Каждый вокзал, принадлежит ли он большому городу или провинциальной дыре, всегда является мгновенным и точным слепком облика своего города, концентрированным отображением его лица, характера и общего уровня. Здесь можно встретить никогда не унывающих бомжей, знающих краеведческие достопримечательности родной стороны лучше любого профессора-историка; алкоголиков с кроличьими глазами, уровень наполненности которых отражает общее пристрастие горожан к горячительным напиткам; полоумных всех видов и оттенков, агрессивность которых отражает основную степень озлобленности всего населения; самых дешевых проституток, по которым мгновенно можно сделать вывод о качестве и ценах на данный товар в других городских районах; разного рода бездельников, по гордости и достоинству которых можно судить о лучших временах города.
Ад не намного хуже рая. Просто в нем надо родиться. Вокзал ничем не хуже Дома пионеров, если вы давно вышли из пионерского возраста. Южный вокзал города Харькова представлял собой замкнутую экосистему, о которой писал в свое время академик Вернадский. Здесь помимо небольшого количества людей, занятых приездами и отъездами, находилась значительная масса граждан, имевших на вокзале работу, еду и ночлег. Здесь были свои финансы, свои мошенничество и воровство. Здесь была своя мафия, своя милиция и свой контингент, на котором они кормились. Здесь была своя неповторимая атмосфера, в которой определенное количество кислорода было вытеснено запахами пыли, сомнительной еды и несвежей одежды. Роспись и лепка потолка вокзала не уступали по своей роскоши и художественному мастерству хорошему христианскому собору. Здесь был даже свой памятник Ленину, незаметно притулившийся в арочке около буфета. Словом, здесь было все, что необходимо в наше время для жизни. И даже смерти.
Для опытного наблюдателя было достаточно и беглого взгляда на внутренний и внешний облик харьковского вокзала, чтобы сразу понять, что это крупный вальяжный город, не блещущий такими историческими достопримечательностями, как Питер; не страдающий массовым пристрастием к спиртному, как города Нечерноземья России и Урала; не ведущий бурной ночной артистической и развлекательной жизни, как Париж; не поражающий контрастами бедного и богатого, черного и белого, как Нью-Йорк; не умиротворяющий зелеными газонами и цветастыми клумбами, как Вена; не разделенный на сферы влияния, как Москва; не раздражающий политическим экстремизмом, как Иерусалим; не фанатирующий на украинской идее, как Львов. Если собрать вместе все «не», которые воплотил в себе Харьков, то может показаться, что он вообще не стоит доброго слова. Но это было не так. Сочетая в себе большие «нет» и маленькие «да», это место Земного шара на практике оказывалось очень даже пригодным для жизни. По тому же вокзалу можно было достоверно определить, что в этом городе все есть; что здесь — нетипично для нашего времени — редко грабят на улицах; что дешевое пропитание позволяет не работать половине трудоспособного населения; что проститутки просят за добросовестный труд не менее полтинника, а получают не более четвертака; что здесь несильно увлекаются проверками документов на улицах, а с гаишником можно рассчитаться хорошим анекдотом; что в городе не голодают бездомные собаки; что мужчины здесь любят хорошие иномарки, а красивые девушки, в свою очередь, любят мужчин за это; что бизнесом здесь занимаются все, кому не лень, а обдурить можно каждого второго, потому что у первого просто нет денег. Словом, в этом городе можно было жить.
Здесь, на вокзале, Крымов должен был найти все, что ему было нужно.
Остап окинул неторопливым орлиным взглядом необъятные просторы гулких вокзальных помещений и двинулся вдоль потускневшего мрамора колонн в зал ожидания. На лавках без признаков мысли на лице сидели, спали, читали и употребляли пищу разнополые существа в одеждах преимущественно темно-коричневых, серо-черных и других грязелечебных оттенков. Некоторым удалось захватить люксовские лежачие места, другие дремали, сидя в невероятно мучительных позах.
