1

Летний день такой долгий! Даже солнце устаёт светить и, клонясь к закату, утомлённо смежает покрасневшие лучистые веки.

Когда солнце наконец спрячется за туманный горизонт, из сумеречных лесов крадучись приходит вечер. Мягкий, прозрачный и тихий, он застаёт трёх девочек из санатория возле ручья, тёмного и очень глубокого на вид.

Воспитательница Ольга Максимовна хорошо знает, что ручей-то на самом деле мелкий, там воды — лягушке до макушки… Это почерневшие веточки осели на дно, вот он и пугает бездонностью. Однако она запрещает подружкам сидеть здесь, на низком сыром бережку. Особенно вечером, когда над ручьём поднимается белая тучка тумана и неспешно плывёт над водой, опутывая своей паутиной прибрежные лозы.

Но разве воспитательница может уследить за всеми извилистыми берегами? Раздвигая стену хмурых дубов, ручей весело бежит дальше белым березняком, петляет меж звонких сосновых стволов и вливается в маленькое лесное озеро.

Конечно, там, где девочки раньше облюбовали местечко, благодать: мягкая низенькая травка, а чуть поодаль полукругом стоят берёзки и торопливо шепчутся с шаловливым ветерком. А тут, куда они спрятались от Ольги Максимовны, к ручью подступают упругие заросли ивняка, жёсткая и грубая осока; здесь вымахали здоровенные чертополохи, высоченная крапива, злющая, как тысяча ос. Но все это колющее, режущее, жалящее лесное царство только в первый день сердилось, не хотело уступать. А когда его хорошенько похлестали прутьями, потоптали ногами, то и на этом диком, необжитом бережку стало не хуже, чем там, куда запрещает ходить Ольга Максимовна.

А может, и лучше. Таинственней. Сюда не долетает ни звука. Только слышно, как сосны ловят кронами ветер, а он шумно вырывается из их объятий и летит дальше. А небо смотрит сверху белёсыми очами-тучками в зеркальную воду.

Вода — холодная, свежая, настоянная на цветах и смолистой хвое, — тычет и не тычет. И кажется порой, что это стекло, по которому то и дело скользят паучки, а опустишь в ручей ноги — их поглаживает, ласкает течение.

Девочки сидят молча и думают. О чем — и сами толком не знают. В душе у каждой столько всего, что вряд ли расскажешь словами. А может, и не нужны слова? Может, лучше просто сидеть и смотреть на тихую воду, в которой опрокинулось небо, деревья, кусты? Тогда и на душе становится мирно, и тихо, и светло от мечты, уносящей тебя за собой.

Однако Ире трудно долго сидеть в неподвижности и молчать. И она восклицает:

— Ой, девочки, как же здесь хорошо! Сосны шумят, плывут облака, паучки бегают… Когда я прихожу сюда, мне даже домой не так уж сильно хочется…

Тая и Нина украдкой вздыхают. И зачем она вспомнила про дом? Так было хорошо… Но воспоминаний, разбуженных Ириными словами, уже не прогонишь. Даже если смотреть не мигая на неутомимых паучков, которые затеяли шальные гонки, так что вода подёрнулась тоненькими морщинками.

А Ира, почувствовав, как изменилось настроение подруг, пробует прогнать воспоминания.

— Тая когда-то вас очень боялась, — смеясь говорит она, обращаясь к паучкам. — Правда, глупенькая?

Паучки не отвечают, они не умеют говорить, а Тая, чуть-чуть улыбаясь, думает о своём. И ей кажется, что это было уже так давно…

 

2

Отец с тревогой смотрел на дочку. Тает на глазах. Осунулась, стала вялой, медлительной. То, бывало, весь белый день гоняет по двору, все закоулки и кустики облазит, играя с мальчишками в отчаянные военные игры. А теперь из комнаты ни ногой — то сидит и читает книжку, то лежит на диване и неотрывно смотрит в пустой угол. А за окном сияет солнце и от шумной мальчишечьей «войны» жалобно вздрагивают стекла…

Положив на Таин лоб большую шершавую ладонь, от которой остро пахло окалиной, отец взволнованно спросил:

— Донечка, что с тобой? Или кто обидел? А может быть, захворала?

