А мать как будто знала, что Спиридон придет, вышла к воротам:

— Хоть недельку дома побудешь? Мы так по тебе соскучились, так соскучились!.. Я курочку зарежу…

Спиридон опустил голову:

— До завтра, мама. Простите.

Мать украдкой вытерла глаза.

Уже затемно из фольварка пришел отец. Подал руку, спросил:

— Ну, как там, порядок? Бьете иродов?

— Бьем!

— Ну и слава богу, как говорит наша мать.

Уселся на табуретку и стал чинить чужую обувь. Время от времени поглядывал на Спиридона. Соскучился, но вида не подает.

…На следующий день мать, как ни отговаривал ее Спиридон, пошла провожать его.

Семенила по дорожке — маленькая, худенькая, в отцовом зипуне — заплата на заплате, в домотканой крашеной юбке, истоптанных башмаках… И все время оборачивалась к сыну — то что-нибудь скажет, то просто посмотрит и улыбнется… А когда дорожка стала шире, Спиридон поравнялся с матерью и тихо пообещал:

— Закончится война — куплю вам платок шалевый, городские ботинки и платье…

— Ни к чему мне, сынок, платья, — мать махнула шершавой рукой, потемневшая кожа на ней потрескалась. — Были бы вы все живы-здоровы, — она прижалась к его плечу. — Сыночек! Хоть и тяжела у тебя служба, хлопотная, но ты все же заглядывай домой…

Когда прощались, она судорожно обхватила голову сына.

— Вы, мама, возвращайтесь, не стойте, — попросил Спиридон.

Сколько Спиридон ни оглядывался, она все стояла, спрятавшись за редкий куст…

И пока шел к развилке, пока сидел там в ожидании освобожденных пленных, у него перед глазами стояла мать…

Вот и пленных ведет связной от Доли. Среди них выделяется высокий мужчина в коротком рваном пальто.

— Максим! — бросился навстречу Спиридон.

Мужчина охнул, широко расставил руки, пошел, хромая, вперед:

— Спиридон! Братуха!

Они обнялись, пленные обступили их, улыбались отвыкшими от улыбок губами.

Не прошли и ста метров, как Спиридон стукнул себя по лбу:

— Вот голова! Партизаны Лисюки просили меня посмотреть, как там их дом в Луцке. Вы подождите меня здесь. Ну, а вдруг… что-нибудь случится, я сейчас вам расскажу, как добраться до Хорохорина. Там наша квартира…

— Ну, братуха, это уж, извини, дамские штучки, — попытался остановить его Максим. — Если цела их хижина так цела, а сгорела так сгорела. Зачем смотреть?

— Я обещал. По дороге, Максим, мне все-все расскажешь. Ладно?

— Ну ладно… Только побыстрее возвращайся.

По рассказанным Лисюками приметам быстро отыскал их дом. Цел. Вот обрадуются Лисюки! Правда, в нем живут немцы, загадили… Спиридон почувствовал на себе чей-то внимательный взгляд. Но пока обернулся, человек, который на него глядел, исчез. Тревога холодком коснулась груди. Торопливо пошел…

Как только миновал рынок, позади него скрипнули тормоза.

Не успел обернуться, как сильные руки схватили его и втолкнули в машину.

Спиридон посмотрел налево, посмотрел направо и открыл рот, чтобы произнести жалостливые слова: «Дяденьки, за что же вы меня?.. Я не вер, ничего на рынке не украл. Обыщите, если не верите…» Но так ничего и не сказал: его крепко держали за руки два дюжих гестаповца… И среди них «друг» Данилы Доли.

Машина остановилась возле большого мрачного строения. Здесь при польских панах помещался женский монастырь, а теперь немцы превратили его в тюрьму. Спиридона втолкнули в пустую камеру.

Не успел он прийти в себя, как в камеру быстрыми пружинистыми шагами вошел невысокий человек в сером костюме.

— Ну, здравствуй, Старик, — сказал он бодрым, почти дружеским голосом и посмотрел на Спиридона серыми, какими-то пустыми глазами, которые так не соответствовали его голосу.

— Какой я?.. — начал было Спиридон.

— Знаю, знаю, — перебил его человек. — Глупую кличку дали тебе партизаны. Давай вернемся к твоему настоящему имени и фамилии. Договорились? Не называть же мне, пожилому человеку, мальчишку Стариком?.. Куры засмеют…

Спиридон понимал, что нельзя молчать, надо возмутиться, отрицать… Но сероглазый с такой напористой уверенностью говорил все это, что Спиридон как-то смешался, чего с ним никогда не было.

