Наутро мы спускаемся по снежному склону, и спокойная тишина нарушается только нашим пыхтением. В воздухе вьются клубы пара от учащенного дыхания. У меня першит в горле, пересохло во рту: растапливать в нем снег не так уж просто, и от холода живот сводит судорогой. Я непрестанно думаю о фляге. Потеряй я пистолет вместо нее, было бы не так плохо.

Я протискиваюсь сквозь проем между двумя скалами и вдруг, когда я поворачиваюсь помочь Лилиан, взгляд падает на землю, и я вижу… флягу. Она в безупречном состоянии, на гладких боках нет товарного знака. Такое ощущение, что она только что сошла с производственного конвейера.

Я протягиваю к ней руку, думая, что сейчас пальцы ухватятся за воздух, но они касаются твердого металла – фляга настоящая.

Я ее поднимаю. Сердце ёкает.

На ней выгравированы мои инициалы – моей собственной рукой, – но царапины и вмятины будто бы убрали. Фляга новехонькая, прямо как в тот день, когда я ее получил. Я отвинчиваю крышку: очистительная система в порядке, в самой фляге плещется чистая вода. По спине пробегает дрожь.

Моя фляга осталась в пещере – она погребена под завалом. И вот прямо у нас под носом лежит ее точная копия – нет, не копия – та же самая фляга, будто бы материализовалась из наших мыслей.

– Тарвер?

Лилиан пытается заглянуть в проем, чтобы увидеть, почему я остановился как вкопанный. Я отхожу в сторону и пропускаю ее, но флягу она замечает не сразу. А когда замечает, то широко распахивает голубые глаза и чуть не падает, пробираясь через проем. Я подхватываю ее. На мгновение мы замираем, и она стоит, прижавшись ко мне.

– Ты держишь ее, – говорит она, касаясь фляги пальцем. – Тарвер, она настоящая. Это не видение.

– Это моя фляга, но совершенно новая.

Я переворачиваю ее и показываю Лилиан свои инициалы. Видно, как у нее перехватывает дыхание.

– Как? Да нет же, на борту было много солдат. Наверняка у кого-то были такие же инициалы. Это совпадение.

Я уже хочу ей сказать, что фляга никак не могла оказаться здесь после крушения, но тут вижу выражение ее лица и ничего не говорю. Она знает. Никто из нас не хочет озвучивать свои мысли. Шепот обладает силой показывать нам не только видения или предостерегать. На что еще он способен?

Я пробую воду – она приятная на вкус, свежая и чистая. Можно больше не есть снег. Лилиан, утолив жажду, держит флягу в руках и разглядывает, проводит по ней пальцами, будто та может поменять облик от тщательного осмотра. Потом Лилиан поднимает руку и смотрит на свои пальцы. Она вскидывает на меня глаза, и через секунду я понимаю: она не дрожит. Фляга настоящая. Из нашего разума не вытянули очередной образ и не показали видение.

Мне хотелось бы воспринимать это как дружеский жест от неведомых существ. Я рад находке, но думаю только об одном: зачем так упорно помогать нам выжить?

Что им на самом деле от нас нужно?

Ближе к полудню мы добираемся до поросших травой холмов у подножья горы. Как же приятно идти по ровной земле, размять ноги и на время расслабить напряженные мышцы! Всего за несколько дней я привык к планете. По эту сторону гор не растут цветы, которые мы видели на равнине; в земле я замечаю норы, а значит, потом смогу поставить силки. Но умиротворение тут же улетучивается – мы идем по кладбищу.

Тут и там на холмах лежат обломки. Мы проходим мимо кусков искореженного пластена, а над нами высятся огромные груды оплавленного металла.

У нас заканчиваются запасы пайка, но большинство капсул разбиты, и вряд ли в них можно что-то найти… Мы сможем перебиться мясом мелких зверьков и травой, но этого мало. Поэтому я решаю заглянуть в более или менее целую капсулу. Внутри всего одна пассажирка. Крепко пристегнутая ремнями, в розовой шелковой сорочке, она застыла в такой же позе, как Лилиан сидела в нашей капсуле. Голова женщины свешивается на грудь, а лицо закрыто волосами. Волосы у нее темные, а не рыжие, но я все равно вижу на ее месте Лилиан. Наверное, женщина умерла при падении. Я стараюсь не смотреть на нее и, забравшись в капсулу через проем, шарю под сиденьями. Теперь у нас есть еда на пару дней, в качестве добавки к мясу и растениям – еще с десяток упаковок пайка.

Когда вылезаю из капсулы, Лилиан не спрашивает, что я видел внутри. Ей достаточно только одного взгляда на мое лицо, чтобы это понять.

