Лазать по кораблю – задача не из легких. Хотя часть его разбилась при крушении, он все равно огромный, ведь он был рассчитан на пятьдесят тысяч человек. Чтобы обойти даже малую часть его, потребуется несколько дней. На каждую комнату, в которой мы находим полезные вещи, приходится с десяток таких, где все разрушено или сгорело.

Тарвер прячет от меня свою руку. Поначалу я думала, что он просто не хочет выглядеть в моих глазах уязвимым из страха, что я упаду духом. Но наутро второго дня я понимаю, что-то не так. Лицо у него бледное, на щеках красные пятна, а взгляд не сфокусированный. Он молчит. Двигается медленно. Даже не говорит ни слова, когда я выражаюсь его словечками. Просто хмыкает и продолжает идти.

Мы останавливаемся перекусить глубоко внутри корабля и садимся на перевернутый шкафчик в комнате, которая раньше была кабинетом какого-то управляющего. Сюда не проникает дневной свет, но у нас есть фонарь. Тарвер отдает мне две трети порции пайка. Я даю ему лишнюю часть, но он отказывается, а потом кладет локти на колени и свешивает голову.

– Тарвер, – осторожно начинаю я, – может, отдохнем остаток дня? У нас заканчивается паек, но мы протянем, а сюда вернемся попозже.

Он качает головой, даже не поднимая ее.

– Помнишь, мы так сделали на равнине, когда мне был нужен отдых. Мы полдня отдыхали.

Теперь он поднимает голову, но его затуманенный взгляд останавливается на мне не сразу.

– Нет. Нужно идти.

– Тарвер. – На этот раз мой голос звучит жестче. Не думаю, что у меня выйдет его запугать, но попробовать стоит. – Тебе явно нужен отдых. Мы передохнем, я найду растения, которые ты мне показывал на равнине, и мы их съедим, чтобы растянуть припасы.

Он не отвечает, но по его стиснутым челюстям я вижу, что он во что бы то ни стало хочет идти дальше. И вдруг он правой рукой тянет грязный бинт, которым замотана левая. И меня осеняет.

Ему нужна не еда. Он хочет найти больничное крыло. Ему нужны лекарства.

Я снова смотрю на его руку. Она безвольно болтается, пальцы распухли и одеревенели. Даже при таком скудном свете видно, что лицо у него бледное. И несмотря на прохладу, он весь вспотел.

– Возвращайся, – быстро говорю я. Мной движет страх. – Тарвер, прямо сейчас возвращайся в лагерь. Ложись в постель.

Он улыбается в первый раз за несколько часов.

– Ты прямо как моя мама.

Но я не в настроении для его шуток.

– Я серьезно. Вперед, солдат!

У меня не получается воспроизвести его командный тон, которым он обычно меня подгоняет, но, надеюсь, и слов будет достаточно.

Майор смотрит на меня ввалившимися глазами и сжимает челюсти. Его взгляд снова блуждает туда-сюда.

– Я не позволю тебе бродить тут одной. Если ты поранишься, помочь будет некому. Найду я тебя не скоро… Если вообще найду.

Я встаю и сажусь перед ним на корточки. Протянув руку, поворачиваю его лицо к себе и встречаюсь с ним взглядом.

– А я не дам тебе получить заражение крови из-за того, что ты слишком глупый и не можешь о себе позаботиться. Я буду осторожна.

Он кривит губы – прямо как ребенок, который не хочет пить лекарство. Он знает, что в одиночку я вряд ли справлюсь. Не будь его со мной, я умерла бы уже тысячу раз на этой заброшенной планете.

И вдруг мне приходит в голову, как его убедить.

– Если ты умрешь, – шепчу я, глядя ему в глаза, – то и я тоже.

Возвращаюсь из корабля в лагерь поздним вечером. Тарвер мечется в полубессознательном состоянии. Я довольно быстро нашла хранилища с едой. Но, даже увидев сухие макароны, специи и сахар, облегчения не почувствовала. А ведь должна была: у нас почти закончились запасы пайка.

