Первое мороженое

Погожим майским днём шёл я не спеша из школы, размахивал сумкой с книжками, пугая в траве стрекочущих кузнечиков, слушал щебетание птиц и мечтал.

Мечтал, что скоро наконец-то зацветёт картошка, завяжется, и тогда выпадет тихий обложной дождь. И спустя неделю после дождя мы с сестрёнкой Лидой тайком нароем маленьких картошечек, испечём их в огне в конце огорода, где душистая до головокружения бузина.

А там солнце взберётся на самую макушку неба, порозовеют вишни, выглянут из разлапистых кустов черные глазки смородины. Вскоре и колючие огурчики захрустят на наших нетерпеливых зубах.

Только бы часто шли дожди. Не так, как в прошлом году. В прошлом году, крестясь, говорила бабушка, бог разгневался на людей за грехи и загнал дожди на край света. Всю весну и все лето нещадно пекло солнце, земля трескалась от зноя, все на огороде повяло, рожь и пшеница покачивали на суховее пустым колосом.

Я бабушкиным словам не верил, как-никак третий год ходил в школу и знал, что бога нет, есть только природа. А природа, говорила наша старая учительница Платонида Харлампьевна, бывает немилосердной к людям.

Однажды, уже в начале сентября, когда пошёл запоздалый дождь и травы на лугах недоверчиво-радостно зазеленели, я, возвращаясь с уроков, упал в траву и загляделся в небо. Смотрел и думал: неужели природа такая жестокая? Разве она не видела, что творили фашистские гады в войну, разве ей не жалко измученных людей? Например, меня, нашу семью. Ведь у нас на всю долгую зиму и весну всего два мешка зерна и пять картошки — как мы дотянем до нового, урожая? Неужели она не видит меня сейчас и не прониклась моими горькими мыслями?

Вдруг как бы раздвинул кто-то голубой занавес неба, и выглянуло суровое бородатое лицо, тёмная рука погрозилась пальцем: «Не гневи бога!» Я вскрикнул, вскочил и не сразу понял, что незаметно уснул. Бегом помчался домой. В хате быстро глянул на бабушкины иконы и сразу узнал того бога, что смотрел на меня с неба. Теперь он был неподвижным, безразличным, неземная скука разлилась по его тёмному, как кора, лицу. Я сопротивлялся, не хотел, однако какая-то неодолимая сила толкала меня к иконе. Поставила прямо напротив бородатого бога и вынудила сказать дрожащим голосом:

— Сделайте, дедушка, так, чтобы у нас в погребе стало… двадцать, нет, хотя бы десять мешков картошки.

Ноги сами понесли меня к погребу. Опустившись в его тёмный полумрак, ощупью стал пересчитывать мешки. Как было пять, так пять и осталось. Вернулся в хату, с досадой глянул на бородатого бога. И показалось мне, что он виновато отводит глаза. Даже бабушкин бог слаб против природы. Хотел было со зла снять бога и упрятать в сарай — все равно бабушка надолго, чуть ли не до будущего урожая, уехала к своей дочке в соседнюю область: там не было такой засухи, у тёти есть корова… Я понимал: бабушка не хотела быть нам в тягость. А без неё, её сказок, ласкового взгляда, даже ворчанья так одиноко.

Едва на ногах удержался от сильного толчка в спину. Взмахнул руками, скользнул по молодой сочной траве, оглянулся. Сзади улыбался мой приятель и сосед Андрей Гузий.

— Ты чего плетёшься, будто объелся пирожками с маком? — насмешливо прищурился он.

Я невольно сглотнул слюну: откуда возьмутся пирожки с маком, если в тот год дозрели только отдельные маковки, да и те черви побили? Хотел было дать сдачи Андрею, но, видя, что он загадочно глядит на меня, удержался. Ёкнуло сердце: знает какую-то интересную новость.

Андрей не стал держать её при себе.

— А ты слышал?.. Хм, откуда ты мог слышать, если как аист бродишь по лугам. Уж не лягушек ли ловишь?