«Икару» будто бы вспороли ножом живот и выпустили кишки наружу. Примерно на треть длины корабля видны его внутренности, каркас обнажен и покорежен. Позади «Икара», пропахавшего землю, тянется длинная борозда, в которой может спрятаться целый взвод. В воздухе витает какой-то химический запах.

– В армии, – говорю я, – мы в таких случаях действуем очень осторожно. Мы ведь не знаем, как сильно корабль поврежден изнутри. И вдруг воздух ядовит? У нас нет лекарств. Делаем все очень осторожно, ладно? Внимательно смотри под ноги.

Она не отвечает какой-нибудь колкостью и не одаривает взглядом – просто смотрит на корабль и кивает.

– В разрушенную часть ходить не стоит, – вдруг говорит Лилиан. – Это хвост – там расположены двигатели и обзорные палубы.

Девушка умолкает. Возможно, вспоминает, как и я, нашу встречу на палубе. Это словно случилось в прошлой жизни, и мы тогда были другими людьми.

Она деловито устремляется вперед.

– А в носовой части технический отсек. Там была рубка связи.

Совершенно незачем говорить, что теперь ее там нет. Нос корабля сплющился от удара о землю.

Лилиан внимательно осматривает корабль пристальным взглядом.

– В середине – пассажирские каюты и грузовой отсек. Там мы, скорее всего, найдем припасы. Похоже, середина как раз не так пострадала.

Искусственная луна теперь висит в небе выше, дольше и заходит позже. Даже при ярком дневном свете до сих пор видно, как она садится на горизонте. Лилиан, заметив, что я смотрю вдаль, подходит ко мне.

– Думаешь, она как-то связана с крушением?

Невольно я вспоминаю, как у меня екало в животе, когда «Икар» безуспешно пытался удержаться в гиперпространстве. Сила гравитации или какая-то другая сила выдернула его оттуда.

– Вряд ли это совпадение, – отвечаю я.

У нее перехватывает дыхание.

– Не знаю, проходил ли ты в школе видоизменение и его историю, но мне папа вечно про это рассказывал – он ведь основоположник планетного видоизменения. Он не доверял учителям – те могли что-то неправильно рассказать – и учил меня сам. В самом начале, еще до первого переселения, корпорации пытались понять, как видоизменить Марс. Однажды кто-то предложил установить на орбите огромное зеркало, чтобы на поверхность планеты попадало больше света и она бы так нагревалась, что там появилась бы жидкая вода.

Я перевожу взгляд с ее лица на луну.

– Или целую зеркальную установку. Кажется, припоминаю. Никто вроде бы даже и не пытался, поскольку это было почти невозможно. Если это – то устройство, почему сейчас? Почему здесь?

Девушка качает головой, глядя вдаль. Ответа у нее нет, у меня тоже.

Луна скрывается за равниной, и я направляюсь к кораблю.

Оказывается, часть корпуса, которая не развалилась при крушении, намертво запечатана: когда корабль проходил через атмосферу, металл расплавился. Возможно, из-за этого внутри все осталось целым – нужно только туда забраться.

Мы, как два муравья, пробираемся вдоль огромной возвышающейся над нами металлической стены. Я держу в руке пистолет. Нет никаких признаков, что кто-то спасся. Неужели мы и правда единственные выжившие? Возле корабля царит гробовая тишина, и мне снова приходит в голову, что мы живы только благодаря Лилиан. Я, может, и спас ее от дикого кота и довел до корабля, но нас здесь не было бы, не сумей она отсоединить капсулу от «Икара». Я то и дело поглядываю на нее, пока мы идем. Увидев ее на борту в красивом наряде, мог ли я вообще тогда представить ее в заляпанном грязью комбинезоне, под который она засунула лохмотья от некогда роскошного платья, и с волосами, перехваченными обрывком тесемки?

Трещину находит Лилиан: металлический лист обшивки отогнулся от стены, и сквозь проем видно, что внутри темно. Мы молча беремся за дело: встаем бок о бок и, взявшись за лист, что есть силы тянем на себя, чтобы расширить проем. Я хочу сказать Лилиан, чтобы она передохнула, но вижу, что челюсти у нее стиснуты, а взгляд полон решимости. Возможно, она не так слаба, как я думал. И, может, я не такой сильный, как раньше…

…Но через секунду мне не до этих мыслей: в ладони разливается жгучая боль, и, резко отпустив металлический лист, я отшатываюсь. Фрагмент обшивки, отпружинив, едва не прищемляет Лилиан пальцы. Нужно было быть осторожнее, сам же об этом говорил!..

Теперь по ладони тянется красный порез, и через пару секунд из него уже сочится кровь, а потом льется потоком.