Все упаковки помечены товарным знаком компании моего отца – греческая лямбда, обозначение Лару. Мой отец помешан на мифологии. Когда я была маленькой, он рассказывал мне мифы о воинственных богах и богинях, и я всегда представляла его одним из них.

Всемогущественный. Всезнающий. Человек, достойный безоговорочного преклонения.

Но как можно было назвать космический корабль «Икаром»? Насколько высокомерным нужно быть, чтобы пренебречь опасностью его возможного крушения?

Я уже не жду, что отец за мной прилетит. Над местом крушения не летают спасательные корабли. Никто нас здесь не ищет. Я вдруг понимаю, что папа, должно быть, думает, что я умерла. Раз нет спасательных кораблей, значит, никто не знает, куда рухнул «Икар» – он мог упасть где угодно на любой планете в Галактике.

Папа уже потерял маму. С восьми лет я была его единственным близким человеком. Пытаюсь представить, какой он теперь, когда знает, что я умерла, но не могу.

Интересно, остались ли в живых инженеры, которые сконструировали «Икар»?.. Быть может, он избавился от них в порыве гнева…

Я дрожу, водя кончиками пальцев по эмблеме, – в детстве я постоянно так делала. Было бы куда проще, не будь этот покореженный, разбитый корабль, это огромное кладбище связано с корпорацией моего отца.

Я сделала три вылазки в корабль и во время последней нашла специи и упаковки с сухим бульоном. Развожу огонь, разогреваю суп и пытаюсь дать Тарверу его выпить. Он неохотно просыпается и отпихивает меня в полудреме. Мне удается влить в него несколько ложек бульона, а потом Тарвер снова теряет сознание. Я готовлюсь ко сну: проверяю, не виден ли снаружи костер, все ли вещи под рукой, лежит ли у Тарвера под боком его пистолет.

Набрав воды в ручье, протираю ему влажной тканью лицо и шею. К коже невозможно притронуться – у Тарвера жар. Я боюсь снимать бинты с его руки, потому что могу занести заразу – у нас не осталось ничего стерильного. Кожа вокруг бинта горячая и пунцовая.

Мне больше нечем себя занять, поэтому я забираюсь в постель и ложусь рядом с ним. Он такой горячий, что мне жарко под одеялом, хотя к вечеру похолодало. Но все же я прижимаюсь к нему, чтобы слышать биение его сердца и чувствовать его привычный, успокаивающий запах – травы, пота и чего-то еще незнакомого. Во сне он обвивает меня здоровой рукой…

…Я просыпаюсь посреди ночи от того, что меня грубо спихнули с постели на землю. Несколько мгновений, еще до конца не проснувшись, думаю, что нас нашел кто-то из выживших и ищет, что бы украсть. У меня бешено стучит сердце, нервы напряжены до предела…

А потом понимаю, что спихнул меня Тарвер. Я слышу, как он бормочет себе под нос, и у меня радостно екает сердце. Он в сознании. Это точно хороший признак.

Небо затянуто тучами, сквозь которые не проникает свет искусственной луны. Я подбираюсь к прогоревшему костру и подкладываю еще веток, чтобы при его свете увидеть лицо Тарвера.

У меня обрывается сердце.

Тарвер смотрит мимо меня остекленевшим, диким и – я никогда не подумала бы, что это вообще возможно, если бы не увидела в долине, когда там появился его дом, – испуганным взглядом. Он что-то неразборчиво бормочет, губы у него сухие и потрескавшиеся.

– Тарвер? – Я подползаю к нему. – Я дам тебе попить. Просто позволь мне…

Я тянусь потрогать его лоб, но в эту секунду он меня отшвыривает, и я скатываюсь на землю. Голова пульсирует от боли, звезды на небе расплываются и дрожат перед затуманенным взором… С нечеловеческим усилием я прихожу в сознание и сажусь.

Тарвер сидит, приподнявшись, и направляет пистолет прямо мне в лицо, но смотрит куда-то в пространство. И он страшно оскалился – никогда не видела его таким. Моя щека пульсирует и горит от его удара.