Пришлось вместо ответа толкнуть Андрея.

— Сейчас я был возле кооперации, — продолжал Андрей, не обратив внимания на толчок. — Слышал, что завтра привезут мороженое?

— Мороженое? — удивился я. До того непривычным было это зимнее слово в весенний тёплый день. — Откуда оно возьмётся?

Откуда? Тётка Ульяна из райцентра привезёт, сама хвалилась. Ну а мороженое — это, это… — Махнул рукой, признался: Черт его знает, что это такое. Завтра увидим. Только приходи к кооперации пораньше, а то останешься на бобах.

Боясь проспать, я всю ночь ворочался, выглядывал в окно: не рассветает ли? И мимоходом увидел, как порхают в небе звезды, как будто в прятки играют, как закатывается за горизонт луна, становится красной и сердитой, точно устаёт или обижается, что её в игру не принимают. Перед рассветом пошёл дождик — будто просо посыпалось сверху. Я беззвучно захлопал в ладоши: как раз на картошку, на мак, на все овощи! И для поля не лишний такой дождик.

Бежали мы с Андреем наперегонки к кооперации, и под нашими босыми ногами глухо шлёпала прибитая дождём пыль. Такая приятная, шелковистая. Лида едва успевала за нами. В утреннем, слегка затуманенном воздухе сочно мычали коровы, состязались голосистые петухи.

Думали, что будем первыми, оказалось — девятнадцатыми. Хорошо, что сегодня воскресенье, не нужно идти в школу. И все же волновался: а если мороженого мало привезут и нам не достанется? А вдруг чья-то мать расщедрилась и дала сыну или дочке кучу денег? Заберёт он или она все мороженое… Оглядели неспокойную очередь: ну откуда у людей теперь деньги — держат в крепко сжатых руках по рублю.

Очередь покачивалась, как от ветра, переговаривалась. Всех интересовало: что это такое — мороженое?

— Надувают людей, — кривил губу Толя Шмагун, — не будет никакого мороженого, опять тётка Ульяна привезёт конфеты подушечки, что на Первое мая продавали. А мы, дураки, повскакивали на рассвете…

Мы переглянулись. Трепач! Толе все не нравится, ему все не так. Наверно, из-за того, что его отец не пошёл на фронт, когда всех брали, а прятался в погребе. Когда вернулись наши бойцы, его там нашли и отправили в штрафную роту. Там он пропал без вести.

— Ты знаешь что? — сжал кулаки Андрей. — Заткнись или уходи отсюда, иначе получишь, как на той неделе… не забыл?

На той неделе мы отлупили Толю: чего он болтает своим противным языком, что наша учительница собралась замуж за Петра Голоту? Он хотя и тракторист, но пьяница. Она ждёт офицера, который стоял в нашем селе и жил в их хате. Я сам слышал, как однажды делилась с моей матерью, когда приходила к нам.

Толя хорошо помнит прошедшую неделю и сразу умолкает.

— А может, льда привезли с Севера? — глубокомысленно сказал наш отличник Костя Шокало. Он стоял первым — уж не ночевал ли здесь вместе со сторожем, возле кооперации? — Там до сих пор лёд не растаял в океане. Набрали, укутали поплотнее — и на самолёт. Вверху холодрыга… Вот и нам немного перепало.

Мы неопределённо пожали плечами: кто его знает, и такое может быть. А моя сестрёнка даже заплясала:

— Ой, это лёд, мёдом намазанный! Вкусно!

На этом разговоры прекратились — на дороге появилась знакомая телега с большой бочкой, укутанной тулупом. Ленивого кооперативного коня так же лениво понукала продавщица тётка Ульяна. Нетерпеливые хлопцы бросились навстречу, стали хлопать лошадь ладошками по бокам, даже подталкивать телегу.