— Вижу, ты еще не пришел в себя. Ну что поделаешь? Не было у нас времени писать тебе приглашения… Да ты и не явился бы… Не правда ли?.. Ну, если не можешь так сразу вспомнить собственную фамилию, — это не так уж важно, мы ее знаем, — может, ты ответишь на более простые вопросы. От кого ты — от Макса? От Бринского? От Насекина?

«Не знаешь ты, гад, ничего, кроме моей клички… Наугад называешь командиров партизанских отрядов», От этой мысли Спиридон немного приободрился.

— Вы что-то такое, дяденька, говорите, что я ни рожна не пойму, — подал голос Спиридон. — Какой Макс? Какой Бранчук?.. Сирота я. Хожу из села в село и пасу чужой скот.

Сероглазый прищурился:

— Ну, язык у тебя длинный. Это хорошо… — Он вплотную подошел к Спиридону. Глаза, как буравчики, просверливают насквозь. В груди у Спиридона похолодело. — Давай начистую поговорим. Куда ты попал — тебе известно. За что — тоже знаешь. Так будешь сам говорить или тебе «помочь»?

— Дяденька, — плаксивым голосом сказал он, — вот вам крест — не лгу…

— Ну, что ж, пеняй на себя. Я пойду пока поужинаю, а тебя тоже угостят «ужином». Жди, если в течение десяти минут не передумаешь…

Десять минут… Всего десять минут ему осталось до того ужасного, о чем даже рассказывать не хотели те, которым чудом удалось вырваться из гестапо… Сказать, что от тебя требуют, — и ничего этого не будет…

Они деловито вошли в камеру. Двое в черных брюках и синих майках, с окурками в зубах. Спиридон не разглядел их лиц — зато разглядел руки. Толстые, могучие — только дуги гнуть такими руками…

Дядьки аккуратно положили окурки на каменный подоконник. Спиридон сжался в комок, закрыв глаза…

Первый удар был такой, что казалось, на него обрушилась вся тюрьма. Спиридон с криком отлетел в угол, ударился головой о камень. И все заволоклось туманом…

Очнулся от холодной воды, ливнем хлынувшей на лицо. Открыл и снова закрыл глаза…

— И где они такую дохлятину сцапали? — сказал прокуренным равнодушным голосом один из палачей. — Один раз хлобыстнул — и уже лежит, как падаль.

«Это только начало, — забилась мысль в отяжелевшей голове Спиридона, — а что потом будет?..»

Пришел в сознание в другой камере — темной, сырой, маленькой. Тела почти не чувствовал. С большим трудом встал, посмотрел в маленькое решетчатое окошко. В глаза мягко заглянул клочок летней луны… «Гады, я не боюсь вас, — шептал. — Ничего вы не знаете. И меня освободят. Сашко будет идти назад, в лес, зайдет к Доле, тот расскажет. Ему же известно, что меня схватили…»

* * *

У матери все валилось из рук. С тех пор, как проводила Спиридона, места себе не находила. Уже в который раз пошла сегодня к воротам…

По шоссе с рокот ом проносились машины. Все туда, на фронт. Одна машина зачем-то сворачивает. Прямо к их двору. В кузове полицаи… Мать вся похолодела от дурного предчувствия, схватилась за ворота, чтобы удержаться на ногах…

Машина остановилась возле двора, с нее начали выпрыгивать полицаи.

Один из них, с перекошенным лицом, толкнул ворота, они рухнули.

— Ну-ка, прочь с дороги!

— Люди добрые! — широко развела руками мать. — Ну, что же я вам плохого сделала со своими малыми детьми! (А в голове мысль бьется: «Хотя бы Иван выскочил через окно в огород!») Чего вам нужно от нас?..

Полицаи оттолкнули ее в сторону. Она вскочила, побежала к двери, чтобы у порога хоть немного задержать их. Но не успела, полицаи уже ворвались в хату. Она следом за ними.

Окно распахнуто. Дети удивленно и испуганно смотрят на полицаев.

— А где твои… старшие головорезы? — рот у полицая еще больше перекосился.

— Какие головорезы? Как вам не совестно так обзывать честных людей? — Слезы оросили морщинистое лицо матери.

Криворотый толкнул ее в плечи.

