NON AD SEPULTUS

От автора

Эта история действительно произошла с нашей семьей некоторое время назад. Мне пришлось изменить некоторые названия потому что я обещала Тео и Ане еще раз вернуться в этрусский некрополь летом и осмотреть все как следует. Я сознаю, что это не вполне правильно - скрывать такое важное для научного мира открытие для «личного пользования». Но мы же не какие-нибудь мародеры! Мы ничего не взяли из могилы, разве что бронзового воина, но это произошло случайно... К тому же Тео мечтает назвать эту пещеру своим именем, как это часто делают археологи, открывающие новые захоронения.

Глава 1

Утро было яркое и солнечное, но ветряное и холодное. Проснулись мы поздно, и пока все пятеро сходили в туалет, почистили зубы, оделись, словом, собрались, было уже пол-одиннадцатого. Заранее мы ничего не запланировали. Я — потому что давно поняла: чем больше планируешь, тем меньше получается. Риккардо — потому что надеялся и сегодня отсидеться дома, но увидев мою перекошенную физиономию, спросил: «Ну что, куда хотите поехать?» Особого выбора не было: в лесу все развезло — даже пешком не пройдешь, а с Колей в коляске - и подавно, в Казоле делать нечего, Флоренция слишком далеко. «Поехали в Вольтерру?» - ни с того ни с сего предложила я. «В Вольтерру так в Вольтерру» - сказал он как-то обреченно, без энтузиазма. Уже в машине обнаружились некоторые потери — я забыла перчатки, он не взял шарф, но возвращаться не стали. За окном машины помелькали заросли мирта, земляничного дерева в цвету, каменного дуба, можжевельника, потом повороты кончились, и начались зеленые холмы — как будто уже весна, а не январь. Аня заныла: «Когда мы приедем?» «Ты же сама согласилась на Вольтерру!» «Я не знала, что это так далеко». Походили по городу. Везде продают статуэтки, вазочки, шахматы, часы и прочие безделушки из алебастра. Мне понравились раскрашенные — очень искусно, не отличишь от настоящих — фрукты. Но какой от них прок? Зашли в церковь — фасад совсем осыпался. Дошли до тюрьмы строгого режима - в средневековой крепости Медичи. Впрочем, уже Лоренцо Великолепный использовал ее в качестве тюрьмы. Я даже не знаю успела ли побыть крепость - крепостью. Близко подходить можно, а фотографировать — нет. Всего в 15 метрах от тюрьмы — жилые дома. Интересно, там снимают квартиры родственники заключенных, или живут охранники, или обычные люди? Причем тюрьма стоит так, что загораживает этим домам южную сторону и получается, что заключенные видят солнце, а обычные люди — нет. Заключенным видно даже море, и это хорошо — может, красота действительно кого-то из них спасет! До этрусских ворот Порта-дель-арко в городской стене мы дойти не успели — замерзли. Угораздило же меня забыть перчатки! Решили немного погреться в этрусском музее. Вообще-то я не люблю эти местечковые археологические и краеведческие музеи. Мне в них скучно. Все эти погребальные урны, гребни, статуэтки, черепки и другие обломки чужой, давно прошедшей жизни, вынутые из могил, навевают на меня тоску и уныние. Внутри музея было тепло, и дети с любопытством разглядывали статуи: грифов, странных существ с головой козы, телом льва и змеиным хвостом, примитивных бронзовых воинов. Аня уже раздумывала, не стать ли ей скульптором. Экскурсоводша рассказывала что-то о жрецах-гаруспиках, о страсти этрусков к мистике и предсказаниям, о погребениях — подчас единственном источнике наших знаний об этом древнем народе. Настоящие жилища почти не сохранились, так как были построены из недолговечных материалов: кирпичей, дерева, глины, но мертвым готовили вечную жизнь, поэтому гробницы вырубали в скалах или холмах из туфа, вход потом заваливали огромной глыбой из травертинского мрамора — чтобы в захоронение не залезли злые духи. Таким образом, оно оказывалось надежно защищенным не только от злых духов, но и от воздуха и влаги и многие этрусские некрополи дошли до нас в целости и относительной сохранности (от грабителей — увы — мраморные глыбы защитить не могли!). Мне показалось, что экскурсоводша как-то не очень расположена к этрускам. «Что значит не местная» - с чувством оскорбленного патриотизма подумала я. Послушать тосканцев, так этруски были едва ли не самым цивилизованным народом древности. «Ах знаменитая этрусская канализация! (прототип знаменитой римской клоаки), ах водопровод, ах водоотводные каналы в скалах, ах арки!». Такие вот трудолюбивые, талантливые, жизнерадостные этруски, которых погубили неотесанные римляне и собственное нежелание сплотиться перед лицом врага. Экскурсоводша, наоборот, рисовала этрусков довольно кровожадными и зацикленными на религии. Ее произношение без характерного для тосканцев мягкого «ха» с придыханием, вместо твердого «к» (проверочное слово: «Кока-кола», настоящий тосканец с гордостью скажет «Хоха-хола» и добавит, что такое произношение — результат этрусского влияния), но зато со свойственным Риму «мо» (ничего не значащее словечко, вроде «вот» или «дескать», но употребляют его почему-то в основном на юге Италии, от Рима и ниже) выдавало ее происхождение. «Наверное, ее предки и погубили этрусков. Вот она и старается их «отмазать». Никакой объективности. Каждый кулик хвалит свое болото и своя рубашка всегда ближе к телу. Даже если речь идет о событиях 3000 летней давности!». А еще я подумала: «Все-таки жизнь — странная штука: когда-то я мечтала расшифровать язык древних этрусков, не зная толком о них ничего, не представляя даже приблизительно где они когда-то обитали. А теперь вот живу на территории бывшей Этрурии и мне до них нет никакого дела! Даже в музей зашла не из интереса, а чтобы — стыдно вспоминать — погреться!» Да еще во время экскурсии выяснилось, что этот этрусский язык не такой уж загадочный. Почти все надписи читаются легко, так как буквы этрусского алфавита — греческие, но загвоздка заключается в значении слов. Так что почти все простые надписи, вроде имен на надгробных памятниках — а они составляют 90 процентов сохранившихся письменных источников — прочитаны. Аня, как всегда, набрала каких-то музейных проспектов, я на нее наорала и заставила положить все на место. Когда мы вышли из музея, Тео понес что-то несусветное про вторую мировую войну, - «Ну при чем здесь вторая мировая война? Ты хоть иногда думаешь, что говоришь?» А я думала об этрусках — вот построили же себе город именно здесь, на этой крутизне. Наверное, из стратегических соображений — видели свои острова, Корсику, неприятеля с моря; окружили город неприступной крепостью, а сами прекрасно знали, что обречены — отвели себе 10 веков жизни, и не ошиблись ведь, хотя в их подсчетах можно запутаться! Но что все-таки они думали, когда смотрели отсюда на море? Что думали простые люди? Зная этрусков, можно предположить, что они ждали какой-нибудь пакости от своих богов, и внимательно всматривались в разные участки неба. Потом гаруспик брал в руки бронзовую печень и изрекал что-то вроде: «По-моему, сейчас пойдет снег» - как вещий гаруспик сказал Риккардо, глядя на запад - именно оттуда этруски ждали неприятностей. «Да ладно тебе, какой снег! Обычные тучи». Хотя погода, действительно, испортилась. Если утром было просто холодно, то когда мы вышли из музея, ветер нанес каких-то подозрительных туч, туго набитых.. неужели действительно снегом? Снег выпадает у нас раз в году и всегда некстати: когда мы возвращаемся на машине из какого-нибудь далека, или надо срочно попасть к врачу, или Рик прилетает из командировки, а аэропорт закрыт. Вы спросите: «Ну и что же здесь такого?» А то, что никто никогда к снегопаду не готовится, потому что все между собой договорились считать, что в Тоскане снега не бывает. Поэтому колеса у всех летние, и снегоуборочной техники в принципе нет. Ане срочно приспичило в туалет, я, конечно, спустила собаку: «Не могла в музее, что ли, пописать!», и мы потеряли еще 15 минут. Потом не могли вспомнить, где оставили машину. Когда наконец мы выехали из города, снег уже валил вовсю, и что хуже всего — не таял, касаясь земли. Если вы когда-нибудь ездили в такую метель по дороге регионального значения номер 68, соединяющей Казоле и Вольтерру, вы меня поймете. Впрочем, такая метель бывает не просто раз в году — раз в столетие! Каждый из нас мысленно ругал другого за эту поездку — вслух пока не решался. Люди останавливались на обочинах — не знаю, на что они рассчитывали. Заночевать в машине? Переждать минут двадцать на обочине, пока не растает? Надеялись на дорожные службы? Вот это уж точно зря! Может, к часу ночи и начнут развозить пледы и горячее питье, но вряд ли кто-то станет чистить от снега эту внутреннюю, не стратегическую дорогу. Некоторые пытались повернуть обратно, создавая хаос. Мы (Рик) рассчитывали прорваться — у него зимняя резина, и возможно, что нам бы это удалось, если бы прямо перед нами не заехал в кювет лесовоз, перегородив при этом дорогу. За ним тут же образовался хвост, так что мы оказались просто-напросто блокированы. На 15 километре дороги номер 68 Вольтерра-Казоле. Встречная полоса тоже была перегорожена все тем же лесовозом. Мобильный не брал. «Вам не кажется, что сейчас наступит конец света?» - как всегда к месту спросил Тео. «Не говори ерунды». Из еды у нас был пакет сухарей, батон хлеба, лепешка и пачка крекерсов на пятерых, включая семнадцатимесячного Колю. Да, забыла — 10 мандаринов и литр воды. Риккардо выключил мотор, и через 20 минут в машине стало холодно. Вдруг я заметила на холме за деревьями, совсем недалеко от дороги, какой-то дом. В такую метель было не разглядеть, жилой он или это только руины. «Пошли, попросимся переночевать» - предложила я. Если честно, мне хотелось приключений. Еще честнее (а я могу себе это позволить, потому что мой муж вряд ли станет читать эту «галиматью на русском») - я была рада, что пошел снег, что Аня захотела в туалет, что лесовоз перегородил нам дорогу. Вам никогда не приходило в голову, что технический прогресс убрал из нашей жизни не только загадку и тайну, но и даже простую случайность и непредсказуемость? Нет никакой возможности заблудиться, потеряться, «выпасть» из жизни. Под рукой всегда заряженный мобильник, в машине — спутниковый навигатор. Кто мешает все это отключить? Привычка к удобствам? Нет, хуже - Жизнь, сама Жизнь! Так что пусть маленькое, но приключение. «Какое переночевать! Думай, что говоришь! Нет уж, отсидимся в машине, авось, начнут что-нибудь предпринимать». Мы просидели еще минут сорок, стало совсем холодно, дети дружно ныли. Риккардо плюнул, сказал что-то злое и вылез из машины. «Пойду, посмотрю что там, ждите меня здесь». «Нет, баббо, мы с тобой!» - подали голос дети, и он опять сказал что-то злое, а потом только устало махнул рукой — мол, как хотите, не могу больше с вами спорить. Мы бросили машину и побрели к дому. Тео, лепил снежки и, судя по всему, уже не думал о конце света. Дом казался необитаемым, больше того — необитаемым последние лет сто. Окна были заколочены досками. «Это хорошо — хоть снега в дом не намело» - сказал вдруг Риккардо таким тоном, словно это не он еще пятнадцать минут назад вообще не собирался выходить из машины. Я старалась не думать раньше времени о том, что там внутри, а сначала попытаться войти. Тео начал барабанить в дверь — как будто в этом был какой-то смысл. Аня просила слепить снеговика, а Коля просто орал. Вдруг изнутри послышался какой-то шум и дверь, в которую ломился Тео, отворилась. На пороге стоял странный человек. Худой и изможденный. Полуистлевшая одежда была неопрятной и какой-то странной, его вполне можно было принять за какую-нибудь восковую фигуру из музея ужасов (или столь популярного в здешних краях музея пыток) если бы не живой, хотя и недружелюбный взгляд маленьких колючих глазок. Я не припомню такого неприятного выражения лица у итальянцев — они всегда добродушны и доброжелательны.

