Парижская улица Ришелье, где с послевоенных времен жил Жан-Поль Моран, никогда не нравилась ему. Можно сказать, он даже не любил ее.

Узкая, длинная, заполненная вереницей медленно едущих автомашин, как гулкий колодец, набитая гудками и шумом моторов, облепленная вывесками китайских и вьетнамских ресторанов, улица Ришелье казалась ему самой непривлекательной во всем Париже. Но переезжать не хотелось.

И хотя свою улицу Жан-Поль не любил, но в свободное время мог часами простаивать у большого, от потолка до пола, окна, наблюдая, что происходит внизу. А поскольку ничего интересного там никогда не случалось, то стояние возле окна сделалось своего рода сеансами размышлений.

Расставшись в Марселе с Клодом в тот памятный для обоих день, Жан-Поль, не мешкая, взял билет на парижский экспресс и вечером был у себя дома. Распахнув окно, до привычке стал созерцать улицу. На этот раз она показалась ему особенно унылой. Накрапывал мелкий дождь.

Жан-Поль подумал, что некому будет срезать спаржу, которую заботливо выхаживал, и спаржа пропадет. Вздохнув, сказал себе: теперь не до огорода и не до роз, придется много повозиться с шарадой «Полосатый костюм».

По узкой улице, словно по дну глубокого ущелья, плыли машины. Громко хлопали двери азиатских ресторанов. Колыхались в отблеске фонарей лоснящиеся от дождя зонтики прохожих. Жан-Поль стоял у окна, всматривался в суету улицы, не видя ее, не слыша звуков. Он сосредоточенно думал, компонуя на все лады события, факты, детали, обстоятельства, и они складывались в версии, предположения, догадки.

Что же все-таки кроется за убийством Гюстава Гаро? Какие силы? Где начало преступной цепи?

Жан-Поль очнулся от своих дум, глубоко вздохнул и громко сказал, словно позвал кого-то из дальних комнат:

— Пора ужинать, старина!

Выйдя на улицу, отворил пружинящую дверь китайского ресторана «Лотос» напротив своего дома. Случалось, что владелец ресторана, увидев его стоящим у окна, приветливо кланялся, недоумевая, отчего всегда учтивый месье Моран не отвечает на приветствия. Жан-Поль во время сеансов размышлений мог смотреть на человека, на предмет и ничего не видеть, полностью погрузившись в свои раздумья. Владелец «Лотоса» хоть и удивлялся этому, но неизменно выходил на порог и раскланивался, когда высокая фигура респектабельного соседа появлялась в проеме открытого настежь окна.

Жан-Поль сказал девушке-китаянке с кукольной улыбкой на круглом лице, что будет ужинать «как всегда». Это означало — вермишелевый суп, утка по-шанхайски и отварной рис.

— Что будет пить месье?

— Полбутылки розового.

— Спасибо, месье.

«Итак, время действовать», — сказал он сам себе, почувствовав вдруг давно забытый профессиональный азарт. Как будто в старой заброшенной звоннице кто-то коснулся невзначай давно замерших колоколов, и они проиграли строгий и стройный перезвон, как бы вещая, что сил у них еще предостаточно.

Старый Жан-Поль Моран, побывавший на многих ролях полицейской службы, облазивший все ее кулисы и задворки, знал в себе этот охотничий трепет, когда идешь один на один с хитрым зверем. Против зверя, на которого он в уме уже начинал расставлять капканы, у него было пока лишь одно преимущество — тот не знал, что он, Жан-Поль Моран, берет его след.

Звякнула дверь, и вошел продавец газет. Жан-Поль купил вечерний выпуск «Орор» и «Франс-суар». Скандал разрастался. Как он и ожидал, левые ухватились за убийство Гаро, требуя отставки министра внутренних дел и немедленного расследования загадочных обстоятельств, а их набралось изрядно. Но и власти не безмолвствовали, обещая раскрыть преступление. При этом многозначительно намекалось, что по понятным причинам ход расследования нельзя пока предать гласности.

«Во всяком случае, — рассуждал старый сыщик, — весь первоначальный сценарий с трупом Гаро рассыпался, не удался — нет главного элемента, нет убийцы. Хуже того — он был и исчез. Это породило кривотолки — почему исчез, с помощью кого? Что теперь должны делать те, кто причастны к преступлению? Создавать видимость бурной деятельности, чтобы как-то приглушить левых, прессу, общественность. Будут усиленно разыскивать Симона Клиньянкура для того, чтобы отвести вопрос: «А он ли убийца?» Такой вопрос пока, похоже, не возникал. Но мы громко зададим этот капитальный вопрос тогда, когда сочтем…»

Вернувшись к себе, Жан-Поль достал пишущую машинку и отстучал письмо на имя ректора Сорбонны.

«Господин ректор!

В связи с неожиданно возникшими сугубо личными обстоятельствами прошу предоставить академический отпуск и по получении данного письма не считать меня студентом вверенного вам учебного заведения — сроком на год.

Примите мои уверения в искреннем к вам уважении.

Клод Сен-Бри».

На следующее утро Жан-Поль отправился в гараж, где держал машину. Поговорив со сторожем, выяснил, что тот не в курсе событий в лесу Рамбуйе. Это его успокоило, и он направился в полицейский участок своего округа, попросив провести его к комиссару.

— Я обязан доложить, по какому вопросу, месье.

— У меня угнали машину.

