Когда Розалинда Рэндольф на следующее после дебюта утро покинула «Иллирию», провожал ее только Джеймз.

– Что сказать вашей маме? – поинтересовался он.

– А она ни о чем вас и не спросит. Я дала ей ясно понять, что не желаю быть объектом для снимков в журнале «Даун энд кантри». А пай-мальчик Билли будет только безмерно счастлив.

– Куда же вы направляетесь?

– К своей бывшей гувернантке. И буду жить у нее, пока не начнутся занятия в Уэллесли.

– Не пропадайте совсем, ладно? Я бы хотел знать, как у вас идут дела. Не ради вашей матери, ради меня самого. У меня не так уж много друзей, чтобы позволить себе разбрасываться теми, кто есть. Хотя бы изредка, но давайте о себе знать, когда открыткой, когда по телефону.

Роз поднялась на цыпочки и поцеловала его в щеку.

– Непременно.

Она села в темно-зеленый «Эм-джи-би», подаренный ей на восемнадцатилетие, и Джеймз проводил его глазами, пока тот не скрылся за поворотом. После чего, печально вздохнув, вошел в дом. Ее ему явно будет не хватать. С ней нелегко иметь дело, но она, несомненно, была незаурядной личностью, независимой и одаренной отличным чувством юмора. К тому же весьма смелой. Легко, конечно, быть смелым, цинично рассуждал он про себя, поднимаясь по огромной, спиралью уходящей вверх лестнице, когда ты еще и сказочно богат, но то, что позволяла себе данная конкретная восемнадцатилетняя девушка, и впрямь требовало незаурядной смелости. Никому не дано было безнаказанно ставить на место сэра Уильяма Банкрофта...

До Провинстауна в штате Массачусетс Роз добралась только во второй половине дня. Хелен Уикершам, бывшая ее гувернантка, родившаяся в этом городке, в зрелые годы снова вернулась в места, где провела первые восемнадцать лет своей жизни, и занялась живописью, создавая неотразимые морские пейзажи, притягивавшие людей таинственным мистическим настроением. Они часами стояли перед ее полотнами, и каждый видел свое море. Ее пейзажи настолько полюбились публике, что привлекли внимание владельца местной картинной галереи, взвалившего на свои плечи все заботы по их продаже. Отныне каждое полотно, еще до того, как его коснулась ее кисть, уже было продано, хотя имя ее и не знали на Мэдисон авеню, где картины модных художников оценивались в баснословных цифрах; у нее не было ни одной персональной выставки, да она только бы рассмеялась, если бы ей это предложили, искренне полагая, что этот пошлый и претенциозный мир населен всякого рода мошенниками, прохвостами и позерами, каждый из которых, если внимательно к нему приглядеться, типичный голый король.

Роз было четыре года, когда Хелен Уикершам сделалась ее гувернанткой. Девочка сразу же привязалась к прямодушной, острой на язык женщине, которой после восьми лет преподавательской деятельности в привилегированных женских школах надоело возжаться с целым сонмом капризных девиц. Взять ее в качестве гувернантки посоветовала Ливи ее сестра Корделия.

– Глупостей она не потерпит, но в то же время человек она добрый. И главное, умный! В «Вассаре» она вела сразу два предмета – искусство и литературу. Прекрасно разбирается в детской психологии, а мне кажется, Розалинде нужна не только твердая рука, но и такой человек, которого она бы уважала и который в полной мере мог бы удовлетворить ее тягу к знаниям.

Уважение к этой женщине вскоре переросло у Роз в искреннюю привязанность. Викки, как стала называть ее Роз, сделалась ее наставником, советником и самым близким другом. С ее помощью пытливый ум девочки обрел остро-критическую направленность, подвергавшую сомнению всех и вся. Она не принимала на веру никакие утверждения, особенно те, которые исходили от людей, известных высокими академическими званиями и титулами. Самое же главное, она научила ее здраво и трезво относиться ко всему, что ее окружало.

Ты всю меня привязала к себе, с искренней нежностью, улыбаясь самой себе, думала Роз, подъезжая к Кейп-Коду и сворачивая на шоссе 6А, когда-то носившее гордое название Кингз Хайуэй, украшенное бегущими по его сторонам садами, красивыми церквушками и поселками с букинистическими магазинами, антикварными лавками и очень неплохими ресторанами. Еще эта местность славилась своими болотами, богатыми клюквой... Как там поется в песне? «Ты сделала меня такой, какой я стала...», подумала Роз. Без каких бы то ни было душевных колебаний покинув Саутгемптон, чем ближе продвигалась она к Провинстауну, тем становилась нетерпеливее, загораясь ожиданием, несмотря на то что до Дня труда было еще относительно далеко и купальный сезон в Кейп-Коде был в самом разгаре. Ей больше нравились там осень или зима, когда повсюду пестрели объявления «Закрыто до следующего сезона», дули пронзительные ветры, океан обретал серые тона и на многие мили вокруг в дюнах не встретишь ни единой живой души. Но все равно достаточно было уже того, что она здесь. Она остановилась в Орлеане и оттуда позвонила Викки, чтобы сообщить, что она уже в нескольких минутах езды от нее.

Наконец, заглушив мотор на усыпанном песком шоссе высоко над дюнами, на веранде покрытого серой кровельной дранкой дома она тотчас заметила знакомую фигуру на фоне множества горшков с зелеными побегами и яркими цветами.

Роз приветственно помахала ей рукой и побежала вниз по песчаному откосу. Викки сошла со ступенек веранды, и они встретились прямо перед домом, крепко обнялись, затем, отстранясь, долго, внимательно и изучающе оглядели друг друга и снова крепко обнялись.

– На первое у меня похлебка из гребешков, – объявила Викки, – на второе жареный омар с салатом, а заедать все это будем хлебом на квасцах, который я только час тому назад вынула из печи.

Большой подвижный рот ее улыбался, обнажая блестящие крепкие белые зубы.

– Если тебе когда-нибудь надоест малевать морские пейзажи, ты можешь сколотить себе неплохое состояние, заделавшись поваром. Повторяю свое предложение: как только ты пожелаешь открыть свой ресторан, я готова вложить в него свои деньги, – заверила ее Роз.

– Не пойдет, но, если у тебя на стенах еще зияют пустоты, могу заполнить их новыми пейзажами.

Викки распахнула легкую раздвижную дверь и на Роз пахнуло знакомым запахом, от которого отрадно сомлело сердце. Смежив веки, она с удовольствием вдыхала ароматы масляных красок, льняного масла, трав, специй и вкуснейшей пищи.

– Ой... до чего же здорово снова быть здесь, – удовлетворенно вздохнула она.

– Иди, забрось к себе вещи, а потом мигом спускайся вниз и объясни, что заставило тебя так спешно прискакать ко мне?

Окна комнаты Роз выходили на океан, и шум его был последним, что она слышала, засыпая, и первым – просыпаясь по утрам. И еще по ночам океан чуть светился, отражая огни Кейп-Кода. Медная ее кровать была покрыта белым, белее горного снега, простеганным концентрическими кругами покрывалом; занавеси на широких двустворчатых, до пола, окнах тоже были белыми, и солнечный свет, проходя сквозь них, как через фильтр, приобретал яркость раскаленного нимба вокруг головы святого. Полированная поверхность обработанного наждачной бумагой пола атласно поблескивала, половики, еще одно из достижений Викки, были сшиты из разных тряпичных лоскутов самых ярких расцветок, на умывальнике примостился кувшин из слоистого стекла, в нем стоял букет из маков, васильков и маргариток; на столе у изголовья кровати высилась горка книжек в бумажных переплетах.

Роз быстро умыла лицо и руки, расчесала волосы и спустилась вниз, где Викки уже разливала похлебку в большие фаянсовые чашки.

– Умираю, так хочу есть, – радостно сообщила она Викки. – Я всего лишь раз остановилась, чтобы перехватить чашечку кофе с булочкой где-то часов в восемь утра, и с тех пор мой желудок решил, что мне уже перерезали горло.

– В котором же часу ты выехала?

– На рассвете.

– А почему вдруг такая спешка?