«Что вам надо?» - пробурчал старик и еще прошипел что-то с таким сильным неаполитанским акцентом, что мы не поняли было ли это предложением войти или же убираться куда подальше, но дети уже просочились в дом, и мы, не мешкая, последовали за ними.

«Не ходи наверх, она сейчас рухнет» - зашипел старик на Тео, с любопытством разглядывавшего странную лестницу.

Аня дернула меня за рукав. Я поставила Колю на пол и нагнулась к ней. «Мам, может это последний этруск?» - прошептала она мне в ухо. «Угу, этруск, который говорит с неаполитанским акцентом. Знаешь, говори только по-русски, даже с Баббо. Ладно?» Тео я ни о чем предупредить не успела, и предположение о бежавшем из тюрьмы преступнике уже готово было сорваться у него с языка, но я вовремя его перехватила. «У Вас есть камин? Или печка? Как Вы вообще здесь живете?» «А я не живу здесь» - как-то странно, с расстановкой сказал старик. Мне стало немного не по себе, но по-настоящему испугаться я не успела, потому что Аня закричала — как я и просила, по-русски: «Мам, смотри — вон та статуя — как в музее!» и ткнула пальцем в нишу, где действительно стояла какая-то статуя — я не заметила ее в темноте: свет едва сочился через забитые досками окна, а единственным источником света были наши мобильные телефоны (мой — как всегда — незаряженный). Обычно нам с Аней очень помогает русский язык — можно говорить друг другу что угодно без риска быть понятыми. Но тут и глухой понял бы - по жесту. К тому же слово «музей» почти на всех языках звучит одинаково! Старик насторожился, как-то еще более недобро (если такое возможно) поглядел на нас. «Ну все, мы пропали. Если он и не сбежал из тюрьмы, то все равно здесь что-то не так» - подумала я. Риккардо из предосторожности тоже перешел на русский: «Мне этот человек не нравится. Надеждем, что он не хочет дать нашу жизнь богу Турмсу. Говори мне по-русски». Ответить я не успела, потому что старик вдруг плюхнулся перед нами на колени, поднял руки к небу и заорал: «Эт-руски Эт-руски!» Не знаю, что испугало меня сильнее — его колючие, недружелюбные глазки вначале или эта непонятная, сумасшедшая радость сейчас. Коля обрадованно закивал «Русски, русски». Старик потирал руки и радостно, блаженно улыбался. «Кажется, пока пронесло» - с облегчением подумала я - «полоумный старик решил, что мы этруски». Но если опасность быть принесенными в жертву миновала, риск замерзнуть по-прежнему существовал. «Пойду посмотрю что там, на дороге, заодно поищу бумаги на растопку и может одолжу у кого-нибудь зажигалку, а ты посиди здесь с детьми.» «Я боюсь. К тому же, что ты собираешься топить? Камин сто лет не чистили! Мы просто угорим!» «Да, здесь оставаться нельзя. Пойду, узнаю, что там твориться. Может, хоть детей куда-нибудь перевезут, ведь должна же что-то делать полиция, муниципальные службы, гражданская оборона. Палатки какие-нибудь, обогрев, горячее питье!» Пока мы вполголоса обсуждали дальнейшие действия, старик исчез! «Слушай, пошли отсюда» - сказал Риккардо. «Мам, можно я возьму статую, я хочу такую слепить.» - заныла Аня. «Какую статую! Ты соображаешь, что говоришь! Кто ее потащит? Пошли скорее, приедем летом и посмотрим все нормально». Я схватила ее за руку и потащила к выходу. На эти десять секунд я упустила из виду Колю — и он уже грыз какую-то палку — может, тоже этрусскую древность. Так, двое из троих. Не хватает Тео. «Те-о! Те-о-о!! Мы уезжаем!! Те-о!! Ты где???». Тео исчез.

