— Гляди! — Дан с торжествующим видом разложил карты.

— Проклятье! — Марджери раздраженно бросила свои. — Даже карта мне не идет!

Дан быстро считал.

— Дай-ка я взгляну… ты должна мне… неплохую сумму — три тысячи восемьсот семнадцать долларов, — а дела таковы, что я предпочту наличные, если ты не против. Никаких чеков, никаких кредитных карточек…

— Ты всем так будешь говорить? — с интересом спросила Касс.

— Зависит от того, с кем буду играть. — Его зубы сверкнули в улыбке. — А тебе я бы посоветовал самой начать копить собственные центы и десятицентовики, дорогая моя Касс. Нас ждет долгая, суровая зима.

Марджери резко отодвинула стул, царапнувший по паркету, и Хелен вздрогнула, увидев, что это один из двенадцати изящных, с изогнутыми лирою спинками, настоящих шедевров времен Людовика XIV.

— Ты хочешь нам об этом напомнить? — с отлично накрашенного лица Марджери не сходило кислое выражение. Но она держалась доблестно, насколько возможно, украсив себя. На ней было черное платье от Халстона, с вырезом до ключиц, плотно прилегающее к телу, длиною до лодыжек, позволяющее видеть ноги в простых открытых черных атласных туфельках, длиннейшая нитка крупных сапфиров вперемежку с более мелкими, но безупречными жемчужинами. Как всегда, она направилась прямо к ближайшему зеркалу. — Мне просто дурно от этого ожидания, — говорила она, поправляя прядь волос. — Почему Харви не звонит?

— Он звонил, — напомнила ей Касс.

— Неделю назад! И больше ничего! Ради чего он там торчит?

— Ты хочешь сказать, ради кого, — поправил Дан, — верно? Он заполучил ее в свое распоряжение и воспользовался тем, что после пережитого шока она как воск в его руках. И, несомненно, склоняет ее в свою пользу.

— Не говори за других! — Все только рты разинули, глядя на Хелен, которая подняла голову от своего бесконечного шитья, чтобы одернуть Дана. — Харви никогда так не поступит — и ты не смеешь порочить его!

— Прошу прощения, — обезоруживающе улыбнулся Дан. — Все мы знаем, что Харви надежен, как стена, но даже ты, дорогая Хелен, не станешь отрицать, что и стену можно разрушить с помощью тех денег, которые оставил Ричард.

— Но не тебе, — ухмыльнулся Дейвид.

Дан медленно повернулся, смерил Дейвида с ног до головы взглядом, заставившим того густо покраснеть.

— А, Дейвид… ты, кажется, трезв? Прости, наверное, поэтому я не сразу узнал тебя…

Дейвид отвернулся.

— Как мне хотелось бы, чтобы что-нибудь наконец произошло… — протянула Марджери. — Все это дурацкое ожидание унизительно!

Дан хохотнул, а она обернулась к нему с искаженным злобой лицом.

— Конечно, жиголо с опытом ценится высоко, но что ты собираешься делать, когда твоя красота вся изойдет?

— Ну да, — поддержала ее Касс, — если ты всю ее растратишь? — Она с мягкой улыбкой встретила его взгляд.

— Марджери права, — сказал Дан, не вступая в пререкания с Касс. — Действительно, нехорошо со стороны Харви, что он держит ее так долго под покровом тайны.

— А ты бы тут же затащил ее под другие покровы? — вкрадчиво спросила Касс.

Он задумчиво посмотрел на нее.

— Когда-нибудь, дорогая моя Касс, тебя повесят за твой язычок. — Улыбка раздвинула его губы. — И по заслугам.

Касс покраснела, а Дан довольно рассмеялся. Марджери хихикала, довольная, что на этот раз досталось не ей.

— Сознайся, неужели у тебя на этот случай ничего не припрятано в кармане? — лукаво спросила она.

— Припрятано, да не там, — пробормотала Касс, все еще в обиде на Дана.

— Да, у меня есть планы… — Дан решил не заводиться.

— Я так и знала! — воскликнула Марджери. — Давай, рассказывай.

— Но пока я не увидел ее, я не знаю, каким именно воспользуюсь. Видишь ли, все зависит от того, что она собой представляет.

Касс фыркнула:

— Ричардова дочь!

— Даже она. Не стоит забывать, что существуют две различные теории относительно преимущественного влияния среды или наследственности, но в данном случае, если нам известно, что можно было унаследовать от Ричарда, мы имеем очень слабое представление о ее среде… только то, что приют, где она росла, наверняка мало похож на этот дом, который, насколько я могу судить, потрясет ее совершенно! — Он удобно скрестил ноги. — Представь себе, каково обнаружить, что ты больше не безымянный ублюдок, а Темпест — хотя и внебрачный ребенок — и что твоим отцом был Ричард, «король» Темпест, суперзвезда и миллиардер. Все это, я думаю, надолго собьет ее с ног. А когда она окажется здесь и увидит все это великолепие, она тут же созреет. — И он с удовольствием принялся обдумывать этот вариант.

— Но как? — заинтересованно спросила Марджери.

— Мы дождемся момента, когда она будет выведена из равновесия, — и собьем ее с ног! При этом мы станем обращаться с ней как следует обращаться с тем, кем она стала, — с богатейшей женщиной мира.

Рот Марджери приоткрылся. Со страхом и благоговением она смотрела на сияющую улыбку Дана.

— Конечно! Как же я об этом не подумала? Это то, что надо!

— Начнем с Парадных апартаментов, я думаю. — Дан взглянул на Хелен. — Ты согласна?

Хелен вышивала, склонив голову над рукоделием, лица ее не было видно.

— Теперь это ее дом. Она может делать здесь все, что захочет. — Приглушенный голос звучал ровно.

— Так, да не совсем! Она должна быть очень взволнована. Всем известно — и она не может не знать, — что Мальборо — это твой дом, Хелен… он тобой создан.

Она будет лежать в постели не шевелясь, чтобы не потревожить всего этого зелено-золотого великолепия.

Марджери всплеснула руками.

— Она будет испугана до смерти!

— А когда она придет в себя и оглянется кругом, что она обнаружит?

— Кинжал под лопаткой? — предположила Касс.

— Семью. — Он снова не обратил на Касс внимания. — Оставшихся без денег членов семьи, отверженных, израненных, но не склонивших головы, мужественно переносящих бедствия… благородно-трагические, отказавшиеся от всего, но полные решимости пройти весь путь до конца. Да ей просто повезет, если она сумеет это выдержать!

— Мы все читали «Ребекку», — сказала Касс.

А Марджери, неспособная воспринимать иронию, серьезно подхватила:

— Ну конечно! Обыкновенный человек испугается денег в таком количестве, которое досталось ей. Не будет в состоянии распорядиться ими. Ведь то и дело слышишь о людях, которые проматывают целые состояния, растрачивают деньги на какие-нибудь дурацкие религиозные культы и даже кончают банкротством! Огромное богатство — это огромная ответственность, — добавила она добродетельно, при том, что сама никогда не была отягощена богатством. — Если мы хорошо разыграем свои карты, она будет только благодарна, что мы помогаем ей нести это бремя.

— Разумеется, мы должны разыграть свои роли, — предупредил Дан. — Это означает быть вежливыми, любезными — в благородно-трагическом стиле. Печальный вздох, укоризненный взгляд… но не больше, ни одного слова протеста. И никакого жеманства. Я имею в виду вас, графиня. Никаких кислых мин. Только твоя собственная добросердечная натура. Крошка Марджери Боскомб из Небраски, чья матушка вышла замуж за «короля» и была вознесена в его замок. Что же, наша маленькая мисс Никто внезапно становится большой мисс Все. Да под ней ноги будут подгибаться.

От такого потрясения она размягчится, и мы сумеем без труда заронить в нее свои идеи. Затем взрастить их — и получить урожай! Но первый шаг предоставьте сделать мне. Такова моя цена.

— Ха! — Касс выпрямилась, блестя глазами. — Понятно! Что ты собираешься делать? — промурлыкала она. — Соблазнить ее?

Дан удостоил ее ледяным взглядом:

— Ты сомневаешься?

Она покачала головой.

— Ни одной минуты. Я думаю, ты справишься с ней раньше, чем она успеет достать из багажа зубную щетку.

— Что же, ради большой цели следует идти до конца, — ответил Дан. — Если это, конечно, не твой собственный конец. Но так далеко я идти не намерен.

— А как насчет нее? — лукаво спросил Дейвид. — Ты уверен, что она не успела набить руку в любимых тобою играх и развлечениях?

Дан улыбался, прищурив глаза.

— Развлечения ее, игры — мои.

Негромкий стук возвестил появление Мозеса, дворецкого. Его черное лицо было спокойно, но глаза горели от волнения.

— Только что звонили с посадочной полосы, мэм, — обратился он к Хелен. — Самолет мистера Грэма должен приземлиться через пять минут. Я выслал туда автомобиль.

Хелен подняла взгляд, руки ее замерли, затем она отложила рукоделие.

— Спасибо, Мозес. — Она посмотрела на часы. — Я думаю, ужин сегодня будет попозже… Скажем, в восемь тридцать.

— Очень хорошо, мэм. — И Мозес исчез.

Марджери вскочила на ноги, нервно теребя пальцами бусы.

— Сядь! — резко скомандовал Дан. — Давайте соблюдать всю мыслимую вежливость, но не будем забывать, кто мы! Никакой враждебности, я прошу вас, но и никакой униженности! Несмотря на свои только что обретенные деньги, она, в сущности, осталась ублюдком, лишенным имени, и у нее масса причин, чтобы нервничать. Она приходит к нам, а не наоборот. Ей надо будет свыкнуться с новыми обстоятельствами, обстоятельствами, которые уже давно составляют часть нашей жизни. Держитесь этой линии и не отступайте! Неважно, кем она стала сейчас, мы остаемся теми, какими были, и если вы прислушаетесь к моим советам, и дальше будем такими же! Помните об этом! Для нее мы богаты и сильны.

«Она очень высокая, — писал Дейвид, — с золотисто-белокурыми волосами и потрясающе красивая. Помнишь, как Теннисон писал о Мод? Это в точности про нашу Элизабет! Отнюдь не податливая, робкая и неуверенная девица. Мы заполучили крепкую штучку, острую, как иголка, и, надо тебе сказать, она знает, как кольнуть побольнее!

О Дэв, если бы только видел, как все происходило!

Это же готовый сценарий! Поглядел бы ты только на их лица! Все мы видели ее фотографию, но из всех один я знаю, как фотокамера может лгать. Потому что во плоти она действительно потрясает. Как она идет! Как в торжественной процессии. При всем при этом она вполне Темпест… Забавно, правда? Относительно этого не может быть никаких сомнений. Ричард не совершал ничего случайного.

Но возвращаясь к ней… Я никак не могу начать, хотя мне просто необходимо рассказать кому-нибудь.

Ее самообладание переходит все границы. Мне понадобится твоя помощь, Дэв. Очевидно, нужно гораздо большее, чем унаследованные миллионы, чтобы затронуть ее. Уже стало ясно, что она не польстилась на продемонстрированный перед нею шарм Дана и не согнула шею под тяжестью богатства Темпестов.

Ее история — это чистый Диккенс. Таинственная мать (кто, черт побери, это мог быть?). Воспитывалась в приюте, с шестнадцати лет предоставлена самой себе и, Бог мой, неплохо справилась! Она не даст задурить себе голову ни нам, ни кому другому. И ей на всех наплевать. Она не нуждается в одобрении либо согласии.

Никаких подходов, никакого желание снискать доверие. Вот она здесь. И ты должен подойти к ней. Но, Бог мой, к ней стоит подойти! Что за лицо! Ты поймешь, о чем я, когда узнаешь, что я пытался запечатлеть его на холсте… не смейся, я действительно пробовал! Она необыкновенно привлекательна — и непостижима. Знаешь, как иногда в магазинах мебель покрывают пластиком? Примерно то же самое с ней, только она-то покрыта не пластиком, а листовым стеклом. Удивительное сочетание противоречий. Безымянная (до сегодняшнего дня) незаконная дочь выглядит как потомок тысячелетиями старательно подбиравшихся родов. Но тепла в ней не больше, чем в сверкающем бриллианте. И когда подходишь ближе, тебя обдает холодом. Стоит ли говорить, что Дана слегка прихватило морозцем.

В одном можно быть уверенным. Ричард знал, что делает. Единственно, чего мы не можем понять, — почему? Касс, конечно, ходит крутом и мрачными предсказаниями словно старается оправдать свое имя.

Ударили в гонг… Пора идти переодеваться к ужину.

Мы устраиваем в ее честь великосветские приемы. Ты представляешь — Парадные апартаменты, королевская пышность, сервизы Людовика XVI… и так далее. Подожди. Я вернусь так скоро, как только смогу».

Дан одевался к ужину, завязывая галстук идеальным узлом, когда дверь его гардеробной распахнулась и ворвалась разъяренная Марджери, что, однако, не помешало ей быть одетой с убийственным шиком в черный атлас, с тремя рядами жемчужных бус.

— Чего теперь стоят твои прекрасные планы? — прошипела она.

Дан кивком головы отправил прочь лакея, и тот немедленно исчез.

— Я думаю поменять планы, — весело проговорил он, нисколько не сбитый с толку и не обеспокоенный.

— Подонок! — выведенная из себя, закричала Марджери.

— Шлюха!

— Ну скажи, чего она, по-твоему, стоит?

— Многого — гораздо больше, чем я думал… или рассчитывал. — Он засмеялся. — Представляешь, что она сказала, когда я показал ей Парадные апартаменты? «Как красиво. Зеленый — мой любимый цвет…» — Дану это казалось удивительно забавным. Он взял со стола часы, почти вовсе лишенные толщины, чистого золота, марки «Эгерле Кутюр».

— Она не отдаст ни пенни, — простонала Марджери. — Тебе не удастся ничего выцарапать у нее из кармана — либо из какого другого места.

— Если бы я надеялся, что ты в состоянии расплатиться, я бы побился с тобой об заклад…

— А если бы я выиграла, как бы ты сумел расплатиться? Твое досье, как и мое, черным-черно.

— Однако моя репутация не в таких клочьях… Ну, ну, потише. — Он перехватил за запястье ее поднятую для удара руку, завел ее назад так грубо, что она задохнулась от боли. Пока она пыталась освободиться, он потянул носом воздух. — Что-то мне мерещится запах бренди, заглушенный ароматом «Джой». — Он злорадно рассмеялся. — Что, достала она тебя?

Марджери выдернула руку с такой силой, что откачнулась назад и ударилась о ручку комода.

— Ой! — На глазах ее выступили слезы. — Ублюдок! Надеюсь, тебе не перепадет от нее ни цента!

— Ну, мне нужно гораздо больше! — Он пригладил перед зеркалом блестящие волосы, взял оправленную в серебро щетку, несколько раз провел по волнистым волосам. — Ты забываешь, что она женщина. — Он опустил щетку и задумчиво взглянул на свое отражение. — Во всяком случае, надеюсь… — Он снова прибегнул к щетке. — А мне ли не знать женщин? — Он улыбнулся ей в зеркале. — И тебе ли не знать об этом?

Марджери бросила на него сердитый взгляд. Дело было давно. И ничего хорошего из этого не вышло.

Дан засмеялся. Угадать реакцию Марджери ничего не стоило. Ей хотелось выругаться.

— Оставь слова дуракам, — посоветовал Дан. — Нежная улыбка творит чудеса. Мужчина не может устоять перед улыбкой женщины.

Губы Марджери дрогнули.

— Уж ее-то улыбка способна заморозить океан!

Дан чуть нахмурился.

— Да, разумеется, ее легкой добычей не назовешь.

Но будь уверена, дорогая, какова бы она ни была, я скоро это выясню.

— Тогда дай мне знать, ладно? — встрепенулась Марджери.

Дан положил в карман чистый носовой платок, зажигалку, ключи.

— Предоставь это мне, — посоветовал он доверительным тоном. — Я знаю, что делаю.

Великолепные двери Парадных апартаментов открылись на его стук, и одна из горничных, Линетта, провела его в гостиную. В этот момент Элизабет Шеридан вышла из своей спальни, поправляя жемчужную серьгу.

— О, замечательно! — реакция Дана была непосредственной, теплой. — Вы возникли на пороге совершенно волшебно. Я даже испугался, что вас может сдунуть, когда дверь откроется…

— Разве она еще не открылась?

Он восхищенно рассмеялся.

— О, вы действительно мне нравитесь! — воскликнул он. — Какая освежительная перемена.

— Вы хотите сказать «освежающая»?

— Разумеется, вы правы. Но, Боже, как вы похожи ни Ричарда!

— Да, мне часто говорят об этом.

— Но это правда. Поверьте мне, я понимаю в таких вещах. Даю вам слово — как правило, мое слово здесь последнее.

— Ну так пусть там и остается…

Она видела его насквозь. Сука! — подумал он, продолжая лучезарно улыбаться.

— Знаете, я на вашей стороне.

— Почему?

— Я думаю, вы выиграете.

Ее глаза остановились на нем, и он почувствовал себя мелким, ничтожным под увеличительным стеклом микроскопа.

— Да… Я думаю, вы всегда выбираете выигравшую сторону.

Из спальни вышла Линетта и подала Элизабет вечернюю сумочку того же глубокого темно-зеленого, почти черного цвета, что и платье, о котором Дан с пониманием заметил:

— Сен-Лоран?

— Копия. У меня больший, чем у манекенщиц, размер.. Но я неплохо шью.

— Так вы его сами сшили! — Это произвело на него впечатление. Вряд ли Марджери в состоянии даже вообразить такое.

— Нас учили шить в приюте Хенриетты Филдинг.

Предполагалось, что нам это может пригодиться.

Он слушал невнимательно.