– Давай я сначала съем похлебку, а потом все расскажу по порядку. – Роз, полностью отдавшись еде, молча и быстро, смакуя каждую ложку, опустошила одну чашку жирной похлебки, в которой густо плавали гребешки. Когда принялась за вторую, кратко поведала своей слушательнице о происках отчима. – Это была последняя капля. Я знала, что он волочится за каждой юбкой, но какое это имеет отношение ко мне? Я-то ему зачем далась? Сколько помню, между нами никогда не было особой привязанности.

– Ты знаешь его гораздо лучше, чем я.

– Это потому, что ты не успела узнать его поближе. – Ливи пробыла только несколько месяцев в качестве леди Банкрофт, когда было принято решение отправить Роз в школу. – Билли достаточно было только раз взглянуть на тебя, чтобы понять, кто ты. Будь ты хоть немного поуступчивей, ты могла бы остаться, а я могла бы быть с тобой, но уступчивой, дорогая Викки, ты не была никогда.

– Чья бы корова мычала... – сухо отрезала бывшая гувернантка.

Роз удовлетворенно промокнула губы салфеткой.

– Как всегда, высшего качества. А теперь отведаем омара.

И это блюдо было полностью уничтожено, каждая скорлупка скрупулезно обсосана. Та же участь постигла квасцовый хлеб и подслащенное масло, в которое Роз обмакивала его. На десерт они съели запеченную в пироге под густым слоем мороженого собранную в прошлом году клюкву.

– Вот это да... – отдуваясь, сказала Роз. – Можно, я отрыгну, как хрюшка, которой, в сущности, я и являюсь?

Кофе они пили на веранде, Викки сидела в своем кресле-качалке, Роз – в подвешенном в виде качелей шезлонге.

– Значит, твои планы никак не изменились? – спросила Викки.

– Нет. Сначала поступлю в Уэллесли – кстати, это прямо здесь, рядышком, поэтому буду наезжать к тебе так часто, как позволишь, – и планирую серьезно заниматься. А потом – здравствуй, Флоренция!

Отпивая кофе мелкими глоточками, Викки задумчиво уставилась на океан, глядя на то, как неподалеку от берега без видимой цели, часто меняя галсы, болтался черный шлюп с почти обвисшими от слабого ветра красными парусами.

Это была высокая, угловатая женщина с суровым даже в состоянии покоя лицом, сильным и волевым под шапкой светлых, как песок перед домом, волос. Львиную ее гриву с трудом удерживали какого-то зловещего вида шпильки. Глаза у нее были серо-зеленые, блестящие и чистые, и прямой их взгляд мало кто выдерживал. Она никогда не была миловидной, но сейчас в свои сорок восемь лет обрела вдруг своеобразную, как у амазонки, мужественную красоту. Она никогда не была замужем, потому что, как сама объясняла, не встретила мужчину, без которого не могла бы обойтись. Ее недюжинная личность и оригинальный ум обрушились на Роз, подобно бомбе в десять тысяч мегатонн, раздув в ее душе пламя такой силы, что даже теперь, спустя четырнадцать лет, свет его резал глаза даже ей самой.

Зная это, Хелен Уикершам была очень обеспокоена. Конечно, Роз была уже не той маленькой впечатлительной девочкой, как тогда, когда она начала ею заниматься и когда многие особые мнения и идеи, которых теперь придерживалась Роз, включая и воззрения на роль женщины в обществе, принадлежали самой Викки.

Ее нисколько не удивило, что Билли Банкрофт пристал к собственной падчерице: в первую голову он был мужчиной, а уж потом отчимом, к тому ж мужчиной гиперсексуального склада, увидевшим, что бутон Роз распустился в сказочной красоты цветок. В отличие от некоторых девушек, которые уже в неполные пятнадцать лет напоминали Мерилин Монро, она созревала долго и медленно и еще совсем недавно выглядела девчонкой-сорванцом, плоскогрудой, длинноногой и большеротой.

Но вот Роз превратилась в женщину. Плоская грудь над узкой талией округлилась и увеличилась до 36 размера бюстгальтера, а там, где вместо бедер торчали кости, теперь упруго проступали обольстительные линии. Лицо ее все так же оставалось лицом ее матери, и только то, что скрывалось за ним, в корне различало их. Подчас Роз и сама не сознавала, что, поступая тем или иным образом, она бросала вызов самому факту существования Оливии Гэйлорд Банкрофт. Отсюда, в чем Викки была абсолютно уверена, и проистекало ее желание сделаться историком искусств. Это было настолько удалено от всего, что имело хоть какое-то отношение к Ливи Банкрофт, что многие только удивленно поднимали брови. Желание это было тесно связано и с другим – мещанин-отчим незаслуженно уволил с работы ее любимую гувернантку, одним ударом избавившись и от нее, и от нелюбимой падчерицы, которую отправил учиться в пансион. С точки зрения Викки, это была первая ошибка Билли. Отныне любые его действия в глазах падчерицы выглядели глупыми и никчемными. Ошиблась и ее мать, не сумев остановить его.

И вот к чему это привело. Хорошо еще, что Роз оказалась сильной натурой, полагавшейся только на собственные силы. Как и Викки, она любила уединение, вот почему они сразу же приняли друг друга и провели вместе семь долгих, счастливых лет. Больше всего Викки сейчас беспокоило то, что Роз свернула не на свою дорогу, что ранее избранная из неверных побуждений карьера не даст ей того, к чему она стремится, что ей необходимо, а именно: чувство принадлежности к чему-либо очень важному, раз и навсегда установленному. Искусство развивается очень и очень медленно. Потребовалось несколько тысячелетий, прежде чем оно обрело Пикассо.

У Роз не было никого, к кому бы она могла приткнуться с тех пор, как умер ее отец. Всем своим естеством она была привязана к нему, и его преждевременная смерть на долгие годы сделала ее одинокой и несчастной. После смерти отца они с братом стали очень близки друг другу, но сначала ее, потом его отправили по разным школам, и таким образом оборвались последние из ее родственных уз. А когда из ее жизни убрали Викки, Роз осталась совершенно одна.

Ну что ж, подумала Викки, вставая, чтобы убрать со стола грязную посуду, придется теперь ей самой выбирать себе дорогу. Слава Богу, что я хоть успела научить ее, как это сделать.

Первый же год пребывания Роз в Уэллесли подтвердил самые худшие предчувствия Викки. Она не проявила ни особого рвения к занятиям, ни уважения к людям, составлявшим признанное ядро изысканной артистической публики, толпившейся вокруг предмета, который она изучала. Здесь больше занимались исследованием направлений в искусстве, чем постижением конкретного таланта того или иного художника, часами спорили по поводу достоинств «Супницы Кэмпбелла» Энди Уаррола в сравнении с «Мэрилин Монро» Лихтенштейна, вместо того чтобы признать, что обе работы несомненно гениальны и различает их только неясность, какой следует присудить наивысшую награду. Роз заработала свой первый штрафной балл, когда, широко раскрыв глаза, брякнула: «Конечно же, Энди Уарролу, посмотрите, по каким бешеным ценам идут его картины». С тех пор к ней стали относиться с большой долей недоверия.

– Мне все это ужасно не нравится, – призналась она Викки, у которой проводила Рождество того года. – И они мне все не нравятся. Не нравится претенциозная чушь, которую они несут. Иногда мне хочется записать весь этот бред сивой кобылы на магнитофон и дать им послушать самих себя...

Но, будучи той, кем была, она до конца выдержала первый учебный год. А на занятия второго просто не явилась.

– Не потому, что испугалась трудностей, – объясняла она Викки. – Просто меня предупредили: если не оставлю при себе подрывные мнения, они будут вынуждены «пересмотреть» мои с ними взаимоотношения. Тогда я заявила, что ничего не собираюсь пересматривать и трактовать поп-арт как – цитирую – «серьезное искусство». Господи, Викки, да кто же может всерьез принимать этого шарлатана Энди Уаррола? Когда я решила заняться историей искусств, я вовсе не таких, как он, имела в виду. Любой Энди Уаррол – это только малюсенькая, петитом, сносочка в книге, а вовсе не целая глава! И неудивительно, что рисует он не столько картины, сколько деньги!

