Это шок. Я знаю это состояние с боевых учений: во рту пересохло, руки трясутся. Меня бьет озноб.

Я смотрю на ее лицо будто сквозь стекло. Подмечаю совершенно обычные мелочи: длину ресниц, новые веснушки на бледных щеках. Она о них не знала.

Но я их видел, я их любил, я любил…

Я должен закрыть ей глаза, я знаю. Сделать все шаг за шагом.

Я пытаюсь сдвинуться с места, но не могу унять дрожь. Разглядываю крохотные царапины на своих руках и грязные ногти. Жду, когда руки перестанут трястись, чтобы опустить ей веки, но они все дрожат и дрожат, и я завороженно на них смотрю.

Разум придает значение этим мелочам, чтобы отвлечься от невыносимой боли. Подсознание заставляет его лихорадочно их запоминать, когда он в опасности. Меня к этому готовили.

Нет. Никто не готовил меня к такому.

Я знаю, что есть еще кое-что, о чем я должен подумать, но каждый раз, когда в голове всплывает эта мысль, разум от нее отшатывается, содрогаясь. Я не могу об этом думать. Не могу понять.

К горлу стремительно подступает желчь, я откатываюсь от тела Лилиан и, поставив руки на траву, кашляю, давлюсь и тяжело сглатываю. Меня трясет, но я сдерживаю рвотные позывы. Локти сгибаются, но я выпрямляю руки.

Точно знаю, что если лягу рядом с ней на землю, то уже никогда не встану. Правила, которые в меня вбивали на учениях, это запрещают.

Я неуклюже поднимаюсь на ноги. Меня шатает. Оглядываю поляну, чтобы найти что-то – хоть что-то, – что подскажет мне, как быть дальше. Маленькие костерки, оставшиеся после взрыва, догорают. Должно быть, прошло время. Я не помню.

И я не знаю, что делать. Здесь не требуется ни протокола, ни регистрации смерти, ни отчета – ничего. Лишь я стою посреди поляны, и у ног лежит Лилиан.

Здание до сих пор дымится, одну стену вышибло внутрь, повсюду разбросаны обломки и покореженный металл. Деревья вокруг поляны согнулись от взрыва, в лесу царит мертвая тишина. Все эти мелочи забивают мне голову, отвлекая от главного – того, что я не в силах понять.

Я вновь пытаюсь пробиться сквозь прочную стену у себя в голове.

Лилиан мертва.

Ничего.

Лилиан задело осколком. Лилиан истекла кровью.

Ничего.

Я говорю это себе, прокручиваю в уме, но разум молчит. Это просто слова.

Глупые, невозможные слова – такие нелепые, что я не обращаю на них внимания.

Я пробую снова, но на этот раз что-то менее значительное – по шкале боли как вырванный зуб или сыпь на коже.

Лилиан больше со мной не заговорит.

Дрожь.

Лилиан больше меня не поцелует. Я не услышу ее смех.

Легкие сжимаются.

Зачем я себя мучаю?!

Я не знаю, как скорбеть. Я видел смерть раньше. Видел ее так близко, что чувствовал на коже ее жаркое дыхание. Видел ее с безопасного расстояния, видел в статистических отчетах. Видел, как погиб целый взвод.

Я видел, как умирают мои друзья, видел их последние минуты, слушал предсмертные пожелания близким, которых, как они искренне верили, они никогда не покинут.

Когда умер Алек, я был нужен маме и потому не поддавался горю. Но это не значило, что я не боролся со случившимся. Душа поэта, всегда говорила мама, чувствительная. Я молча проходил через все стадии горя, держал чувства в себе.

В отчетах не было места эмоциям. На поле боя всегда опасно. Ты задвигаешь горе на задворки разума и скорбишь потом – и тоже молча.

Но сейчас все иначе. Это оглушает, поглощает. Нет никакого следующего шага.

Нет других солдат. Нет родителей, которым я нужен.

Только моя Лилиан. Кровь до сих пор просачивается через ее рубашку, хотя сердце уже остановилось. Кожа все еще теплая, глаза открыты, лицо расслаблено. Нет, это невозможно осознать. Я не выдержу. Я до сих пор слышу ее голос.