Тая подняла на отца большие карие глаза, пожала худенькими плечами.

— Просто полежать захотелось…

Отец отошёл, комкая в руках рыжую от ржавчины кепку.

Из стареньких настенных часов стремительно выскочила кукушка, шесть раз хрипло прокуковала и спряталась, хлопнув дверцами. Отец вздрогнул, провёл рукой по лицу, рывком надел кепку и вышел. Надо идти на завод. Там только начали выпускать новые трубы, такие огромные, что Тая свободно могла бы войти в одну из них, почти не сгибаясь.

Шаги отца затихли на лестнице, и Таю снова обступили воспоминания. В который раз в памяти возникла мама: её мягкие тёплые волосы, что пахли разогретой на солнце ромашкой, вспомнилась маленькая родинка на её щеке…

А потом зазвучала мамина песня. В той песне высоко в небе летели на юг журавли и тоскливо курлыкали: «Кру-кру-кру, на чужбине помру, пока море перелечу, крылышки сотру… Кру-кру-кру…»

От этих воспоминаний, и особенно от песни, Тае стало так горько, что комок подступил к горлу. Она заставила себя встать и побрела к окну, хотя ноги казались чужими.

За окном ещё шумели последние дни лета. На соседнем балконе у тёти Маши взялся багрянцем дикий виноград, каждый листик будто налился красным вином. Пышно цвели на клумбе золотистые георгины, в решетчатом закуте выставляли медовые бока дыни. В чистом, будто вымытом, небе высоко-высоко летали птицы. Они парили, нехотя взмахивая крыльями, и Таины глаза с грустью следили за ними…

Отец на следующий день привёл врача, седого старичка в очках, которые он почему-то носил на лбу и только тогда спускал на глаза, когда выписывал рецепт. Старичок со всех сторон прослушал и простукал Таю, дотрагиваясь до неё холодными как лёд пальцами, ничего не сказал и вышел с отцом в кухню. Тая на цыпочках подкралась к двери, навострила уши. Но разобрала только одно слово — лёгкие…

Потом они с отцом пошли в больницу. Там её ввели в необычную, тёмную комнату — тёмную среди бела дня! — и поставили между двух щитов. Что-то щёлкнуло, загудело, заскулило… Выйдя на свет, Тая долго жмурилась…

— Папа, чем я заболела, скажи? — спросила она отца, когда они возвращались на трамвае домой. Она почему-то не могла унять дрожь.

— Ничего страшного, донечка, — привлёк её к себе отец. — Попьёшь лекарства, полечишься и снова будешь бегать во дворе. — Он попытался беспечно улыбнуться. Но ему это не удалось.

После обеда отец надел праздничный костюм и исчез до вечера.

Вечером он вернулся почти весёлый. Вытащил из кармана какую-то бумагу, помахал ею в воздухе, потом подхватил Таю и на руках с ней закружился по комнате.

— Теперь мы будем здоровы, у нас путёвка, — повторял он.

Тая, ничего не понимая, хлопала глазами.

…Тёмная ночь обложила город.

Тихо, пусто. Лишь иногда промчится автомобиль. Но и его рокот быстро поглощает тьма. Все вокруг спит, даже постоянно трепещущий флаг над горсоветом, подсвеченный прожектором, и тот сложил свои красно-голубые крылья.

Тая лежит с широко раскрытыми глазами. Она напряжённо, до звона в ушах, слушает, что делается у неё в груди. Легкие размеренно втягивают и выдыхают воздух, который щедрым потоком тычет в окно, принося с собой терпкие, наводящие грусть запахи первых жёлтых листьев.

Тая терпелива, она будет ждать, и лёгкие в конце концов откроют ей свою тайну.

Далеко за полночь, когда на вокзале хрипло, будто недоспавшие петухи, подали голоса тепловозы, Тая вдруг почувствовала, как у неё в груди что-то проснулось, зашевелилось, легонько царапнуло коготками…

«Паук!» — ни с того ни с сего мелькнуло в Таиной голове.

Догадка была нелепой, но она, как игла, пронзила Таю. И перед глазами девочки так отчётливо возник наук, что она содрогнулась. Гадкий, волосатый, он лениво ворочал длинными, уродливыми лапами, а его огромная голова со злыми, зелёными глазами жадно тянулась к Таиным лёгким…

Пронзительный крик сорвал отца с кровати.

