К 1910 году, о событиях которого пойдет речь в этой главе, история знакомства Эльзы фон Рихтхофен и четы Веберов длилась уже более десяти лет. Эльза родилась в 1874 году в семье прусского офицера, который после франко–прусской войны получил место инспектора строительных работ в Метце, но своими карточными долгами и гусарскими романами едва не пустил по миру свою семью. У Эльзы не было никакого другого приданого, кроме внешней привлекательности, острого ума и бонуса в виде внимания со стороны дворянской знати. Она стала работать учительницей и одновременно готовилась к поступлению во Фрайбургский университет. Во Фрайбурге она впервые встретила чету Веберов. Это произошло в квартире философа Алоиса Риля, который, в свою очередь, приходился дядей ее лучшей подруге Фриде Шлоффер. В высших кругах и «хорошем обществе» все, как правило, знали друг друга.

В 1897/98 году в Гейдельберге она в течение двух семестров посещала лекции Макса Вебера, который, по–видимому, произвел на нее впечатление. Очевидно, и она не оставила его равнодушным: на следующий год Эльза переехала в Берлин, где ей разрешили учиться в университете на основании особого разрешения, которое Вебер выхлопотал у своего бывшего учителя Густава Шмоллера. «Она обладает способностью к действительно ясному, трезвому мышлению, способностью не уникальной, однако значительной, талантлива без столь частого у учащихся в университете дам личного честолюбия», к которому Вебер наверняка относился более снисходительно, когда речь шла об учащихся «господах», «и демонстрирует большой, сугубо рабочий энтузиазм. Остальное, я полагаю, она расскажет о себе сама». В столице Германской империи Эльза становится председателем Союза учащихся женщин, следует рекомендациям своего учителя («Все лекции, которые я посещала, мне каждый раз выбирал в семестровом расписании Макс Вебер: гражданский кодекс у Экка, государственное право у Гирке (это мне многое дало), административное право у Каля, Шмоллер, Зеринг (семинар по лекциям Шмоллера), Зиммель (недоступный для меня)») — и знакомится с Эдгаром Яффе и Альфредом Вебером. Оба в нее влюбляются.

Яффе родился в купеческой семье в Гамбурге. Он обучался коммерции в Париже, Барселоне и Манчестере, затем работал агентом по недвижимости в Берлине, однако вскоре утратил интерес к коммерческой деятельности и — к тому моменту ему было уже далеко за тридцать, и у него не было аттестата зрелости — решил изучать экономику и философию в Университете им. Фридриха–Вильгельма. Густав Шмоллер и Макс Зеринг поддержали его в этом решении, так как были заинтересованы в информации о хлопковой промышленности «из первых рук». Он же, наоборот, стремился попасть в мир духовных интересов и как можно дальше уйти от хлопковой промышленности. В это самое время Альфред Вебер изучает полученные результаты опроса по проблемам домового производства и надомной работы, а Эльза фон Рихтхофен не может согласиться с тем, что положение женщин, подрабатывающих на дому, так ужасно, «как того требует, так сказать, его теория».

Умная и талантливая баронесса защищается у Макса Вебера в 1901 году на тему «Исторических изменений в позиции авторитарных партий относительно законов о защите труда и мотивов этих изменений», когда Вебер официально еще возглавляет кафедру, но уже отсутствует по уважительным причинам. Параллельно она пытается получить должность фабричного инспектора по Бадену. У нее неплохие шансы, чиновник, в чьей компетенции находится этот вопрос, ей благоволит, однако она опасается, что станет известно о ее помолвке с врачом–евреем, а замужним женщинам из высших кругов не полагалось заниматься профессиональной деятельностью. И все же в августе 1900 года — помолвка с врачом к тому времени уже расторгнута — она становится первой женщиной–чиновником во всей немецкой истории и в своем кабинете в Карлсруэ рассматривает правила трудового распорядка, запрещает или разрешает сверхурочные, проверяет заявки на реализацию строительных работ. Когда она рассказывает о своем опыте в течение первого года работы в докладе на заседании Общества социальной реформы, то удостаивается похвалы самого кайзера.