– Искусство включает в себя как возвышенное, так и нелепо-смешное, как я уже раньше тебе говорила. И не только художников, но и тех, кто заявляет, что им известно, что стремились художники выразить своими полотнами. Ни в каком другом мире не произносится вслух столько дерьма, сколько в мире искусства! Тебе остается самой отыскивать в этой грязи крупицы золота; используй информацию, поступающую в твой мозг, таким же образом, как твое тело использует пищу, которая в него попадает. От того, что считаешь ненужным, избавляйся без сожаления.

– Но меня совершенно не интересует нелепое, а только возвышенное...

– Тогда заруби себе на носу, – не дала ей договорить Викки, – что и нелепое имеет свою цель и задачу, а именно: дать тебе распознать истинное величие возвышенного.

– Ну, тогда я точно не смогу распознать это, слушая курс лекций, который нам читается. Наш профессор – типичный либерал, которого в искусстве интересуют только общие тенденции и направления и который рассматривает всех – цитирую дословно – «так называемых Великих мастеров под углом зрения их политических убеждений». А мне это неинтересно. Я хочу слушать историю искусств, а не эволюцию политических взглядов художников. Он – претенциозный зануда, и мне непонятно, почему я должна понапрасну тратить свое время и на него, и на его совершенно мне ненужный курс лекций, поэтому я и не собираюсь этого делать.

– И что же ты собираешься делать? – мягко поинтересовалась Викки.

– Провести лето у тебя, если не выгонишь, и хорошенько поразмыслить, куда подаваться дальше.

– Конечно же, можешь оставаться, но при условии, что поставишь в известность свою мать о том, где, с кем и почему ты здесь...

– Об этом можешь не беспокоиться. Я поддерживаю постоянную связь с Джеймзом, а он обо всем сообщает матери.

– А с ней самой ты вообще не разговариваешь?

Роз повела плечом.

– Не вижу в этом никакого смысла. Нам все равно нечего сказать друг другу...

В последние недели лета она много плавала, ходила под парусом и загорала. Редкие ненастные дни она проводила в антикварных лавках Провинстауна либо на лодке приплывала на виноградник Марты, откуда на взятом в аренду велосипеде добиралась до Эдгартауна, тщательно избегая при этом встреч с «шикарной» нью-йоркской публикой, напоминавшей ей тех людей, от которых она сбежала из Уэллесли. Поднималась она с первыми лучами солнца, чтобы сходить в Барнстейбл за брусникой или покопаться в засыпанном песком садике Викки.

В конце лета через бинокль Викки она наблюдала за прилетавшими птицами: ржанками, камнецветками, желтоножками и белыми цаплями, целыми стаями копошившимися на покрытых густой жижей отмелях, пока Викки рисовала их.

Быстро редела листва, появились первые признаки осеннего увядания, на болотах высоко поднялась трава, а в местных магазинах открылась сезонная распродажа перед новым учебным годом. Лето явно шло на убыль.

В один из вечеров, сидя дома после ужина, так как на дворе уже чувствовался морозец, они слушали Брамса на проигрывателе с особой точностью воспроизведения звука, который Роз подарила Викки на последний день ее рождения.

– А что ты думаешь о Калифорнии? – неожиданно спросила ее Викки.

– Ничего не думаю о Калифорнии. А причем здесь Калифорния?

– Одна из моих старинных подруг читает в Беркли курс литературы, и она говорила, что у них на кафедре истории искусств появился человек, который буквально всех взбудоражил. Типичный бунтарь-одиночка, но его студенты добиваются отличных результатов, и записаться к нему на курс очень сложно. Если прибавить к этому еще тот факт, что его книга о Жерино считается одним из лучших исследований по этой теме, то, как мне кажется, твои надежды найти человека, взгляды которого ты могла бы уважать, могут сбыться. Правда, понадобится ловкий ход, чтобы перевести тебя из одного университета в другой, но ты ведь круглая отличница. Я сочиню о тебе восторженный и хвалебный отзыв и, надеюсь, моя подруга сможет протолкнуть тебя на курс, который, уверена, покажется тебе интересным...

Два года спустя Тони Стэндиш медленно ехала по узкой, извилистой улочке, уходящей вверх по склону холма. По бокам ее, как лепестки, террасами, один над другим, располагались маленькие симпатичные домики, почти скрытые от глаз густой листвой. Тони подумала о том, что Соселито напоминает ей Средиземноморье: ни дать ни взять Капри. Глаза ее внимательно рыскали по сторонам, отыскивая номер, который Роз сообщила ей по телефону; наконец она обнаружила его на маленьком розовом домике. Он стоял несколько особняком, наружные его ящики для растений полыхали цветочным разнообразием.

– Тетя Тони!

Когда Роз распахнула багряную входную дверь, лицо ее выразило неподдельную радость, и объятия ее были искренними и пылкими.

– Возвращение блудного сына, – блестя улыбкой, изрекла ее тетка, только что возвратившаяся из «Голден Дор», где провела шесть недель, сбросила десять фунтов и на столько же лет помолодела.

– Но упитанного тельца, увы, не будет. Вместо него будет рыба... не забывай, что мы в Калифорнии, зато она у нас самая крупная и самая свежая...

– Рыба так рыба, но было бы неплохо, если бы она оказалась семгой.

– Естественно. Я ведь все хорошо помню. Запеченная и поданная на стол под майонезом собственного изготовления.

– Ну и дела! – подивилась Тони. – Повар и одновременно историк искусств?

– Да, теперь я умею немного стряпать. – Викки меня обучила, а если что не так, я всегда могу позвонить ей по телефону. Что же касается историка искусств, то Бог с ним.

– Но ученую степень ты все же получишь?

– Если все будет хорошо.

Тони с головы до ног критичесни оглядела любимую племянницу.

– Во всяком случае, сама ты точно выглядишь хорошо. Видимо, твой образ жизни наконец пошел тебе на пользу.

Роз словно светилась изнутри. Тонкая и стройная даже в хлопчатобумажных шортах и шелковой футболке цвета шампанского, она все равно выглядела элегантной. Это у нее уже в крови. Как и у ее матери. Хотя, в отличие от нее, Роз выглядит намного... открытей, что ли. До сих пор и она была до предела замкнутой, недоверчивой. Глядя на нее сейчас, Тони подумала, что, видимо, нашелся такой человек, которому она поверила. Человек, сумевший совершить невозможное. Яркая улыбка ее могла соперничать с солнцем, а вечная самонадеянность уступила место спокойной уверенности в собственных силах. Куда-то исчезла настороженная и замкнутая, готовая спорить по любому поводу девчушка. Значит, кому-то удалось ослабить мертвую хватку державшего ее внутреннего напряжения.

Широко раскрыв рот и ничуть не смущаясь от этого, Роз весело расхохоталась.

– Мой образ жизни и я теперь неразлучны. Пойдем, я поставила на лед целый кувшин маргаритас.

– Ангел ты мой!

Вслед за Роз Тони прошла в наполненную солнцем гостиную, выходившую на террасу, откуда открывался прелестный вид на бухту. Отделанные ситцем с горевшими на нем цветками мака диван и кресла были скорее удобными, чем изысканно-утонченными, вдоль двух стен тянулись набитые книгами полки. Книги и листы бумаги стопками лежали и на большом кофейном столе, придвинутом вплотную к дивану. На одной из книг, греясь в лучах солнца, лежала мармеладного цвета кошка. В разных местах комнаты стояло несколько ваз с небрежно вставленными в них цветами, а одна из стен, без книжных полок, была сплошь завешена картинами.

– Что это? – спросила Тони.

– Морские пейзажи Викки, остальные – Питера.

– Что он еще и рисует, а не только читает лекции по живописи?

– Только ради собственного удовольствия. Он обладает потрясающей способностью постигать сущность чужих полотен, сам же, увы, талантом живописца обделен – во всяком случае, таким, каким бы мог гордиться. У него на этот счет требования, прямо скажем, космические.

– В галереях на Мэдисон-авеню я видела кое-что и похуже, хотя указанные там цены исчисляются десятками, а то и сотнями тысяч долларов.

