Больше я ждать не в силах. Все тело дрожит от холода.

Где же он?

Хотела бы я вспомнить, что произошло сегодня утром. Восстание изменило сортировку? Я сделала то, что им было нужно?

На минуту я задрожала не только от холода, но и от гнева. Я никогда не хотела быть здесь, в Центре. Я хотела, чтобы Восстание отправило меня в Камас, как Кая и Инди. Но Восстание не нашло меня пригодной для полета или борьбы, только для сортировки.

Ну, и ладно. Я сотрудничаю с повстанцами, но об этом никто не знает. У меня есть свои стихи, и я умею торговать. Возможно, пришло время использовать найденные в Каньоне бумаги, чтобы заплатить за способ выбраться отсюда. Я ждала достаточно долго.

Я смотрю, как рыбы бьются о берег, шлепаясь друг на друга. Я содрогаюсь при виде их блестящих, мертвых глаз; их чешуи, вони. Они будут задевать мои руки, когда я зайду в воду за коробку. Их запах настолько сильный, что, кажется, я чувствую вкус на губах. Когда я закончу, он въестся в мою кожу.

Не смотри. Просто сделай.

Я ставлю фонарь на землю под пристанью, вытаскиваю бумаги из манжет и складываю их на берегу. Затем вытягиваю рукава настолько, чтобы полностью прикрыть руки и создать препятствие между кожей и водой. Я бреду в воде, стараясь не чувствовать бьющихся об ноги рыб, равномерные шлепки мертвых телец в озере, которое раньше было оплотом безопасности. Я надеюсь, что одежда вполне защищает меня от того вещества, которое отравило эти воды.

Запах угнетает, и я уже не могу дышать, когда погружаю руки в озеро. Когда я чувствую прикосновения чешуи, плавников, хвостов и глаз, то уговариваю себя не останавливаться на полпути.

Коробка все еще там; я вытаскиваю ее из озера так быстро, как могу, рыбы кишат под ногами, подталкиваемые движением воды.

Маленькие трупики расплываются по сторонам и следуют за мной, пока я пробираюсь обратно к берегу.

Я бегу прочь от озера и присаживаюсь на минуту, укрывшись в зарослях кустарника. Вытерев руки об сухое место на блузке, проверяю, не намокли ли бумаги, которые я до этого оставила здесь.

Узнала бы я ценность этих хрупких страниц, если бы не обнаружила то место, где они были спрятаны? Если бы не смогла представить себе Хантера, ищущего среди них то стихотворение, которое он затем написал на надгробии своей дочери? Возможно, именно поэтому я ношу их рядом с сердцем. Не только, чтобы прятать их, но и чтобы чувствовать их, чтобы помнить, что именно я ношу.

Я думаю смастерить себе одеяние из слов; что-нибудь мозаичное и слоистое, как чешуя тех рыб. Каждая страница защищает меня, абзацы и предложения прикрывают меня, когда я движусь.

Но, в итоге, чешуя не защитила рыб, и, открывая коробку, я осознаю то, что должна была заметить гораздо раньше, еще когда впервые подняла ее. Но я была слишком отвлечена этими трупиками.

Коробка пуста.

Кто-то украл мои стихи.

Кто-то украл мои стихи, и Кай не пришел, и я замерзла.

Я знаю, что слишком поздно, но я начинаю сожалеть, что пришла сюда этим вечером. Будь все иначе, я не узнала бы о том, что потеряла.

***

Когда я подхожу к городу и поднимаю голову, разглядывая жилые дома, я понимаю, что не только с озером что-то не так. Сейчас середина ночи. Но город не спит.

Цвет ламп кажется странным — холодно-голубым вместо тепло-золотистого, — мне требуется время, чтобы понять почему. Порты во всех квартирах включены. Раньше, зимними вечерами я смотрела передачи, транслируемые на всей территории Общества, солнце тогда садилось рано, а мы вставали затемно.

Но я никогда не видела, чтобы люди смотрели порты настолько поздно.

По крайней мере, я такого не припомню.

Что могло быть настолько важным, чтобы Общество подняло на ноги каждого?

