— Я ухожу на войну, дорогая. Надо подумать, где бы нам тебя спрятать. Сейчас даже в монастырях недостаточно безопасно.

— Самое безопасное место — рядом с тобой, Ариэль.

— Рядом со мной скоро будут свистеть стрелы и мелькать клинки.

— А что будет свистеть и мелькать в тылу, ты не знаешь?

— Твоя правда… Мы переживаем не просто войну, а крушение царства. Участь женщин в столице может оказаться очень горькой, но на войне им тем более нечего делать.

— А кто у вас в Ордене лечит раненных?

— Никто… В Ордене никогда не было раненных. Если на учениях и случалось пораниться, так ведь бальзам мгновенно заживляет любые раны.

— Дай-ка руку, дорогой.

— Ариэль протянул руку, Иоланда мгновенно выхвалила кинжал и чувствительно порезала ему палец. Ариэль с удивлением посмотрел на жену.

— Какие-то чужие дядьки будут проливать кровь моего рыцаря, — шутливо прошептала Иоланда, словно обращаясь к ребёнку. — Это нечестно, я сама первая пролью его кровь. Помажь-ка пальчик бальзамчиком, мой хороший.

Ариэль помазал ранку бальзамом, который всегда имел при себе.

— Ну как? — полюбопытствовала Иоланда.

— Похоже, что никак. Такую незначительную ранку бальзам должен был вылечить сразу, но я вижу, что он не работает.

— Не то чтобы совсем не работает, бальзам по-прежнему способствует заживлению ран, но действует очень медленно, я уже проверяла и, полагаю, что в тяжёлых случаях бальзам теперь бессилен. И вряд ли он универсален в новых условиях. Мы теперь живём в обычном мире, дорогой, а не в волшебном царстве пресвитера. Ты представляешь, чем это обернётся на войне?

— Пока не очень, но ты-то как можешь это представить?

— Я включила воображение, Ариэль, я же творческий человек. Представь себе большой сарай, где на полу лежат десятки раненных. Они кричат от боли, просят их перевязать, просят, наконец, подать им воды. И кто всё это будет делать? Здоровым воинам некогда помогать раненным, им надо сражаться, кто же будет ухаживать за несчастными? Ты же сражался во внешнем мире.

— Я не участвовал там в затяжной войне, лишь в одном крупном сражении, после которого наших раненных попросту добивали. Никогда об этом не думал, но уже понимаю, что ты права. Ты хочешь помогать раненным? Но ведь это надо уметь.

— Я научусь. Мне есть, что делать на войне.

— И ты не боишься близкой смерти?

— Разлука это и есть смерть. Я не живу без тебя. А смерть — это всего лишь разлука. До встречи в Царстве Небесном. Мы не должны разлучаться, Ариэль. Да ведь мы и не сможем.

Рыцарь о многом хотел сказать жене. Например, о том, что там придётся шагать по лужам крови и блевотины, что перевязать одного раненного, это совсем не то же, что выдержать зрелище массовых страданий, что там она столкнётся с глубинами человеческого грехопадения и наслушается такого, к чему её уши совершенно не приспособлены. Он хотел ещё многое сказать, но не сказал ничего, потому что не было смысла. Он вдруг почувствовал, что она всё это и без него понимает, и даже если понимает не всё, то всё примет, как есть. Он осознал, что им суждено вместе пройти через земной ад, и никакая сила не сможет изменить того, что суждено. Они оба не были рождены для покоя. Им обоим не было смысла бояться и беречь себя. Надо было просто принять свою судьбу. «Когда ты успела так повзрослеть, моя маленькая девочка?» — прошептал Ариэль. Иоланда просто пожала своими хрупкими плечиками.