– Он бы наверняка согласился с тобой, так как верит, что истинному таланту вообще цены нет и произведения искусства невозможно оценить той или иной суммой денег. – Роз улыбнулась. – Удивительно несовременная точка зрения.

– Ты говоришь прямо как твоя мать, – заметила Тони.

– Как она там? – спросила Роз, разливая бледно-зеленую жидкость по двум большим бокалам.

– Как всегда. Правда, теперь уже выкуривает подряд по три пачки в день. – Тони встретилась взглядом с Роз. – Он тоже совсем не изменился. Но довольно о них, меня больше интересуешь ты. – Тони взяла свой бокал. – Твое здоровье, детка. – Отпила несколько глотков и удовлетворенно крякнула: – Вот это «Маргарита», так «Маргарита»!

– Рецепт мне сообщил один бармен из Сан-Диего после того, как я ему сказала, что картина, которая висит у него в баре – а он ее получил взамен довольно крупного неоплаченного счета, – принадлежит кисти раннего Ротко.

Тони почти наполовину осушила свой бокал.

– Лично я кроме Нормана Роккуэла вообще никого не знаю, поэтому удивляться не буду.

Роз подалась над столом, чтобы снова доверху наполнить ее бокал.

– А чему будешь удивляться? – глядя Тони прямо в глаза, спросила она.

– Я же тебе уже говорила: ничего не изменилось с тех пор, как ты уехала. Твоя мать как шла, так до сих пор и топает по проторенной своей дорожке, вернее, колее; твой отчим как делал свои миллионы, так и продолжает их делать. Диана все так же его капризная любимица, Дэвид все тот же херувим, а Джеймз все так же блюдет врата храма Ливи. – Тони помолчала. – Но мне казалось, что он пишет тебе и держит тебя в курсе всего.

– Значит, не всего, и ты об этом прекрасно знаешь.

– А как насчет того, чтобы просветить меня по поводу некоторых вещей, которых я действительно не знаю... Например, что заставило тебя так спешно покинуть поле сражения после столь блистательного дебюта?

– Билли стал приставать ко мне.

– А-а-а... Я чувствовала, что что-то случилось, но это уж чересчур. Он, скорее всего, был здорово пьян.

– Вдрызг, но это вовсе не давало ему права лапать меня. Поэтому я и врезала ему кой-куда коленом – и довольно сильно. Если бы я осталась, то атмосфера здорово бы накалилась.

– А разве она и без того не накалена?

– Было бы еще хуже. Он бы бесился от собственной глупости, а я бы злопыхала по поводу его хамства. Рано или поздно невозмутимый мамочкин фасад рухнул бы, как храм царя Соломона. Я бы, конечно, не возражала, чтобы Билли был заживо погребен под его обломками, но мне очень бы не хотелось, чтобы осколки задели и ее. Кроме того, я все равно должна была уехать. Это специально оговаривалось, когда я согласилась на свой дебют. Просто я решила сделать это раньше, а не позже. Так оно оказалось даже лучше, потому что вряд ли она ждет от меня большего в будущем.

– О твоем побеге она, кстати, узнала только на третий день. У нее разыгралась дикая мигрень, можно сказать, всем мигреням мигрень – между прочим, с каждым разом ее головные боли все сильней и сильней, и она живет только за счет транквилизаторов. – Тони откинулась на подушки дивана. – Теперь, когда у тебя самой завелся мужчина, тебе легко судить о матери.

– Если бы Питер обращался со мной, как Билли с мамой, я бы его давно утопила в океане.

– Значит, у вас с ним все в порядке?

– Я даже представить себе не могла, что может быть так хорошо.

– А... Это многое проясняет, – улыбнулась Тони. – Хотелось бы хоть глазком взглянуть на него.

– С виду он так себе, и смотреть-то не на что, но у него потрясающий ум.

Тони улыбнулась и печально покачала головой.

– Только ты способна влюбиться в ум мужчины. А как насчет другого?

Усмешка, чуть тронувшая губы Роз, не прошла незамеченной для опытного глаза Тони, которая верно ее расшифровала.

– Жалоб нет.

– Он живет с тобой здесь?

– Он здесь появляется. Если бы он жил постоянно, это бы отрицательно сказалось на его положении в Беркли. Но он старается бывать здесь как можно чаще.

– Вы поженитесь?

– Нет.

– Почему?

– А зачем?

– Дети...

– Они не входят в наши планы – пока.

– Тебя не волнует, что он в два раза старше тебя?

– Только хронологически.

– А как насчет Флоренции?

– Придет время...

– Господи, да ты по уши влюблена, – удивилась Тони.

– Да, – простодушно созналась Роз, – влюблена.

Она вовсе не желала этого. Одного взгляда на чрезмерно худого для своего роста, неопрятного и взъерошенного мужчину, именуемого Макферсоном искусства и всеми обожаемого, было достаточно для скептической мысли: «Надеюсь, что звучишь ты намного лучше, чем выглядишь». Ибо, как всегда, глаза ее, словно микроскопы, многократно увеличивали каждый его изъян. Нечесаные и сальные космы нуждались в стрижке, одно ушко его роговых очков крепилось с помощью липкой ленты, а одежда красноречиво свидетельствовала о вынужденных мерах бережливости. У него был крючковатый профиль и раздвоенный подбородок, но, когда он начал говорить, она онемела от изумления, поглядев на свои руки, мгновенно покрывшиеся гусиной кожей, так что каждый волосок стоял дыбом. У него был голос прирожденного оратора: сильный, звучный, а типично европейское произношение кого-то ей здорово напоминало... кто бы это мог быть... Поль Анри! Да, именно его, Поля Анри, в главной роли в фильме «Ныне странствующий», в которого она влюбилась сразу же, как только посмотрела фильм по телевизору. Голос лектора еще больше стал напоминать ей голос Поля Анри, когда он, все более возбуждаясь, принялся излагать свое кредо, и то, что он говорил, в тот же день и миг обратило Роз в его веру.

Он заставил ее по-новому взглянуть на знакомые полотна, и так, что для нее открылось в них нечто иное, о чем она даже и не подозревала. Выявив центральную точку какого-либо шедевра и осторожно притронувшись к ней, он разворачивал перед слушателями всю сложную внутреннюю его структуру. Когда он говорил о Рембрандте, Гойе, Караваджо, Делатуре и Делакруа, Пуссене и Писсарро, создавалось впечатление, что он был знаком с каждым из них лично и они посвящали его в тайны создания своих полотен. Он был влюблен в великие произведения и умел заразить своей любовью других людей. Так как Роз и без того уже была страстно влюблена в искусство, она влюбилась в него самого. В течение многих месяцев она была одним из многих лиц в толпе, до отказа заполнявшей все сидячие места и проходы вдоль стен аудиторий, где он читал свои лекции. Как и все, она завороженно следила за его жестами, когда он объяснял расположение фигур на полотне или показывал использование мазка на многократно увеличенном изображении, одну из деталей сюжета, о котором шла речь в данный момент.

Из круга других ее выделила письменная работа.

Имя этой студентки ему ничего не говорило. Он совершенно не знал мир, к которому она принадлежала, не знал, что она очень богата. Питер Дзандас (мать его родилась в Вене, отец – в Будапеште) приехал в Америку в 1949 году, его семья бежала из Венгрии еще до того, как коммунисты успели арестовать его отца, журналиста-международника и активиста-подпольщика. Они осели в Пенсильвании, где за многие десятилетия сложилась довольно крупная община выходцев из Центральной Европы, большинство из которых работали на металлургических заводах Скрэнтона. Отец его, уже тогда свободно говоривший, читавший и писавший на английском, знал также немецкий и венгерский и потому получил работу переводчика захваченных во время войны немецких документов. Его мать, бывшая учительница, устроилась в технической библиотеке Бетлехемского металлургического комбината. Тогда еще четырнадцатилетний Питер, такой же полиглот, как и его родители, поступил в местную среднюю школу, где получал только самые высокие оценки и которую закончил лучшим учеником своего класса. Из многих поощрительных стипендий, он выбрал стипендию старинного и широко известного Пенсильванского университета, где последовательно получил диплом бакалавра искусств – с отличием, магистра искусств в области педагогики и, наконец, доктора философии искусств – за блестящую диссертацию о таинственном таланте Жерико.