«С точки зрения стула — все люди безголовые, с точки зрения вокзала все люди бездомные», — думал Остап, внимательно и терпеливо, как миноискатель, прохаживаясь между скамейками. Публика была скучна, глаза тусклы, интересы явно узки. Остап знал, что где-то среди этой глины должны быть самородки, которые надо найти, отмыть и заставить заблестеть. А золото начинает блестеть только в руках мастера.
Вдруг до чутких ушей Крымова с высоты семидесяти сантиметров над уровнем пола донеслась хлесткая фраза, произнесенная с излишним для данного места пафосом:
Нет! Не надо! Пусть достанется французам!
Остап повернулся к изрекшему столь неожиданные слова редкому для наших краев любителю лягушатины. Им оказался неопределенного возраста, но не моложе сорока пяти, мужчина в трехдневной щетине, круглых очках и разнокалиберной несвежей одежде. Джинсовая куртка на пуговицах переходила в явно коротковатые клетчатые брюки. На месте носков следовал пробел в одежде. И, наконец, завершали верхнее одеяние глубоко пенсионного возраста туфли со сбитыми носками, как будто их обладатель имел привычку избивать ногами поверженные статуи пролетарских вождей. Под куцей курткой проглядывала тельняшка, светлые полосы которой уже утратили свою белизну и невинность навеки. На голове незнакомца, как приклеенная столярным клеем, прочно сидела бейсбольная шапочка с эмблемой «Нью-Йорк Янкиз». Очкарик спал в позе мальчика-паиньки с подогнутыми к животу ногами. Его голова покоилась на толстой потрепанной книге, на корешке которой время уже почти стерло бессмертное имя Фейхтвангера. Он громко храпел и крепко благоухал луком, что являлось двойной зашитой от желающих попросить подвинуться. Незнакомец спал с безмятежностью большого ребенка, как бы подтверждая правило, что только на вокзале и в тюрьме вас никогда не посмеют пугать повышением квартплаты.
Остап постоял некоторое время над спящим, прикидывая, к чему относилась его фраза: к войне 1812 года, к футбольному матчу Украина — Франция или к просроченным импортным продуктам питания. Только в последнем случае Крымов назвал бы автора услышанного лозунга патриотом. Общий вид кандидата на будущее процветание и богатство Остапу, в общем, понравился. По всему было видно, что он принадлежал к числу тех, кто не увеличивал валовой национальный доход страны, не уменьшал безработицу и никак не влиял на рост преступности. «Судя по всему, образован, интеллигентен, непритязателен и голоден, — подумал Остап, подходя ближе. — Сразу видно, что на его жизненную трагедию ходило не много зрителей. Надо пробовать».
Кандидата пора было будить. Но Крымов хорошо знал, что особенно крепко спится после звонка будильника и что человек, насильственно выводимый из состояния сна, как правило, обретает скверное настроение. Поэтому Остап решил, добавив немного положительных эмоций, сделать пробуждение предполагаемого сподвижника, по возможности, приятным. Он достал из кармана брюк смятую пятидесятитысячную рублевую купюру, окинул ее прощальным взглядом и кинул под скамейку.
Эй, мужчина, это не у вас деньги выпали? — негромко спросил Остап, придав голосу немного официальности.
Мои! — мгновенно выпалил незнакомец и вскочил, еще не успев открыть глаза.
«Реакция хорошая, — с удовлетворением отметил Крымов, — А как у нас с сообразительностью?»
Послушайте, любезный, вы уверены, что это ваши деньги? Я проходил тут минут пять назад, никакой купюры не было и в помине.
Незнакомец ошарашено уставился на деньги, углубившись на несколько минут в анализ этой невероятной ситуации. Наконец, сжав купюру в кулаке так, что у той захрустели кости, он выпалил высоким голосом человека, знающего свои демократические права:
Но это мои деньги!
Решительность незнакомца была беспредельной. У Остапа уже не оставалось пути к отступлению, и он миролюбиво пожал плечами.
Я и не оспариваю этого. Почему бы такому солидному человеку не иметь денег? Просто подумал, не могу ли я рассчитывать на свою долю. Даже государство, которое нас совсем не балует, платит двадцать пять процентов от найденного клада. Я ведь мог и не тревожить ваш сон, позволив французам разбазаривать народное достояние.
