Последнюю ночь перед путешествием Спиридон решил переночевать в хлеву… Но до самого утра так и не сомкнул глаз.

Послышался глуховатый кашель — отец вышел на порог. Сейчас он по своему обыкновению прищурит глаза, посмотрит на небо — пасмурный будет день или нет — и направится к хлеву. Топ, топ, топ… Шаги звонче. Значит, подмерзло к утру. Спиридон быстро откинул кожух, схватил фуфайку, шапку, чуни. Лязгнул крюком, открыл дверь.

— Доброе утро, сынок, — промолвил отец, как всегда спокойно, буднично.

— Здравствуй, отец.

Отец взял вилы, стал собирать разбросанную Спиридоном солому. Как будто между прочим, поинтересовался:

— Почему бледный? Не выспался? Может, замерз?

— Нет, ничего, — беспечно махнул рукой Спиридон. — Храпел так, что крыша поднималась. Если не веришь, спроси у Лиска…

— Спрошу, — серьезно сказал отец, поглаживая пса, который ласкался у ног. — Он у нас умный… Я тебе сумку с едой собрал. Бумагу Павел зашил в фуфайку… Ты знаешь, ну, я на всякий случай напоминаю. Матери сказал, что ты с одним знакомым идешь искать, куда бы пристроиться в батраки на зиму. Как будто поверила. Слезу, конечно, пустила, да ты знаешь нашу маму.

Спиридон позавтракал, и вместе с отцом тронулись.

К утру не только мороз ударил, но и снежок скупо, неровно припорошил землю. Под ногами звенели твердые комья земли. Деревья безмолвно стояли в прозрачных ледяных доспехах.

Отец, наверно, первый раз в жизни все время говорил. В третий раз растолковывал, куда надо идти, где свернуть, к кому можно проситься на ночлег… Спиридон слушал и время от времени щупал полу фуфайки, где зашито донесение. Отец хоть и глядел упрямо вперед, но заметил. Укоризненно покачал головой:

— Павел же говорил тебе — забудь о бумажке, пока не встретишь, кого надо… Ты пастух, идешь к тете: может, примет на зиму, потому что дома нечего есть.

Спиридон кивнул головой — мол, ясно, а сам невольно опять потянулся рукой к фуфайке.

Как будто недавно вышли из дому и не спешили, а лес уже встал перед глазами неровной зубчатой стеной. И они остановились. Отец еще раз удостоверился, на все ли пуговицы застегнута фуфайка Спиридона, похлопал его ладонью по спине, затем снял с себя широкий ремень и молча подпоясал Спиридона…

Спиридон оглянулся. И до того родным показался ему неласковый к их семье Торчин! И жиденькие кудрявые дымки над хатами, и широко распахнутые в поле улицы, и оголенные, закованные в лед деревья…

Отец легонько коснулся плеча Спиридона — пора. Спиридон посмотрел на отца. Его серые глаза как будто еще посерели, но лицо непроницаемо. Подал, как взрослому, руку. Спиридон пожал ее — твердую, но теплую, родную. И не сдержался, прижался к отцовскому длинному зеленому пиджаку, пропитанному запахом кожи, махорки и сена… Стремительно повернулся и почти побежал к лесу, унося с собой эти запахи. Уже в лесу оглянулся, махнул рукой и скрылся в зарослях…

…Дороги, тропинки, просеки, села, хутора… Сколько миновал их Спиридон! Уже почти без запинки рассказывал встречным свою историю. Уже даже сам верил в выдумку. Для ночлега выбирал хату, которая победнее — в бедных хатах живут семьи, которые принимают близко к сердцу чужую беду, потому что сами горе мыкают… Просыпался утром — и опять нужно было натягивать чуни с пропитанными потом портянками, заскорузлую от снега, дождя и ветра фуфайку. Ветер бросал ему в лицо горсти раннего снега или пригоршни грязного осеннего дождя. Чем дальше, тем гуще и длиннее становились леса…

Постепенно приближалась Грива…

…Голодный, уставший до предела, Спиридон еле брел вечером по селу Карасин. Кое-где из дымоходов струился дым. Спиридон не столько видел, сколько чувствовал его жадными ноздрями. Он уже облюбовал одну хату, как вдруг из-за угла нетвердой походкой вышли двое мужчин в черном. Полицаи… Они брели посредине раскисшей улицы и горланили песни, каждый свою. Спиридон прижался к изгороди.