Дежурный сделал скорбное лицо, как бы говоря: «По столь пустяковому поводу беспокоят таких занятых людей».

— Понимаю вас, сержант. Но это связано с убийством Гаро. Я узнал из газет, что преступник воспользовался украденной у меня машиной.

Сержант стал серьезным.

— Пройдите, месье. У нас указание срочно сообщать любую информацию по делу Гаро.

Войдя в кабинет комиссара, Жан-Поль представился и протянул удостоверение следователя по особым поручениям — должность, с которой он вышел на пенсию.

— Украденная у меня машина, месье комиссар, обнаружена полицией в лесу Рамбуйе.

— Совершенно верно, месье Моран. Мы дважды вам звонили.

— Я отсутствовал, месье комиссар, и вернулся в Париж только вчера. Так что с машиной?

— Вы ее можете забрать вот по этому адресу. Но у меня к вам вопросы. Вы позволите?

— Слушаю вас, месье комиссар.

— Скажите, где вы оставили машину?

— Рядом с домом.

И это была правда. Уезжая в свое поместье, Жан-Поль оставил «рено-16» возле парадного, а Клод загнал ее потом в гараж. Жан-Поль умел давать ответы, не погрешив истиной.

— Кто-то другой, кроме вас, имеет ключи от машины?

— Вторые ключи я всегда держу в ящике для перчаток. Это после того, как однажды в Испании потерял ключ от зажигания, а запасной остался дома. Пришлось ждать, пока вышлют бандеролью.

Комиссар достал из папки телексный листок.

— Да, месье, ключи в вашей машине были не поддельные, а именно ваши — с номером.

— Значит, злоумышленник обнаружил их в перчаточном отсеке.

— Странная вся эта история, не правда ли, месье Моран? Сбежать из полицейского участка! Из моего бы не сбежал.

— У вас есть ко мне еще вопросы?

— Нет, месье. Всего вам доброго.

Из телефона-автомата Жан-Поль позвонил в лабораторию, где работала Патриция Шуви, представился девушке и, сказав, что выполняет поручение Клода, сообщил о его срочном отъезде к родителям. Патриция ему не поверила.

— А что в тех местах, месье Моран, телефонов нет? — И не дожидаясь, что он ответит, уже с тревогой в голосе: — Кстати, как он добрался домой в воскресенье?

— Нормально. А у вас есть сомнения, мадемуазель?

— Да, месье.

— Тогда нам лучше встретиться.

— Да, месье. После работы.

— Нет, мадемуазель, сейчас.

— Хорошо. Возле храма святой Мадлен. А как я вас узнаю?

— Я буду седой, высокий и на этот раз не очень старый.

Она засмеялась.

— До скорой встречи, месье Моран.

Через полчаса Патриция рассказывала о том, что рано утром в понедельник в их деревне появились дотошные сыщики, опросившие каждого жителя. Они хотели знать, к кому приезжала накануне синяя «рено-16».

— И что же вы ответили, Патриция? — ласково спросил Жан-Поль.

Они прогуливались вокруг храма под цветущими каштанами.

— Я сразу поняла, что дело касается Клода, и решила пока помолчать. Вы сами понимаете, у нас у всех предубеждение к полиции.

Жан-Поль кивнул головой.

— К сожалению. Хотя полиция для того, собственно, и существует, чтобы защищать нас, оберегать и блюсти закон.

— Увы, месье Моран, законы тоже далеко не всегда в нашу пользу.

— Простите, Патриция, вы мне кажетесь левых убеждений, не так ли?

— Да, месье, и не скрываю.

«Стало быть, она не читала бульварную «Франс-суар» и правую «Орор», — подумал Жан-Поль. — Именно эти издания в подробностях расписывали происшествие в лесу Рамбуйе. Другие газеты лишь сообщали, где случилось убийство, упирая на другие детали и обстоятельства».

— Ради бога, мадемуазель! Ваши убеждения — это сугубо личное дело. Меня интересует, чем кончился опрос жителей вашей деревни? Кто-нибудь видел, как Клод подвез вас к дому?

— Никто! По телевидению показывали футбольный матч команды Сент-Этьена с каким-то бельгийским клубом, и на улицах не было ни души. Но объясните же, что случилось, где Клод?

— В свое время, мадемуазель, в свое время. Сейчас я ничего вам не объясню, потому что, откровенно говоря, сам толком не разобрался.

— Вы что-то скрываете, месье.

— Может быть. Мне очень кстати ваша информация. И еще просьба. В интересах Клода по-прежнему никому не говорите, что он провожал вас в воскресенье на моей машине. Кто-нибудь еще знает об этом?

— Да, его друг Робер Дюк.

— Он вам еще не звонил?

— Нет. Но он будет разыскивать Клода и обязательно позвонит.

— Попросите его связаться со мной. И запомните одно: Клод срочно покинул Париж по личным делам. Это правда, мадемуазель.

— А когда он вернется, месье Моран?

Они остановились у цветочного лотка, и Жан-Поль купил алые гвоздики.

— Это вам, Патриция.

— Спасибо, месье. Я как раз больше всего люблю гвоздики. Так когда же разделается наш Клод со своими «личными делами»? У него же скоро экзамены.

— Видимо, с экзаменами придется подождать. Это все, что я могу вам сказать. До свидания, мадемуазель.

— До свидания, месье Моран. Но все как-то туманно и загадочно…

— Еще раз до свидания, мадемуазель.

