Спиридон возвращался из Маневичей. Ходил туда пешком — захромала Рябая, к тому же примелькался уже «полесский торгаш» полицаям. Вот и перевел его Конищук, как он выразился, «на ближние пешие маршруты»…

В Маневичах Спиридон должен был рассмотреть немецкий пункт, расположенный на вокзале.

Вокзал немцы обнесли высоким бетонированным забором, в заборе оставили дырки, оттуда выглядывали широкие дула станковых пулеметов. Видны они были и из окон вокзала, и даже из небольшой башни на чердаке. На ночь немцы и полицаи собирались на вокзале и просиживали там до утра. Боялись нападения партизан.

Спиридон, разглядывая вокзал-крепость, не заметил двух переодетых полицаев, шатающихся среди людей. Они-то и пристали к Спиридону: «Чего глаза таращишь?..»

Обыскали Спиридона, обругали последними словами, надавали тумаков и отпустили.

Идя по лесу, Спиридон придирчиво обдумывал сегодняшний случай, чтобы в будущем не попадаться так по-глупому… Шел и бесцельно скользил взглядом по стволам деревьев. Вдруг он увидел белку, пушистым клубком перелетающую с дерева на дерево. Белка… Это было так естественно и в то же время неожиданно, что Спиридон невольно остановился. Час назад его крепко держали в руках полицаи, их злые лица еще стояли у него перед глазами, заслоняя лес, — и вдруг сквозь все это прорвалась белка. Обыкновенная белка, озабоченная приближающейся зимой. Что это у нее в зубах? Сушеный гриб. На Спиридона ноль внимания, попрыгала дальше. Лица полицаев потускнели…

Спиридон огляделся вокруг. Впервые за много дней осенние надоедливые тучи покинули небо, низко висевшее над лесом, вымытое дождями до бледной голубизны. И солнце так же низко катилось, дробясь о черные оголенные ветви. Солнечные лучи почти не грели, и все же лес под ними сразу похорошел, повеселел. Деревья приосанились, нанизали на ветви искристые бусы из прозрачных капель. Жалкая зелень травы как-то сразу заиграла, стараясь украсить лес. На самой верхушке высокой ольхи зацепилась за веточку какая-то пичуга и, прижмурив глаза, посылала в небо, рассыпая над притихшим лесом, свою незатейливую песенку…

Спиридон почувствовал, как тихие, ненавязчивые чары поздней осени пленяют его душу и эхом откликаются в самом сердце…

Спиридон сел на поваленную березу, зажмурил глаза, подставив лицо солнцу. Парнишку так и подмывало продолжить стихотворение, пронизать его ненавистью к фашистам. Но как вплести слова ненависти в эти грустные, мирные, как этот осенний день, строки? Спиридон задумался. Почему так получается, что почти все стихи у него про природу и все родились или в лесу, или в поле? Если день пригожий, как сегодня, что даже голова делается хмельной от нахлынувших чувств, то стихи сами льются. А когда снег метет, ветер пронизывает или дождь моросит без конца, о стихах даже не подумаешь… Но это еще полбеды, что в метель и в ливень не до стихов!..

А почему о партизанах у него не получаются строки? Да об одном Ване можно целую книжку сочинить — о его смелости, хитрости, веселом нраве… Нет, довольно про природу! Вот пока дойдет до лагеря, о Ване целую поэму в голове «запишет».

Валясь с ног от усталости, Спиридон вернулся в отряд. Партизаны строили новую землянку. Он присел на бревно перевести дух.

Очнулся от громкого сердитого голоса. На Спиридона смотрел коренастый курносый мужчина в черном полушубке. На груди у него висел бинокль. Кто это? А мужчина распекал Конищука:

— Это уж черт знает что, товарищ Конищук! Немедленно отправить обратно! И одеть по-человечески.

Конищук почесал затылок:

— Да тут, знаете, такое дело… Был бы он просто мальчишка, как все, никакого бы разговора. А то ведь человек это особый — наш курьер Спиридон Гнатюк… Ну и одежда соответственная…

— Курьер? — присвистнул мужчина. — Откуда же ты явился?

Спиридон встал:

— А это не ваше дело. Я доложу своему командиру, когда понадобится.

Мужчина засмеялся густым басом и дружелюбно подал руку:

— Будем знакомы. Отныне я твое самое, так сказать, высокое начальство — Бринский Антон Петрович.