Полицаи остановились. Пошатываясь, подошли к нему.

— Ты кто такой? — спросил один из них заплетающимся языком. — Почему властей… испугался? А?

— Да я… — открыл рот Спиридон. — Я думал, что вы… не на службе… Так чего ж…

Его перебил второй полицай:

— Что, выродок, жилки трясутся? — И, подняв указательный палец, изрек: — В наше время полиции боятся или партизаны, или окруженцы! Ты кто — выбирай.

Спиридон пожал плечами. Вот пристали! Как от них отделаться?

— Пастух я, — терпеливо стал объяснять Спиридон. — В Гриву иду, к тетке.

Полицаи не слушали его. Один взялся за изгородь — его мутило. А второй щупал фуфайку Спиридона.

— Петро, может, снимем? Пригодится… И ремень, г-ик… еще вполне…

Спиридон дернулся, но полицай, хоть и пьян, крепко держался за фуфайку. Сорвал ее со Спиридона и, взяв под мышку добычу, поковылял по улице, обнимая своего дружка.

А Спиридон так и остался стоять под изгородью. Дрожал от холодного ветра и отчаяния. Так глупо, позорно расстаться с донесением! И где — днем от Карасина Лишневка видна, а от нее до Гривы рукой подать… Сорвался с места, догнал полицаев.

— Дяденьки, что же я вам сделал, что вы меня раздели? Я же закоченею… Отдайте!

Полицай лениво оглянулся, прищурил глаз:

— Верно, зачем мне это барахло? На.

И тут будто комлем стукнуло Спиридона по голове. Дорога закачалась, перевернулась стоймя, зашатались хаты, полицай с поднятой рукой… И все заволокло густым туманом…

Когда к нему вернулось сознание, рядом уже никого не было. Спиридон, шатаясь, поднялся. Закоченевшее тело дрожало, будто в лихорадке, голова была тяжелая. Огляделся. Как будто сюда, вправо, дорога на Лишневку. Шатаясь, побрел по дороге…

Поле встретило его промозглым ветром. Под ногами чавкала и хрустела грязь, затвердевшая на морозе… Как ни был измучен Спиридон усталостью и голодом, он пустился бегом, чтобы не закоченеть. Полотняная сорочка совсем не грела. Надежда встретить партизан торопила его, гнала вперед.

Почти у самой дороги стояла скирда с сорванным верхом. Спиридон повернул к ней — хоть немного защититься от ветра, передохнуть… Пригрелся и уснул.

Когда проснулся утром, ноги были холодные как лед.

Ветер, как будто сжалившись над Спиридоном, изменил свое направление и порывисто стал толкать его в спину, Спиридон только ноги переставлял… Как ни замерз, все же сделал большой крюк и обошел Лишневку.

Под Гривой к речке прижался небольшой хутор. Его кто-то так незамысловато и назвал — Приречье. Спиридон, немного поколебавшись, свернул к хутору. Отогреется, расспросит дорогу, может, кто-нибудь подскажет, как найти партизан…

Как только вышел на узкую хуторскую улицу, наткнулся на двух мужиков. В полушубках, с немецкими автоматами…

Екнуло и замерло сердце. Опять… Только на сей раз не полицаи, а националисты… Павел Осипович предупреждал насчет них… Они медленно шли к Спиридону, не спуская с него глаз. И он шел… Чем больше сокращалось расстояние, тем равнодушнее он становился — что будет, то будет. Опустил глаза. Видел только месиво грязи и свои ноги в заляпанных чунях. Вот и сапоги этих двоих видны. Они сделали один шаг, второй и остановились.

— Ты кто? — спрашивает басовитый голос.

Спиридон вяло повторяет свой рассказ. Сам чувствует, что звучит он неубедительно, хотя слова те же самые… Мужики с минуту помолчали. Другой голос, тонкий, срывающийся, полный подозрения, произнес:

— Здесь что-то не так, Андрей. Шел в такую даль… Не лазутчик ли лишневский? Уж не полицаи ли подослали?

