Спиридон с братом Иваном посреди двора мастерили змея. Дело было в воскресенье, погода стояла — только змея запускать: небо еле-еле белеет высокими прожилками облаков, ветер шуршит листвой. Унесет змея под самые облака, все село увидит. И каждый, кто не поленится поднять голову, прочитает, что в следующее воскресенье в клубе состоится спектакль драмкружка — оперетта «Свадьба в Малиновке».

И вдруг ворота настежь, брат Михайло стремглав вбежал во двор. Под ногами у него хрустнул змей, хлопцы закричали: «Ты что, ослеп?» Михайло мимо ушей пропустил их вопли. Посмотрел на отца, застывшего возле сарая с вилами, и громко произнес страшное слово:

— Война!..

Народ быстро собрался на майдане. Женщины пригорюнились, тихонько всхлипывают, степенно кашляют старики. Молодежь столпилась отдельно.

Из сельсовета вышли председатель, секретарь и Михайло. Вынесли знамя. Оно заплескалось на ветру, багрянцем ударило в глаза.

Речь держал председатель сельсовета. Потом Михайло. Говорил он горячо, возмущенно:

— Коварный враг нарушил наши священные границы… Он идет навстречу своей гибели…

Ветер подхватил слова, разнес над майданом. Спиридон стоял впереди, среди женщин. Они грустно качали головами, хотя Михайло и говорил уверенно о скорой гибели врага.

А Спиридон ни капельки не грустил. Он никогда не был так воодушевлен, как сейчас. Стоял и вертелся, поглядывая на восток — оттуда вот-вот тучами, сотрясая воздух, вынырнет из-за облаков множество самолетов, и они тут же забросают фашистов бомбами, смешают их с землей!

Михайло закончил речь, вытащил лист бумаги:

— Товарищи, не будем ждать повесток. Составим список добровольцев и все пойдем в райвоенкомат. Дорога каждая минута.

Спиридон думал — сейчас мужчины бросятся к Михайле, целая очередь выстроится. Но не тут-то было — все стоят не шелохнутся, каждый глух и нем. Те, кто постарше, смотрят куда-то поверх голов. Парни переглядываются.

К Михайле шагнул комсомолец Тимош Одуд.

— Записывай, — сказал он. Лицо у него было строгое, решительно насупленное.

За ним еще один комсомолец подошел, Гуцов Андрей, потом еще… Только один Микола Ханюк нырнул в толпу.

Женщины сорвались с места, окружили парней. Заохали, запричитали:

— Что же вы бросаетесь очертя голову?

— Да у тебя же, Андрюша, рука покалечена!

— На кого же ты нас оставляешь, Тимош? Мы же стоим одной йогой в могиле…

Вдруг из-за пригорка — самолет. Он мчал прямо на толпу. Ближе, ближе… Мотор захлебывается — ушные перепонки не выдерживают. Неожиданно к реву мотора прибавилась какая-то трескотня.

— Ложись! — крикнул кто-то перепуганным голосом…

Как только звук мотора, раздробленный между хатами, растаял, люди стали поднимать головы. Молча, испуганно смотрели в небо. Спиридон тоже задрал голову. И ему показалось, что за эту минуту, пока летел самолет, небо стало чужим, холодным, враждебным…

Михайло, председатель сельсовета и секретарь не видели неба. Они смотрели на людей.

— Так… — глухо сказал Михайло. Повернул голову к мужчинам: — Кто же первый? Времени нет…

Мужчины упрямо молчали. Махорочный дым клубился над ними едким облаком. Наконец кто-то сказал:

— Подождем повесток. Чего ж мы пойдем наперегонки.

— Ну как хотите, — Михайло сердито свернул бумаги. И к хлопцам: — Сегодня под вечер трогаемся. Сбор возле сельсовета.

Мать, услышав, что Михайло идет на войну, ударилась в слезы:

— О господи!.. Сыночек мой!.. Зачем же я тебя качала-нянчила, для чего растила? Чтобы ты грудь подставил под пули германские? Кроме тебя, некому идти?.. Ты ведь партейный, клубом заведываешь… — Слезы застилали ей глаза, крупными каплями скатывались по лицу, пятнали ситцевую белую кофтенку, одетую по случаю воскресенья.

Михайло нахмурил брови, сжал зубы. Нелегко ему было видеть материнские слезы. Он подошел к ней, обнял.

— Мама, много народу в нашей стране, и всем надо браться за оружие. Каждая семья обязана дать воина. Пример должны показать коммунисты. Такова наша обязанность — быть везде первыми.

— Ох… Ну, подожди же, я тебе хоть коржиков испеку, ты ведь любишь их, — сквозь слезы едва выговорила мать, а сама с места не сдвинулась, словно приросла к Михайле.