И Жан-Поль быстро направился к площади Согласия, к зданию Национального музея мореходства. Пройдя на второй этаж, открыл дверь директорского кабинета. Пьер Репе разговаривал по телефону и сначала не узнал его, сделал недовольную гримасу, но, когда разглядел, закивал, показывая на кресло.

Жан-Поль сел, машинально оглядывая заставленный макетами фрегатов кабинет.

«Итак, некоторые теневые углы освещаются, — думал он. — Гаражный сторож и Патриция не попали в поле зрения полиции. Это важно».

Он взял с журнального столика номер «Точки над «i», перелистал. Наконец, Пьер Рене закончил разговор, крепко пожал руку старому другу, сел напротив.

— Ты по этому делу? — спросил он, показывая глазами на журнал.

— Да, Пьер, ты угадал. Ты ведь был близок к Гюставу и должен кое-что знать или догадываться.

— Да, ты нрав, Жан-Поль, мы были очень дружны. С тех самых незапамятных времен Сопротивления. Ах какое было время! Мы делились тогда с незнакомыми людьми хлебом, мылом, табаком. Да что там — рисковали и жертвовали собой. И какие мы стали теперь, а?

Пьер Рене охал, вздыхал, раскуривая сигару, и сетовал на эгоизм нынешнего поколения.

«Старый стал и забывает, о чем я его спросил? — подумал Жан-Поль. — Или уходит от ответа?»

— Так что тебе известно о Гаро?

Ситара наконец задымила так, как хотелось Пьеру Рене, и он, щурясь, с наслаждением затянулся.

«Выигрывает время, решает, как ответить», — понял Жан-Поль и сказал сдержанно и строго:

— Ты исключительно верно сказал про эгоизм. Мы все им отравлены, как бывают отравлены никотином даже те, кто не курит.

И он демонстративно помахал рукой, разгоняя сизое облако, скрывавшее лицо собеседника. И продолжал:

— Каждый думает о самом себе. Даже когда нужно ответить на вопрос, он думает сначала о себе — как бы не сказать лишнего, как бы не повредить своей персоне. Поэтому ты, безусловно, прав: эгоизм — бедствие социальное и, как вирусный грипп, бывает в разных формах.

Пьер Рене засмеялся и сунул сигару в бронзовую пепельницу, расхотев вдруг курить.

— Видишь ли, Жан-Поль, я действительно был, пожалуй, самым близким другом Гюстава Гаро. И мне известно, что он напал на след какого-то очень интересного и весьма таинственного дела, но что это такое — не знаю. Поверь мне. Ты ведь тоже достаточно хорошо знал Гаро — пока до конца не размотает весь клубок, ничего не скажет, ничем не поделится.

Жан-Поль помолчал, давая понять, что он еще не простил Рене его уловку уйти от ответа.

— Гюстав как-то намекнул, что готовит бомбу, нечто вроде, как он выразился, европейского Уотергейта. И это все.

— Я так сразу и подумал, когда узнал о его гибели. Но теперь меня интересует другое. Почему ты как-то из-под полы рассказываешь мне об этом?

— Хочешь коньяку?

— Нет, — ответил Жан-Поль, но, подумав, что алкоголь сделает собеседника более откровенным, согласился.

Выпили по рюмке «Мартеля», и Пьер Рене опять занялся своей потухшей сигарой.

— Видишь ли, мой дорогой Жан-Поль, ты не один знаешь, что Гюстав был моим близким и давним другом. Не ты один. Об этом известно и в других ведомствах. И мне рекомендовали не встречаться с прессой и никаких там интервью…

— Помилуй бог, но я не репортер скандальной хроники!

— И мне посоветовали не вести бесед ни с кем, кроме официальных лиц и Второго бюро государственной безопасности. Чтобы, как мне сказали, не повредить следствию.

— Да, старина, и со мной ты начал было юлить. Со мной!

— Совсем нет! Просто… Понимаешь, после сделанных мне предупреждений ты был первым, кто заговорил о Гюставе. И я как-то механически, что ли, стал соображать, что ответить, не думая, с кем говорю. Я ведь человек военный и дисциплинированный.

— Полно, оставим это. Лучше скажи мне — ты веришь в несчастный случай?

— Не очень…

— Что значит — не очень?

— Не верю.

— Когда ты видел Гюстава в последний раз?

— За три дня… Мы обедали в ресторане «Брассери Лоррен» на площади Терн.

— Что-то в нем тебе показалось не таким, как всегда?

— Абсолютно ничего. Мне показалось другое — что за нами, вернее, за ним следили.

— Следили? С чего ты взял?

— Гюстав дважды ходил звонить в автомат по каким-то своим редакционным делам, и дважды тип за соседним столиком вскакивал и бежал за ним.

— Ты сказал об этом Гюставу?

— Да. Но он не придал значения, бросив: «Пусть шпионят, все свои секреты я скоро помещу в журнале».

— Увы! Все свои секреты он унес с собой. Хотя едва ли держал их в голове. Что-то должно остаться…

Пьер Рене развел руками.

— Но у меня, клянусь, ничего нет. И этот капитан тоже все выспрашивал: «Не оставлял ли месье Гаро у вас каких-нибудь бумаг, записей?» Нет, говорю, у меня ничего.

Жан-Поль насторожился.

— Постой. Капитан?

