Мне даже во сне привиделись эти сто палочек.

Нет, я вовсе не горел желанием брести в чунях по залитому водой лугу и разыскивать красную лозу, чтобы потом превратить её в связку прутьев. В октябре пошли такие дожди, что луг превратился в пруд.

Полина Семёновна — это наша учительница. Мы её сразу полюбили за то, что она хорошо рассказывает, красиво пишет на доске, не ругает, когда буквы у нас получаются кривые, точно рахитичные. Ну а нас с Виталием часто хвалит за чтение — мы постеснялись признаться, что до школы не раз читали и писали вместе с Колей Гуринцом, надоедая ему так, что он иногда прятался от нас на чердаке.

Вместе с тем и строга у нас Полина Семёновна! Не даёт вертеться на уроках, смеяться без причины, как это случается с Сашей Гудзиком. А когда он хихикает, весь класс покатывается от смеха. Правда, тяжело нам с непривычки высидеть долго, и часов в школе до сего времени нет, Полина Семёновна по солнцу определяет, когда кончать урок, а ещё по тому, как шумят ученики из других классов.

Вот и насчёт палочек сказала строго:

— Завтра принесите каждый по сто палочек.

Саша Гудзик простодушно спросил:

— А что будет тому, кто не нарежет палочек? У нас близко лозы нет, нужно до Бурчака переться.

Вот тогда я и подумал о залитом водой луге, о чунях, которые вроде бы и крепкие, однако когда ступишь в мокрое, всасывают влагу. Да и времени немало нужно, полдня корова языком слижет, как говорит моя бабушка, пока управишься. Бабушке очень хочется завести корову, чтобы нас молоком подкармливать, коза всего три стакана даёт в день и стара стала, у неё даже иногда зубы болят. Но на какие деньги мы купим корову или хотя бы телку? Однажды мы с бабушкой попытались прицениться на рынке к маленькой смирной коровке, но когда нам назвали цену, мы молча повернулись и ушли.

Не вовремя учительница подкинула эти палочки! Сегодня у меня с Виталиком интересное дело.

Полина Семёновна не долго думая быстро ответила Саше:

— Что будет? Двойка будет!

Мы с Виталием медленно шли домой и честно думали о палочках. Даже говорили о них. Правда, быстро перешли в разговоре от палочек к лугу.

Вчера произошло событие, взволновавшее всех ребят с улиц, прилегающих к лугу.

Кто учится в первую смену, пасёт коров или коз, приглядывает за гусями и утятами после обеда, а кто во вторую — наоборот. Мы с Виталием учимся с утра, поэтому, придя домой, похлебали фасолевого супа и съели картошину с постным маслом, взяли коз и отправились на луг. С нами бежит и Алёнка, мы стараемся отделаться от неё, время от времени прогоняем её домой греться.

Наверно, современный читатель, прочитав этот рассказ, искренне пожалеет нас: бедные ребята, по колено в воде околачивались на пустом лугу, где только жёлтая трава да ивняк. Ни телевизора, ни радио, ни приключенческих книжек.

Может, и скучно было бы нынешнему школьнику на этом не очень привлекательном осеннем лугу. Но мы никогда не скучали, нам было даже весело. Чтоб не замёрзнуть — все же холодновато на том лугу, — жгли костёр; он ярко и бодро полыхал. Когда горит костёр, то как не бросишь в него картошки, а ещё кукурузы! И разве усидишь молча, когда красные языки тянутся в небо, трещат, словно стреляют, сучья, напоминая про войну.

Особенно тесно и шумно возле костра, если кто-то из ребят приносит письмо от отца. Читает его вслух Коля Гуринец, он у нас самый грамотный и самый громкоголосый. Долго обсуждаем это письмо, стараемся представить задымленные поля Польши, широкий Дунай, который все же переплыли наши бойцы, высокие Карпаты их тоже одолели. Мой отец писал, что его танк на такую гору взобрался — даже орла в гнезде испугал. Каждый начинает вспоминать о своём отце, рассказывать о нем, явно преувеличивая. Ваня Петренко уверяет, что его отец на самолёте долетел до Берлина и сбросил бомбу на дом, где сам Гитлер живёт. Дом разнесло в щепки, но сам Гитлер спасся: он вышел в нужник в этот момент, а нужник у них далеко, у самого колодца.