— Донечка, донечка, что с тобой? — в испуге повторял он.

— Паук… залез в грудь… страшный… — едва вымолвили Таины дрожащие губы.

— Какой паук? — ошеломлённый, спрашивал отец. — Откуда?

— Залез, когда я спала…

— Ох, выдумщица, — с облегчением выдохнул отец и покачал головой. — Тебе, наверное, приснилось. Ложись, подумай о чем-нибудь хорошем и успокойся. Нет у тебя в груди никакого паука.

— Есть… Я почувствовала, как он скребётся. Его зелёные, злые глаза…

— Приснился, приснился, — повторял отец и гладил Таину голову.

От тихой отцовской ласки девочка перестала плакать, только порой глубоко всхлипывала, и на самом глубоком всхлипе ей было почему-то больно в груди.

А отец начал негромко рассказывать. Не сказку — он их не знал. Он стал рассказывать про свой завод, откуда гигантские стальные трубы пойдут на газопроводы, которые пролягут через тайгу, болота, безводные пустыни, через степи и горы…

Тая и не заметила, как веки её смежились.

…Электричка быстро глотала зелено-жёлтые километры. Проносились мимо серые столбы с равнодушными, ко всему привычными воронами на их верхушках. Размазанными пятнами убегали назад деревья, за ними плыли золотые участки стерни, озарённые спокойным солнцем…

Но Тае ничто не было мило — ни повитый нежным маревом горизонт, ни нахохленные вороны, ни это умиротворённое, ушедшее на отдых поле. И чем дальше мчалась электричка, тем тоньше становилась нить, которая соединяла её с домом, ставшим ещё родней и ближе в разлуке.

Тая стиснула зубы, чтобы не заплакать, ей было жаль отца. Сперва он пытался её развлечь: рассказывал разные истории, шутил. А потом как-то сразу смолк, все смотрел в окно, будто увидел там нечто такое интересное, что и глаз не оторвёшь. Так молча и сидел он до самой остановки, где надо было им выходить.

Маленький полустанок — бетонная платформа и будочка. Сразу же за ними — устремлённые в небо сосны, стройные, тонконогие берёзки.

Стежка, усыпанная бурой хвоей, гасит шаги. Где-то неподалёку отрывисто тюкает дятел, неспокойно тенькают синицы. А над всеми этими ненавязчивыми лесными звуками плывёт несмолкающий шум хвои.

Тая впервые попала в настоящий лес и удивлённо озиралась.

Деревья, птицы, цветы тут были совсем не такие, как в городских даже самых густых парках. Там все живёт напоказ: каштаны гордо подносят свои пышные «свечки», мол, любуйтесь нами, розы жеманно выгибают лепестки, будто кичась своей красотой. Даже чахлая, неказистая трава и та тянется, чтоб её видели.

А лес жил настоящей, хлопотливой жизнью. Сосны неторопливо покачивали развесистыми вершинами. Дятел, когда Тая подбежала к сосне и постучала по стволу кулачком, сердито оглянулся на неё — не мешай, мол, — и снова принялся за дело, тряся разноцветной головой и ловко орудуя клювом на страх жукам-короедам. Даже шаловливая белка, которая в парке охотно летает по деревьям, восхищая всех своей прыгучестью, в лесу деловито сновала от орешника к толстенной сосне, нося в дупло орехи.

— А вон!.. Вон!.. — Тая захлопала в ладоши, и ноги сами понесли её к одинокому дубу, что могуче стоял между молодых дубков, как дед среди внуков.

У его жилистого корня важно сидел большущий гриб, надвинув на глаза большую коричневую шапку. А вокруг него — маленькие грибочки, тоже в коричневых шапочках. Таина рука потянулась к грибу, да так и застыла, едва дотронувшись до тугого корня. Девочке вдруг показалось, что грибочки испуганно прижались к грибу, обхватили его невидимыми маленькими ручками.

— Ой, да это же ихний батька, — прошептала Тая и скорей побежала прочь от этой семейки, чтоб, чего доброго, ей не навредить.

Она не заметила, когда оборвался сине-зелёный лесной коридор и, будто из-под земли, выросло белое здание, такое белое, что Тая зажмурилась.

