Тайна чердака
Я раньше не очень лазил по чердакам. Свисает прядями липкая паутина, пыль сыплется за воротник, колючая, неприятная…
Ещё, гляди, крыса здоровенная выскочит, испугает. Разве что иногда прятался там, когда в прятки играли. Сидишь и больше на тёмные углы поглядываешь, чем на того, который водит. Соскочишь на землю — словно на свет родился! Ясно, зелено, весело…
Когда перешёл в шестой класс, забыл и прятки и чердак.
Тем летом хлопцы постарше уже стали зачислять меня в свою футбольную команду. Они же и прихватывали меня с собой, когда нужно было кому-нибудь из девчат бросить кота в окно или заверещать страшным голосом возле их весёлой толпы. Кота я забрасывал успешно, даже если попадал в мои руки когтистый, а вот с верещанием получалось не всегда. Голос у меня слабенький после весенней ангины. Но когда Витька Фёдоров обещал дать на целый вечер свой велосипед, я старался вовсю.
С этого все и началось.
В нашем старинном парке есть кольцевая дорожка. Её ещё с незапамятных времён посыпали мелко дроблённым шлаком, и во всем местечке нет лучшей дорожки, чтоб промчаться на велосипеде.
Велосипед, кажется, сам катится, шлак смачно похрустывает под узорчатыми шинами, люди охотно расступаются, и все, как один, поворачивают головы: чей это велосипед мчится?.. Ну, и девчата ходят, тоже оглядываются… А если какая и не оглянется, то нажмёшь звоночек, и он так мелодично запоёт, что хоть сам подпевай…
Когда меж деревьями лягут густые черные тени, я вспоминаю про динамку. Прижимаясь к шине, динамка сперва сердито гудит, а как только я прибавляю скорость, начинает пронзительно визжать.
Из фары вырывается пучок света и мчит впереди, метров на сто прорезая тьму и ослепляя всех встречных, особенно девчат из нашего класса. Качаются деревья, и словно подпрыгивают люди. Шлак, который днём казался черным, обычным, неожиданно вспыхивает блёстками. А если бросить взгляд вверх или в стороны, кажется, будто фара прорезает просторный коридор в чёрной глыбе. Таинственный, загадочный коридор, неизвестно куда ведущий… Сладко и испуганно замирает сердце, а ноги нажимают и нажимают на педали…
И вдруг случилось непредвиденное — Витька перестал интересоваться девчатами, то есть больше не обращался ко мне, чтоб я заверещал или кота в окно бросил.
Правда, я лишь сначала, сбитый с толку неожиданной бедой, так подумал. Позже, скучая и петляя пешим ходом по парку, где теперь на меня никто и глазом не вёл, я заметил, что произошло нечто обратное. Всем известная вертихвостка Галька Чернявская из восьмог. А» пожелала, чтоб Витька возил её на раме. И Витька, гордый, насмешливый Витька, катал на велосипеде Гальку каждый вечер. Разумеется, не в парке, а возле речки, по извилистой, утоптанной стежке.
Я здорово рассердился. Не на Витьку, конечно, — на Гальку. При чем здесь Витька? Если бы не эта коза в кудряшках, разве отобрал бы он у меня велосипед?.. Хотел уже было подкинуть эту новость Галькиной матери — быстрой на расправу тётке Марине, но вовремя вспомнил, что и безвинному Витьке тоже перепадёт на орехи.
А вечера какие! Днём печёт, обволакивает зноем людей и зелень. А вечером нисходит на землю целительная прохлада. Отовсюду доносятся чудо-запахи. Люди — и старые и малые — все в парке, на природе. Летают хлопцы по аллеям на велосипедах, без умолку заливаются звонки.
Я не выдержал обиды, побрёл к речке. Побрёл так, без всякой нужды, не за какой-то там дивчиной… Да и смотреть я на них тогда не хотел!
Сел на траву, наковырял каких-то камешков.
Сижу и думаю. Думаю и бросаю.
Вода тихо булькает, исчезают камешки без следа. И мысли, едва родившись, так же бесследно тонут.
Чего стоит хотя бы эта мысль — попросить отца, пусть купит велосипед в раймаге. Мне и глаза не надо закрывать, чтобы представить его лицо, услышать негромкий голос. Отец подёргает себя за длинный нос, потрёт мизинцем левый глаз. А потом медленно, растягивая слова, скажет: «Чудно оно как-то получается: ты мне упорно носишь тройки, а я за это должен бежать в раймаг…»
Кто знает, почему всплыл в моей памяти давний случай с чердаком. Может, потому, что какой-то хлопец, целясь комком земли в соседний куст, где шушукались девчата, промахнулся, и комок, осыпая меня пылью, с шорохом пронёсся меж ветвей. А может, тот случай с чердаком напомнил противоположный берег речки, где в темноте завозилась какая-то ночная пташка, запищала…
Было это давно, ещё в третьем классе. Мы с Вячиком — он потом с родителями уехал на целину — слонялись в пустом клубе. Дивно и интересно блуждать в какой-то просторной тишине. Где хочешь — садишься, что хочешь — говоришь. Но скоро нам стало… ну… не по себе, что ли. И мы уже хотели выскользнуть во двор, когда Вячик заметил приоткрытую дверь в незнакомую нам комнату. Сколько раз бывали в клубе, а этой двери не видели… Отворили, вошли. А это не комната вовсе — махонький коридорчик. Из него вертикально вверх тянулась железная винтовая лестница.
Что мы поднялись по этой лестнице — ясно. Но она обманула нас: вывела на чердак. Душный от нагревшейся жестяной крыши чердак, откуда даже пауки поудирали.
Мы топтались на месте и не могли поверить, что нас ждало разочарование, что никакой тайны не будет.
— А там что-то блестит, — вяло произнёс Вячик и ткнул пальцем за дымоход.
Я нехотя глянул. И мои ноги сами двинулись по колким комьям пересохшей глины…
— Велосипед! — в один голос вскрикнули мы.
Не знаю, как мои, но глаза Вячика блестели не хуже зеркала на руле неизвестно как попавшего сюда велосипеда.
Новый, чистый, будто вымытый, — велосипед! С фарой, динамкой, зеркалом и ручным тормозом! Откуда?
Это было так неожиданно, непонятно, что мы наперегонки, торопливо ощупали шины, фару… Не привиделось ли?
Нет, не привиделось.
Подняв заднее колесо, мы крутили педали до тех пор, пока колесо не начинало свистеть, как реактивный самолёт, тогда включали динамку, нажимали на тормоз… Только звонка не трогали…
Так увлеклись, что не услышали шагов на лестнице. Едва успели всполошёнными воробьями метнуться от велосипеда, спрятаться за ящиком с высохшей извёсткой.
По красному лицу, а ещё больше по писклявому женскому голосу мы узнали завклубом Павла Глушаницу.
Павло тонко, но устрашающе ругался:
— Ну, я вам!.. Подождите, поймаю! Ноги повыкручиваю! На руках будете ходить!
Мы сразу сообразили, кого он собирается калечить, и от этого по нашим спинам побежали холодные мурашки. И конечно же, не подали голоса, хотя Павло, спустившись с велосипедом вниз, клацал замком…
Что мы пережили, пока отыскали окошко-отдушину!.. А вылезли наружу и пригорюнились: разве крыша — лучшее место, если с неё нельзя спуститься на землю? Хорошо, хоть дерево кто-то, когда оно ещё было саженцем, согнул, вот оно и прислонилось к стене клуба… Кое-как слезли…
Над Павлом подшутили его товарищи — об этом мы узнали на следующий день. Затащили его новый велосипед на чердак, а Павло рыскал повсюду, искал…
Я сидел и от нечего делать припоминал во всех деталях это старое и мелкое приключение, пока внутренний голос не прошептал мне: «А у твоего дядьки тоже есть чердак на хлеве…»
Мысль была примитивной, бессмысленной, но в такие критические моменты и за соломинку хватаешься.
Сначала я побежал, а потом перешёл на быстрый шаг. Ещё кто-нибудь подумает, что от девчат убегаю…
Остро резанул слух звонок. Я моментально отскочил, меня обдало ветром от быстро мчавшегося велосипеда. Когда велосипед миновал меня и притормозил на ближайшем крутом повороте, я узнал Витьку. Он нагнулся к рулю и крутил педали изо всех сил. Потому что впереди него смутно белел Галькин праздничный платок.
Но в этот раз обида лишь слегка коснулась моего сердца. Я только и подумал сочувственно: «Чтоб вот такую здоровилу катать? А если где камень на стежке попадётся? И шина треснет, и спицы повылетают…»
Дядя мой Сергей живёт на отшибе. Когда-то считалось — на хуторе. А теперь сельские хаты подошли к его подворью, и получилось, что дядька с тёткой, не двигаясь с места, словно переехали поближе к людям.
На лугу возле парка шумно. А дальше, за селом, какая-то таинственность, тревожный шорох высоких камышей… Но я не повернул в село, на более широкую и безопасную дорогу — просто не было времени прислушиваться и присматриваться к камышам.