У Саши Гудзика ещё в прошлом году отец пропал без вести, однако и Саша встревает в наш разговор, уверяет, что его отца послали на секретное задание и теперь он где-то в Германии такими делами занят, что рассказать об этом нельзя. Мы согласно киваем головами: на войне всякое бывает…

Только те, кто получил похоронки, молча отходят от ребят и берутся выручать коз — они так намотали верёвки на колы, к которым привязаны, что бедным ни шагу не ступить, не мекнуть.

Стало быть, на лугу мы не бьём баклуши, у нас занята каждая минута. И просто жалко тратить время на сто палочек.

Коля Гуринец всегда выгоняет свою телку на луг первым. Хата Коли совсем рядом. Телка у них какая-то ненормальная: как только услышит Колины шаги, бьёт рогами в дверь сарая. Ну а его мать и старшая сестра с утра до ночи, как все взрослые, в поле: копают картошку, свёклу, спасибо, урожай хороший в этом году. Пока мы с козами и коровами собираемся, Коля уже костёр разложит, картошку в золу закопает.

И вчера так было, только Коля сидел на кучке порыжевшего бурьяна с таинственным видом и что-то прятал под собой. Мы, конечно, пристали к нему: покажи! Неужели отец прислал с фронта настоящую губную гармошку? Давно обещал. А Коля все загадочно щурится. Пришлось столкнуть его.

Мы разочарованно хмыкнули — под Колей лежал обыкновенный лук. Ну, может, потолще, чем наши, тетива сплетена в шесть нитей: и как ему удалось столько ниток у матери стащить? А в остальном лук как лук. Почему же он прятал его под собой?

— Видите? — показал Коля на лук и подбоченился.

Мы отвернулись. Посмеяться над нами вздумал? Ну, подожди, мы тебе припомним.

А Коля между тем срезал сухую камышину, тонко звеневшую на ветру, аккуратно обрезал. Спросил нас:

— Куда добьёт?

— Ну, может, вон до того обгорелого куста, — неуверенно сказал Виталий и показал на чёрный куст, хмуро торчащий среди жёлтой травы.

Мы ещё никогда не видели, чтобы так далеко летела стрела. Да ещё такая — из камышины! Стрелу всегда делают из сухой ивовой веточки с шариком на конце. А эта едва вылетит из лука, как её ветер сломает.

Коля деловито протёр тетивой желобок на камышине. Полез в карман, вытащил… пулю, осмотрел её внимательно, надел на кончик стрелы. Эта молчаливая торжественность подействовала на нас. Когда поднял лук, мы все задрали голову. И я увидел удивительно чистое осеннее бледно-голубое небо с тоненькими, как паутина, прожилками облаков. «Красота какая», — подумал взволнованно. Потому что с весны этого года, с тех пор как перестали донимать немецкие самолёты, задирал голову разве тогда, когда из-за ивняка наползала чёрная туча или появлялись хищные коршуны, а Алёнка, присматривающая за цыплятами, могла увлечься игрой, и нужно было бежать на помощь хохлатке. А так в небо не поглядывал — чего там не видел?

Коля сильно натянул лук. Зазвенела тетива, свистнуло, стрела блеснула на солнце жёлтым боком и вскоре… исчезла.

Мы открыли рты. Если бы стрела вернулась точно в то место, откуда её выпустили, она попала бы в чей-нибудь рот… Спустя минут пять воткнулась рядом в мягкий грунт, постояла, вздрагивая, и застыла в вертикальном положении.

Коля подошёл к ней, выдернул и сломал. А пулю снял и спрятал в глубокий карман. Мы бросились к нему.