Я пересекаю зеленые насаждения — холодно-синего и серого оттенка в это время дня, — отыскиваю свою квартиру и, введя код, проскальзываю внутрь через тяжелую металлическую дверь. Общество заметит мое опоздание, и кто-то обязательно поговорит со мной об этом. Час отсутствия здесь или там, не имеет значения; это же полночь — время, которое с легкостью можно потратить на миллион незаконных занятий.

Лифт движется бесшумно, как аэропоезд, до семнадцатого этажа, коридор пуст. Двери сделаны настолько хорошо, что не пропускают ни лучика света от порта, но, когда я открываю дверь в свою квартиру, включенный порт, как и всегда, ожидает меня в холле.

Мои ладони взметаются ко рту, тело реагирует прежде разума и хочет кричать при виде картинки, представшей передо мной.

Даже после моего путешествия по ущельям, я никогда не могла себе представить такого.

На экране порта показывают тела.

Это зрелище даже хуже, чем сгоревшие, разбросанные, помеченные голубым цветом тела на вершине Каньона. Хуже, чем каменные ряды могил в том поселении, где Хантер, прощаясь с дочерью, заботливо похоронил ее. Огромное количество тел просто ужасает, мой мозг практически не в состоянии принять сей факт. Камера идет вверх и вниз по рядам, нам хорошо видно, как много там тел. Вверх и вниз, вверх и вниз.

Почему мы смотрим?

Потому что они показывают лица. Камера задерживается на каждом человеке достаточно долго, чтобы мы либо узнали его, либо вздохнули от облегчения, затем она движется дальше, заставляя нас дрожать от страха. А потом всплывает еще одно воспоминание: пробирки в Каверне ущелья, куда привел нас Хантер.

Вот этим они занимаются? Они нашли новый способ сохранить нас?

Но теперь я вижу, что люди на экране живы, хотя и очень тихи и неподвижны. Их глаза открытые и невидящие, но грудные клетки поднимаются и опускаются. А кожа их кажется странного тускло-голубого цвета.

Это не смерть, но, по-моему, почти так же плохо. Они здесь и не здесь одновременно. С нами и не с нами. Достаточно близко, чтобы видеть их, но вне досягаемости.

Каждый человек привязан к пакету с прозрачной трубкой, подсоединенной к руке.

Эти трубки опутывают все вены пациентов? Или настоящих вен уже нет, и их кругом пронизывает пластик? Это новый план Общества? Сначала они забирают наши воспоминания, затем осушают наши вены, пока от нас не остается только хрупкая кожа и замученные глаза, пустая оболочка вместо тех людей, которыми мы были раньше?

Я вспоминаю осиное гнездо Инди, которое она бережно носила через все ущелья: тончайшие завитки, содержащие в себе жужжащие, жалящие создания с их недолгой, но оживленной жизнью.

Помимо воли, мой взгляд  притягивается к пустым невидящим глазам на лицах пациентов. Не похоже, чтобы этим людям было больно. Не похоже, что они вообще чувствуют что-либо.

Угол съемки перемещается, и теперь кажется, что мы наблюдаем за происходящим, забравшись на стены или какие-то другие части домов. Мы смотрим с другого угла, но все еще видим больных.

Мужчина, женщина, ребенок, ребенок, женщина, мужчина, мужчина, ребенок.

Еще, еще и еще.

Как долго порты показывают эти кадры? Всю ночь? Когда это началось?

Они показывают лицо мужчины с каштановыми волосами.

Я знаю его, в шоке признаю я. Я сортировала с ним здесь, в Центре. Все эти больные из Центра?

Картинки продолжают сменять друг друга, безжалостные, изображая людей, которые не в состоянии закрыть глаза. Но свои глаза я могу закрыть. И закрываю. Больше не хочу ничего видеть. Я порываюсь убежать и слепо разворачиваюсь к двери.

Но затем слышу мужской голос, глубокий, мелодичный и чистый.

— Общество больно, — говорит он, — и у нас есть лекарство.

Я медленно оборачиваюсь. Но лица говорящего не вижу; один лишь звук.