У дяди окно светилось. Только не двухсотваттная лампа под потолком сияла, а тускло мерцала маленькая аккумуляторная на столе. Это, наверное, дядька что-то мастерил. У него, говорит он сам, иногда и среди ночи руки тянутся к железу — просто чешутся. Тётка посмеивается над ним, а частенько и выбрасывает его поделки, когда дядька поутру уйдёт на ферму. Тогда у них — ссора.
Я остановился возле куста смородины, что вырос как раз посередине между хатой и хлевом. Мои руки дёргали и мяли прохладные, жёсткие листья, никак не могли дождаться, что же решит голова.
А в голове было всякое. Зайти? Дядька сдвинет очки на лоб, удивлённо и встревоженно посмотрит на меня — не случилось ли чего, поскольку меня принесло поздней ночью. А как услышит про велосипед, будет долго и благодушно хохотать.
Мои глаза скользнули по непроницаемо-тёмному чердаку. У жёлтой стены хлева не видно приставной лестницы… А что, если по весне дядька закинул на чердак борону? Или острые обрезки жести?..
Хоть бы фонарик у меня был с собой…
Моя рука зашарила по карманам. И неожиданно — о радость! — коснулась его ребристо-металлического бока.
Смородина с облегчением расправила смятые листья, но в моей душе все равно не было покоя. Как взобраться на чердак? И действительно ли там так мирно и тихо, как кажется отсюда? Хоть дядькино подворье и слилось с селом, однако в каких-то десяти метрах отсюда оно незаметно переходит в поле. А там дальше лес, густой и тёмный. В нем волки водятся.
И ещё было одно сомнение, в котором я и сам себе боялся признаться: а если там, на чердаке, нет ничего?..
Чтоб прогнать эту неприятную мысль, я принялся размышлять, как взобраться на чердак. Пока голова перебирала всевозможные варианты, ноги сами подпрыгнули, руки вцепились в какую-то жердь, большие пальцы ног заскользили по стене, ища углублений… И через минуту я уже стоял на краешке чердака, страшась и замирая от его темноты и неизвестности.
Но вскоре, как только загорелся фонарик, темнота исчезла. Однако ещё оставалась неизвестность да вороха перепревшей соломы, под которыми мог лежать, а мог и не лежать велосипед. Повесив фонарик на грудь, я начал лихорадочно разгребать их, тотчас позабыв обо всех страхах. Разве что временами, когда тревожно мычала корова, напуганная светом, проникающим к ней вниз, и непонятным ей шелестом, я невольно вздрагивал.
От пылищи и от прадавней волглости тяжело было дышать. Но я, пленённый одной целью, разгребал и разгребал.
Однако мысль, что в соломе могло быть всякое — ну, например, гадюка! — хотя и не сразу, но ударила в голову.
Руки все глубже зарывались в сырую прель. Ещё одно движение — и мои пальцы схватили что-то холодное, скользкое и застыли на нем… И то холодное, скользкое начало выгибаться, ползти…
Если бы я копался на чердаке от нечего делать, то тут же отскочил бы с воплем, забыв о лестнице, шлёпнулся на хорошо утоптанную дорожку, не почувствовав боли, и задал стрекача…
Но сейчас я только охнул, ахнул, попробовал выдернуть руку. А она будто онемела. Онемело и то холодное, скользкое, круглое, словно чего-то ожидало…
И тут на смену испугу, что жгучей крапивой хлестанул меня, возникла радостно-будоражащая мысль: «Неужели?..»
Рука наконец выдернулась из влажной соломы, и мне пришлось теперь палкой докапываться до таинственной находки.
Это был и вправду велосипед! Старый, заржавленный, довоенный… Но какое это имело значение?
Не обобрав с велосипеда труху, я поволок его к выходу. Сам спрыгнул с чердака, больно стукнувшись пятками о землю, даже в глазах светлые круги пошли, а его по приставной лестнице снёс, как малого ребёнка, на руках.
И скорее к дядьке. Поделиться радостью.
Забарабанил так, что дядька подпрыгнул на стульчике, уронив на пол что-то тяжёлое. Это тяжёлое громыхнуло сильнее моего стука, и из соседней комнаты выглянула разбуженная тётка.
— Что такое? — тревожно спросили оба, чуть приотворив дверь.
А я стоял и счастливо улыбался. Но в темноте сеней они не заметили моей улыбки и, увидев меня, обеспокоились ещё больше.
Уже в хате, вскинув глаза на часы, я понял, почему они так переполошились — стрелки ходиков сошлись на двенадцати…
Наспех, перескакивая с пятого на десятое, я рассказал всё. Тётка и дядька непонимающе переглянулись. Пришлось начать снова, немного спокойнее.
— А, — с облегчением вдохнул дядька. — Велосипед нашёл!
А тётка плюнула в сердцах и, бормоча что-то, пошла досматривать свои, как она говорила, вещие сны.
— Так ввести? — рванулся я к дверям.
— Зачем? — кивнул головой дядька. — Пошли во дворе посмотрим.
Вышли.
— Да-а, — поскрёб затылок дядька, увидев в лучах моего фонарика находку. — Долгонько лежал, долгонько… Это же когда я его туда забросил?.. А ну, айда в хату!
— А велосипед?
— Да кто его возьмёт, такой… — не договорил дядька.
Все же я подтащил велосипед к самому окну, чтоб через стекло видеть руль.
В хате дядька прошаркал к своему железному сундучку, стоявшему под его кроватью. Долго копался там, пока вытащил пачку старых фотографий. Принялся по одной перекладывать, рассказывая бегло, что это за фотография и кто на ней изображён.
Я нетерпеливо заёрзал: велосипед во дворе, как бы его не увёл кто из проворных ребят, а этих рассказов, я уже знал по опыту, хватит до самого утра.
— Дядьку, — несмело напомнил, — вы ищите ту… где велосипед.
— Ага, ага. — Дядькины пальцы задвигались проворнее.
Однако ещё, наверное, прошло полчаса, пока он наткнулся на нужную фотографию.
— Вот, — торжественно объявил наконец дядька.
Я взглянул. Небольшая, пожелтевшая от времени фотография. Человек десять стоят в «мёртвой позе», положив руки на рули велосипедов. Четырёх ещё кое-как видно, а другие расплылись в жёлтом тумане. Среди тех «затуманенных» я лишь по маленькому росту распознал своего дядьку.
Ничего особенного. Фотография как фотография. Однако чтоб не обижать дядьку, я произнёс восторженно:
— Интересно!
— Да, интересно, — подхватил дядька, — Интересно тогда было… Спасибо тебе, спасибо… Хоть то уже и не велосипед, а память будет.
У меня радость так и покатилась из груди, вот-вот совсем исчезнет.
— Дядьку… — залепетал я. — Я ж так хотел… чтоб свой… не кланяться Витьке…
Дядька внимательно посмотрел на меня.
— Да, — спохватился, — что я говорю? Зачем он мне? Бери… Только мороки с ним будет!
— Спасибо, ой, спасибо! — шёпотом, чтобы не разбудить тётку, выкрикнул я.
И придвинулся к столу, другими глазами взглянул на пожелтевшую фотографию.
— Дядьку, а когда это?
— Это, — подсел ближе дядька, — в сороковом, когда я учился в техникуме. Был у нас тогда велопробег Вороньки — Прилуки. Сто пятьдесят километров. Повязались через грудь красными широкими лентами с лозунгами и двинули. Дорогой помогали колхозникам косить сено, читали лекции… Эх, и до сих пор слышу запах того сена… Лежим, сморённые дорогой и косовицей, а сон не идёт. Запахи отовсюду, звезды в небе, как горох, рассыпались, где-то гудит-рокочет трактор… Лениво перебрасываемся словами. А когда откашляется Ваня Стражников, затихаем. И он начинает: «По-над лугом зелёненьким, по-над лугом зелёненьким брала вдова лен молоденький…» Мы все разом как грянем: «Брала вдова лен молоденький…»
Я онемел, большими глазами смотрел и не узнавал своего дядьку. Неужели это он рассказывает — неразговорчивый завфермой, которого все за глаза и в глаза зовут Молчуном?.. Неужели он когда-то носился на велосипеде, пел песни?..
— Грянем, аж сено дрогнет, — говорил каким-то отмякшим голосом дядька, глядя на фотографию и, наверное, не видя её, — потом другую заведём — веселее, звонче… И так до утра, пока небо не побелеет…
— До каких пор вы там будете сидеть, полуночники? — донеслось из спальни; дядька вскинулся и поник. Морщинки, что немного было разгладились, снова тяжёлыми волнами наплыли на его лицо.
— Сейчас, сейчас кончаем! — поспешно произнёс он туда, в спальню, а мне: — Забирай! И ещё, — осторожно покопался в сундучке, — на вот ключ. И этот возьми, пригодится… Ох и работы же там…
Велосипед я нёс на плечах: колеса были «босые» — резина за такой длительный срок истлела. И спрятать его пришлось в густой кукурузе, поскольку двери хаты были заперты, а мне самому был один путь — через окно.