— Ну да, полицейский капитан… Не помню, как его зовут. Очень любезный и широко осведомленный о Гаро. Кстати, он знал, что мы обедали третьего дня в «Брассери Лоррен», и спросил, не рассказывал ли мне чего мой друг.

Жан-Поль достал записную книжку.

— Капитана зовут Филипп Курне, не так ли?

Пьер Рене чистосердечно признался, что не помнит.

— Ну, бог с ним, Пьер. Мне пора.

— Ты не сердишься, Жан-Поль? Мне показалось, что я тебя немного огорчил. Но пойми — я старый и дисциплинированный служака.

— Я тоже немолод. Кстати, похороны уже были?

— Да, вчера. На Пер-Лашез. Прощай, Жан-Поль, и заходи почаще.

В соседнем кафе Жан-Поль купил у кассира дюжину жетонов, взял телефонный справочник и уселся в будке автомата, всем своим видом давая понять, что надолго. Обзвонил десяток кафе и баров Латинского квартала, спрашивая некоего Арсена. Ему отвечали, что да, был, только что ушел, а куда — неизвестно. И Жан-Поль просил барменов оказать любезность и передать Арсену, если появится, что месье Моран будет его ждать от двух часов дня в парке Монсо.

В парке Монсо цвели и благоухали каштаны, сакура, акация. На железных стульях грелись старики. Выбежав на перемену, с криками и хохотом носились дети. Около памятника Мопассану самозабвенно целовалась немолодая пара, и на нее обращали внимание. Чуть поодаль замерли в объятиях юноша и девушка, но на них никто даже не оборачивался. Возле ворот, выходящих на бульвар Османа, бородатый цыган за три франка катал на лохматых пони дошкольную детвору.

Жан-Поль подумал, что и пятьдесят лет назад, когда он любил здесь гулять, все было точно таким, как сейчас. И старики на железных стульях, и ватаги звонкоголосых детей, и молодые мамы с колясками, и те же дрессированные пони. Все было так же.

— Все, как и прежде, только жизнь прошла! — сказал он вслух.

Парень, с упоением целовавший девушку, приоткрыл один глаз.

Мысли Жан-Поля о прожитом времени, поблуждав, снова вернулись к Гаро и Клоду.

«Надо полагать, что эта история — мой последний раунд. Всю жизнь я был на стороне закона и справедливости. Так будет и теперь…»

— Месье Моран, а месье Моран, вы спрашивали меня?

Жан-Поль обернулся: его догонял старый потрепанный клошар.

— Арсен! Я тебя всюду разыскивал.

— Добрый день, месье Моран. Ух, какая жара!

— Давай сядем. Есть дело.

Бродяга Арсен был одним из старожилов левого побережья Сены, его знали все кабатчики, полицейские, студенты. Рассказывали, что он водил дружбу с Хемингуэем, когда тот жил в Париже. Арсена все любили и баловали — бармены бесплатно угощали, студенты приглашали за стол. Когда-то давно Жан-Поль оказал ему услугу — вызволил из неприятной истории, поверив на слово. Арсен был последний могиканин клошаров, бродяжничавших по доброй воле, даже по убеждению.

— У меня к тебе дело, Арсен. Ты знаешь пожирателя бритв?

Арсен кивнул.

— Тогда возьми эти сто франков, дай ему и получи взамен бумажник с документами на имя Клода Сен-Бри, которые фокусник с улицы Муффетар невзначай прихватил в прошлое воскресенье. Ты все понял, старина Арсен?

Арсен подумал, взял денежный билет, сложил вчетверо и сунул за пазуху.

— А это тебе.

И Жан-Поль протянул ему еще десять франков.

— Спасибо, месье Моран. Не надо. — Он похлопал себя по груди: — Этих денег достаточно и ему и мне. Мы поделим.

— Как хочешь. Но не мешкай.

— Не беспокойтесь, месье Моран, все будет сделано, как вы сказали.

В четвертом часу Жан-Поль вышел из парка Монсо на соседнюю улицу Альфреда де Виньи, где еще неделю назад жил Гюстав Гаро. Консьерж, узнав его, сделал скорбное лицо.

— Добрый день, месье Моран. Какое несчастье!

Тесный лифт, встроенный в лестничный пролет, скрипя и вздрагивая, поднялся на пятый этаж. Горничная-португалка, приняв пальто и шляпу, шепнула:

— Мадам Гаро целые дни молчит и ничего не ест.

Кристина Гаро сидела на диване в большой гостиной.

На рояле стоял портрет Гюстава, обрамленный черным. Кристина напряженно смотрела на него, словно ждала, что фотография заговорит. Так показалось Жан-Полю. Он сел рядом, взял ее тонкую, как бамбук, руку и поцеловал.

Она кивнула, но не взглянула на него, продолжая неотрывно смотреть на портрет мужа.

Жан-Поль снова взял ее руку и попросил:

— Кристина, давайте уйдем отсюда в его кабинет.

В рабочем кабинете Гаро Кристина хотела было сесть в кресло, но Жан-Поль остановил ее.

— Позвольте открыть балкон.

Дверь распахнулась, и порывистый ветер ворвался в комнату, парусами раздувая белый тюль штор. Они вышли на балкон. Кристина, крепко взявшись за перила, глубоко вдохнула терпкий, настоянный на каштановом цвету воздух и зарыдала. Успокоившись, вытерла слезы, спросила молчавшего Жан-Поля:

— Хотите чаю? Пусть нам подадут сюда.

