатишься на самое мрачное и низкое дно. Ты будешь жить на четвереньках, боясь поднять лицо, страшась, чтобы тебя не узнали. Ничто не спасет — ни поддельный паспорт, ни дальние страны. Ты, без вины виноватый, будешь жить в вечном страхе. Даже во сне. Это ужасно.

Жан-Поль как бы распахивал перед Клодом двери тех выходов, о которых он смутно, не признаваясь себе, думал и даже намекнул своим вопросом.

— Я не хочу тебе такой жизни, Клод. В нее нельзя влезть на время и затем как ни в чем не бывало выйти сухим и чистым. Она засасывает до конца. Иностранный легион — единственный легальный путь для исчезновения Клода Сен-Бри. Там тебя уже никто не достанет. А время будет работать на нас.

Утром Жан-Поль объявил, что во Франции три вербовочных пункта в легион — в Страсбурге, Марселе и Фонтене-су-Буа. Ближайший — в Марселе. Позавтракав, они отправились на железнодорожную станцию. Прямого поезда на Марсель не было, предстояла пересадка в Лионе. И Клод поймал себя на том, что радуется задержке поезда, что дорога длинная и в Марсель приедут нескоро.

Сидя в вагоне, он смотрел на мелькающий в окне мир со щемящей тоской, сознавая, что расстается с той прекрасной жизнью, которая совсем недавно была для него настолько естественной, что даже не замечалась и воспринималась как должное…

Пролетали полустанки, мосты, розовая черепица крыш. По дорогам и эстакадам неслись разноцветные автомобили. Притиснувшись лбом к окну, Клод в который раз прокручивал ленту событий, задерживался на отдельных эпизодах, возвращался назад и все искал и никак не мог найти для себя четкий ответ — нелепая случайность или жестокая закономерность?

Почему все вдруг полетело кувырком в такой мирный майский день? Почему именно его обокрал бродячий фокусник, почему он поехал провожать Патрицию, почему, наконец, оказался он, Клод Сен-Бри, первым, кто увидел на дороге полосатый костюм и остановился, попав в засаду? Рок, судьба, стечение случайностей?

Могло ли с ним все это не произойти? Могло. Если бы в Рамбуйе он выбрал иную дорогу. Или если бы впереди ехал кто-нибудь другой, кто остановился бы первым, и тогда задержали бы его, а не Клода Сен-Бри.

Но тогда… Значит, все равно кто-то должен был обязательно попасться в дьявольский капкан? В ловушку, придуманную и вычисленную где-то в кабинетах с табличкой на дверях «Посторонним вход строго воспрещен». Значит, случиться это должно было неминуемо. С ним. Или с кем-то другим. Но непременно с невиновным!

И Клод в своих размышлениях, как в стену, уперся в это неожиданное для себя открытие. Череда мыслей оборвалась, повисли обрывки недосмотренных кадров рокового воскресного дня. И не хотелось уже ни ворошить их, ни разбирать и отыскивать логическую связь. Он слушал перестук колес поезда и думал, сколько, интересно, секунд от одного стыка до другого. И так заснул.

Жан-Поль тоже дремал. Старый, опытный детектив, прошедший за свою длинную жизнь через крутые лестницы и тесные коридоры полицейских, судебных и адвокатских контор и учреждений, он был хорошим психологом и понимал состояние своего двадцатидвухлетнего племянника. С жалостью и болью смотрел он на заснувшего в углу купе Клода. И если бы Клод внезапно проснулся и перехватил взгляд, то понял бы, как трудно ему будет отныне.

«Но это самый верный ход, — думал Жан-Поль. — В нашем омуте беззакония, огороженном бутафорией законов, нужно действовать приемами легальными и соблюдать правила игры. Легион — самое подходящее легальное укрытие».

В Лионе пересели в экспресс, который без остановок шел прямо на Марсель, куда прибыли вечером. Шумный портовый город уже начинал утихать, расцветал желтыми и голубыми огнями реклам. Запись в легионеры пришлось отложить на завтра.

— Вроде бы ничего не делали, только ехали, но я устал, а ты, Клод?

— Я тоже. Разбитый весь.

Клод подумал о том, что хорошо бы побыть одному.

— Пойдем-ка ужинать, племянник. И в самый лучший ресторан, какой я здесь знаю. Называется «Старый порт».

Ресторан находился в глубине маленькой бухточки старого порта у самой воды. Задрапированные темно-красным бархатом стены подсвечивались неяркими бра. Одна стена была целиком стеклянная и выходила на море, которое в свете уличных фонарей мерцало черной ночной водой и вкрадчиво вздыхало.

Сотни рыбачьих шхун в бухте раскачивались на зыби мелких волн, словно плясали, тонко перезванивая причальными цепями и стропами мачт.