Только я коснулся головой подушки, как передо мной побежала серая лента дороги, замелькали деревья по сторонам, пахнуло в лицо свежим ветром. А это что вздымается, трепещет на груди? Нагнул голову, глянул. Да это же широкая красная лента! А на ней — глазам своим не верю! — «Чемпион Калининского района…». Пока я осматривался, что-то тёмное появилось рядом со мной и начало меня обгонять. Я зыркнул на него уголком глаза и вспыхнул — меня, чемпиона, обгоняет Витька! И если бы сам, а то на раме примостилась Галька и хохочет злорадно, показывая все свои зубы… Я просто упал на руль, что есть мочи даванул на педали… Аж цепь зарычала рассвирепевшей собакой. Вскоре исчез позади и распаренный от непосильного соревнования Витька, и зубоскалка Галька… Осталось только серое полотно дороги да упругий встречный ветер…
По той дороге я и катил до самого утра, пока мать не остановила, не совсем вежливо дёрнув меня за рукав.
Первые тревоги и радости
— Не рано ли тебе, хлопче, гулять с девчатами? — сразу же накинулась на меня мать.
Я честно, открыто глянул ей в глаза, а в них не столько гнева, сколько насмешливости. Так и не стал ничего объяснять. С матерью не разговоришься, когда у неё в глазах вот такие насмешливые огоньки. Поэтому буркнул:
— У дядьки Сергея задержался.
И выбежал из хаты.
Раздвинул густой веер кукурузы и обомлел.
Нет, мою находку никто не тронул, она лежала на том же месте, где я вчера положил её. Но какой она была!..
На блестящие когда-то ободки, руль села ржавчина. Краска почти везде облупилась. Спицы лишь кое-где торчат, и поэтому колеса выгнулись, как перепечённые бублики…
Куда и девалось моё радостное волнение, с которым я мчался к тайнику. Грустно, беспокойно стало на душе. Я сел на землю, смяв ни в чем не повинный мышиный горошек, и старался не смотреть на эту… рухлядь. Правду говорил дядька… А ещё снилось: лечу, мелькают тополя, чемпион…
«Сколько ни сиди, ничего не высидишь… Разве что на одном месте мозоли натрёшь…» Я словно услышал насмешливый голос моей матери и неохотно встал.
«Может, что-нибудь да выйдет?.. А нет, отнесу Матвею Гребиножке, принимающему металлолом».
Последняя мысль меня вовсе не утешила. Вот так неожиданно найти велосипед и в металлолом… Так сразу?
Я поднял велосипед и понёс.
Не в металлолом, конечно. К водосточной трубе. Нашёл там отшлифованный водой кусок красного кирпича, принялся лениво тереть.
Это лишь сначала лениво. А потом, когда из-под рыжей коры ржавчины блеснул светлый металл, мои руки невольно задвигались быстрее.
К вечеру я был весь перепачкан ржавчиной и красной кирпичной пылью. Но настроение моё улучшилось. Что ни говори — блестит велосипед, хотя и без шин, без движения — одним словом, пока ещё только остов…
Этой ночью мне ничего не, снилось. Только утром померещилось, даже разбудило преждевременно, будто мать брезгливо держит двумя пальцами мои брюки и грозно спрашивает: «А это ещё что такое? Ну, подожди, с сегодняшнего дня ты у меня в одних трусах будешь бегать…»
От этого неприятного обещания я и проснулся. Глянул на стул — пусто… Нет брюк!
Неужели сон сбылся? Дёрнулся, но тут же вспомнил — я ведь оставил брюки в сенях, чтоб мать не увидела их.
Стекла уже белели, словно заклеенные бумагой. Но солнца не было — или ещё не выглянуло, или тонуло в белёсых тучах. Наверно, тонуло. Вон берёзка под окном кланяется утреннему ветру, и отца с матерью в хате не видно.
Я снова закрыл глаза, но сон покинул меня, поскольку в хлеве стоял пока ещё немощный велосипед.
Спицы, шины, краска, звонок… Где я на них денег наберусь? Есть всего рубль, а одни шины стоят, наверное, не меньше пяти. А что, если во втулке, в руле, в каретке все ржавчина поела?.. Пока не проверю, покоя мне не будет, кого-кого, а себя я знал хорошо.
— Ого, раненько! — встретила меня во дворе мать. — Не на косовицу ли?
— Да нет, — осторожно ответил я и юркнул в хлев.
Уже выволок из хлева велосипед и поставил его в кукурузе, когда послышался тот же насмешливый голос:
— Ага! Вот что тебя с петухами подняло!
И не успел я оглянуться, как мать исчезла. Странно…
Но сейчас мне было не до раздумий над её поведением.
С натугой я раскручивал гайки возле втулки, и руки мои дрожали. Если втулка не годится, велосипед можно тут же выбрасывать… Снял контргайку, торопливо вывинтил тормоз… И из моей груди вырвался такой вздох облегчения, что поросёнок за стеной хлева с удовольствием хрюкнул.
Чернеет на подшипниках, на роликах, на всех деталях загустевший солидол.
Кинулся к каретке, к передней втулке. Тоже целые, неповреждённые. Солидол надёжно прикрыл их, защитил от влаги.
А взялся за руль — не повернуть. Значит, здесь непорядок. Разобрал — точно. Гнезда для подшипников ещё можно почистить, но сами подшипники пропали, изгрызенные ржавчиной…
Уже и работы не было, а я все мял брюками мышиный горошек за хлевом. Солнце же, как назло, просто прикипело к небу. Хоть набрасывай на него верёвку и тяни, будто упрямого козлёнка, за горизонт.
Ничего плохого солнце мне не сделало. Но на мои брюки при солнечном свете страшно было глянуть. Осел на них и старый тёмный солидол, смытый керосином с подшипников, и новый, жёлтый, который я нанёс тонким слоем на все детали, а заодно и на брюки. Ещё немного добавилось ржавчины на штанины. Но больше всего на серых брюках было черных коробящихся пятен. Потому что я не поленился, сбегал к малярам, наводившим лоск в школе на парты, и выпросил у них чёрной краски и ненужную им кисть.
Какое это наслаждение — красить! Щёточка неслышно скользит, краска ровным слоем покрывает все царапины, неровности. Я так разохотился, что покрасил даже ободки и педали. Опомнился у руля — чтоб чернел людям на смех?
Наслаждение прошло, а пятна на брюках остались. И когда я смотрел испуганными глазами на свои разноцветные брюки, у меня дрожали ресницы. А что уж говорить о матери?.. Стыда не оберёшься, когда в её руках затрепещет лозина…
Солнце все же зашло за горизонт, но темнота не торопилась окутать землю. Пришлось скинуть брюки за хлевом, прижать кирпичом, чтобы внезапный ветер не вынес их на улицу. И так идти ужинать. А для матери был приготовлен вполне надёжный ответ: «Кто же моет ноги в брюках?»
После счастливо пережитого вечера я подумал и завёл велосипед в сени. Ещё куры в сарае испачкают.
Хотя устал и весь испереживался, но спать мне не хотелось. Одна за другой лезли в голову мысли.
С краской повезло: налёг на ноги и добыл. А шины, спицы и все другое ногами не добудешь. Тут одна дорога — в раймаг…
А с утра начались чудеса. Во-первых, я нашёл брюки, вытряхнутые и немного почищенные, возле себя на стуле. Пожав плечами, я мигом вскочил в штанины и направился в сени. Вынес на ощупь свой велосипед и даже растерялся: на руле висели свежепахнущие резиной шины, а в шинах — припорошённые тальком новёхонькие камеры…
«Кто же достал это? Кто? — обалдело вертел я головой. — Неужели отец или мать?..»
В обед, с трудом оторвавшись от туго накачанных шин, я неохотно поплёлся к столу. И тут осенила меня хитрая идея. Сейчас я их выведу на чистую воду.
— Тату, — невинно обратился я к отцу, — а сколько стоят шины к велосипеду?
Отец покосился на меня, и в его глазах загорелась весёлая искорка, но тут же и погасла.
— Кто его знает, — равнодушно ответил отец, потянувшись рукой к газете, — я в велосипедных делах тёмный.
Ну и пусть… пусть скрывают. Лишь бы утренние чудеса повторялись, ведь мне ещё многого не хватает!..
На следующий день я нашёл в кобуре для ключей велоаптечку. И окончательно поверил в то, что в воскресенье с форсом выеду со двора, разогнав удивлённых кур, которые пока не видели в нашем дворе ни одной машины.
Однако на этом и кончились чудеса. Мне пришлось ради насоса, спиц и подшипников лишиться складного ножичка, целого мотка киноплёнки и ещё всякой всячины.
Зато в субботу, под вечер, велосипед был готов. Даже звонок слепяще поблёскивал на руле.
Как я ждал воскресенья! До мелочей представлял его: и в безоблачном небе яркое солнце, от которого сияет звонок, руль, тускло отсвечивает рама, и ровную, утрамбованную до блеска дорогу и бесшумный свой лёт по ней, лёт, от которого красная рубашка пузырём надувается на спине…
Кажется, и глаз не сомкнул той ночью. Разве что перед утром.
Подхватился, словно меня укололи, и быстрей к окну. И ничего не понял.
Как, почему, зачем?
По небу плыли целые скирды тяжёлых серых туч. Нельзя было даже определить, где солнце. И из этих ненавистных туч сыпался мелкий дождь. Наверное, ещё с ночи сыпался, потому что люди ходили, прижимаясь к плетням, а посреди улицы радостно хлопали крыльями утки.