Ветер гонял по балкону сухие, как скорлупа, шуршащие прошлогодние листья. Они пили бледный невкусный чай. Кристина вздрагивала, озиралась на белые рулоны штор, которые колыхались в двери, словно кто-то за ними прятался.

— Над чем он работал в последние дни, Кристина?

— Было много замыслов. Всяких.

— А главное, было что-то главное?

— Не знаю. Не помню. Не могу сосредоточиться. Может быть, когда-нибудь позже вспомню.

— Хорошо, дорогая. Вернемся к тому воскресному дню…

— Не надо, Жан-Поль!

Вошла горничная и подлила чаю.

— Поймите, это не праздное любопытство. Все гораздо сложнее, чем вы думаете. Я подозреваю политическое убийство, Кристина. Гюстав, похоже, добрался до каких-то тайн, и его убили.

— Что вы хотите от меня?

— Каким был его последний день? Подробную фотографию дня.

И она неторопливо стала рассказывать все, что задержалось в памяти в то трагическое воскресенье.

…Гюстав Гаро вставал всегда очень рано. В пять — полшестого. Варил себе большую чашку кофе с молоком и принимался за работу — писал, редактировал. В тот воскресный день, который они, как обычно, проводили в своем загородном доме под Рамбуйе, он, видимо, поднялся раньше обычного. Во всяком случае Кристина не слышала, как муж встал и оделся. Когда она в восьмом часу спустилась вниз, то все окна были открыты, двери в сад и на веранду — настежь. Гюстава она нашла в саду, он поливал клумбу. Это означало, что он уже поработал.

— Во что был одет Гюстав? — спросил Жан-Поль.

Одет он был в светлые брюки и белый пуловер. В тот день они не ждали гостей и сами никуда не собирались.

В девятом часу раздался телефонный звонок. Трубку взяла Кристина, и мужской голос спросил, дома ли месье Гаро. Едва Кристина ответила, как послышались короткие гудки. Затем звонили еще разные люди. Похоже, речь шла о редакционных делах. Но после одного продолжительного разговора Гюстав показался ей озадаченным. Он долго стоял возле открытого окна и сосредоточенно смотрел в сад.

Пообедав, Гюстав сказал, что пойдет прогуляться, и надел костюм в полоску. Кристину это несколько удивило. «Ты кого-то ждешь?» — спросила она. «Имеешь в виду костюм? — вопросом ответил Гюстав. — Как тебе сказать… И да и нет».

Кристина не придала значения его реплике. Тридцать лет быть женой журналиста, издателя — тут ко всему привыкнешь. Не в ее характере задумываться над поступками, интонациями в голосе мужа. Случалось, что, увлекшись каким-то сенсационным делом, он неделями исчезал из дома, напоминая о себе телефонными звонками из Гавра, Марселя, Женевы или Гааги. Правда, так бывало прежде, в молодости. Создав свой журнал, Гаро стал жить спокойнее, да и годы обязывали. Но иногда, учуяв острую кульминацию, казалось бы, в пустяковом рутинном деле, о котором мимоходом сообщала пресса, он рьяно брался за него, и получалась сенсация.

В последнее время Гаро, безусловно, был поглощен каким-то важным событием. Ездил то в Бельгию, то в Голландию, то в ФРГ и, кажется, в Люксембург…

Слушая Кристину, Жан-Поль одновременно размышлял: если Гаро, отправляясь на прогулку, переоделся из домашних брюк в костюм, то он кого-то ждал; если на вопрос жены ответил уклончиво, то не хотел, чтобы она об этом знала.

— В какое время Гюстав вышел из дома?

Кристина вдруг оживилась и четко вспомнила их диалог.

«— Ты надолго, Гюгю? — спросила она мужа.

Гаро посмотрел на часы:

— Думаю, на час.

— Значит, ты вернешься в четыре?

— Или чуть позже.

— Не забудь, в четыре по телевизору передача из серии «Карты на стол».

— Кстати, о чем она сегодня?

Кристина развернула свежий номер «Пари-Матч».

— Так… Сегодня «круглый стол» с руководством НАТО. Проблемы безопасности в Европе.

Гаро быстро подошел к жене и выхватил журнал.

— Прости, дорогая, я только взгляну, кто будет участвовать. Нет ли там моих подопечных…»

Жан-Поль воскликнул:

— Стоп! Прошу повторить, Кристина. Вспомните точно, как он это сказал.

«— Нет ли там моих подопечных.

Гаро пробежал глазами фамилии участников телепередачи, саркастически улыбнулся.

— Н-да. Ну, что же, постараюсь не опоздать…»

Кристина машинально посмотрела на часы — было без пяти три.

Она видела, как Гюстав, выйдя за калитку, пошел не по аллее, а прямиком в лес.

Вот это ее удивило. Нет, не то, что он направился в лес. Поразил контраст: одетый, как на прием, Гюстав в костюме в полоску устремляется в лес.

Кристина замолчала. Дальше рассказывать было нечего.

Жан-Поль достал записную книжку, полистал.

— Вы уверены, что Гюстав вышел из дома в четырнадцать часов пятьдесят пять минут?

— Уверена.

— А вы знаете время и место, где был обнаружен труп?

Она покачала головой.

Жан-Поль придвинул свой стул поближе, достал из кармана пиджака карту местности Рамбуйе. Расстелив на столе, ткнул пальцем в деревню Мулэн.