Однако уже скоро, около 1902 года, работа становится ей в тягость, она впадает в депрессию и не знает, как ей жить дальше. В любом случае она хочет иметь ребенка, чего не может понять Марианна Вебер — к чему тогда все ее образование? Но, как бы там ни было, Эльза вскоре откликается на ухаживания Яффе, к удивлению своих родных и знакомых, которые ожидали для нее более интересной партии. Брак с Яффе можно было бы отнести к числу нередких в то время союзов обедневшего дворянства с еврейским богатством. Но так могло показаться лишь стороннему наблюдателю, ибо переписка между ними показывает, что Эльза фон Рихтхофен не вступала в брак «с расчетом» на то, чтобы поправить свои финансовые дела, а Яффе явно не стремился благодаря своей супруге войти в круг дворянской знати. В отношении мотивов Эльзы фон Рихтхофен прав, скорее, ее биограф Мартин Грин, считавший, что на самом деле она вышла замуж за Гейдельберг: ей хотелось играть главную роль в окружении, соответствовавшем ее острому уму и отвечавшем ее потребностям в интеллектуальном общении.

Первое время совместная жизнь молодоженов тоже определяется прежде всего интеллектуальными ожиданиями Эльзы. Она сразу сообщает ему, что воли, разума и взаимной симпатии недостаточно для счастья. Яффе пытается соответствовать ее требованиям и вскоре после помолвки летом 1902 года заканчивает свою диссертацию о банковском деле в Англии. В письмах к супруге он излагает основные идеи своего будущего сочинения, которое будет охватывать не только экономические темы. По совету Вебера и его коллеги Карла Ратгена Яффе начинает писать докторскую диссертацию в Гейдельберге, доходит до защиты — и разочаровывает. В декабре 1904 года Марианна Вебер пишет Хелене про «лекцию Яффе по случаю вступления в профессорскую должность, где он рискнул вступить на территорию философии и под претенциозным названием „Методологические задачи политэкономии“ представил на суд публики жалкое подобие отчасти неверно понятой работы Макса, к тому же сильно разбавленное и неясное». Его убеждают не отдавать работу в печать. Вплоть до Первой мировой войны в «Архиве социальной науки и социальной политики», который Яффе чуть более года назад выкупил с тем, чтобы продолжать издавать его совместно с Вернером Зомбартом и Максом Вебером, не было опубликовано ни одно его сочинение, тогда как тексты двух других соиздателей присутствуют почти в каждом выпуске журнала.

Тем не менее летом 1903 года Марианна Вебер по–прежнему очарована молодой парой, у которой вскоре рождается ребенок, в то время как Макс Вебер не упускает случая назвать Эльзу странным словом «enveloppe», о чем она будет вспоминать всю свою жизнь: футляр, конверт. Возможно, он имел в виду, что пока не знает, что еще скрывается за ее внешней оболочкой, и в этом он, пожалуй, был прав. Сейчас она была прежде всего одной из тех женщин, что управляли «идейными потоками» в Гейдельберге первого десятилетия нового века. За первым ребенком следует второй (Марианна!), и в 1906 году семья переезжает в новый особняк по адресу Унтер дер Шанц 1. Переезд, однако, не приносит им семейного счастья. В конце 1905 года Эльза Яффе заводит роман с младшим ординатором Гейдельбергской университетской клиники, хирургом Фридрихом Фёлькером — первый в череде ее внебрачных связей и, вероятно, единственный из всех, не выходивший за рамки сексуальных отношений.

Весной следующего года Эльза едет в Мюнхен в гости к своей подруге юности Фриде Шлоффер, которая три года тому назад вышла замуж за психиатра Отто Гросса. Так в ее жизни, а вскоре и в жизни Макса Вебера появилась, пожалуй, самая эпатажная фигура «эротического движения» рубежа веков, ибо Гросс на собственном опыте испытал все те крайности, при помощи которых богема в те годы пыталась расшатать существующий мещанский канон поведения. Оказавшись в качестве судового врача в Южной Америке, он еще в молодости попробовал кокаин, впоследствии пристрастился к морфию и время от времени проходил курс лечения от наркотической зависимости. Он работал ассистентом у Эмиля Крепелина, публиковал статьи о болезнях нервов, защитил докторскую диссертацию, получил профессорскую должность в Граце, где был вынужден работать с ненавистным и ненавидящим его отцом, который с 1905 года был профессором уголовного права в том же университете. В работах Зигмунда Фрейда, который, в свою очередь, довольно скоро обратил на него внимание, Отто Гросс нашел ключ к пониманию всех человеческих страданий. «Психология бессознательного — это философия революции», — заявляет Гросс. Он хочет освободить индивида прежде всего за счет революции половых отношений, а именно за счет устранения всех сдерживающих барьеров, в первую очередь в сексуальной сфере. Распознать корень зла — интериоризированный авторитет — можно по сексуальным запретам и моральным ограничениям. Гросс требует положить конец «эротике в соседней комнате», т. е. перестать ограждать детей от сексуальности взрослых, он требует «уничтожить моногамию и ее еще более нездоровую форму — полигамию». И правда, почему бы не низвергнуть сразу все существующие структуры, если уж на то пошло? В перерывах между собственными низвержениями Гросс, желая избавиться от наркозависимости, посещает натуропатическую клинику на холме Монте–Верита близ Асконы, основанную в 1899 году и с тех пор превратившуюся в европейский центр изменения жизни и ухода от мещанского мира. Кто в те годы отправлялся на «Гору правды», мог не сомневаться, что повстречает там какого–нибудь великого мыслителя, непринужденно разгуливающего в шортах и обдумывающего планы по улучшению мира. Аскону справедливо называли «деревней религиозных отклонений» и «столицей международной психопатии».