— Где ты взял пулю? Как выковырял из неё свинец?

А Коля только развёл руками: мол, где взял, там уже нет. Соображайте, ребята, сами, где достать. А если не достанете, только у меня будет такой лук.

Пожалуй, не сдобровать Коле, если бы не раздался визгливый голос тётки Степаниды:

— Хвулюганы проклятые! Куда скотину пустили?

Мы бросились отгонять коров, коз, которые, пока мы смотрели чудесную стрелу, забрели в огород тётки Степаниды и выдёргивали кормовую свёклу, удовлетворённо хрупая.

Сколько мы в тот день перепробовали наконечников! И гвоздь втыкали в камышину, и в растопленную смолу, которую где-то раздобыл Саша, обмакивали. Летит камышовая стрела лучше, чем ивовая. И до чёрного куста долетает, вяз возле нашего колодца перелетает. А вот не исчезает в небе. Хоть плачь. Такой тугой лук делали, что вдвоём растягивали его, — все зря. Видна стрела, и все. Пулю ж раздобыть никому не посчастливилось, давно откатился фронт, все оружие, все патроны ребята растащили и либо растеряли, либо пустили в дело. Да и дядьки из военкомата много отобрали. Вон у Коли Гуринца забрали винтовку без затвора, гранату и даже мину. И уши Коле надрали. Наверно, пуля это единственное, что ему удалось припрятать. Здорово же он ею воспользовался.

— Не очень и здорово, — сказал Виталий, когда мы после обеда погнали свою рогатую вредную скотину на луг, ощупывая глазами тропку и все вокруг, мечтая наткнуться на пулю. — Если бы он додумался сразу после освобождения, то мог бы по самолётам стрелять. А ещё лучше, если бы в оккупацию: засел в кустах, идёт полицай — хлоп его! А сам — ходу.

— Да, — согласился я. — Это было бы здорово. А что сейчас? В пни стрелять.

— Пни, пни, — быстро глянул на меня Виталий. — Подожди… Ну-ка, побежали к пенькам возле нашего колодца.

Я подался за ним, не понимая, почему так заволновался мой товарищ. Взглянув на пень, понял — там виднелись вбитые нами после освобождения гильзы от патронов. Может быть, мы от нечего делать и пулю вогнали?

Долго возились мы, пока вытащили гильзы. Даже пальцы ободрали и наш нож выщербили. И ни одной пули не нашли. Сплюснули гильзу и из неё сделали наконечник. Уже темнело, поэтому стрела быстро исчезла в серой дымке. Потом мы с трудом её разыскали в траве.

Вдруг мы услышали голос моей бабушки. До того радостный, что у меня сладко ёкнуло на сердце. Быстро выдернул кол, коза сама рванула домой, как будто поняла — там радость. Виталий тоже со мной побежал.

И правда, такая радость, что не передать! Уже почти два месяца от отца не было письма. Мы с бабушкой тревожились. И чтоб не испугать отцовым молчанием Алёнку, я брал исписанный лист и придумывал за отца письмо, а у самого камень ложился на душу. Ночью я тихонько плакал, а бабушка неслышно вставала и тихо молилась своим бессонным богам.

И вот отец объявился.

Я читал письмо, и голос у меня дрожал, прерывался. Отец писал, что он жив-здоров, только был ранен. Какое-то чудное ранение, ему трудно было говорить и рукой двигать, а ещё заложило уши. Он уже давно «исправный» человек, но врачи не выписывают его из госпиталя и писать не разрешали, а теперь уже скоро ему придётся опять взяться за рычаги своего танка.

— Ой, наш татунь здоровый, только чуточку глухой был! — защебетала Алёнка и захлопала в ладоши.

А мы с бабушкой молча переглянулись. Отец, наверно, успокаивает нас. Должно быть, сильно его ранило, если и разговаривать не мог, и руками не владел, и оглох. Вон вернулся с фронта дядька Максим, он тоже в танке воевал. Лицо обгорело, нога чёрная, как обугленное дерево. Если б отец хоть немного мог разговаривать, ему бы санитарка письмо написала под диктовку. Они добрые: у нас в селе стоял госпиталь, мы не раз бегали, носили раненым картошку, печёную тыкву, так нагляделись.