Глава 2

Доменико родился на площади Сан Доменико Маджоре. Собственно, поэтому его и назвали Доменико. Он должен был стать Сальваторе, по незыблемой неаполетанской традиции, в честь деда. Однако тот факт, что родился он буквально на ступенях церкви Сан Доменико, на площади Сан Доменико, и роды принял постовой-регулироващик по имени Доменико навело родителей на мысль об ином святом покровителе. Так он стал Доменико. Впрочем, чтобы не прогневать деда, ему дали второе имя — Сальваторе, и третье — в честь покровителя Неаполя — Дженнаро. Его отец был кондитером, и уже в 7 лет Миммо месил тесто, просеивал муку, взбивал яйца. От муки у него слезились и краснели глаза, за что в школе, куда он ходил лишь до 14 лет, все дразнили его ящуром. Непонятно, почему. Сам Миммо хотел стать «ученым, который раскапывает древних людей». Об археологии он толком ничего не знал, просто однажды отец возил свадебный торт в какую-то деревню недалеко от Помпей, и Миммо в ожидании отца прослонялся весь день по этому мертвому городу. И ему захотелось узнать что-то о тех людях, которые здесь раньше жили, построили эти дома, расписали стены. А может, археология — единственная пылинка, что осталась ему от матери. Он помнил только ее темные кудри и книжку про раскопки, которую они рассматривали. Он у матери на коленях. А еще помнил ее ссоры с отцом, слезы. После одной из таких ссор мама уехала куда-то на север — так сказал отец. Она оставила Доменико свой адрес в той самой книжке про раскопки, но отец ее выбросил. Вообще, он позаботился о том, чтобы мать не смогла его разыскать. И с тех пор у Доменико не было не только адреса, не было никакой зацепки, никакой дорожки к матери, только вот это зыбкое воспоминание о книжке с картинками про раскопки. Точное слово, точное название книги - казалось иногда Доменико - маленьким гвоздиком вбито где-то в памяти, но вот уже больше сорока лет он вертел это воспоминание и так и эдак, останавливался иногда перед книжными развалами у букинистов, заходил в книжные лавки, просматривал корешки книг в поисках заветного слова, но тщетно. Может, оно и попадалось ему на глаза, однако механизм, соединяющий это слово с тем, из детского воспоминания, не замыкался, все эти «археология», «майа», «египтяне», «пирамиды», казались ему совершенно одинаковыми, ни одно из слов не высекало в памяти искру. Зато это слово, вернее, не само слово, а его поиски, было единственной живой ниточкой, которая связывала его с миром. Все остальное было ему глубоко безразлично. Он так страдал, когда мама вдруг исчезла, что залез в свою раковину, замуровался в ней от окружающего мира, ничто в нем не отзывалось больше ни болью ни радостью. Он победил боль и страдание, но и радость, и удивление, и прочие человеческие эмоции стали ему недоступны. К тому же Миммо воспитал отец — человек замкнутый, молчаливый и бережливый, чтобы не сказать скупой. Отец никогда не дарил ему ни книжек, ни солдатиков, ни машинок, ни других игрушек, а только новое пальто или ботинки на Рождество и новые брюки на Пасху. И Доменико вырос замкнутым и молчаливым. Только замкнутость и нелюдимость отца всем казались нормальными, потому что проистекали они из скупости. Доменико же казался погруженным в какой-то свой мир, размером с горчичное зернышко. Есть такое понятие в психиатрии - эмоциональная тупость. Это сужение эмоциональной сферы личности: ослабление любви к родственникам и близким людям, ослабление профессиональных интересов, утрата интереса к любимым занятиям, ослабление эмоций, оскудение чувств, переходящее в полное равнодушие и безучастность. Пожалуй, этот термин как нельзя лучше характеризовал Доменико. Возможно, это было ответом на детскую травму, и хороший психолог смог бы выудить его из этого состояния. Но отец не слишком интересовался сыном. Его устраивал такой молчаливый и безучастный помощник. И вот уже больше сорока лет Миммо с видимым безразличием просеивал муку и месил тесто. Если бы он мог анализировать свои эмоции, он назвал бы это безразличие отвращением, но он их не анализировал. Он просто не задумываясь выполнял то, чему научил (что вколотил в него) отец. А вдалбливал он следующее: кондитерское дело — на девяносто процентов наука. Математика и точность. Положишь дрожжей на 5 грамм меньше чем нужно — и не поднимется кулич, положишь слишком много яиц — и тесто будет жестким. «Это тебе не пицца — повертел на пальцах, шлепнул сверху моццареллу, кинул горсть каперсов — и готово» - любил он повторять. У отца был даже специальный швейцарский термометр для теста. Только при 63 градусах можно было добавлять взбитые в пену белки в растертые с сахаром желтки, нагретые с молоком на водяной бане. Перегреешь — белок свернется, нагреешь недостаточно — не разойдется сахар. Свое ремесло он вбивал в мальчика кулаками, каждый из которых был размером с рождественский кулич. Только не знал ни отец, ни сын, что остальные десять процентов успеха кондитера зависят не от температуры молока и не от точности весов. Эластичность теста достигается не только добавлением сливочного масла и не только длительностью и тщательностью вымешивания, но и.... добротой! Да-да, обыкновенной сердечной добротой и мягкостью характера. Поэтому у Этторе Разо, беззалаберного, но добродушного кондитера с Корсо Гарибальди, могла слегка подгореть или непропечься выпечка, но знаменитые неаполитанские «бабА» у него всегда были сочными, трубочки — хрустящими, рождественские куличи и пасхальные коломбы — воздушными и мягкими. Разумеется, как всякий обитатель Неаполя, Миммо был человеком набожным, и каждое утро молился Марии, святому покровителю Неаполя — Сан Дженнаро, и покровителю кондитеров, булочников и мельников святому Павлу, епископу Верданскому. Но Святой Павел - не волшебник. Он не может превратить жесткие булочки в мягкие, ворчуна-кондитера - в рассеянного археолога. Хотя... хотя он может так повернуть обстоятельства, так их смешать, перетасовать и заново раскинуть, что человек поймет что-то сам. Иных, особо непонятливых, приходится иногда долго тыкать носом....

Однажды приснился Миммо сон, что мука превратилась в песок, сахар — в снег, и вот он роется в песке и снегу, пытаясь разыскать какую-то древнюю поделку-безделицу, примитивного, грубоватого бронзового воина в странном шлеме и с мечом в левой руке. Он даже проспал в тот день и когда бежал через площадь в кондитерскую, еженедельный рынок уже раскинул свои ряды. Раньше, мальчишкой, он подолгу глазел на рыбные прилавки, на извивающихся угрей и мурен, на страшную морду раны-пескатриче, они смутно влекли его и сегодня — может, в детстве он приходил на рынок с мамой, и она показывала ему рыб, говорила названия. Но сейчас, после десятков лет, проведенных среди утонченных кондитерских ароматов ванили, корицы, кардамона, примитивный и резкий запах моря раздражал Миммо. Несмотря на то, что за опоздание отец до сих пор бранил его, Миммо остановился у лотка с дешевым антикварным мусором — открытками, виниловыми пластинками, чашками с отбитыми ручками, подсвечниками в зеленых пятнах старости, шкатулками, детскими игрушками, статуэтками где всегда покупал себе какую-нибудь оловянную фигурку, какого-нибудь солдатика. Вот и сейчас он выбрал странного воина какого-то примитивного войска. Фигурка была больше обычных оловянных солдатиков, впрочем, особо рассматривать ее не было времени. Он сунул продавцу евро, запихнул статуэтку в карман пиджака и побежал в кондитерскую. Про свой сон он уже давно забыл. Отец был на месте и с недовольным видом протянул Миммо белый халат и дурацкий белый колпак, за который его тоже дразнили в детстве. Каким-то неловким жестом, желая незаметно от отца переложить фигурку из кармана пиджака, Доменико уронил ее в чан с тестом. В тот день он особенно долго возился с замесом, потому что ему никак не удавалось нащупать в этом вязком месиве фигурку. А еще он в первый раз за сорок лет не думал об этом месиве с ненавистью. Он тщательно продавливал тесто сквозь пальцы и думал только о первобытном воине. Наконец под пальцами нащупалось что-то твердое! В тот день булочки удались на славу! Сам префект, зашедший к отцу позавтракать, похвалил их! Доменико решил, что этот воин приносит ему удачу, и стал специально каждое утро бросать его в тесто. Слава о новом рецепте кондитерской Панарьелло разнеслась по всему Неаполю. Отец потирал руки, подсчитывая ежедневную выручку, большую часть которой он, естественно, не проводил через кассу, а складывал в особую шкатулку. Миммо с увлечением мял и пропускал сквозь пальцы белое вязкое тесто, становившееся в его руках пышным, «пуховым». Вместо обычного сонного безразличия на его лице появилась блаженная улыбка. Казалось, он впал в детство. Но однажды Миммо не смог нащупать свой талисман. Отец орал, что пора ставить тесто в печь, а то пол-города останется без куличей, но Доменико все мешкал и не раскладывал тесто в формы. Было уже девять утра. Отец силой отодрал его от бадьи с замесом и трясущимися руками сам разложил тесто по формам.