Неужели все воскресенье придётся просидеть дома?..
А в будний день разве толком покажешь свой, велосипед?
Глянув с сожалением на новые черные брюки, на красную праздничную рубашку, я оделся в старенькое (конечно, не, в то, в чем делал ремонт) и неторопливо вышел во двор.
Ну и ветер — порывистый, пронизывающий. Ишь как рябит лужи…
Ну и пусть! Пусть ветер, гроза! Пусть хоть землетрясение! Все равно испытаю!
И испытал. Правда, хлопцев и девчат по дороге встретилось немного, и мне, промчаться с шиком не удалось, так как грязь чавкала под колёсами, бросала велосипед из стороны в сторону.
Но это ничего, это мелочи. Я до самого вечера словно летал на крыльях, сделанных собственными руками, вот этими руками, которые сейчас крепко сжимают вертлявый руль и даже покраснели от напряжения.
Домой, честно говоря, я почти приполз. Сил хватило лишь на то, чтобы вытереть велосипед и удержать ложку за столом. Да ещё доплестись до твёрдой деревянной лавки…
У нас как-то в гостях был отцов приятель. Он служит милиционером-регулировщиком в Киеве. Этот милиционер смешно рассказывал, что он и ночью взмахивает рукой, будто в ней зажат всемогущий жезл. Я смеялся вместе со всеми, но верил не очень. Я вон пять лет изучаю правила грамматики, а хоть бы раз пробормотал какое-нибудь сквозь сон.
Сегодня же поверил. Особенно тогда, когда оказался на полу, больно ударившись спиной о здоровенный чугун. В сердцах пнул тот чугун ногой и понял: это я и во сне болтаю ногами, точно кручу педали. Чугун ещё гудел обиженно, а я, уже позабыв о нем, припал к окну.
Тучи шустро убегали за далёкий горизонт, и в небе победно голубела приплюснутая луна.
Торопливо натягивая брюки и рубашку, я краем уха услышал разговор за окном. Разговор касался меня, и я замер, прислушиваясь.
— Вы посмотрите, — гордо говорила кому-то мать, — каким умельцем оказался наш Юрко. Из металлолома велосипед себе сделал! А я сперва, грешным делом, думала, что он приволок эту железяку для Гребиножки. А он — гляди… Упорный, как я…
— Да, — подтвердил и отец. — Мы лишь, так сказать, морально поддерживали его и кое-что купили ему. Да и то тайком…
«Хорошенькое «кое-что», — благодарно улыбнулся я. — И пусть побольше с вашей стороны будет таких тайн и «кое-чего», — от души пожелал им.
Но велосипед я все-таки огородами выкатил на другую улицу. В такую грязь родители могли и не выпустить меня из дома.
Над селом уже сгущались сумерки. Но они не очень волновали меня: до парка недалеко, дождь выбелил дорожку, луна щедро набросала на неё голубые пятна, а редкие лужи сияют разлитой синькой. Хорошо! Если бы это в поле, обязательно запел бы свою любимую «Песенку о весёлом ветре». Ну, а в селе с моим голосом лучше помолчать…
А в парке… Ну думал я, какой сюрприз ожидает меня в этот чудесный, свежий, пахучий вечер!
Дорожка чёрная, по сторонам её густые деревья склонились, спрятали её от луны.
Но хлопцы включили динамки. Носятся, кромсая тонкими лучами темноту, соревнуются, у кого сильнее бьёт фара.
А чем мне соревноваться? Правда, я сгоряча выхватил фонарик. Держу его в одной руке, второй с горем пополам правлю.
Пока не зацепился о коварно торчащий корень и не шмякнулся в холодную мокрую траву. А потом пришлось перепахать эту траву коленями в новых брюках, разыскивая фонарик.
Мой праздник был напрочь испорчен. И я, опустив голову, медленно двинулся домой.
И тут в парке как раз заиграл духовой оркестр. Он играет всего лишь один день в неделю, по воскресным дням, зато так здорово, что всему селу слышно. И все ринулись к немного подсохшей танцевальной площадке.
Цена света
«Где бы достать фару?» — вертелся я на лавке. Даже мать забеспокоилась, неслышно встала, пощупала мой лоб рукою. «Уж не простудился ли наш хлопчик под дождём?» — услышал я её взволнованный шёпот.
О, это было бы полбеды! Простудился — отлежался бы. А вот как достать фару? Сама она не придёт.
И я пошёл за фарой.
Моя мать часто говорит: «До того с вами голову заморочишь, что к колодцу с корзиной побежишь». Наверное, сама придумала, из собственного опыта взяла эту присказку. И метко.
Разве бы я пошёл, к примеру, в другое, более или менее спокойное время к Андрею Козлёнко просить фару?.. Нет, он не жадина. Просто фара есть фара. Как с ней расстанешься? Даже если и потерялась динамка.
Андрей терпеливо выслушал мои пылкие заверения, что ему, мол, фара ни к чему, что на его велосипеде она только глаза мозолит, что, наконец, его фара без динамки торчит на руле, как стоп-сигнал на зайце…
И тут, при упоминании о зайце и стоп-сигнале, Андрей нахмурился. Брови его сурово сошлись на переносице.
Пришлось поскорее вскочить на свой бесфарный велосипед и помчаться куда глаза глядят от Андрея…
Склонившись на плетень, я грустно смотрел во двор нашего соседа — шофёра Петра Ковальчука. Не на машину, а так просто. И в моей голове почему-то вертелась несуразная мысль: «Вот бы мне такую фару, как у «газона». До поворота улицы, а может, и до конторы колхоза добила бы…»
Фары «газона» искрились под солнцем, щедро разбрызгивая горячие блёстки, долго мешали мне, не давали заметить другую фару, поменьше. Эта фара, запрокинутая зачем-то вверх, держалась на руле прислонённого к крыльцу велосипеда дядьки Петра. Минуту я с надеждой смотрел на неё, а потом принялся осторожно ощупывать глазами переднюю и заднюю вилки велосипеда.
«Нету, — выдохнул наконец я с облегчением, — нету динамки!..»
Но тут наперехват этой радостной мысли кинулась другая, ироничная, и удержала меня на месте.
«Погоди, так он тебе и отдаст! Вспомни, как в прошлом году…»
В прошлом году было… не забудешь.
Дядька Петро возил зерно из соседнего села Гурбинцы на элеватор. Близко, каких-нибудь двадцать километров. Так нет же, сколько я ни просил, сколько ни умолял — ни разу не взял в рейс. И пусть бы причина была серьёзной, а то: «Мал ещё! А на дороге выбоины, мостик на честном слове держится. Вон Иванко Маркоцупов выпал из кузова — чуть не разбился насмерть…» Разве ж я Иванко-раззява?
После этого я с ним не здороваюсь. Конечно, не прохожу молча мимо дядьки Петра, а как увижу — обхожу стороной. Вот и не надо здороваться…
Дядька Петро, мурлыча себе песенку под нос, выглянул из сеней, и я быстро присел за плетень. А он, осмотревшись, зачем-то прошёл к цветнику. Нагнулся, громко понюхал. Потом что-то поискал руками, выбросил стебельки бурьяна.
«Вот так так, — растерялся я. — Как женщина… цветы пропалывает…»
А когда дядько Петро поднялся и я увидел его красное нахмуренное лицо, понял, что рассчитывать не на что. И побрёл домой, сердито приминая рвущийся из земли спорыш.
До обеда сердился на шофера и после обеда. А под вечер меня снова потянуло к плетню.
Что дядька Петро здесь, мне поведали его ноги. Они выглядывали из-под кабины и подробно рассказывали, что там делает шофёр. Вот он что-то откручивает, напрягаясь, — и ноги неспокойно задвигались, упёрлись каблуками в землю, словно хотели помочь рукам. А сейчас дядька что-то ставит на место медленно, осторожно — и ноги замерли, чтоб не помешать неловким движением… Однако то «что-то» не стало на место — и ноги досадливо засуетились…
Когда дядька Петро наконец-то вылез из-под машины, я заставил себя не прятаться. Поздоровался хрипло. И — будто проглотил язык… Дядька Петро смотрел выжидающе. А я молчу. Тогда он отвёл глаза, вынул папиросу, не торопясь размял её в пальцах, медленно прикурил от зажигалки. Мол, я подожду, а ты соберись с мыслями.
— Дядьку, — противно тонким голосом сказал я, — зачем вам фара к велосипеду? У вас же, гляньте, на машине аж две здоровенные…
— Логично, — серьёзно подтвердил шофёр, а у самого где-то в глубине глаз колыхнулась улыбка. — Но что с того?
— А у меня — ни одной… И велосипед — как новенький, хоть старый и довоенный…
— Ясно, — потёр дядька Петро небритую щеку, — суду все ясно.
Я с замирающим сердцем ждал окончательного приговора. Не заметил, когда и тётка Ульяна появилась на крыльце.
А приговор был неожиданный.
— Вот что, — прищурился шофёр, — ты, говорят, мастак по ремонту этих двухколёсок? — покосился он на велосипед.