Когда тётка сняла тулуп, мы затаили дыхание, приподнялись на цыпочках. Но ничего не увидели. Тётка Ульяна и сторож с нашей помощью стащили бочку с телеги, и теперь мы заглянули в неё. В большой бочке стояла во льду бочечка поменьше, алюминиевая. Тётка Ульяна неторопливо сняла с неё крышку. Мы даже зажмурились от белизны того, что увидели. Настоящий снег!

А запах какой! И не передашь…

Первым схватил бумажный стаканчик Костя Шокало. Лизнул осторожно мороженое — и его лицо расплылось от блаженства.

— Ну, как, как? — все хором спрашивали.

Костя только вертел головой и быстро работал языком.

Дошла и до нас очередь. Я осторожно взял стаканчик, почувствовал ладонью приятную прохладу, а мои ноздри уловили какой-то необычный, праздничный, нежный запах. Провёл языком по мороженому — счастливая улыбка растянула мой рот. Я даже не думал, не мечтал, что на свете может быть такая вкуснота!

— Очень вкусно? — послышался рядом чей-то тихий, страдальческий голос.

Я вздрогнул. Ещё не повернув головы и не увидя, кому принадлежит этот голос, понял: этот человек очень хочет мороженого, а купить не на что. Но с какой стати именно я должен делиться мороженым? Здесь собрались чуть ли не со всего села. Почему именно ко мне нужно было подойти этой девчонке?

А когда наконец повернул голову, возмущению моему не было предела: рядом со мной стояла Зина, сестричка Толи Шмагуна, и в её серых глазах была такая мольба! Я глянул направо — вот торчит её брат и вылизывает мороженое.

— А чего же Толя с тобой не поделился? — сердито спросил я.

— Да… — глаза её опустились, губы задрожали, — я только что подошла — гусей на речку выгоняла… он уже доедает… Очень вкусно, да?

Мне захотелось наброситься на Толю и отлупить его! Сожрал мороженое, не оставил сестре ни капельки. У девочки слезы выступили на глазах — так ей хочется попробовать.

И моя рука сама медленно протянула стаканчик.

Вдруг по ней будто крапивой хлестнули. С кем же это я делюсь мороженым? С дочерью дезертира? Мой отец с первого и до последнего дня воевал на фронте, у него до сего времени болят раны, а из ног выходят черные от крови маленькие осколки. Тогда отцу так больно, что он ночует на чердаке сарая и тихо постанывает. А её отец сидел, как крот, в погребе, уплетал картошку с салом, может, она сама носила потихоньку картошку.

Я резко отдёрнул руку. Зина посмотрела на меня, все поняла и отшатнулась, словно от сильного удара. Опустила голову и пошла прочь.

А в моей голове забурлили мысли. Вряд ли она носила отцу еду в погреб — совсем мала тогда была. Зине сейчас только пять лет. Этот мурло Толя носил. А она такая тихая, ласковая, мягкая. Как-то пригнала нашего гусака, который пристал к их табуну. «Я никому про него не сказала — ни матери, ни Толе, — шепнула она мне. — Они бы зарезали. Ты тоже об этом никому не говори, ладно? А то меня отлупят, когда узнают, что я гусака отдала». И зябко передёрнула плечами, словно на них уже опустилась хворостина.

Я взглянул вслед девочке. Низко-низко опустила голову, по щекам потекли слезы.

Я не заметил, как ноги сами меня понесли вслед за нею. Опередил Зину, подал мороженое.

— На, лизни три раза.

Зина долго моргала глазами, не могла сразу поверить. Только когда коснулась языком мороженого, её заплаканные глаза мгновенно заблестели радостью. Я впервые видел, чтоб у девочки так блестели глаза.

— Лижи ещё, чего там.

Она ещё раз осторожно провела языком по мороженому.

А тут, откуда ни возьмись, Лида. Своё мороженое подаёт. И Андрей стоит рядом.

До чего же весело, легко бежала Зина домой! Казалось, её ноги не касались земли. Она часто оборачивалась, махала нам рукой.