Вышли из села в предвечернюю пору — закат украсился ковром всех цветов — от оранжевого до темно-синего. Но никто даже не взглянул ни на небо, ни на поле, плескавшееся сизо-желтыми волнами. Говорили о войне. Сколько времени она будет продолжаться? Куда девались наши самолеты? Неужели это с фронта доносится грохот? В какую сторону их пошлют? Спиридон, стараясь шагать широко, в ногу с парнями, ловил каждое слово. Михайло уже в который раз напоминал ему, чтобы возвращался. Напрасно.

А когда сумерки обложили все вокруг, решительно показал Спиридону рукой назад:

— И не проси, и не моли — кругом марш! А то по шее получишь!

Спиридон съежился:

— Да ты что, совсем?.. Посылаешь меня в такую темень. А вдруг дурной человек по дороге встретится? — Он прикинулся бедненьким, несчастненьким.

Хлопцы захохотали.

— Ну и хитер же у тебя брат. Пусть остается, завтра вприпрыжку днем прибежит.

Так и шел он сквозь ночь вместе с парнями, будущими солдатами. Сквозь июльскую тихую звездную ночь, пахнущую разомлевшим лесом, созревающей рожью, сном жаворонков, полными зорями. Они шли, не замечая этой ночи, не слыша ее звуков. Слышали только дальний грохот войны. Она магнитом тянула к себе.

Ночь провели в местечке, во дворе военкомата, прямо на траве. Кроме них, там еще была группа парней. В одной из комнат военкомата всю ночь горел свет, но никто оттуда не выходил.

Михайло и Спиридон нашли во дворе укромное местечко и вместе прилегли на траву.

Спиридон заглянул Михайле в лицо.

— А не мог бы ты взять меня с собой? — В голосе Спиридона слышалась мольба. — Не для того, чтобы в атаку с вами ходить. Я знаю, в бой меня не пустят. А просто так — винтовки чистить, за лошадьми присматривать. Сам же говорил — каждая семья обязана дать воина. А от нашей семьи еще помощник воина будет.

Михайло покачал головой:

— А вдруг тебя убьют, что тогда?..

— Уж так и убьют. Пусть только попробуют. Я мал и вертляв, в меня не попадут.

— Снаряд или пуля не посмотрят, что мал. — Михайло покачал головой. — Давай прекратим пустой разговор.

Как только рассвело, скрипнула дверь военкомата. Кто не спал, все вскочили. Вышли два командира с покрасневшими глазами, уставшими, напряженными лицами.

Михайло подошел к ним:

— Товарищи командиры, мы вот пришли. Добровольцы.

Военный с маленькими черными усиками охрипшим голосом сказал:

— Молодежь? Похвально. Сейчас разобьем вас на группы, и пойдете на фронт. Как ваша фамилия?.. Гнатюк? Так вот, вы поведете добровольцев из своего села.

— Как это понимать — пойдете на фронт? Нас повезут, или как? Дорога, видать, не близкая? — В голосе Михайлы послышалась растерянность.

Командир подергал усики.

— Ситуация такова, товарищ Гнатюк, что наши части немного отошли. Временно, конечно. Внезапное нападение. Подтягиваем силы. Ясно? Ну и сменили позиции. Связь с ними нечеткая… Даю вам направление — идите на Радехов. Там скажут, куда дальше…

Спиридон ничего не понимал. Как это так — отошла Красная Армия? Не может этого быть…

Спиридон проводил Михайла до развилки.

Стали посреди улицы. Михайло начал быстро говорить — чтобы слушался мать с отцом, старался в школе и не вздумал бежать на фронт. Наконец сам почувствовал — не то говорит, совсем не то, другие слова надо бы сказать, какие-то особенные.

И они несколько минут молча смотрели друг на друга. И Спиридону вдруг стало так страшно, что он даже покачнулся. Неужели может так случиться, что Михайло не вернется? И он дрожащим голосом повторил слова, сказанные на прощанье матерью:

— Гляди там не лезь по-глупому под пули…

— Ладно, ладно, — через силу улыбнулся Михайло, порывисто обнял брата и побежал догонять группу.

По дороге оседала густая пыль, взбитая ногами парней.

На душе у Спиридона вдруг стало одиноко и тоскливо. Еще постоял, глядя вслед односельчанам, и побежал домой. А когда местечко осталось позади, только ветер клонил к земле густую рожь, перестал сдерживать слезы, давившие горло.

Дома переполох.

— Тебя где носило? Совести у тебя нет! — Еще никогда Спиридон не видел мать такой сердитой. — Мы уже все ивняки и лозы обшарили!

Спиридон боком подошел к полатям, сел, опустив глаза. Хотел было соврать, что Михайло попросил проводить. Но раздумал: зачем на Михайла напраслину возводить?

И рассказал все, как было. Понял — нагорит ему за это. Отец уже молча снимает ремень…

Выручил Спиридона брат Сашко.

— И нужно же было мне уехать в Перемиль! — корил он себя. — Пошел бы с Михайлом… А теперь и повестки нет, и председатель сельсовета не пускает. Уехать самовольно, что ли?