С ног до головы в различных научных степенях, после тщательного анализа целого ряда лестных предложений работать в самых престижных музеях он выбрал отдел Великих мастеров музея истории искусств в Вене, где обучился еще методике реставрации полотен, вывезенных немцами из Австрии во время войны. Он проработал там пять лет. Когда вернулся в Штаты, сначала преподавал в своей альма-матер, затем подал заявление на замещение вакантной должности ассистента профессора в Беркли, где, в возрасте сорока двух лет, обрел себе громкое имя в академических кругах. В мире искусств за ним уже давно закрепилось мнение как о человеке, имеющем собственный взгляд на вещи, полностью отличный от общепринятого.

Роз дала ему прозвище Профессор Ку-ку, а он, когда она стала для него не только именем, проставленным под талантливо написанными эссе, окрестил ее Рози. Имя Розалинда принадлежало ее миру; имя Рози – его.

Искусство было основной движущей силой его жизни, остальное – и здесь, несомненно, чувствовалось влияние отца – заполняла политика. Именно она заставила его перейти в Беркли, хотя к тому времени радикалы-шестидесятники уже превратились во вполне благопристойных граждан. Пришел и ушел Уотергейт, унеся с собой Ричарда Никсона, затем за решетку была упрятана Пэтти Херст. Слушая, как Питер разглагольствует по поводу последнего из ниспровержений, Роз втайне радовалась, что ему ничего не известно о ней самой, типичной Бедной Богатой Маленькой Девочке.

Со своей стороны, она была вовлечена в движение женщин за равноправие, особенно интенсивно занимаясь им после того, как конгресс не сумел собрать необходимого количества голосов, чтобы провести 27-ю поправку к конституции США о равных правах для женщин. Питер Дзандас оказался единственным из мужчин, которых она знала, кто стоял на стороне женщин в их борьбе за истинное освобождение. Он не считал женщин ниже себя ни по физическим данным, ни по интеллекту, хотя после того, как у них с Роз установились близкие отношения, они не раз бурно спорили по поводу того, почему среди женщин никогда не было великих художников. Эта профеминистская позиция полностью компенсировала его слепую, с точки зрения Роз, предубежденность против мира богатых.

Во всем остальном он был одним из самых непредвзятых людей, которых Роз доводилось встречать в своей жизни, кроме, пожалуй, одного щекотливого вопроса. Денег. Его бесило стремление богатых меценатов выкладывать деньги за великие полотна только ради того, чтобы упрятать их глубоко в сейфы банков как самого безопасного места. Они, эти богатые покупатели, были не столько поклонниками искусства, сколько его коллекционерами. Великое произведение не было для них выражением человеческого гения, иллюстрирующим ту или иную сторону человеческого опыта и тем самым дающим возможность людям обогатить и собственный жизненный опыт, – оно было для них одним из способов вложения капитала, товаром, который имеет смысл до поры до времени попридержать, а потом продать с большей для себя выгодой. Его возмущали баснословные покупные суммы, они были оскорблением памяти художников, особенно таких, как, например, Ван-Гог, который при жизни так и не сумел продать ни одной из своих картин. Это была самая чувствительная из его болевых точек, и Роз в его присутствии даже отдаленно боялась намекнуть на имя сэра Уильяма Банкрофта, так как он слыл именно таким коллекционером. Если ему советовали покупать те или иные картины, он их покупал. Если, наоборот, советовали продавать, он продавал. Они были одним из видом его собственности, не более. Такого рода люди для Питера Дзандаса были что красная тряпка для быка. Он буквально заходился от злобы к ним.

Ко многим вещам он относился преувеличенно пылко, но, когда вопрос стоял об искусстве, распалялся добела. Другой областью пылкой его страсти был секс, и здесь он явился для Роз истинным открытием. Его совершенно не смутил тот факт, что она оказалась девственницей. Когда Роз заявила ему, что не нравится мужчинам, он ответил:

– Меня это совершенно не удивляет. Ты способна запугать любого, даже не представляя себе этого, а страх гасит любые эротические порывы молодых людей, и без того неуверенных в своем успехе у противоположного пола. Я же, во-первых, уже далеко не молод, а, во-вторых, никогда не боялся женщин.

– Охотно этому верю, – дерзко парировала Роз. – Перед лицом великого искусства ты робок, как агнец, зато перед женщинами нагл до безумия.

– Не нагл, – воспротивился он, будучи щепетильным не только в выборе мазка, но и слова, – просто уверен в себе.

– Как это? – не поняла Роз. – У тебя всегда такой вид, будто тебя только что, причем совершенно случайно, занесло в дом ветром.

– Именно это и нравится многим женщинам. У них мгновенно появляется желание взять меня в свои руки, почистить и пригладить.

– Это вовсе не то, что имею в виду я!

– Потому-то я здесь. У меня уже однажды была мамочка, и к тому же очень хорошая, больше не требуется, спасибо.

– А жена?

– Моя истинная жена – искусство. Будь у меня еще и другая, одной из них пришлось бы пренебречь, а это, согласись, повлекло бы за собой множество неприятностей.

Его темно-карие, цвета рома, глаза задумчиво уставились на нее.

– Но я вовсе не желаю никаких неприятностей, хотя явно играю с огнем. Преподавателям университета, даже ассистентам профессора, каковым я являюсь, возбраняется вступать в связь со своими студентами, даже с самыми блестящими и способными.

– Поэтому я и сняла этот домик в Соселито по другую сторону бухты. Никто из моих университетских знакомых сюда не забредает.

– С какой изумительной легкостью ты расправляешься с превратностями судьбы.

– Я же тебе уже говорила: бабушка оставила мне кой-какие сбережения.

– Думаю, явно больше, чем «кой-какие».

– Хорошо, явно больше, чем кой-какие. На мое имя перечислен небольшой фонд, благодаря которому я оплачиваю и свое образование, и этот дом, и все, что мне необходимо для жизни. А ты бы предпочел, чтобы я жила в общежитии при университете?

Роз говорила правду, однако далеко не всю. «Малый» ее фонд давал ей чистый доход в сто тысяч долларов в год, выплачиваемых ей поквартально. Семейные адвокаты Рэндольфов разъяснили ей, каким образом она по достижении восемнадцатилетия сможет распоряжаться своим «малым» фондом; во владение «большим» фондом, дающим ей чистый доход в четверть миллиона долларов в год, она вступит, когда ей исполнится двадцать пять лет. К тому времени, если ее образ жизни удовлетворит опекунов, другими словами, если не возникнет и тени намека на скандал, связанный с ее именем, она сама будет введена в состав опекунского совета, ворочавшего многими миллионами долларов, составляющими вверенные совету капиталовложения Рэндольфов. Обретя такое право как один из Рэндольфов, определенную часть года она будет проживать в «Кингз гифте».

Ничего об этом Питер Дзандас не должен был знать. Ведь как ни крути, все же он был радикалом.

– Еще по бокалу Маргариты? – спросила она свою тетку.

– Нет, если на ленч будет вино.

– Будет.

– Тогда лучше не надо. Мне еще преодолевать мост через Золотые Ворота, когда буду возвращаться в Сан-Франциско.

Во время ленча Тони восторженно прогудела:

– Бог мой, вот это семга! Мой шеф непременно должен брать у тебя уроки. А твой дружок знает, кто ты и что ты?

– Нет, а потому веди себя соответственно. Он знает, что у меня есть кое-какие деньги, но сколько именно, понятия не имеет. Богатеньких он не жалует из-за их отношения к искусству. Питер рассматривает всех и вся только в этом свете.

– Надо же, а у меня его вообще нет.

– Нормально. Ему, правда, станет тебя очень жаль и он постарается показать, как много ты теряешь в жизни.

– Ты боишься его потерять и потому не хочешь, чтобы он все знал о тебе?

– Не думаю, что он, возмущенный до глубины души, тут же сбежит от меня, – честно призналась Роз. – Но его это разочарует. А мне бы хотелось избежать последнего.