Много лет прошло с тех пор, многое забылось, потускнело в памяти. А это первое мороженое никогда не забудется.

И глаза Зины.

 

Мороженое в кувшине

Наступило лето.

Было оно не таким беспощадным к нам, как в прошлом году. Весной время от времени выпадали дожди. Днём было знойно, отчего зелень становилась вялой. И все же мы не горевали, не вздыхали, как в тот год, видели, что над лесом потихоньку собираются тучи. А к вечеру над лесом уже висели черные, хмурые тучи, урчащие громом. Повисят немного и движутся медленно, грозно, как немецкий бомбовоз, на село. Пугливо и быстро заходило солнце, срывался ветер, поднимал пыль на улицах, тряс верхушками деревьев. Мы с Лидой, боясь и радуясь, приникали лицами к окну. И вот над нами проплывают первые завихрённые тучи, без дождя, зато с громами и молниями. За ними, отделена тонкой серой полоской неба, движется главная туча — тяжёлая, фиолетовая, пугающая. Резко стихает ветер, кажется, все притаилось, ни одна собака не гавкнет. Бам, бам, бам, бам… — застучали по нашей железной крыше капли. И через минуту все за окном сливается в мутный поток.

До чего же хорошо, весело выйти после такой грозы во двор, вдохнуть полной грудью чистого, ароматного воздуха! Ступить в напоенный огород, увидеть весёлые, умытые глаза-цветы картошки, попить сладкой, как ситро, воды из жёлтых тыквенных цветов! И если это воскресенье, рвануть со всех ног с зажатым рублём в руке в кооперацию, где вот-вот будут продавать мороженое!

Однако в это солнечное, искристое воскресенье мы с сестрёнкой не побежали в кооперацию, где уже толпились в очереди наши сверстники. Прямо из огорода подбежали к отцу домой. Хитрая мысль у нас появилась. А мать ещё на рассвете подалась на рынок.

Правда, в прошлое воскресенье мы с той же мыслью подъехали к матери. Мол, знаем, что вы с отцом копите деньги нам для обуви к зиме. До зимы же ещё далеко. И бурки у нас в порядке; чуни, правда, прохудились, так дядька Гребеножко до холодов нам новые чуни сделает. И недорого возьмёт. А лёд в райцентре кончается, говорит тётка Ульяна. Почему бы нам хоть раз мороженого не поесть вволю? Ведь растает лёд, и мы целый год не увидим мороженого. Сунулись мы к матери не вовремя: она вернулась из огорода и высыпала на стол первую картошку — не картошку, а мелочь невообразимую. Её и на борщ не хватит. А у нас уже нет ни прошлогодней картошки, ни зерна. Поэтому мать даже выслушать нас не пожелала.

Отец сидел за столом и читал районную газету. Читал он как-то странно: то улыбнётся, то нахмурится, то вдруг смущённо начинает потирать нос. «Что это с ним?» — озадачились мы. Я из-за отцовского плеча заглянул в газету. Заглянул и захлопал в ладоши так, что отец даже вздрогнул.

— Гляди, гляди! — дёрнул я сестру за руку. — Про нашего отца в газете написано!

Отец хотел было спрятать газету, но мы не дали. Просто отняли её.

Я стал вслух читать заметку, а отец покраснел и хотел даже выйти из хаты. Тогда я отложил газету. Мы перемигнулись с сестрой. И я начал:

— Тату, ты не сердись, что мы… канючим. Но так хочется вволю поесть мороженого! Да ещё в такой день!

Отец пристально посмотрел на нас добрыми глазами. Покачал головой.

Понимаю… Но ведь с деньгами туго, сами знаете…

— Знаем, — одновременно вздохнули мы с Лидой и поплелись к порогу.

Отец вскочил, отчаянно махнул рукой:

— Эх, была не была! Несите кувшин.

Пока он ходил за мороженым, мы быстро достали большие ложки.