— Ну-ка, пошли к командиру, пусть разберется, — говорит бас. Сквозь равнодушие, усталость, ноющую жалость к себе стали просачиваться два слова, услышанные от мужиков… «Командир. Полицаи». С какой бы это стати националисты стали называть своего вожака командиром? У них называют «батьком». Взволнованный этим открытием, Спиридон наконец поднял голову. И его потрескавшиеся от ветра и мороза губы расплылись в улыбке — у мужиков на шапках, потонув в меху, виднелись узенькие красные ленточки. Партизаны?!.

Он так резко остановился, что мужик, шедший сзади, толкнул его коленом в спину.

— Ты чего, как козел, тормозишь?

Спиридон поднял голову — мужик был высокий и худой. Таких по деревням дразнят каланчой.

— Так вы… вы партизаны? А я думал… Немного испугался и сказал неправду…

— Погоди, погоди, малый, — перебил его дядька. — Командиру расскажешь, а он определит, что ты за птица.

Спиридон посмотрел вперед. Возле хаты стояло человек десять мужчин. Спиридон стал приглядываться — что-то знакомое было в дядьке, который, опершись о стену, спокойно слушал своих возбужденных собеседников.

Спиридон ускорил шаг, потом не удержался, побежал.

— Стой! Ты что, рехнулся! — крикнули сзади конвоиры.

Но Спиридон не остановился. Растолкал мужчин.

— Дядя Коля! Это вы?

Мужчина схватил Спиридона сильными руками, легко поднял и недоверчиво спросил:

— Откуда ты, Спиридон? Уж не с неба ли свалился?

Подошел высокий конвоир.

— Это мы, Николай Парамонович, заарканили малого. Видим, идет, шатается, как после выпивки. В одной рубашонке. А говорит — из самого Торчина пришел… Вы его знаете?

Николай Парамонович поставил Спиридона на землю, накинул ему на плечи свой пиджак, похлопал по плечу:

— А как же, калина-малина! Родственника своего не знать? Это Гнатюка Федора сын. Стариком его на улице дразнили…

Партизаны засмеялись. Спиридон тоже. Ему стало так легко, так свободно среди своих.

— Я должен вам кое-что сообщить, — вытянулся, как умел, Спиридон. — Я пришел из Торчина, от подполья. Искать партизан… Мой брат Сашко сказал, что вы возле Гривы сколачиваете отряд… А ваши подумали, что я лазутчик. Правда, я тоже хорош, не заметил поначалу красных ленточек, думал, эти… как их?..

— Националисты, — подсказал Конищук. И нахмурился. — К сожалению, развелось их по лесам. Нас пока что не трогают, а по селам разбойничают, наш авторитет подрывают. Тоже, видите ли, партизанами себя называют… Ну, а что тебя заподозрили, не обижайся. Такое нынче время, калина-малина… — Говоря это, Конищук легонько взял Спиридона за плечи и повел к подводе, стоявшей на выезде из хутора. — Вот что, садись, поедешь в лес. Подкрепишься, отдохнешь. На тебя глядеть страшно — краше в гроб кладут… Ну, ты молодец, калина-малина! — продолжал Конищук. — Столько верст пройти! Не каждый взрослый сможет…

— Пройти-то прошел, — вздохнул Спиридон, — но вот уже под конец пути донесение утратил…

— Как это произошло?.. Что там было? — встревожился Конищук.

— Там… написано, что подпольщики Торчина посылают к партизанам курьера Старика, то есть меня, для связи…

Спиридон рассказал, как полицаи отняли у него фуфайку.

— Гм, калина-малина, говоришь, Торчин упоминается? Это плохо… Гм, говоришь, были пьяны? Это хорошо. Не иначе, как пропьют где-нибудь твою фуфайку. К водке они охотники… Ну-ка, рассказывай, что у вас там за подполье…

Спиридон начал рассказывать. И почувствовал, что говорить почти нечего. Они же ничего не сделали. Только собирались и советовались… А Конищук слушал с вниманием. Спрашивал, уточнял.