В 1906 году Гросс появляется в мировой деревне, где величайшие умы заняты исследованием религиозных виртуозов, и делает ребенка Эльзе Яффе — «возникает маленький Петер», как она пишет по этому поводу. Впрочем, это ничуть не омрачает ее дружбу с ближайшей подругой и бывшей одноклассницей Фридой Гросс, которая разделяла взгляды супруга в том, что касается психологических барьеров, и сама имела интимные отношения со многими мужчинами, помимо мужа. Годом ранее она уже родила Гроссу одного сына, которого тоже назвали Петером. Кроме того, Гросс заводит роман с сестрой Эльзы Яффе, которую по воле случая тоже зовут Фридой и у которой в Англии есть законный муж. Еще одного Петера, впрочем, не возникло. Так или иначе, Эдгару Яффе обо всем известно, а вскоре обо всем узнают и супруги Веберы — в Гейдельберге такое не могло остаться тайной даже между не столь близкими друзьями.

Однако в 1908 году страсть Отто Гросса к Эльзе Яффе стала постепенно охладевать, после того как она сообщила ему, что не намерена отказываться от визитов хирурга. Для экстатичного Отто это было уже слишком: чтобы объект его желания имел к кому–то сугубо физический интерес, т. е. желал примитивного, лишенного теоретической подоплеки секса, к тому же с человеком, «являющимся воплощением демократического принципа», что для Гросса, вероятно, означало, что этот человек не был восторженным читателем Ницше, — такое он стерпеть не мог. Ничего не имею против связей на стороне, сказал прелюбодей своей любовнице, но с кем — это уж решаю я. Гросс — учитель чувствует, что его предали: говоря о правах женщин, он вовсе не имел в виду, что их реализация в жизни может заключаться в том, что женщины станут отдаваться недостойным.

Та же, кого так строго распекли, предельно ясно понимает подлинный характер ситуации. Эльза пишет в ответном письме: «Теперь пророк в каком–то смысле сжег в своем огне последние остатки Отто–человека, лишив его способности любить другого индивида индивидуально, приспосабливаясь к его своеобразию». На самом деле там, где эротика становится религией, индивиды являются лишь средством достижения, в конечном счете, духовных целей: люди занимаются сексом не для того, чтобы получить удовольствие, а чтобы показать, что это возможно, и тем самым подтвердить некий принцип. Но Эльза Яффе не желала быть образцовым соратником в борьбе за победу эротической революции; она была — уместно ли здесь сказать «всего лишь»? — невероятно уверенной в себе женщиной и женой, которая во время своего замужества имела романы по самым разным причинам.