Спиридон нерешительно подал руку, вопросительно взглянув на Конищука. Тот утвердительно качнул головой:

— Совершенно верно. Мы присоединились к отряду Бринского, пришедшего к нам из Белоруссии…

— А я пришел из Маневичей, — Спиридон по-военному вытянулся, — принес данные об опорном пункте… Сейчас я…

— Подожди, — улыбнувшись, перебил его Бринский. — Пойдем к Конищуку в землянку, там поговорим…

Посреди поляны ярко горит костер. Красные языки рвутся вверх, достают до ветвей высоких сосен, взметая в небо искры. К костру, на огонек тянутся партизаны.

Спиридон сидит между Сашком и Ваней, взволнованный, в приподнятом настроении. Решительно обо всем расспросил его Бринский и в заключение разговора сказал: «Из тебя получился хороший связной-разведчик. А что, если я назначу тебя связным объединенного отряда? Справишься?..» Спиридону от возбуждения хочется говорить, смеяться, но разговор у костра что-то не клеится. Вокруг сидят не только свои, но и люди Бринского. Конищуковцы ждут, когда «новички» первыми начнут разговор. А те неторопливо курят. Наглотавшись дыма, начинают важно рассказывать о своих боевых действиях, о подорванных составах… Конищуковцы только вздыхают завистливо. Да-a, дали жизни фашистам партизаны Бринского… Не то что они.

Спиридону стало досадно за свой отряд. Сидят все и молчат, словно воды в рот набрали. Еще подумают партизаны Бринского, что конищуковцы в лесу тут прятались, а не воевали. Терпеть больше было невозможно, и Спиридон сердито вмешивается в разговор:

— Мы тоже давали им прикуривать. В Карасине целый гарнизон разгромили… Я даже стихотворение написал…

— Стихотворение? — Усатый партизан из отряда Бринского поворачивает к Спиридону лицо. — Да ну? — Не поймешь, удивлен он или издевается.

— Да, стихотворение, — Спиридон даже привстал. — Не верите, так слушайте:

Все весело рассмеялись. Спиридон приободрился и продолжал читать частушки, рожденные в его голове по дороге к лагерю.

Когда партизаны, хохотавшие до изнеможения, наконец утихли, усатый партизан, утирая глаза, сказал удивленно:

— Ну, брат, не ожидал. Вот такого виртуоза у нас нет… Как только закончим войну, отправим тебя в Москву. Там, я слышал, на поэтов учат. Настоящих!.. Которые для книжек стихи сочиняют…

— Ох, и жизня пойдет после победы! — встряхивает дремучей бородой Микола Булик. — Я первым делом схожу в баню и пива бокалов шесть выпью… А пиво у нас в Гомеле!..

— Рано еще, калина-малина, о победе говорить, — вздыхает Конищук. — Немец в Сталинград ворвался, за Волгу в бинокль смотрит… Рано…

Конищук встал.

— Ну, хлопцы, погрелись, поговорили, пора на чугунку…

— А кто у вас командир подрывной группы? — спрашивает Бринский.

— Да, калина-малина, я сам вожу, — почесывает затылок Конищук. — Люблю это дело… Сегодня пойдут Булик, Куц, Лазин. — Последним он называет Сашка.

— Непорядок, — качает головой Бринский.

— Ладно, на этот раз поведу еще сам, а потом назначу Лазина, — неохотно соглашается Конищук.

Спиридон с мольбой поглядел на брата: «Возьми с собой!»

Сашко показывает глазами на Конищука: «Просись у него».

Конищук отрицательно качает головой.

— Нет, Спиридон, у тебя своя прохвессия. В партизанском отряде каждый должен знать свое место и дело…

— Так ведь хочется этих гадов своими руками!..

— За тебя дают фашистам прикурить твои крестники, которых ты привел из луцкого концлагеря. Крепко дают!

— А крестного отца не пускают на диверсию! — под смех партизан сказал Спиридон.

Конищук тоже засмеялся и разрешил.

Спиридон думал, что будут ехать верхом, но нет — Сашко подогнал обыкновенную подводу, запряженную двумя немецкими огромными битюгами, которых вряд ли погонишь бегом…

— Фу, — не удержался он, — лучше уж пешком, чем на этих… волах…

Ему никто не ответил, все были озабочены, готовясь в далекий поход.