А когда Спиридон умолк, задумчиво сказал:

— Создать в каждом селе подпольную группу… Глубокая конспирация… Разведка важных объектов… Оружие для партизан… Гм, калина-малина, а твой Каспрук — хитрый мужик… Стратег, или как там про таких пишут в книжках… А что, калина-малина, может, так и нужно?

Подвода выбралась на большую поляну, где была пахотная земля гривинцев.

Спиридон даже вперед подался — по ту сторону поляны виднеются те самые дубы, где они играли с мальчишками в войну и революцию… Вон на том высоком дубе он скрывался.

Да там и сейчас кто-то сидит.

— А кто там сидит, дядя Коля? — спросил Спиридон.

— Вот негодяй, — вдруг ругнулся Конищук, — сидит, как на именинах! Еще и биноклем поблескивает верст на десять. Подожди, я дам тебе прикурить… Наблюдатель называется!..

Конищук огрел кнутом лошадь — видно, не терпелось отругать беспечного партизана. А наблюдатель слез с дуба и побежал навстречу подводе. Лицо его сияло, как надраенный пятак.

— Николай Парамонович! — крикнул громко, будто расстояние между ними верст в пять. — В Москве состоялся парад на Октябрьские! Войска прошли! Сталин выступал! Сказал — будет и на нашей улице праздник…

Конищук стремительно соскочил с телеги, вплотную подошел к партизану, спросил напряженным голосом:

— Откуда тебе известно?

Партизан развел руками:

— Все точно, товарищ командир… Наши ребята перехватили на дороге подводу с двумя полицаями. Они говорили — по радио услышали случайно.

Дядя Коля обнял наблюдателя.

— Спасибо, Андрей. За это прощаю тебя, что сидел на дубе, как аист.

С лесной дороги свернули на узенькую просеку — на ней уже виднелись следы от колес. Откуда-то потянуло дымом, и Спиридон заволновался. Сейчас он увидит настоящий партизанский лагерь, о котором столько мечтал по дороге.

То, что он увидел, до того разочаровало его, что он не удержался и хмыкнул.

— Что, не по нраву наши хоромы? — повернулся к нему Конищук. — Мы только начинаем… Ничего, обживемся, сколотим отряд побольше — и такие хоромы построим!..

Спиридон не слишком доверчиво кивнул головой. Возможно… А пока что между деревьями стояла одна-единственная большая хибара, крытая камышом. Рядом с хибарой в двух ведрах, висевших на перекладине между двух столбиков с развилками, что-то булькало и приятно пахло. Возле ведер хлопотал раскрасневшийся у костра усатый дядька.

Спиридон поел вволю партизанской каши, запил ее чаем, настоянным на душице.

Конищук повел гостя в хибару. В ней было сумрачно. Спиридон разглядел в углу двух мужчин, спящих одетыми. Рядом с ними лежали винтовки.

— Они с задания вернулись, — громко объяснил Конищук. — Не бойся, не разбудим. Ребята двое суток не спали, так сейчас хоть из пушки пали…

— А почему они одеты и с оружием?

— Такая наша судьба партизанская. Чуть ослабишь пояс, обнимешь винтовку, как маму родную, и ложишься в чем стоишь… Ты тоже отдохни. Можешь раздеться. Разрешаю.

Конищук ушел. Спиридон и не подумал раздеться.

В хибаре пахло сеном, прелой листвой, потом, влажной землей. Никогда он еще не чувствовал себя так легко и привольно с тех пор, как началась война.

Кто-то дернул его за ногу. Спиридон открыл глаза.

Возле него стоял мальчишка. До того рыжий, что казалось, голова горела пламенем.

— Ну и мастак же ты дрыхнуть, — покачал своей копной мальчишка. — Можно подумать, что с задания вернулся.

Спиридон хотел было рассердиться, но мальчишка как ни в чем не бывало протянул руку и миролюбиво сказал:

— Я Семка, а тебя как звать?

— Спиридоном. — Поглядел на Семку и обомлел — на боку у него настоящий наган.

— Ты где взял?

Семка небрежно похлопал по кобуре.

— Было дело… Раздобыл, одним словом… Хочешь, пойдем в долину постреляем?..