А если что-то случится – если с тобой что-то случится, – одна я тут протяну не дольше десяти секунд. А если что-то случится со мной, то один ты справишься.

Я ей ответил. Это я тоже помню. Без тебя мне не жить.

Я – ничто. Я не существую. Я погиб.

Я опускаюсь на одно колено и беру ее на руки: она безвольно повисает, голова запрокидывается, а рука соскальзывает с живота и покачивается. Ее кожа уже другая на ощупь.

Я поднимаю ее повыше, чтобы голова легла мне на плечо. У меня на руках остаются пятна крови. Уношу ее вниз по тропинке в пещеру.

Я не могу похоронить ее сегодня. Мне не хватит сил вырыть могилу. Подсознательно знаю, что буду копать, пока не свалюсь от изнеможения, но она будет недостаточно глубокой. Поэтому завтра.

И я еще не готов расстаться с Лилиан.

Я опускаю ее на нашу постель, складываю ее руки на груди, а под голову кладу подушку.

Ложусь рядом с ней на каменный пол пещеры, перекатываюсь на спину и смотрю в трещину в своде, служившую нам каминной трубой, – сквозь нее сюда проникает дневной свет.

Я беру ее холодную руку.

Через какое-то время понимаю, что сквозь трещину больше не идет свет.

Я похороню ее завтра. Не сейчас. У меня такое ощущение, что я наблюдаю за всем со стороны – незаметно и отстраненно. Я смотрю на парня, лежащего на полу пещеры рядом с девушкой. В темноте кажется, что они спят.

В конце концов в голове всплывает образ здания: я вижу стену, выбитую взрывом. В воспоминании там все заволокло дымом и пылью, поэтому я не могу заглянуть внутрь. Я безучастно и равнодушно думаю о том, что завтра нужно туда сходить и проверить. Вот только не представляю, как заставлю себя пройти через разрушенный дверной проем.

Через несколько минут или часов замечаю, что у меня под спиной лежит пистолет. Обхватив пальцами рукоятку, я достаю его. Поднимаю и упираю ствол под подбородок. Сдвигаю его чуть влево, чтобы найти нужное место.

Сначала из живота, потом по спине, через руку, к пальцам, сжимающим рукоятку, пробирается непреодолимое желание выстрелить.

Никто не придет. Никто нас не найдет. Они думают, что мы мертвы.

Никто никогда не узнает, что я выбрал.

Когда просыпаюсь, в пещере темно и холодно. Все тело ноет, я лежу на каменном полу без одеяла. Где, черт возьми, Лилиан? Спихнула меня с постели и забрала себе одеяла?

Я слабо улыбаюсь. Нет, вряд ли. Она так требует ночью внимания, уютно устраивается рядом со мной и дразнит, что заберет у меня все тепло. Она прижимается ко мне спиной, и я обнимаю ее, и зарываюсь лицом в волосы, а потом…

Воспоминания пронизывают все мое существо. Горло сдавливает, мышцы напрягаются, голова кружится. Я не знаю, как сдвинуться с места – тело одеревенело.

Потом я медленно приподнимаюсь на локте, и спина мучительно ноет после долгого сна на холодной земле.

Веки с трудом поднимаются, и я моргаю.

Передо мной, поджав под себя ноги, сидит Лилиан и улыбается.

Вдох застревает в горле, и я падаю на бок, кашляю, хватаю ртом воздух…

Лилиан лежит рядом со мной – она мертва.

Через мгновение я замечаю, что тело рядом со мной едва различимо – по сравнению с моим ночным видением оно как силуэт. А девушку, сидящую передо мной с поджатыми ногами, освещает солнце. Она будто бы живая.

Во рту чувствуется металлический привкус, который обычно появляется во время видений, и, весь дрожа, я сажусь прямо. В эту секунду, когда смотрю на нее, на стене пещеры возникает изображение: родительский дом снова оживает – выбеленные стены, зеленая листва, белые лилии, в честь которых назвали Лилиан.

У меня перед глазами – деревянная входная дверь, окна и приоконные ящички, полные зелени и желтых цветов. Вдруг возле дома появляется садовая дорожка, по краям которой колышется трава. Она прокладывает путь туда, где сидит Лилиан, огибает ее, и теперь та будто бы отдыхает в мамином саду.

Мне больше этого не вынести.