Оказалось, на телеге тоже неплохо. Фыркают битюги, жалобно поскрипывают колеса, мимо проплывает темный, хмурый лес. Партизаны тихо разговаривают — вспоминают о прошлом, рассказывают друг другу партизанские истории… И ни единого слова о диверсии…

Для партизан это обычная операция, а для Спиридона все было новым и необыкновенным: и тихие разговоры, и фырканье битюгов, и зловещая тишина безлистого леса, и каждый звук, доносящийся из зарослей.

К железной дороге добрались за полночь, когда Большая Медведица стала рассыпать искристую звездную соль. Спиридона пронизывала нервная дрожь — сейчас он собственными глазами увидит, как партизаны ползком будут пробираться к путям, подкладывать мину, как взлетит подорванный паровоз… А может, и его возьмут ставить мину?

Но Конищук не стал даже слушать просьбу Спиридона, он просто взял и оставил его в густом сосняке вместе с подводой. «Взрыв ты услышишь. На первый раз и этого достаточно». Успокоил…

Спиридону не впервые ждать… Но такого, как сегодня, у него не было. В каких-нибудь трехстах метрах отсюда такие дела творятся, а он томись на телеге, слушай сонный шорох елей, считай насупленные звезды… И он не удержался, спустя час пошел по следам подрывников…

Вот они наконец совсем рядом с ним идут кучкой, едва различимые в темноте. Слышен голос Конищука, уверенный, командирский. Не то что в лагере…

— Партизан Гнатюк, идите влево на пост. Булик — вправо на пост. А мы подремлем немного. Как только услышите состав, немедленно давайте сигнал.

Спиридон обрадовался. Сашко хоть и строгий, но свой.

Как только Сашко залег неподалеку от путей, Спиридон осторожно подполз к нему. Брат вздрогнул от прикосновения, обернулся. Даже в темноте видно, как он нахмурился.

— Не сердись, Сашко. Мне там одному страшновато стало. Мало ли что?.. Это ты ничего не боишься… И тебе не так скучно будет одному.

Сашко почувствовал в словах Спиридона и лесть, и наивную ложь, но не стал его корить, только для порядка проворчал:

— Видали анархиста!.. Ну, лежи, только тихо, чтобы Конищук не услышал. Как придет время поднимать хлопцев, чтобы и духу твоего здесь не было.

Сашко недавно вернулся из Торчина. Уже в который раз он рассказывал Спиридону, как мать соскучилась по нему. А Павел Осипович и Вера Александровна скоро, наверно, переберутся в лес — оставаться на старом месте опасно, гестаповец Фалленшус взял их на заметку.

Спиридон смотрит на похудевшее лицо брата — один нос торчит, и его охватывает нежность. Он прижимается к Сашку головой.

— Ты что? — оборачивается тот. — Дремаешь? Поспи чуток. Я спать не хочу.

Тишина… Тишину время от времени пробивают капли, срывающиеся с деревьев. Спиридон встряхивает головой, поглядывает на брата: «Говорил: „Спать не хочу“, — а сам носом окуней ловит…» Ничего, он, Спиридон, покараулит…

Но на Спиридона незаметно надвинулась ночь, тихая и глубокая. Она прижала его к земле, голова сделалась тяжелой… Бух! Что это? Нет, так не пойдет. Спиридон стал вглядываться в темноту. Это что за кустик? Совсем маленький. Подполз — крапива. А что, если?.. Спиридон лег возле кустика, подпер голову руками. Голова все больше и больше тяжелела, но теперь его это уже не пугало.

Пыхтенье паровоза он услышал после пятой «встречи» с крапивой. Куда девался сон!.. Быстро подполз к Сашку, толкнул его…

— Ложись, — приказал Конищук. — Калина-малина, дадим им прикурить!

В сосняке глотнули из фляжки спирта. За удачную диверсию.

— За упокой фрицев! — весело басил Микола Булик. — Мы же не басурмане, мы же христиане.

Уже когда рассвело, Булик, дремавший на телеге, как все, посмотрел на Спиридона и захохотал.

— Хлопцы, взгляните на нашего курьера! Ты часом не искал мед, пока мы мину подкладывали?

— Это я в крапиву угодил нечаянно, — признался Спиридон.

— С такой бы вывеской да в Маневичи. Вся бы полиция разбежалась.

Спиридон тоже смеется, хоть и ноет лицо. Зато ему весело.