* * *

По мере приближения к зоне боевых действий, им всё чаще встречались небольшие группы рыцарей и сержантов, которые либо сидели вокруг костров, жаря на вертелах конину, или куда-то брели с неопределённой целью. На лицах всех этих людей читалась такая безнадёжность, что Ариэль понял: о чём-либо по-нормальному с ними поговорить не удастся. Полностью деморализованное воинство, кажется, утратило интерес не только к войне, но и ко всему на свете, включая собственную жизнь. Однажды он увидел рыцаря, на лице которого блуждала какая-то мутная улыбка, и решил всё-таки с ним поговорить:

— Рыцарь, где твой командор?

— Так я и есть командор, — неожиданно охотно ответил рыцарь, и его лицо расплылось в широкой и теперь уже откровенно пугающей улыбке. — Ты, наверное, хочешь спросить, где мои люди? А это неизвестно. Или в раю. Или в аду. Или в дерьме. Тут, видишь ли, особые места. Всюду шныряют ангелы и забирают людей в рай. Но демоны куда проворнее, они прямо из-под носа у ангелов выхватывают души и уносят их в ад. У демонов тут больше прав.

— Ты намерен продолжать сражаться?

— С кем? С демонами? Я же не дурак.

— Где сарацины?

— Какие сарацины? Не знаю никаких сарацин.

Ариэль понял, что перед ним сумасшедший. Рассудок рыцаря повредился, не выдержав ужасов войны. Потом он не раз видел сумасшедших — они и хохотали, и плясали, и мычали, и молчали, и даже пытались отобрать у него меч, хотя оружия кругом было полно, оно просто валялось на земле, уже никому здесь не нужное.

Всё чаще встречались трупы, лежавшие в тех позах, в которых умерли, это были тяжелораненые, которые кое-как смогли уйти с передовой и умерли уже здесь. Трупы никого не волновали и никого не интересовали, хоронить их, судя по всему, никто не собирался. Их обходили, за них запинались, на них порою даже сидели. Смерть, прежде всего — смерть души, торжествовала здесь столь явно, что обязательные атрибуты смерти выглядели так же естественно, как камни в пустыне.

У некоторых бывших вояк Ариэль начал замечать вполне живые глаза, они либо сверкали весёлым цинизмом, либо тупой, но весьма активной ненавистью. Продовольствие сюда уже давно никто не подвозил, вояки жрали своих коней, которых становилось всё меньше, так что за кусок конины приходилось бороться и не всем улыбалась удача в этой борьбе. Всё чаще он видел драки, тут редко кто пускал в ход мечи, по-видимому понимая, что обнаживший меч и сам вскоре падёт с раскроённым черепом, но кулаками орудовали с бешенным остервенением. Одни дрались стенка на стенку над трупом только что прирезанного коня, другие — один на один за недоеденный кусок мяса. Иные, уже неоднократно битые вояки, в драку больше не лезли, а пытались втихаря стащить кусок, их догоняли и били ногами, они относились к этому на удивление спокойно, как к неизбежным издержкам новой жизни. Порою драки вспыхивали даже не из-за еды, а просто ради выхода ненависти среди тех, кто имел ещё силы ненавидеть.

На Ариэля и его жену поглядывали косо, но без интереса. Эти двое чистеньких настолько не вписывались в окружающую реальность, что были почти прозрачны для здешних обитателей. Вот на их коней начали уже поглядывать с некоторым интересом, но пока ещё не слишком плотоядным — своих коней не всех съели и настоящий голод здесь ещё не начался.

Ариэль и Иоланда меж собой почти не говорили, лишь изредка, на привалах, когда убеждались, что никого рядом нет и перекусывали копчёным мясом, они обменивались несколькими фразами, которые касались в основном направления движения и того, далеко ли ещё до передовой. Люди встречались всё реже, приближалась опасная зона, где дезертиры чувствовали себя уже не слишком уютно. Но люди здесь ещё встречались. Однажды они увидели сидящего на камне рыцаря, который сосредоточенно смотрел куда-то вдаль.

— Здравствуй, брат, — сказал Ариэль.

Рыцарь глянул на Ариэля с недоумением, как будто только что проснулся и не мог понять, это ещё сон или уже явь.