— Но теперь вы можете позволить себе покупать оригиналы — причем в любых количествах. Очевидно, что вы обладаете вкусом. Теперь же у вас будут еще и деньги.

Платье было из тонкого шелкового джерси, облегающего фигуру, обрисовывающего грудь и талию, перехваченную поясом, отделанным полоской бледно-розового атласа, который завязывался спереди мягким узлом. Узкие рукава доходили до запястий, к глубокому V-образному вырезу была приколота изумительная темно-красная роза.

— Вы вполне гармонируете с окружением, — похвалил ее Дан, обводя рукою зеленое и золотое великолепие комнаты. — Вам здесь удобно, я надеюсь? — В голосе Дана звучала забота, словно администратор отеля разговаривал с важным постояльцем.

— Вполне удобно, спасибо.

— Может быть, спустимся вниз?

— Конечно, пожалуйста… но на чей уровень?

Ох, остра на язык, думал он злобно, ощущая, как сжимаются кулаки, чувствуя, как ему трудно владеть собой. Она вызывала у него желание показать зубы. И проверить их остроту на ее косточках.

Гостиная, куда он сопроводил ее, была выдержана в желтых тонах и отделана белым. Ковер, портьеры, мебель были белыми, сверкали зеркала и две огромные, в несколько ярусов, люстры, комнату украшали картины и масса белых цветов. Платье Элизабет Шеридан резко выделялось на фоне затянутых шелком стен и тяжелых бархатных портьер с фестонами и кистями.

— Теперь, — сказал Дан, — кажется, пришло время мартини.

— Можно я посмотрю, как вы смешиваете мартини?.

Мне всегда хотелось научиться.

— А я всегда готов учить… чему угодно.

Он подвел ее к великолепному портрету жившего в восемнадцатом веке Темпеста. Фрэнсис Темпест, гласила золотая доска, которую Дан открыл, как дверцу. За ней находился полностью укомплектованный бар. Дан достал большой кувшин и чашку с кусочками льда и высыпал лед в кувшин. Затем, взяв бутылку «Noille Prat», налил столько, что жидкость закрыла лед целиком. Покрутил кувшин так, что его бока покрылись маслянистой пленкой. Затем слил жидкость. Залил лед джином «Tanqueray». Размешал серебряной ложкой с длинной ручкой. Взял два бокала для мартини на длинных ножках и наполнил их. Последним штрихом был ломтик лимона, который нужно было чуть сдавить, прежде чем бросить в бокал. Дан вручил ей один.

— Вот, — сказал он, — это мартини. Если вам приготовят его по-другому — не верьте, а главное — не пейте.

— Выглядит убийственно. — Она критически приглядывалась к своему бокалу.

— Так и есть. Но только до тех пор, пока вы не научитесь пить, не пьянея, в то время как все остальные не выдерживают… — И, как бы демонстрируя это, Дан сделал глоток.

Она только пригубила.

— Я чувствую только лед.

— Зато сейчас ощутите тепло.

Он подвел ее к мраморному камину, над которым висел еще один чудесный портрет Хенриетты Темпест, в платье из тончайшего шелка и изумрудах, стоивших целое состояние, датированный 1817 годом.

— Элизабет — могу я называть вас Элизабет? Вы — девушка моей мечты.

— Я думаю, вы мечтаете о моих деньгах.

Его рука, державшая бокал, не дрогнула. Что она, радаром пользуется, что ли?

— Я живу надеждами, — скромно ответил он и добавил печально:

— Теперь…

— Да, это все, что он вам оставил.

Она села в уголок изящного дивана времен Людовика XVI, позолоченного и обтянутого лионским шелком яркого, солнечного желтого вдета.

Он весьма небрежно уселся рядом.

— Кстати, вы представляете, что он вам оставил?

— Очень много.

— Слишком скромно сказано. Он оставил вам все!

Сейчас вы могли бы купить благодаря вашим деньгам целую страну или даже две. Рокфеллеры, Ротшильды… — Дан посмотрел на ее бокал. — Пейте! — поторопил он ее. — Теперь, когда вы умеете делать мартини, вам надо научиться его пить. И что» же вы собираетесь делать со всем вашим богатством?

— А вы что посоветуете?

— Тратить, разумеется.

— Как вы?

— Я отлично это умею.

Она глотнула мартини.

— Почему вы так сосредоточены на деньгах?

— А что еще есть на свете?

Как это мы так далеко зашли, подумал он.

— Я хочу сказать, что вы без этих денег?

— Бедна, — ответила она.

— А с ними вы — все…

— Вы так понимаете мою теперешнюю ситуацию?

Ох, и сука же она. Такая же холодная и жесткая, как ее глаза. Он просто должен одолеть ее.

— Будет правильно, если вы будете так считать, — сказал он серьезным тоном. — Обычно люди в вашем положении… очень уязвимы. Нуждаются в совете. Ноя не думаю, что вам когда-нибудь понадобится совет.

— Не понадобится.

— Да… Вы кажетесь женщиной, которая дает себе отчет в собственных мыслях. — И в моих тоже, подумал он. — Это необычно для женщины. Но… — Глаза его смеялись, в то время как язык жалил. — Вы ведь не слишком женственны, правда?

Он был ошеломлен тем, что она восприняла его реплику всерьез.

— Да, — ответила она. — Не женственна.

— Вы действительно не подходите под это определение, — пробормотал он, разглядывая ее пристально, будто хотел снять мерку. — Но я должен сказать, что с расстояния, которое делит нас, вы выглядите безупречно.

— Как ваши манеры, — ответила она, допивая бокал.

— Я знаю свои возможности, — скромно заметил он, взяв у нее пустой бокал.

— Прекрасно. Я тоже.

И еще как! Он кипел, заново наполняя их бокалы.

Ничего не выходит. Она каждый раз ухитряется опередить его. Хуже того. Она совершенно точно видит, что он делает, и ей наплевать. Он не привык к равнодушию.

Волнения, желания, предвкушение или сомнение — но не равнодушие! Это выводило его из себя. Он не представлял себе, как это может быть. Впервые в жизни он не производил никакого впечатления.

— Как вы на все это смотрите? — спросил он доверительно, подавая бокал.

— Беспристрастно.

Дан глотнул мартини. Он чувствовал, что с трудом сохраняет спокойствие.

— Вам, наверное, все окружающее кажется ненастоящим, — настаивал Дан, — но, поверьте мне, это ужасающе реально.

Увидев ее улыбку, он понял, что и этот выстрел прошел мимо цели.

— Я уже поверила…

Он чувствовал, что возненавидел ее. Он готов был отдать жизнь, чтобы разделаться с ней. И не только из-за денег. Но пока — он поднял бокал.

— Пейте… Первый бокал зажигает огонь, второй — дает тепло… Жгите свечку с обоих концов. Как ни говори, вы можете себе это позволить.

— Вы опять вернулись к деньгам. — В голосе ее слышалась скука.

— Нет, я просто не могу оставить этой темы.

— Вы пробуете оставить меня без денег.

— Если предоставится возможность, — сказал он самым любезным тоном.

Она смотрела на него поверх бокала. Глаза казались драгоценными камнями.

— Что он обещал вам? — вопрос был поставлен прямо, без обиняков.

— Разделить на всех поровну.

— Почему же он не сдержал обещания?

— Это уже другая история. Сначала докончим вашу.

— Уверяю вас, моя история лишь следствие.

— Ну… О мертвых не говорят плохо.

— Почему? Они же не слышат вас.

Снова безжалостная логика. Нет, определенно не женственна. Как искушена в словесной игре! Даже в этом доме, где слова то и дело становились оружием, с которым все умели ловко обходиться, она без затруднений вела беседу.

— Вы чувствуете себя обманутым?

— Я и был обманут. Все мы были обмануты. Все досталось вам, — напомнил он ей. — В том числе и его долги. — Затем чарующе добавил:

— Считайте меня накладным расходом.

— Сомневаюсь, могу ли я себе это позволить, — ответила Элизабет, чуть улыбнувшись.

— Не можете не позволить. — Это прозвучало как предупреждение, краткое и мрачное. Затем он продолжал с любопытством:

— Правда ли, что вы выросли в приюте?

— Да.

— Но вы не всегда были такой, как сейчас?

Она поняла, что он имеет в виду.

— Нет.

— Выучились?

— Вся сила — в знании.

— Нет. В деньгах.

Он сел поглубже, чтобы видеть ее профиль. Он был само совершенство. На фоне горящих в камине яблоневых поленьев — хотя нужды в этом не было, Хелен всегда настаивала на том, чтобы разжигали камин, — ее профиль казался вычеканенным на монете.

— Вы должны выглядеть, как Рапунцель, когда распустите волосы, — заметил он, глядя на тяжелый узел волос на ее затылке. — Вы когда-нибудь распускаете волосы?

— При случае.

— Случай найдется! Мальборо, как вы видели, первоклассное место для подобных случаев…

— Это изумительно красивый дом.

— А вы — изумительно красивая женщина.

Никакой реакции.

— Вам, разумеется, уже не раз это говорили.

Ее голос нисколько не изменился:

— Мое лицо было моим богатством, пока я не унаследовала этого.

Сука! Но есть же способы укрощать и таких.

Дверь отворилась, и в комнату легким и быстрым шагом вошла Касс, одетая в платье, явно купленное на какой-то распродаже старья.

— О!.. Вы начали без меня, — запротестовала она.

И голос, и взгляд выдавали ее живейший интерес.

— Боже упаси! — Дан встал с места с готовностью и, что удивительно, с облегчением. — Ты ведь у нас душа общества… — Он налил ей мартини, и она, выпив бокал одним глотком, протянула его за другой порцией.

С полным бокалом в руке она устроилась на диване, стоявшем напротив, достала сигареты, придержала руку Дана с зажигалкой.

— Ну, что новенького? — спросила она, выдыхая дым. — Кроме мисс Шеридан, конечно.

— Я чем-то беспокою вас? — вежливо спросила Элизабет.

Касс фыркнула.

— Вы чересчур невозмутимы.

— Слишком сильные эмоции неприятны, наподобие холодного чая или теплого пива.

Касс уставилась на нее.

— В этом вы правы.

Еще одна уступка. Ну же, Касс, подумал Дан.

Давай. Срежь ее хорошенько.

— Возможно, я ошибаюсь, — сказала Элизабет, — но таково мое мнение.

— Которых у вас, разумеется, полный набор, — сладко протянула Касс, — и согласно которым вы живете сами.

Женщины смотрели друг на друга. Глаза их горели.

Дан наблюдал со стороны. Это может оказаться довольно забавным, подумал он, но тут же нахмурился, взглянув на Элизабет. Впервые он заметил на ее лице проблеск интереса. Глаза Дана смотрели то на одну, то на другую. Возможно ли? Он снова присмотрелся к Элизабет. Так это больше похоже на дело…

Элизабет начала разговор.

— Мистер Грэм сказал мне, что вы проработали с моим отцом тридцать лет.

— Это правда, — ответила Касс с большим достоинством.

— И что вы знаете об Организации Темпестов больше, чем кто-либо другой.

— Касс и есть Организация, — вставил Дан.

— И поэтому вы не одобряете, что отец оставил ее мне?

— Не одобряю! Да это все равно что поручить шестилетнему ребенку пост президента США!

Дан сдержал ухмылку. Продолжай в том же духе, Касс, мысленно подбадривал он ее.

— Возможно, он справился бы лучше, чем некоторые из тех, кто занимает высокие посты.

Перепалка продолжалась, Дан посматривал то на одну, то на другую.

— Касс, как всегда, драматизирует. — Дану страшно нравилась их стычка.

— Драматизирует! Да никакому драматургу и не снилось ничего подобного!

— Но это все же не причина для того, чтобы допускать худшее.

— Допускать? Что вы имеете в виду?

Ну, замечательно, молча наслаждался Дан.

— Вы не правильно рассуждаете, — спокойно объясняла Элизабет.

— Какого черта! Как ни рассуждай, все пути ведут к пропасти, и придется мне прыгать! — Она взглянула на Элизабет. — Назовите хоть одну причину, которая остановила бы меня.

Элизабет назвала.

— Я.

Выражение лица Касс заставило Дана прикусить губу.

— Боже, до чего вы уверены в себе!

— А у меня больше никого нет.

— Не по моей вине!

— Я не обвиняю вас. Но и вы не выносите мне приговора, не выслушав.

— В чем же будет состоять ваше заявление? — мгновенно отреагировала Касс. — Попытка самозащиты?

— Нет. Попытка изложить собственный интерес.

Я должна позаботиться о себе.

— Вы замечательно преуспели в этом!

Между женщинами шла настоящая схватка. Дан с удовольствием наблюдал. Можно надеяться, что Касс рассчитается с ней за то, что Дан до сих пор еще считал своими деньгами.

— Почему бы нам не поговорить обо всем? — спокойно спросила Элизабет. — Выложим карты на стол…

— Не надо! — воскликнул Дан, изображая испуг. — Касс опасный противник в покере.

— Здесь нечего терять, — продолжала Элизабет, — все давно потеряно. — Ее улыбка была холодной. — При мне вся эта кутерьма прекратится на деле…

Касс снова застыла в изумлении, затем чувство юмора возобладало у нее над всеми остальными.

— Боже, — сказала она, — вот так шутка!

— Да, все это довольно смешно… как вы только что сами заметили, — последовал невозмутимый ответ.

— Кто же смеется? — горько спросила Касс.

— Мне превозносили вас как даму, в высшей степени обладающую здравым смыслом, — терпеливо продолжала Элизабет. — Почему бы вам не прибегнуть к нему?

— Что общего у здравого смысла и совершенно дурацкой ситуации?

— Тут-то он как раз кстати.

Касс, озадаченная, смотрела на Элизабет. Вот это действительно противник.

— Чего вы хотите? — спросила она прямо.

— Информации… Я многое хочу узнать… Мне хотелось бы также воспользоваться вашим опытом.

Во взгляде Касс мелькнул ужас.

— Для чего?

— Чтобы руководить Организацией, разумеется.

«…Только что окончились очередные наши игры, — писал Дейвид, продолжая письмо. — Атмосфера несколько напряженная, как ты легко можешь вообразить. У Касс скорбная мина, Дан, напротив, выглядит, как будто на обед съел пинту взбитых сливок, Хелен движется как марионетка. Благодарение Богу, у нас есть Харви! Хелен меня беспокоит. Она смотрит на Элизабет как кролик на удава. Завороженно и испуганно…

Не сводит с нее глаз. Но как бы там ни было, она одна не истекает кровью. От Касс я знаю, что Дан потерпел неудачу, но, что гораздо серьезнее, опять же, если верить Касс, — наша сводная сестрица собирается руководить Организацией. Касс просто взорвалась. Кстати об играх и развлечениях. Она, конечно, олимпийский чемпион во всем этом, Дэв. Да, похоже, она сошла прямо с Олимпа. Есть что-то нечеловеческое в ее красоте… в ней самой. Она не подвластна человеческим слабостям, не знает ни слез, ни сомнений. Да, песенка наша спета, но жизнь кое-как влачится…»

Когда на следующее утро Харви вошел в Южную гостиную, он застал там только Касс, мрачную, окруженную облаком сигаретного дыма.

— А где все? — удивленно спросил он.

— Прячутся!

— Ну же, Касс… — Но он понял, что придется завтракать наедине с Кассандрой.

Он направился к буфету освидетельствовать, что лежит на серебряных блюдах. Напевая что-то себе под нос, он щедро наложил на тарелку нарезанный ломтиками бекон, яичницу, грибы, помидоры и крошечные сосиски. Увидев его тарелку, Касс спросила:

— Что, приговоренных принято кормить плотно?

Харви брал нож и вилку и ответил не сразу.

— В самом деле, Касс, это не конец света.

Касс фыркнула.

— Ты настроена ждать самого худшего, верно?

— Что значит — ждать?

Он протянул чашку, чтобы Касс налила ему кофе.

— Что, Дану не удалось добиться того, чего он ожидал?

— Это прежде всего его ошибка — чего-то ждать.

Ему просто доставляет удовольствие делать то, чего ты не ждешь. К примеру, вести себя, как будто ничего не случилось.

— Ничего и не случилось, — сказал Харви, как бы не понимая, о чем она.

— Я говорю не о Дане, и ты прекрасно это знаешь!

— А я о нем. Меня просто в жар бросает, как я подумаю, что он на этом не остановится!

— Никакой твой жар не удержит его от новых и новых попыток!

Харви посмотрел на нее.

— Да, мы оба знаем, что он способен на все, и на шантаж, и на кляузы — но где речь идет о Элизабет Шеридан…

Касс сердито взглянула на него.

— Мне она вовсе не кажется этакой Красной Шапочкой, которую ты привел из леса домой!

— Только не говори, что она тебя испугала.

— Я вся в шрамах от ее выпадов. Она совершенно не человек. Способен ли кто вывести ее из себя? Да у нее в жилах не кровь, а машинное масло!

— А ты разве такая уж мышка? Робкое существо, сбитое с толку, не способное слова сказать? Легкая добыча для Дана, которую и Марджери повергнет наземь, и Дейвид использует для своего дружка Дэва? Ты бы хотела видеть свою драгоценную Организацию в руках этакой наивной девочки? Мне всегда казалось, что тебе больше по нраву иконоборцы, а не идиоты!

— Кто?

— Те, кто не верит в изображения божества.

— Что значит — верить? Она сама — воплощенное божество.

Харви вздохнул, аккуратно, как благовоспитанный мальчик, отложил нож и вилку.

— Касс, какая бы она ни была, мы все должны привыкнуть к ней. Она останется здесь.

— Но не тогда, когда на нее насядут все эти парни, которые добиваются только собственной выгоды! Посмотрим, как она выдержит в этих джунглях!

— Меня удивляет, что ты не хочешь признать мисс Шеридан здешней обитательницей.