– Тарвер? – едва слышно шепчу я.

Он моргает, а потом поворачивает ко мне голову. Пистолет дрожит у него в руках, и он его опускает. Взгляд его сфокусирован, и одно это меня уже радует. Он сглатывает и…

– Сара, – хрипло говорит он, почти не разжимая сухих губ.

– Это я, – жалобно отвечаю я, будто умоляя его узнать меня. Но я и правда умоляю. – Пожалуйста, Тарвер. Это я, Лилиан. Твоя Лилиан, ты меня знаешь.

Он стонет и откидывается на спину, и из его руки вываливается пистолет.

– Господи, как же я по тебе соскучился.

– Я здесь, я рядом.

Мне нужно подобраться ближе, проверить температуру. Но что толку? Я и без этого знаю, что у него сильный жар. Подушка у него под головой промокла от пота.

– Сара, мне плохо.

Он в бреду думает, что я какая-то другая девушка. Может, его девушка, которая – кто знает? – ждет его дома. Я вдруг понимаю, что никогда его об этом не спрашивала.

– Я знаю.

Я сдаюсь. Мне не достучаться до его сознания. Я могу сделать только одно: вернуться в корабль, забраться глубже и найти больничное крыло.

Тарвер бормочет что-то еще, и я придвигаюсь ближе, чтобы забрать его пистолет. Он даже не шевелится. Я засовываю пистолет за пояс джинсов, поеживаясь, когда он касается кожи. Не знаю, как обращаться с пистолетами, но оставить его у Тарвера нельзя, не то он меня пристрелит в бреду.

С глубоким вдохом беру фонарь и, секунду поколебавшись, дневник Тарвера и ручку. Мне нужно нарисовать карту. Будет сложно ориентироваться в лабиринте перекошенных коридоров и разрушенных лестниц в кромешной тьме. Но я не могу ждать до утра. Тарвер в тяжелом состоянии.

Он такой худой. Раньше я не замечала, поскольку видела его каждый день, но сейчас, когда он спит и мечется в бреду, вижу, что он очень похудел. Убираю с его лба влажные волосы.

– Я вернусь, – шепчу я, – держись.

Ухожу обратно к кораблю, а он продолжает звать Сару. У меня сердце обливается кровью. Я сидела бы с ним, была бы его Сарой, если бы кто-то другой мог пойти искать лекарства. Но… я оставляю его наедине с призраками прошлого и иду к кораблю, не обращая внимания на зов Тарвера. Он умоляет меня вернуться.

В темноте корабль – непроходимый лабиринт.

За последние несколько дней поисков я нашла только один вход, поэтому каждый раз я иду по проторенному пути, по тем же разрушенным коридорам. Я поворачиваю и туда, и сюда, но всякий раз утыкаюсь либо в тупик, либо в рухнувший пол. В первую ночь я нашла пожарную станцию, а там – противопожарные одеяла, топор, огнетушитель и целую кучу химических фонарей – светящихся в темноте палок. Я определила, что они светятся около полутора часов, а потом начинают угасать, поэтому решила использовать их вместо часов. Проходит полтора часа, и я возвращаюсь проверить Тарвера. Еще полтора – снова возвращаюсь к нему. Я должна убедиться, что он не умер.

Я потеряла счет, сколько раз залезала в корабль. Фонарь меркнет после такого долгого пользования, и я выключаю его. Теперь у меня есть только светящиеся палки. Но пока что свет мне не нужен – я уже наизусть знаю этот коридор.

Направо прачечная. Я иду прямо. Чуть дальше в том направлении коридоры разветвляются и ведут в каюты персонала. Нахожу небольшой спортивный зал: все оборудование разбито вдребезги, и я даже не сразу понимаю, что это такое. Есть ли надежда, что в больничном крыле, если я его найду, будут необходимые лекарства?

У меня все плывет перед глазами, и я чуть не падаю – сказывается усталость.

Закрываю глаза и хватаюсь рукой за стену. Нельзя думать, что я ничего не найду.