– А ведь совсем недавно ты критиковала мать за то, что она во что бы то ни стало старается сохранить в семье мир.

– Я это делаю не для того, чтобы сохранить мир между нами. V нас бывают такие ссоры, что только пыль стоит столбом. Я это делаю, чтобы сохранить Питера.

– Значит, ты в нем не уверена.

– Во всяком случае, не настолько, насколько он во мне.

– А, значит, один из тех, – сказала Тони, ставя на место недостающий штрих.

– Объясни, что ты имеешь в виду под «одним из тех».

– Человека, который уверен, что женщина никогда не подведет его, с которым она носится как с писаной торбой, а он, знай себе, сидит да поплевывает. И ему вовсе не надо выглядеть, как Пол Ньюмен.

– Он им и не выглядит, – со смехом заверила ее Роз, – а в остальном ты точно обрисовала его портрет.

– И тем не менее, из всей массы он выбрал именно тебя.

Тони заметила, как румянец залил щеки ее племянницы. Значит, она точно втюрилась в него по уши, пришло ей в голову. Своим замечанием она имела в виду невысказанный вопрос: «Интересно, а почему он выбрал именно тебя?» Прежняя Роз мгновенно бы взъерепенилась от такого предположения. Нынешняя же приняла это за чистую монету, за комплимент. Любовь зла, подумала Тони, даже Роз не пощадила...

– Как она там и что он из себя представляет? – чуть позже спросила Ливи у сестры, сидя в ее номере люкс в гостинице «Стэнфорд корт». В голосе ее звучало беспокойство, и это не было наигранным чувством. Свою старшую дочь она не видела уже три года и, помимо докладов Джеймза, с помощью которого узнавала о каком-то положении дел, она решила использовать сестру. Ей необходимо было убедиться в том, что Роз пребывала в добром здравии, что ей было хорошо, даже весело, чтобы хоть таким путем искупить перед ней свою вину, так как она все же очень любила своих детей и волновалась за них, вовремя не получая исчерпывающих сообщений об их состоянии от людей, которые были наняты присматривать за ними.

Узнав, что Тони едет в Сан-Франциско, она попросила ее обязательно заехать к Роз, хотя Тони и сама намеревалась сделать это.

– Господи, Ливи, она же моя племянница, к тому же любимая. Конечно, я заеду к ней. А почему бы тебе не поехать со мной?

Ливи тотчас спасовала.

– О нет, Роз четко дала понять, что у нее нет ничего общего ни со мной, ни с миром, в котором я живу. Я не желаю явиться непрошеным гостем туда, где меня не хотят видеть.

– А тебе никогда не приходило в голову, что именно твой приезд был бы ей нужен больше всего?

– Сомневаюсь. Она едва дождалась момента, чтобы сбежать от меня.

Теперь, повидав Роз, Тони не собиралась открыть ей истинную причину того, почему дочь столь поспешно покинула отчий дом. Так будет вернее: навозную кучу лучше не ворошить... но она с радостью сообщила сестре о мужчине, который сумел захватить ум и сердце Розалинды.

– Он – само обаяние... как и все они там, в Вене. Умен, говорит как по писаному и с таким странным акцентом, который обволакивает тебя, как густой крем, но слушаешь его как завороженная с первых же слов. Самоуверен, обо всем имеет собственные суждения и не стесняется высказывать их вслух.

– Он красив?

– Нет. Он выглядит тем, кем является: интеллигентом, причем интеллигентом европейского пошиба. Родом он из Вены.

– Как думаешь, он охотник за приданым? Ведь он уже не так молод...

– Он даже понятия не имеет, что Розалинда из рода Рэндольфов.

Ливи успокоенно кивнула.

– Значит, она довольна. – В голосе ее звучала печаль.

– Вне всяких сомнений. Не без бурных междусобойчиков, как сказал бы Джеймз. Но она ко всему этому относится... легко, без надрыва.

– Обо мне спрашивала?

– Да.

Ливи кивнула, но уголки ее большого рта печально опустились, как бы говоря: «Могу себе представить, как она это сделала. Будто спрашивала об общих знакомых».

– Ну что ж, – вздохнула она, мужественно улыбнувшись, – главное, что она довольна...

Одним ранним утром девять месяцев спустя Роз, раздвинув занавески, обнаружила, что за окнами стоит густой туман, в котором едва маячат башни моста через пролив Золотые Ворота.

– Ну и денек выдался сегодня, – сказала она своему любовнику, пившему первую чашку черного как смоль кофе по-венски.

– Погода меня не волнует, большую часть времени я все равно проведу в помещении, – отмахнулся Питер.

– Ты мне дашь знать, как у тебя все получится? – спросила Роз.

– Естественно, но я заранее знаю, что все будет хорошо. У меня такое чувство, что они мертвой хваткой вцепятся в книгу из боязни, что кто-то другой может их опередить.

– Надеюсь, дорогой, очень надеюсь...

Питер написал книгу об австрийских художниках, куда включил и своего любимца Климта, и торговался сейчас с издателем из Нью-Йорка, который, находясь по делам в Сан-Франциско, пригласил его в свой офис, чтобы обсудить возможность выхода его книги в течение следующего года. Множество цветных иллюстраций делало ее издание весьма дорогостоящим предприятием, а так как Питер был дьявольски щепетилен в вопросах представления искусства, разговор обещал быть весьма напряженным.

– Постарайся сдержать себя, – напутствовала его Роз. – Помни, что у него на руках все карты. В твоих интересах, чтобы он купил у тебя право на издание твоей книги и выпустил ее так, как тебе этого хочется. Поэтому будь с ним поделикатнее.

– Если он согласится заплатить то, что прошу я, буду податливее воска.

– Это будет незабываемый день!

– День этот уже наступил, но, чтобы еще больше подстраховать себя, я должен начать его правильно...

Он протянул к ней руки.

– А у нас хватит времени? – практично заметила Роз.

– Я должен быть там во второй половине дня. Сначала мы будем долго и нудно рядиться, потом сделаем перерыв на ленч, потом будем рядиться дальше. Если хочешь, чтобы я был само благоразумие, ты должна помочь мне, создав соответствующий умственный настрой...

– Не говоря уже о телесном...

Но, произнося это, Роз уже сбрасывала с себя халат.

Он уже ждал ее в постели. С невероятной быстротой пенис его был готов к ней, и то, что он им вытворял, буквально завораживало и притягивало к нему Роз. Сама этим пораженная, она вдруг обнаруживала в себе страсть, о существовании которой даже не подозревала. Когда его длинные пальцы проникли вглубь того места, где вскоре ожидался и он сам, она привычно ощутила, как внутри нее все словно растаяло, растворилось в огне, который он зажег в ней. Эротическую игру он начинал неторопливо, не спеша, намеренно растягивая ее во времени, пока она не взмокала и едва не теряла голову от исступленного желания, и, когда он чувствовал, что еще секунда, и она не выдержит более накала страсти, он быстрым и ловким движением менял положение их тел, сам оказываясь внизу на спине, оставляя ее сверху на нем, словно всадника на коне, входя в нее так глубоко, что она чувствовала, как он давит ей на шейку матки.

Его руки, лежа на ее бедрах, направляли ее движения: то прямолинейные вверх и вниз, то боковые из стороны в сторону, то круговые, упоительно замедленные или до безумия быстрые. Едва она склонялась к нему, изнемогая от его добела раскаленной твердости внутри себя, как его губы и язык начинали подергивать ее напряженные, выпрямленные, розовые, чрезвычайно чувствительные соски, и тогда волны двойного блаженства накрывали ее с головой. Все убыстряющийся темп ее надрывного и прерывистого дыхания, по мере того как один ее неистовый оргазм сменялся другим, еще более мощным, служил отличным показателем ее состояния, своей чувственностью разжигая и его чувства и побуждая его на новые эротичесние подвиги, пока наконец после очередного неистового оргазма с закрытыми глазами и широко открытым ртом, выгнувшись, как туго натянутый лук, она не застывала на месте. Голосовые связки ее напрягались, из горла рвался крик, нечто среднее между стоном и воплем, и только тогда он позволял наконец расслабиться и себе.