Незнакомец, ничего, видимо, не поняв про французов, сунул купюру в карман и убежденно сказал:
Нет, никак нет!
В таком случае, — пошел на мировую Остап, — могу ли я рассчитывать хотя бы на чашку чая? Надо же обмыть это дело!
Некоторое время очкарик колебался.
Что ж, пожалуй, — нерешительно буркнул обладатель купюры и вытянул шею в сторону буфета.
Крымов, слегка склонив голову, протянул руку угощающему.
Крымов. Остап. Режиссер.
Новоиспеченный гроза буфета протянул Остапу сухую воробьиную ладонь.
Сан Саныч Нильский, научный сотрудник… Бывший.
Горячая сладковатая жидкость, попавшая самотеком в желудок Нильского после суточного поста, произвела на него эффект подогретого портвейна. Через десять минут непринужденной беседы, проведенной за парой граненых стаканов чая и бутербродами с позавчерашним потным сыром, Остап знал все необходимое из биографии бывшего научного сотрудника.
Первая волна перестройки, которую Сан Саныч как истый интеллигент в пятом колене встретил с восторгом, казалось, не предвещала ничего плохого. Правда, журавлиными стаями и утиными косяками потянулись в Америку и Израиль коллеги по работе и знакомые еврейского происхождения. Имея русских предков во всех ветвях своего генеалогического древа, Сан Саныч со своими круглыми очками, картавым голосом и склочным характером был везде принимаем за еврея. И нередко ему приходилось слышать: «Нильский, ну а вы что же? Вон, Иванов уже и билеты взял, а вы все не чешетесь». Но Сан Саныч только отмахивался. А зря. Необходимое для такого случая свидетельство о рождении стоило тогда на руках пятьдесят долларов. В те времена его еще не проверяли на подлинность ни американцы, ни израильтяне, ни немцы. Сан Саныч никак не хотел внять голосу разума, исходившему от знакомых и друзей, которые складывали чемоданы, — русских, украинцев, армян и бурятов с еврейскими метриками, а также евреев, которым уже не надо было переделывать свою национальность в старых советских паспортах. Наоборот, Нильский рьяно занимался просветительской работой, убеждая своих знакомых, что родину Гоголя и Пушкина, Чайковского и Рахманинова, Менделеева и Сахарова ждет светлое будущее в самые ближайшие времена. Но, в конце концов, жизнь подтвердила свое правило: не бери на себя больше, чем сможешь унести.
Распад СССР произвел на Нильского эффект рухнувшего потолка. Ему было обидно и страшно. Ему хотелось объясниться с кем-либо. Но с кем? Большинство друзей уехало, единицы мотались с вытаращенными глазами и желто-блакитными флагами, остальные бегали, тоже вытаращив глаза, в поисках денег на колбасу и хлеб. Нильскому сразу показалось, что он тратил свои последние годы, как тратил мелочь в детстве, когда каждые десять копеек были большой ценностью, но быстро и незаметно уходили на леденцы и газированную воду, от которых не оставалось никакого следа, кроме пятен на футболке. Задавая себе и окружающим вопрос — почему? зачем это им было нужно? — он не понимал, что точно по такой же причине первые русские князья после смерти своего папы, раздавшего все всем поровну, резали друг другу глотки и жгли города только для того, чтобы править самостоятельно. Они собирали народное вече, и одуревший от поборов и пьянки люд кричал: «Независимость!» И накричавшись вдоволь, рвался грабить соседнего князя.
Нильский никак не мог понять, что здравый смысл народов и здравый смысл их руководителей — это не одно и то же. Процветание народа и процветание руководства — это тоже разные вещи, которые связаны друг с другом так же, как желания рыбака и рыбки. Нильский никак не мог понять, зачем советских людей, не слишком уважаемых во всем мире, но внушавших некоторый страх, поделили на украинцев, русских, узбеков и молдаван, не внушающих ни страха, ни уважения, ни интереса. Кому нужно было разбивать страну, занимавшую лидирующие места в мире, на несколько иждивенческих самостоятельных кусков, дружно занявших места со сто четвертого по сто тридцатое в мировой табели о рангах по кредиту доверия? Нильский никак не мог понять, что институт демократии в наших странах еще не достиг того уровня, когда вновь назначенные премьеры не начинали бы свою трудовую деятельность сразу же с открытия кодированных валютных счетов за границей.