— Да не мираж я, не мираж, можешь потрогать, — усмехнулся Ариэль.

— Рыцарь на коне, да ещё в белоснежном плаще, да ещё с женой… Воистину, картина не из нашего мира. Я бы не усомнился, что Господь послал за мной ангела, вот только жена тебя выдала, у ангелов нет жён.

— На, поешь, — Ариэль протянул незнакомцу немного копчёного мяса.

Рыцарь дрожащей рукой взял мясо, ему, видимо, хотелось, запехать его всё сразу в рот, сдержанность явно стоила ему больших усилий. Он медленно жевал и вдруг по его лицу потекли слёзы.

— Поем хоть последний раз перед смертью человеческой еды, — еле выговорил рыцарь, стараясь скрыть дрожь в голосе.

— И от чего же ты намерен умереть?

— От голода.

— Чудак человек, ты же из-за моего мяса на неделю дольше протянешь. Кажется, я разрушил все твои планы.

— Да, провёл ты меня… — рыцарь тихо рассмеялся.

— А за конину почему с другими не дерёшься?

— Я же не пёс, чтобы драться за кусок мяса.

— А не сражаешься почему?

— Не вижу смысла.

— Значит, ты ещё не пёс, но уже не рыцарь. Это, видимо, пограничное состояние души, — с горькой иронией сказал Ариэль.

— Ты не видел настоящей войны, красавчик, — тихо прошептал рыцарь.

— Ты не знаешь, что я видел. Расскажи, что видел ты.

— Гибель Ордена… Великий Орден погиб не от сарацинских сабель, а от внутренней слабости и полной непригодности к войне. Мы раньше считали себя великими воинами, мы были уверены, что наш Орден — самая грозная боевая сила во всём мире. У нас вроде были основания так думать. Громадный по численности Орден состоял из великолепно вооружённых людей, каждый из которых был прекрасным фехтовальщиком, потому что всю жизнь учился только этому. Каждый из нас был силён и вынослив, на учениях мы совершали такие марш-броски, какие, казалось, не по силам бойцу в тяжёлом вооружении, но мы выдерживали любые перегрузки, мы неделями спали на голой земле и питались чёрствым хлебом. В нашем Ордене царила железная дисциплина, мы умели действовать так слаженно, как будто были единым организмом. Конечно, у нас были основания полагать, что такой боевой силе ничто в мире противостоять не может. И вот мы побежали перед противником, который был гораздо хуже нас вооружён, гораздо менее вынослив и, кажется, вообще не имел представления об искусстве войны. Но они погнали рыцарей, как зайцев… А знаешь почему? Никто из нас не имел представления о том, что такое настоящая кровища. Помню, одному рыцарю отрубили саблей кисть руки, он визжал, как поросёнок, кровь хлестала фонтаном. И все рыцари вокруг него, увидев это, казалось, впали в столбняк, с ужасом глядя на фонтан крови, который, конечно, вскоре иссяк, но тем временем сарацины перерезали этих рыцарей, как беспомощных детей. У другого из наших, помню, ловким сабельным ударом выпустили кишки, и он держал их в руках, жалобно улыбаясь, а те, кто это видел, сразу опустили мечи, с ужасом глядя на несчастного. Они прекратили сопротивление, эта жуткая картина сразу парализовала их волю. А уж как некоторые сарацины умеют сносить головы одним ударом, и как это действовало на наших. После того боя уцелели только те, у кого от страха ноги не отнялись, и кто не утратил способность бежать. Бежали и некоторые тяжелораненые, они потом бродили среди нас, умоляя им помочь, но от них все шарахались, как от прокажённых. Глядя на их страшные раны, к ним просто боялись приближаться.