Что мне оставалось, как не кивнуть утвердительно?
— Значит, мастак. Тогда посмотри, что там с втулкой моей случилось? Пищит и пищит, как паршивый котёнок. Ещё и педали прокручиваются, когда в гору взбираешься, и велосипед тяжёлый стал, как трактор… Ну, а потом поговорим по другим вопросам…
— Петро, — укоряюще отозвалась с крыльца тётка Ульяна, — как тебе не ой-ой-ой! Сам зубы съел…
— Стой, — перебил её дядька Петро, — не вмешивайся в наши мужские разговоры…
Тётка Ульяна махнула рукой и пошла обратно в хату.
Дядька Петро снова полез под машину, а я поскорее занялся втулкой.
Гайки отвинтились быстро. А дальше началась морока. Втулка с какими-то шайбами, пылезадержателями и другими премудростями… Но все же разобрал… Почему велосипед стал тяжёлый и пищит, я понял без особых трудностей. Даже удивился, как это дядька Петро — сам шофёр — не мог додуматься. Да она, эта втулка, была смазана в последний раз кто знает когда, и та смазка давно сгорела.
Набил куда сколько можно солидола — и писка как не бывало. Ну, а стал ли велосипед легче, посмотрим, когда соберём. Хотя в том, что он полегчал, я не сомневался.
А прокручивания довели меня до отчаяния. Я менял ролики местами, щедро смазывал солидолом пятерик, напрасно пробовал зачищать напильником неподатливые выступы из калёной стали. Все равно нажмёшь сильно на педаль, и ролики, взвизгнув, слетают — прокручивание.
Чем больше я возился с пятериком, тем дальше отплывала от меня фара. Но я, правду говоря, немного и забыл про неё. Перед моими глазами стоял лишь злосчастный пятерик. Неужели я не осилю его?
— На! Может, пригодится.
Я быстро оглянулся, бессмысленно уставился в молоток, который протягивал мне дядька Петро.
Потом взял молоток, повертел в руках. «Уж не стукнуть ли по пятерику так, чтобы он разлетелся на куски?» — появилась глупая, злая мысль.
«Стукнуть, стукнуть…» — зацепилось в моем мозгу. И, ещё толком не осознав, что буду делать молотком, я пошёл с пятериком к верстаку, приютившемуся в углу двора под ветвистой шелковицей. И тут все сразу стало ясным.
Взял шарик, выбил с его помощью на пятерике неглубокую выемку. Передохнул — все-таки сталь! — принялся бить вторую…
Кинулся к велосипеду, мигом собрал втулку. Проехал на велосипеде по двору не очень быстро, но хорошенько нажимая на педали. Победно посмотрел на дядьку Петра.
— А ну, вы теперь!
— Э, с чего бы это я не доверял тебе? Видел сам, крепко давил ты на педали…
Он пошёл к крыльцу, молча отвинтил и снял фару, молча подал. И мне стало немного жаль дядьку Петра: все-таки без фары — большой, красивой, покрытой светлым алюминием — его велосипед будто осиротел… Но это было мгновенным чувством. В следующую минуту я рванулся к плетню. Перепрыгнул бы его сгоряча…
— Юрко! — послышалось сзади.
У меня от неожиданности едва не подломились ноги. Неужели передумал?..
— Юрко! — подошёл дядька Петро. — Есть к тебе один разговор. Нет, нет, — заметил он мой встревоженный взгляд, брошенный на фару, — не о ней. Слушай, не пошёл бы ты ко мне помощником? На время жатвы. Вижу, руки у тебя что надо, голова тоже соображает. Ну и вырос ты за этот год, вот-вот меня догонишь…
Что я мог ответить дядьке Петру?
— А когда?
— Да ещё вдоволь наездишься на велосипеде. Не раньше, — дядька Петро почему-то глянул на небо, — чем через полмесяца, когда погода установится…
Я все-таки перепрыгнул плетень. И ещё запас подо мною остался.
* * *
Втиснуть новую батарейку в кобуру для ключей, протянуть от неё проводку до фары было делом нескольких минут.
Куда труднее было дождаться вечера.
Но я таки дождался его, хотя и засветло примчался в парк. Долго носился по пустой аллее, выжидая, пока загустеют сумерки. И наконец щёлкнул выключателем.
Хлопцы съехались уже в полной темноте. Оказалось, рыбу ловили в пруду.
А ночь выдалась будто на заказ! Ни луны, ни звёзд! Сплошное чёрное небо упало на землю, накрыло все огни. И моя фара сияла, пронизывала мрак тонким голубым кинжалом!
Я летал с хлопцами по аллее, ничего не замечая, кроме этого волшебного кинжала да ещё девчат, рассыпающихся во все стороны от света и заливистого звонка, и, наверное, ещё долго потом стояли они на месте, ослеплённые, оглушённые…
Как ни быстро, как ни лихо носился я на велосипеде, а беда не сводила с меня своего недоброго глаза… И помог ей Микола Хивренко, помог, и в мыслях того не держа.
— Хлопцы, — сказал он, едва мы остановились передохнуть, — Я, когда ехал сюда, видел: сторож с бахчи, тот Салко, который и до сих пор ходит в бараньей шапке, поковылял к буфету. Может, проскочим на бахчу — он из буфета не скоро выйдет. А если и выйдет скоро, то будет добираться до своего шалаша долго…
Он ещё не закончил свою длинную ненужную речь, а мы уже вскочили в сёдла. Я вырвался вперед, так как чувствовал, что сегодняшний день надо завершить чем-то необыкновенным.
Пошёл холодный, какой-то нудный дождь. Однако он не отбил у нас охоту к отчаянной езде за вчерашний светлый день солнце чисто подобрало воду, даже маленьких луж не осталось.
Зато на дороге остались ровные широкие колеи, укатанные машинами. По ним ехать лучше, чем по асфальту.
Но мчаться надо на полную катушку. Иначе будешь плестись в хвосте колонны.
И мы рванули. Я никому не уступал лидерство, стрелой разрезал вечерний прохладный воздух.
И впопыхах долго не замечал своего позора. Пока не услышал смех хлопцев и не обернулся.
Визжали, пищали, бесновались динамки. Лучились светом фары, далеко разгоняя застоявшийся мрак. Лишь с моей фарой случилось что-то непонятное: она мигала жёлтым немощным глазом… Вот те раз!
И для меня утратили прелесть нежно-ароматные запахи, доносящиеся с близкой бахчи…
Правда, я вместе с хлопцами поел и дынь и арбузов. Но домой возвращался в колонне последним, совсем выключив фару. Ехал, как слепой, словно плыл по чёрному воздуху, и сознавал ясно, как никогда: теперь не отвертеться от самого себя. Пока у меня не будет динамки, я не смогу спокойно есть, спать, наконец, спокойно жить. И не менее ясно понимал то, что динамка просто так, как фара, в руки не попадёт…
Разве что попросить немного денег у матери или у отца? Это же не велосипед. Вон, гляди, шины купили…
Но просить не хотелось. Скажут ещё: не заработал…
Значит, оставался единственный путь, длинный и унылый, — собирать по копеечке.
А собирать деньги честному хлопцу в наше время можно двумя способами — ловить сусликов и сдавать их шкурки или носить металлолом Матвею Гребиножке, приёмщику утильсырья. Первый способ я отбросил на следующий же день, когда обследовал ближайшие поля. Как раз республиканская пионерская газета «Звёздочка» объявила массовый поход на вредителей сельскохозяйственных культур, и сусликов быстро переловили другие, более расторопные ребята. Пришлось кропотливо таскать дырявые кастрюли, ржавые сковородки и утюги, изувеченные ведра к маленькой будочке дядьки Матвея. Тот даже взмолился:
— Хлопче! Где я это все спрячу? Подожди, пусть мне расширят площадь… Не в передовики ли ты метишь, хочешь какую-то премию в школе получить? — сочувственно глянул на меня.
Я лишь неопределённо махнул рукой и пошёл к железной дороге, где обязательно должен валяться какой-нибудь тяжеленный обрезок рельса…
За пять дней я накопил пять рублей. И мог уже пойти на разведку в раймаг.
Откуда она взялась?
— Сколько стоит динамка? — беззаботным голосом спросил я продавщицу.
— Динамка? — переспросила продавщица и пробежала глазами по полкам, заваленным всяческим товаром. — Уже нет. Вчера последнюю забрали.
— Как забрали?
Наверное, у меня было очень несчастное лицо, потому что продавщица, невольно улыбнувшись, успокоила:
— Скоро… где-то в сентябре, снова завезут…
Беда одна не ходит. Верно говорят: пришла беда, отворяй ворота.
— Юрко! Ты посмотри, кто у нас! — крикнула мать, едва я переступил порог, а сама просто сияет.
Я, будто набитый дурак, обрадовался. Неужели именно моя мать забрала последнюю динамку в магазине?
Вошёл… и попятился, обманутый в своих лучших надеждах.
На табуретке сидела давняя мамина приятельница тётка Маруся, а сбоку от неё какая-то конопатая девчонка.
Я хотел было убежать — только ещё девчонок не хватало! — но мать не дала мне вырваться на волю.
Пришлось поздороваться и остаться в хате.