– Тарвер, ты… Ах, чтоб его!.. – Она смачно ругается, но потом принимает сосредоточенный вид, сдергивает с моего плеча вещмешок и, бросив его на землю, достает аптечку. Я поднимаю истекающую кровью руку над головой, а свободной крепко сжимаю запястье, чтобы хоть как-то остановить кровотечение. Порез очень глубокий.

– Где ты научилась так ругаться? – спрашиваю я.

– Вот подожди, мой отец спросит у тебя то же самое. Тогда узнаешь, что такое настоящие проблемы. Садись, я попробую перевязать.

– Когда всплывет эта тема, я буду далеко. – Я осторожно опускаюсь на колени. – Буду сражаться с мятежниками в какой-нибудь далекой колонии в наказание за то, что строил глазки дочери месье Лару.

– Себе глазки строй.

Она прижимает к моей кровоточащей ладони марлевую салфетку, потом обматывает бинтом. Я морщусь, потому что боль разлилась уже по всей руке.

– Деточка, – дразнит она, бинтуя мне ладонь.

Несмотря на ее старания, кровь проступает через бинт. Но аптечка, которую она убирает, уже полупустая – перевязать больше нечем.

Оказывается, мы все же расширили щель, и Лилиан может в нее пролезть. Я нетерпеливо жду, а она поворачивается боком и изгибается, медленно протискиваясь внутрь.

– Проверь, можешь ли вылезти обратно! – говорю я, садясь на корточки, чтобы лучше ее видеть. – А то вдруг застрянешь. И прежде чем взяться за что-то, проверяй.

Ее ноги исчезают в проеме, и я жду, затаив дыхание. Сердце гулко стучит в груди. И вдруг раздается лязг: Лилиан бьет по стенке ногой, потом еще раз – металлический лист сотрясается. С той стороны он прогибается легче, и когда проем становится шире, я ползу вслед за Лилиан.

Воздух внутри корабля холодный, но пахнет нормально. Здесь не так уж темно: сквозь пробоины в корпусе пробивается дневной свет. Правда, когда мы зайдем глубже, станет темнее.

– Скорее всего мы в багажном отсеке. Здесь хранились грузы и багаж. И тут наверняка были служебные помещения.

– На борту было много людей. Хорошо бы найти паек. Он на вкус как картон, но зато он питательный и никогда не испортится.

Я хочу прикусить себе язык. Я очень старался не говорить, что, скорее всего, нас никогда не спасут и мы застрянем тут навсегда.

– Впереди нужный коридор.

Она выходит из служебного коридора и направляется в следующий. Пол сильно наклонен, но если идти осторожно, то можно удержаться на ногах. Я открываю вещмешок, и Лилиан достает из него фонарик. Наконец-то мы видим.

Мы пытаемся открыть две двери, но их заклинило. Третья открывается: вся комната завалена разломанными ящиками и разбитым оборудованием. Это все нам ни к чему.

Лилиан открывает следующую дверь, а я иду на другую сторону коридора.

– И тут ничего, – кричит она.

Я открываю дверь. Внутри, сваленная на одну сторону комнаты, лежит груда одежды и постельного белья. То что надо! Наверное, это прачечная. Не знаю, чистые ли здесь вещи, но уж точно они чище нас.

– Помнишь, как любила принарядиться? – весело говорю я. – Время пришло. Только не толкайся, не кричи, а то…

Я не договариваю. Она услышала радость в моем голосе и сразу подошла. Мгновение она стоит, открыв от изумления рот, а потом заходит внутрь и смеется, бегая среди одежды.

– Тарвер… Тарвер!.. Ты только посмотри… видишь?! – Луч фонаря мечется от одной разноцветной кучи одежды к другой.

Я собираюсь было ответить, как вдруг она начинает расстегивать комбинезон. Челюсть у меня отвисает сама собой. В помещении темно, но прежде чем я решаю как следует рассмотреть свои ботинки, я замечаю проблеск бледной кожи под лохмотьями от ее платья. Судя по звукам на другой стороне комнаты, Лилиан забыла о моем существовании. Должно быть, комбинезон был очень неудобный, даже с надетым под него платьем, раз она раздевается при мне.

– Тут есть платья… – шепчет она, и краем глаза я замечаю движение. О господи, да ладно!.. Она через всю комнату отбросила ногой комбинезон и платье. И… что же на ней сейчас надето? Вообще-то, она не говорила мне не смотреть…

– Не смотри! – предупреждает она, словно прочитав мои мысли.

Черт подери.