Касс нахмурилась.

— Не понимаю тебя! Готова спорить, что ты потираешь руки от удовольствия, глядя на весь этот абсурд!

Разве нет?

Харви внимательно посмотрел на нее.

— Во всем этом деле я жалею лишь об одном. Дом должен был достаться Хелен.

Касс вскинулась как норовистая лошадь.

— Ни черта не должен Не отделяй овец от козлищ, Харви. Мы тут все при рогах. Хелен тоже с изъяном, как и все мы, потому Ричард отверг и ее!

Харви поднялся, пылая, подобно Юпитеру, праведным гневом.

— Как ты смеешь! — прогремел он с побелевшими от ярости губами и раздувающимися ноздрями. — Я не позволю тебе ставить Хелен на одну доску со всеми этими сомнительного происхождения недотепами, так называемыми членами семьи!

— Плевать мне на твои позволения! Она была здесь и не мешала всему этому происходить! Она, как и мы, пыталась приукрашивать действительность!

— У Хелен более широкие взгляды. Она исполняла свой долг!

— Ну да! И собака свой долг знает! Не выгораживай ее, пожалуйста. Она была вместе со всеми — ну, может быть, только закрывала глаза и затыкала уши!

Касс выплескивала ярость и огорчение, скопившиеся со времени появления Харви с Элизабет Шеридан на пороге Синей гостиной.

— Разве не она смотрела, как Марджери, словно белую рабыню, продавали то одному, то другому? Разве не она знала, как Дан преуспел в гнусных науках, преподанных ему Ричардом? Разве не она умыла руки и отошла в сторонку, наблюдая, как талант Дейвида растрачивается впустую? Конечно, она, Хелен Темнеет? Ты просто подлый сноб, Харви. Ты считаешь, что быть Темпестом по рождению значит обладать божественными правами — даже если ты темпестовский ублюдок!

Ричард счел ее лишенной прав, поэтому отверг наряду с остальными!

— Я не желаю сидеть здесь и слушать это! — Харви в гневе вскочил.

— Тогда стой, но, клянусь Богом, тебе придется выслушать меня!

Касс тоже поднялась, и они оба с яростью перебрасывались репликами над накрытым для завтрака столом.

— Нет никаких причин делать для Хелен исключение только потому, что она принадлежит к Темпестам, и будь я проклята, если допущу это!

— Именно потому, что она из Темпестов! — орал Харви. — Думаешь, я стану заступаться за всех этих прихлебателей? Да эти пиявки не стоят чеков, выписанных на их имя! Я хочу напомнить тебе, что своим наследством Элизабет Шеридан обязана и самопожертвованию Хелен, а не только капризу Ричарда!

— Что же он не оставил дом ей?

— Потому что знал, это единственное, чего она хочет.

— Он также знал, что деньги — единственное, чего хотят все остальные, и не оставил им ничего! Никаких исключений, Харви! Помни, я наряду с тобою душеприказчица Ричарда, возможно потому, что он прекрасно знал — ты способен нарушить все правила и законы, чтобы дать Хелен то, чего, по твоему Мнению, она хочет.

— Чего она заслуживает!

— Она не заслуживает ничего — ровно столько ей и оставил Ричард! А она, как ты совершенно справедливо подчеркиваешь, — его собственная сестра! Факт остается фактом, она знала, что происходит вокруг, и не вмешивалась!

— Думаешь, она от этого не мучилась?

— Я иногда мучаюсь несварением желудка, но я тогда принимаю меры! А она не делала ничего! Она так ранима, что происходящее могло оскорбить ее! Я знаю, она страдала под властью Ричарда, как и все мы, но именно она шла впереди со знаменами и барабанным боем, со всеобщей лестью и низкопоклонством! Если привыкнуть пить вино каждый день, трудно перейти потом на простую воду, но это не меняет факта, что Хелен должна была исполнять свой долг по отношению к людям, а не к имени и традиции!

— Хелен гордится, что принадлежит к роду Темпестов! Это единственное, что ей дорого, кроме Мальборо.

— В задницу гордость и традиции! Ее братец плевать хотел и на то, и на другое!

— Хелен ценит свою историю — кто она и из какого рода!

— Мне известно, кто она. Трусиха! Пора оставить прошлое позади и решиться увидеть настоящее! Может быть, тогда она поймет, что ее брат взорвал его!

Харви подул, чтобы разогнать сигаретный дым.

— Как ты смеешь! Хелен Темпест никогда ни от чего не бежала! Она просто была связана обстоятельствами своего рождения, своими обязанностями и состоянием здоровья!

— Черт возьми! Единственное, что она выполняет, это обязанности по отношению к дому. К кирпичам и известке, Харви! Она предпочитает их людям… тебе!

И тем самым душит всякую эмоциональную жизнь, какая у нее могла бы быть… могла бы быть с тобой!

Лицо Харви побелело и застыло. Касс вступила в запретные области.

— Я не стану продолжать перепалку с тобою! Ты зашла слишком далеко. Мы не тем занялись, нам надо держаться вместе, а не расходиться в разные стороны!

— Уже поздно! Связь порвана, и сейчас каждый сам по себе.

— Тем не менее это не дает тебе права нападать на женщину, от которой ты не видела ничего, кроме доброты и участия. Я поражен, Касс. Чтобы ты, именно ты, из всех обрушилась на беззащитную женщину…

— Но ты ведь не пощадил меня, правда? Ты сказал, что я всего лишь служащая… как быть с этим?

Слишком поздно Харви понял, насколько его реплика задела ее.

— Если я обидел тебя, прошу прощения. Это не было намеренно. Я просто придерживался фактов…

— Разве я придерживалась чего-то другого?

Они скрестили взгляды.

— Давай оставим попытки переубедить друг друга, — сказал Харви ледяным тоном.

Мгновенно, точно открыли клапан, гнев Касс улетучился. Нрав у Касс был крутой, но гнев ее проходил быстро.

— Я знаю, что Хелен значит для тебя, — сказала она. — Но Ричард ясно показал, что она значила для него, поставив ее в один ряд с нами, неудачниками.

— И это самое несправедливое!

— Всем нам нанесены раны, — вздохнула Касс.

— Зачем же ты тогда хочешь ранить Хелен еще сильнее?

У Харви были свои претензии. Хелен Темпест была его слабым местом. В его глазах она всегда выглядела совершенством, он никогда не судил о ней, как о других.

— Хорошо… — вздохнула Касс. — Давай, как ты и сказал, оставим попытки переубедить друг друга и не будем больше спорить.

— Я с самого начала не хотел этого, — язвительно заметил Харви. — В любом случае, нам сейчас следует подумать о том, что может подумать она…

Касс говорила по телефону и услышала, что дверь за ее спиною отворилась. Она повернулась на вращающемся стуле. Это вошла Элизабет Шеридан. Касс показала ей рукой на стул рядом со своим письменным столом.

— ..Мне не важно, какого черта ты думаешь, Макс, говорю тебе! Оторви задницу от стула и действуй… да, могу. К твоему сведению, я в числе душеприказчиков Ричарда… Нет, не знаю — это закрытая информация.

Да, тебе придется ждать, как и всем остальным. Пока руковожу я — понятно?

Слушая верещание в трубке, она потянулась за сигаретой.

— Не беспокойся о Роджере! — прервала она. — К четырем часам я жду звонка от тебя и хочу знать, что все сделано. Мне также нужны подписи, слышишь? Хорошо, пока. Сделай все, что надо, Макс. Непременно! — Она положила трубку. — Все еще пробуют увильнуть. Чем скорее я снова начну работать, тем лучше.

— Как раз об этом я хотела с вами поговорить.

— Да? — спросила Касс.

— Я хочу, чтобы вы рассказали мне об Организации.

Касс откинулась на спинку стула.

— Зачем?

— Я собираюсь руководить ею.

— Не может быть.

— Это необходимо.

Их глаза встретились.

— И вы хотите, чтобы я научила вас, как это делается? — спросила Касс.

— Вы единственная, кто может это сделать. — Это была не лесть, а чистая правда. Но Касс нелегко было убедить.

— Вы думаете, этого хватит? Несколько лекций, несколько домашних заданий, реферат по теме, и я ставлю вам по всем предметам «отлично»?

— Не понимаю, почему бы и нет. В школе я всегда получала «отлично».

— Организация Темпестов — не институтская аудитория, — заметила Касс, сопровождая свои слова уничтожающим взглядом.

— В этом я не сомневаюсь. Я знаю, для этого нужно время и серьезная работа. Но времени у меня много, а работы я не боюсь. Так что почему бы не попробовать?

— В самом деле, почему?

— Ведь он оставил все это мне.

— Вот именно.

— Вы не можете смириться с этим?

— И имею на это полное право!

— Но ведь вы руководили ей, правда? Если вы сумели, почему бы не суметь и мне?

Касс была повержена, но не сдалась.

— Я знаю, как это делать!

— Так научите меня. Разве вам не хочется стоять за моим троном? Мадам де Помпадур таким образом правила Францией, как вам известно. По словам мистера Грэма, вы до тонкостей знаете, как управлять Организацией. Я хочу, чтобы вы поделились со мной этой информацией.

Касс не сводила с нее глаз:

— Боже, вы это серьезно?

— Я всегда говорю серьезно.

Касс верила ей. В этой непреклонности чувствовалась правда. Она побарабанила по столу обкусанными ногтями и на короткое время задумалась.

— Да, — сказала она. — Без меня вам, конечно, не справиться. Я пробыла рядом с Мастером тридцать лет.

Черт, ведь это я помогала ему создавать Организацию…

Теперь, когда он умер, Организация — это я.

— Нет, — поправила Элизабет, — это я.

Глаза их встретились.

— Если отец бросил мне эту перчатку…

— Сделанную на заказ, — ввернула Касс. — Она слишком велика для вас!

— Что ж, значит, мне придется пригнать ее по себе.

Элизабет, как хороший игрок в теннис, мгновенно отражала удары. Восхищение Касс росло, заглушая доводы здравого смысла. В конце концов, думала она, мы сможем составить неплохую команду… Мои знания и опыт плюс ее энергия. Но будет множество подводных камней, а многие начнут кидать эти камни в нас. И так чертовски многому надо научиться… Она рассеянно почесала за ухом.

— Я быстро обучаюсь, — сказала Элизабет. — И так как мистер Грэм сказал, что я пробуду здесь наверняка несколько недель, а то и месяцев, до утверждения завещания, я вполне могу употребить это время с пользой.

Касс поежилась. С одной стороны, она была польщена. Ей требовалось что-то, что могло бы залечить раны, нанесенные Ричардом. И в мрачных глубинах, где она пребывала в последнее время, перед ней во тьме забрезжил свет.

Разве не этого она хотела? Да… но… Она определенно хотела, чтобы это выглядело иначе. Но кто сказал, что можно заполучить все? И разве она не оставалась ни с чем? Даже вспоминать об этом больно. Нечего ждать чуда, даже доброе слово многое значит… Не валяй дурака, Касс, уговаривала она себя. Это же карт-бланш, черт возьми. До тех пор, пока она не научится, ты будешь руководить всем… это даже лучше, ты сможешь направлять руль, куда захочешь… Боже, подумала она, предложение кажется все лучше с каждой минутой. Да, она знает, что делает… зато я знаю все об Организации…

— Вы бы не стали делать мне предложение, от которого я могу отказаться?

— Да. Потому что я знаю, что вы не откажетесь. Не сможете. Ведь у вас больше ничего нет.

Касс задохнулась от злости. Кровь прихлынула к сердцу. Она посмотрела в зеленые глаза, так похожие и непохожие на отцовские. В них не было откровенной жестокости, только правда, только деловитость. Всегда ты спешишь, рассердилась она на себя. Ну и глаза, просто рентгеновские лучи. Она чувствовала, как пульсирует кровь в висках, крепкие зубы прикусили несдержанный язык. Брось ты свою чрезмерную восприимчивость, уговаривала себя Касс. Иначе всегда будет что-нибудь саднить.

— Так как же? — терпеливо спросила Элизабет. — Может быть, нам начать с самого общего описания… с размеров и границ…

Да, как мне только что показали границы для меня, думала Касс в расстройстве. Но, Боже, до чего ловка!..

Ее восхищение талантом возобладало над всеми прочими чувствами. Она видит это прекрасно. Что еще важнее, она понимает. И ведь это только начало. В этом нет сомнения, думала Касс. Под красивой внешностью скрывается компьютер, и она получает удовольствие от пользования им. Любая нормальная — да, нормальная — женщина стала бы пересчитывать деньги, осматривать доставшуюся ей собственность, проверять столовое серебро. Но не эта. Не прошло и двух суток, как она здесь, а она уже хочет знать, и не сколько, а почему. Да, вздохнула она про себя. Как сказал Харви, лучше иконоборец, чем идиот…

— Так да или нет? — настаивала Элизабет.

Касс улыбнулась.

— Вы правы. От этого предложения я не могу отказаться.

— Прекрасно. — Ни улыбки, ни поздравлений. — Мы можем начать сразу же?

Касс понимала, что потерпела поражение.

— Хорошо… Обратимся к первоисточнику.

На стене, у которой стоял ее письменный стол, висела в рамке карта мира, занимая ее почти целиком. Касс нажала маленькую красную кнопку, обозначавшую Темпест-Кей, и карта сдвинулась, открыв просторную солнечную комнату, дальняя стена и потолок которой были стеклянными и давали возможность видеть великолепный пейзаж — сады, спускающиеся к голубому морю.

— Раньше использовалась как оранжерея, — кратко объяснила Касс. — Теперь здесь центр связи и офис… — Она обвела рукой строй электронного оборудования. Процессоры, электрические машинки, телексы, радиотелефонная связь, бюро для хранения документов; один большой письменный стол, совершенно пустой. — Ричард писал мало… но часто пользовался телефоном. Все документы хранились в его мозгу.

На письменном столе находились пресс-папье, лоток с карандашами и ручками, часы, настольный ежедневник, вечный календарь. И никаких бумаг.

— Офис президента? — спросила Элизабет.

— Да, можно так сказать… Хотя его офис всегда был при нем — ему хватало листка из блокнота во внутреннем левом кармане.

За столом висела карта, похожая на ту, что была в офисе Касс, но вся усеянная крошечными стеклянными кнопками.

— Что это? — спросила Элизабет, приглядываясь к ним.

Касс наклонилась, нажала кнопку на панели справа от стола. Мгновенно стеклянные кнопки зажглись.

— Красные означают производство, синие — распределение, желтые — склады, зеленые — продажу.

Это дает картину распространения учреждений Организации.

— Потрясающе, — прошептала Элизабет. Она обошла стол, выдвинула стул, который выглядел как наброшенный на жердочки кусок мешковины, и села.

— Удивительно удобно, — сказала она через минуту.

— Он изготовлен по специальному заказу… — Голос Касс прервался. Вид дочери Ричарда в его кресле сильнее всяких мрачных предчувствий напомнил Касс о том, что случилось. Такова была реальность, и если Касс не будет осмотрительной, ей останется только плакать на могиле. Все и вправду изменилось, сделалось другим. Ей нужно привыкать к этому.

Горько вздохнув, она взяла свой стул. Этот, по Крайней мере, был тот же самый, давал иллюзию постоянства, казался защитой от появления Элизабет.

— Прежде всего вам нужно понять и представить размеры Организации. Она огромна. Более трехсот отдельных компаний объединены в многонациональный конгломерат. Чистая прибыль в прошлом году составила 5 миллиардов долларов… — Она ждала хоть какой-то реакции на эти цифры. — Доход в 5, 5 миллиарда получен от торговли объемом в 79 миллиардов. У нас пятьдесят отделений, представляющих собою самостоятельно управляемые независимые объединения, подчиненные каждое собственному центру. Мы производим собственную сталь из руды, добытой на собственных рудниках, чтобы строить свои корабли; мы выращиваем хлопок и обрабатываем его на собственных фабриках; выращиваем деревья, чтобы производить собственную бумагу, добываем уголь из собственных шахт, чтобы сжигать в наших печах. Мы занимаемся не только производством, но и снабжением; страховкой, банковским делом, туризмом, собственностью, отелями, но в качестве совершенно частного бизнеса. Ваш отец был очень светским человеком, но Организация — не светское общество. У нас нет партнеров, с которыми надо считаться, нет никаких посредников, мы не объявляем дивидендов. Организация принадлежала вашему отцу.

Целиком. Теперь она принадлежит вам. Ею управляет Трест, Темпест-трест. Ричард предвидел, каким образом правительства будут грабить большой бизнес в пользу своих стран. Именно поэтому Организация была создана здесь, на Багамах. Она совершенно независима…

— И сама себе закон?

— Нет, конечно, нет! Мы платим налоги, которые здесь, на Багамах, не так велики. И, если вы не знаете, Харви не единственный юрист Ричарда, он возглавляет целый отдел.

Касс села. И услышала вопрос Элизабет, который совсем сбил ее с толку.

— Как вы оказались в Организации?

Удивленная, не ожидавшая от Элизабет Шеридан никакого интереса к людям, Касс ответила:

— Шла война. Ваш отец служил в британской армии. Меня направили к нему секретарем, когда он руководил лагерем для перемещенных лиц в советской зоне. И как он справлялся! Прирожденный организатор! — Глаза Касс сверкали. — Ничто не ускользало от его контроля. Когда война окончилась, он спросил, не хочу ли я работать с ним в мирное время, и рассказал мне о своих планах создания Организации. Он предложил мне место в первом ряду, откуда можно было видеть, как на глазах создается история, и с тех пор я не покидала этого места.

— Какой он был?

— Он был гений. — Касс произнесла это без колебаний. — У него был талант делать деньги, какого я не встречала ни прежде, ни потом. — Вдруг Касс вскочила. — Как же я не подумала раньше. Ведь есть документальный фильм!