— Вот ваша деревня и здесь ваш дом. А вот тут, где у меня поставлен крестик, был обнаружен труп или, как гласит официальная версия, был сбит пешеход Гюстав Гаро. Расстояние от дома до… назовем его местом происшествия… до места происшествия — десять или одиннадцать километров. Не меньше. По полицейскому протоколу трагедия случилась в пятнадцать часов сорок пять минут. Мог Гаро пройти или, что исключено, хотя бы пробежать это расстояние за сорок пять минут, да еще лесом? Не мог!

В глазах Кристины появился испуг.

— Что же тогда! Что все это значит? Скажите мне, Жан-Поль!

Жан-Поль прошелся по балкону.

— Моя версия такова. Гаро ступил на тонкий лед. Он напал на очень опасный для кого-то сюжет. Опасный, видимо, для тех, кто из-за Гаро мог потерять многое. Его решили убрать. И убрали. Но наследили. И оставшиеся следы должны нам прояснить всю аферу. Вот этим, Кристина, я и занимаюсь.

— Так его убили?

— Да, Кристина. Похоже, политическое убийство. Иного объяснения нет.

— Значит, его убили?!

— На мой взгляд, дело было так. В воскресенье Гаро позвонило какое-то весьма респектабельное лицо — отсюда и его выходной костюм в полоску — и попросило встретиться без свидетелей и сохранить встречу в тайне. Где? Лучше всего в лесу. Но тот, кто звонил, не поехал на встречу. Он лишь заманивал Гаро в лес. Вместо него прибыли профессиональные убийцы. Сделав свое, отвезли труп на тихий перекресток аллей лесопарка Рамбуйе и разыграли несчастный случай. Однако парень попался такой, который умеет постоять за себя, но это уже другая тема… Просто убить и оставить труп на дороге они не могли. Слишком заметной фигурой был Гаро. А вот несчастный случай очень подходил.

— Я ничего не понимаю, Жан-Поль.

— Поймете. Давайте продолжим. Что было в последующие дни? Но прошу вас, не упускайте никаких мелочей.

…Внезапная гибель мужа повергла Кристину в шоковое состояние. Она оцепенела, не в силах была даже плакать. Приходили какие-то люди, о чем-то хлопотали… Детей и родственников у них нет, и заботы о похоронах взяли на себя друзья и сотрудники журнала. Много добрых услуг оказали полицейские власти. Возле Кристины почти неотлучно дежурил один очень симпатичный молодой человек, специально, видимо, приставленный, чтобы облегчить формальности.

— Как зовут?

Кристина наморщила лоб, но, не вспомнив, позвала горничную.

— Софи, как имя, ну, того, из полиции, что нам помогал?

— Месье Курне, мадам.

Жан-Поль просиял, словно выиграл в лотерею то, что давно хотел.

— Так, так! И Клода арестовал, и для мадам Гаро он же — в утешение! Капитан что надо, на все руки.

— Кто арестовал, какого Клода?

Жан-Поль извинился.

— Простите, Кристина, я отвлекся. В этой драме несколько действующих лиц. Но не всех пока можно выпустить на сцену. Пусть каждый ждет своего часа. Продолжайте.

Месье Курне так и объяснил: ему поручено помочь вдове в тяжелые для нее дни. И она, конечно, подписывала какие-то бумаги, которые он приносил, не читая их, не вдаваясь в суть.

Но вот… Кажется, это случилось на второй день… Кристина полулежала в кресле и смотрела на портрет Гюстава. В голове — полная опустошенность. По квартире неслышно двигались люди. Или тени? Что-то двигалось и разговаривало. И через затуманенное сознание донеслось: «Кремация… Кремация состоится… Кремация готовится…»

Как? Почему кремация?!

Кристина позвала, и к ней бросилось несколько человек.

— Почему кремация? Он всегда был против. Он часто говорил, что если вдруг… случится, то… кремации не надо!

И все вокруг засуетились, зашуршали:

— Почему кремация?

— Кто распорядился?

— Кто решил?

Никто не знал, кто и почему решил, что Гаро нужно кремировать. И тут среди общего замешательства появился месье Курне и пояснил, что мадам Кристина Гаро сама распорядилась — кремировать, но, видимо, позабыла.

— Нет, — отвечала Кристина, — я такого не говорила никогда. Он всегда был против.

Все решили, что месье Курне что-то напутал и не так понял мадам Гаро. Однако он принялся доказывать, что лучше всего кремировать. Так продолжалось какое-то время: Кристина говорила «нет», а он с жаром переубеждал.

На Курне стали шикать — услужливый полицейский явно переступал грань.

От бессонных ночей и возникшего спора Кристине сделалось плохо, послали за доктором, и она не помнит, чем кончилась эта странная стычка. Но кремировать Гюстава не позволила.

— В каком морге хранился труп? — спросил Жан-Поль.

— В клинике Фош.

— Вы были там?

— Нет. Не могла. Не смогла.

Жан-Поль поднялся, поцеловал Кристине руку.

— Я покидаю вас, но еще не раз приду.

Жан-Поль хотел тут же ехать в клинику Фош, но на улице уже сгущались сумерки. Решив, что на сегодня хватит, не спеша направился к Триумфальной арке. Зажигались огни. Каменный свод арки, подсвеченный снизу, словно огромный магнит притягивал к себе вереницу машин, и они, как заводные игрушки, крутились вокруг разноцветным кольцом.