— Веди, где твой старый работает. Грицко, Петро, Савка, Нечипор, со мной. А вы здесь, — он обратился к остальным полицаям, — переверните все.

Мать из-за слез дороги не видела. «Боже ж мой, там же Сашуня, они с отцом пошли лошадей смотреть, чтобы ночью увести их для партизан…»

Вот уже и ферма недалеко. Услышат… Мать глубоко вдохнула воздух и запричитала:

— Паны полицаи, за что же вы привязываетесь к моим детям, к Федору? Они же никому зла не сделали!

Из сарая выглянул Федор. Услышал! Скрылся и через несколько мгновений выскочил через другую дверь вместе с Сашком.

«О господи, дай им силы и ноги, а этим выродкам хоть на минутку затумань глаза!..»

Не затуманил. Криворотый увидел, заорал не своим голосом, показывая на кусты:

— Вот они, бандиты! Ловите их!

Полицаи помчались к кустам, а криворотый позеленевшими от злости глазами посмотрел на мать, схватил ее, как клещами, за плечи, прошипел:

— Что, старая ведьма, сигнал подала? Ну-ка, пошли, я тебя сейчас «поблагодарю»… — И потащил мать к ферме.

Она молча шла и все смотрела туда, куда побежали Федор и Сашко. Хотя бы успели добежать до леса…

Криворотый привел мать к сараю, толкнул в открытую дверь. Женщина упала прямо под ноги лошадей. Лошади заржали, отскочили. Криворотый взглянул на молодого полицая, который остался вместе с ним.

— Ну-ка, огрей палкой лошадей, пусть затопчут эту старую ведьму…

Полицай проворно схватил палку, стал бить лошадей. Они шарахнулись в сторону, ни одна лошадь не наступила на человека. Полицай опять занес палку и встретился с глазами матери… Опустил палку…

— Ну, как там! — крикнул ему криворотый. — Жива еще?

— Да… кто его знает?.. Лежит и не шевелится…

— Выходи, поймали бандитов…

Мать приподнялась на руки, доползла к порогу. Выглянула, и в глазах у нее потемнело — полицаи сажали в машину Сашка и Федора. Хотела броситься к машине, а ноги не слушаются. Только закричала истошно вслед машине, которая увезла на муки ее мужа и сына…

Их привезли в луцкую тюрьму и втолкнули в одну камеру. Сашко сразу же припал к глазку двери, услышав шум в коридоре.

— Отец, — позвал еле слышно, не своим, каким-то осевшим голосом. — Посмотрите…

Отец подошел к глазку. По коридору тащили Спиридона. Голова завязана грязной тряпкой, глаз заплыл, ноги волочатся… Отец распрямился, закрыл глаза. Долго стоял так, потом подошел к Сашко, крепко обнял его за плечи:

— Сынок, страшное время настало… Надо выдержать…

Майор гестапо Баумвольф, рыжий, рослый, откинувшись на сиденье «оппеля», прищурено смотрел за окно. Там убегали назад выстроенные вдоль трассы осокори, за ними важно гнались белые приземистые хаты, проплывали зеленые луга… Глаза майора безразлично скользили по июньскому подвижному пейзажу, только когда за окном мелькало полное нежной синевы озерко, его лицо кривила гримаса.

Он уже аккуратно сложил все бумаги в стол, заранее смакуя завтрашнюю воскресную поездку с друзьями на речку Ровное, как вдруг его вызвал шеф. Приказ был короток — выехать в Луцк, помочь местному гестапо развязать язык партизану. Партизан этот многое знает, но молчит… Вот и накрылась прогулка…

Майор наконец подавил в себе раздраженность. Ничего не поделаешь. Служба есть служба. И в нем проснулось любопытство к упрямому партизану. Майор не боялся сильных противников. С ними, конечно, тяжелее, приходится напрягать воображение, хитрить. Но зато какое удовлетворение получаешь, когда побеждаешь.

Майор быстро вошел в канцелярию. Небрежно поздоровался. Следователь, который уже ждал его, подал дело. Майор решил провести допрос экспромтом.

— Проводите к арестованному, — бросил. — В камеру… Впрочем, нет, дайте спокойную, нормальную комнату. Обыкновенный стол, табуретки…

— Ладно, — торопливо сказал следователь и вышел.

…Майор сел за стол в «нормальной» комнате, оглядел ее. Годится.