А когда открыла глаза, то увидела возле чубатой сосенки двух девочек с чёлками, которые с откровенным любопытством смотрели на неё. Тая растерялась, оробела, опустила голову.

Девочки долго молчали. Наконец одна из них, в синем платочке, с ясными, как два тихих озерца, глазами, прыснула от смеха.

— Ой, Нина, глянь, что у неё на ухе!

Тая схватилась за ухо и сняла жучка. Вот чудак! Погреться, что ли, залез? Посмотрела на девочек и тоже засмеялась.

Они сразу подружились.

День прошёл незаметно. Сперва их с отцом пригласили в кабинет к директору санатория. Пока отец разговаривал с директором, Тая украдкой разглядывала свою воспитательницу Ольгу Максимовну, которая пришла встретить новенькую. Молодая, красивая, с мягким, приятным голосом, она показалась Тае очень знакомой…

Потом Таю осматривал доктор. Прослушивая лёгкие, а потом разглядывая рентгеновский снимок, он очень смешно повторял: «Тэ-э-кс, тэ-э-кс…» У Таи от смеха вздрагивали губы, и ей было почти совсем нестрашно.

А когда она наконец выбежала на двор, её сразу окружили мальчики и девочки, стали наперебой расспрашивать: видела ли она многосерийный фильм про нашего разведчика, на какой улице живёт, была ли в зоопарке… Тая растерянно смотрела вокруг, не зная, кому отвечать. Но тут между ребятами протиснулась Ира. Решительно схватила Таю за руку, вытащила из толпы.

Они с Ниной повели новенькую в белоснежную спальню, затем показали светлые классы, где было сейчас пусто, лишь звонкое эхо отзывалось на шаги и голоса. Потом ходили в сад, бегали к ручью, пока их не позвала воспитательница — отцу уже было пора возвращаться домой.

Его провожали шумной, весёлой гурьбой, и грусть подступила к Таиному сердцу только тогда, когда электричка резко тронулась и отец, высунувшись из окна, замахал ей рыжей кепкой. Электричка на глазах становилась все меньше, превращаясь в игрушечную, а рука отца, уже тоненькая, как веточка, все махала и махала кепкой.

И когда Тая, уставшая за долгий день, легла в кровать, на хрустящую простыню, грусть снова вернулась к ней и острой осокой кольнула в сердце. Тае вспомнилось лицо отца, когда они прощались, его рука с кепкой, что махала из окна вагона…

Всплыла в памяти их квартира, где каждый уголок такой родной, а в окна подмигивают тысячи знакомых огоньков. Там нет этой темени за стёклами, где грозно шумит лес. А в груди… Тая затаилась, притихла, чтобы паук не проснулся. Но он уже заворочался, вот-вот вопьётся в лёгкие.

Тая глухо застонала и тут же зажала ладонью рот.

Но Ира услышала. Она белой птицей слетела с кровати и шмыгнула к Тае под одеяло.

— Тебе приснилось что-то страшное, да? — горячо задышала она Тае над ухом. И, не дожидаясь ответа, быстро зашептала: — Мне тоже иногда снится, что я бегу, а потом взмахну руками и полечу. Выше, выше, уже и корпуса наши игрушечными кажутся. А потом — ужас! — как сорвусь вниз!.. Иногда так заверещу, что мальчишек за стенкой разбужу. Ольга Максимовна говорит, что это я расту. А померяю себя утром — ну хоть бы на сантиметр подросла за ночь!..

Тая крепко прижалась к подруге. А когда та замолкла, то сама потянулась к её уху.

— У меня паук в груди. Он гадкий, корябается. — Содрогнулась от страха и отвращения.

— Да что ты выдумываешь? — вскинулась Ира, так что пружины жалобно звякнули. — Какой паук? Мало ему мух по углам? Это же нужно тебе всю ночь с открытым ртом спать! Да и какой паук туда полезет? Ведь у тебя, как у меня, да и у всех тут, в санатории, туберкулёз!

— А что такое туберкулёз? — с опаской спросила Тая.

— Да болезнь такая, — махнула рукой Ира. — Ну, как грипп. Только при гриппе инфекция в носу поселяется, и начинается насморк. А при туберкулёзе микробы в самые лёгкие залезают.