Кулич с воином попал на праздничный стол к Чезаре Чиро, сыну знаменитого Аристотеле Чиро, который вот уже сорок лет возглавлял мафиозный клан, один из самых влиятельных на юге Италии. Пару месяцев назад, его, наконец, удалось посадить. Сначала Чезаре грязно выругался, так как чуть не сломал себе новый зуб, но потом вознес руки к небу и поблагодарил Сан Дженнаро за помощь. На следующий день он сделал пожертвование в часовне Сан Дженнаро на Соборной улице (виа Дуомо), а потом отправился к Панарьелло — поблагодарить за кулич, поздравить с Рождеством, вернуть «железку» и кое о чем потолковать. С тех пор каждую пятницу гонец от Чезаре приносил в кондитерскую на Корсо Витторио Эммануэле записку в небольшом металлическом яичке, наподобие киндер-сюрприза. Тесто по-прежнему месил сын, но заливал его в форму отец. Почта работала четко, без сбоев. И вот однажды весной Чезаре заказал для отца огромный юбилейный торт. Для начинки гонец принес небольшой ящичек. Вы спросите, куда смотрел Святой Павел? Да ведь он не волшебник! Но обстоятельства снова перетасовались, перемешались и выпали так, как не ожидал ни один из участников. Накануне доставки торта в тюрьму старый Панарьелло неожиданно умер. Полиция как раз «вышла» на след. В результате успешно проведенной операции за решеткой оказались Чезаре, как главный организатор побега, и еще 12 человек, среди них и Доменико. За причастность, или до выяснения обстоятельств. При даче показаний он только тяжело вздыхал и пожимал плечами. Что истолковывалось как признание вины и первый шаг на пути к раскаянию. «Кто клал это в торт, ты или отец?» - спрашивал следователь, размахивая железной коробкой перед носом Миммо (следователь, часто заходивший к отцу выпить кофе, говорил ему «ты», хотя в протокол писал все по форме). Он отвечал: «Отец». «А что ты знал о готовящемся побеге?» Миммо пожимал плечами. События внешнего мира мало интересовали его. С таким же успехом его можно было спросить о курсе Доу-джонса или внешней политике Соединенных Штатов. Процесс, между тем, шел своим чередом. Главаря клана, слишком хорошо устроившегося в родном Неаполе, где, как говориться, и стены помогают, перевели в тюрьму усиленного режима в Вольтерре, а заодно и всех остальных арестованных по этому делу. Чтобы «оптимизировать» делопроизводство. Так, в наручниках и под конвоем, Доменико впервые покинул родную Кампанью.

Глава 3

В 1342 году губернатор Флоренции, герцог афинский Гуалтьери начал строительство крепости в удаленной от Флоренции на 37 миль Вольтерре. Флоренция выдвигала свои бастионы как можно южнее, с оглядкой на опасного соседа — Сиену. Так что тюрьма родилась все-таки военной крепостью. Но уже в 1472 году Лоренцо Великолепный придал ей статус политической тюрьмы. Старая крепость была отреставрирована, заодно снесли епископский дворец и на его месте построили еще один бастион — Новую крепость. А первыми заключенными стали помилованные (то есть не казненные публично на площади Синьории) политические противники Лоренцо, причастные к заговору Пацци. Вот и стала военная крепость тюрьмой для особо опасных преступников. И в этой своей функции дожила до нашего времени.

В день приемки новых заключенных по телевизору показывали супер-матч за кубок УЕФА. Играл «Неаполь». Охранники и надзиратели (большинство из которых, как известно, выходцы с юга Италии, так что за кого же им еще болеть как не за «Неаполь»!) так спешили, чтобы не дай-то Бог не опоздать к началу матча, что забыли изъять у Доменико его бронзовый талисман — примитивного воина. А потом забыли и про самого Доменико. Нет, еду ему приносили исправно, так как в списках на довольствие он присутствовал, но ни на какие допросы, очные ставки, дачу показаний не вызывали. Свободных камер не оказалось, поэтому Доменико посадили в какой-то малоиспользовавшийся не то карцер, не то одиночку, словом, в непонятную полуподвальную комнатушку с чуть ли не земляным полом и прорезью шириной с ладонь вместо окна. Вообще-то, помещали его сюда на два дня — комната не была приспособлена для содержания преступников. Это была неиспользовавшаяся уже много лет подсобная комнатка при прачечной. Сама прачечная давно не существовала, потому что с 1978 года тюрьму обслуживал трест прачечных номер 3 в Пизе. Спал он на матрасе прямо на полу — даже кровать поставить почему-то не успели. Словом, прошла неделя, а он все еще сидел там. Вступиться или просто осведомиться о его судьбе было некому — отец умер, других родственников не было. Но он был почти рад такому заключению. Мука, наконец, перестала лезть Доменико в глаза, и они перестали слезиться. К тому же его бронзовый воин был с ним. Один раз он уже принес ему удачу, так что помолившись снова своему кондитерскому святому (хотя и в некотором замешательстве, и без прежней уверенности в правильности адресата молитв, но святого-покровителя археологов он не знал), Миммо принялся корябать свежую каменную кладку. Если бы его спросили, зачем он это делает — он бы как всегда только пожал плечами. Возможно, это движение каким-то безотчетным образом связывалось у него с движением человека, откапывавшего клад, производящего раскопки.

Наверное, только с таким диагнозом — эмоциональная тупость - и можно выжить в тюрьме, зная, что ты — невиновен. Про него как будто забыли. А он все корябал и корябал стену. Каждый выживает по-своему. Кто-то из заключенных завел знакомство с невесть каким ветром занесенным за эти стены кустиком острого перца. Назвал его Джессика Реббит и на каждой прогулке в первую очередь бежал поздороваться с ней. Кто-то строчил письма о своей невиновности, кто-то так мечтал о мести, что во сне скрежетал зубами, а Доменико скреб стену бронзовым воином — у того как раз было подходящие острие на шлеме, этакий панковский гребень. И через какое-то время — а дни он не считал, ему было все равно. В самом деле, не все ли равно — месить целыми днями тесто в чане и чихать от муки, втирая белую пыль в слезящиеся глаза, или царапать каменную стену, глотая каменную пыль и чему-то тихонько радуясь? Может, каким-то отголоскам археологических открытий? Через некоторое время каменная кладка закончилась и Доменико буквально вывалился в темноту. Очень узкий коридор - но он смог в него протиснуться, так как за время сидения в камере похудел на двадцать килограммов, а из-за какой-то путаницы в документах, в последние два дня еду ему вообще не приносили, - вел в темноту. И Доменико пошел по этому коридору. На ощупь. Через четыреста шагов, - шаги он считал автоматически, просто так, - коридор расширился, но из-за темноты ничего нельзя было разобрать. Он покружился в этой «комнате» и нащупал еще один «провал». Ему и в голову не приходило, что именно в этот момент осуществилась его детская мечта — он попал в обнаруженные когда-то археологами или грабителями могил, а потом вновь заброшенные этрусские захоронения. Новый коридор был значительно длиннее и шире первого, по сравнению с первым он казался чуть ли не проспектом — даже вытянув в сторону руки Доменико не касался стен. Потом свод снова стал снижаться, и ему пришлось пригнуться и встать на четвереньки. Наконец, он уперся лбом во что-то твердое. Он снова достал бронзового воина и из последних сил стал скрести стену. Сил у него совсем не осталось, но отсыревшая штукатурка отваливалась кусками и через некоторое время на полу рядом с ним образовалась небольшая горка из камней. Он пролез в образовавшийся проем и оказался в каком-то подвале. По стенам стояли лари из алебастра, на гвоздях и каких-то старинных треножниках висела покрытая толстым слоем пыли и плесени одежда..