Скрипнула дверь. Майор поднял глаза. В комнату привели мальчишку. Майор сумел спрятать удивление.

— Ая-яй, — строго посмотрел на гестаповцев, державших Спиридона под руки. — Как вам не стыдно, инквизиторы! Пошли вон отсюда!

Гестаповцы исчезли.

Майор осторожно взял Спиридона за плечи, посадил на стул.

— Ты извини, что так получилось… противно. Сам понимаешь, война, люди всякие в армию попадают. В вашей армии тоже есть такие. Как у вас говорят: на войне как на войне.

Спиридон упрямо смотрел в пол, а майор все говорил, говорил — мягко, ласково. О бессмысленности войны, о прелестях земной жизни, вспомнил о своем доме — он его каждую ночь во сне видит.

Увидел, что голова партизана склонилась вниз.

— Заговорил тебя? Отдохни… Нет, нет, тут посиди.

И пошел к двери. В канцелярии поговорил со следователем, полистал дело. Ясно, как дальше надо действовать…

Когда вернулся спустя час, мальчишка сидел на том же месте. Только глаза его, не отрываясь, тоскливо глядели в окно. Майор подошел к окну, распахнул его. В комнату ворвался свежий воздух.

— Хорошо-о!.. Знаешь, иногда хочется сбросить этот мундир, взять удочки и пойти на реку…

Мальчишка глубоко вздохнул. «Клюет понемногу», — про себя улыбнулся майор.

— А знаешь, я сидел там и ломал голову, как тебя выпустить. Ты ведь, наверно, понимаешь, что уйти отсюда ох как тяжело… Даже у меня нет такой власти, чтобы открыть перед тобой ворота. Хотя и прибыл сюда я из ровенского гестапо, — майор озабоченно потер лоб, — а мне так хочется освободить тебя. Ты до того похож на моего сына. Не гляди на мой мундир — все мужчины в войну влезают в мундиры. Кто в какой… Ничего не поделаешь… Послушай, — он быстрым шагом приблизился к Спиридону, — тебя схватили незаметно, верно? Никто ведь не видел!.. И если ты… ну, хотя бы приблизительно… место, где расположен лагерь… Тебе ведь жить надо! Пойми, иначе не выберешься отсюда!.. Никому даже в голову не придет, что это ты…

Спиридон поднял голову. Глаза обожгли гестаповца ненавистью.

— Не хочешь? Жалко. Ты еще мал и не знаешь, как дорога жизнь. Ей нет цены! Это говорю тебе я, человек, который много уже пожил и многое повидал… Это все, что я могу для тебя сделать. Может, хочешь проститься с родными? Я могу устроить.

Спиридон точно одеревенел.

— Ладно, устрою… Ты сам себе враг! Даже удивительно…

* * *

Они стояли в комнате, отец и Сашко. У Спиридона сильно забилось сердце — вскочить бы, броситься к ним, прижаться к отцовской груди, закрыть глаза и забыть обо всем страшном. Нельзя… Гестаповцы знают только то, что он партизан, остальное им неизвестно, поэтому надо стоять на своем: сирота — и все. Может, это поможет Сашку и отцу!..

Спиридон взглянул на брата и отца и сказал с полным безразличием:

— Не знаю я этих людей. И не встречал…

Краешком глаза заметил, как переглянулись отец и Сашко. Они поняли, все поняли! Отец, глуховато покашляв в кулак, сказал:

— Может, где и видел такого хлопца… Но не та память стала, чтобы вспомнить…

Майор всплеснул руками.

— Вы жестокий человек! Как же вы можете отказываться от родного сына? Да вы поглядите, в какую беду он попал и что ему грозит. Помогите ему остаться в живых…

Спиридон заметил, как побелел Сашко, как покачнулся отец. Но он поднял голову и твердо повторил:

— Не знаю их… Сирота я. Пастух…

Майор еще долго говорил — то мягко и вкрадчиво, то энергично и решительно. А узники — все трое — будто не слышали его, стояли и безучастно глядели в окно…

А когда сквозь окно стали просачиваться июньские зеленовато-голубые сумерки, майор усталым шагом вышел, вместо него появились те двое, в синих майках…

* * *

Ничего этого нет и не было, он видит страшный сон!.. Но нет — вон решетки на окне чернеют четко и зловеще, вон стена в потеках — они не могут скрыть страшных надписей тех, кто прожил последние свои дни в этой камере-одиночке… Мать стоит на пороге — в лаптях, на голове косынка белая… «Мама, Мама! Мама!!!» — кричит Спиридон и на коленях, протянув вперед руки, ковыляет к двери. А она бежит ему навстречу, и Спиридон уткнулся ей лицом в подол, как маленький… А мама поглаживает его по слипшимся от крови волосам так нежно, как ветерок ласкает… «Мама! — голос у Спиридона дрожит, в горле мешают горячие слезы… — Как вы сюда… как вы узнали, что тут?»