В изнеможении, переплетясь телами, некоторое время они оставались неподвижными, пока к ним не возвращалось нормальное дыхание и неизбывная энергия Питера – феноменальная для мужчин его возраста – не срывала его с кровати.

– Ну-ка, покажите мне этих страшных драконов! Сегодня никто и ничто не в силах устоять против меня! – драматично провозгласил он.

– Надеюсь, ты все же не забудешь мне позвонить? – смеясь, напомнила ему Роз.

Ей тоже очень хотелось, чтобы ему повезло. Это был уже четвертый издатель, и, возможно, последний. Ему бы попридержать свой язык, не говорить с ними таким тоном, словно они были круглыми идиотами, хоть немного унять гордыню и пойти на определенные уступки. Но увы! Когда речь шла об искусстве, поблажек он не делал никому.

– Я позвоню тебе, как только у меня будет что сказать. Только не знаю, когда сумею это сделать. Может быть, сразу же, поскольку у нас сначала будет ленч, который, вероятнее всего, перейдет в обед. Но в любом случае, ты будешь первая, кто обо всем узнает.

Когда Роз вернулась из Беркли, на автоответчике от него ничего не оказалось. Но это ее не обеспокоило – было только четыре часа.

Она подождала до семи и села обедать одна. Видно, тот еще там идет разговор, уныло подумала она. Хорошо, что завтра суббота: занятий нет и можно расслабиться. Если он придет в растрепанных чувствах – что вполне вероятно, если он все же не продаст свою книгу, – она напоит его черным кофе и уложит спать. Если же притащится мрачный и угрюмый, возьмет его за руку, разгладит морщины на его челе и попытается мягко вывести из глубин отчаяния.

Она так и заснула, сидя в кресле, а проснулась от того, что натерла себе шею в том месте, где из-под головы выскользнула подушка. Потирая шею и распрямляя затекшие плечи, она увидела, что уже утро, восемь часов. Если она вдруг проспала его звонок, то не страшно, можно проверить по автоответчику. Но там опять ничего не было.

Он все-таки сумел продать ее, подумала она обрадованно. Продал и на радостях надрался, а теперь наверняка где-нибудь отсыпается. Сгоряча она хотела было позвонить в отель «Марк Хопкинс», где остановился нью-йоркский издатель, но потом передумала. Питеру очень не нравилось, когда ему устраивали проверки. Либо ты полностью доверяешь мне, либо нет, заявил он ей еще в самом начале их романа.

Из-за его работы им приходилось вести себя очень осмотрительно: на факультете существовала определенная группа людей, ненавидевших как его самого, так и его идеи. Именно по этой причине в университете он и Роз вели себя как профессор и его студентка, хотя он во всеуслышание и объявлял ее своей «звездой».

Даже сейчас, по истечении трех лет, и намека не было о ночах, которые он проводил в постели Розалинды. У нее была репутация высокомерной особы – она не входила ни в какие клубы и студенческие объединения, в Сан-Франциско он жил на противоположной стороне залива, вел замкнутый образ жизни, к которому Беркли не имел никакого отношения, и никто не догадывался об истинном характере их отношений. Помешанный на осторожности и осмотрительности, Питер не успокоился, пока не выяснил, кто были их соседи, не было ли у них каких-либо связей с Беркли, не интересовались ли они Роз или им лично. Отрицательные ответы на каждый из этих вопросов наконец успокоили его, хотя Роз пришлось здорово повозиться, пока она отыскала подходящий домик, спрятанный в глубине холмов так, что без труда можно было заметить любого, кто направлялся в их сторону. Тогда ей пришлось на полную катушку использовать все свое ангельское терпение, как сказала бы ее первая няня-англичанка.

Она позавтракала, навела в доме порядок, как обычно по субботам, сменила постельное белье, а грязное отправила в стиральную машину. В одиннадцать часов сварила себе кофе и выпила его, стоя у телефона: соблазн позвонить в «Марк Хопкинс» был огромным, но его запреты оказались сильнее.

В одиннадцать тридцать зазвонил телефон. Она быстро схватила трубку, хотела закричать в нее: «Питер, ну наконец-то! Где же тебя черти носят?», но потом сдержалась и сказала спокойно:

– Алло.

– Роз?

– Мерсер? – удивилась Роз. Мерсер Эндрюз была ее сокурсницей, на этом кончалось то единственное, что было у них общим. Типичная зубрила, Мерсер, как и Роз, считаясь одной из лучших студенток факультета, с самого начала стремилась превзойти ее в глазах д-ра Дзандаса. – Чем обязана такому удовольствию? – подозрительно осведомилась Роз.

– Значит, ты еще ничего не слышала?

– Не слышала чего? Что тебя избрали королевой бала выпускников?

– О докторе Дзандасе.

У Роз кровь застыла в жилах. Побелевшими и почти недвижимыми губами она все же сумела выговорить:

– Что именно о докторе Дзандасе?

– Что он мертв.

Роз вдруг оказалась прямо в центре огромного мыльного пузыря. Все вокруг сразу померкло и стало тусклым: осталась только давящая тишина замкнутого пространства.

– Роз? Ты слышала, что я сказала? Доктор Дзандас мертв... застрелен вчера в Сан-Франциско... его обнаружили в машине на автостоянке у бара в районе Мишэн. Его ограбили, но на полу машины полицейские обнаружили письмо от одного нью-йоркского издателя... кажется, ему удалось все-таки продать им свою книгу о Климте...

– А тебе откуда все это известно? – как бы издалека донесся до Роз ее собственный голос.

– У Бекки Стин – мы вместе ходили на физкультуру – брат работает в полицейском управлении Сан-Франциско, и именно его машина поехала на этот раз по вызову 911. Когда выяснилось, что убит профессор из Беркли, он, естественно, позвонил своей сестре. А у той варежка вообще никогда не закрывается: и пока она обзванивала всех, чьи телефоны оказались в ее записной книжке, весь университет уже был в курсе дела. – Она помолчала. – Я подумала, что тебе тоже следует знать об этом, ведь ты была его «суперзвездой»...

– Когда все это произошло? – Роз сама удивилась собственному спокойствию.

– Его обнаружили примерно в два часа ночи – так мне Бекки сказала... Как только она мне это сказала, я решила сразу же позвонить тебе...

– Да, – сказала Роз, – конечно.

Указательным пальцем левой руки она нажала на клавишу, разъединившую их, дождалась непрерывного гудка и начала набирать номер телефона, потом сообразила, что не знает его.

Она позвонила на телефонную станцию и выяснила нужный ей номер. Затем набрала его.

Бекки Стин, видимо, дежурила прямо у телефона, потому что трубку сняли мгновенно. Розалинда назвала себя, упомянула Мерсер Эндрюз, а затем спросила, правда ли то, что та ей рассказала. Да, это была правда. Ужасная правда. Питера Дзандаса застрелили прошлой ночью, скорее всего, во время попытки ограбления. В баре, где он недавно выпивал, было так шумно, что выстрела никто не услышал. Труп его обнаружили только тогда, когда один из посетителей бара, сев в свою машину, не смог выехать со стоянки, так как путь ему преградила развернутая поперек его движения другая машина. Выйдя, чтобы выяснить в чем дело, он увидел, как сперва ему показалось, пьяного, уткнувшегося носом в руль. Пулевое отверстие в голове он разглядел потом.

Оказавшись в неожиданно значительной роли и исполненная важности, Бекки рассказала, как она сообщила об этому декану, который должен был опознать труп, так как у доктора Дзандаса в Сан-Франциско не оказалось никого из родных, декан в свою очередь, сообщил об этом на факультет и...

– Да, спасибо за информацию...

Что-то в ее голосе заставило Бекки подавленно пробормотать:

– Да, понимаю, я и сама сначала в это не поверила, кто угодно, но только не доктор Дзандас, такой жизнелюбивый, такой добрый, такой...

– Да, – сказала Роз, снова очутившись прямо в середине мыльного пузыря, видя, что происходит вокруг, но не чувствуя ничего. Все сознавая, но ничему не веря.