Порты показывают только неподвижно лежащих людей.

— Это Восстание, — говорит он. — Я Лоцман.

В крошечной прихожей слова эхом отскакивают от стен, возвращаясь ко мне от каждого угла, от каждой поверхности в комнате.

Лоцман.

Лоцман.

Лоцман.

В течение многих месяцев я мечтала услышать голос Лоцмана.

Я представляла, что буду чувствовать страх, удивление, радость, волнение, опасение. Но не думала, что будет это.

Разочарование.

Настолько глубокое, сравнимое с разбитым сердцем. Я протираю глаза тыльной стороной ладони.

До этого момента я не осознавала, что ожидала узнать голос Лоцмана. Думала ли я, что он будет звучать как голос дедушки? Думала ли, что дедушка, каким-то образом, стал Лоцманом?

— Мы называем эту болезнь чумой, — поясняет Лоцман. — Общество создало ее и пустило в водоемы на территории Врага.

Слова Лоцмана сыпятся в тишину, как тщательно отобранные семена или луковицы, падающие в истощенную почву.

Восстание сотворило эту почву, думаю я, и теперь питает ее. В этот момент они и пришли к власти.

Картинка меняется; теперь мы поднимаемся за кем-то по ступенькам Сити-Холла. Изображение очень четкое, несмотря на ночь, и, хотя здание не подсвечивается специальными огнями, вид мраморных ступенек и парадных дверей напоминает мне о банкете Обручения. Еще и года не прошло, как я поднималась по такой же лестнице в Ории. Что сейчас скрывают двери мэрий в остальных городах Общества?

Камера перемещается внутрь.

— Враг истреблен, — говорит Лоцман. — Но чума, предназначавшаяся ему, продолжает жить среди нас. Посмотрите, что творится в столице Общества, в самом Центре, куда чума проникла прежде всего. Общество больше не могло удерживать болезнь в медицинских центрах. Им пришлось заполнить больными другие правительственные здания и квартиры.

Мэрия забита до отказа, здесь еще больше пациентов.

Мы снова на улице, глядим сверху на белую стену, окружающую Сити-Холл.

— В настоящее время, в каждой провинции поставили подобные заграждения, — объясняет нам Лоцман. — Общество пыталось сдержать распространение чумы, но их затея не увенчалась успехом. Столь многие заболели, что Общество больше не может поддерживать ситуацию, даже в самых необходимых случаях. Сегодня, например, не состоялся банкет Обручения. Некоторые из вас будут помнить об этом.

Я подхожу к окну и наблюдаю оживленную деятельность.

Восстание уже здесь и не скрывается. Они пролетают над нашими головами; в своей черной форме они выделяются из толпы. Многие ли прилетели на воздушных кораблях? А сколько из них просто сменили одежду? Насколько глубоко Восстание проникло в Центр?

Почему я так мало знаю о том, что происходит? Это вина Общества, за то, что заставили меня забыть, или Восстания, за то, что не предоставили мне достаточно информации?

— Когда болезнь была только разработана, — продолжает Лоцман, — некоторые из нас уже предвидели то, что может случиться. Мы смогли дать иммунитет некоторым из вас. Для остальных у нас есть лекарство.

Теперь голос Лоцмана звучит эмоциональней, с большим убеждением. Он становится громче, он играет на нашей растерянности, заполняет пустоты в сердцах. — Мы сохраним все то хорошее, что было в Обществе, все лучшие стороны нашего образа жизни. Мы не потеряем то, что вы так долго строили, но избавимся от всех болезней в Обществе.

— Это Восстание, — говорит он, — отличается от других, что были в нашей истории. Оно начнется и закончится, сохранив вашу кровь, не пролив ни капли ее.

Я начинаю незаметно отступать к двери. Мне нужно попытаться отыскать Кая. Сегодня он не пришел к озеру, может быть, по причине этих событий. Он не смог выбраться. Но, возможно, он все еще где-то здесь, в Центре.

— Мы сожалеем лишь о том, что не смогли вмешаться раньше, до того, как была потеряна хоть одна жизнь, — говорит Лоцман. — До сих пор, Общество было сильнее нас. Но теперь мы можем спасти каждого из вас.