Я присел на стульчик, внимательно засмотрелся на носки своих сандалий. Ну о чем мне разговаривать с тёткой Марусей, да ещё когда здесь торчит незнакомая девчонка?
— Ты что, не узнаешь Тамару? — удивилась мать и развела руками.
Я невольно остановил взгляд на девчонке, заметил её насмешливую улыбку и слегка смутился. Вон какая она стала! Косы подрезаны, как у взрослой дивчины, платье короткое, розовое… красивое… Теперь репей в неё не кинешь, как когда-то.
Вот так, как они сейчас, неожиданно мы в прошлом году нагрянули в гости к тётке Марусе, материной подруге ещё по техникуму. У матери есть фотография: сидят они с тёткой Марусей — тогда ещё не тёткой, — опершись на спинку стула. И будто бы невзначай показывают туфли на высоком, но толстом каблуке. «Первые, — любовно поглаживает мать фотографию, — На стипендию купили. Ох, сколько дней из-за этих туфель жили на одном хлебе!..» А теперь ни за что не скажешь, что тётка Маруся и мать когда-то жили на одном хлебе.
Тогда Тамара была невзрачной коротышкой. Сперва даже не то побаивалась меня, не то стеснялась. Только уже за столом, когда мы допивали компот, осмелела, придвинулась ко мне, сказала тихонько: «А давай побросаемся репьями». И повела меня к глубокой канаве, где грозно наёжились высоченные, как лес, кусты репейника.
Я долго хитрил, жалел её. То вовсе не попадал, то бросал ей на ноги, где репью не за что было уцепиться. И старался не смотреть на Тамарины черные пышные волосы. Однако не удержался, увлёкся игрой и незаметно облепил Тамарину голову репьями.
А потом горько жалел. Ведь те репьи мне самому же и пришлось вытаскивать. Может, с час возился. Тамара и шипела, и подскакивала, будто на горячей сковородке сидела, но не расплакалась. Только когда я закончил неприятную процедуру и случайно заглянул ей в глаза, увидел, что они словно плавают в голубых озерках…
Все эти воспоминания прокрутились в моей голове, пока тётка Маруся выпытывала у меня, как я учусь, с кем дружу, кем хочу стать, — одним словом, повторяла давно заученное. Так же заученно отвечал и я, совсем не вдумываясь в свои слова. Поэтому-то неожиданно и сел в лужу.
Звонкий хохот заставил меня на миг поднять голову. Смеялась Тамара, её искренне поддерживали мать и тётка Маруся.
Когда тётка спросила: «Скоро ли вы к нам приедете?», я сморозил: «Позавчера в дождь…» Что поделаешь, если только в мыслях динамка?
Под этот шумок появилась возможность исчезнуть. Что я и сделал. У порога ещё раз покосился на Тамару и понял окончательно: в репьи с нею уже не поиграешь. Да она и вспоминать о них не захочет.
Хотя я и остался без динамки, однако принялся рьяно чистить велосипед.
Через несколько минут почувствовал, как моя спина напряглась и будто бы онемела.
Мать удивляется: «У тебя что, глаза на спине? Никогда не подойдёшь к тебе незаметно, обязательно оглянешься!»
В этот раз я не собирался оглядываться, потому что и без этого знал, кто стоит у меня за спиной.
Мои руки по второму кругу протирали раму и ободки, а Тамара все стояла. Даже злость меня взяла. Но я молчал. Если бы это кто из хлопцев вот так вытаращился, я бы гаркнул, как наш сосед: «Чего глаза пялишь, как баран на новые ворота?!» А тут что скажешь? И я, вздохнув, взялся в третий раз за поблёскивающую чистотой раму.
Первой нарушила молчание Тамара.
— Это твой велосипед? — стала наконец рядом со мной.
— Мой! — Я охотно выпрямился и даже поведал историю о том, как он мне достался, ну и обо всем другом, кроме, конечно, неприятности с динамкой. Почему-то очень захотелось похвастаться!
— И он ездит?
Вот уж эти девчата! Только плечами пожимай!
— Слушай… — начала и тут же запнулась Тамара.
Я насторожился. Не попросит ли покататься? Я, в общем-то, не против, но ведь уже ночь на дворе, а дорога неровная. Тамару интересовало другое.
— Слушай, Юрко, говорят, у вас танцы почти каждый день…
— Конечно, — радостно подтвердил я. — И танцы и музыка… Духовой оркестр…
— Так, может, ты меня отвезёшь на танцы? Мама мне разрешила… в парк пойти. И тебе разрешит: моя мама твою попросит…
Если бы Тамара не ляпнула последние слова про разрешение для меня, я охотно согласился бы. А так хмуро пробормотал:
— Если только дождь не пойдёт.
И снова наступило неловкое молчание. Слегка смущённый им, я спросил просто так, чтобы разрядить тишину:
— У вас там, в Вильшанивке, случайно в сельмаге нету динамок?
— Почему же, есть, — равнодушно повела головой Тамара, будто я спросил её об иголках или о плакатах, призывающих бороться с долгоносиком.
Вмиг забыв про неловкость, я впился глазами в Тамарино лицо.
— Да ну?
— Конечно, — кивнула головой Тамара и, резко повернувшись, побежала в хату.
Да за эту новость я готов был завезти её… в бесконечность! Но, само собой разумеется, чтобы никто не видел этого.
Я тут же догнал её, взял за руку и повёл к велосипеду. Уже сидя на раме велосипеда, Тамара охотно согласилась купить мне динамку и передать её с кем-нибудь.
— Я уже все… почти все деньги собрал, — заверил я Тамару.
В парке начались непредвиденные осложнения.
Меня с дивчиной сразу заметили хлопцы и так многозначительно засвистели, что я вобрал голову в плечи, кажется, по самые уши…
Однако Тамару на танцплощадку не пустили. «Рановато тебе сюда. Когда подрастёшь, приходи!» — с улыбкой сказала билетёрша.
И Тамара потащила меня в кино.
— Старый фильм, сто раз уже показывали, — робко запротестовал я.
— Мне хочется ваш клуб посмотреть, — заявила Тамара, и я покорно повернул велосипед к ярко освещённому подъезду.
Я немного растерялся, потому что там хлопцев и девчат полно, всякое могут подумать. Это раз… А второе — билеты… Надо транжирить деньги, с таким трудом собранные.
— Билеты я беру.
— Нет! — внезапно проснулась во мне гордость, до сих пор беспробудно спавшая. — Только я!
Тамара удивлённо посмотрела на меня и ничего не сказала.
Я оставил её в темноте с велосипедом, а сам метнулся к кассе. И хотя стояла очередь, вернулся быстро. Как-то не привык стоять в очередях…
— Ну, пошли, — дёрнула меня за рукав Тамара.
— А велосипед?..
— Что велосипед? — непонимающе взглянула на меня Тамара. — Прислони к стене, и пусть стоит себе.
«Прислони к стене…» Тоже сказанула… Чтоб украли? А впрочем, разве у нас когда-нибудь воровали велосипеды? Ну, кроме того давнего случая с завклубом. Так это же была шутка.
А Тамара уже не дёргала — тащила за рукав.
— Ладно, — вздохнул я, — тогда ты иди, а я… немного погодя.
Тамара рассерженно прикусила губу, но пошла. А я, прислонив велосипед за дверью клуба, на всякий случай ещё и ремнём привязал его к ручке. И в клуб проскользнул, когда в зале погас свет, чтобы меня никто с девчонкой не увидел.
Что это был за фильм, я не разобрался. И глаза, и уши, и вся моя душа были возле велосипеда. И поэтому, когда вспыхнул свет и восторженная Тамара поинтересовалась:
— Ну, как тебе фильм?
Я промямлил:
— Да ничего, только уж больно много собак в нем.
Тамара схватилась за подлокотники кресла и залилась смехом. Сквозь её смех едва проскакивали слова:
— Ой, не могу! Так это же… не собаки… олени…
Пускай и олени, лишь бы велосипед был на месте.
Все обошлось благополучно. Только кто-то из хлопцев написал на моем ремне с насмешкой: «Жених и невеста, где вы — неизвестно!»
Написанное я быстро стер рукавом, а в голове, что ни делал, осталось.
В последующие дни стало ещё хуже.
Я никогда не думал, что девчата едят столько мороженого. И никогда не замечал, что его продают почти на каждом углу. Водил Тамару как можно дальше от киоска с мороженым, но они все-таки встречались на нашем пути, и… мне приходилось раскошеливаться на очередную порцию.
Правда, Тамара каждый раз вынимала свои деньги, но я не брал их. Разбуженная гордость уже не могла уснуть.
Вечерами я хмуро вытаскивал свои сбережения и боялся пересчитывать.
И пополнить их не было никакой возможности. Поскольку если мы не прогуливались с Тамарой по парку или возле речки, то играли в шашки, разгадывали кроссворды, срывали в саду первые жёлтые груши. Срывал, конечно, я, отбиваясь от въедливых ос.