Однако как все это связано с Максом Вебером, помимо его свидетельских показаний в кругу гейдельбергских знакомых и сплетников? Во–первых, история Эльзы Яффе (а у нее еще будет продолжение) свидетельствует о трансформации того буржуазного мира, к которому принадлежал Вебер. Вначале мы указывали на три измерения буржуазной жизни в последней трети XIX века: это имущество, политическое участие и образование, основанное на науке и эрудиции. Особые обстоятельства женитьбы и «соратнических» отношений Макса и Марианны Вебер, которые прошли испытание кризисами их биографий, выводят на первый план еще одно, четвертое измерение буржуазной жизни — брак, подчиняющийся строгому нравственному контролю и предполагающий наличие любви. Теперь же, под влиянием характерных для философии жизни настроений, традиционные нормы, регулирующие семейную жизнь, постепенно уходят в прошлое. Представители образованной части населения путем бесконечных дискуссий в каком–то смысле пытаются добиться для себя разрешения преступления норм морали по эротическим мотивам. При этом неслучайно ключевое значение имела ось Гейдельберг–Мюнхен: в то время как в Берлине, по наблюдению экономиста Эдгара Залина, была сосредоточена академическая элита, одобрявшая политический курс кайзера Вильгельма, в Гейдельберге было много таких, кто этот курс отвергал, а в Мюнхене находились и те, кто отказывался его реализовывать. Высокое положение женщин в гейдельбергском обществе и постоянное присутствие «сексуальных вопросов» в общественных дебатах порождали атмосферу, которая поначалу казалась Максу и Марианне Вебер проявлением слабости коллективной воли — как бы то ни было, оба они были убеждены, что сама по себе половая жизнь не может породить новые этические нормы. «Никто не „отрекается“, но каждый берет себе столько цветов, столько солнца, сколько ему позволяет другой», — вздыхает Марианна Вебер в 1910 году. Она опасается, что и ее нравственность «испарилась ввиду событий последних лет», во всяком случае, у нее больше нет сил требовать от других чего–то такого, насчет чего она не уверена, что сама она в такой же ситуации сможет проявить твердость духа. Впоследствии она признается, что Эльза Яффе «лишила [ее] естественного отношения к морали». В конечном итоге то же самое можно было сказать и о Вебере, а случай Эльзы Яффе был не единственным из тех, что заставляли людей, прежде, как им казалось, имевших твердые моральные устои, чувствовать себя скованно и неуверенно.

Дело в том, что кризис в семье Яффе не был единичным случаем. Если посмотреть на жизнь гейдельбержцев с позиций сегодняшнего дня, то складывается впечатление, будто они стремились буквально воплотить понятие «югендстиль» в своей личной жизни. Объективные масштабы явлений, о которых здесь идет речь, можно проследить по адресной книге Гейдельберга за 1912 год: если в 1880 году в городе проживало девять разведенных мужчин и шестнадцать разведенных женщин, но при неуклонном росте этих показателей в 1910 году они составили пятьдесят два разведенных мужчины и сто двенадцать разведенных женщин.

Однако события вокруг Эльзы Яффе и Отто Гросса волновали Вебера не только как современника, высоко чтившего нормы морали, которые еще совсем недавно казались обязательными для всех и которые он чтил с тем большим рвением, чем больше героизма требовало подобное отношение. На самом деле Вебер просто–напросто ревновал. Причем его ревность относилась и к конкретной личности, и к ситуации. Чрезвычайно привлекательная личность, в течение долгих лет постоянно находившаяся в непосредственной близости от него, заводит любовную интрижку с его коллегой, получив от него то, что, как ей кажется, делает ее жизнь ярче, совершенно не заботясь о том, что о ее поведении говорят другие. При этом она совершенно не теряет голову и не следует слепо заветам гуру, с которым находится в интимной связи. Вместо этого она лишь со свойственным ей задором ждет от других, что и они воспользуются этой свободой. И здесь присутствует мотив, который, вероятно, был близок и понятен Максу Веберу — этому рано созревшему, не по–детски умному ребенку, усвоившему идеалы мужского поведения, которым сам он не мог соответствовать полностью: если любовь и желание должны предшествовать браку, то где и как им можно научиться? Достаточно ли для этого чтения романов? Впрочем, в тех романах, что читал молодой Вебер, речь все равно шла об исторических делах государственной важности, а из романов Вальтера Скотта немного можно почерпнуть о науке брака. Что касается посещения борделей, то они не учат тому, как самоотдача может сочетаться с уважением. Стало быть, не остается ничего другого, как учиться любви, и прежде всего половой любви, методом проб и ошибок. Эльза Яффе, нарушив супружескую верность, разрубила этот гордиев узел, возникший в результате того, что в те годы от человека требовалось жениться по любви, не вступать в половые отношения до брака и соблюдать моногамию. Она же воспользовалась открывшейся перед ней возможностью и решила учиться половой любви уже после свадьбы. Совершенно логично, что Макс Вебер, который разрывался между дисциплиной и страстью, воспринял такое поведение как личный вызов.