Клод залюбовался бухтой, танцующими, как балерины, шхунами и забыл свои заботы и печаль. В недолгий миг забытья он наслаждался тем, что было вокруг, — южным городом, тишиной и уютом дорогого ресторана, красиво сервированным столом.

Они заказали знаменитый марсельский «буябес» — наваристый суп из морских рыб, креветок, ракушек и прочих даров моря.

— Ты знаешь, Клод, когда-то я мечтал стать моряком. Впрочем, через это, должно быть, прошел каждый отрок.

— Я — нет. Я не мечтал стать моряком, дядя Жан-Поль. Я всегда мечтал сделаться знаменитым адвокатом.

— И ты им будешь, Клод! Но несколько позже. Не в те сроки, которые намечались.

— Едва ли.

— Нет, не едва ли! Вот я уже не могу сделаться моряком. Из-за возраста. А ты юристом — можешь. И тоже — из-за возраста.

— Все отныне неопределенно.

— Видишь ли, мой дорогой, за свою жизнь я провел великое множество криминальных дел, процессов. И столько видел трагических судеб, разбитых вдребезги людских душ… Но проходили годы, и я их снова встречал, присматривался и удивлялся живучести человека, способности выкарабкиваться из страшных мусорных ям.

— Хромые тоже шагают. И притворно улыбаются. Напоказ. Это не по мне.

Жан-Поль отставил от себя прибор, лицо сделалось строгим.

— Давай будем откровенны сами с собой, Клод. Давай оглянемся назад. Ты, образно говоря, шел или ехал по очень ровной дороге, без кочек, без единого ухаба, без помех. И вдруг тебя выбросило с ровной дороги, прости за литературный стиль, вдруг тебя вынесло на тернистый путь. Что делать? Идти-то все равно надо — никуда не денешься. Коль ты родился, то надо жить.

— Да, но если кто-то обделывает свои грязные делишки, то почему расплачиваться должен я?

— Вот именно! Здесь мы подошли к главному: впервые за твою недолгую жизнь ты столкнулся с величайшей несправедливостью. И не вообще, не абстрактно, не на судебном процессе, который ты ведешь и который, извини, тебе нужен, чтобы блеснуть и прозвучать на весь Париж. Ты столкнулся с гнусной несправедливостью, больно и беспощадно ударившей тебя самого. Ты оторопел. Ты ошарашен и растерян. Да, уродливой, безобразно уродливой своей стороной повернулась к тебе сейчас жизнь. Вдумайся, как все парадоксально донельзя: ты, одаренный, может быть, даже талантливый юрист, бессилен защитить самого себя! Самого себя ты не можешь спасти, оправдать, вызволить! А? Каково? Значит, то общество, где тебе предстоит жить и дальше, действует по своим законам, которые ты в Сорбонне не проходил и экзамены по ним не сдавал.

Клод молчал. Он и сам обо всем этом начинал догадываться. Жан-Поль своими четкими фразами и выводами приблизил понимание горьких истин.

Ужин был кончен. Счет оплачен. Метрдотель дважды справился, не нужно ли чего еще, давая понять, что ресторан закрывается, но прямо сказать не решался. А они все вели свою беседу, и каждый хотел выговориться напоследок.

В гостиничном номере было темно и очень тихо. Раскрытые окна выходили во двор; слитный гул ночного города и близкого моря едва доносился в номер. Клод долго не мог уснуть. Устав от бессонницы, он вышел в коридор и постучал к дяде. Сначала они беседовали о чем-то незначительном. Затем стали вспоминать родственников, подтрунивая над некоторыми.

— А почему ты так и не женился, дядя Жан-Поль?

— Ха-ха! И я тоже себя часто вопрошаю — почему ты не женился, старый Жан-Поль, когда был молодым?

— Ну, а все-таки? Я, кстати, не представляю тебя в обществе некоей мадам Моран, но мы заговорили о родственниках, и я подумал — почему это мой дядя не женат?

— Однозначно не ответишь, Клод. Видимо, что-то мешало. А может быть, слишком много отдавал себя работе, и женщины оставались где-то на втором или даже третьем месте. Большого же чувства, которое бы захватило, увы, не случилось.

— Но увлеченья у тебя, конечно, были?

— Были. Но ты знаешь, интересное дело… Порой вспоминаю и не могу припомнить ни одной женщины, о которой бы я сожалел.

Жан-Поль помолчал.

— А может быть, я просто неспособен на сильное чувство. Ведь любить — божий дар. Как талант. Вот послушай, какая была со мной однажды история. Может, она и причина тому, что я остался холостяком.

Он удобно устроился, подложив под голову вторую подушку.