— Пошли…

По дороге Семка признался:

— Наган я не сам раздобыл — Павло Лазин подарил. Он меня родственником называет, потому что тоже рыжий…

В долине были такие заросли, что даже трава не росла, только седоватый мох расстилался под ногами.

Семка достал из кармана белый лоскут, прицепил его к сучку. Отсчитал двадцать шагов, вытащил наган, долго целился, зажмурив один глаз и высунув кончик языка. Резко, неожиданно грянул выстрел. Семка, опустив наган, бегом бросился к мишени.

— Есть, есть! — закричал он, радостно приплясывая на месте.

Потом взял наган Спиридон.

…На третий день в отряд пришел Ваня Куц. Обрадовался и удивился, увидев Спиридона.

— Ну ты молодец! Как заяц проскочил!

— Да ну… — Спиридон сомкнул губы, чтобы не улыбнуться от радости. — А тебя где носило?

— Попал в облаву в Рожищах. Пришлось прятаться в погребе у своего давнишнего знакомого Никиты. Эх, и соскучился я по тебе, — вдруг обнял он Спиридона за плечи, поглядел на него своими васильковыми глазами. — Столько передумал, если бы ты знал! То волки на тебя напали, то полицаи схватили!.. Слышишь, назад пойдем вместе…

…Ваня и Спиридон уже миновали Гриву, а Семка не отставал. Спиридону тоже не хотелось расставаться с этим мальчишкой. Он спросил:

— А где твои родители живут? Может, загляну по дороге, передам им привет от тебя.

Мальчишка зажмурил глаза, как будто в лицо ему ударил свет. А когда открыл, в них стояли слезы…

Семья их жила в Маневичах. Отец был портным, в местечке о нем говорили: «Абрам даже старика в такой костюм оденет, что за него семнадцатилетняя пойдет!» Он и сына своего приучал к портняжеству. А Семке хотелось стать учителем. Все благие намерения перечеркнула война. Собраться собрались, чтобы выбраться из местечка, а уехать не успели… Вечером к ним ворвались в дом. Это были немцы. Утащили все ценное, а самих упекли в гетто. Через неделю погнали на расстрел. Мама несла на руках трехлетнюю сестренку, а он шел рядом с отцом. По обочинам молча стояли люди. Вдруг с тротуара кто-то цепко схватил Семку за руку, толкнул во двор…

— Первое время меня прятали в сарае, а потом переправили сюда, к партизанам, — тихим голосом рассказывал Семка. — Мне бы хоть могилу разыскать, где мои… похоронены…

Спиридон слушал, а у самого мурашки ползли по спине. Достал из кармана перочинный нож с белой колодочкой, протянул Семке.

— Это тебе. От меня. На память.

— Что ты? — хотел было отказаться Семка. — У меня же ничего нет…

— Бери, бери.

— Спасибо. Как только добуду наган, подарю тебе… — И едва слышно: — А ты еще приходи в отряд. Я буду ждать…

Огромный ком застрял у Спиридона в горле — не продохнуть. Хотел сказать: «До свидания». И не смог. Только кивнул головой.

Идти с Ваней было спокойно и как-то уютно. Он, казалось, совсем не волновался, когда навстречу попадались полицаи. Одному расскажет анекдот, и полицай долго хохочет, хватаясь за живот, другому даст душистой махорки, поговорит с ним о том, о сем.

Спиридон запоминал каждый жест, каждое слово Вани.

Как только ступили на первую торчинскую улицу, Ваня тихо сказал:

— Переходи на ту сторону и иди домой. Завтра встретимся с Каспруком в фольварке.

Спиридон увидел мать издали. Она вытряхивала у порога одеяло. Маленькая, худенькая, слабая… Острая боль пронзила сердце Спиридона. Он ускорил шаг, схватился за край одеяла:

— Мама, давайте вдвоем.

Мать вздрогнула, бросила одеяло и прильнула к Спиридону.

— Слышишь, — шептала, — чтобы больше никуда… ни шагу… Как-нибудь перебьемся… Только бы всем вместе…

— Ладно, мама. Ни на шаг…

Он не мог сказать матери, что это только начало. Начало яростной, страшной борьбы. В ней на чашу весов ставится самое дорогое — жизнь…