Из коридора внутрь проникает немного света, и, отвернувшись от Лилиан, я осматриваю ладонь. Бинты пропитались кровью, и рука пульсирует. Скорее бы уже кровотечение остановилось. Порез этот – ерунда, в сражениях у меня бывали и похуже, но мне всегда накладывали швы и залечивали рану. Он должен зажить.

– Здесь есть простыни, мы сможем постелить себе постель. Только представь – настоящую постель! Мы даже не поймем, что с ней делать, – говорит она со смехом.

О, поверь, Лилиан. Я разберусь, что делать с постелью. Если хочешь, могу перечислить…

– Можешь повернуться.

Я медленно поворачиваюсь. Я уверен, что она вырядилась во что-то вычурное и неудобное, но сначала ничего не вижу, потому что свет фонаря бьет мне прямо в лицо. Но, когда она отводит его в сторону, я смотрю на нее во все глаза.

Нос и щеки у нее усыпаны веснушками, волосы откинуты за плечи. Она стоит босиком в джинсах и светло-голубой рубашке. И выглядит бесподобно.

Она совсем не похожа на принцессу – нет, скорее на девчонок у меня дома. Она улыбается, и на щеках у нее играют ямочки. Слова застревают у меня в горле.

Кажется, она принимает за одобрение мое оторопелое молчание и, отдав мне фонарь, отворачивается к двери, чтобы я тоже мог переодеться. Я нахожу камуфляжную форму – новые штаны и футболку – и несколько мгновений думаю о человеке, которому они принадлежали. У нас с ним один размер, и мне удобнее всего в военной форме. Я натягиваю на себя одежду одной рукой, а потом зову Лилиан, и мы собираем все необходимое.

Я показываю Лилиан, как нарвать из простыней бинты. Она аккуратно промокает кровь наволочкой, а потом обеззараживает порез. В крохотном флаконе осталось совсем мало антисептика. Теперь я жалею, что мы использовали большую его часть на царапины.

Лилиан выливает остатки на рану. Потом осторожно кладет на нее новую марлевую салфетку и забинтовывает руку так, что сверху из повязки выглядывают только пальцы.

Мы набираем воды во флягу из бака в прачечной, а потом находим большие белые мешки: в них мы кладем одежду и постельное белье. Мы берем каждый по мешку и идем к двери.

– У нас есть еда на ужин? – спрашивает она. – Можно съесть паек, который ты взял из капсулы, а потом разбить лагерь. Уже темнеет.

Проследив за ее взглядом, я понимаю, что она права: дневной свет, проникающий сквозь пробоины, померк. Я должен был заметить это сам.

Она выходит в коридор, таща за собой мешок, но я свечу фонарем в угол, где она переодевалась.

– Хочешь, заберу твое платье?

Она смотрит на него. Уголок рта приподнимается в печальной улыбке, и она быстро качает головой.

– Оставь, – решает она и поворачивается спиной к тому, что осталось от ее прежней жизни.

Мы протискиваем мешки через проем и снаружи, под покоробившимся металлическим обломком, находим место для лагеря. Поблизости течет ручей. Если вода загрязнена, то во фляге она очистится.

Здесь ни души, но я все равно выкапываю яму для костра поглубже, стараясь не задействовать больную руку – она до сих пор пульсирует. Лилиан тщательно устраивает нам постель: разложив одежду по кучкам, накрывает все сверху простыней. Потом засовывает несколько вещей в мешки из прачечной и делает нам подушки.

Хотя у нас мало дров – сколько-то мы принесли с собой, сколько-то нашли поблизости, – нам все же удается вскипятить воду и сварить жидкий супчик. С ним паек кажется съедобнее.

Мы говорим о том, что нам хочется найти на корабле: лекарства, еду, теплую одежду, даже кастрюлю, и смотрим на темный силуэт корабля на фоне звездного неба. Интересно, можно забраться наверх и как следует оглядеться?

Лилиан засыпает, положив голову мне на плечо, и я осторожно подтыкаю вокруг нас простыни.

Шепота не слышно. Что это значит? Придя на место крушения, мы сделали то, что им было нужно?

Или же они до сих пор наблюдают, выжидают?.. Я не понимаю их намерений и не доверяю им.

Думаю, что-то мешает им связаться с нами.

Возможно, теперь мы сами по себе.

– Значит, часть корабля уцелела?

– У вас же есть фотографии.

– Я задаю вопрос, майор.

– Вы задаете много вопросов, на которые знаете ответы. Это неспроста?

– А вы тоже неспроста отказываетесь нам помогать?

– Я помогаю. Воду скоро принесут?

– Корабль. Части его уцелели?

– Он не сгорел дотла, но я бы не сказал, что он уцелел.

– Вы забрались внутрь без происшествий?

– Я порезал руку. Происшествие хоть куда.