И мы с бабушкой, не сговариваясь, заплакали.

Чего вы, чего вы? — встревожилась Алёнка, заглядывая нам по очереди в лица.

Я вытер слезы.

— Да как тут не прослезишься, — не сразу проговорила бабушка, — когда печь дымит.

— А у меня от дыма в носу чешется, — призналась Алёнка и погрозилась на печь: Ну-ка, перестань дымить! Мы письмо от тата читаем!

Уже лёжа на печи на шелестящем просе, что сушилось долго и берегло тепло, я снова горько заплакал. И так захотелось быть рядом с отцом в том далёком госпитале! Я сидел бы возле отца день и ночь, подавал бы ему воду, бинтовал бы; я видел, как перебинтовывают раненых, отмачивают бинты, а потом легонько отдирают их. Я бы сам, своими руками делал все так осторожно, что отец бы даже не почувствовал, ни разу бы не поморщился. И говорить бы ему не давал, сам бы все время разговаривал за него и за себя — отец до войны любил слушать мои рассказы обо всем. И письма бабушке сам писал бы. Ну, и Виталию тоже.

Вспомнил о Виталии, вспомнил о палочках. Ой, забыл про них! Что ж теперь будет? Так не хотелось получать двойку после письма отца. Но я быстро успокоил себя. Вскочу на рассвете, побегу в ивняк и нарежу сто палочек. Разве это трудно?

Вот эти палочки я и увидел во сне. Будто на печке стало очень жарко, хотя какое тепло от хвои, которую бабушка запихнула в печь. Вспыхнула, и нет её. Я покрутился-повертелся и слез на лавку. А там — глазам своим не поверил — связка палочек. Красные, гладенькие, красивые. Кто же их положил? Огляделся. Пусто в хате, тихо. Бабушка крепко обняла Алёнку, точно её кто собирается умыкнуть, похрапывает на печи. Только часы тикают звучно, размахивая длинной ногой в блестящем ботинке.

Чего раздумывать? Схватил я палочки, а они, точно крахмал, расползаются между пальцами. Я их сжал обеими ладонями и… проснулся.

Машинально глянул на свои руки — вдруг чудом в них палочки? — вздохнул. Пусто… Выглянул с печи — почему в ней так гудит? Бабушка улыбается мне:

— Эй, соня, вставай, а то поджаришься, как пирожки!

Бабушкино лицо раскраснелось возле жаркой печи, а глаза хитрые.

Если б она каждый день так хитрила! Вечером ни словом не обмолвилась о пирожках, и не видел, когда замесила. А теперь стоят посреди стола, желтобокие душистые пирожки. Пар от них идёт! Это бабушка расщедрилась на радостях, что наконец мы получили письмо от отца.

— С маком! — воскликнул я и мигом соскочил с печи. Больше ничего не мог сказать, если б даже хотел, — пирожки были до того мягкие, до того вкусные с козьим молоком, что слов у меня не было.

Встал из-за стола, взглянул на часы и похолодел: единственная стрелка показывала без четверти восемь. Быстренько собрал учебники, тетради, кое-как оделся и выбежал из хаты. А из соседней хаты вылетает опрометью Виталий.

Уже возле самой школы Виталий резко остановился, испуганно взглянул на меня:

— А палочки…

Меня точно стукнули чем-то тяжёлым по голове. Огляделся вокруг и нигде не увидел ивняка. Да и резать нечем, ножа с собой не захватил. Что же делать?

— Эй, ребята, скорее сюда! — донёсся голос Полины Семёновны.

Мы, потупившись, подошли к гурьбе школьников.

— Вы с собой что-нибудь поесть захватили? — спросила учительница, ответив на наше приветствие. — Сегодня уроков не будет, идём на поле убирать горох. Он уже осыпается.