Я жду, пока пройдет головокружение, и мысленно отмечаю, что нужно поесть, когда в очередной раз вернусь в лагерь. Когда вновь открываю глаза, понимаю, что оказалась на пересечении коридоров, где в прошлый раз поворачивала направо. Теперь я иду прямо, в новые коридоры.

Идти приходится осторожно: повсюду торчат стальные балки и электрические провода, и в любую секунду можно провалиться, ступив на разрушенный пол. Когда-то, лет десять назад, я видела «Икар» в разобранном виде. Когда он был всего лишь стальным каркасом да набросками в головах папиных конструкторов, я в нем играла. Но тогда он был новым, чистым, пустым и не осознавал своих возможностей. Теперь же он разрушен до неузнаваемости.

Я пытаюсь вспомнить корабль, в котором играла. Знала ли я тогда, для чего будут предназначены все помещения? Не помню. Знала ли, где было больничное крыло? Болела ли я?

Нет. А вот Анна болела. Впервые при мысли о кузине я не чувствую жгучей вины, от которой сдавливает горло. Вместо этого в памяти вспыхивают воспоминания, а вместе с ними – надежда.

Я помню запах мыла, сопровождавший нас на пути в больничное крыло. И не резкий запах медицинского обеззараживающего средства, а легкий, невесомый, чистый запах обычного мыла – из прачечной.

Значит, я недалеко.

Сейчас здесь не пахнет мылом, зато остро пахнет чем-то другим. Будто бы испорченной едой, приходит мне в голову. Такое чувство, что пахнет, как в хранилище мяса, в котором неделю не работало электричество, и мясо протухло. Но запах слабый.

Светящаяся палочка угасает. Нужно идти быстрее. Скоро нужно проверить Тарвера. Посмотреть его бинты, силой влить в него воду и надеяться, что он по ошибке не примет меня снова за врага. При мысли об этом у меня пульсирует синяк на щеке.

В свете гаснущей палки я вижу только на шаг вперед. Завтра нужно не забыть зарядить фонарь на солнце. Завтра? Еще ведь ночь, да?

А может, уже наступило завтра.

Возвращайся, настойчиво твержу я себе. Просто возвращайся прямо сейчас.

У меня странное чувство, почти суеверный страх: если я оставлю Тарвера дольше, чем на три часа, за эти несколько минут, что меня нет, он умрет. Но если потратить время на то, чтобы вернуться, проверить Тарвера и снова лезть сюда, а не искать лекарства, то и в этом хорошего мало.

Я иду дальше.

Пол здесь ровный, поэтому я перехожу на медленный бег. Наш поход к кораблю хорошо натренировал меня: хотя уже два дня, как я сплю не больше пары часов подряд, мне все равно хватает сил бежать.

И вдруг впереди разверзается пропасть. Я так устала, так хочу спать, что не замечаю ее. И не успев осознать, что нужно остановиться, падаю…

…на что-то мягкое, и оно заглушает звук удара. Я роняю светящуюся палку и хватаю ртом воздух: внезапно на меня накатывает приступ тошноты. Пахнет тухлым мясом, и тошнит меня из-за него, а не после падения. Здесь запах сильнее. Гораздо сильнее…

Я откатываюсь от того, на что приземлилась, и поднимаюсь на ноги.

Еще не оправившись от потрясения, я мысленно отмечаю, что все кости целы. Тарвер убил бы меня, узнай он, что я была так неосторожна. Будь он здесь.

Я поворачиваюсь на свет палочки, которая выпала у меня из руки при падении, и застываю на месте.

Лицо. Тусклый зеленоватый свет обрисовывает впавшие щеки, пустые, застывшие глаза, блестящие зубы, которые видно сквозь приоткрытый рот.

Заорав, я пячусь и падаю на пол. Прижимаюсь лицом к холодной железной решетке в полу и судорожно хватаю ртом воздух, пытаясь не дышать носом. Запах в хранилище такой сильный – господи, это ведь гниющее мясо, правда? – что на мгновение мне кажется, я вот-вот потеряю сознание. Я чувствую этот вкус во рту.