Разве в таких условиях найдёшь время вырваться за металлоломом? Да у меня бы и язык не повернулся сказать Тамаре: «Ты посиди одна, а я побегу насобираю дырявых кастрюль на свалке и отнесу их дядьке Матвею…»
Сегодня, проходя с Тамарой по парку, мы сразу же увидели возле клуба небольшое объявление, написанное чернилами: «В воскресенье массовое гуляние».
Раньше я бы обрадовался такому гулянию, но теперь… Там же мороженое будет, конфеты, пряники… Всяких качелей понастроят…
И я направился к матери.
— Мама, — сами собой малодушно захлопали ресницы, — а тётка Маруся и… Тамара… ещё долго будут гостить у нас?
— О, — лукаво прищурилась мать, — надо, видно, за рушники браться!.. Свадьбу играть…
— Да ну тебя! — кинулся я к дверям и впервые не нашёл щеколду.
— До среды будут! — крикнула вдогонку мать.
Ещё красный после такого разговора, я спрятался под кустом смородины и задумался. Не о рушниках, конечно, а о динамке.
Как ни вертись, оставалось одно: потихоньку съездить в Тамарино село и самому купить динамку. Ну, а мои сбережения могут пополнить деньги, которые я выручу от продажи ручных часов.
Я разыскал их в выдвижном ящике стола, долго рассматривал. Это дядькин подарок. Здоровенные, «кировские». Зато на циферблате нарисовано синее море, на море коричневая яхта с розовым парусом.
Мой двоюродный дядька Степан из Днепропетровска, собираясь в отпуск в наши края, решил привезти мне в подарок свои, хотя и не новые, но хорошие, как твердила тётка, часы — «Победа».
— Да встретился один друг, — виновато сказал дядька, — ну, как пристал — поменяемся да поменяемся, так я и поменялся… Подумал: картинка нарисована, тебе интересно будет…
— Эге, если бы тот «друг» да не принёс пол-литру, — язвительно добавила тётка.
А я вовсе не сердился на дядьку. Большие часы лучше. И ясно видно — морские они. Наверное, какой-нибудь капитан все моря в них исходил.
Через три дня часы остановились, а через месяц пришлось положить их в стол.
Но все равно — красивые часы. На базаре не меньше трёх рублей дадут. За один рисунок дадут.
Вечером я до того придирчиво осматривал свой велосипед, что Тамара с улыбкой спросила:
— Не на Северный ли полюс собираешься?
Я серьёзно ответил:
— Профилактика.
Тамара не поняла слова, но солидно кивнула и отошла.
Однако вскоре вернулась.
— Юрко! Говорят, грибов в лесу! А цветов!..
— Какие сейчас грибы, какие цветы! — поморщился я, глянув на лес, выставивший синие верхушки из-за сизо-жёлтого поля пшеницы. — Одни комары… Тебе, — критически посмотрел на её короткое платье без рукавов, — и соваться туда нельзя.
И как бы не слыша Тамариных пылких заверений, что у неё есть в чемодане блузка с длинными рукавами и брюки, я покатил на улицу, словно проверяя велосипед.
А когда вернулся, Тамара, надув губы, бродила по саду и сердито отбрасывала носком туфли яблоки-падалицы.
«Ну и пусть, — храбро подумал я. — Пусть посердится…» А где-то в груди будто бы кошка царапнула острым коготком.
Утром надо было встать раньше матери. Иначе она, поскольку в доме гости, могла и не отпустить меня в столь далёкое путешествие за динамкой. Я понимал, что сделать это тяжело: люблю поспать, особенно перед рассветом.
Но тут я встрепенулся. Есть ведь и другой выход.
И я воспользовался им.
Когда все уснули, я тихонько взял одежду и перебрался в хлев, на мягкое душистое сено, скошенное в нашем саду. И заснул спокойно, зная, что утреннюю зорьку не просплю.
И не проспал. Потому что петух вскочил на жёрдочку, прямо над моею головой, и так загорланил, что у меня потом ещё долго в ушах звенело.
Я вышел, протёр глаза и не поверил им.
Вокруг все было седым, словно охваченное морозом. Седые яблоки в саду, седая трава, седое небо, даже красное железо на крыше нашего дома поседело.
Селом неторопливо плыл клочковатый туман.
И мой велосипед будто бы покрылся изморосью. Я дотронулся до него. Ладонь стала мокрой. И тут я сообразил, что это серое — не что иное, как роса, густая, крупная.
Я скоренько насобирал яблок и груш, пощупал, на месте ли деньги, часы. И вывел велосипед со двора.
На дороге остановился, с какой-то непонятной грустью оглянулся на хату.
«Я ведь ненадолго. А когда привезу динамку и Тамара увидит, как сильно бьёт фара, то сразу перестанет сердиться… Весь вечер буду катать… К бахче повезу и самую большую дыню куплю… или выпрошу…»
Но все-таки было жаль, что Тамара вот этим росистым утром не сможет проехаться со мной на неслышно бегущем велосипеде.
Велосипед послушно сорвался с места.
И тут моё настороженное ухо уловило чей-то крик.
«Неужели мать?» — похолодел я. Но голову — хочешь не хочешь — повернул.
По дороге бежала Тамара, размахивая голубым платком. Та-ак… Хорошо, хоть не мать. Слегка передохнул.
Подскочила запыхавшаяся, взволнованная.
— Ты куда?
Что тут придумаешь? Надо говорить правду.
— К вам, в Вильшанивку, за динамкой… Сегодня же вернусь!
— Ой, и я с тобой! — обрадовалась Тамара. — Я так по бабушке соскучилась, — доверчиво призналась, — будто год мы с ней не виделись.
Я молча смотрел на велосипед, на свои ноги, потом глянул на длинную серую ленту дороги, терявшуюся в пшенице. Да, путь мне предстоит неблизкий.
— Может, у тебя денег не хватит? — заглянула мне в глаза Тамара. — Так я дам — разобью копилку. Она у меня совсем не красивая: толстая лупоглазая кошка… И хочешь — я тебя буду везти?
— Да садись уж, — буркнул я. Тоже ещё выдумала: «я тебя буду везти»… Сперва научилась бы ездить толком!
Тамара ёжилась от утреннего холода, и я, одной рукой придерживая руль, второй снял с себя куртку, небрежно накинул на неё…
Странно: вечером возил Тамару — не то чтоб было тяжело, но все-таки ощутимо. А сейчас Тамара — словно пёрышко, словно и не сидит никто на раме. Да нет, чувствуется, конечно, что она сидит, но только не её вес.
Я ехал все быстрее и быстрее. Но все же одна неприятная мысль теснила грудь, не хотела отставать.
— Тамара, ты не думай, что я ради… копилки… Бабушка ведь, говоришь, скучает…
Тамара, будто не услышав меня, вскрикнула восторженно:
— Посмотри, посмотри, как хорошо! Выглянуло солнце, и все жёлтое-жёлтое! Только небо голубое и как будто бездонное…
Я невольно покосился на поля, и в моей груди неожиданно вспыхнула неизведанная, непонятная радость…
Однако я ничего не сказал, только сильнее нажал на педали.
Товарищ первый помощник
Дороге, казалось, не будет конца. И чем дальше, тем тяжелее становилось крутить педали. А там и солнце поднялось и принялось колоть мою взмокшую спину жгучими лучами. Украдкой обернувшись, я заметил над спиной белёсый завиток пара.
Тамара уже не вертела головой во все стороны, а молча смотрела на серую дорогу, что лениво распрямлялась, словно потягивалась после короткого летнего сна.
Немного погодя Тамара легонько заёрзала. Оно и понятно. Разве усидишь долго на тонкой раме? В моей душе беспокойно зашевелилась жалость, но остановиться, дать Тамаре пройтись я никак не мог: ещё подумает, что выдохся. Пусть сама попросит.
Нашла коса на камень! Я молчу, и Тамара молчит, терпит.
Хорошо, что велосипед выручил. Как раз возле трухлявой старой вербы зловеще зашипело переднее колесо, и за несколько секунд тугая шина обмякла.
«Ниппель лопнул», — сразу определил я. Да и как ему не лопнуть, если перед поездкой я так накачал шину, что палец в неё не вдавливался. А стукнешь ногой — гудит, будто автомобильная.
Пока я менял ниппель, Тамара побежала в рожь за васильками. И хотя я управился быстро, однако звать Тамару не торопился: пусть разомнётся после такой утомительной езды. Ну, и сам, украдкой присев на траву, блаженно протянул отяжелевшие, будто оловянные, ноги, в которых разливался истомный звон.
Когда Тамара вернулась, я уже держал велосипед за руль и озабоченно поглядывал на солнце.
Тамара разогналась было воткнуть свой букет возле фары, но я не дал. Увидят хлопцы, такого наговорят… Самые стойкие уши повиснут, как лопухи в полдень. Конечно, вслух я высказался совсем иначе:
— Да возле горячего железа они же сразу головы опустят.
Тамара, к моему удивлению, не стала спорить. Воткнула букет в маленький кармашек на платье и сказала, с опаской глянув на блестящую раму:
— Может, пешком пройдёмся? Хорошо-то ведь как. А то, — кинула быстрый взгляд на мою спину, — когда мчишься с тобой, ничего не рассмотришь. Все мелькает.