На экране, некто в черной форме открывает кейс. Он наполнен небольшими красными пробирками.

Как те пробирки в пещере, снова думаю я, только они светились голубым цветом.

— Это лекарство. И, сейчас, наконец-то, его хватит для каждого человека.

Человек на экране копошится в кейсе и, достав пробирку, снимает с нее колпачок и вытаскивает иглу. С мягкой решительностью опытного врача он вставляет иглу в трубку. Я задерживаю дыхание.

—Эта болезнь может выглядеть мирной, — объясняет Лоцман, — но уверяю вас — она смертельна. Без медицинского ухода органы быстро прекращают свою работу. Организм обезвоживается, и больной умирает. Болезнь может подкосить вас, но мы можем вернуть вас к жизни. Но если вы попытаетесь бежать — мы не гарантируем исцеления.

Порт гаснет. Но не замолкает.

Наверное, есть много причин, почему они выбрали этого человека на роль Лоцмана. И, должно быть, одной из них является его голос.

Потому что, когда Лоцман начинает петь, я останавливаюсь, чтобы послушать.

Это гимн Общества — та песня, которую я знаю всю жизнь, песня, которая не покидала меня в ущельях, песня, которую я не забуду никогда.

Слова льются медленно, печально.

Общество умирает, оно мертво.

По моим щекам текут слезы. Назло себе, я понимаю, что оплакиваю Общество, его кончину. Гибель того, что действительно охраняло некоторых из нас в течение очень долгого времени.

***

Восстание приказало мне ждать.

Но моему терпению пришел конец.

Я нащупываю дорогу по длинному подземному коридору, крошу попадающийся в руки зеленый мох, и удивляюсь тому, как густо и быстро пробиваются растения под землей. Каким-то образом, я прекрасно чувствую, куда должна идти, хотя страх преследует меня, не дает руке держаться за камни и заставляет чуять дорогу нутром.

Я не смогла найти Кая, поэтому пришла узнать, что известно архивистам. Возможно, они склоняются на ту или иную сторону — Общество или Восстание, — но мне кажется, что они, прежде всего, на стороне своих интересов.

Сегодня никто не прячется за своими полками, не погружен с головой в сделки. Архивисты и торговцы собрались в большой зале и оживленно переговариваются, разбившись на группы. И, конечно, самая большая группа образовалась вокруг главы архивистов. Наверное, мне придется долго ждать, прежде чем удастся с ней поговорить.

К моему удивлению, заметив меня, она сразу отделяется от собеседников, чтобы поговорить со мной.

— Значит, чума существует? — задаю вопрос.

— Эта информация не бесплатна, — улыбается она. — Мне следует попросить что-нибудь взамен.

— Я лишилась своих бумаг, — говорю я.

Выражение ее лица меняется, показывая неподдельное сожаление. — О, нет, — восклицает она. — Как?

— Их украли, — объясняю я.

Ее лицо смягчается. Она протягивает мне кусок белой скрученной бумажки, вынутой из нелегального порта архивистов. Оглядывая комнату, я обнаруживаю, что многие держат точно такие же бумажки.

— Ты не единственная, кто захотел узнать, существует ли чума, — говорит она. — Ответ — да.

— Нет, — выдыхаю я.

— Мы ожидали нашествия чумы задолго до того, как заграждения окружили зону безмятежья, — продолжает она. — Общество достаточно долго сдерживало болезнь, но теперь она распространяется. И быстро.

— Кто сообщил вам? — спрашиваю я. — Восстание?

Она смеется. — Слухи ходят и в Восстании, и в Обществе. Но архивисты научились быть осторожными с обоими.

Она показывает на бумагу в моей руке. — Для таких времен мы придумали специальный код. Мы использовали его долгое время, чтобы предупреждать друг друга о болезни. Это строки из очень старого стихотворения.

Я опускаю глаза и читаю.

Я крепче стискиваю бумагу. — Кто этот медик? — спрашиваю я, думая о Ксандере.