В сентябре 1907 года Вебер дает волю своим эмоциям и пишет Эльзе Яффе многостраничное письмо. До этого Отто Гросс написал о ней статью для «Архива социальных наук». Вебер статью не принял и решил сообщить об отказе Эльзе под предлогом, что личный отказ может обидеть д-ра Гросса. Гросса он называет «рассеянным человеком» и упрекает его в том, что, подобно другим последователям Зигмунда Фрейда, он сошел с пути научного исследования. «Категориальная ошибка!» — восклицает Вебер, уличив Гросса в том, что из несовпадения нормы с естественными стремлениями он делает вывод о ее недействительности. По Гроссу выходит, что, когда от солдат требуют побороть свой страх, это приводит к вытеснению чувства страха, а значит, такое требование неприемлемо с морально–психической точки зрения. А когда Отелло или любой другой обманутый муж или любовник выплескивает наружу свою ревность, то с точки зрения «новой» сексуальности подобное поведение правильно, ибо только выплеск эмоций в действии позволяет уберечь нервы от разрушения?

Здесь Вебер косвенно критикует госпожу Яффе за ее ожидания в отношении господина Яффе: от него она как раз требовала такого поведения, которое противоречило новой неврологической этике. Правда, еще об одном аспекте этой критики Эльза Яффе так никогда и не узнала, потому что о нем Вебер писал уже не ей, а своей жене: он признается, что на месте Эдгара Яффе он бы «вряд ли сохранил жизнь» жене, которая не просто бросила, но и опозорила его, и тут же продолжает, что и для самого Эдгара Яффе лучшим выходом из ситуации было бы, если бы «его кто–нибудь убил, а я готов, в том числе ради него, это сделать, но, к сожалению, полиция запрещает подобные действия». Впрочем, и то и другое он совершил бы не ради сохранения психического здоровья, а в качестве возмездия за оскорбление чести — хотя со стороны, разумеется, было бы нелегко отличить аффективную реакцию ревности от последовательной этики достоинства.

В оправдание Макса Вебера можно сказать, что к этому моменту он сам начал ухаживать за Эльзой Яффе. Она и раздражает, и привлекает его. «Мне самому потребовалась двойная доза снотворного, чтобы написать это письмо», — пишет он в своем послании, где среди прочего сообщает ей об отказе Отто Гроссу в публикации его статьи. Веберовский текст можно назвать риторическим шедевром еще и потому, что за идеалами Гросса — «человека с железными нервами», который мнил себя антибуржуазным нонконформистом и героем, — ему удается обнаружить самые что ни на есть мещанские взгляды и тем самым открыть новые возможности для себя самого. Сексуальная этика Гросса, которого интересуют лишь гигиенические последствия поведения или вред для здоровья, есть не что иное, как убогий идеализм лавочника, сводящийся к отречению от любых идеалов, если те требуют от человека усилий или жертв. Настоящая героическая этика выглядит иначе. Что касается психоанализа, то и он недалеко ушел от практикуемой католической церковью торговли индульгенциями: что, например, в этическом плане мне даст ситуация, когда «какое–нибудь половое непотребство, совершенное со мною, скажем, горничной (примеры Фрейда!), или какое–то непристойное побуждение, которое я „вытеснил“ или „забыл“, будет реконструировано — я не знаю; ибо, что уж тут скрывать — признаваясь в этом, я не испытываю чувства, будто говорю о чем–то „ужасном“; абсолютно ничто „человеческое“ мне не чуждо, и, стало быть, я не узнаю ничего для меня нового». Примеры Фрейда! Доказывая, что новая этика хуже старой, ибо не является «моралью благородства», Вебер в то же время сообщает, что ему в этих вопросах ничто не чуждо и никогда чуждым не было.