На Елисейских полях текли потоки людей, сияли витрины авиакомпаний, автомобильных магазинов, модных лавок. Жан-Поль занял столик на тротуаре, заказал лимонад и, отдыхая, рассматривал прохожих.

Публика на Елисейских полях особая — экстравагантная, праздная. В вечерние часы народу прибавляется, но не дела гонят людей в этот прогулочный уголок Парижа. Жан-Поль на свой лад разглядывает прохожих: приметив чем-то заинтересовавшего его человека, он следил за ним, пока тот не скроется, не затеряется в толпе. Случалось, что запримеченная фигура проходила мимо снова и снова.

В третий раз из толпы вынырнула рыжеволосая девица в высоких сапогах и голубых брюках-галифе, тесно облегавших круглый, как глобус, зад. Стремительная, с наклоном вперед походка и голубые округлости делали женщину похожей на воздушный шар — казалось, она вот-вот взлетит и повиснет в воздухе.

Дважды продефилировал мимо курчавый юноша с белоснежной болонкой на поводке. Собачка поминутно останавливалась, чтобы взглянуть на хозяина, и он одобряюще ей улыбался.

— Месье Моран? Добрый вечер, месье Моран!

Высокий русоволосый молодой человек приветливо улыбался, но Жан-Поль не припоминал незнакомца.

— Вы меня не узнаете, месье Моран? Робер Дюк — друг вашего племянника Клода, журналист. Вот, пожалуй, пока и вся моя биография.

— Ах да, Робер! Конечно. Я вас не узнал, и немудрено — мы виделись всего один раз. Присаживайтесь.

— Я вам не помешал?

— Разве я похож на занятого человека?

Некоторое время они молчали. Жан-Поль прикидывал, с чего бы начать беседу. Но Робер заговорил первым — непринужденно, словно сам с собой.

— Когда вижу вот так, как сейчас, большую толпу, то мне почему-то представляются вереницы гробов. Да! Вся эта толпа видится мне лавиной черных ящиков, плывущих туда и сюда. Почему так? Очевидно, потому, что все, кто сейчас здесь идет, обязательно скончаются. — Робер засмеялся. — Наверное, я — ясновидящий!

— Возможно, месье Дюк. Но не кажется ли вам, что толпа эта — вечная. Точно так же все шло, двигалось и столетие назад, когда никого из тех, кто сейчас идет, не было и в помине. И так же будет через сто лет.

Народу на Елисейских полях прибывало, как бы подтверждая слова Жан-Поля о том, что толпа никогда не иссякнет. Снова мелькнула рыжая женщина-шар.

Робер Дюк неторопливо пил кока-колу, позвякивая кубиками льда в хрустальном бокале, словно собираясь их выплеснуть на стол, как игральные кости.

— Видите ли, месье Моран, может быть, я нечетко выразил свою мысль. Или, как говорила моя бабушка, упрямая нормандка, не с того конца начал разматывать клубок… Все они, кто здесь идет и едет, жует и выпивает, — все они уже втиснуты в свой гробы. Они каждый сам по себе. — Робер отодвинул бокал с тающими льдинками. — Как вы думаете, месье Моран, есть ли что-то такое, что их всех, в том числе и нас, объединяет, а? О, я не говорю — роднит, сближает, нет! Единит. Идеи, цели, идеалы, помыслы? Нет же! В каждом из нас выращен огромный, как баобаб, эгоист. И баобаб жрет не только окружающих, близких и далеких, но и самого человека. Вот сегодня мои коллеги поставили такой опыт. Сотрудница нашего журнала — пожилая дама со следами былой красоты — остановилась на оживленном перекрестке Больших бульваров. У ног — тяжелый, вместительный чемодан. Дама громко обращается к прохожим: «Месье! Мадам! Я оказалась в трудном положении: опаздываю на поезд и нет с собой денег на такси. Вот мое удостоверение личности — взгляните, оно в порядке! Возьмите его в залог и дайте пятьдесят франков — я опаздываю! Я верну деньги в ближайшие дни!» Прохожие шарахались, как от бешеной собаки. Мы снимали сцену скрытой камерой — сделаем документальный репортаж. Затем наша дама стала выпрашивать в залог хотя бы десять франков — ни одного сострадания, ни одних сочувствующих глаз. Наконец, несчастная просит хотя бы помочь донести чемодан до метро — но нет же! Стыдливо, как нашкодившие коты, наши славные парижане отворачивались и ускоряли шаг. И только один пожилой джентльмен, внимательно выслушав причитания сорвавшей голос женщины, протянул ей билетик на метро: «Может быть, вы успеете к вашему поезду». — Робер рассмеялся. — Месье Моран, хотите, я на спор лягу посреди тротуара, и все будут обходить меня, как лужу, и никто не спросит, что со мной?

— Нет, Робер, не хочу.

— Правильно, потому что знаете, что проиграете.

— Дело не в проигрыше, а в том, что аксиому не доказывают. Все, что вы сейчас говорите, я давным-давно хорошо знаю… Однажды, лет двадцать назад, по дороге в Марсель у меня испортилась машина, заглох мотор. Я голосовал на обочине шесть часов. Едва не умер от жажды, от досады, наконец, от отчаяния. Но никто даже не притормозил. И ваш репортаж открытия не сделает. Все так живут, и изменить ничего невозможно.

— Невозможно? Ну, тогда хотя бы пристыдить.