— А что такое микробы?

— Это… — Ира на миг запнулась. — Это самые мелкие гады!

— Ой, да их тогда и не выгнать из лёгких? — ужаснулась Тая.

— Хм, — презрительно надула губы Ира, — испугались мы их! Вот попьём лекарств, поколят нам уколы, надышимся сосновым воздухом — и все микробы пропадут.

— И у меня пропадут? — недоверчиво прошептала Тая, с облегчением чувствуя, что в груди прекратилось царапанье.

— А что, у тебя они лучше? — засмеялась Ира. И без перехода: — А знаешь, что вчера мы мальчишкам подсуропили? Перцу в борщ насыпали! Из всех перечниц им повытряхивали. Чихали они, как верблюды. А Ромка… как брызнет борщом в Андрея…

Они зажимали рот ладонями, но смех все равно прорывался.

— Кто это тут среди ночи устроил вечер смеха? — открыв дверь, строго спросила воспитательница.

Тая и Ира скорей прикрылись одеялом, затихли. Когда воспитательница притворила дверь, они осторожно высунули носы, решили немного переждать, пока та поднимется на второй этаж, чтобы потом ещё поговорить. Но не успели, к кровати неслышно подкрался сон и мягко, но властно смежил подружкам веки…

 

3

Холодные брызги так неожиданно окропили Таино лицо, что она вскрикнула.

— Ты, наверно, мыслями в Африке, тигров и львов ловишь, — смеясь сказала Нина. — И репьи кидала, и щекотала шею травинкой — ну хоть бы раз шевельнулась! Девчонки, а что мне мама в воскресенье привезёт!..

— Что? Что? — вскинулись Ира и Тая.

А вот и не скажу! — щёлкнула языком Нина. — Привезёт, тогда и увидите. Вот!

— Скажи, ну скажи! — пристала к ней Ира.

Когда же Нина упрямо закрутила головой, Ира проворно сорвала большую крапиву.

— Не скажешь?

Нина с визгом бросилась наутёк. С визгом погналась за ней Ира.

А Тая обхватила ноги руками, положила голову на колени. Её снова обступили воспоминания.

 

4

Дни в санатории покатились быстро, особенно когда широко раскрыла двери школа.

Но в субботу, как бы этот день ни был загружен и суетен, у Таи одним ожиданием билось сердце — вот-вот приедет папа. Она не могла спокойно сидеть на уроках, то и дело поглядывая в окно, хотя оно выходило в противоположную от остановки сторону. Смотрела на группу сосенок, которые будто сбежались на минутку посекретничать, да так и остались на одном месте.

У Таи ноги дрожат, подгибаются от волнения, когда она вместе с другими детьми после уроков мчится к платформе. Напрасно воспитатели просят их не бежать так быстро.

Родители, приехавшие в санаторий, садились на лавочках во дворе, вынимали гостинцы. А Тая с отцом сразу же со станции сворачивали к лесу.

Они мало говорили, а больше смотрели друг на друга и прислушивались, приглядывались к прозрачно-звонкому, торжественно-печальному осеннему лесу.

Пугливые осинки от малейшего порыва ветерка покорно сбрасывали медно-красные листья, и они ярким ковром устилали землю. Алел боярышник, привлекая птичек. Они устраивали на кустах настоящие ярмарки, галдя на всех лесных наречиях. Прихваченные рыжей ржавчиной, дубовые листья тихо издавали жестяной звук. Только сосны продолжали упрямо зеленеть.

А когда на блеклом вечернем небе прорезался ущербный месяц и в просветах между деревьями разливалось нежно-голубое сияние, лес становился сказочным.

Тогда Тая начинала вслух мечтать. Конечно, о том, что она совсем вылечится, приедет домой, окончит школу… Ира говорит, что хорошо стать артисткой — тебя все видят, знают, продают твои фотокарточки, тебе дарят самые красивые цветы. Ну, пусть Ира идёт в артистки, а она, Тая, выучится на инженера. И потом будет прокладывать трубы, которые делает папа. Она ничего не испугается — ни тяжкого болота, ни дремучих лесов, где живут медведи и волки, ни жаркой пустыни… А цветов она и сама может нарвать, и все отнесёт на могилу маме.