— Документальный фильм?

— Ну да, фильм, который сделал Дэв… Вы поймете из него за полтора часа больше, чем если я буду неделю рассказывать. Да вы, наверное, слышали о нем. Он завоевал на Венецианском фестивале в 1960 году первый приз среди документальных фильмов.

— Нет, я не знаю этого фильма. Но другие его фильмы я видела… Ведь вы говорите о Дэве Локлине?

— О ком же еще!

— Вы знаете его?

— Знаю его? — Касс закинула голову и рассмеялась. — Я люблю его! Он замечательный! И он ближайший друг Дейвида и в то же время кумир Ньевес. А этот документальный фильм включен в курс Гарвардской школы бизнеса. Это классика!

— А разве остальные не классика?

— В художественном смысле — безусловно. В коммерческом — нет. Они не дали никакого дохода. Только получили признание критики… Но давайте я устрою просмотр. — Она сняла трубку внутреннего телефона.

— Здесь?

В первый момент Касс была удивлена, затем улыбнулась. Конечно, откуда ей знать. Да, ей придется еще ко многому привыкнуть.

— У нас здесь есть собственный кинозал. Прямо в доме, человек на пятьдесят. Вы любите кино?

— Очень.

— Тогда вам понравится. Это просто замечательно… — Касс быстро переговорила по телефону, организовав просмотр попозже утром. — Через час, хорошо? — спросила она, кладя трубку.

— Хорошо. Расскажите мне еще об Организации — и о Темпестах. Они живут, как короли, правда? И как королей, нумеруют главу дома…

— Да, этот остров, конечно, их королевство. Но о семье вам лучше расспросить Хелен. Она — живая история их рода.

— А люди, которые живут здесь?

— По большей части это потомки рабов, которых Темпесты привезли с собой из Вирджинии, только здесь рабов нет. Они живут и работают на Темпестов по собственной воле, они хорошо зарабатывают здесь.

В глазах Элизабет промелькнул проблеск интереса.

— Интересно, как они примут меня?

— Трижды в день, запивая водой!

Элизабет Шеридан рассмеялась.

— Меня гораздо лучше принимать прямо.

— Да, это в вашей манере, — признала Касс.

— Помните старое изречение: «Честность — лучшая политика»?

— Конечно… если можешь позволить себе страховку.

Обе рассмеялись. Касс стало легче. Оказывается, ей можно сказать, что хочешь, и она отлично парирует.

Касс обожала словесные поединки. В таком доме, как Мальборо, в такой семье, как эта, слова расценивались как оружие. Против Ричарда Темпеста это оружие было единственным. Даже Дейвид, тугодум и человек более чувствительный, чем можно подумать по его виду, научился быстрому обмену репликами. Иногда, если ты не успевал увернуться или ответить тем же, то оказывался под градом сыпавшихся насмешек. Эта же, несомненно, научилась защищать себя уже давно. Как имел случай убедиться Дан вчера вечером.

Как будто читая мысли Касс, Элизабет спросила:

— А присутствующие члены семейства? Как насчет них?

Касс удивилась.

— Как насчет них? Мне казалось, вы хотите узнать только об Организации.

— Организация содержит их, не так ли? Деньги на их содержание идут из полученной прибыли.

— Ну да…

— А как я поняла из намеков мистера Грэма, ожидается, что я продолжу выплачивать им содержание.

Касс пожала плечами.

— Это только ваше дело.

— И, разумеется, их. Все они получили массу сведений обо мне. А если я должна давать деньги, то хотела бы знать, для чего.

Касс скрылась в облаке дыма. Доносительство было ей не по нраву, но Элизабет имела право знать.

— Что вы хотите узнать?

— Как они стали частью семьи, кто были их матери…

Касс вздохнула свободнее. В разговоре о давно умерших людях нет ничего плохого.

— Эми Боскомб была вдовой американского офицера, с которым Ричард познакомился на войне и который погиб в Арденнах. Она была милая. Конечно, ей было не по себе в Мальборо, но ради Ричарда она бы согласилась жить где угодно. У нее было больное сердце, и в 1951 году она умерла. Затем, в 1957 году, второй миссис Темпест стала Анджела Данверз. Она была так называемой «актрисой». Необыкновенно красивая и удивительно неразборчивая. Дан похож на нее внешне. Она погибла в авиакатастрофе в 1964 году… — Касс прервала рассказ, чтобы зажечь новую сигарету. — Насколько вы сблизились с Даном? — спросила она между прочим.

— На расстояние вытянутой руки.

— Прекрасно. Никогда не пускайте его к себе в постель. Он лучше всего — и хуже всего — именно там.

Он будет развлекаться с вами, а сам в то же время прикидывать, на какую сумму выставить вам счет. Имейте в виду… — Касс насмешливо улыбнулась. — Во всяком случае, вы знаете цену деньгам. Остерегайтесь его, — прямо посоветовала она. — Он может оказаться опасен.

— Он старался быть очаровательным.

— Конечно, он может просто зачаровать человека, чаще всего злыми чарами. Под внешней мягкостью у него скрыта жестокость, но мне думается, такое детство, как у него, испортит любого. Его отец — Уэнтворт Годфри, гонщик — разбился, когда Дану было шесть, оставив Анджеле одни долги. Единственное, чем она могла воспользоваться, чтобы прокормиться, была ее внешность и очень средние актерские данные. Именно благодаря внешности Анджелу содержали… Она буквально переходила из рук в руки, пока не встретила Ричарда.

— А Боскомбы?

— Это армейское знакомство Ричарда. Американская глубинка, средний класс. Тоже без особых денег.

И богатство пошло им не на пользу, а лишь способствовало их порокам. Марджери помешана на сексе и азартных играх, а Дейвид — пьяница.

Касс рассказывала сжато. Без всяких полутонов, но у нее было ощущение, что Элизабет Шеридан склонна видеть все в ярких основных красках.

— Амисс Арден?

— Она больна. Очень больна. Я звонила сегодня утром в больницу, и Луис Бастедо не разрешил навестить ее. Она все еще в глубоком шоке. — Касс покачала головой. — Матти очень эмоциональная дама. Ричард был… — Она развела руками. — Это большой удар для нее.

— Она великая певица.

— О, да… и настоящая примадонна во всех отношениях. — Касс помолчала. — Что вы собираетесь делать с ними со всеми?

До сих пор она ощущала себя орудием Элизабет.

Пришло время проявить себя.

— А что бы вы предложили?

— Содержать их — буквально, я хочу сказать. Если вы собираетесь руководить Организацией, у вас всего будет предостаточно, вы и не заметите этих крох.

— Какой величины эти крохи?

— Полмиллиона долларов в год каждому.

Брови Элизабет поднялись.

Касс сардонически улыбалась.

— Марджери может спустить их за один раз, для Дана это гроши, а для Дейвида — возможность потратиться на очередной фильм Дэва…

— А как мисс Темпест?

— Деньги ее волнуют меньше всего. Мать оставила ей неплохой постоянный доход.

— Кто управляет Мальборо?

— Мальборо-трест, которым она руководит.

— И делает это выше всяких похвал.

— Она этим живет, — просто ответила Касс.

— А граф?

— Справляется сам.

— Ньевес?

— Опять же — на ваше усмотрение.

— Понимаю… — Элизабет тихонько качалась на стуле. — С какой регулярностью выплачивается содержание?

— Поквартально переводится на их счета, но только вы не можете ничего подписывать, пока завещание не утверждено. До тех пор не утверждены и ваши права.

— Кто же тогда может подписывать?

— Я. И Харви, — ответила Касс с ядовито-сладкой улыбкой. — Кстати, до утверждения вы вообще не можете ничего делать. Все зависит от этой официальной бумаги.

— А если мне понадобятся деньги?

— Вы сможете получить их — но не из наследства.

У Хелен всегда бывает свободных несколько тысяч долларов… А зачем вам нужны деньги? Здесь все есть.

Элизабет резко выпрямилась на стуле.

— Действительно. А теперь, наверное, мы можем посмотреть фильм Дэва Локлина?

— Ты караулишь, пока я смотрю, — приказал Дан Марджери.

— Все в порядке, — пожала плечами Марджери. — Она закрылась с Касс, они до обеда не появятся… Кстати, что мы ищем?

— Все, что сумеем найти. Помнишь, Ричард учил нас: знай своего врага? А она — наш враг.

Он окинул взглядом просторную спальню.

— Ну, давай. Займись гардеробной, а я — ящиками комода.

Там лежало белье. Цвет — телесный, магазинная этикетка — «Маркс и Спенсер». Бюстгальтер размера 38В, колготки — 10L, экстра-длинные. Множество джемперов — тоже «Маркс и Спенсер». Перчатки, шарфы. Ночных рубашек не было. Ясно, спит голышом. В одном из ящиков он обнаружил маленькую коробочку, обтянутую красной кожей. Внутри лежали украшения, не очень много. Жемчужные серьги, которые она уже надевала — настоящие, как он убедился, другие — с настоящими бриллиантами — небольшими, но чистой воды. Золотые часы от Картье. И чудное кольцо, состоящее из оправленных в золото разноцветных камней. Старинное, скорее всего викторианское. Камни сидят глубоко, не поднимаются над оправой. Малахит, изумруд, лазурит, аметист, яшма. Нашла, наверное, в какой-нибудь антикварной лавке. Надо же, рекламирует «Безупречный Макияж», а сама мажется совсем другой косметикой — для чувствительной кожи. В ванной едва начатое мыло «Герлен», понятно, что лицо им не моет. И это действует. Кожа у нее сказочная. Паста самая обычная, зубная щетка с жесткой щетиной. Никаких пузырьков с лекарствами.

— Нашел что-нибудь? — заглянула Марджери.

— Ничего особенного. А ты?

— Она шьет себе сама, носит туфли седьмого размера. Дивная крокодиловая сумочка. А что в ящиках?

— Белье, драгоценности, ничего стоящего.

— Никакого дневника, писем, фотографий?

— Ничего. Давай-ка взглянем в ее багаж.

Чемоданы стояли на полках гардеробной. Пустые.

— Проклятье!

— А чего ты ждал? — огрызнулась Марджери.

— Что-то должно быть. Всегда что-то есть. Нужно только обнаружить это. Не здесь, конечно. Надо покопаться в ее прошлом.

— В Лондоне?

— Везде… и чем скорее, тем лучше. Харви вот-вот подаст завещание на утверждение. Он торопится.

— А я, думаешь, нет? — сердито сказала Марджери.

— Предоставь все мне.

— Ну уж нет! Мне это грозит не меньше, чем тебе! — И даже больше, подумала она, вспомнив об Андреа, которого она не переставала желать ни на минуту. — А что именно ты ищешь?

— Что-то, что можно употребить как рычаг, при помощи которого мы поможем ей освободиться от значительной части наследства.

— Шантаж? — расцвела Марджери. В этом Дан был мастером.

— Разумеется! — Дан обшаривал глазами комнату. — Мне кажется, нам надо заняться этой нераскрытой тайной. Ее маменькой.

— Но ведь она умерла.

— Именно… как? И где? И почему? И что она была для Ричарда? Почему все досталось именно ее дочери?

Здесь нужно узнать массу сведений. Надо точно узнать, кто она. Я думаю, обнаружатся весьма интересные вещи…

Дан быстро прикидывал.

— Вот что мы сделаем. На следующей неделе я должен ехать играть в поло в Хамильтоне по давнему уговору. Под этим предлогом я и исчезну. Ты выдумаешь свою историю. Хотя нет, скажи правду. Скажи, что устала, что сейчас нет причин торчать здесь, скажи, что возвращаешься в Италию. Но сама встреться со мной в Лондоне, в доме. У тебя сохранился ключ?

— Конечно.

— Прекрасно. Вот и воспользуйся им. Пока не утверждено завещание, мы все еще богатые и сильные… и так себя и веди. Этого она и ждет.

— И сколько времени это займет?

— Сколько потребуется. Мы должны успеть до подачи документов на утверждение. Как только они будут признаны, у нас не останется никакой надежды. Хотя, по словам Харви, слава Богу, до этого еще недели и месяцы… по крайней мере, время на нашей стороне. — В его взгляде горела ненависть. — Нам необходимо найти что-то против нее. Это единственная наша надежда. Она не собирается делиться пирогом. Значит, нам самим придется что-то приготовить… что-то такое, от чего можно получить неплохое расстройство желудка.

Я чувствую, что здесь что-то кроется… что-то связанное с ее матерью. Ричард ни разу не упомянул о ней. Обо всем остальном он нагромоздил кучу сведений. Но только не о ней. Почему? Причина была, он никогда ничего не делал без причины. Возможно, она состояла в браке с другим — это вполне в его стиле. И его никогда не тянуло к ничтожествам. Значит, маменька Элизабет была кем-то, и, возможно, истлевшие кости только и ждут, чтобы их выкопали. А мы попросим денег за возможность вновь закопать их…

— Но Харви говорил, что ничего не обнаружил!

— Харви — Дан уничтожающе хмыкнул. — Он умеет только смотреть поверху. Один я за милю чую запах жареного. Разве не сам Ричард учил меня? — И он злобно усмехнулся.

— Но ведь все это было так давно… — засомневалась Марджери.

— И наверняка есть люди, которые хотели бы все оставить как есть.

Глаза Марджери засияли, она в предвкушении облизнула губы.

— Ты думаешь, будет большой скандал?

— Я надеюсь, что будет большой скандал! Который мы сделаем собственными руками!

— Как она — свои одежки, — неприязненно заметила Марджери.

Платья Элизабет висели в углу огромной, со сплошными зеркалами, гардеробной, сбившись вместе, как бы для защиты. Марджери, вопреки желанию, была под впечатлением. Они были сшиты безукоризненно. Элизабет Шеридан без труда получила бы место в любом большом парижском Доме моды благодаря своему умению обращаться с иглой. Конечно, это копии — но с ее размерами нельзя рассчитывать ни на что другое.

Огромная, толстая корова! Марджери с удовольствием разглядывала собственное отражение в зеркале в резной и золоченой раме — прямая, как тростинка! И необыкновенно элегантная в брюках и рубашке от Келвина Кляйна. Изящная, насколько это возможно, мисс Денежный мешок должна пройти долгий путь, прежде чем сможет состязаться с Марджери ди Примачелли по части нарядов. К тому же ей придется здорово похудеть!

Она подмигнула своему отражению. Несмотря на приказ Дана относительно Лондона, она собралась ехать в Италию. При мысли об обнаженном теле Андреа у нее сжималось все внутри. Она всегда сумеет удержать его при себе, то намекая на наследство, которое оставил ей Ричард, то называя какие-нибудь цифры. Ей придется дать ему какие-то символические доказательства грядущего богатства, и он размякнет. Никто вне острова не знает содержания Ричардова завещания и не узнает. Но нет никакого вреда в том, чтобы держать всех в неведении, дразнить их… Она выучилась у Ричарда, как мошенничать по-крупному. Чем больше ложь, тем охотнее люди верят в нее. Ричард доказывал это постоянно. И если Дан сказал, что что-то не так, она не сомневалась ни минуты, что он обязательно разыщет тщательно скрываемые дурно пахнущие факты. Дан был умен, а Ричард отлично выучил его. Как и она выучила свои уроки. Дан прав. Сейчас самое время пустить в ход выученное. Он быстро оглядел комнату, чтобы проверить, не осталось ли следов их поисков. Он был мастером в искусстве шпионажа. Еще один из уроков Ричарда. Она самодовольно ухмыльнулась. Ричард научил их выполнять грязную работу в собственных целях. Что за удовольствие воспользоваться этими навыками против самого Ричарда и этой жесткой, холодной его незаконной дочки.

Ньевес привязала лошадь к веранде, оставив ее щипать пробивающуюся сквозь песок траву, затем, взяв из условленного места ключ, открыла дверь коттеджа на пляже и проскользнула внутрь, а дверь закрылась за ней.

Здесь все было чисто и убрано. Это она поддерживала здесь порядок. Больше никто сюда не ходил. Дэв приезжал, только когда Ричарда не было на острове, так повелось после того скандала… Ньевес вздохнула.

Затем пошла на кухню, положила принесенные с собой цветы. Взяла из гостиной вазы, большие сине-белые дельфтские вазы, выбросила старые и поставила новые цветы — пламенеющие розы, букеты гибискуса, бугенвилеи и олеандра, — поставила одну на каминную полку, сбоку от картины Дейвида, изображавшей яхту Дэва, «Пинту», другую на столик рядом с диваном, третью — на письменный стол Дэва у окна.

Затем она достала пылесос и жидкость для протирки мебели из кладовки и убрала и протерла все: большой старый стол, на котором была портативная пишущая машинка, стопка линованной желтой бумаги и старая керамическая кружка с отбитой ручкой, где стояли остро отточенные карандаши, затем якобитские кресла с высокими спинками, которые дала ему Хелен, потом оконные переплеты за тонкими прозрачными занавесками и большой стол у стены. Когда все было сделано, Ньевес сварила себе чашку кофе и вернулась с нею в гостиную, свернулась в уголке старого дивана в кретоновом чехле, страстно желая, чтобы Дав очутился здесь, на обычном своем месте, в противоположном углу дивана.

О, Дэв, Дэв… если бы ты только был тут! Мы бы могли поплавать под парусом… Она всмотрелась в изображение «Пинты», плывущей по морю с развевающимися белыми и синими парусами, ярко-алым корпусом и сияющей медью.

О, если бы ты только был тут… Ты бы не позволил ей командовать тобой. Она не посмеет… Никто не посмеет. О, Дэв… Все так ужасно… все поломалось. Она как болезнь, поразившая всех нас… она отравляет воздух, которым мы дышим. Никогда не знаешь, где она попадется тебе навстречу. Я обнаружила ее вчера около часовни в саду… это мое место, куда я всегда хожу, а она сидела там с книжкой… она ничего не делает, только читает… и когда я шла по ступенькам, она подняла голову и посмотрела на меня… я повернулась и ушла… но мне хотелось убежать!