Сарацины быстро поняли, что мы из себя представляем и на следующий день устроили нам веселуху. Отрезав головы у наших павших, они зарядили ими катапульты и обрушили на наш лагерь целый град отрезанных голов. Рыцари шарахались от этих совершенно безвредных снарядов, как от раскалённых угольев, и опять побежали, даже без боя. Ещё через день сарацины наступали на нас с гирляндами из отрезанных ушей на шеях. В тот день наши враги могли бы и не доставать сабель из ножен, против нас достаточно было палок. Они устроили настоящее избиение младенцев, беспомощных и жалких.

Видишь, какое дело… Рыцари оказались совершенно не готовы к крови, к боли, к тяжёлым ранам, к отрезанным головам и гирляндам из ушей. На памяти нашего поколения никогда не было ни только войн, но и катастроф или тяжёлых несчастных случаев, никто не видел переломанных или отрезанных рук и ног, любую боль тут же снимал бальзам, а если у человека болели внутренние органы, никаких операций не требовалось, достаточно было испить из какого-нибудь чудодейственного источника. Никто у нас вообще не представлял, как выглядят эти внутренние органы. Ну теперь-то, конечно, насмотрелись. Очень многие сошли с ума, другие озверели, есть даже такие, кому все эти мерзости очень понравились, но воевать не хочет никто. Я бы так сказал, что на наше доблестное воинство война произвела неприятное впечатление. Война не понравилась нашим рыцарям, поэтому они не хотят её вести.

— Но ты, вроде, не сошёл с ума и не озверел.

— Да… Я задумался… И вот что я понял. Настоящего рыцаря можно вырастить только на настоящей войне. А война — это самое ужасное, что только может быть в жизни человека. Значит, рыцарь — это самый ужасный человек, какой только может быть. Поэтому, я больше не хочу быть рыцарем. Лучше смерть, чем такая жизнь.

— Ну так бросился бы на врагов, они бы тебя и прикончили, заодно избавив от мук голода.

— Лучше умереть, не убивая.

— А уморить себя голодом — это разве не убийство? Самоубийство — самое страшное из убийств, потому что в нём невозможно покаяться.

— Об этом я не подумал. Тогда получается тупик, из которого вообще нет выхода.

— Если нет выхода, то выходи через вход. Вернись на исходные.

— То есть?

— Как тебя зовут?

— Перегрин.

— Ты должен стать рыцарем, Перегрин, точнее — должен им остаться. Ведь тебя, насколько я понял, большая кровь с ума не свела, и маньяком ты не стал.

— Да я в своё время анатомией увлекался, даже трупы резал в морге, так что ни мертвецы, ни кишки, ни части человеческого тела, взятые по отдельности, меня не шокируют.

— Замечательно. Значит, ты ещё и медицинскую службу нам создашь. Иоланда, вот твой начальник и наставник.

Иоланда, до этого ловившая каждое слово Перегрина, теперь молча кивнула.

— Но я не собирался…

— Не обсуждается! Ты возвращаешься в Орден и выполняешь приказы. Ты не знаешь, где выход, ты потерял вход, тогда просто выполняй приказы и всё.

— Кто ты? — растерянно спросил Перегрин, немного ошалевший от такого напора.

— Ариэль. Если угодно — новый глава Ордена. А если не угодно — от этого ничего не меняется.

— Скажи, Ариэль, мой рассказ не напугал тебя?

— После Хаттина меня трудно чем-то напугать.

Перегрин ничего не понял, однако осознал, что перед ним человек, который понимает больше него.

— И вот ещё что скажи мне, Перегрин. Где те, кто продолжает сражаться? Понимаю, что таких не может быть много, но они обязательно есть. Где?

— Да есть тут горстка головорезов. Примерно там, — Перегрин показал рукой. — Километров десять отсюда.

— Значит, так, — подвёл итог Ариэль. — Я поскакал туда. Иоланда, ты с Перегрином не торопясь подтягиваешься в том же направлении. Перегрин — защищаешь Иоланду, а заодно даёшь ей первый урок анатомии. И подбери ты где-нибудь меч, наконец.

— Да, мессир.