Но я перехватил Тамарин взгляд, брошенный на мою спину, и стал безжалостным, неумолимым. Правда, положил на раму свою курточку, чтобы Тамаре удобнее было сидеть.
И до самой Вильшанивки не давал отдыху ногам. Разве что на спусках, когда дорога шла под уклон.
Когда забелели стены крайних от поля хат, заволновались мы оба.
Я всеми мыслями устремился к сельмагу. А что, если кто-нибудь из хлопцев купил динамку раньше? И она опять оказалась последней?.. Нервная дрожь охватила меня, как охватывает она каждого хлопца, несущего домой из школы записку от учительницы.
Тамару тревожило другое.
— Ты, — произнесла она дрожащим голосом, — остановись здесь.
Я остановился.
— Иди сзади, — уже сердитым голосом добавила она, — будто меня совсем не знаешь. А я, — встряхнула пышными волосами, — побегу вон на ту дорожку… Будто бы я оттуда вышла…
И, не ожидая моего согласия, побежала к заросшей спорышем дорожке, что выскользала из высокой ржи.
Что я точно исполнил Тамарину просьбу, и говорить нечего. Больше того, я перебрался на другую сторону улицы и совсем не смотрел вперед, где независимо шла Тамара. С интересом я рассматривал хаты, свежесплетённые пахучие плетни, обросшие зеленоватым мхом заборы, равнодушных собак, ленившихся лаять даже на такую заманчивую штуку, как велосипед. Рассматривал, словно приехал не из местечка, а из Австралии или с Мадагаскара.
Только когда вдали закраснела островерхая черепичная крыша, по которой я сразу же узнал сельмаг, меня будто кто толкнул в спину. И я невольно догнал Тамару. Она сердито поморщилась, уже было открыла рот, чтобы высказать своё недовольство, но, увидев моё, наверное, очень возбуждённое лицо, промолчала.
До сельмага ещё было далековато, когда напротив, впереди, появилась мальчишечья фигура. Хлопец тоже вёл велосипед и тоже направлялся к магазину.
Сердце моё ёкнуло. «Заберёт, заберёт последнюю динамку!» — мысль испуганным зайцем скакнула в моей голове.
Забыв о Тамаре, забыв обо всем на свете, я взлетел на велосипед и так даванул на педали, что цепочка с зубчатым колесом удивлённо и сердито заскрежетала.
Едва не стукнувшись лбами, мы, то есть я и хлопец, разом втиснулись в узенькие двери магазина.
И — метнулись в разные стороны.
Уже когда в моих руках лежала тяжёлая, приятно-прохладная динамка, я покосился на того хлопца. Он держал хороший (ничего не скажешь!) нож и тоже косился на меня.
Но вот наши взгляды встретились. И мы, не сговариваясь, захохотали.
Осмотрев свою мечту со всех сторон, чуть не лизнув её, я, вздохнув, отдал динамку продавцу и неохотно вышел из магазина. Что поделаешь, придётся обратиться к Тамариной лупоглазой кошке… Ведь что получается? Побежишь на базар, а динамку заберут. Да и есть ли сегодня в Вильшанивке базар?
А Тамары возле крыльца не было.
«Неужели рассердилась за то, что я оставил её одну посреди улицы?» — похолодело у меня внутри. Но тут же я отогнал неприятную мысль. Конечно же, Тамара побежала домой за деньгами.
Волнуясь, я принялся изо всех сил ждать, то есть все время вертелся, как вьюн, между магазином и улицей. К счастью, люди в магазин заходили нечасто. А хлопцы — этих вообще не было видно.
Наконец-то!
Тамара на ходу ткнула мне запотевшие в её ладонях монеты, произнесла запыхавшейся скороговоркой:
— Знаешь же бабушек: «Да откуда? Да каким ветром? Да садись, дитятко, поешь вкусненького…» А потом мне стало жаль разбивать «кошку», и пришлось монеты по одной вытаскивать.
Последние слова она произнесла в тот момент, когда я, крепко сжимая динамку, уже выскочил на улицу.
И хотя на моих ладонях лежала вымечтанная, выстраданная динамка, я не подпрыгнул что было сил, не крикнул во все горло что-нибудь воинственно-радостное.
С удивлением я посмотрел по сторонам. Уж не похитил ли кто мою бурную радость по поводу приобретения динамки?
Нет, кроме Тамары, никого рядом не было.
Это казалось удивительным, непонятным. Столько переживать, таскать ржавый металлолом, все лето обходить окольными путями бочонки с мороженым, чтоб наконец купить динамку. А купив — не обрадоваться…
Может, потому, что сейчас день? А днём все кажется, ну, таким, как есть… Обыкновенным, что ли…
Озадаченный этим, я произнёс раздосадованно:
— Ну, а теперь — домой?
— Ой, что ты! — испуганно всплеснула ладонями Тамара. — Да бабушка обидится на нас, если мы не попробуем её борща и вареников с вишнями!
Отказывался я вяло: в моем пустом желудке, как говорит мать, «черти гопак вприсядку танцевали».
То ли борщ да вареники с вишнями были очень вкусными, то ли дала знать себя тренировка, то ли помог попутный ветер, но обратно в местечко мы вернулись быстро. Неожиданно осмелев, я даже провёз Тамару селом, через старый деревянный мост, возле которого живут близнецы Сергей и Митька — самые языкастые хлопцы в округе.
У калитки стояли тётка Маруся и моя мать.
Мне стало так жарко, будто я провалился в пылающую печь: сейчас начнут выспрашивать, откуда, чего, зачем… А когда метнул взгляд на Тамару, моё горемычное сердце и вовсе оборвалось: она сжимала в руках букет васильков, будто какую-то драгоценность! Не могла дорогой выбросить!
— И где это ты… — начала было мать, и на моем лице вспыхнул настоящий пожар. — И где это ты носишься! — почему-то отводя глаза в сторону, озабоченно произнесла мать. — Дядька Петро уже дважды заглядывал. «Куда мой первый помощник запропастился?» — беспокоится.
Кажется, внезапный вихрь перекинул меня через плетень. Отмахнувшись на ходу от материного: «Может, хоть пообедаешь?» — я подскочил к машине.
Шофёр, стоя на бампере грузовика, копался в его моторе. Услышав топот, выпрямился, ответил на моё чересчур громкое «здравствуйте!».
— Так вот, — дядька Петро свёл на переносице выгоревшие до белизны короткие, но широкие брови, — завтра, товарищ первый помощник, выезжаем на урожай. Ясно?
— Ясно! — выкрикнул я.
— А сейчас — последняя профилактика. Начнём?
* * *
Я вернулся домой уже в мягких золотисто-серых сумерках.
— Где ты был так долго? Твой отец динамку к велосипеду приладил! — нетерпеливо встретила меня Тамара. — Ой! Так светит, так светит! Ослепнуть можно! Какой-то прохожий даже удивлялся: «Что это за мотоцикл — фара бьёт, а мотора не слышно!» Вот попробуй!
Я сел, проехался по двору. Здорово, ничего не скажешь! Хлопцы на аллее умрут от зависти.
Только на аллею ехать не очень хотелось. Устал. А Тамара желала только на аллею. Я замялся.
— Знаешь, у нас сегодня с дядькой Петром работы было! По уши! Может, завтра хлопцам нос утрём?
Тамара глубоко вздохнула и тихо поплелась к хате.
Этот вздох кольнул меня, как иголка-«цыганка», и я вмиг догнал Тамару, хлопнул её по плечу:
— Поехали! Сейчас!
…Машина мчалась степью. Я сидел в кабине рядом с дядькой Петром и смотрел на солнце.
Жёлтое, нежаркое, оно повисло над синими, почти черными зубцами далёкого леса и никак не хотело опускаться ниже. Но вот оно зацепилось круглым боком за высокую верхушку — и на просторном небосводе чуть показался малиновый отсвет зари.
Вот бы Тамару сюда!.. Как бы она… запищала: «Ой, как хорошо! Будто нарисовано!»
Потемневшая невзрачная дорога отчаянно бросалась под колеса «газона». А когда въехали в глубокую лощину, дорога будто бы разгладилась, будто на ней исчезли все бугорки, все коварные выбоины. И дядька Петро щёлкнул тумблером.
Два длинных голубых меча метнулись вперед, очертив вдали чёрный силуэт раскоряченной вербы, похожей на пьяного с растопыренными руками. От той вербы что-то отделилось и двинулось впереди нас. «Велосипед!» — разглядел я. Парнишка что есть силы, почти навалившись на руль, вертел ногами, но наш «газон» неумолимо догонял его. Короткий, как выстрел, сигнал, рывок влево, и уже затерялся сзади велосипедист с жёлтым кружочком света, падавшим на землю от его маломощной фары.
— Дядьку, — обратился я хриплым голосом, — а мы… только в Марьяновку будем ездить?
— Почему же, — качнул головой шофёр, — не только света, что Марьяновка.
— А… в Вильшанивку?
— И в Вильшанивку, — подтвердил дядька Петро и подозрительно посмотрел на меня: — А что?
— Да ничего! — невежливо буркнул я и высунулся по пояс в окно, хотя это категорически запрещалось правилами дорожного движения.
Но как иначе остудишь лицо?..
Машина летела вечерней торжественной степью.