– Мерсер говорит, ты была его лучшей студенткой, поэтому, думаю, тебе хуже нас всех. Интересно, кого они поставят на его место? Мерсер говорит, скорее всего это будет старый зануда, профессор Гарднер, в таком случае, говорит Мерсер, она скорее всего куда-нибудь переведется, потому что не собирается корпеть на его занудных лекциях и слушать, что он бубнит себе под нос по бумажке: после блестящих лекций доктора Дзандаса и того, что он...

– Да, – снова сказала Роз. – Мне пора идти. Спасибо, что все мне рассказала. Я просто хотела удостовериться...

– Я понимаю, что ты чувствуешь. Я говорю своему брату, говорю, слушай, Стив, ты точно уверен...

Второй раз за этот час Роз оборвала разговор на полуслове.

Она не помнила, как промчались дни, которые она провела, сидя в большом кресле Питера, придвинутом к окну, и бездумно гладя примостившуюся у нее на коленях Расти, мармеладную свою кошку, невидящими глазами глядя прямо перед собой, без еды, без сна, не испытывая ничего, кроме навалившейся на нее пустоты. В полном оцепенении.

Теперь она уже ничего не могла сделать, ни ради него, ни для него. Ей оставалось только одно – молчать. Их секрет так навсегда и останется личным их секретом. Каким-то шестым чувством она угадывала, что он хотел бы именно этого.

Вездесущая Мерсер, стремясь выяснить, почему Роз перестала ходить на занятия в университет, часто ей звонила, держа ее в курсе всех событий. Декан опознал труп, после чего тело отправили на восток, в Пенсильванию, где должны были похоронить.

– Догадайся, кто это сделал? – воркующим голоском спросила Мерсер.

– У него, насколько мне известно, живы родители.

– Да, но они не приехали. Похоронила его собственная жена.

Роз почувствовала, как давешний мыльный пузырь вновь низринул ее в свою вязкую тишину, и только громкое тиканье часов разрушало ее.

– Роз? Ты меня слышишь?

– Да.

Как спокойно она это сказала, с каким самообладанием, хотя эти слова, подобно взрыву бомбы, в мелкие клочья разнесли ее оцепенение. И стало больно.

– А я думала, что ты удивишься. До чего же был хитер, а? Никто понятия не имел, что у него есть жена, и не только жена, в придачу еще и двенадцатилетний сын. Ну, как тебе это?

Роз ничего не ответила.

– Эта безвременная кончина вскрыла целый клубок неприятных вещей. Как, например, его роман со старшекурсницей, когда он только поступил на работу в Беркли. Какая-то богатая дурочка из Пасадены, с которой у него была страстная любовь до гробовой доски, пока она не кончила университет и не уехала в Сорбонну сдавать экзамены на магистра. У нее на берегу океана, недалеко от Кармеля – то ли городка, то ли поселка, – был маленький домик, точно как у тебя в Соселито... надо же, какое совпадение! Женушки тогда тоже не было в помине. А из Пенсильвании ему пришлось уехать тоже из-за какой-то девицы на одном из его курсов. Кто бы мог подумать такое о нашем дорогом профессоре Ку-ку, как ты его окрестила? Уж не знаю, был ли он на самом деле «ку-ку», а вот бабником – точно. Недаром же говорят: внешность обманчива! А он был явно не Роберт Редфорд! – Мерсер вздохнула. – Видимо, во всем повинны это его дьявольское обаяние... и этот его голос. Когда я впервые услышала его, у меня мурашки по телу поползли...

Каждой женщине свое, подумала Роз, затем сообразила, что, видимо, сказала это вслух, потому что Мерсер засмеялась и воскликнула:

– И еще какое свое! – Роз услышала, как она снова вздохнула в трубке. – Н-да... вдова увезла его в Скрэнтон или куда там еще. Пройдет неделя, и все будет так, будто его вообще не существовало на свете. К тому времени, надеюсь, ты начнешь ходить на занятия?

И вот тогда Роз сообразила, что Мерсер, всегда умевшая отлично разгадывать головоломки, нашла недостающую деталь и в этой.

– Как и любое действо, жизнь невозможно остановить, – сказала Мерсер.

Разочарованная тем, что Роз опять не прореагировала на ее слова, она язвительно добавила:

– Во всяком случае, мою жизнь... А что касается твоей – не знаю...

– Сука!

Роз хотела положить трубку на рычаг, но не смогла этого сделать. Некоторое время негнущимися, бесполезными и бесчувственными пальцами она еще пыталась что-то нащупать, потом просто смахнула телефон на пол. Лицо ее исказилось, из глубин души стал подниматься к горлу звук, подобный рычанию, и когда он достиг ее губ, то сорвался с них диким звериным воем отчаяния и боли. Она нагнулась, подняла с пола телефон и, все еще по-звериному воя, с размаху запустила им в стенку.

Неделю спустя, эмоционально опустошенная, она возобновила свои занятия в университете, пережив в полном объеме всю гамму чувств, начиная с горя и кончая злобой. Не в состоянии возвращаться в тишину дома, она часами бесцельно колесила на машине, раскатывая взад и вперед вдоль береговой линии. Затем намеренно стала отыскивать те места, которые были «особенными» для них обоих или, во всяком случае, таковыми казались ей раньше, надавливая этим на больной зуб, пока боль вообще не потеряла для нее всякое значение, думая при этом о возможной или возможных своих предшественницах, которых он, вероятнее всего, тоже привозил в эти места. Ведь, в сущности, он был из тех мужчин, которые во всем стремятся к упорядоченному образу жизни. К примеру, имея жену и сына в Пенсильвании, обзаводятся любовницей в Калифорнии, разделив их расстоянием в строго определенные три тысячи миль.

Меня надули и обчистили, думала она. Как последнюю дуру, да еще с моей же помощью. И она собрала все, что напоминало о нем, и выбросила на помойку. Его особый, венский, кофе, чашку, из которой он его пил, книги, которыми он пользовался, – книги были ее, он бдительно следил за тем, чтобы не оставить после себя никаких следов в доме, где прожил почти три года. У нее не было от него никаких подарков – «единственное, что я могу тебе подарить, – это себя». Он мог только брать, как это теперь открылось ей, причем обладал при этом изумительной проницательностью, не искаженной самой пылкой из страстей. Подарки дарила она: одежду, книги, отделанный под перламутр «Ролекс» (никаких дарственных надписей, предупреждал он ее), взятый убийцей вместе с бумажником из телячьей кожи и дорогим портфелем. После уборки не осталось ничего, что свидетельствовало бы о его пребывании здесь, будто и ноги его никогда не было на пороге ее маленького домика. (Его она затем отдала в руки агентства по уборке квартир и домов, вылизавшего все, от основания до крыши, и уничтожившего даже самый запах Дзандаса.)

Покончив с уборкой, она напилась до плаксивого состояния, вылакав почти целый кувшин маргаритас, после чего ее вырвало, но зато проснулась она, хотя и ослабевшая, но морально очищенная. Во всяком случае, теперь можно было с чистой совестью вновь приступать к занятиям. Всему свое время, сказала она себе. Возьми то, что он тебе дал, а дал он тебе достаточно много, и пользуйся им, как он пользовался тобой. Получи свою ученую степень. Не дай ему испортить твое будущее. Как он испоганил твое прошлое.

Возможно, он и впрямь был лицемером. Господи, чего стоит хотя бы это его: «Моя жена – моя работа». Но нет, надо быть честной до конца. Он ведь не совсем лгал. Он действительно по рукам и ногам был связан своей работой. Оттого, по-видимому, и оставалась его жена в Пенсильвании. И сын. Не забывай о сыне. Но как он сам мог забыть о сыне? В течение трех лет ни словом не обмолвился о детях, кроме как о том, что они очень «отвлекают» от работы. Слава Богу, что он настоял на противозачаточных таблетках. Теперь она спустила их в унитаз. Пуганая ворона, пришло ей в голову. В будущем придется быть весьма и весьма осмотрительной.

Университет она закончила с отличием. Двадцать четыре часа спустя она уже была во Флоренции.