В обстановке воцарившегося бардака слово «независимость» означало для Нильского только одно — от этой страны уже нигде ничего не зависело. Всегда недолюбливавший Ленина, Нильский с ностальгией вспоминал времена, когда за небольшую взятку все же можно было отдохнуть в Ялте, когда Никита Хрущев мог без всяких последствий постучать ботинком по трибуне ООН, когда, уложившись всего в пятерку, можно было соблазнить жену сослуживца, когда железно-дорожные билеты с вершком были доступны студентам, когда имена космонавтов все знали наизусть, и ты знал, что главное — в восемь ноль-ноль пересечь проходную института, а там — хоть трава не расти.
Поражения любят тех, кто их терпит. Нильский мужественно перенес потерю работы, устроившись на подмену лоточницы-соседки, торгующей на базаре колготками. Он стойко перенес уход жены, устроившись на подмену мужа соседки-лоточницы, вечно ошивающегося в командировках. Он достойно пережил обесценивание денег на сберкнижке, заявив свои права на часть холодильника сожительницы. Но что окончательно подкосило Нильского, так это пирамида.
У Сан Саныча никогда не было даже мелких свободных денег, чтобы играть в народные финансовые игры. Но у него еще оставались друзья и знакомые, у которых совершенно необъяснимым образом водились хоть и небольшие, но деньги. В девяносто третьем году инфляция, как эпидемия, повсеместно охватившая все районы Украины, породила необычайно высокий процент депозитных ставок. В то время Нильский, совершенно нелюбезным образом спущенный с лестницы новым любовником соседки-лоточницы, устроился охранником в одну из частных фирм, называющуюся «Кредитный Союз».
Хозяин фирмы — молодой, невысокого роста юноша с беличьим лицом, девичьей кожей и голубоватой манерой поведения постоянно носил в кармане узкие целлофановые пакеты, распираемые изнутри долларовыми купюрами. К нему ежечасно приезжали самые разнокалиберные люди — от старых, сомнительно попахивавших старичков до пузатых дядек с распухшими от сотовых телефонов ушами. Они производили какие-то операции с денежными пакетами и разъезжались с довольными лицами. Нильский великолепно знал, что его начальник ничегошеньки не делает, но чужие деньги в его пакетах каким-то непонятным образом размножались.
Когда же начальник предложил ему поискать среди своих знакомых и приятелей желающих иметь хороший процент от временно свободных денег, Нильский не знал, что эта трясина легкого заработка засосет его с головой. Он всегда считал себя умным человеком, забывая, что умные — это те, кто зарабатывает собственной головой, а мудрые — это те, на которых работают умные.
В то время инфляция так перепугала народ, что временно свободных денег было в избытке. Работать не хотел никто, равно как и плохо жить. Голубоватый начальник принимал у Нильского первые робкие суммы его знакомых и в конце каждого месяца доставал из целлофановых конвертов хорошие проценты. Ломбардная контора разрасталась. Появились дорогая мебель, мордовороты-охранники, длинноволосые фурии — словом, все, что является атрибутами процветания по-новорусски. Нильскому, исправно передающему процентные деньги своих знакомых, начинали доверять все большие и большие суммы. Денежные потоки ширились. В них втекали новые ручейки «трудовых» и «последних». Имея свои полпроцента, Нильский уволился с работы и заимел массу времени для любимого занятия — чтения и коллекционирования книг.