— Чем и кого стыдить, Робер? Это же концепция. Образ жизни. Философия. Люди убеждены, что они живут правильно, разумно, рационально. Скажите мне, кого всколыхнет ваш репортаж о даме с чемоданом? Вы же сами себе противоречите. Если битый час никто из прохожих не сделался в вашей затее положительным героем, то такой же будет и реакция всей страны. Ведь зрители и читатели — те же самые прохожие… Вас спросят: о чем вы, месье Дюк, хотели нам поведать? Что мы себялюбивы, несердобольны, эгоистичны? Да! Но покажите нам иных! А иных, дорогой Робер, увы, нет.

Робер сидел в излюбленной позе — вытянув ноги, балансируя на двух ножках стула.

— Тогда, по-вашему, и буравить эти черствые души не следует? Пускай каменеют, леденеют и дальше?

Жан-Полю наскучил разговор. Он уже давно понял, что они спорят впустую.

— Оставим этот сюжет, Робер, до иных времен. Поговорим о другом. Нужно выручать Клода…

И Жан-Поль без эмоциональной окраски, языком полицейских протоколов поведал Роберу о злоключениях его друга.

Они долго еще сидели в кафе, потом бродили по безлюдным переулкам. Робер был подавлен, поражен событиями. Сетования на эгоизм соотечественников и показавшийся оригинальным репортаж с дамой и чемоданом выглядели детскими играми в сравнении с тем, что стряслось с Клодом.

— В Иностранный легион журналистов допускают, месье Моран?

— Даже близко не подойти. Запретная зона.

— Но у них бывают увольнения? Значит, можно к нему приехать, повидать?

— Долгая и ненужная затея. К чему? Во-первых, мы не знаем, где он. В Обани, на Корсике, в Африке? А потом — что мы ему скажем? Нужно действовать здесь.

— Он вам напишет?

— Пока нет. Расставаясь, мы не знали, как пойдут дела. Полиция могла что-то заподозрить, напасть на его след. Тогда я оказался бы под колпаком — под наблюдением. А мне это сейчас совсем ни к чему.

— Что же мог разнюхать Гаро? За что его убили?

Жан-Поль остановился перед витриной. За стеклом сияли никелем и лаком новые модели автомобилей «ситроен». Рассматривая машины, он взял Робера под руку, и со стороны казалось, будто они увлеченно обсуждают новинки автомобильного сезона.

— Не будем ставить телегу впереди лошади или, как, вероятно, говорила ваша нормандская бабушка, — десерт не подают перед жарким. Что узнал Гаро и за что с ним расправились — это на десерт. Я работаю последовательно и ясно вижу, чего хочу, — доказать, что несчастного случая не было, а было преднамеренное убийство.

Жан-Поль помолчал.

— Когда я, вернее, мы с вами это докажем — предметно и фактами, тогда само собой, автоматически отпадет и обвинение против Клода, или, как он назвался, Симона Клиньянкура, в непреднамеренном убийстве. И он сможет открыто выйти из своего убежища и обвинять сам. Я рассчитываю на вас, Робер.

— Да, месье Моран. Вы можете на меня положиться и мною располагать.

— Встретимся завтра до обеда и навестим клинику Фош.

— Полагаете, что там можно будет что-то выведать?

— Вы, я вижу, никогда не подрабатывали скандальными сенсациями, всякими уголовными историями, не правда ли, Робер?

— Признаться, нет…

— Это чувствуется. В клиниках, а особенно в морге, вы можете узнать больше, чем на Блошином рынке, где без умолку тараторят тысячи людей.

— Почему?

— Профессиональная тайна. Вот поедем завтра в клинику Фош, и вы все поймете.

— Попробую расшифровать ваш ход… Так, труп Гаро, стало быть, пробыл какое-то время в клинике Фош. Факт тривиальный.

— Труп Гаро был помещен в морг клиники Фош и находился там до погребения. Так будет правильнее, точнее.

— Вы излагаете факты, как полицейские в своих рапортах, а я говорю…

— Не будем спорить, мой друг и друг моего племянника! Дело не в том, кто как выразился, а в сути.

— Вот мы и стараемся добраться до нее.

— Доберемся.

— Давайте отправимся в клинику пораньше, месье Моран.

— Согласен. С самого утра.

— Я вас разбужу звонком, не возражаете?

— О, Робер, я просыпаюсь с петухами!

Так они и решили.

Но сбыться их планам не было суждено. Как же капризна и своенравна судьба! Сколько замыслов рушится от неожиданных виражей событий и непредвиденных обстоятельств!

В ту ночь Жан-Поль почувствовал себя плохо. Горело в груди, кололо сердце, куда-то исчез воздух — словно его выкачали из квартиры, стал пропадать пульс. Хватило сил позвонить консьержке, чтобы вызвала врача…

Очнулся утром в реанимационном отделении, где кардиологи боролись за его жизнь, снимали последствия инфаркта. Сказалось все — годы, нервный стресс из-за происшествия с племянником, которое он усилием воли воспринял с беспечной миной, чтобы его не удручать, переезды в Марсель и Париж, напряжение ума, искавшего ходы и выходы из путаницы событий. И старое сердце не выдержало, дрогнуло, надорвалось.

Из больницы Жан-Поль передал Роберу записку: «Скажите от моего имени Кристине Гаро, чтобы на порог не пускала никого из посторонних и особенно — капитана Курне. Пусть и горничную предупредит. Как это я упустил, когда был у нее!»