Она причиняет мне боль, Дэв… мне все сейчас причиняет боль… я не хочу оставаться здесь, но и не хочу возвращаться в школу, хотя тетя Хелен говорит, что это нужно… я боюсь уезжать, когда она остается здесь… и я не выношу, когда папа бродит вокруг нее, а она даже не замечает, что он здесь! Она холодная, Дэв, жесткая и враждебная… бессердечная. Как она может быть дедушкиной дочерью? Он был такой живой, такой теплый… а она холодная, мертвая… О, Дэв, как он мог со мной так поступить? Я думала, что он любит меня…

Я верила, что он любит меня.

Если бы ты был здесь, я могла бы поговорить с тобой, рассказать тебе, а здесь поговорить не с кем. Тетя Хелен хуже, чем когда бывает отрешенной и далекой от всего. Касс проводит время с нею. Марджери только и думает, что о своей внешности, а Дану я не доверяю… только Харри добрый… но не как ты, Дэв, никто не понимает меня так, как ты… О, если бы я только могла рассказать тебе…

Вдруг она выпрямилась.

— Почему бы и нет? — взволнованно произнесла она вслух. — Мне надо поговорить с кем-нибудь, или я умру. Если он не может приехать ко мне, я поеду к нему — как я не раньше не додумалась? — И она быстро пролезла по дивану к столику, на котором стоял телефон. Не трать времени. Сделай это, и сделай сразу же.

Элизабет Шеридан на минуту остановилась, поправляя солнечные очки, прежде чем шагнуть из прохлады кондиционированного воздуха в раскаленный полдень.

Стены дома, казалось, источали жар. Но как только Элизабет приблизилась к террасе, повеял легкий бриз.

Она положила ладони на нагретые солнцем каменные перила и тут же отдернула их. Она двинулась обратно, но остановилась, засмотревшись.

Дом был воздвигнут на созданном человеческими руками плато на уровне самой высокой точки острова.

Холм высотою в полтораста футов превратился в ряд сменяющих друг друга прекрасных садов, которым давали прохладу фонтаны, где красовались статуи и сверкали садовые и дикие цветы, растущие на острове.

Здесь росли алые гибискусы, бугенвилея, золотистая алламанда, кроваво-красная пуансеттия, сливочно-белые и нежно-розовые франгипани, небесно-голубая жакаранда, коралловые и пламенно-оранжевые вьющиеся растения. Хелен создала и английский сельский сад, полный роз, с ухоженными цветочными бордюрами, и типичный итальянский сад с прямоугольными бассейнами и фонтанами, и японский сад с миниатюрными кустарниками и деревьями, и огромный ухоженный газон с мраморным храмом, выстроенным в греческом стиле, в центре.

С верхней террасы, окружавшей дом со всех сторон, открывалась панорама всего острова, ярко-зеленый ковер растительности, изгибавшийся далеко впереди, на котором то здесь, то там, точно капнувшие с кисти беспечного художника, виднелись яркие пятна: цвета засахаренного миндаля — дома в деревне, которые разместились на холмах поменьше, окружавших гавань, яркие паруса множества рыбачьих лодок в гавани, цвета слоновой кости здания больницы, школы, электростанции и склада. За деревней виднелись фермы, где цвет поля определяла выращиваемая культура: дыни, авокадо, кукуруза и помидоры, еще дальше — сочные пастбища, где паслось стадо чистопородного скота, а где кончались пастбища, сияла глубокая синева расположенного точно в центре острова сапфирового озера, на котором каплями крови алели фламинго. Дальше начинался лес, с темной зеленью сосен и железного дерева, красного дерева и бакаута, который сменялся полем для гольфа, где беспрерывно рассеивали воду дождевальные установки. У подножия холма поле кончалось и начинались сады.

Огибая сады и разделяя их, шла ухоженная, посыпанная гравием дорожка, которая вела от дома к мощеной дороге вдоль острова, по краю поля для гольфа, через лес насквозь, вокруг озера и пастбища, проходя между фермами и скрываясь в деревне.

Кругом было море, синее и зеленое в зависимости от глубины, другие острова зеленели изумрудами на фоне воды. Тяжелый прогретый воздух был насыщен ароматами тропических цветов, вдалеке у горизонта воздух колебался от жары.

Насмотревшись вдоволь, Элизабет медленно пошла по выцветшему розовому мозаичному полу террасы на другой ее конец, откуда открывался вид на белевшую под солнцем взлетную полосу и частную гавань, где, сияя белизною и золотом, красовалась яхта Ричарда Темпеста «Буря» в окружении парусных и гребных лодок и яликов.

Никакого движения не было заметно, только прилив качал лодки, а из ангара на ближнем конце полосы доносились удары молотка по металлу и негромкий стук мотора.

Повернув голову, Элизабет краем глаза неожиданно уловила игру солнечных лучей, казалось, в самой гуще листьев. Недоумевая, она прошла вдоль стены дома к лестнице, ведущей в сад, и поняла, откуда шел блеск.

То, что показалось ей листьями, было вьющимися растениями, через густые переплетения которых виднелась синяя вода, вся в золотых проблесках солнца. Она спустилась по ступенькам под некое подобие крыши из лиан, где с мраморной площадки можно было войти в рукотворный грот в скале и где навевал прохладу каскад небольших водопадов, устроенных из огромных раковин моллюсков, из последней раковины вода стекала в обширный круглый плавательный бассейн, дно которого было выложено мозаикой, изображавшей Нептуна на колеснице, запряженной дельфинами. Этот блеск она и видела. Золото и синева, алое и зеленое сияли под прозрачною водою. На одной стороне бассейна стояли кабинки для переодевания, на другой были площадки для прыжков в воду. Здесь было приятно и прохладно, свет, проходя сквозь лианы, терял свою яркость и не резал глаза. Постоянный ток воды действовал умиротворяюще, а прохлада бассейна манила. В секунду Элизабет скинула с себя одежду и, оставив ее, прошла шагов пять к краю бассейна, легко оттолкнулась от бортика, погрузилась, обнаженная, в воду и поплыла вдоль стенки бассейна, по кругу, под водой, пока не вынырнула, чтобы вдохнуть воздуха, прежде чем нырнуть снова.

Она плыла на спине, с мокрыми распущенными волосами, как вдруг услышала насмешливый голос:

— Неужели русалка? Готов поклясться, это Элизабет Шеридан…

Она перевернулась, всплеснув воду и прикрыв рукой глаза, так как голос шел с веранды на солнечной стороне, увидела Дана Годфри, стоявшего на верхней ступеньке и с улыбкой наблюдавшего за ней.

— Купаетесь голышом? — небрежно спросил он, спускаясь по каменным ступенькам ближе к ней. — Здесь в каждой кабинке полон шкаф купальных костюмов… или вы предпочитаете плавать голой?

Ее тело белизной мерцало в голубой воде.

— Я просто предпочитаю плавать.

Он же, судя по всему, предпочитал верховую езду, потому что был одет в светло-бежевые брюки для верховой езды и рубашку чистого шелка, небрежно повязанный шелковый фуляровый платок виднелся в вороте рубашки.

— Вы не против, если я присоединюсь к вам? — спросил он, нащупывая пальцами пуговицы рубашки.

— Я уже наплавалась… — Она мощным кролем поплыла от него к своей одежде, лежавшей напротив лестницы с другой стороны бассейна. Опершись ладонями на облицованный изразцами бортик бассейна, она легким и сильным движением взметнулась из воды, на ходу подобрала одежду и скрылась в одной из кабинок, поразив Дана великолепием своей наготы: широкие плечи, крепкие груди, соблазнительный зад и ноги невероятной длины, мраморная кожа, чуть порозовевшая от усилий.

Натуральная блондинка, отметил он. И отлично плавает. Из тех сильных, неутомимых пловцов, которые, кажется, родились в воде. Безусловно, сильна физически, да и другие достоинства у нее, несомненно, есть. Но никак не хотела, чтобы он присоединился к ней. А это уже интересно.

— Вы найдете там щетки, расчески, фены — все, что надо, — крикнул он, направляясь к кабинке, где она переодевалась.

Она вышла, снова одетая в блузку и слаксы, вытирая полотенцем спутанную массу волос.

— Давайте, я помогу вам, — предложил он, протягивая руку к щетке, которую она держала, — они все спутались…

Но она уклонилась от его руки.

— Спасибо, я сама.

И ей не нравится, когда ее касаются, подумал Дан, отметив для памяти и этот факт. Скромна? Тут что-то кроется, Дан, дружище…

— Они скорее высохнут на солнце. Пойдемте на веранду, — предложил он.

Под полосатым тентом на каменных скамьях лежали подушки, стояли качели и шезлонги с натянутым на них ярким холстом. Широкая кирпичная стена, выходившая на взлетную полосу, была окаймлена гибискусом и олеандрами в горшках.

— Если вы не будете носить шляпу, ваши волосы скоро выгорят добела, — заметил Дан. — Здесь очень мощное солнце. Не давайте себя обмануть этим пассатам. Хотите выпить чего-нибудь холодного?

Он подошел к холодильнику и достал из него высокий кувшин с розоватой жидкостью.

— Наш знаменитый фруктовый пунш… апельсины, лимоны, ананасы, папайя… залиты ромом со специями… очень освежает. — Он налил ей полный бокал.

Она сделала большой глоток.

— М-м-м-м-м… восхитительно.

— Каждый день готовят новый. Все, что не выпито, отдают слугам… — Он увидел ее поднятые брови. — Вам надо привыкать к богатой жизни, — снисходительно посоветовал он. — Здесь все меняют каждый день, неважно, пользовались этим или нет: полотенца, щетки, расчески… даже воду в бассейне… морскую, кстати, как вы, очевидно, заметили. Вы не только привыкнете, вы будете этого ждать. — Он сидел, вытянув длинные ноги, на качелях. — Итак, чем вы собираетесь заниматься — кроме работы? Касс сказала мне, что вы просто рветесь работать.

— Буду кое-что делать, главным образом в саду. Я только что открываю для себя это.

— Вы отлично плаваете.

— Я люблю воду.

Он протянул руку и взял с полки бутылку с маслом для загара.

— Давайте я вас намажу, — предложил он, — причем как следует. У вас очень белая кожа.

Он говорил небрежно, но глаза пристально следили за ней. Он заметил, как чуть опустились уголки ее губ — отвращение? — как если бы он придал разговору нежелательное направление. Она взяла бутылку и отставила ее.

— Это очень хорошее масло. Оно не даст вам сгореть. Хотите, я натру вас?

— Нет, спасибо.

Да, именно это ей не нравится, она явно поморщилась. Никаких сомнений, она определенно не выносит, чтобы ее касались.

— Мне кажется, вам нравится здесь? — спросил он любезно.

— Вполне.

— А как насчет аборигенов?

— Неопасны.

Вот сука! Он осушил бокал, вновь наполнил его и ощутил, что ром согрелся.

Она откинулась на шезлонге.

— Вы не оставляете попыток, правда?

— Если с первого раза не удалось…

— Когда я жила в приюте Хенриетты Филдинг, у нас считалось, что в перечне добродетелей бережливость идет вслед за благочестием. Расточительность почиталась восьмым смертным грехом, а умение не впасть в нее — доблестью.

— Значит, вот это откуда у вас, — пробормотал он. — Но, в таком случае, разве мысль обо всех этих деньгах, которые будут потрачены, не гнетет вас?

— Но они и не будут потрачены зря, разве не так?

Они работают на дело — кроме ваших, конечно.

— Так вот что кроется в вас. Что же, я никогда не видел людей, выросших в приюте, который так резко отличается от дома… На что это похоже? — решил он поддеть Элизабет. Он говорил вежливо, сочувственным тоном и в то же время безжалостно возвращал ее к прошлому.

— Со времен Оливера Твиста многое изменилось.

Он не отступал.

— Должно быть, это было очень тяжело для вас.

Ведь ваша мать умерла, когда вы были совсем девочкой…

— Я не помню.

— Не помните матери?

— Совершенно.

Ничего себе, подумал он. Интересно, это правда или ей просто удобно так говорить?

— Но, разумеется, после ее смерти что-то осталось?

— Только я.

И это все, что тебе надо, подумал он. Он никогда не видел такой поглощенной собою женщины. Ее мир начинался и кончался ею. Ее не интересовал никто. Она полагается только на себя, вплоть до изготовления собственных платьев. Да, это вполне сочеталось с остальным. Она была личность. Взгляните на Марджери. На всех ее платьях ярлыки лучших дизайнеров. Уберите их, и она перестанет существовать. Марджери делает ее одежда. А эта сама делает себе одежду.

И одежда составляет ее органическую часть. Она знает себя и вполне счастлива этим. Возможно, вся эта история раздражает ее, кажется посягательством на ее личность. Взгляните, как она ведет себя. Совершенно равнодушно. Никаких проявлений чувств, только разум. Что, продолжал размышлять Дан, дает к ней некий ключ. Она ко всему подходит рационально. Очевидно, она многое видела в жизни, поэтому и не любит, чтобы ее касались. Не стала плавать с ним нагишом, не позволила расчесать ей волосы или намазать ее маслом для загара. Не дает воспользоваться его оружием. Женщины, которые не любят, чтобы к ним прикасались, как правило, боятся мужчин. А уж эта словно шестом отталкивается. Кажется, я нашел первый ключ к разгадке.

Неполадки на сексуальной почве? Это вполне подходит к ее ледяному виду… Воткнулась в какую-то книжку…

Тут он увидел книгу, которая была у Элизабет с собой, а сейчас лежала на плетеном столике рядом с нею. Он повернул голову и прочел на корешке: «Темпесты: Род и его история». Это подало ему идею.

— Я вижу, вы интересуетесь своими предками, — заметил он между прочим. — Но это просто старая унылая книжка… если вы хотите узнать больше о Темпестах, есть гораздо более интересный способ.

— Да? Какой?

— Вы позволите мне показать вам?

— Да, пожалуйста.

Он не питал иллюзий. Она загорелась, но не от того, что он собирается что-то показать ей, ее интересовал сам предмет. Еще один ключ к разгадке.

Он давно прикидывал, как бы застать ее одну. И теперь повел ее обратно в дом, в просторную библиотеку (шестьдесят футов в длину и сорок футов в высоту), полную книг, с несколькими кожаными честерфилдскими диванами, на которых можно было развалиться и читать. На столе длиною чуть ли не во всю комнату лежало множество последних номеров журналов, по которым можно было судить об интересах читателей — от «Тайм» и «Ньюсуик» до «Спектейтор» и «Экономист», включая «Вог», «Харперз», «Уиминз йэа дейли» (Библия Марджери), «Таун энд кантри», «Филд энд стрим», «Опера», «Конносер». Но Дан направился прямо к полкам у окна, взял с полдюжины лежавших там больших альбомов с фотографиями в прекрасных кожаных переплетах и с тисненными золотом датами.

— Вот оно, — объявил он. — Это история Темпестов в фотографиях, начиная с первых дагерротипов и кончая самыми последними. Это даст вам гораздо больше, чем скучные описания…

Но он не стал класть альбомы на стол. Он принес их к кожаному честерфилдскому дивану, сложил в углу и позвал:

— Идите сюда, одних моих коленей не хватит.

Таким образом они оказались совсем рядом. Телесный контакт — безошибочное средство. Но когда он разложил альбом на своих и на ее коленях, она оказалась вовсе не рядом с ним. Никакого телесного контакта. Я так и знал, подумал он с удовольствием. Фригидна, это совершенно ясно! Для проверки он, переворачивая страницы, задел левой рукой ее правую грудь. Но только один раз. Затем она поменяла позу. Никаких сомнений. В наш век вседозволенности Элизабет Шеридан оказалась двадцатисемилетней девицей, он готов был присягнуть, что это так.

Но он не подал вида. Он просто давал забавные комментарии относительно изображенных на фотографиях людей. Первый том был викторианский: мужчины с бородами, а женщины с шиньонами в застывших позах у балюстрады террасы либо профиль с ямочкой на щеке, покоящийся на изящно поставленном локте. Они играли в крокет, или устраивали пикники на лужайках, или сидели, держа поводья, на пони, а грум стоял рядом.

Они уступили место эдвардианским временам: женщины с завитыми волосами, в тугих корсетах, грудь увешана цепочками и жемчугом; мужчины с напомаженными волосами и нафабренными усами. Их сменили двадцатые годы: стрижка «фокстрот» и юбки выше колена, мужчины во фланелевых брюках и полосатых пиджаках. Затем тридцатые: женщины с короткой завивкой и в шелковых чулках, мужчины за рулем «бентли» или «лагонды». Вплоть до военного и послевоенного времени, когда Дан сам сделался участником изображенных событий.

— Это первый муж Марджери… он был герцогом.

Боюсь, она с тех пор несколько спустилась по социальной лестнице, у нее не было никого выше маркиза или графа. Вот второй. Русский князь. Блестящий спортсмен, отличный охотник Дмитрий Голицын. Беда в том, что он охотился также и за женщинами, а Марджери не могла смириться с этим…

Он бегло обрисовывал характер каждого, обходясь без своего обычного яда. Его язвительность была почти незаметна в легком и веселом описании, но Элизабет Шеридан ничем не обнаружила, нравится ей такая перемена или нет. Ее интересовали лишь сами фотографии, хотя и не настолько, чтобы не заметить, как Дан придвигается к ней ближе и не отодвинуться вовремя. Потрясающе, Дан отлично развлекался. Женщина с такой внешностью? Что это, печальный опыт? Возможно, даже насилие? Или эта ее самодостаточность? Но откуда она? Что оттолкнуло ее от мужчин? Почему она сосредоточилась на себе?