И я читал вслух газету. Удивлённо переглядывались мы с Лидой. А мы и не знали столько об отце, хотя он давно вернулся с фронта, к нам не раз наведывались бывшие фронтовики, вспоминали о войне. Оказывается, отец воевал не как-нибудь, а здорово! Однажды в венгерском городке захватил в плен четырёх гитлеровцев. Вёл он их с пистолетом по утреннему опустевшему городку (отец был тогда разведчиком), пока не подоспели другие разведчики. За этот подвиг отца наградили орденом Красной Звезды. А осколки, что до сего времени выходят из ног, — это от немецкой гранаты. Отец вынес из пылающего дома в Австрии двух детей-близнецов. Граната совсем близко упала, осколки пошли понизу и впились отцу в ноги. Истекая кровью, он донёс детей до укрытия и уже там потерял сознание. В госпитале из ног вытащили семнадцать осколков, а часть осталась. «И ныне Василий Иванович интересно и ярко рассказывает ученикам про всю свою военную жизнь, а ещё работает секретарём колхозной парторганизации, его все любят и уважают» — так заканчивалась заметка.

Ну, про секретаря парторганизации мы знали. Отец часто приходил с поля или фермы за полночь, уставший и голодный. Мать, бывало, выговаривала: «Ни копейки за это не получаешь, здоровья не жалеешь. Хотя бы свеколку или початок кукурузы принёс домой». Отец только сердито фыркал и молчал.

Мы с сестрой сидели и переглядывались. Как хорошо, когда у тебя такой отец! Не то что у Толи Шмагуна. Вот бы забрать от них к нам Зину! А что, наша мама поворчала бы немножко и согласилась. Она у нас добрая, заботливая. Про свеколку и початки это она в шутку. А вообще мама гордится отцом.

— Ур-ра! — крикнули мы, увидя на пороге отца со вспотевшим кувшином. Подняли вверх ложки, точно солдаты винтовки для атаки.

Отец охладил наш пыл:

— Подождите. Сразу все нельзя, простудитесь. И тогда нам попадёт от матери.

Достал две кружки, наполнил обе мороженым и подал нам. А кувшин забрал, вынес из хаты и куда-то спрятал. Сам ушёл в контору колхоза.

Когда мороженое слизываешь языком, не сразу дно увидишь. А когда ложкой… Две-три минуты — и в чашках стало сухо, как в пустыне Сахара. Зато в животе становилось все прохладнее и слаще. И все же чувствовалось — маловато. Мы знали — можно добавить. Вот только куда отец упрятал кувшин?

Мысли наши помчались в садик, залитый горячим солнцем, заглянули в сарай, где стоял запах навоза, и одновременно шуганули в погреб. Где же ещё в селе можно было спрятать кувшин с мороженым, как не в погребе? А вслед за мыслями рванули и мы.

Кувшин стоял за кадкой с огурцами, накрытый старой тетрадкой. Мы сгоряча схватили по ложке мороженого прямо в погребе и опомнились. Кто же ест такую роскошь в тёмном, сыром, холодном погребе?

Выбрались во двор, осторожно оглядываясь, пригнувшись, пошли в садик. Сели между кустов, где у нас подстелено сено. Там мы с сестрой прячемся от солнца, читаем книжки, а ещё рассказываем страшные истории.

Прикончили мороженое и блаженно разлеглись на сене. Это же такое диво — рассказать невозможно, слов не подберёшь: солнце печёт так, что листва обвисает телячьими ушами, боком пробежала собака, дышит тяжело, даже воробей прищурил глаз, задремал на ветке, а мы лежим себе, нежимся в тени, а в животах у нас как будто маленькая душистая Арктика.