Я пощупал холщовую сумку — бабушка положила два пирожка.

— Есть! — обрадовавшись, воскликнул я. Как все удачно получилось: не будет уроков, стало быть, палочки не понадобятся.

До чего же не интересная, канительная работа — рвать горох. Он давно затвердел, и когда я бросил в рот несколько штук, показалось, будто бы на зубы попали камешки. А ещё сухие стебли царапают руки, пыль противная поднимается, как в старом сарае. Но мы не жаловались, мы знали: муку из гороха добавляют в хлеб, а хлеб отвезут на фронт. Может, краюха и к моему отцу попадёт в госпиталь?

Закончили работу, когда солнце клонилось к закату. Давно съели мы с Виталием пирожки. И ноги, и руки болели. Еле-еле добрели мы домой. Зашли к нам в хату, я сразу к печи, вытащил чугунчик картошки, и мы её моментально прикончили. За картошкой пошли пирожки. Потом Виталий поплёлся домой, а я на полатях привалился к постели, сложенной горкой, и словно пошёл ко дну сонной речки.

Проснулся от громкого грубого голоса. Так по-мужски разговаривала на нашей улице только тётка Лида.

— А, студент, поднял голову! Давай-ка сюда, поговорим.

Она всегда ко мне так обращается. Нашла себе ровню.

Я с полатей не слез, только что-то буркнул в ответ.

— Э, да ты любишь, чтобы тебя упрашивали. — Тётка подошла, села на полати. — Ну-ка, отвечай, ты стащил у деда Лёши семьдесят шесть яблок, а когда бежал от собаки, потерял шесть штук. Сколько яблок у тебя осталось?

— Мы ещё до ста не учили, — проворчал я и сразу же вспомнил о палочках.

Я тут же перестал злиться на тётку, она напомнила о задании учительницы. Однако слушать её болтовню не стал. Соскочил с полатей, обулся, оделся, взял большой столовый нож и ходу из хаты.

День клонился к вечеру. От луга наползал туман, оседал каплями на пожухлую траву, стебли кукурузы, на все ещё зелёный подорожник. Солнце спряталось за горизонт, оставив после себя холодное зарево. Прямиком пошёл к лугу, уже подёрнутому туманом.

Только чикнул ножом по гибкой лозе, слышу, кто-то кричит. Оглянулся. Ко мне бежит, шлёпая по воде, Виталий. Подлетел, стал, дыша, как загнанный конь.

— Видал? — разжал он правую руку.

Пуля! С толстой медной оболочкой, пустотелая.

— Я иду, а она лежит… — тяжело дыша, рассказывал Виталий. — С патроном, под дубом… Я — цап, порох высыпал в бумажку, он нам пригодится, пулю в руку. Принёс и на плиту. А мать увидела да как закричит: «Ой, черт болотный, хату подорвёшь!» Кинула пулю на пол, а из неё уже свинец вытек. Я пулю подцепил щепкой — и в ведро с водой. Она как зашипит! Я в ведро рукой, а мать меня по шее. Вытащил пулю и скорее к тебе.

Если и остались в моей голове мысли о палочках, то где-то далеко-далеко, отодвинутые животрепещущими заботами о луке и стрелах. Быстро сделали лук, наломали камышин. И когда зазвенела туго натянутая тетива, я уже больше не помнил о палочках.

Мы не заметили, когда сбежались ребята чуть ли не со всего села. Даже в сумерках увидели, что у нас тоже есть теперь волшебная стрела.

— Разойдись! — почему-то шёпотом скомандовал Виталий, и ребята послушано рассыпались. Только я остался рядом.

Тетива натянулась, резко тенькнула. Шух!

Долгие секунды ожидания.

— Пропала, пропала! — заплясал я.

Виталий даже покраснел от гордости. Проводил глазами стрелу, что возвращалась с высоты. Выдернул её из земли, вытер наконечник полой пиджака, дал всем посмотреть стрелу.