Пока она рассматривала фотографии, он исподтишка рассматривал ее. Она казалась неразбуженной. У нее был нетронутый вид. Женщины, расставшиеся со своей девственностью, выглядят по-другому… они иначе движутся, по-иному осознают свое тело. А вот эта не знает себя. Она холит свое тело, питает его, содержит в чистоте. Но не более.

Он сравнивал ее с Марджери. Взглянув на нее, сразу все понимаешь. Желание исходит от нее, подобно испарению, окружает ее как нимбом. А эта — холодна, непорочна… Фригидна, подумал он так же холодно. И это только подтвердило его убеждение, что разгадку Элизабет Шеридан следует искать в ее детстве. Например, этот приют или пять лет, которые она провела неизвестно где, прежде чем попасть туда… Он чувствовал нетерпение, желание поскорее уехать, начать рыть. Вместо этого он сидел и беседовал.

— Да… это Касс. В то время она была совершенно рыжая. — Он видел, какое впечатление произвел на нее юный безбородый Дейвид, чей рот, казалось, был нежным, как у женщины. И молоденькая Марджери, волосы которой были еще каштановыми, а фигура более естественной. И Хелен на фотографиях тридцатилетней давности — робкая, впечатлительная, хрупкая.

Она внимательно разглядывала обеих жен Ричарда Темпеста. Одна — маленький серый воробышек, другая — райская птица.

— Вы очень похожи на мать, — заметила она, взглянув на Дана.

— Только на первый взгляд.

Анджела Данверз лежала в гамаке, подвешенном к ветвям дерева, кругом толпились ее юные воздыхатели.

Белокурые волосы были уложены в изысканную прическу, линии фигуры четко проступали сквозь полупрозрачный шифон. Приглядевшись, можно было заметить, что безупречно красивая грудь выставлена на обозрение с явной похотливостью. Акварельные глаза Дана утратили выразительность при взгляде на фотографию матери. Он перевернул страницу.

Дольше всего Элизабет рассматривала фотографии Ричарда Темпеста, снова и снова возвращаясь назад, чтобы сравнить его юного и взрослого, долго сидела над фотографиями, где он был снят среди других. Пока не спросила, указав пальцем на одно из лиц:

— Кто это?

— А, это… Это Дав Локлин… Он был когда-то любимчиком Ричарда. Но сначала кончились мир и согласие, а затем Ричард и вовсе изгнал его из рая. — В голосе Дана звучала нескрываемая радость. И тут он сказал совершенно сознательно, чтобы проверить ее реакцию. — На дам он действует, как на кошек валерианка, стоит ему появиться — и они уже готовы.

Да, все так. Легкая гримаска отвращения, еще холоднее и надменнее лицо. Она не стала ни о чем расспрашивать и неохотно отложила альбом.

— Здесь действительно масса сведений… Благодарю вас.

— Ну что вы, это доставило мне удовольствие, — запротестовал он, держа в памяти информацию, которую она дала ему, не подозревая об этом. — Истинное удовольствие.

Хелен Темпест откашлялась.

— Мне пришло в голову, — сказала она и солгала, потому что уже несколько дней не думала ни о чем другом, — что я еще не показала вам дом.

Элизабет Шеридан отложила книгу.

— Можно не торопиться, — неторопливо ответила она. — У меня есть время.

— Тем не менее. — За неимением никаких других причин, Хелен ссылалась на принятый порядок. — Мне хотелось бы сделать это скорее. — Именно эти слова она повторяла про себя, репетируя перед зеркалом, глядя на череп. Помни, кто ты, говорила она ему, и в ответ слышала злобное эхо: и что ты сделала. Да, в последнее время она делала многое. Она вспоминала то, что считала давно забытым, упрятанным в глубинах мозга. Пока из-за приезда Элизабет Шеридан ее прошлое не всплыло — отнюдь не ставшее менее ужасным с годами. Но она больше не могла прятать голову в песок. — Вы понимаете, что за один раз дом невозможно обойти? Может быть, нам устроить общий осмотр, чтобы вы могли оценить планировку и размеры собрания? Ознакомившись с ним, вы всегда сможете на досуге прийти туда еще раз.

Элизабет поднялась на ноги. Они были почти одного роста, Элизабет всего на несколько дюймов выше.

Хелен повернулась и пошла.

— Начнем с Великолепного зала… — Они шли по мозаичному полу, шаги отдавались эхом. — Мы зовем его Великолепным, потому что он самый большой из пяти во всем доме и потому что здесь висят фамильные портреты.

Зал был просторный, высокий, с шахматным полом из блестящего мрамора. По другую сторону массивной входной двери с огромными медными замками и засовами, сияющими, словно зеркало, стояли два георгианских стула от портшеза, с алой кожаной обивкой, медными шляпками гвоздиков, на них когда-то сидели носильщики. Над дверью висел флаг острова, цветов рода Темпестов с их гербом; тускло-синий и алый, с вышитым золотом девизом: «Я ВЫЖИВУ!» В центре зала находилась огромная мраморная консоль, на которой стояла изумительная ваза династии Мин, полная сирени, а перед ней лежала книга для посетителей в кожаном переплете и на медном подносе множество авторучек. Обитую зеленым сукном дверь, ведущую на нижнюю лестницу, закрывал великолепный экран. Над ним, на ореховых панелях стены, висело чиппендейловское зеркало с резьбой в китайском стиле и такими же двумя подсвечниками. На равном расстоянии друг от друга стояли восемь якобитских стульев с замысловато изогнутыми спинками и алыми парчовыми сиденьями с золотой отделкой. И повсюду лился из-под свода купола солнечный свет, лучи заставляли сиять уотерфордскую люстру, начищенная медь отбрасывала солнечные зайчики на портреты вдоль широкой лестницы, оживляя их краски.

Хелен остановилась у первого, во весь рост, портрета якобитского джентльмена в зеленом бархатном наряде, отделанном золотом, с рубиновой серьгой в ухе и рубиновым кольцом на пальцах руки, лежавшей на украшенной драгоценными камнями рукояти меча. У него были золотистые волосы с легким зеленым отливом и дерзкие зеленые глаза. Вид он имел высокомерный.

— Основатель, — сказала Хелен, показав на него жестом, в котором явно заметна была гордость. — Досточтимый Ричард Темнеет I, он был другом Якова I, который дал ему земли в Вирджинии, где он основал династию и построил первое Мальборо, сгоревшее, когда семья после революции покинула Америку. — Она вытянула руку и нажала одну из резных роз на раме портрета, и он отодвинулся в сторону, открыв небольшую, с сиденьями, кабину лифта. — В последние годы жизни моей матери стало трудно подниматься по лестницам, и мы должны были установить лифт. — Она вернула портрет на место. — А это его жена, леди Арабелла… и их сын, Фрэнсис…

Портреты следовали в хронологическом порядке, сменялись одежды, но очень часто встречались те же самые лица, похожие глаза и волосы. Глаза были зелеными, сверкающими. Каждый изображенный был в роскошных одеждах, с ослепительно сиявшими драгоценностями. По мере роста власти и богатства Темпестов росло их великолепие. Хелен знала всех. Имя, история, положение в фамильной иерархии. Для нее это были не просто нарисованные лица, это были люди, которые жили в этом доме, ходили по его коридорам, спали и ели здесь. Их кровь текла в ее жилах, и ее поза, осанка, взгляд выдавали ее гордость. По мере того как они поднимались по ступенькам, она выпрямлялась еще сильнее, голова ее откинулась, лицо посветлело. Когда они дошли до Верхнего зала и, обойдя его кругом, приблизились к огромному портрету кисти Сарджента, она протянула к нему руку и объявила:

— Мои дедушка и бабушка, Николае Темпест IV и его жена Шарлотта, с детьми, Фрэнсисом, моим отцом, и Викторией. Портрет был написан по случаю трехсотлетия основания династии в 1903 году.

Они располагались перед портретом Основателя, стоявшим на мольберте в Великолепном зале. Николае Темпест, высокий, светловолосый мужчина со спокойным и гордым лицом. Его жена, некрасивая, но, несомненно, изящная, волосы причесаны а-ля Помпадур, в алом бархатном платье, украшенном тончайшим кружевом, на котором мягким блеском переливались бесценные жемчужины, часики-брелок с бриллиантами были приколоты у нее на груди, а с плеч спускалась соболья накидка. Сын, Фрэнсис, был точной копией отца, а дочь, Виктория, некрасивая, как и мать, отличалась крепостью и ярким румянцем.

— Бабушку очень любили на острове… она основала здесь больницу, которую мой брат перестроил и сильно расширил.

Хелен прошла вперед и остановилась перед последним портретом.

— А это… — Она с любовью смотрела на портрет. — Это портрет работы Филипа де Лашло, портрет последней семьи Темпест. Мои родители и их дети. Мой брат Ричард, братья-близнецы Чарлз и Николае и я… — В ее глазах была грусть, страдание, желание оставаться частью прежней семьи. — Он был написан в 1931 году по случаю совершеннолетия Ричарда.

Фрэнсис Темнеет, в расцвете сил, стоял, держа за руку десятилетнюю Хелен, в скромном белом батистовом платьице с синим атласным кушаком и такого же цвета бантами в пышных волосах. Она робко стояла рядом с ним, скрестив ноги в белых носках и открытых кожаных туфлях на низком каблуке. Мать стояла между двумя близнецами, обнявшими ее за талию. Ее белокурые волосы были подвиты по моде того времени, на ней было платье из тонкого шелковистого бархата, золотистый кушак перехватывал талию, а с шеи спускалась длинная, до колен, нитка жемчуга. Справа от отца стоял наследник, Ричард Темпест, двадцати одного года. Необыкновенно красивый молодой человек в небрежной позе стоял у портрета, так что в глаза бросалось удивительное его сходство с человеком, жившим триста лет назад. Эти двое могли бы обменяться одеждой, и никто бы не заметил подмены. У него были такие же золотистые, с зеленоватым отливом волосы, такие же зеленые глаза, то же высокомерное выражение, но к тому же еще иронический блеск в глазах, насмешливо изогнутые в улыбке губы. Он знал, кто он, знал, что он красив, знал, что на его лицо будут заглядываться.

— Последняя семья Темпестов, — повторила Хелен, и ее голос дрогнул.

— Что случилось с вашими братьями-близнецами?

Неожиданный вопрос вывел Хелен из равновесия, она даже покачнулась.

— О… Они погибли в авиакатастрофе. Они возвращались из Европы со своим учителем. — Ее печальный голос был едва слышен. — Мать не сумела пережить этого, ее здоровье пошатнулось, и она умерла вскоре после начала войны. А отец… — У Хелен перехватило голос, было понятно, что отца она обожала. — Отец погиб в Лондоне, во время бомбежки, когда был разрушен старый дом Темпестов… Ему было всего 57 лет, — сказала она шепотом, — а я… я осталась только с братом.

— Больше Темпестов нет?

— Есть в Англии, но не здесь, на Багамах. У сестры моего отца есть сын, но, разумеется, он не Темпест. — Хелен медленно повернулась, почти неохотно, как будто заставляя себя взглянуть не на портрет, а на живое лицо. — Вы — Темпест… — Слова прозвучали растерянно, будто она все еще не могла этому поверить.

— Я знаю. Я все время видела свое собственное лицо на этих портретах. — Элизабет обернулась, ее взгляд скользнул по лицам давно умерших, но не забытых ее предков. — Они все выглядят такими уверенными в себе.

— Они и были такими. — В голосе Хелен снова слышалась гордость. — Они были членами великого рода.

Он был их судьбой, и как отдельное личности они посвящали себя продолжению величия семьи. Как еще возникают великие роды? — Гордость Хелен сменилась унынием. — Теперь все кончилось… Семьи нет, есть просто ряд отдельных лиц.

Хелен медленно обернулась кругом, и ее прекрасные аквамариновые глаза встретили взгляд изумрудных глаз Элизабет. В голосе звучала горечь, когда она снова протянула руку к картине Лашло:

— Да. Это последняя подлинная семья Темпестов… — Она печально смотрела на портрет.

— Мне всегда казалось, — заметила Элизабет, — что прежде возникает гордость самим собою. — Она чуть улыбнулась и отвернулась от портрета. — Как, по-вашему, я похожа на него?

— Вы — его копия, — ответила Хелен приглушенным голосом. Она принялась крутить на пальце кольцо с огромным аквамарином. Потом повернулась и пошла к покрытым резьбой и позолотой двустворчатым дверям, расположенным между двумя последними портретами. Она взялась за ручки, сделанные в виде завитков.

Подождала, пока Элизабет догонит ее, затем легко нажала на ручки, и двери мгновенно и неслышно отворились Хелен вошла, глубоко вдохнула воздух, затем пропустила Элизабет вперед, прежде чем закрыть двери.

Но когда Хелен снова обернулась к Элизабет, то чуть не открыла от удивления рот. Элизабет Шеридан изменилась. Тело ее трепетало. Бесстрастность исчезла.

Щеки горели, глаза блестели от удовольствия. Хелен была удивлена, пока не поняла, что произошло. И ее собственная радость и облегчение вылились в чудесную, преобразившую ее лицо улыбку. Потому что она поняла, ее страхи были напрасны. Дом сам выступил в ее защиту. И она молча последовала за Элизабет, когда та, подобно благоговеющему паломнику, медленно шла по аладдиновой пещере, носящей имя Мальборо.

Свет проникал сквозь опущенные жалюзи, превращая комнаты в подводный мир. Казалось, вот-вот бесшумно проплывет мимо рыбка с чешуей изумительной расцветки. Хелен подняла жалюзи, и в окна хлынуло солнце, заставив серебро и хрусталь ослепительно засверкать, а фарфор и расшитые ткани заблестеть. Не раздавалось ни звука, и тишина ласкала слух. Чудесные толстые ковры скрадывали шаги. Ощущалось присутствие дома — доброе, снисходительное; так снисходительна красавица, сознающая, что равных ей нет.

Из бесконечных путешествий по миру Темпесты привезли в Мальборо массу чудесных вещей, а безошибочный вкус Хелен совершил отбор. Из сокровищниц и кладовых она извлекла все самое лучшее и создала красоту, поражавшую взгляд и отнимавшую голос. Никогда еще она так не радовалась делу своих рук.

Нигде не было ни пылинки. Горничные уже убрались, а Хелен уже поставила цветы. Каждое утро двое слуг катили за ней тележки с цветами, а она обходила дом, расставляя свежесрезанные цветы по фарфоровым, серебряным и хрустальным вазам. Их аромат уже пропитал воздух.

Хелен видела, что Элизабет потрясена. Это было заметно по ее приоткрытым губам, сияющим глазам, восторженному виду, с которым она рассматривала сочетания самых изысканных тонов: мягкого блекло-розового, нежного серебристо-голубого и звучного лимонного. Громадные зеркала висели на штофных обоях, отражая сказочную французскую мебель старого благородного дерева: ореха, розового и красного дерева. Расписные потолки гармонировали с коврами, на которых стояла не имеющая себе равных по пышности мебель времен Людовика XV и Людовика XVI. Стены украшали гобелены, или спиталфилдский шелк, или резные деревянные панели.

Всюду висели картины. Здесь были работы кисти замечательных английских художников: Тейнсборо, Рейнолдса, Лоренса и Стаббса, причем место для них было тщательно выбрано. Портрет работы Гейнсборо, изображающий леди Софию Темпест в платье льющегося синего атласа, перекликался с лионским шелком кресел и портьер, а к желтым розам на ее соломенной шляпе были подобраны стоящие в вазах цветы.

В результате ошеломляющая красота окружающего пробила сдержанное спокойствие Элизабет.

Хелен не ждала такого отклика. Она неслышно шла сзади либо открывала двери, давая Элизабет возможность проскользнуть сквозь резные позолоченные двери и увидеть все новые захватывающие дух интерьеры.

Она наблюдала, как Элизабет склоняется над букетом роз в великолепной китайской вазе, эмаль которой была так ярка, что казалась только что нанесенной, и трогает нежные цветы, ласково касаясь их тонких лепестков.

Не обменявшись ни словом, они обошли дом. Молчаливый восторг Элизабет был красноречивее слов.

Сердце Хелен успокоилось. Впервые со времени прибытия Элизабет в Мальборо к ней вернулось спокойствие духа. И она могла лишь про себя возносить благодарность Мальборо и тому, кто — или что — пробудил в этом холодном, сверкающем, как драгоценный камень, сердце, жаркий отклик. Ее беспокойство, все ее страхи… как могла она усомниться в Мальборо? Разве дом когда-нибудь подводил ее? Но никогда еще она не встречала такой полной, изумляющей отдачи. А уж меньше всего ждала ее от Элизабет Шеридан! Она знала теперь, знала с непоколебимой уверенностью, что Мальборо в безопасности, что ей самой ничто не угрожает и что так будет всегда. Эта женщина не причинит им вреда. Эта паломница, припавшая к дорогим ее сердцу реликвиям…

Наконец, после двух самых замечательных часов в жизни Элизабет Шеридан, они снова поднялись и вошли в Верхний зал через двустворчатые двери с другой стороны. Хелен закрыла их за собой, приложив ладони к резному дереву, как бы пытаясь ласковым прикосновением выразить свои чувства. Но когда она повернулась к Элизабет, улыбка замерла у нее на губах.

На нее вновь глядело классической красоты спокойное лицо. Хелен потеряла дар речи.

— И все это сделали вы? — спросила Элизабет.

— У меня были возможности… — запнулась Хелен.

— Возможно, но вы совершили невероятное. Я видела все, что можно, в Англии, но это… — Элизабет глубоко вздохнула.

— Я рада, что вам понравилось, — прошептала Хелен, тронутая до глубины души. — Я часто прихожу сюда. Вы заметили, здесь успокаиваешься и отдыхаешь.