Как и любое счастье, вольготная жизнь Нильского закончилась так же неожиданно и обидно, как заканчивается добротный эротический сон. Однажды утром первый из кредиторов робко постучал и дверь квартиры Нильского и осмелился справиться насчет просроченных процентов. Получив отрицательный ответ, знакомый тихо ушел. К тому времени беличьеобразного начальника уже неделю не было на работе. На следующий день, как по голубиной почте, эта весть разнеслась намного шире. Уже несколько приятелей, родственников и знакомых Нильского выслушивали его сбивчивые объяснения. Ушли они на этот раз громко, обещая завтра снова прийти за своими деньгами. Еще через день ни в чем не повинный Нильский переехал жить к маме — оставаться на своей квартире становилось уже опасно. Тогда он понял, что лучший друг человека — не собака, а козел отпущения.
Те немногие знакомые Сан Саныча, кто еще не свалил за бугор и кто совсем недавно любил, уважал и дружил с Нильским, теперь искали его с единственной целью — набить морду и отобрать то, что еще можно было отобрать. Все кредиторы, будучи друг другу явными конкурентами, всячески хотели показать своим коллегам по несчастью, что они уже смирились с фиаско. Но каждый из них персонально хотел первым добраться своими руками до горла Нильского и трясти его так долго, пока что-нибудь не выпадет. Некоторым это удалось. Вскоре у Нильского нечего было забирать, но и оставшаяся перспектива — быть всего лишь побитым и искусанным — не очень прельщала его. За несколько месяцев Нильский набрался бесценного опыта конспирации, уходя от погонь, уворачиваясь от самых неожиданных и коварных ударов, обходя заставы и заслоны. В прошлом сеть знакомых Нильского покрывала, как плотная паутина, весь город, и в результате вынужденной конспирации вокзал стал самым безопасным местом, где были и ночлег, и случайный заработок, и случайная любовь. Изредка, маскируясь под придурка, Нильский совершал дерзкие вылазки в город, в основном на книжную балку. Но в последнее время засады возле книжных лотков стали настолько очевидны, что хитрый Нильский решил больше не искушать судьбу. Отрезанный от живительных источников культуры, Сан Саныч стал грустить и подумывать о переезде. Но для этого нужна была определенная сумма, а ее не было не только в наличии, но и в теории. Таким вот образом Нильский дожил до сорока пяти лет, сыграв в своей жизни всего несколько эпизодических ролей.
Выслушав печальную историю своего нового знакомого, Остап сочувственно посмотрел на младшего научного сотрудника.
Сан Саныч, справедливости всегда ищут там, где ее нет. Разве вы этого еще не усвоили? Я вижу, в вашей жизни, как у маляра, слишком большие пробелы. Вы чрезмерно закомплексованы, учитесь перестраиваться вместе со временем. Кстати, образование у вас высшее?
Нильский грустно улыбнулся.
Незаконное высшее.
На данный момент вы женаты? — уточнил Крымов.
Да нет, это я просто так выгляжу, — уныло пошутил Нильский.
Жаль, я больше люблю женатых сотрудников. Они дольше задерживаются на работе. А вы, я вижу, живете замкнуто, как устрица.
Остап окинул Нильского печальным взглядом.
Я уже заметил, что вы выглядите таким поношенным не потому, что вас часто носили на руках. Послушайте меня, если ваш жребий жалок, наплюйте на него и выберите другой. И самые дорогие цветы мгновенно вянут, если их ни во что не ставят. У меня, вероятно, найдется для вас работа.
Не стоит, — со знанием дела сказал Нильский. — После того, что мне пришлось пережить, боюсь, я разочарую вас. Я — моральный импотент.
Не преувеличивайте, Сан Саныч. Помните, у Чехова: если в первом акте висит, то в последнем обязательно выстрелит.
Нильский недоверчиво посмотрел па Крымова.
Боюсь, у меня уже не тот запал. Возраст. Остап бодро оглядел Нильского.
Истинная молодость отличается от просто молодости тем, что приходит с возрастом. Я понимаю, что жизнь перегнала вас. Но в вас же сидят образование, знания и культура. Вы что, ничего не можете придумать лучшего, как вывезти все это за границу? Ведь это же контрабанда нашего национального наследия. Вы хотите, чтобы вас арестовали?