Шатаясь, поднимаюсь на ноги и бегу. Так темно и страшно, что я врезаюсь в стены и натыкаюсь на углы. Наступив на что-то, подворачиваю ногу, но удерживаю равновесие. Знаю: если упаду – больше не поднимусь.

Что-то мягкое. Что-то гниющее. Что-то мертвое.

Корабль – это не лабиринт – могила.

Одежда и волосы цепляются за торчащие повсюду острые края обломков. Но я бегу все глубже и глубже в разрушенную часть корабля, и в голове бьется отчаянная мысль, что мне отсюда не выбраться – я провалилась слишком глубоко.

Вдруг я задеваю рукой торчащую арматуру, и меня отбрасывает в сторону, к стене. Я хрипло, истошно кричу.

Я нащупываю дверную ручку и, повернув ее, оказываюсь в тесном помещении. Закрыв дверь, сползаю на пол, заставленный ведрами и швабрами, и нахожу на ощупь фонарь. Его теплый золотистый луч, хоть и тусклый, освещает комнатушку – судя по всему, чулан уборщика. На удивление здесь все цело, метлы и швабры выстроены в ряд.

Сердце рвется из груди, и я опускаю голову на колени, стараясь ровно дышать. И думать о чем угодно, только не о том, что ждет снаружи – разбухшие трупы с остекленевшими глазами.

Раз… Господи… Два. Три. Четыре… Что-то хрустнуло, когда я упала на тело. Я что-то в нем сломала. Будто бы хрустнула мокрая ветка. Нет… Нет. Пять. Шесть. Семь… Он презирал бы меня за то, что я убежала. Восемь. А вдруг среди этих тел есть тело Анны?.. Боже мой… Нет. Девять. Десять. Одиннадцать… Соберись, мисс Лару. Двенадцать. От тебя никакой пользы, пока ты сидишь в чулане для метел. Тринадцать. Четырнадцать. Не недооценивай себя. Многие солдаты справились бы гораздо хуже тебя, я знаю. Пятнадцать.

Я считаю до двадцати и только потом открываю глаза. Луч фонаря подрагивает от каждого моего вдоха, и каждый дается мне через силу. Меня бьет дрожь. Но тьма больше меня не душит.

Тарвер – лжец, но он лжет, чтобы заставить меня идти вперед – за это я не могу его винить. По крайней мере, я хотя бы попытаюсь доказать, что он во мне не ошибается.

«Мне хватит девушки, которую я знаю».

Я заставляю себя встать и открываю дверь. Уткнувшись носом в воротник рубашки, глубоко вдыхаю и выхожу в коридор.

Фонарь гаснет.

В горле застревает вскрик, но больше я не ору. Вместо этого я спокойно стою, всматриваюсь во тьму и заставляю себя дышать.

И вдруг чувствую какое-то свежее дуновение, в котором не ощущается висящий здесь смрадный запах смерти. Я иду на него, медленно пробираясь вперед в кромешной тьме, осторожно переступаю через тела и обломки, лежащие на полу.

Оказывается, воздух проникает сквозь длинную и глубокую пробоину в корпусе корабля. Протискиваюсь через нее, стараясь не задеть толстые электрические провода и острые металлические края.

Снаружи ночь, но после темноты внутри корабля для меня она как солнечный день. Воздух никогда не пах так сладко, небо никогда не было так густо усыпано звездами. Облака рассеялись, и на землю льется бледно-голубой свет зеркальной луны. Я падаю на колени и жадно хватаю ртом воздух, будто так можно изгладить в памяти воспоминания о том, что ждет внутри. Я не могу вернуться. Как же мне вернуться? Не могу… Это могила.

Мы знали, что не все пассажиры сумели добраться до спасательных капсул в той безумной давке. Но сейчас, когда я увидела, что это на самом деле так, меня тошнит от одной мысли, что нужно вернуться в корабль. Должно быть, когда я упала, то оказалась совсем рядом с эвакуационным пунктом.

Пять секунд я сижу в темноте, съежившись в комок, и глубоко дышу, а потом поднимаюсь на ноги и возвращаюсь в лагерь.