Глава 4

Мы решили, что Риккардо останется искать Тео, а я поведу детей к машине. Может, действительно, начнут развозить горячее питье и пледы. Легко сказать «поведу»! Как только я открыла дверь, порыв холодного ветра швырнул мне в лицо снег. На улице был настоящий буран. Если бы кто-то сказал мне, что такое возможно в Тоскане — я бы ему не поверила! Я взяла Колю на руки, но как ни старалась развернуть его против ветра, мне это не удавалось, ветер постоянно менял направление. Коля захлебывался холодными порывами, снег бил его по лицу, он начал реветь. Мы оставили машину совсем недалеко от дома, но если бы не включенные противотуманники некоторых машин, я бы сбилась с дороги. Одеваясь утром, я, конечно, утеплилась, но как-то не подумала, что мне придется перелезать через сугробы высотой выше колена. Разумеется, за несколько часов не могло выпасть столько снега, просто сильный ветер полностью оголял отдельные участки, сваливая снег в других местах, образуя огромные снежные завалы. Снег тут же набился в сапоги. Я уже не говорю про руки, лицо и шею. Чтобы отвлечься от холода, я решила подумать не о забытых перчатках и непромокаемых штанах от лыжного костюма, а о чем-нибудь другом. Но от этих мыслей стало еще хуже. Я чувствовала себя отчасти виноватой. Не из-за того, что именно я придумала поехать в Вольтерру, и не из-за того, что предложила погреться в музее, и даже не из-за того, что завела всех в этот заброшенный дом. А из-за того, что мне хотелось приключений. Вот и получила, на свою голову. Риккардо прав, когда говорит, что у меня нет ответственности. И именно поэтому я до сих пор не чувствую себя до конца взрослой. Ведь как раз это-то и отличает взрослого человека от ребенка — чувство ответственности. Именно оно и свободу нашу ограничивает. А уж перед кем чувствовать ответственность — зависит от человека. Перед детьми, самим собой, подчиненными, народом, поколением, Богом.... Это были философские мысли, но из-под них пробивались какие-то глупости про параллельное измерение — пару дней назад Тео сунул мне под нос журнал с этим параллельным измерением — через какие-то ячейки откуда-то рвалась в наше измерение белая подопытная мышь. Я как раз меняла обкакавшегося Колю, и мне было не до мышей из другого измерения. «Да нет, какое еще другое измерение. Все намного проще. Этот полоумный старик обнаружил новую гробницу, может, из этого дома есть ход в пещеры». Но эта версия меня не успокоила. «А если это правда, и Тео заблудится в лабиринте камер? А если старик специально заманит его в какой-нибудь тупик, из которого нет выхода?Хорошо мечтать о приключениях, когда уверен в благополучном исходе, типо всяких реалити-шоу.» Вот с такими мыслями я доплелась до машины. Горячее питье действительно начали развозить. А еще предлагали «эвакуировать» детей — как будто ждали бомбежки!! Оставаться в ледяной машине было глупо (на улице было минус восемь, но при северо-восточном ветре реально ощутимая организмом температура обычно на десять градусов ниже! То есть минус восемнадцать!! Но Коля заснул (хорошо, что в машине нашлось одеяло!), и я решила подождать, пока он не проснется. Несмотря на холод, мы все-таки были в относительной безопасности, в современной, хотя и выстывшей машине, с мобильным, хотя и «вне действия сети» телефоном в руках, но главное — вокруг были люди, адекватные, современные люди, а не полоумный старик в каком-то заброшенном доме. Мои мысли опять вернулись к Тео. Блин! И куда его понесло!! И зачем? Зачем? Может ему просто захотелось приключений? Или он обиделся на нас, и спрятался там в каком-нибудь темном углу с мыслью: «Побеспокойтесь обо мне, поволнуйтесь!» ведь вчера я не выслушала его, когда он хотел рассказать про параллельное измерение, сегодня отмахнулась от его заявлений про вторую мировую войну и конец света... Конец света... Параллельное измерение... Да ну, ерунда все это! Все гораздо проще: грунт может не выдержать тяжести снега, начнет осыпаться, как это часто случается с песчанником: на протяжении столетий все спокойно, но — «вода и камень точит» — а уж тем более какой-то песчанник! Просачиваясь по капельке отделяет постепенно водонепроницаемые породы и потом они — опа! - целой отвесной стеной отпадают от основной, казавшейся незыблемой, скалы. Природный феномен. «Бальца». Как это по-русски? Оползень? Обрыв? Провал? И его просто засыпет? Тут этих подземных камер, некрополей, склепов — весь холм изрыт! Где его искать?!! Коля закряхтел и прервал мои размышления. Сейчас проснется и заплачет. Чтобы хоть на время его отвлечь, я полезла в сумку за крекерсом. В темноте рука нащупывала непонятно как попавшие в сумку бигуди, колины носки, памперс, записную книжку, ключи от дома — все что угодно, только не крекерсы. Так, а это что? Я уже хотела спустить собаку на Аню за то, что она меня не послушала и взяла-таки рекламный проспект в музее, но повинуясь какому-то внутреннему импульсу включила свет и развернула буклет. «С 12 марта по 12 июня 20.. года в Этрусском музее города Вольтерры пройдет выставка, посвященная 100-летию открытия ученым-археологом Пьетро Дюпре Леони этрусского захоронения VI века до н.э. в окрестностях Вольтерры. Надеемся, что настоящая выставка и конференция, которая состоится 5 апреля в зале номер один музея, привлечет внимание современных археологов к наследию ученого и поможет возобновить раскопки, начатые Дюпре Леони в начале 20-века. К сожалению, во время второй мировой войны почти все записи археолога были утрачены, да и его судьба после войны до сих пор неизвестна. Мы надеемся, что выставка вызовет интерес как любителей археологии, так и средств массовой информации, что позволит начать поиски дневников ученого, а также уникальных предметов, свидетельства о которых содержатся в некоторых его письмах. Особый интерес вызывает бронзовая статуэтка древнего воина, которую Дюпре описывает в письме к своему другу и коллеге - русскому археологу А.С. Румилову. Письмо было недавно обнаружено в документах последнего при передаче семейного архива на государственное хранение и является одним из экспонатов выставки, наряду с некоторыми личными вещами, книгами и фотографиями Дюпре Леони». Вот это да!! Я еще повертела в руках буклет и на обороте нашла карту-схему возможного расположения захоронения. Это лучше, чем ничего! Но как передать эту схему Риккардо? Дурацкий мобильный «вне доступа», и я не могу оставить детей одних в машине.

Глава 5

Сигизмунд Дюпре Леони, находившийся на службе у итальянского короля Умберто 1, в качестве советника и эксперта в области археологии, сопровождавший его на многочисленные археологические конгрессы и выставки, коих король был большой любитель, впервые попал в Россию в свите наследного принца Витторио Эммануэле в мае 1896 года. Несмотря на некоторую разницу в возрасте и значительную разницу в положении, его отношения с принцем можно было назвать «приятельством». Они познакомились еще в Неаполе, где Сигизмунд долгое время работал в Национальном археологическом музее и принимал активное участие в раскопках Помпей. Между собой они говорили исключительно на неаполитанском диалекте, что еще больше их сближало и придавало общению неофициальный характер. Целью, или лучше сказать, предлогом визита в Москву была коронация Николая II. На самом же деле родители отправили принца на коронацию не столько с представительской миссией, сколько для того, чтобы наконец его женить!! Ведь в Савойской династии еще не было случая, чтобы наследник престола в 24 года был холостяком! Невеста ему давно была подобрана, проинспектирована и одобрена, оставалось организовать все так, чтобы принц Витторио Эммануэле этого не заподозрил. Он как огня боялся династических браков, жертвой одного из которых считал и себя. Сигизмунд должен был удостовериться, что все идет по задуманному плану, и Витторио Эммануэле и черногорская принцесса Йеле посажены за парадным столом и на балу после него друг подле друга. Считалось, что этого будет достаточно. Заодно король Умберто поручил Сигизмунду осмотреть, сфотографировать, и, если представится возможность, приобрести для королевской археологической коллекции предметы скифско-сарматской культуры из крымских и таманских курганов, в особенности из недавно открытых богатых царских гробниц на Таманском полуострове. Впрочем, у Сигизмунда в этой поездке были и личные интересы — недавно он обручился с Франческой Пальени, одной из ведущих балерин Михайловского императорского театра. Как известно, первая часть его миссии увенчалась успехом, в августе того же года в Цетине состоялась помолвка Витторио Эммануэле с черногорской принцессой Йеле (Еленой), а уже в октябре - свадебная церемония в Риме. Что касается самого Сигизмунда, то он женился в июле и предпочел остаться в России — итальянцы всегда умели хорошо там устраиваться (если бы еще не этот проклятый климат!!!). Вскоре у них родился сын, и Франческе пришлось оставить сцену. В 1901 году она открыла свою школу танца на Большой Итальянской улице — не столько из-за того, что была итальянкой, сколько из-за близости к театру, да и к квартире, которую они тогда снимали. Мальчика назвали Пьетро - в честь русского царя-реформатора. Несмотря на то, что в семье говорили исключительно по-итальянски, и ребенка часто возили в Гроссето — на родину отца, подальше от «ядовитого» петербургского климата (к слову сказать, в окрестностях Гроссето болот было не меньше, чем в окрестностях Петербурга), Пьетро ощущал себя русским. Все «ниточки» его личности были русскими или, точнее, петербургскими. И ощущение наступления весны, когда тает снег и все оживает, и мрачность осени, ранние сумерки, тоскливые дожди, и хорошей погоды, и семейных праздников, и даже расстояний, одним словом, всего-всего, были русскими. Можно перевести на другой язык слово, понятие, даже шутку, но вот эти ощущения-ассоциации перевести (и переделать, «перекодировать») практически невозможно.