Отец, стараясь не хрустеть сухими ветками, осторожно шёл рядом, и улыбка блуждала по его лицу…

В одну из суббот отец приехал какой-то неузнаваемый. Он почему-то отводил глаза и много говорил. Правда, рассказывал интересное — как сваривают эти гигантские трубы, как их грузят на платформы. Потом смешно изображал женщину из их дома, которую звали Электридой. Настоящее её имя было Евлашка, но разве подходит оно жене главного электрика завода? Вот и выдумала она себе современное имя — Электрида.

Но Таю не покидала неясная тревога.

В следующий раз отец явился не в субботу вечером, а в воскресенье. Соскочил с электрички весёлый, подхватил Таю на руки, стал подкидывать вверх и громко расспрашивать про отметки, про новости, а её ответы слушал невнимательно. Тая насупилась, отвечала неохотно, с тревогой поглядывая на отца. Заметила в его глазах горячечный блеск, уловила острый, неприятный запах водки и с ужасом поняла — отец пьяный. Но она не укорила его ни единым словом, только с мольбой и жалостью смотрела на него. Отец замолчал, опустил глаза и начал нервно мять в руках кепку.

Потом отец несколько раз приезжал трезвый. И они с радостью бродили по зимнему застылому лесу, где каждое дерево оделось в белую пушистую шубу. Воздух был такой, словно кто-то разбросал вокруг щедрой рукой мятные конфеты.

Ясным весенним утром, когда все наслаждалось первым настоящим теплом, отец на глазах целой стайки Таиных товарищей едва спустился со ступеньки вагона и нетвёрдо, будто под ним шаталась земля, двинулся к дочке, широко расставив руки.

Таю затрясло от жгучего стыда, и не помня себя она волчонком кинулась к отцу, изо всех сил толкнула его и метнулась, не видя ничего перед собой, в лес…

Опомнилась она на мягком, искристо-зелёном мху, который сплошным ковром укрыл большую поляну. Болели ободранные руки и ноги, под глазом наливался синяк. Но больше всего болела Таина истерзанная душа. Там скопилось столько горючих слез, что они долго лились из её глаз и пропадали во мху.

Гнев и обида на отца вылились вместе со слезами. И осталась только жалость к нему. Она тут все время на людях, среди товарищей, которые не дают грустить. Даже когда вечером ляжешь в постель и защемит сердце, Ира тут же утешит. А отец придёт со смены от громыхающего стана, повесит пиджак и кепку, и его со всех сторон обступит гнетущая тишина. Только часы равнодушно тикают да кукует надоевшая кукушка. А со стены, не отрываясь, смотрит на отца мама, и такой у неё печальный взгляд…

Тогда её искали всем санаторием. Когда же нашли на поляне, то так обрадовались, что Тае даже неловко стало. А Роман, расщедрившись от радости, подарил ей фонарик. Тая один вечер помигала фонариком, тревожа на деревьях уснувших птичек, и вернула подарок: она хорошо понимала, что значит фонарик для мальчика.

А от отца никаких вестей уже вторую неделю.

 

5

В лозняке загустели сумерки. Тая всполошённо огляделась: где же её подруги?

А они тут как тут, выскочили из сосняка.

— Смотри! — торжественно приоткрыла подол платья Ира.

Тая не поверила собственным глазам. В подоле сидел маленький зайчонок. Он испуганно прижал уши.

— Какой хорошенький! — восторженно выдохнула Тая.

— Ой, бегу я с крапивой за Ниной, а он, глупенький, испугался, думал, что я за ним гонюсь, да как задаст стрекача! Уж мы гонялись-гонялись, едва поймали его в овражке! — счастливо тараторила Ира.

— Хорошенький! — ещё восторженней повторила Тая.

— Ага, а когда вырастет, станет самым красивым в мире зайцем!

Наперебой толкуя о неожиданной находке, о том, что мальчишки помрут от зависти, девочки двинулись к санаторию.

— Мы ему смастерим клетку, покрасим её… — начала было Тая. И не закончила.

Зайчонок, будто поняв, что его ожидает неволя, хоть и в покрашенной клетке, отчаянно рванулся, серым клубочком выкатился из Ириного подола на стежку. На миг только вздёрнутый хвостик мелькнул в темных кустах.