«Сынок, мать свое дитя и под землей найдет… Тебе очень было больно?»

«Очень, — вздрагивает Спиридон. — Мама, разве могут люди, если даже они враги, так измываться над другим человеком, да еще ребенком?.. Они мне руку перебили, глаз выбили, мама, они всего меня изуродовали… А сегодня посадили в котел с ледяной водой и подогревали, пока вода не стала горячей и я потерял сознание… Мама, как они могут?» Мать касается его глаза губами, и он открывается. Касается губами руки, и она уже не болит, она уже цела… «А теперь пошли. Пошли домой. Отца и Сашка тоже заберем». Спиридон быстро вскакивает: «Пойдемте, мама!»

Мать проскальзывает в распахнутую дверь камеры, и тут дверь с резким стуком закрывается перед Спиридоном. «Мама! — отчаянно кричит он. — Мама! Откройте!» И слышит мужской злой грубый голос: «Я тебе т-такую мать покажу!..»

Спиридон открывает глаз и не может, не хочет поверить, что это был сон. Хватается руками за дверь, правую руку пронзает боль, и он со стоном надает на пол… Оглядывается на решетку. Был бы хоть какой-нибудь напильник, он пилил бы всю ночь… Нет напильника… Партизаны — единственная надежда. Где они, почему мешкают? Неужели никто не видел, как его схватили, неужели партизаны ничего не знают о его судьбе?..

* * *

В дождливую грозовую ночь, когда молнии полосовали утонувшее во мраке небо, в штаб Бринского вбежали забрызганные грязью Конищук и Каспрук. Конищук молча положил перед командиром бригады обрывок бумаги.

— «В городе Луцке арестован курьер Старик. Находится он в гестапо. Усатого расстреляли вместе с семьей. Нина», — прочитал Бринский и встревоженно посмотрел на Конищука и Каспрука. — Как это произошло?

— Больше ничего не известно, — глухо ответил Каспрук. — Принес известие курьер отряда Макса от своей луцкой подпольщицы, а Макс нам передал.

Бринский забарабанил пальцами по столу:

— Беда, беда… Надо, братцы, вырвать парня из гестапо. Любой ценой. Подкупить стражу, или еще как-нибудь устроить побег… Он много знает.

— Много, — вздохнул Конищук.

— Ты думаешь?.. — гневно вскинулся Каспрук.

— Ничего я не думаю, — опять вздохнул Конищук. — Но в страшные лапы он попался… И вырвать его оттуда ох как тяжело…

Медленно открылась дверь, в землянку вошел, качаясь, мальчик, весь в грязи.

— Кто ты? — удивленно спросил Бринский.

— Я, — охрипшим голосом ответил мальчик, — подпольщик из Торчина… Иван Гнатюк… Отца и Сашка взяли… Я убежал… Через сутки к вам…

— Вот что, товарищи командиры, — Бринский встал. — На разговоры у нас нет времени. Кто пойдет в Луцк?

— Я, — сказал Каспрук. — Ваня Куц уже тронулся с группой. Друг его…

— Садитесь на лошадей, догоните его, чтобы он не наделал глупостей. Знаю его — парень горячий… И постарайтесь известить все подпольные организации об аресте. Пусть на всякий случай люди спрячутся. А торчинское подполье немедленно вывести в лес… Известите партизанские отряды…

Они вышли во двор. В скупом свете, вырвавшемся из землянки, Бринский увидел Семку. Семка держал лошадей и плакал.