В 1915 году он начал вольнослушателем посещать археологический институт Калачова, даже успел съездить в экспедицию в Таврическую губернию. Однажды роясь в книгах отца, он наткнулся на переписанный от руки труд Черткова «О языке пеласгов, населивших Италию, и сравнение его с древнесловенским», в которой ученый приходил к выводу что «Этрусский — это русский!». Чертков сделал такой вывод опираясь на языки пеласгов и древнеславянский. Пьетро ухватился за эту теорию, и решил писать об этом диплом. Но тут началась революция. Друзья отца (сам отец умер в 1918 году) устроили его в только что созданную Академию истории материальной культуры. И, как ни странно, у теории Черткова нашлось здесь немало сторонников, желавших с помощью нее доказать, что не норманны основали Русь, а напротив, протославянские племена стояли у «колыбели Западной цивилизации». Таким образом они собирались утвердить приоритет России над Европой, пусть не Советской России, но и не царской, а протоисторической. Несмотря на такой извращенный, утилитарный подход к идее Черткова, Пьетро, чуждый всякой политики, не отступил от нее, хотя сам в глубине души считал теорию Черткова наивной утопией. Руководили им не сиюминутные конъюнктурные соображения, но и не научное бескорыстие (то есть личная убежденность в правильности такой гипотезы — ведь он сам считал ее утопией). Его мотивы были очень личными: будучи итальянцем по происхождению, прекрасно владея итальянским языком, регулярно и подолгу бывая на родине родителей, и даже будучи католиком, он все же по мировосприятию был русским. «Загадочная русская душа» была ему близка и понятна, Италия же оставалась далекой и чужой. С помощью этой несколько наивной теории он надеялся сблизить и объединить для себя самого эти две реальности — две свои родины. Весной 1920 года, заручившись поддержкой Академии истории материальной культуры и всевозможными разрешениями на раскопки (это было излишним, в хаосе тех лет вряд ли кто-нибудь проверял разрешения, людям было не до раскопок) Пьетро Дюпре Леони выехал в Крым. Возможно, была у него и какая-то тайная миссия, как в свое время у его отца. Вести раскопки древних цивилизаций в условиях гражданской войны, в Крыму, занятом белыми, было нелепо. Однако сам Дюпре Леони об этом не распространялся. К тому же, добиваясь этой командировки, он уже не был уверен, что вернется в Петроград... Остановился он в Феодосии, снял каморку у старушки. Война чувствовалась и здесь: со всего Крыма стекались и рассредотачивались по побережью войска (чаще - просто банды солдат), начались грабежи, голод, проблемы с водой — пить воду из колодцев не рекомендовалось из-за желудочных заболеваний, а жажду в выжженной солнем Феодосии переносить было еще труднее, чем голод. Но несмотря на все это, по сравнению с Петроградом здесь был рай: южный климат как-то все смягчал, сглаживал. К тому же оказалось, что сельская жизнь имеет массу преимуществ. Жизнь в городе, конечно, проще, когда все идет по проторенной колее, но человек становится заложником этих удобств, как только налаженный механизм дает сбой. Попробуйте прожить в городе без воды и отопления. За водой (а в последние недели октября и за дровами для печки) Пьетро приходилось ходить за несколько километров к горному ручью. Он носил воду и для старушки, вообще, помогал ей по хозяйству, и она за это кормила его помидорами, баклажанами и чесноком со своего огорода, разрешала рвать яблоки и абрикосы. Природа, тем более южная, дарила Пьетро ощущение простора, свободы и гармонии. Каждое утро он отправлялся на раскопки - места были ему немного знакомы, он уже бывал здесь с экспедицией от института. Но на этот раз он был один. В августе к нему собирался приехать из Петрограда друг, и Пьетро с нетерпением ждал его. Вдвоем дело пошло бы намного быстрее. Он не мог позволить себе нанять рабочего, так как лишних денег у него не было, поэтому все — и копать, и просеивать землю, и вести записи в журнале раскопок — делать приходилось самому. Но все же не это больше всего удручало Пьетро. Приезд близкого друга помог бы ему выговориться, поделиться своими мыслями и мрачными предчувствиями, которые в одиночестве одолевали и мучили его, и не находя выхода в разговоре, тяготили его все больше, особенно после разговоров с теми, кому еще удавалось вырваться из Петербурга. Их, впрочем, было немного. Сообщение с центром было нерегулярным и основным источником информации являлись не живые свидетели, а слухи и догадки. Но как раз это — отсутствие регулярного сообщения с центром — нисколько ни огорчало Пьетро. По крайней мере, он мог не беспокоиться о выполнении второго поручения, с которым его отправляли в Крым, сопроводив разными бланками «Подателю сего оказывать содействие», от которых он избавился уже в Джанкое. Его совесть была чиста. Все чаще и чаще Пьетро задумывался о том, чтобы уехать на родину родителей. В конце-концов, доказательства для своей теории он может искать и там. Друг и однокурсник Сашка Румилов так и не приехал. Последней весточкой от него было переданное с оказией письмо, в котором тот советовал (умолял) уезжать. В сентябре было еще тепло, и Пьетро решил продолжать раскопки до последнего. Если до наступления холодов он ничего не найдет — он уедет. Если будет слишком поздно и уехать уже будет невозможно — так тому и быть. Как многие не очень сильные люди, он предпочитал не делать выбор, а перекладывать эту неприятность на внешние обстоятельства, которые, в случае чего, можно и обвинить. Но они же, иногда, могут сложиться удачно. Так было, например, с тем злополучным «дополнительным заданием». У него не хватило смелости отказаться, но он надеялся, что ему не придется шпионить ни за бароном Врангелем, ни за Бернацким, ни за Гендриковым ни за кем бы то ни было вообще. Доносительство как таковое было ему мерзко, к тому же он почему-то помнил отца нынешнего Врангеля, хотя видел его всего несколько раз, да и то когда был совсем маленьким. Знаток искусства, автор нескольких книг по его истории, он заходил к отцу посоветоваться о каких-то терминах итальянского искусства эпохи Возрождения. Так прошел сентябрь. Наступил октябрь и редкие для Крыма, особенно в эту пору, морозы. Пьетро мерз в своей неотапливаемой комнате, пришлось перебраться на диван в комнате с хилой южной печуркой. И вот однажды, в последнее воскресенье октября, лопатка ударилась во что-то твердое и лязгнула так, как может лязгать только метал о метал. Пьетро стал разгребать руками холодную землю и достал фигурку. Скульптору удалось хорошо передать порыв, энергию, выпад, но пропорции тела были не совсем правильными, во всяком случае, с точки зрения современного человека. И вообще была она какой-то грубоватой, примитивной. Пьетро уже случалось в прошлый приезд находить здесь греческие работы, они были намного изящнее этого «дикаря». Зато в Вольтерре, в музее Гуарначчи, куда водил его дед во время летних каникул в Гроссето, он видел нечто подобное. Поэтому он окрестил воина «этруском». Статуя была небольшой, около 15 сантиметров, бронзовой. На голове у воина был шлем с гребнем, в левой руке — меч. Когда Пьетро как следует очистил фигурку от земли, стали заметны надписи на постаменте. «Латынь» - подумал Пьетро и почувствовал легкое разочарование. Никакого отношения к его теории находка не имела. Еще одно подтверждение развитых торговых связей, только и всего. Все же он попытался разобрать буквы, в неглубокие прорези забилась земля, видно было плохо. Латынь он учил в гимназии, владея итальянским это было легко, и он всегда был первым учеником по латыни. NON AD SEPULTUS. Вот все, что он смог прочитать. Остальное было нацарапано так мелко, что разобрать было невозможно. Лупы у него с собой не было. Но эта надпись вновь пробудила его исследовательское любопытство. Обычно на этрусских статуях писали SYTINA, то есть «для погребения», чтобы обозначить предназначенный для погребения предмет и предостеречь от употребления его в других целях. Может, этой статуей пользовались в своих обрядах гаруспики? Или она служила учебным пособием? А может, все гораздо проще: эта статуэтка — всего лишь украшение бронзового канделябра, он видел такие в археологическом музее Флоренции. Но при чем здесь «не для погребения»? И что значит весь последующий текст? С какой стати на этрусской статуе VI века до н.э. вдруг появился текст на латыни? А если она была изготовлена на заказ для какого-нибудь римлянина? Вот и сделали надпись на латинском языке, по просьбе заказчика? Но ведь статуэтка относится к периоду расцвета Этрусского государства, когда Рим — если и существовал — был лишь никому не известным поселением на Тибре (основанным, вполне возможно, самими же этрусками!).

Пьетро бережно завернул воина в старый татарский халат, который ему выдала для тепла хозяйка-старушка — и решил вернуться домой. Найди он эту статую на несколько дней позже — неизвестно как бы сложилась его дальнейшая жизнь. Но помня брошенную монету (не найду — решка — останусь еще, найду — орел — сразу же уеду), он за час собрал все свои вещи: дневники раскопок, документы, две смены белья и завернутую в старухин халат статую. Свитер и две пары рубашек он надел на себя. Других теплых вещей у него не было. Затем он спрятал в жестяной банке из-под карамели, где хранил свои итальянские документы, письмо к Румилову, с точным указанием места находки воина и пошел пешком в Ялту. Главным пунктом эвакуации был Севастополь, но туда пешком не добраться. Прежде чем окончательно покинуть Крым, некоторые суда, по слухам, должны были зайти из Севастополя в Ялту и Керчь, чтобы взять на борт тех, кто хотел уехать. Еще по Петербургу он был знаком с некоторыми офицерами и рассчитывал на их помощь. На всякий случай - если бы плыть пришлось на какой-нибудь турецкой моторной шхуне - у него были отложены деньги. Но ему повезло. Прямо на молу он столкнулся с французским офицером с «Вальдек-Руссо». Они когда-то встречались: то ли в Петербурге, то ли во Флоренции, и лейтенант Р. помог ему устроиться на судно. Впоследствие выяснилось, что суда зашли и в Феодосию, и могло показаться, что он совершенно напрасно отмахал пешком больше 100 километров. Но в Феодосии эвакуация происходила ночью, была давка и неразбериха, усугубившаяся прибытием большого отряда казаков, и в такой толчее и неразберихе ему бы вряд ли удалось попасть на «Вальдек-Руссо».