Нильский молчал и ежился под искрящимся взглядом Остапа.
Хватит бороться с темнотой методом светлячка, — продолжал напирать Крымов. — Вы думаете, что вам удалось спрятаться ото всех в этом зале ожидания жизни? Знайте, что легче всего отыскать человека, когда он уходит в себя. Ладно, беру вас в свою команду.
Зачем я вам нужен? — спросил Сан Саныч, искренне полагая, что своей персоной он мог бы заинтересовать только студентов мединститута, пожелающих покопаться в его внутренностях.
Дело в том, что я собираюсь в ближайшее время неприлично разбогатеть, — задумчиво сказал Крымов. — Но один в отечественном поле бизнеса — не воин. Мне нужны единомышленники, а с вами, я вижу, у нас получится неплохая команда.
Опять афера? — прервал Сан Саныч песенное настроение Крымова.
А какой бизнес сейчас не афера? — саркастически осведомился Остап. — Во всяком случае, я гарантирую вам три момента: безопасность, харчевые и исполнение вашей мечты.
Откуда вы можете знать мою мечту? — грустно спросил Нильский.
Уже знаю. Вы просто обязаны помочь мне осуществить ее. Паспорт у вас есть?
Ну, это последнее, что у меня не смогли отобрать, — с гордостью сказал Нильский, похлопав себя в области паха, где он, видимо, прятал паспорт.
Отлично, президент!
Почему президент?
Теперь так будет называться ваша должность! — провозгласил Остап. — Ждите меня здесь.
За год и три месяца до этого…
Свет опять отключили. На улице была кромешная тьма. Конечно, с температурным знаком минус. Лифт, естественно, не работал. Потыкав пальцем вмертвую кнопку, Сан Саныч, скорее повинуясь привычке, чем надежде, зажег спичку. Написанное от руки объявление гласило: «Лифт не работает. Ближайший лифт находится в соседнем подъезде». Эта бумажка документально подтверждала, что идет 1997 год, то есть: веерное отключение света; тепло в половину мощности; горячая вода по графику; о лифте, как о подакцизной роскоши, надо было забыть навсегда.
Боже мой, опять переться на двенадцатый этаж! За что мне такие муки! — Голос жены шрапнелью ударил в спину.
Пошли.
Первый этаж.
Ты помнишь, что у мамы завтра день рождения?
Сейчас вспомнил. Ума не приложу, что ей подарить.
Давай я спрошу у нее.
Не надо. У меня нет таких денег.
Второй этаж.
А они у тебя когда-нибудь были? А они у тебя когда-нибудь будут?
Сумки с картошкой и крупой больно резали руки. Жена тащила авоськи с маминой консервацией, но ему было жалко только себя. «Жена — как дурная привычка: легко приобрести и трудно избавиться», — подумал он.
На площадке нехорошо запахло. Сам Саныч старался ступать в кромешной темноте осторожно, но если пошел непрун, то это, казалось, навсегда. Он поскользнулся и, широко расставив руки, ударил жену сумкой. Преодолевая следующий лестничный пролет, Нильский услышал о себе пару новых определений.
«Если хочешь узнать, что на самом деле о тебе думает женщина, женись на ней, и очень скоро ты все узнаешь», — подумал он.
Мне нужно пальто на зиму.
Давай подождем до марта. Они должны дать скидку на сорок процентов. Все-таки экономия.
Я знаю. Потом ты найдешь способ сэкономить все сто процентов. Ты предложишь подождать доследующей зимы.
Третий этаж
А помнишь, как мы с тобой целовались? — спросил он, уходя от темы пальто.
Это было давно, и я тогда была замужем за Файбусовичем. Ты можешь представить, где бы я сейчас жила? Какая роковая ошибка!
«Жена-еврейка — это самый короткий путь в антисемиты, — подумал он, но затем передумал. — Впрочем, причем здесь еврейство? Если бы моя жена была русской, я бы страдал русофобией».
Четвертый этаж.
Ты помнишь, что у нас нет ничего мясного. Мне придется потушить твоего Фейхтвангера и двухтомник Бабеля.