* * *

Сколько он уже в гестапо?.. Кажется, целую вечность… Днем тяжело: все время бьют… И ночью не легче. Изувеченное тело ноет еще сильнее, чем во время пыток… И мучительные сны, воспоминанья… То свежее сено запахнет так, что хоть на стенку лезь. То подует во сне колючим снежным ветерком и перед глазами откроется такой снежный простор, такая сверкающая белизна, что дух захватывает… А сегодня под утро Михайло приснился, а рядом с ним — Юстя…

Спиридон очнулся, открыл глаз. В узенькую щелку окна просачивался утренний зеленоватый свет. В тюрьме стояла жуткая тишина. Можно подумать — стоит и пустует это мрачное огромное здание, нет в нем ни палачей, ни тех, которых пытают…

Но вот послышались неторопливые шаги. Надзиратели. Спиридон подтянулся рукой к глазку. Ближе, ближе… Останавливаются возле его камеры.

— Этого на цугундер? — спрашивает один.

— Этого, — кивает головой второй. — Когда господин следователь проснутся.

Спиридон опустился на пол.

Не успели партизаны… Страх насквозь пронзил его тело, потом постепенно стал угасать… Сердце теперь стучало где-то в висках… Нет, это мысль, горячая, как раскаленные угли, забилась в голове: «Вот и ухожу из жизни, ничего не сказав людям о себе… И никто не узнает, сколько мучении я перенес за эту неделю, показавшуюся мне годом!..»

Спиридон оглядел камеру.

Стены были испещрены надписями узников… Они звали к отмщению… Спиридон тоже напишет… Он стал ползать по камере, лихорадочно шаря руками. За ним вот вот придут… Обо что-то уколол палец. Гвоздь! Выбрал на стенке чистое местечко. Что написать?

Спиридон взял гвоздь в левую руку, которая еще двигалась. Каждая буква давалась мучительно трудно.

Рука затекла, гвоздь выпал из пальцев. Передохнул немного и опять взял гвоздь.

Заскрежетал замок…

Два гестаповца взяли Спиридона под руки, вывели за ворота тюрьмы. В глазах у него зарябило от света, от яркой зелени луга, раскинувшегося вдоль Стири. Вода в речке была нежно-голубой. Спиридон покачнулся и, сделав несколько неверных шагов, увидел яму, наполненную мертвыми телами…

От тюрьмы шли следователь и майор, а чуть подальше… чуть подальше вели Сашка и отца. Гады! Неужели их тоже?..

Майор коротко сказал что-то гестаповцам. Те поставили с одной стороны ямы Спиридона, с другой — Сашка и отца. Гестаповцы отошли, вытащили пистолеты.

— Спрашиваем в последний раз, — сказал майор, — где партизаны? Где подпольные группы? Ты погляди на отца и брата, — обратился он к Спиридону. — Они хотят жить… Все зависит от тебя…

Спиридон посмотрел на отца. В застывших расширенных глазах отца он прочитал одно лишь слово: «Молчи». Собрал все силы, крикнул палачам:

— Отпустите вы их, они не виноваты! А я партизан! Но я ничего вам не скажу, собаки проклятые! Стреляйте!

И сам прыгнул в яму.

Последнее, что он на мгновенье увидел, — огромное бездонно-синее небо и двух высоко парящих аистов.

— Передайте маме, Юсте, что я… — прошептал Спиридон птицам.

И небо навсегда померкло для него…

* * *

Вера Александровна и еще несколько женщин собирали возле партизанского лагеря грибы. Вдруг видят — на дороге человек, обросший не то белыми, не то седыми космами. Идет, еле передвигается, опираясь на клюку. Пошлет медленно вперед клюку, потом еще медленнее переставляет одну ногу. Долго отдыхал и опять посылал вперед клюку.

Женщины осторожно подошли к человеку. Вера Александровна заглянула ему в лицо, вскрикнула:

— Сашко, ты?

Человек поднял помутневшие глаза:

— Я…

— Откуда ты?

— Везли в Майданек… Люблин… убежал… вагона… Шел пешком… Неделю… не ел…

И упал на пыльную дорогу.

Женщины отнесли его в лагерь. Три дня отпаивали молоком — по четыре ложки в день. А потом дали полную кружку, и Сашко проспал целые сутки.

Проснувшись, он увидел встревоженное лицо отца.

— Ты… живой?

— Живой, сынок. Убежал из тюрьмы. Подпольщики помогли. И семью партизаны вывезли. Только малого нашего… нет.

Сашко поднялся на локоть, заскрежетал зубами:

— Дайте автомат! Я им!.. Я им!..

— Лежи, лежи, — Конищук положил ему руку на плечо. — Мы им уже, калина-малина, отплатили за Спиридона. Кровавыми слезами умылись… И платить будем, пока не исчезнут с лица земли…