— Было это очень давно. Лет, должно быть, сорок тому назад и даже еще больше. Я учился на юридическом в городе Экс-ан-Прованс, неподалеку от Марселя, километров тридцать. Веселый молодежный городок, в нем полно учебных заведений… Так вот, была у меня там девушка испанского происхождения, звали ее Монсерас. Был я, естественно, беден, и обед мне нередко заменяла чашка кофе с легким бутербродом. Но мы с Монсерас не тужили, обходились малым. Самыми простыми вещами умели расцветить и сделать нашу жизнь радостной. Даже мансарда, где мы жили, восхищала наших друзей — из собранной на свалке мебели мы оборудовали оригинальное жилье.

Да, то была самая лучшая пора моей жизни. Представь себе, пожалуйста, воскресное утро, и ты просыпаешься, зная, что нет у тебя сегодня никаких дел, забот, лекций… Мы шли на рынок рядом с нашим домом. Денег было мало, и продукты выбирали придирчиво, пристрастно, торгуясь нещадно. Обед готовили вместе, и нам нравилось стоять у плиты, бросать ломтики кабачков в журчащее на сковородке оливковое масло и облизывать пальцы. И всегда кто-то приходил на наш незваный праздничный обед, и мы радовались, что у нас гости… А потом в обнимку бродили по городу, сидели в кафе, спорили о книгах, фильмах… Или уходили в лес, валялись на траве и пили из ручья… Учебники, конспекты — все это откладывалось на вечер, на ночное время.

И вот однажды в один из таких блаженных воскресных дней я и Монсерас отправились в Марсель, а оттуда на катере на остров Ив, прославленный, как известно, Дюма-отцом в его романе. Мы стояли на палубе, и порывистый ветер развевал волосы и что-то пел на своем морском жаргоне… Было легко и восторженно. Зеленое море, мчащийся вперед катер, нахальный ветер, теплое тело любимой девушки, ее губы — то на моей щеке, то на шее, ее смех… Я крепко поцеловал Монсерас и сказал: «Давай поженимся». Она отвернулась, словно я чем-то обидел. Замкнулась, молчала и уже не смеялась.

Когда мы приплыли и вышли на островок, я спросил, в чем дело. Монсерас обняла меня, и мы уединились среди бурых скал. «Дело в том, — сказала она, — что я тебя, Жан-Поль, очень люблю. Слишком люблю. И я хочу тебя любить всю мою жизнь. А если мы поженимся, то не знаю, буду ли любить тебя всю мою жизнь. Не знаю, понимаешь? А вдруг — разлюблю, вдруг — разочаруюсь? И тогда все рассыплется, пропадет, погибнет — все-все, даже то, что у нас есть сейчас, даже то, что уже было. Но если мы расстанемся такими, какие есть, то я всегда, до конца моей жизни, буду любить тебя…»

Я, признаться, не понимал столь сложный излом в ее психике, в ее душе. Помню, как сидела она на бурой скале у самой воды и как слезы прочерчивали по щекам влажные зигзаги… Я что-то говорил, убеждал, горячился. Но она качала головой.

Вот так и кончилась моя первая и последняя попытка жениться. Мы были еще какое-то время вместе, затем я уехал в Париж, закрутился в делах, в разъездах. И потерял я мою Монсерас навсегда. Вот какая история была в моей молодости. А теперь, Клод, будем спать!

Утренние газеты принесли новые вести. Жан-Поль был прав: скандал вокруг убийства Гаро грозил разрастись в громкое дело национального масштаба. Прежде всего взбунтовалась пресса — и левая, и правая. Гаро был колоритной фигурой в журналистике, и издания всех мастей и окрасок требовали серьезного расследования и выяснения причин убийства. К тому же в полицейской версии о несчастном случае оказалось много неувязок, пробелов, а это рождало лавину домыслов. Тут были и предположения ограбления, сведения личных счетов. Крайне правая «Минют» намекала на любовную историю, набрав крупным шрифтом: «Ищите женщину!»

Левые партии требовали создать специальную комиссию по расследованию именно убийства, но не несчастного случая, который они исключали. Вопросы, с которыми левые обращались к правительству, были естественны и логичны: как мог произойти наезд на пешехода на дороге, где легко разъезжаются две встречные машины? Такой наезд в безлюдном месте не мог быть случайностью. Как полиция смогла допустить побег преступника из-под стражи, да еще, словно нарочно, предоставив ему мотоцикл? Маловероятно, утверждали левые, что такое могло случиться без содействия самих же полицейских. Наконец, почему преступника не сфотографировали, не надели наручники, почему задержалась тюремная машина? Вопросов было много, ответов — никаких.

Жан-Поль отложил газеты в сторону.