Только через мой труп.
Не надо меня искушать. Я и так уже две недели не ела мяса.
Пятый этаж.
«Мужчина гоняется за женщиной до тех пор, пока она его не поймает», — вспомнил он и сказал:
Боже мой! Как я был слеп, как не наблюдателен! С какой жалостью смотрел на меня твой папа, когда я просил твоей руки!
Жаль, что ты не видел глаза моей мамы, когда она смотрела на тебя!
Шестой этаж.
Со стороны мусоропровода донесся крепкий запах спиртного. В темноте раздался скрежет откидываемой крышки и затем прозвучал голос:
Извините, какой это этаж?
Нарастающий звук падающего сверху по трубе мусора заглушил ответ. Спиртной запах исчез.
«До понимания некоторых истин надо не дорасти, а опуститься», — подумал он.
Седьмой этаж.
Ты — неудачник. И папа твой — неудачник. И дети твои — слава Богу, уберег, — тоже будут неудачники. Если бы был конкурс неудачников, ты бы занял третье место.
Почему не первое?
Потому что неудачник.
Только не говори, что ты придумала это сама.
Тебя так уж точно придумала не я. Если бы тебя видел твой папа, он бы горько плакал над загубленным сперматозоидом.
Восьмой этаж.
«Ударю, — подумал он. — Не могу больше терпеть. Вот еще поднимусь на пару ступенек и ударю. Только мокрое место останется». Поднявшись натри ступеньки, Нильский поставил сумки на пол и резко ударил открытой ладонью. На пальце он ощутил липковатую жидкость. «Кровь! У, зараза! Так тебе и надо».
Ну вот, видишь, — раздался издевательский голос жены, — на улице мороз, а его в подъезде комары кусают. Я же говорила, что неудачник.
Неудачи преследуют сейчас всех.
А догоняют некоторых.
Девятый этаж.
Бензин подорожал, — попытался он сменить тему.
Можно подумать, тебя это касается. У тебя даже зажигалки нет.
Язык твой — враг мой, — одарил он ее ходячей фразой. Хотя горькая правда, как утопленница, всплыла на поверхность ее слов.
«А еще говорят, вдвоем легче плыть по океану жизни, — вздохнул Сан Саныч. — Не легче, а веселей. И только в штиль. Когда штормит, то два плохо плавающих человека, вцепившись друг в друга, быстрее идут ко дну».
Десятый этаж.
Где твои обещания? Где твои стихи? Где твоя тайна, за которую я тебя полюбила?
Любят не за что-то, а вопреки чему-то.
Это уже не любовь, а мазохизм.
Вспомнив о бесконечных головных болях жены, он хотел сказать, что это тоже не любовь, а садизм, но только произнес вслух:
Если у женщины ничего не болит, пора вызывать скорую помощь.
Еще одно слово, и я — вдова.
Он вспомнил, что у нее в авоське тяжелые трехлитровые банки с овощами.
Одиннадцатый этаж.
«Наверняка, крутит с Гугилем. Как пить дать, уедет с ним. Все меня предали. Все… На моей могиле напишут: „Ему не изменяла только память“.
Жена уже порядком запыхалась.
Ты… хоть можешь представить… что, как в былые времена… любишь меня?
«Это значит нести авоськи с огурцами самому. Нет уж, дудки!»
Я отдала тебе лучшие годы своей жизни. «Если это были лучшие, то представляю, что меня ждет впереди», — подумал он и произнес вслух:
А я отдал тебе лучшие страницы своих сберкнижек.
Если бы! Лучшие страницы своих сберкнижек ты отдал этому государству, если его можно так назвать.
«Она все время права. Ну, как можно после этого с ней жить!» Ему представилась надгробная плита с портретом жены и короткая эпитафия: «Спи спокойно. Твои слова подтвердились».
Двенадцатый этаж.
Пыхтя, как паровозы, загнанные в тупик бытия, они остановились около двери. Отдышавшись, он вставил ключ в замок и подумал, что завтра она от него уйдет.