— Ну? Видели?

— С Гуринцовой стрелой не сравнишь! — крикнул хромой Степанка, который тоже приковылял на луг.

Если бы небосвод был матерчатым, то в нем осталось бы не менее тысячи дырок. Лук по очереди побывал у каждого.

Высыпали звезды, выглянула румянощекая луна — похоже, тоже хотели поглядеть на волшебную стрелу. Высоко висели, словно боялись, чтобы стрела не зацепила их.

Вернулся я домой в сумерках. Поужинал и не без труда залез на печь — сегодня мы и в поле работали, и носились с луком по лугу. Разве тут не устанешь до бесчувствия?

Когда торопишься в школу, борщ, как назло, горячее кипятка. А у тебя и пяти минут нет. Глотаешь, а сам и шипишь, и ойкаешь. А часам безразлично — тик-тик-тик… Хоть швыряй в них ложкой.

На уроки успели. Правда, стрелу не пускали — некогда было. Спрятали лук по дороге в кустах. Пулю Виталий снял. После уроков отведём душу.

Во дворе ещё играли девчонки, а я опрометью влетел в класс. В груди было тесно от желания поделиться новостью с товарищами. На пороге столкнулся с Толей Чеканом.

— Знаешь, что у нас есть?

А он отстраняет меня, словно скамейку с прохода отодвигает. Чего это он?

— Ты куда бежишь, на пожар? — спросил у него удивлённо.

— Куда, куда, — буркнул Толя. — За палочками. — Ох, — выдохнул я и бросился вслед за Толей.

Мы завернули за угол школы, лихорадочно думая, как же за несколько минут добыть сто палочек. Не догадался нож захватить. И лозы поблизости нет.

За школой — целые заросли бурьяна. Ещё вчера были. А сегодня почти весь бурьян исчез. Сейчас остатки его доламывали ребята из нашего класса. Кругом раздавался треск. Я тоже бросился к одинокому кустику лебеды, красноватому от летнего загара, дёрнул у самого корня, стал впопыхах ломать на неровные кусочки.

Когда Полина Семёновна позвала нас в класс, у меня были полные карманы палочек. Сколько их там, некогда было сосчитать.

За партой вытащил огрызки, сложил в одну кучу. Много. Оглянулся, и на душе у меня стало легче: ещё у некоторых ребят на партах такие же палочки из бурьяна.

Полина Семёновна медленно прошла между партами. Когда приблизилась ко мне, я съёжился — сейчас мне достанется. Однако учительница ничего не сказала.

— Что ж, начнём учиться производить действия до ста, — сказала ровным, только немного насмешливым голосом. — Сегодня сложение.

Подошла к доске, написала: 40+12=…

Я сгрёб к себе палочки. Стал отбирать сорок штук.

— Ой! — отдёрнул руку: острый сучок воткнулся в палец, даже кровь выступила.

Пока вытаскивал занозу, учительница уже записала на доске другой пример.

В конце урока я мрачно сидел за партой, с отвращением глядя на кучу огрызков перед собой. Если б оглянулся, увидел бы понуренные головы своих друзей по несчастью.

«Не миновать мне двойки или единицы», — стучала в моей голове тяжкая мысль. А мы с бабушкой сегодня собирались писать письмо отцу…

Полина Семёновна словно бы прочитала мою мысль. Поглядела на нас, сникших, тихо, грустно сказала:

— Ничего я вам, дети, не поставлю. Вчера вы намаялись в поле. Если б не война, мы бы никогда не допустили, чтоб вы так надрывались. И питаетесь кое-как, и ходите в чем придётся… А вот назавтра постарайтесь, пожалуйста, принести палочки.

— Принесём! — хором ответили мы.

Не сговариваясь, сгребли бурьян со своих парт, подбежали к печке, бросили его на бледноватые языки огня. Он зашипел, приподнялся, мгновенно проглотил злосчастные палочки.

Только тёплый, горький дым поднялся над трубой и растаял над школой в осеннем холодном небе.