— Да. — Голос Элизабет звучал отрешенно. — У каждого из нас своя религия.

Поколебавшись, Хелен отважилась спросить:

— Я думаю… Возможно, у нас с вами одна религия?

— Прекрасное во всех его проявлениях. — Она чуть улыбнулась. — Я выросла среди коричневых стен и натертого линолеума. Я не представляла себе, каким может быть дом, пока однажды летом не оказалась в Аппарке. С тех пор я всегда смотрю такие дома, как только представится возможность.

— И я, — в восторге воскликнула Хелен. — Когда я создавала Мальборо, я тоже объездила их все. — Она всплеснула руками. — Теперь вы сможете ходить по этим комнатам, когда захотите.

— Непременно захочу, — уверила ее Элизабет.

Хелен расцвела, но ее тут же снова обдало холодом от практического вопроса, который задала Элизабет:

— Наверное, содержать это страшно дорого?

— Полмиллиона фунтов в год.

Она ждала, что Элизабет вздрогнет, но та только спросила:

— Этого хватает?

— На все нужны деньги. Я каждый год осматриваю ткани и проверяю все собрание. Я всегда сама чищу фарфор и хрусталь, а специальная фирма время от времени приезжает чистить ковры и мебель. В доме поддерживается постоянная, автоматически контролируемая температура, а я предохраняю комнаты от солнечных лучей. Солнце здесь очень сильное и может повредить ткани и краски. — Хелен казалось, что нужны объяснения. — Собрание, конечно, каталогизировано, и вы можете, если хотите, ознакомиться…

— Да, конечно. Благодарю вас.

Они медленно шли обратно по залу. Элизабет явно не хотелось уходить.

— И вы все делаете сама? Без домоправительницы?

— Я веду дом сама… Мозес, наш дворецкий, помогает мне, и мне повезло, что в доме много прислуги… да, я делаю все сама. Мой брат предоставлял все это мне.

Элизабет Шеридан повернулась к ней.

— Да. А потом оставил все это мне.

— Я бы никогда не поверила, если бы не видела своими глазами, — немного времени спустя рассказывала Хелен Касс. — Она способна чувствовать, Касс, она чувствует — и глубоко! Видела бы ты ее реакцию!

Казалось, это произвело на Касс впечатление, однако на самом деле ее голова была занята совсем другим, и она слушала Хелен вполуха. Благодаря долгой практике она выглядела, словно, кроме рассказа Хелен, ее ничто не интересовало. На самом же деле ей не давал покоя внезапный отъезд Марджери и Дана. Между ними существовал какой-то нечестивый сговор. То, что они уезжали порознь, не имело никакого значения. Дан, как обычно, был спокоен и сдержан, но Марджери внезапно преисполнилась радости, и, принимая во внимание то, что с тех пор, как стало известно завещание, она переживала зиму своей тревоги, такая перемена не могла ускользнуть от Касс. Она не видела причин, почему бы Марджери воспрянуть духом. Конечно, при ней осталось ее обычное содержание, но сумма была ничтожной по сравнению с ожидаемой. Значит, дело в чем-то еще. Андреа Фарезе? Касс приходилось слышать, что он жеребец первостатейный, считалось, что он может переспать с кем угодно, кроме, скажем, железнодорожного рельса. Наконец-то Марджери нашла кого-то подходящего для всех своих штучек. К тому же она сказала, что собирается вернуться в Италию. Но все же… Может ли женщина, возвращаясь с пустыми руками к любовнику, которому обещала полмира, выглядеть так зажигательно? Дан никогда ничего не говорил, если не преследовал каких-то целей, но Марджери не отличалась особым умом, а секс и безделье разума ей не прибавили.

В Италию, так я и поверила, думала Касс, наблюдая за процессией слуг, несущих вниз по лестнице чемоданы. Дан уехал раньше, а сейчас, наверное, уже в воздухе, отправился в Нассау, если верить его словам. Марджери набила самолет своим багажом. «Я должна теперь жить бережливо», — объяснила она. Прекрасно, но где она собиралась жить?

— ..и я, как прежде, буду заниматься домом, — продолжала Хелен с удовольствием. — Она сама попросила меня, Касс. Сказала, что только я на это способна… Она даже спрашивала, не нужно ли для этого еще денег.

— Замечательно. Я очень рада за тебя, Хелен… а сейчас, прости, мне надо сказать кое-что Марджери.

Марджери как раз спускалась по лестнице, ухоженная, накрашенная, в кремовом брючном костюме от Сен-Лорана, в щегольской мужской шляпе на своей львиной гриве.

— Позволь шепнуть тебе на ушко, — Касс решительно отвела ее в сторону.

— Не думай, что, раз ты уезжаешь, тебе позволено нарушить договор. Скажи кому-нибудь хоть слово, тут же лишишься содержания.

Марджери выдернула руку.

— Я никогда не обременяю своих друзей рассказами о семье! — выпалила она.

— Конечно! И, как я вижу, у тебя нет ни того, ни другого.

Марджери возмутилась, а Касс сурово посмотрела в накрашенные глаза.

— Я пошутила. Но никому ни слова…

Марджери обрушилась на Касс:

— Что, сменила пластинку? Думаешь, я не вижу, что ты поешь с ее голоса? Иди, подлизывайся дальше!

Вздохнув под тяжелым взглядом Касс, она поспешила вниз.

— Не беспокойся! У меня есть занятия получше!

Касс стояла все там же, кусая ноготь большого пальца, когда к ней подошла Хелен.

— Касс… ты не видела Ньевес?

— Нет, а что случилось?

— Мозес сказал мне, что она сегодня утром отправилась на лодке в Нассау и до сих пор не вернулась. — Хелен была взволнованна. — Ньевес никогда не бывает в Нассау одна… к тому же она всегда говорит мне, куда собралась. — Она колебалась. — Но она очень настроена против Элизабет.

Касс отметила, что Хелен назвала только имя, но не подала виду. Иначе Хелен не станет делиться с ней своими тайнами.

— Вы подружились? — спросила она, криво улыбнувшись. Без всяких на то причин эта мысль огорчила ее.

— Ну… — Хелен снова заколебалась. — Я бы сказала… мы достигли некоторого взаимопонимания.

— Ей действительно понравился дом? — Теперь Касс припомнила, что рассказывала Хелен.

Хелен в раздумье покачала головой.

— Если бы речь шла о ком-то еще, а не о Элизабет Шеридан, я бы скорее сказала, что она влюбилась.

Касс чуть сдвинула брови. Это не вязалось с характером Элизабет, каким она его себе представляла.

— Она сказала мне — все, что хотите, все, в чем будете нуждаться.

Касс почувствовала себя задетой.

— Хотя почему бы и нет? — сказала она легко, обратясь к здравому смыслу. — Она вовсе не глупа, как ты знаешь. И понимает, что не сможет вести такой дом.

Хелен снова покачала головой.

— Мне кажется, она может делать все, что задумает.

Она могла бы руководить Организацией.

— Ну, тебе — твое дело, мне — мое, — заметила Касс. И, не удержавшись, добавила:

— Но ты ведь понимаешь, что наше преимущество в том, что мы умеем что-то делать. Я не поверю ни на минуту, что от нее может быть какой-то толк.

— Я понимаю, — сказала Хелен, несказанно удивив Касс. — Она не очень хороша с людьми, но она ценит красивые вещи, мастерство, изящество. — Она все покачивала головой, не решаясь поверить в свою удачу. — За ее невозмутимостью кроется многое, Касс. Я сегодня видела своими глазами. Знаешь, будто я отперла потайную дверку… и оттуда вышла Элизабет Шеридан, которую я не узнала. Теплая, и чувствующая, и…

— Человечная? — подсказала Касс.

Лицо Хелен посветлело.

— Да, именно. Внезапно ожившая.

Ожившей чувствовала себя и Ньевес. Она пребывала в волнении, предвкушая радостную встречу, хотя никак не могла перестать нервничать и чувствовать себя виноватой. Все оказалось необычайно просто. Она наняла лодочника, попросив его отвезти ее в Нассау, затем отослала обратно, сказав, что весь день собирается ходить по магазинам, а когда захочет вернуться — позвонит домой. Как только лодка скрылась из виду, Ньевес не мешкая отправилась в контору «Бритиш Аэрлайнз» и купила себе билет до Дублина (через Лондон, в один конец).

Она позаимствовала толстенькую пачку банкнот из ящика Хелен, где лежали деньги на хозяйство, и сейчас выбирала в расписании рейс подешевле. У нее был при себе паспорт и большие солнечные очки, которые она надела, покупая билет. Затем она прошла по Бей-стрит и купила себе сумку и немного белья, несколько футболок, толстый свитер и первые в жизни джинсы.

В туалете аэропорта Ньевес переоделась и, робея, вышла в зал ожидания. Уселась в кресло, спрятавшись за разворотом газеты, и стала ждать, когда объявят ее рейс. Она решила, что если ее станут искать, то, может быть, не обратят внимания на девочку-подростка, одетую, как все. Она рассталась со своим всегда аккуратным «хвостом», расчесала волосы и распустила их по плечам, позволив прядям упасть на лицо, как было принято в подростковой моде. Она также обзавелась большой соломенной шляпой, которая, в сочетании с очками, скрывала пол-лица. Замаскировавшись таким образом, она тем не менее то и дело заливалась краской и была убеждена, что все на нее смотрят. Когда же наконец она оказалась в группе пассажиров, шагавших к самолету, то, нагнув голову, постаралась затеряться среди них.

Ньевес должна была лететь туристическим классом, и это показалось ей захватывающе интересным, раньше она летала только частными самолетами, как правило, принадлежавшими Организации. В этот раз все было совершенно по-другому — теснота кругом, и вдобавок высокая толстая дама, едва умещавшаяся на сиденье, оказалась ее соседкой.

Едва самолет взмыл в воздух, дама принялась за вязание. Ньевес со страхом ждала, что та захочет скоротать время за беседой, но потом заметила, что дама вывязывает характерный немецкий узор, а по ее разговору со стюардессой поняла, что дама слабо владеет английским. С облегчением Ньевес устроилась поудобнее на сиденье и заснула.

Когда она прилетела в Дублин, было холодно и шел дождь. Она натянула свитер и принялась искать такси.

Шофер оглядел ее с головы до ног. Джинсы, распущенные по плечам волосы, отсутствие багажа не вязались с ее речью. Когда же она назвала адрес, он с неудовольствием сказал:

— Так это же все шестьдесят миль!

— Я заплачу вам, — высокомерно ответила Ньевес.

— Поздновато молодой даме ехать одной в такую даль, в Галуэй!

— Меня ждут! — не задумываясь, солгала Ньевес. — Я только что звонила туда, и мне велели взять такси.

Меня ждут.

— Надо надеяться. Куда, вы сказали? В Килмарран, что ли?

— Да… Там живет мистер Дэв Локлин. Кинорежиссер, — сообщила Ньевес.

— А, Дэв Локлин… не тот ли, что поставил в прошлом году отличную пьесу в Театре аббатства?.. — И он открыл дверцу.

Здесь, на последнем этапе своего путешествия, Ньевес обнаружила, что ее восторги сменились тревогой.

Она мысленно вернулась назад и поразилась. Ей раньше не приходило в голову, что отчаяние может завести так далеко. Да, я в отчаянии, думала она с вызовом. Но ее решимость уже была подточена чувством вины и мыслью о беспокойстве, которое она причинила близким.

Дэв все объяснит, подумала она. Он знает, что делать.

Как всегда.

Как только машина свернула с главного шоссе, она взглянула в окно и узнала, даже в темноте, знакомые места. Она сидела на краешке сиденья, прижавшись лицом к стеклу.

— Вот сейчас… вот те большие ворота и есть Килмарран!

Ворота по обыкновению были открыты, и пока автомобиль приближался к освещенным окнам большого дома, Ньевес ерзала на сиденье, держась за ручку дверцы, и не успел он остановиться под облезлым гипсовым навесом крыльца, как она уже изо всей силы колотила железным дверным молотком. Почти сразу же входная дверь отворилась, и она, заливаясь слезами, кинулась в объятия высокого смуглого мужчины, вышедшего ей навстречу.

— Дэв… о, Дав!

Таксист опустил сумку Ньевес у ее ног.

— С вас тридцать фунтов.

Ньевес, вся в слезах, замешкалась, и Дэв сам взял у нее свернутые трубочкой банкноты и расплатился с шофером, прибавив щедрые чаевые.

— И доброй вам ночи! — ухмыльнулся тот в ответ.

В большом холле, где с потолка свисала прекрасная, но давно не чищенная уотерфордская люстра, Дэв Локлин достал носовой платок из кармана брюк.

— Возьми… сегодня и так сыро.

Но Ньевес никак не могла выпустить из рук его рубашку, мокрая щека прижималась к его груди.

— Я должна была приехать, Дэв. Непременно! Мне больше ничего не оставалось… о, Дэв, как же мне было плохо!

Дэв приподнял ее лицо за подбородок и вытер слезы носовым платком.

— Ладно… Ты все мне потом расскажешь. Действительно, должно было случиться что-то ужасное, чтобы ты сбежала оттуда.

— Да, там было жутко. Ты просто не представляешь себе.

— Нет, но надеюсь, что ты мне расскажешь.

Ньевес шмыгнула носом, с обожанием вглядываясь в смуглое испанское лицо с ярко-синими ирландскими глазами.

— Я затем и приехала… я знала, что должна…

— Тогда пошли. У меня есть кофе и сандвичи.

— Чудесно! В самолете еда была жуткая! Неужели люди это едят?

— Небогатые люди едят. Ты ведь никогда не видела, как живут другие люди, верно?

Лицо Дэва озарилось улыбкой, и Ньевес засмеялась с облегчением. Он не сердится. Он, как всегда, добрый и надежный.

Она с беспокойством взглянула на него.

— Тебе звонили из Мальборо?

— Да. Три раза.

Ньевес покраснела.

— Наверное, они беспокоятся…

— Конечно. Когда скромная и робкая девица вроде Ньевес Боскомб вдруг решает совершить побег, да еще рейсовым самолетом — станешь беспокоиться. И гадать, почему она это сделала.

Ньевес опустила голову.

— Я просто не представляла, что еще можно сделать.

— Давай позвоним им и скажем, что ты здесь.

А потом расскажешь мне, почему.

Он ввел ее в большую комнату со следами былого великолепия, где мебели было немного, а в большом камине горел огонь. Комнату освещала единственная лампа над большим, в порезах и пятнах, столом, на котором стоял кинопроектор и лежали сотни футов 35-миллиметровой пленки. Ньевес кинулась к столу, восклицая:

— Дэв! Это последнее, да?

— Да. Я как раз занимаюсь монтажом — вернее, пытаюсь. Когда Касс не отрывает.

Ньевес выглядела смущенной.

— Прости, — прошептала она. Затем она подошла к камину и встала к нему спиной, растирая соблазнительную попку, занемевшую от долгого сидения.

— А Лоуренс? Куда он делся?

— Он на Сотбис. — Дэв наливал кофе из помятого серебряного георгианского кофейника в треснувшую чашку рокингемского фарфора.

— Ой, Дэв, у тебя так скоро ничего не останется!

— Кроме самоуважения, — усмехнулся он, показав белые крепкие зубы. — Ну, оставь это… смотри, вот сандвичи, которые Томас для тебя приготовил.

Сандвичи представляли собою толсто нарезанные куски жареного мяса с еще более толстыми ломтями хлеба. Ньевес не могла оторваться от них.

— М-м-м-м, как я люблю Томасовы сандвичи… в Мальборо никогда не делают таких. — Голос и лицо ее были по-детски восторженными. — А как я люблю Килмарран! Это всегда было мое самое любимое место после Мальборо. — На ее лицо набежала тень. — А теперь самое любимое… Теперь я ненавижу Мальборо! Ненавижу!

Дав поглядел на нее из-под невероятно длинных и загнутых, как у женщины, ресниц.

— Расскажи, — сказал он мягко, наливая себе кофе.

И вдруг понял, что голоден, что целый день ничего не ел. Когда он работал, то забывал о еде. — Не может быть, что все так плохо.

— Ужасно! — с жаром воскликнула Ньевес. — Ты просто не знаешь…

Дверь открылась, и появился крошечный человечек в старинном костюме дворецкого.

— А, так она приехала!

Ньевес оставила сандвичи и кинулась с распростертыми объятиями к Томасу.

Он обнял ее, похлопал по плечу.

— Убежала, да? — спросил он хриплым голосом.

— Только ради тебя, Томас, ради тебя.

— Обманщица! Но меня ты не проведешь так, как ему это удается! — И он мотнул головой в сторону мирно жевавшего Дэва.

— Спасибо за сандвичи, — попыталась задобрить его Ньевес. — Я как раз говорила Дэву, что никто больше не умеет таких делать.

— Ничего не скажешь, умею, — ответил Томас, сердито взглянув на Дэва. — Жаль, что мы не закололи для тебя откормленного тельца, мисс. — Он ущипнул ее за подбородок темными от въевшейся сажи пальцами. — Я разостлал постель в Голубой комнате, — обратился он к Дэву. — Простыни разрозненные, но почти не сырые!

Ньевес печально осмотрелась кругом. Голые, в пятнах, выцветшие стены, обитые когда-то красным Дамаском, поврежденные сыростью, со светлыми пятнами на месте висевших когда-то картин. Потолок с орнаментом лишился люстры, с него свисала голая, без абажура, лампочка. Дом погибал от отсутствия денег. Ньевес вздохнула, глаза ее наполнились слезами.

— 6 Дэв. Каждый раз, как я приезжаю, оказывается, что ты продал что-то еще. Мне так больно, что Килмарран такой ободранный.