Девчушки, заойкав, кинулись было следом. Да где там догнать! Зайчонка надёжно спрятали вечерние кусты.

На лице у Иры было отчаяние. Тая рассудительно сказала:

— Да это и лучше, что ты его выпустила. Он ведь совсем маленький, кроме молока-то, и есть ничего, наверно, не умеет. А сейчас его мама по лесу бегает, ищет. Ты ведь его нарочно выпустила, да?

Ира чуть подумала и кивнула.

И девочки бегом припустились к санаторию. Если опоздают к отбою, Ольга Максимовна завтра может не взять на экскурсию к дальнему лесному озеру, где вода, как сказала она, прозрачней стекла, и живут там настоящие бобры.

Ещё издали они заметили на крыльце фигуру Ольги Максимовны. И ноги, что до этого сами рвались вперёд, стали как будто ватные.

Но Ира схватила подруг за руки и потащила окольно к раскрытым окнам их палаты. Тая и Нина подсадили её, ну а потом Ира помогла влезть им.

Уже засыпая в постели, Тая с наслаждением ощутила, как легонько закачалась кровать, что лодка на воде. Когда на отходе ко сну вот так плывёт кровать, то ей представляется лодка, синий плёс реки, а на другом её берегу стоит мама и машет красной косынкой…

Но что это? Кровать колышется все сильнее, даже толкается, как живая, а сон не идёт. Отчётливо слышен шум сосен за окном, посапывание Нины. Тая открыла глаза, подняла голову. И похолодела от страшной мысли — под её кроватью кто-то сидит.

— И-и-роч-ка! — едва прошептала она.

— Что? — подскочила Ира. — Зайчонок прибежал?

— У меня под кроватью… бандит…

Ира не успела ничего ответить, как из-под Таиной кровати раздался грубый голос:

— Ага, попались!

Тая и Ира со страху бросились бежать. Девочки были уже в дверях, когда у них за спиной кто-то захохотал.

Ира дрожащей рукой нажала выключатель.

Возле Таиной кровати качался красный от смеха Роман.

Вся палата вскочила на ноги.

У Таи сами собой сжались кулаки, и она двинулась к Роману. Он сразу осёкся, будто проглотил смех.

— Ду-р-р-ак!

— Дурак и не лечусь! — охотно согласился Роман.

Тая посмотрела на его виноватое лицо, на котором густо проступили веснушки, и вдруг звонко рассмеялась.

— Что это тут за кутерьма? — послышалось за дверью.

Тая толкнула Романа, и он снова шмыгнул под кровать.

Когда воспитательница переступила порог, Тая спокойно заявила:

— Никакой кутерьмы. Ира нечаянно упала на пол.

— Ах, это вы, три грации! Где это вы сегодня вечером были? Снова у ручья? Или ещё дальше?

— Нигде мы не были. В парке сидели, — сказала Нина и тут же опустила глаза.

Ольга Максимовна недоверчиво покачала головой, однако ничего не сказала и пошла к двери.

— Неужели это так смешно, когда человек падает с постели? — поинтересовалась она с порога.

— Ещё как! — горячо заверила Нина. — Вы бы умерли от смеха, если б увидели…

— Значит, хорошо, что я опоздала, — вспыхнули весёлые искорки в глазах Ольги Максимовны.

Когда её шаги затихли, Тая выпроводила Романа, на прощание больно дёрнув его за ухо. Но провинившийся этого будто и не заметил.

Кровать снова заколыхалась, только теперь её действительно качала нетерпеливая рука сна.

…Сквозь его вязкую толщу к Тае просачивались какие-то непонятные звуки. Тая попробовала раскрыть веки, но они как будто склеились.

Шум доносился со двора. Это был не шёпот потревоженной ветром хвои, не плеск летнего дождя. За окном кто-то тяжко дышал, трещал куст сирени, кто-то царапал железный карниз.

Таино сердце громко застучало. Вмиг припомнились вечерние страхи, и перед Таиными ещё закрытыми глазами вырос жуткий призрак — здоровенный, с чёрной бородой бандит с ножом в руке.

Но когда в испуге она открыла глаза, то увидела мирную, спокойную картину: белёсое рассветное небо и на нем тёмные силуэты сосен, а ниже молочный туман, который цеплялся мокрыми руками за ветви деревьев и кустов.