— Слушай, давай споем, — подняла голову сестра, у неё улыбка на губах. — Вот эту, солдатскую…

Я охотно кивнул. Песне «Ой, Днепро, Днепро, ты широк, могуч…» нас научили солдаты, которые отдыхали в нашем селе после Корсунь-Шевченковской битвы. Первые двое суток солдаты отсыпались, вскрикивая во сне и хватаясь за оружие. А потом успокоились, помогали возить дрова из лесу и рубить их, прочищали дороги от снега, завалившего село. Вечерами пели. Мы с сестрой, сидя на печке, вначале только слушали. А потом освоились, сами стали подпевать. Тогда солдаты забрали нас к себе на полати, где они спали. И мы стали петь вместе. А солдаты гладили нас по головам, заглядывали в глаза. Мы видели, как они тоскуют по своим детям.

Тогда мы и выучили песню о Днепре.

Мы с сестрой ещё полежали немного, прокашлялись. Я махнул рукой — начали!

И умолкли, удивлённо переглянулись. Разве это мы поем? Разве это у нас такие сиплые, дребезжащие голоса?

Попробовали ещё раз. Получилось ещё хуже.

Ой, да мы же простудились, — прошептала Лида.

Мне показалось, что и холод из живота пополз по всему телу. Правда, простудились.

— Теперь у нас опять будет ангина, как зимой, — пригорюнилась сестра. — И нам попадёт, и папе… И мама рассердится.

Я вспомнил, как зимой болел ангиной. Я катался на пруду на самодельных коньках, ну а сестра бегала рядом, вот и надышались холодным морозным воздухом. Не могли ни есть, ни говорить. Мама так перепугалась, что у неё стало плохо с сердцем, и пришлось докторше, приехавшей из райцентра, сперва отхаживать маму, а потом уже приниматься за нас.

Неужели все это повторится?

Что же делать?

С маленькой надеждой посмотрел на сестру. Может, на неё не так повлияло мороженое? Она его на две ложки меньше съела. Лида лишь страдальчески улыбнулась в ответ.

И вдруг в её грустных глазах мелькнула какая-то искорка.

— Слушай, а если обо всем рассказать маме? — зашептала Лида. — Нет, не просто рассказать, а хитро. Ну, я знаю, ты сочинил два стихотворения, прости, заглянула потихонечку в твою тетрадь и прочитала. Ничего… Так напиши стихами о случившемся. Только как будто это не с нами произошло, а с… ёжиками. У нас же в саду живёт целая семья ёжиков.

Я было замахнулся, чтобы дать сестре леща за подглядывания в чужие тетради, но вместо этого хлопнул её по плечу. Молодец!

В полдень стихотворение было готово. Сочиняли мы его вдвоём, потому что оба провинились одинаково. Наверно, стихи получились, не очень удачными, но нам нравились. Я старательно, как на уроках чистописания, переписал стихотворение. Мы положили листок на стол, сами сели рядом на стулья и стали терпеливо ждать маму.

Она вошла, поставила возле порога кошёлку, встревоженно, как всегда, когда отлучалась надолго, спросила:

— Что тут у вас? Проголодались?

А мы пальцами показываем на стол.

Мама метнулась к столу, впилась глазами в лист. Читала его и непонимающе хлопала глазами. Наконец дочитала, вздохнула, посмотрела пристально на нас. Она все поняла. Мы съёжились, потупились, молчали.

А мама села возле нас и… заплакала. Обняла, прижала к себе.

— Ласточки мои! Сколько вам пришлось хлебнуть на своём малом веку! В оккупацию я вас по неделям прятала в погребе, сидели вы там со мной, дрожали от страха. Голодали, мёрзли, всеми коклюшами, оспами, корью переболели. Теперь ещё эта засуха… Когда же наконец будет у вас детство?..

Вытерла глаза, через силу улыбнулась.

— Хоть мороженого наелись?

У Лиды на минутку прорвался почти настоящий голос:

— Наелись… вволю… Прости нас, мама… Так хотелось…

Мама ещё крепче обняла нас.

— Сейчас заварю малины, буду лечить вас. Может, обойдётся на этот раз?

Мама достала из кошёлки два твёрдых пряника.

— Это весь мой вам гостинец.

Мы быстро схватили окаменевшие пряники.