В 1909 году Вебер становится крестным внебрачного сына Эльзы Яффе Петера, что связывает их еще крепче. Он часто говорит о ней с Марианной, которая сама демонстрирует признаки своеобразной влюбленности в Эльзу и, во всяком случае, вопреки собственным убеждениям, совершенно не способна на нее обижаться. Вебер крайне возмущен тем, что свидания Отто Гросса с сестрой Эльзы Фридой проходят в особняке Яффе; по законам того времени это могло расцениваться как сводничество и являлось уголовным преступлением. Что за легкомыслие — ведь теперь все зависело от настроения прислуги! Кроме того, это был адюльтер, поскольку английский супруг Фриды не верил в теории Отто Гросса, впрочем, как и Эльза, которая не говорила ему об этом лишь потому, что тогда все было бы кончено. И разве «не „грязно“ отдаваться без принуждения любви?» Веберу понятно также, что привлекает Эльзу в ее хирурге: отсутствие проблем — «ведь он милый, славный парень». Впрочем, скорее всего, ее привлекало не только это. Однако и хирург исчезает из поля зрения весной 1908 года: он нашел себе невесту. Супруги Веберы сходятся на том, что «не обремененная ответственностью эротика чувственного счастья, быть может, и придает нам новые жизненные силы», однако ее воздействие, по словам Вебера, аналогично «воздействию тяжелой болезни, какого–нибудь тифа, который тоже после выздоровления может вызвать прилив сил». Сложно не заметить, что Вебер в своей аргументации осторожно подбирается к возможности собственной внебрачной страсти, ибо в чем здесь принципиальное отличие от той бухгалтерии сил, которая два года назад вызывала у него лишь насмешку? Аналогия с болезнью, усиливающей в человеке то, что она не смогла в нем убить, кажется несколько притянутой, поскольку болезней никто, кроме персонажей романов Томаса Манна, добровольно не ищет, тогда как с эротикой чувственного счастья дела обстоят совершенно иначе.

После упомянутого Венского конгресса Союза социальной политики в сентябре 1909 года, на котором Макс Вебер вместе с братом Альфредом обрушивается на бюрократизацию общества, а в одиночку — на оценочные суждения в политэкономии, отношения между участниками описываемых событий обостряются. Вебер, кажется впервые после своей болезни, полон сил и энергии. Он выступает, нападает, увлекает за собой. Его жена испытывает едва ли не эротическое влечение к его новой интеллектуальной мощи, но впоследствии описывает свое восхищение таким образом, что не разгоревшийся между ними огонь страсти предстает победой ее благоговения над плотскими желаниями. Можно лишь догадываться, какие психологические барьеры с той и с другой стороны стали причиной того, что супруги Веберы так никогда и не стали сексуально привлекательными друг для друга. Впрочем, возможно, на тот момент жене Вебера уже было понятно, что пробуждающиеся в нем жизненные силы ищут выхода на стороне. Эльза Яффе предложила ему продолжить путешествие и отправиться в Дубровник. Он с ней флиртует, они меняют решение, и две супружеские пары, Яффе и Веберы, едут вместе в Трист. Оттуда Марианна Вебер, готовая к самопожертвованию, возвращается в Гейдельберг, а чета Яффе и Макс Вебер едут в Венецию. Все это несколько напоминает поведение подростков, когда двое влюбленных, которых официально еще ничего не связывает, ждут, когда же они наконец смогут остаться одни, но при этом им сложно не считаться с тем, что другие, «третьи», не хотят уходить. Они пока боятся открывать правду, не в последнюю очередь еще и потому, что совершенно не знают, в чем она состоит, поэтому пребывают в состоянии неопределенности и надеются, что их нерешительность и ожидание сами спровоцируют какие–то решения, избавив их от опасности потерять лицо вследствие однозначного собственного выбора.

Наконец, в Венеции Вебер на несколько часов остается наедине с Эльзой Яффе. Она вспоминает об их разговоре так: «Он говорил, что в моей жизни еще не все решено, говорил о возможности и допустимости некоторых „авантюр“, но: „Только не с моим братом!“. Я думаю про себя: „Тебе хорошо говорить!“» Последняя фраза, вероятно, означала следующее: ты по принципиальным соображениям устанавливаешь, что допустимо, а что — нет, но как должен принимать решения человек, живущий не принципиально, а конкретно? Как бы то ни было, интимного контакта между ними не произошло. В ноябре 1909 года Эльза пишет Фриде Гросс, что не хочет подчиняться ему целиком и полностью. Вебер же, оглядываясь на этот момент своей биографии десять лет спустя, вспоминает, что тогда перед ним пронеслась вся его жизнь и он мечтал лишь о том, чтобы снова стать двадцатилетним «во всех отношениях». Однако уже зимой 1909 года Эльза Яффе снова влюбилась, а весной следующего года, к отчаянию Эдгара Яффе и ярости Макса Вебера, стала любовницей его брата.