Но под окном кто-то упорно возился, и Тая соскочила на пол, легла грудью на подоконник, выглянула.

И ей стало трудно дышать, хотя в широко открытое окно лился поток душистого лесного воздуха.

Под окном стоял отец. Он был без кепки, жёваный чужой пиджак висел на нем, как на пугале.

Тая отшатнулась, но отец уже заметил её.

— Доня! Донечка! — послышался его умоляющий голос.

У Таи задрожала каждая жилка. Она закрыла лицо руками. Не сон ли это? Но отец звал её все громче, и вот-вот могли проснуться девочки.

Тогда, не владея собой, Тая бросила ему в лицо:

— Ты! Ты!.. Снова пьяный?.. Не хочу тебя видеть!.. Я… я… лучше умру!..

Отца будто плетью хлестнули по лицу. Он повернулся, сгорбился и побрёл напрямик, не разбирая дороги, по высокой росной траве.

Тая не могла оторвать взгляда от жалкой фигуры отца, который слепо брёл наугад, и с его обтрёпанных мокрых штанин капала роса.

Она и не заметила, как перелетела через подоконник и ноги ушли по щиколотку в мягкую траву. Протянув вперёд руки, она бросилась за отцом, который уже подходил к соснам.

Рывком припала к чужому, помятому пиджаку и застыла.

Отец вздрогнул, остановился. Нерешительно поднял руку и осторожно положил на Таину голову.

Тая тихо промолвила:

— А я не помру, папочка… — Она облизнула пересохшие губы. — Это так, сгоряча… Я все лекарства пью и хорошо дышу… Скоро выздоровлю и приеду домой. Буду суп тебе варить, тыквенную кашу с молоком. Помнишь, какую вкусную мама варила?.. В кино ходить будем, в зоопарк, кепку тебе новую купим… и костюм, и ботинки… А маме на могилу цветов красных посадим… Только ты больше… не будь таким… Хорошо?

У отца все ниже и ниже клонилась голова. Тут он заметил, как посинели босые Таины ноги. Он подхватил дочку на руки и бегом пустился к санаторию. Посадил Таю на подоконник, сунул руку в карман. И в Таины ладони посыпались шоколадные зайцы, медвежата, лисицы. К их бокам прилипли жёлтые крошки отцовского табака…

Тая смотрела вслед отцу, который торопливо шёл к железнодорожной платформе, и улыбалась сквозь слезы.

 

6

Вода стояла в озере такая спокойная, как в огромном блюдце. На дне медово желтел песок. Подруги болтали ногами в ласковой воде и ели шоколад.

— Он чуть горьковатый, — говорила Тая, не глядя на девочек, а внимательно следя за бобром, который рассердился на них, за то, что мутят воду. — Это отец случайно положил его в карман рядом с сигаретами. Спешил очень. У него сегодня утром трубы отправляют… в Сибирь… Оркестр будет играть… Вот и заскочил только на минутку…

— Ну уж сказала — горький, — засмеялась Ира, — я такого вкусного никогда не ела.

— Ага, кивнула Нина и потихоньку выплюнула жгучую крошку табака.

Бобёр посердился, посердился и нырнул в свой подводный домик. Тая подняла глаза на подружек.

И поняла — они все слышали, все знают.

И Тае сразу стало легко и хорошо оттого, что у неё самые лучшие в мире подруги! А мир вокруг — солнечный, весёлый. И столько радостей впереди!

Она наклонилась к Ире, горячо поцеловала её в щеку. Потом Нину.

— Что за телячьи нежности? — удивилась Ира.

Вместо ответа Тая молча улыбалась.

А Нина, бросив взгляд на верхушку берёзы, что зелёной свечой трепетала под ветром, воскликнула:

— Ой, девчонки, что я придумала!

— Что? Что? — вмиг повернулись к ней Тая и Ира.

— Как Ромке отплатить за то, Что он напугал Таю!

Она притянула головы подружек к себе и что-то зашептала. И чем дольше она шептала, тем шире расползались по их лицам улыбки.

А над ними бездонно синело тёплое небо с белыми барашками облаков, которые неторопливо брели по своему бескрайнему пастбищу…