— Никто, — отвечает она. — Не имеет значения. Главное слово здесь — чума. В медиках нет ничего особенного. Она вскидывает голову. — А что? Кем, ты думала, он мог быть?

— Лидером Общества, — говорю я, страхуясь. Даже после всех моих контактов с главой архивистов, я не решаюсь рассказывать ей о Ксандере или Кае.

Она снова смеется. — Не существует никакого Лидера Общества. Всем заправляют комитеты чиновников из различных департаментов. Уверена, ты уже и сама обо всем догадалась.

Она права. Я догадывалась. Но странно слышать подтверждение своих подозрений. — Что тогда насчет чумы? — спрашиваю я. — В архивах должны быть какие-то сведения о ней.

— О, да, — подтверждает женщина. — Чума упоминается везде: в литературе, истории, даже в поэзии, как ты заметила. Но везде говорится об одном и том же. Люди умирают до тех пор, пока кто-нибудь не находит лекарство.

— Если каким-то чудом обнаружатся мои бумаги, вы скажете мне?— спрашиваю я. — Если кто-то принесет их на обмен?

Я уже знаю ответ, но его все равно тяжело слышать. — Нет, — говорит она, — Наша работа состоит только в том, чтобы подтверждать подлинность товаров и следить за ходом сделок. Мы никого  не заставляем давать отчет о принесенных товарах.

Конечно, я знала это. Иначе мне, в свою очередь, пришлось бы объясняться, где я достала свои бумаги. В некотором смысле, я ведь тоже их украла.

— Я могла бы написать несколько стихотворений, — говорю я. — Я думала о них до..

Глава архивистов перебивает меня. — У нас нет такого рынка, — сухо говорит она. — Мы работаем со старыми предметами установленной стоимости, и с некоторыми новыми вещами, чья стоимость общеизвестна.

— Подождите, — идея овладевает мною и толкает на безрассудство. Ничего не могу поделать — я четко вижу картинку: мы собираемся все вместе и ведем торговлю. По неизвестным причинам, я представляю эту сцену под куполом Сити-Холла. Только вместо сверкающих нарядов мы приносим яркие картины, произносим красивые речи, напеваем под нос куплеты новых мелодий, не боимся, что нас застигнут врасплох, и всегда готовы ответить на вопрос: Что за песню ты поешь?

— А что, если, — тороплюсь я, — мы откроем новое направление в торговле, выставляя новые, придуманные лично нами вещи? Может быть, я захочу купить чью-то картину. А кому-то понравится мое стихотворение. Или...

Архивист трясет головой. — Такого рынка быть не может, — повторяет она. — Но я, действительно, сожалею об утерянных бумагах.

Ее голос звенит об утрате, которую в состоянии понять лишь настоящий знаток своего дела. Она знала цену тех бумаг. Она видела слова, вдыхала слабый аромат скал и осевшую на них пыль.

— Как и я, — но моя потеря более глубокая, более личная и важная. Я потеряла шанс добраться до Кая, страховку, которая у меня всегда была, на случай, если вдруг я перестала бы верить в Восстание, или если что-то пошло бы не так, я могла бы выторговать дорогу к Каю, к своей семье. Теперь у меня остались жалкие обрывки, и стих Томаса, о котором больше никто не знает, и которого будет недостаточно для продажи, потому что он не записан на бумаге.

— В пути находятся еще два твоих товара, — говорит архивист. — Когда они прибудут, ты можешь немедленно забрать их, так как уже заплатила за них сполна.

Ну, конечно же. Стих «Недосягаем ты, но я» и микрокарта дедушки. Получу ли я их?

— И ты можешь продолжать совершать сделки от нашего имени, — сказала архивист, — до тех пор, пока доказываешь, что заслуживаешь доверия.

— Спасибо, — говорю я. Ну, хоть что-то. Конечно, той малости, полученной за сделки, будет недостаточно, но, возможно, я начну по чуть-чуть копить сбережения.

— Некоторые вещи всегда будут в цене, независимо от того, кто стоит у власти, — говорит напоследок архивист. — Другие изменятся. И стоимость изменится.

— За этим всегда, — смеется она, — так интересно наблюдать.