Отец уже встал, но смотрел не на Спиридона, а на Сашка:

— Хотел малого пороть, но придется, видно, большого драть… Сказано — пока что сиди в Зеленом и помалкивай. Председателю сельсовета виднее, чем тебе…

— Да ну вас! — Сашко махнул рукой — и ходу из хаты. От порога бросил: — Я в сельсовет.

Мать, всхлипывая, стала подметать пол. Она всегда, когда взволнована, хватает веник. А отец сел на табуретку, взял из кучи обуви ботинок. Смотрел на него и не видел, что тыкает шилом не туда…

Спиридон тоже вышел из хаты.

Как неприкаянный шатался по огороду, зачем-то вырезал палку. На душе делалось все тяжелее и тяжелее…

Садилось солнце, обагряя стены хат. Пролетели три тяжелых немецких бомбовоза, вокруг них носились юркие истребители. Бомбовозы басом предупреждали: везу-у, везу-у…

Во двор через плетень заглянула соседка. Увидев Спиридона, протараторила:

— Передай своим, там, говорят, Гуцов Андрей вернулся.

Они бежали к Гуцам — мать, отец, Спиридон, Иван, жена Михайла, — не разбирая дороги.

Андрей, который вместе с добровольцами села, во главе с Михайлой Гнатюком, совсем недавно отправился на фронт, сидел на табуретке посреди двора и жадно курил. Вторая рука его была перевязана куском простыни. Сквозь повязку проступило кровавое пятно. Говорил он медленно, тяжело, будто выталкивал из себя прилипшие где-то в горле свинцовые слова. А вокруг него безмолвно замерли отцы и матери парней, ушедших с Михайлой.

— Так вот идем мы. Толкуем о том, о сем. Оглядываемся по сторонам. Глядим, едет кто-то навстречу на подводе. Пригляделись — Савка Розак. «Вы откуда едете? — спрашиваем. — Наших не видели?» Смотрит на нас волком. «С ярмарки, — отвечает. — И ваших видел. Через лес бегут в Расею, как зайцы». Мы к нему: «Молчи, гадина! Люди воюют, а ты по ярмаркам разъезжаешь да еще слухи всякие распространяешь…»

Огрел он лошадей, только полоса за ним легла… Миновали мы этот лес, входим в другой, сосновый. Честим Савку — эхо в лесу стоит… Сели передохнуть… Вдруг: «Хальт». Оглядываемся — немцы. Соскакивают с Савкиной подводы. Мы врассыпную. А они открыли стрельбу. Бегу, задыхаюсь. В руку как долбанет! Я покатился в какую-то яму. Лежу ни живой, ни мертвый. Слышу, немцы идут, галдят по-своему. Один из них говорит Савке по-нашему: «Сколько их был?» «Десять человек, господин офицер» — это Савка. Опять слышу — немец: «Девят ест, а где десят?» — Андрей бросил цигарку, красный глазок сверкнул в траве. И все, кто стоял, почему-то посмотрели на этот глазок. А Андрей никак не мог вымолвить страшные слова… — «Да где-нибудь околел в кустах, как и эти», — отвечает ему Савка…

— Где это приблизительно? — глухо спросил у Андрея отец Спиридона.

Андрей рассказал. Отец, ступая одеревеневшими ногами, вышел со двора.

А Спиридон сорвался с места и побежал куда глаза глядят…

Опомнился на старом орехе, росшем в конце огорода. К нему сквозь лапчатую душистую листву заглядывала щекастая луна. Но Спиридон плохо ее видел из-за слез.

Все будет — этот орех будет мягко шелестеть листвой, луна будет всплывать в небе, серебрить потемневшие в ночи сады, — а Михайла не будет… Никогда… Не будет его серых глаз, бодрого голоса, сильных рук.

И вдруг все тело Спиридона затряслось от ярости. Задыхаясь, он закричал в темноту:

— Гады… проклятые… паразиты!.. Я вас… всех… всех… убью!..

Под орехом послышались чьи-то торопливые шаги. И голос Сашка. Спиридон с трудом узнал голос брата, до того он изменился. Говорит, а сам как будто при каждом слове грушу-дичок глотает.

— Слезай… Пошли домой. Надо… быть возле… матери.

Спиридон слез. Сашко взял его на руки, как маленького, и понес. Под сапогами хрупали огуречные плети. И вдруг Сашко заплакал. Плакал он по-мальчишечьи горько, безутешно, глубоко и тонко всхлипывая… Спиридон гладил его по взъерошенным волосам и растерянно шептал:

— Не надо, слышишь, не надо…

Возле хаты Сашко порывисто поставил Спиридона на землю, некоторое время стоял неподвижно, смотрел на луну. Потом вытер лицо рукавом сорочки.

— Пошли. Я уже был у того… гада, Савки… — голос у Сашка стал низким, напряженным. — Нет… Прячется где-то… Все равно не спрячешься! — он потряс кулаком в темноте. — Под землей найду и раздавлю, как червяка!..

Ночь проглотила его слова.