Исчез не только портрет прапрабабушки Дэва (с отцовской стороны) работы Лоренса, но и портрет прапрабабушки (по материнской линии) кисти Гойи. И серебряные канделябры, и резной орнамент со стен…

— Почему же дедушка не оставил тебе денег? — горевала она. — А все досталось ей…

Дэв посмотрел на Томаса.

— И из-за этого мы все потихоньку распродаем! — горько сказал Томас. — Твоя покойница-мать никогда бы не простила тебе этого! Всю красоту, что она привезла с собой из Испании, когда стала невестой твоего отца, и даже ружья дедушки Тирни! А конскую упряжь! — Томас всплеснул руками, как будто собирался сложить ладони для молитвы.

— Я не охочусь, — сказал Дэв. — И не могу себе позволить держать лошадей.

— А что с домом? Скоро ты скажешь, что не можешь себе позволить содержать его! Локлины живут тут более трехсот лет, даже солдаты Кромвеля не могли разрушить этот дом, а ты позволяешь ему рассыпаться в пыль!

— Нужда заставляет, — отрезал Дэв.

— Вон твоя нужда! — Томас мотнул головой по направлению кинопроектора. — Только деньги жрет! А счет за электричество не плачен!

— Не сердись, Томас, — умоляла Ньевес.

— Кто-то же должен сердиться! Мы скоро очутимся на улице, а он ни о чем думать не хочет, пока есть деньги на эту треклятую штуку! — Он похлопал Ньевес по щеке. — А ты ешь свои сандвичи, будь умницей, а я положу тебе в постель бутылки с горячей водой… поговорим обо всем утром.

Ньевес вздохнула.

— Знаешь, он прав, — укорила она Дэва. — Как бы мне хотелось тебе помочь! Будь у меня деньги, я бы отдала их все тебе!

Дэв улыбнулся, улыбка была мягкая, удивительно нежная.

— Я знаю, что ты так поступила бы, guapa, а я бы тогда отдавал тебе часть доходов — если бы они были!

— Но… — фразу Ньевес прервал телефонный звонок. Она побледнела. — Это Касс! — прошептала она испуганно.

Дав взял трубку.

— Касс? Я как раз собирался звонить тебе… да, здесь.

— Скажи ей, что со мной все в порядке! — исступленно шептала Ньевес.

— Нет-нет… в полном порядке. Усталая… и голодная. — Дэв улыбнулся Ньевес. — Сейчас все хорошо… нет, я отправил ее прямо в постель.

Ньевес с облегчением вздохнула и вернулась к сандвичам.

— Думаю, что несколько дней, — говорил Дэв. Тогда я смогу привезти ее сам… если вы не будете беспокоиться.

Ньевес слышала приглушенный голос Касс в трубке, слышала смех Дэва.

— Это было бы очень мило с твоей стороны… Да, примерно через неделю… да, чудесно… мне не кажется, что Ньевес предпочтет государственное воздушное сообщение… Да, почти закончил… на будущий год, надеюсь… если найду кинопрокатчика. Ладно, поговорим потом. Как дела в Мальборо?

Он слушал, отхлебывая кофе. Потом снова рассмеялся.

— Ты — нет… Я уверен, ты использовала все возможности… Скажи Дейвиду, что мы с ним увидимся через неделю, а Хелен скажи, чтобы не беспокоилась.

Ньевес цела и здорова — и пребывает в раскаянии.

Я дам ей нагоняй завтра с утра… да… прекрасно… пока. — Он положил трубку. — Ты остаешься на моем попечении на неделю, а затем Касс пришлет за нами самолет.

Ньевес захлопала в ладоши.

— Целую неделю! — Она вскочила со стула, кинулась к нему и крепко обняла. — Спасибо, спасибо тебе!

— Теперь расскажи мне обо всем.

Он подвел ее к старому кожаному дивану, уселся сам, а Ньевес забралась на диван с ногами.

— Это ужасно! — начала она трагически. — Ты не представляешь себе.

Это ты так думаешь, подумал Дэв, вспоминая длинные и подробные письма Дейвида.

— Она жуткая, Дэв! Жуткая! Холодная, жесткая и… неумолимая! Все изменилось с тех пор, как она появилась… Все испортилось.

— Это, конечно, не из-за нее, — мягко возразил Дэв. — Это все сделал твой дед.

Какое-то время Ньевес выглядела обескураженной, затем запротестовала:

— Но она совсем не похожа на него! Он был такой теплый, такой любящий… Он был как огонь, а она — как глыба льда! Он притягивал, а она отталкивает. — Глаза ее наполнились слезами. — Почему он так поступил, Дэв? Он что, не любил меня? Мне казалось, что любил, и он знал, что я его люблю. И ведь он совсем не знал ее. Она такая же чужая ему, как и всем нам. Ты не представляешь, каково это — везде видеть ее, куда ни посмотришь. Все стало не такое. Все ходят на цыпочках — даже Касс! — Лицо ее сморщилось, голос сломался. — А папа… Он ходит вокруг нее и не сводит с нее глаз, смотрит, как на божество… — Видя ее обиду и возмущение, Дэв протянул к ней руки и обнял ее, а она свернулась у него на руках, точно брошенный щенок. — Я так несчастна… Я просто больше не могла вынести, а кроме тебя, мне не к кому обратиться. — Она заплакала горькими слезами. — Если бы ты только знал…

Но Дэв знал довольно много. Благодаря длинным, подробным письмам Дейвида и фотокопии досье, составленного Ричардом Темпесом, он знал совершенно точно, что произошло в Мальборо. Разумеется, глазами Дейвида Боскомба, который был неспособен увидеть что-либо, кроме Элизабет Шеридан. Дейвид, человек слабый, всегда стремился к сильным женщинам, получая некое мазохистского толка удовольствие от того, что не мог отважиться на большее, чем обожание издали, соответствовавшее его в высшей степени романтической натуре. А женщины всегда смотрели на него сверху вниз со своих пьедесталов.

Дэву всегда казалось, что Дейвид опоздал родиться на несколько столетий. Он принадлежал тем временам, когда цвела куртуазная любовь, когда странствующие жонглеры изливали страсть в стихах и песнях. Дейвид же изливал свою в письмах Дэву. Было очевидно, что его вдохновение ожило с пришествием дочери Ричарда.

Которая, размышлял Дав, должна быть чем-то особенным, чтобы разжечь такой огонь. Если, конечно, это не все тот же Ричардов рецепт. Если бы на ее месте был я, думал Дав, обнимая Ньевес, я бы тоже был начеку. Потому что именно я оказался бы причиной довольно болезненной — причем безо всякой анестезии — операции, проделанной моим «отцом» над всем семейством.

Она и должна держаться спокойно и контролировать себя, потому что те, с кем она имеет дело, ведут себя совсем по-другому. Она оказалась во рву, полном оголодавших львов.

Он припомнил ее досье, подробности ее жизни, ее привычки, ее пристрастия, ее друзей. Судя по всему, она жила как монашка. В списке адресов, в перечислении, где она жила и с кем, ни разу не упоминалось мужское имя. Вообще никаких отношений с противоположным полом. Неудивительно, что она кажется лишенной человеческих черт. Но Ричард Темнеет решил вытащить ее из добровольного заточения и ввергнуть в этот ад. Почему? Вот загадка, решил он, причем захватывающая. Интересно будет взглянуть своими глазами на эту странную, нечеловечески холодную женщину. Он встречал разных женщин, но такой еще нет…

Ньевес пошевелилась, зашмыгала носом, вытерла глаза и высморкалась.

— Я знала, что ты поймешь, — послышался счастливый вздох. — Я так рада, что приехала.

— Я тоже, — улыбнулся Дэв, синие глаза взглянули на нее, и она затрепетала. — Но тем не менее ты заставила волноваться людей, которые любят тебя.

Ньевес опустила голову и уставилась на обтянутые джинсами колени Дэва.

— Я собиралась позвонить им, как только доберусь сюда, — пробормотала она.

Дэв приподнял ее подбородок, а она ухватила его руку обеими руками и доверчиво прижалась к ней щекой, отчего Дэву определенно захотелось проломить Дейвиду башку.

— Убежать — это не значит разрешить проблемы, — сказал он мягко, но так серьезно, что она замерла. — Нужно встретить их без страха и схватиться с ними — так поступают взрослые. — И это вновь напомнило ему Дейвида, который не был на это способен.

— Мне очень жаль, — потерянно произнесла Ньевес.

— Обязательно скажи это им, когда будешь звонить — да, да, непременно. — Она взволнованно кивала. — Прежде всего своей тете Хелен. Касс сказала мне, что она очень расстроилась.

— Но я тоже, — простонала Ньевес.

— Как и все остальные, — безжалостно сказал Дэв. — А теперь, я думаю, тебе пора в постель.

При звуках этого слова Ньевес тихонечко зевнула.

Побег потребовал всех ее сил, и сейчас, наплакавшись, она чувствовала, что ноги не держат ее. Приятно было сознавать, что она поступила правильно. Хотя правильно только по отношению к себе, подумала она виновато.

Дэв сумеет разобраться. Он может разрешить любую проблему. Она снова зевнула. Впервые за все эти дни она чувствовала себя спокойной и уверенной, потому что рядом был кто-то, кто любит и защищает ее.

— Я люблю тебя, Дэв, — сонно сказала она, сворачиваясь рядом с ним, держа его руку, теплую и сильную.

— И я люблю тебя, guapa, — он поцеловал ее волосы. Но лицо его оставалось мрачным. Как будто он вновь оказался в Мальборо. Надо будет поговорить с Дейвидом.

— Пошли.

Он повел Ньевес по широкой прямой лестнице, затем по коридору, прямо в ее комнату. Посреди просторной, звучащей эхом комнаты стояла огромная кровать с пологом из выцветшей, местами протершейся кроваво-красной парчи. Томас развел огонь в камине, и можно было различить под одеялом положенные для обогрева бутыли с горячей водой.

— Кажется, я могла бы проспать неделю, — вздохнула Ньевес при виде постели.

— Тогда ложись, а если будешь хорошо себя вести, мы поедем завтра кататься верхом.

— Правда? — Ньевес в восторге прижала руки к груди. — Можно мне покататься на Светляке?

— Конечно; Он стал толстый и ленивый… ему это пойдет только на пользу.

— Чудесно, чудесно! — запрыгала Ньевес. — Думаешь, он помнит меня?

— Спросишь его завтра.

Ньевес обняла его, встала на цыпочки, прижалась к его щеке и охнула:

— Какой ты колючий!

Дав провел рукой по небритой щеке.

— Забыл. Заработался.

— Хороший вышел фильм?

— Надеюсь.

— А как называется?

— «Незнакомец».

Лицо Ньевес вдруг потемнело, она снова уткнулась лицом ему в грудь.

— Я вспомнила о доме, и все сразу сделалось таким…

— Тебе только так кажется, — мягко сказал Дэв. Он поцеловал ее волосы. — Доброй ночи, guapa. Спи спокойно.

— Спокойной ночи, — отозвалась Ньевес, зевая, и как только дверь за ним закрылась, она скинула майку и джинсы, лифчик и трусики и улеглась в постель, чувствуя в ногах одну бутылку с горячей водой, пристроив за спиной другую и приложив ладони к третьей. Она вздохнула, глубоко и довольно, закрыла глаза и заснула.

Возвращаясь к себе, Дэв услышал телефонный звонок.

— Я только хотел поблагодарить тебя, — сказал Дейвид. Потом спросил:

— С ней все в порядке?

— Да… она устала, взвинченна, растерянна, но все нормально. Что ты устраиваешь, Дейвид? Ты что, глух и слеп, как бревно?

Дейвид оборонялся:

— Тут творится неизвестно что, ты же знаешь!

— С твоей помощью! Я обратил внимание, что в твоих письмах, кстати, весьма подробно описывающих Элизабет Шеридан, нет ни слова о твоей собственной дочери!

Молчание. Потом Дейвид сказал глухо:

— Подожди, пока сам не увидишь ее.

— Я не стану ждать!

— Я довольно верно описал ее тебе, но никакие описания… Когда ты, кстати, приедешь?

— Примерно через неделю.

— Фильм закончил?

— Заканчиваю монтаж.

— Получилось?

— Думаю, что да.

Дейвид вздохнул.

— Будем надеяться, что кинопрокатчики окажутся того же мнения… может быть, теперь, когда Ричард умер, его страшная хватка ослабла, и это даст нам возможность действовать.

— Мы довольно скоро узнаем это.

Еще помолчав, Дейвид сообщил:

— С моим содержанием все в порядке. Она собирается продолжать выплачивать его, значит, деньги у нас будут…

— Тогда будем надеяться, что благодаря этому фильму я начну расплачиваться с тобой!

— Да не нужны они мне, — грубовато сказал Дейвид. — Мне бы лишь хотелось, чтобы ты мог получить за них не только награды… да и на что мне тратить деньги?

— Берегись, Дейвид, опять пошла жалость к себе.

Секунду Дейвид молчал, затем в трубке послышался его хохот.

— На тебя можно положиться во всем, ах ты испано-ирландский сукин кот! — В голосе его звучала глубокая нежность. — Спасибо, что присмотришь за Ньевес.

— Ты знаешь, что я рад буду присмотреть за ней, меня только огорчает, что не нашлось никого поближе, чтобы помочь ей.

Снова молчание в трубке.

— Это было так давно, Дейвид…

— Есть вещи, через которые нельзя перешагнуть…

— Мне думается, ты и не пробовал.

Какой-то странный звук, затем Дейвид проворчал:

— Да пошел ты к черту! — и повесил трубку.

Дэв вздохнул. Дейвид Боскомб был его старым добрым другом, но иногда оказывался невыносимым. Он не решал своих проблем, а бежал от них. И боялся оглянуться, чтобы не увидеть, как они надвигаются.

Дэв провел пальцами по густым волосам. Работай, сказал он.

Он как раз вставлял в аппарат пленку, когда пришел Томас за подносом.

— Ты все еще работаешь? И это в час ночи! — Он загремел чашками. — Хорошенькое дело! — Он негодующе хмыкнул. — Полно есть людей, у которых денег больше, чем мозгов. Почему все так устроено? А у тех, кто мог бы с умом распорядиться деньгами, их никогда и не бывает…

Он медлил у стола, с подносом в руке.

— Будь с ней очень осторожен, — сказал он, кивком головы показывая в сторону спальни Ньевес. — Я видел, как она на тебя смотрит! Словно ты сияешь, как солнце! Она еще совсем дитя… не забывай об этом!

— Всегда помню, — ответил Дэв, подняв глаза и встретившись с озабоченным взглядом Томаса. Томас, успокаиваясь, кивнул.

— Ну, я пошел спать… а ты — ты не забывай, что за электричество не плачено!

Дверь за ним закрылась. Деньги, вздохнул Дэв.

Вечно проклятые деньги. Деньги, которые он должен.

Деньги, которых у него нет. Деньги, которых он не может заработать. И все из-за мстительности этого человека… Теперь, когда его нет, положение, быть может, изменится к лучшему. Потому что хуже уже не может быть. Последний фильм он делал два года и несколько раз чуть не бросал. Собирался пойти в актеры или найти работу режиссера или монтажера.

Кто знает, подумал он, возможно, Элизабет Шеридан можно убедить вложить деньги в его фильмы…

Стоит попробовать. Несмотря на утверждение Дейвида, что у нее денег не выманишь. Но ему терять нечего.

Когда появился Дан, Марджери уже дожидалась его за столиком в «Ле Гаврош».

— Двойной мартини, — заказал он склонившемуся к нему официанту. Он выглядел расстроенным, сбитым с толку.

— Ну, что, порядок? — спросила Марджери.

— Нет. Ничего не удалось. Все тот же замкнутый круг. Никто ничего не знает. Выяснилось, что больничные записи не сохранились! Куда бы я ни обращался, нигде никаких записей. Даже свидетельства о смерти нет. А что у тебя?

— Ничего. Никто из ее знакомых ничего не знает о ее прошлом. А я боялась оказаться слишком любопытной и привлечь подозрения.

— Дьявол! — выругался Дан. — Нам остается только приют для сирот и подкидышей Хенриетты Филдинг.

— С ним тоже плохо. — Марджери заглянула в исписанный листок. — Он принадлежит теперь Кентскому Совету графства, и в нем размещаются разные учреждения.

Дану принесли мартини, и он, мгновенно выпив, заказал новую порцию.

— Если бы ты спросил меня, — начала Марджери, — то, по моему мнению, все было уничтожено… и нам с тобой известно, кто мог это сделать.

— Конечно… это время. Вся беда в том, что прошло почти тридцать лет. — Дан наморщил лоб. — Значит, он все это время знал… следил за нею с самого начала.

А нам сообщил, только когда захотел. И это липший раз подтверждает, что дело нечисто.

Принесли еще мартини, и Дан потягивал его в задумчивости.

— Ну, хорошо… Значит, теперь в Сомерсет-Хаус.

А там навалом работы, придется просматривать документы по годам. Но, поскольку мы знаем, когда девчонка попала в приют, в первую очередь нужно просмотреть этот период… — Глаза Дана были холоднее стекла. — Тут что-то есть, я чувствую. И то, что мы ничего не можем найти, как раз служит доказательством. Чем глубже мы зарываемся, тем яснее становится, что все ответы, которые мы пока находим, — ложь.

— Ричард спрятал все так, чтобы казалось, что все на виду?

— Разве он не делал так всегда? Это его манера. Он всегда хорошо прятал ключ. Но я найду его, черт побери, даже если мне придется пустить по следу ищеек! — На лице Дана застыло мстительное выражение.

— Ты настолько ненавидишь ее? — спросила Марджери.

— Я бы не отказался от удовольствия вбить гвоздь в ее распятие!

— Но пусть сначала подпишет завещание!

Дан по-волчьи осклабился.

— Причем собственной кровью… — Взяв меню, он протянул его Марджери.

— Давай закажем что-нибудь. От этих поисков я проголодался.