Всю зиму Пьетро промаялся в Константинополе, так как подхватил тиф и провалялся в бреду несколько недель. Ценных вещей у него было две: итальянские документы и найденная в Крыму статуэтка. И пропала именно она. Это было странно, так как итальянские документы в то время в Константинополе могли пригодиться очень многим, а кого могла прельстить грубая бронзовая статуэтка, истинную ценность которой знал только ученый-этрусковед? Это была невосполнимая потеря. Пьетро даже всерьез размышлял о том, чтобы вернуться в Крым и продолжить раскопки. И только новости о зверствах большевиков остановили его.

Ранней весной 21 года, на греческом товарном пароходике, шедшем с грузом в Палермо, он попал в Италию. Он поселился на фамильной вилле в Гроссето, принадлежавшей отцу и дяде. Дядя был еще жив. Мальчишкой, он часто бывал здесь: практически все летние месяцы он проводил в Гроссето, знал многих соседей, среди детей которых были у него и друзья. Он совершенно непринужденно болтал на настоящем тосканском итальянском, и все же Италия была ему чужой как тогда, в детстве, так и теперь. Возможно, дело было вовсе не в Италии, а в том, что он сменил современный европейский город, с театрами, консерваторией, библиотеками, музеями на сельскую глушь. Он скучал и томился, особенно поздней осенью, когда заняться было совершенно нечем. Все соседи были страстными охотниками, и с октября по февраль ходили на кабанов, оленей, и дичь поменьше — фазанов, зайцев. Ему это казалось дикостью и чем-то примитивным. Он попробовал выступить с докладом о своей (позаимствованной у Черткова) теории происхождения этрусков в местном обществе любителей этрусской старины. Его подняли на смех - фашистской Италии были нужны свои герои, поэтому единственно правильной была версия о «коренном» происхождении этрусков. Политика снова и снова вмешивалась в его жизнь. Как ни чужд был Пьеро политики, как ни отгораживался, ни прятался от нее, она все время его преследовала — в Петербурге его «обрабатывали» большевики, приняв, - благодаря выдвинутой им позабытой теории Черткова, - за своего сторонника; в Крыму - пытались «завербовать» в лекторы Белой армии монархисты, в Константинополе агитировали кадеты. Ему казалось, что в этой глухомани, в Богом забытой сельской Италии, далеко от политических центров, он - в безопасности. Но он ошибся. Политика достала его и здесь (и не только в виде отношения к его теории) — пару раз во время фашистских рейдов его виллу поджигали молодчики, мстившие и «виновным» - коммунистам, и невиновным — крестьянам (чаще - невиновным, потому что это был такой «медвежий угол» где большинство населения составляли полуграмотные крестьяне).

Глава 6

Когда, наконец, утихли погромы, Пьетро Дюпре Леони смог заняться тем, ради чего он и приехал в Италию — поиском доказательств своей теории. Но сначала он решил поднабраться опыта - ведь свое археологическое образование он так и не завершил, да и в настоящей научной экспедиции был лишь однажды. Вскоре как раз подвернулся подходящий случай. Кто-то рассказал ему о раскопках Гоффредо Бендинелли в Вульчи, и он нанялся к нему простым рабочим. Бендинелли собирался раскопать и вновь исследовать гробницу Франсуа. Впрочем, он рассчитывал и на новые открытия, так как с того времени, как в Вульчи были впервые обнаружены этрусские захоронения (это произошло благодаря случайности в 1828 году: пахавшая землю упряжка волов вдруг провалилась в гробницу, обрушив потолок), исследователи и любители (грабители могил) продолжали находить все новые и новые гробницы, как связанные с захоронением, обнаруженным в 1828 и образующие единый комплекс, так и самостоятельные. Так, в 1857 году Александр Франсуа обнаружил ту самую гробницу Франсуа, названную его именем, с грандиозными фресками. То, что увидел Пьетро в 1924, было лишь бледной копией былого великолепия, большинство фресок было перевезено в музей, но и сами размеры коридора-дромоса и погребальных камер поражали воображение. Он смотрел на фрески, на этих людей, пьющих вино, танцующих, приносящих жертвы, сражающихся, на грациозные движения их тел, на затаенную тревогу в сцене гадания. И вдруг осознал, что ему неважно, откуда пришли этруски, были ли они выходцами из Малой Азии, коренными жителями полуострова или пришли сюда из Восточной Европы. Их тайна была не в этом. И их послание, если таковое они оставили — тоже не в этом. Он решил что не приступит к собственным раскопкам до тех пор, пока не изучит досконально все известные захоронения, пока не наберется опыта. Он смутно чувствовал, что может и вовсе никогда не приступить к собственным раскопкам, если каждая экспедиция будет дарить ему такие открытия, такие «прозрения». К тому же, если в таком «собственном» изыскании и был смысл, он заключался для Пьетро в том, чтобы обнаружить какой-то след, какую-то связь с той, крымской статуэткой. Честолюбие было не чуждо Пьетро, но горячность, свойственная молодости, прошла, и теперь он предпочитал приближаться к разгадке тайны этрусков осторожно, под руководством опытных учителей. И он не сомневался, что эта тайна каким-то образом связана с найденной в Крыму статуэткой. Возможно, не пропади она тогда в Константинополе, Пьеро давно прочитал бы несложный латинский текст и удостоверившись, что никакой тайны, никакого «послания» он в себе не несет, поставил бронзового воина пылиться на почетное место в библиотеке и занялся бы чем-то другим. Но все дело было именно в том, что он не успел прочитать текст. И это подогревало его воображение. Каждый гонится за своей химерой (с головой и шеей льва, туловищем козы и хвостом змеи). Доменико искал Слово. Пьетро искал Смысл слов.

Участие в раскопках дало Пьетро не только практический опыт, но и иной подход к исследованию. Он видел, сколько вреда нанесла науке поспешность первых археологов. С тех пор каждый сезон, с мая по октябрь, он участвовал в каких-нибудь изыскательских экспедициях. Летом 1927 года умер дядя, и соседи рекомендовали Пьетро обратиться по делам наследства к Умберто Кальцони, знающему и честному нотариусу. Оказалось, что летом Кальцони принимает лишь раз в неделю. Все остальное время он посвящал раскопкам. Археология была его хобби, его страстью, его увлечением. Возможно, имя Кальцони не вошло в историю, как имя другого археолога-самоучки, открывшего древнюю Трою, но ему принадлежит одно из важнейших археологических открытий двадцатого века на территории Италии. В 1927-28 годах в Четоне, недалеко от Кьюзи, им были обнаружены поселения, относящиеся к Бронзовому веку. Когда Пьетро разыскал его по делам наследства, Кальцони как раз собирался приступить к раскопкам и набирал команду.

После нескольких сезонов раскопок в разных частях Тосканы, в Лации и Умбрии, Пьетро чувствовал себя достаточно опытным археологом, и готов был начать самостоятельные изыскания. Про юношескую теорию о родстве праславян и этрусков он вспоминал с усмешкой и ностальгией. К тому же и без всяких теорий его вторая родина перестала быть ему чужой. Он жил здесь уже почти 12 лет, и постепенно обрастая воспоминаниями, связанными с этим местом, а не с далеким Петербургом, обзаводясь новыми привычками, перенимая традиции и обычаи местных жителей, Пьетро незаметно для себя стал тосканцем. На него уже не поглядывали косо на рынке или воскресной службе, с ним здоровались старожилы, кивая головой или подняв в знак приветствия руку, если видели его издали.

Южная часть Этрурии была изучена куда лучше, поэтому для своих личных изысканий он выбрал Вольтерру. До него здесь тоже уже потрудились как ученые: священник Марио Гуарначчи, чья коллекция послужила основой этрусскому музею Вольтерры, так и многочисленные менее именитые археологи-любители, желавшие пополнить свои частные собрания, или работавшие — гласно ли негласно — на какой-либо крупный музей. Впрочем, гораздо больше было просто мародеров-кладоискателей, в том числе и случайных, из числа местных крестьян. Они часто находили здесь глиняные черепки, бронзовые пластины, монеты, украшения, урны и прочую утварь. Некоторыми из них — например, знаменитой статуэткой «Вечерняя тень», долгие годы пользовались в хозяйстве в качестве кочерги.