Тарвер без сознания. Я не совсем уверена, хорошо ли это для него, но все же чувствую облегчение. Он не станет смотреть на меня горящими глазами, нести бред, разговаривать со мной так, будто я его мама, возлюбленная, сержант – кто угодно, но только не я.

Я вытираю ему лицо и грудь и, приподняв ему голову, вливаю в рот воду из фляги. Он несколько раз глотает, но потом стонет и отталкивает меня. Из-под бинтов по его руке поднимаются воспаленно-красные прожилки. Я провожу по ним кончиками пальцев и испуганно сглатываю.

Он такой тихий, такой спокойный. Я убираю волосы с его лба, глажу ладонью по щеке, грубой, как наждачная бумага, от щетины, отросшей за несколько дней. Он выглядит младше, чем обычно, не старше меня. Я опускаю пальцы в воду и провожу кончиками по его сухим и потрескавшимся губам. Даже губы горячие и воспаленные.

– Тарвер, – шепчу я, положив ладонь на его пылающую щеку, – пожалуйста, не… не бросай меня.

У меня сжимается все тело, живот скручивает от страха и беспомощности – даже когда я увидела трупы, было не так страшно. Я не могу дышать, не могу двигаться и просто съеживаюсь в комочек рядом с ним.

– Пожалуйста, не бросай меня здесь одну.

Я целую его в лоб, потом в висок. Меня бьет дрожь, и я заставляю себя успокоиться, с усилием дышу.

– Я вернусь, – шепчу я ему на ухо. Говорю это каждый раз, когда ухожу. Это обещание не только ему, но и себе. Я пытаюсь подняться на ноги, чтобы мои слова не были пустым звуком, но я так устала… Так хочется свернуться калачиком рядом с ним…

Пошатываясь, я отхожу и вытираю глаза, но тут замечаю что-то возле костра. Минуту назад этого там не было, потому что в ту самую минуту я лежала рядом с Тарвером.

Цветок.

Я беру его дрожащими пальцами и сразу узнаю – два сросшихся лепестка.

Единственный в своем роде. Вот только я видела его раньше. И того цветка уже нет: он погиб под дождем, раздавился под моим платьем. Я оставила его у реки, где мы разбивали лагерь.

Как он здесь оказался?

Я держу его в ладонях и закрываю глаза. Вожу пальцем по сросшимся лепесткам и вдруг вспоминаю легкую улыбку Тарвера в то прекрасное мгновение, когда он дал мне этот цветок. Воспоминания, будто огонь, бегут по всему телу, и ко мне возвращаются силы. Я смогу.

Кто или что бы за нами ни наблюдало, мне послали этот цветок как дар. И точно так же нам вернули флягу. Я не знаю, зачем они все это делают, но понимаю, что это значит для меня.

Я здесь не одна. А может, и никогда не была одна – даже в глубине разрушенного корабля, полного трупов. Эти шепоты, чем или кем бы они ни были, читают мои мысли. Они могут заглянуть мне в сердце.

Я закрываю глаза, отворачиваясь от Тарвера.

За лагерем на темном небе вырисовывается черный зловещий силуэт разбитого корабля, заслоняющий звезды. Могила. Хранилище трупов. Я заставляю себя не смотреть на Тарвера. Если посмотрю, то не смогу уйти, я знаю. Ведь в этот раз я могу оступиться, упасть и больше не выбраться оттуда.

Я возвращаюсь в могилу.

– Как вы распределяли работу?

– В смысле? Нести вещи, найденные на корабле?

– Да.

– Большая часть обязанностей лежала на ней.

– Ваш сарказм совсем неуместен. Как вы распределяли работу?

– По мере наших возможностей.

– Какие возможности были у мисс Лару?

– Делать прически, макияж, подмечать чью-нибудь оплошность с пятидесяти шагов.

– Майор. Мы занесли в протокол ваш отказ содействовать.

– Она могла за чем-нибудь сходить и принести – всякие простые задачи.

– Что насчет вас?

– Мне это очень помогало.