— Хватит, все ясно. Итак, Клод, теперь наш последний разговор. Ты — исчезаешь, я появляюсь на сцене, вернее — за сценой событий. Следи за прессой и жди моих сигналов. Я отправляюсь в Париж и начну собственное, так сказать, частное расследование этой темной истории. Посмотрим, кто кого! Пусть это будет моя лебединая песня — последнее дело в моей жизни. Я возьмусь за него и постараюсь вытащить на свет божий убийц Гаро и тех, кто впутал тебя в авантюру. Убежден, что в гнусном преступлении много действующих лиц. Те, кто прикончил старика Гаро, они последнее звено, технические, так сказать, исполнители. Надо отыскать главных. Пока мы знаем двух персонажей, посвященных в преступную операцию. Это полицейские, задержавшие тебя в лесу Рамбуйе. Вот с них-то я и начну. А теперь пойдем записываться в легион.

Старинный особняк на бульваре Пастера выглядел мирно, не походил на военное учреждение. В вестибюле их встретил караульный.

— В легион?

Клод кивнул.

Караульный отрапортовал в телефонную трубку: — Пришел клиент.

И Клода пригласили на второй этаж. Жан-Поль присел на жесткую деревянную скамью.

В просторной комнате за пустым, без единой бумаги, канцелярским столом сидел пожилой сухощавый майор. Клод поздоровался, оглянулся, куда бы сесть, но второго стула не было.

— Документы.

— У меня их нет.

— Возраст?

— Двадцать два года.

— Сколько раз можете отжаться?

— Простите?

— Повторяю: сколько раз можете отжаться на руках от пола?

— Не знаю…

— Начните!

— Прямо здесь?

— Начинайте!

Клод неуклюже опустился на колени, уперся ладонями в пол, вытянул ноги, провиснув на руках и носках ботинок. Мешала обувь, было бы лучше ее снять, но он уже начал выжиматься. Десять, двадцать, тридцать, считал про себя, замечая, что устает и напрягается. Сил хватило на тридцать семь отжимов. На тридцать восьмом он упал грудью на пол.

Когда поднялся, тяжело дышащий и злой, майор велел пройти в шестой кабинет. Там его бегло осмотрел врач, спросив про сердце и венерические болезни.

Затем Клода снова вернули к сухощавому майору. На этот раз майор расхаживал по гулкой пустой комнате. И Клоду на какой-то миг почудилось, что он в детстве, в школе, где его часто оставлял классный руководитель после уроков и, точно так же расхаживая взад-вперед, отчитывал за проделки.

Наконец майор заговорил.

— Я не спрашиваю, что вас сюда привело. Эта сторона вашей жизни нас не интересует. Да вы все равно правду не скажете.

Клод вежливо спросил, можно ли курить.

— Нет!

И тут же, достав голубую пачку крепких «Житан», майор закурил сам.

— Скажите, молодой человек, что вам известно об Иностранном легионе?

— Воинская служба за пределами Франции… Слышал о жесткой дисциплине и, простите, о жестоком обращении вышестоящих с подчиненными.

— Немного. Но может быть, оно и лучше. Конечно же, ты знаешь, что легион — это крепость, где тебя не достанут никакие власти, даже сам президент?

— Да.

— Это тебя сюда и привело.

Майор сказал это уже не вопросом, а утвердительно. И вдруг круто перешел на другие темы. Быстрые и отрывистые, как удары, посыпались вопросы.

— Женат?

— Нет.

— Коммунист?

— Нет.

— Убивал?

— Нет.

— Судим?

— Нет.

— Гомосексуалист?

— Нет.

— Образование?

— На это трудно ответить…

— Короче!

— Студент!

Заложив руки за спину, майор обошел Клода, разглядывая с проснувшимся в глазах любопытством.

— Студент? Ну и крепко же ты, парень, влип в какую-то историю, если бросаешь учебу и лезешь в такое… Впрочем, дело твое. Иди и подожди.

Клод просидел в мрачном коридоре, наверное, целый час. Нервы его были напряжены, он постоянно курил и думал о том, что в его судьбе совершается нечто ужасное, противоестественное, гадкое, чуждое ему. Если бы не Жан-Поль, сидевший, как страж, в вестибюле, то он непременно убежал бы отсюда. Клод со злостью подумал, что неспроста старик потащился с ним в Марсель, ни на минуту не оставляет его одного, проводил до самых врат ада да еще и караулит.

Типовой контракт, который дали ему прочесть, начинался впечатанной в типографский текст машинописной фразой: «Я, Жорж Пике, двадцати двух лет от роду, бельгиец по национальности…»

Так исчез, перестал существовать студент Сорбонны Клод Сен-Бри и появился легионер Жорж Пике с личным номером 14531. В контракте, удостоверенном оттиском его большого пальца, было сказано, что Жорж Пике обязуется честно и преданно служить в Иностранном легионе ровно пять лет, и ни днем меньше.