Мой взгляд падает на пистолет – я до сих пор держу его в руке. Подняв его, целюсь в свод пещеры. Нажимаю на курок, из пистолета вылетает лазерный луч, и на мгновение все озаряется, будто от вспышки молнии. Изображение на стене подрагивает, и потом застывает. Как они смеют показывать ее мне?! Как они смеют трогать воспоминания о ней?

– Пошли прочь! – Голос звучит хрипло, с надрывом, словно он сорвался от долгого крика. – Прочь! Оставьте ее в покое. Убирайтесь!..

Я поднимаю пистолет во второй раз, выстрел отдается эхом по всей пещере, и сверху сыплются камни и песок.

– Не трогайте ее… Где, где было в этот раз ваше чертово предупреждение?! Ради чего вы спасли ее тогда в горах? Чтобы она истекла кровью? Мы должны были умереть в нашей капсуле, как все остальные. Почему вы не дали нам умереть вместе?

Я не могу понять, зачем они показывают ее мне, зачем меня терзают. У меня срывается голос.

– Уходите. – Я закрываю глаза. – Вы могли ее спасти. Могли предупредить. Посмотрите, что вы наделали.

Когда вновь открываю глаза, видение исчезло – я сижу в темноте один.

Подползаю к мешку, достаю одеяло, заворачиваюсь в него и ложусь на землю. Закрываю глаза, медленно дышу и жду, когда уймется дрожь.

Утром, после сна на жестком полу, у меня болит все тело, и я осторожно растягиваю затекшие мышцы.

Я возвращаюсь на поляну и стараюсь не смотреть на дыру в стене здания. Стараюсь не смотреть на кровь, пропитавшую траву. Иду к ангару, где хранилось горючее, прохожу мимо банок с краской и беру лопату. Отхожу подальше от пещеры и начинаю копать. Сверху лежит слой песка, и поначалу яма постоянно осыпается внутрь. Под песком почва темнее и плотнее. Я всаживаю в землю лопату и ударяю по ней ногой. Затем, ухватившись за рукоятку обеими руками, снимаю пласт земли.

Через три часа яма достаточно глубокая.

Я мою руки и лицо в ручье, и потом возвращаюсь к Лилиан. Иногда, на следующий день после смерти, тело еще окоченевшее. Но у нее окоченение уже почти прошло, и я поднимаю ее без труда.

Возвращаюсь к могиле и, завернув Лилиан в одеяло, бережно опускаю. Сажусь рядом на корточки и долго смотрю на нее. Если бы только у меня нашлись слова, слезы или что-то еще для нее. Но это выше моих сил.

Я осторожно кладу ей на лицо ткань, чтобы на него не попала земля.

Потом выбираюсь из ямы.

Я был только на военных похоронах, и военные надгробные речи не подходят. Я не знаю ни одной молитвы. В конце концов, с мыслями об Алеке, я начинаю ссыпать землю в могилу. Мне хочется закрыть уши, чтобы не слышать, как комья земли падают на одеяло…

В лесу повсюду растут цветы. Еще до взрыва я хотел нарвать их и разложить вокруг нашей постели – удивить ее, когда она проснется.

Я нарываю целую охапку и устилаю ими низкий холмик, чтобы не было видно земли. Теперь он ничем не отличается от заросших цветами прогалин в лесу. Пройдешь мимо – и даже не задержишь на нем взгляд.

Но я знаю, что Лилиан здесь. Теперь это мое памятное место. Я всегда буду знать, насколько я от него далеко. От нее.

Когда ложусь спать, занимаю только одну сторону постели – будто кто-то ляжет рядом со мной. На подушке остался ее запах, и по ночам я зарываюсь в нее лицом.

Когда я хожу по дорожке в лесу, иду с левой стороны, оставляя рядом с собой место для нее.

Когда ем, разламываю паек пополам, а потом понимаю, что делить его не с кем.

Когда я каждый день прихожу к ее могиле, устланной цветами, убираю увядшие и кладу свежие.

Я потерял счет дням.

Я не могу думать.

Я не могу сосредоточиться.

Я не могу пойти к зданию.

Я сплю. Ем.

Каждую ночь я засыпаю, прижав к горлу холодный металлический ствол пистолета.

Я вновь ее вижу, когда захожу в пещеру, чтобы спрятаться от полуденного солнца, с грудой дров в руках. Она стоит спиной ко мне возле нашей постели – где лежало ее тело. В этот раз нет ни иллюзорного солнечного света, ни видения родительского дома. На ней зеленое платье, в котором она была, когда мы потерпели крушение, но оно все изорванное и грязное – оно было таким, когда она наконец-то нашла одежду в прачечной на корабле. В моих мыслях она всегда в этом платье.

Она поворачивает голову, и я чувствую, что меня мутит. Они снова это делают.

Я не злюсь, просто очень устал, и мне больно. Мне не нужно это видение. Такое чувство, что они не хотят, чтобы я сдавался. Они будто говорят: «Пусть ее смерть не будет напрасной». Но она напрасная. И мне нет жизни без нее.

– Я же сказал вам, хватит. – У меня огрубел голос после стольких дней молчания, и он звучит как хриплый рык. – Я ничего для вас не сделаю.

Она вздрагивает, услышав голос, и резко поворачивается. Ее лицо бледнеет в темноте, и я слышу ее дыхание. Она не говорит. Видения никогда не говорят. Лилиан только слышала их голоса в шуме ветра – бестелесные, невнятные.

А я – никогда.

– Пожалуйста. Не надо.

Не знаю, понимают ли они, что я говорю. Может, они прочитают мои мысли и поймут, что у меня горе?

Она отшатывается и спотыкается о груду припасов. Фляга отлетает в сторону и с лязгом врезается в стену.

Она закрывает уши руками, кричит, пятится к каменной стене и, прижавшись к ней, тяжело дышит.

Что-то не так. Что-то – иначе. Мысли с трудом ворочаются в голове, и я не могу понять – что. Фляга. Шум. Видение телесное – оно может трогать вещи.

– Как вы это сделали? – спрашиваю я у них.

Она съеживается.

Я медленно и осторожно прохожу в глубь пещеры.

Она вздрагивает от каждого шага и вжимается в стену. Она наблюдает за мной, как затравленный зверь, взгляд мечется – будто она не может смотреть на меня, но и отвести взгляд не в силах.

Мне хочется закрыть глаза, чтобы ее не видеть. Мне хочется смотреть на нее, не отрываясь.

– Пожалуйста.

Не уверен, чего я прошу.

Мне остается пройти всего несколько шагов, как вдруг она кричит, будто от боли, отшатывается в сторону и пятится от меня. Она спотыкается о камень и падает на четвереньки. Быстро поднимается и бежит к выходу из пещеры. Я бросаюсь за ней.

Но тут я останавливаюсь как вкопанный – там, где она протиснулась через узкий проход, алеет кровь.

Как у видения может идти кровь?

Усталости как не бывало, я чувствую прилив адреналина и мчусь за ней по лесу вдоль ручья. Понятия не имею, куда она бежит, пока мы не оказываемся возле здания.

Она останавливается посреди поляны возле примятой и пропитавшейся кровью травы – места, где умерла Лилиан. Потом падает на колени. У нее тяжело вздымается грудь, и она силится вдохнуть, заслоняясь рукой от солнца.

Я останавливаюсь на краю поляны и хватаюсь за дерево. Пальцы касаются шершавой коры. Другой рукой я сжимаю гладкую рукоятку пистолета. Я не помню, как его вытащил.

– Что ты такое? Откуда ты взялась?

Она снова задыхается. Ее тень на земле подрагивает, потому что она сама трясется.

И в эту секунду я чувствую, что руки у меня не дрожат и взгляд не затуманен. Это не видение.

Она поднимает голову и смотрит на меня. Лицо у нее покраснело от напряжения, и на нем разводы от слез. Глаза, которые безжизненно смотрели в небо, теперь широко раскрыты, и в них мечется страх. Губы двигаются медленно, с трудом, будто она силой заставляет себя заговорить.

– Т… Тарвер?..

– И вы не заметили ничего необычного?

– Необычного?

– Да, в здании, майор.

– О. Нет. Ничего необычного.

– Тогда почему вы с мисс Лару остались на станции?

– Она думала, что спасательные отряды знают, где находится здание, и будут искать нас там.

– А вы?

– А я устал придумывать новые планы.