Внимательно присматриваясь, как учил его Кальцони, к заброшенным мраморным карьерам, к курганам, поросшим миртом и можжевельником, Пьетро прошел за одно только лето многие сотни километров пыльных проселочных дорог. Иногда его сопровождал старый Лелли, открывший немало этрусских склепов. Все наблюдения Пьетро заносил в дневник. Однажды, выйдя из Вольтерры, он свернул на проселочную дорогу в сторону Мармини. Придорожные столбы и аллея из кипарисов наводили на мысль о частной собственности, но ни ворот, ни какой-либо надписи, запрещающей вход на территорию частного владения, не было, поэтому Пьетро пошел по аллее. Дорога не заканчивалась у парадного входа виллы, как того ожидал Пьетро, а, освободившись от кипарисов, ныряла под обветшавшую арку и выводила во двор. Слева внушительная вилла с фамильным гербом на фасаде доживала свой век, превращаясь в руины, справа угадывался сад, хотя теперь он зарос и было непонятно, является ли рукотворным или натуральным небольшой холм за шпалерой из одичавших роз, прямо по центру виллы. Несмотря на густые заросли мирта, каменного дуба, можжевельника и ежевики, Пьетро удалось разглядеть небольшое, 80 на 80, отверстие в основании холма. Облазив и осмотрев (насколько это позволяли заросли у подножия) холм со всех сторон, Пьетро установил, что на самом холме нет никакой растительности, за исключением сухой травы. Это навело его на мысль о подземных захоронениях.

Вместо того чтобы обратиться в Дирекцию памятников этрусской древности, он заручился содействием местных коллекционеров и краеведов — любителей и знатоков истории, с которыми познакомился во время экспедиций или благодаря Кальцони, и вскоре разрешение на раскопки было у него в кармане. Владелец виллы был поставлен в известность и дал свое согласие на работы в обмен на небольшую долю от предполагаемых находок. Но не успел Пьетро начать раскопки, как из местной полиции пришло постановление на их срочную приостановку. Так бывает очень часто, и не только в Италии: левая рука не знает, что делает правая, одно ведомство разрешает, а другое — приостанавливает. Опасения полиции были вполне оправданы: этрусский некрополь, который Леони собирался исследовать, примыкал к тюрьме для особо опасных преступников. Больше того, как предполагал Пьетро, тюрьма, а до нее — крепость — были построены непосредственно на месте древнего этрусского некрополя. Можно было рискнуть и обратиться за содействием к королю Витторио Эммануэле 111, с которым когда-то приятельствовал отец, но настоящий король тоже был страстным коллекционером археологических древностей. И Пьетро побаивался за судьбу находок. Пришлось продать фамильную виллу — благо он наконец вступил в законное наследование после смерти дяди - и выкупить полуразрушенную виллу вместе с прилегающим участком у разорившегося маркиза Н. Затем он получил разрешение на перестройку дома и принялся за работу. Теперь уже никто не мог запретить ему реконструировать собственный дом на собственной земле. И хотя задача усложнилась и предстояло прорыть довольно длинный туннель, чтобы добраться непосредственно до интересовавшей его зоны, Пьетро предпочитал бюрократическим загвоздкам трудности, преодолимые с помощью грубой физической силы. Он нанял двух рабочих из местных крестьян, и работа вновь началась. Чтобы не мозолить глаза полиции, копать решили прямо из подвала дома. Летом 1935 года рабочие начали выемку земли из предполагаемого коридора-дромоса. В первом же слое были найдены фрагменты чаши буккеро, бронзовые гвозди, покрытые какой-то невозможной, многовековой ржавчиной, и куски глины. Вынутую землю разравнивали на южном склоне за домом. Пьетро распускал слухи по соседям, в баре, на рынке, на площади после воскресной службы — словом, пользуясь каждым удобным случаем, - что решил разбить виноградник. Местные крестьяне отговаривали его, мол, земля для винограда слишком богатая, лучше найти более каменистый склон, просили землю под огороды. Но он их не слушал, и о нем вновь заговорили как о русском ученом-чудаке, хотя к этому времени от русского ученого в нем не осталось почти ничего, разве что увлечение русской литературой. Пользуясь благоприятной погодой, Пьетро хотел продвинуться как можно дальше, оставляя на потом описание находок. Пришлось даже нанять третьего рабочего, чтобы ускорить работу. Наконец, дромос был полностью расчищен, три погребальные камеры слева и две справа, как и предвидел Пьетро, были разграблены уже в древности. Об этом говорили сдвинутые со своих мест мраморные блоки, закрывавшие когда-то доступ в погребальные камеры. К счастью, грабители обычно нетерпеливы и торопливы, поэтому, нанеся невосполнимый ущерб археологии, они все же не забирают всего содержимого захоронения. Их больше интересуют ювелирные украшения, изделия из драгоценных металлов, и они не станут возиться и терять время, просеивая грунт в поисках глиняных черепков, слепков глины тысячелетней давности и проржавевших гвоздей. Дромос заканчивался круглой комнатой, свод которой по центру поддерживала колонна. Похоже, что наиболее ранняя часть захоронения располагалась именно здесь. После того, как Пьетро на скорую руку зарисовывал месторасположение найденных предметов, рабочие относили их в одну из обнаруженных камер. Пьетро не хотел переносить находки в дом. Однажды он повредил плечо, и копать ему было трудно, поэтому он решил заняться описью находок. Пьетро как раз рассматривал бронзовый сундук, очень похожий, на сундук Фикорони из Палестрины когда услышал взволнованный голос Фульвио «Синьор, Синьор!». Пьетро сразу понял, что рабочий наткнулся на что-то необычное. За пять месяцев работы они нашли уже много терракотовых фрагментов чаш для питья, кратеров — сосудов с широкой горловиной для смешивания вина и воды, целый пифос с остатками зерна, бронзовую фибулу-пиявку с гравировкой, несколько саркофагов из алебастра с рельефными украшениями, но все это был более или менее стандартный набор этрусского захоронения, который не давал новых сведений ни о производстве в данном районе, ни о происхождении, ни о письменности. Конечно, он дал себе слово просто узнать об этрусках все, что в его силах, но как ученому ему хотелось большего. Фульвио держал в руках бронзовую статуэтку.

Вот когда он понял всю непосполнимость константинопольской потери!!! Тогда в его руках был ключ, но не было дверцы, теперь он отыскал дверцу, но ключа у него больше нет!!! Наверное, это был тот редкий случай, когда археолог, нашедший действительно уникальную вещь, испытывал от своей находки больше горечи и разочарования, чем радости. Это был бронзовый воин, абсолютно идентичный тому, крымскому, но с мечом в правой руке и надписью на этрусском языке. В отличие от всех остальных находок, воина он отнес в дом. Он должен быть уверен, что эта находка не пропадет!

Каким-то образом в Дирекции памятников этрусской древности во Флоренции пронюхали о раскопках Леони и решили направить к нему инспекцию «для упорядочения работ и научной обработки находок». Пьетро не собирался утаивать свои исследования от научного мира, больше того, он собирался со временем и на собственные средства создать музей, используя как помещения дома, так и непосредственно обнаруженное им захоронение. В обмен на официальное разрешение на продолжение раскопок, выданное не только Археологическим комитетом и Дирекцией этрусских древностей, но и полицией, и даже фашистской партией, если это будет необходимо. Таким образом он надеялся окончательно легализировать проводимые раскопки. Просто он не хотел, чтобы кто-то совал свой нос в его исследования раньше времени. Поэтому он распорядился срочно замуровать ход в подвале своего дома, и встретил инспекцию во дворе как ни в чем не бывало. Пьетро показал им дневники исследований, составленные во время разведовательных прогулок по лесам и полям близ Вольтерры, сказал, что заранее выхлопотал разрешение, но к работам пока не приступал.

Землятресение 1938 года свело на нет все его труды. Обвалившиеся своды и образовавшиеся трещины делали продолжение работ небезопасным. Потом началась вторая мировая война и Дюпре исчез. О его исчезновении говорили разное: нашел несметные сокровища этрусков и уехал в Америку, был угнан нацистами в Германию и умер в концентрационном лагере, погиб в одной из камер во время американской бомбардировки.

После войны вся территория была объявлена муниципальной собственностью. Дом все больше ветшал. Агенства недвижимости им не интересовались, так как дом был в муниципальной собственности, а местные власти тоже не хотели возиться с восстановлением — тем более что во время войны в дом попал снаряд, и восстановление влетало в копеечку. Так как сам Дюпре исчез, а о его наследниках ничего не было известно, дом оказался никому не нужен.

Глава 7

После встречи с «этрусками» Доменико вернулся в камеру. Вот уже два месяца, как он совершал свои «прогулки»: на несколько часов покидал тюрьму тем же путем, что и в первый раз, а затем вновь возвращался в свою камеру. Бежать из тюрьмы просто не приходило ему в голову. Да и куда бежать? Он уже почти забыл, что когда-то каждый день месил тесто, высыпал из больших мешков муку, которая белым облаком окутывала его, лезла в глаза, в рот, нос. Его жизнь теперь состояла из этих прогулок и каждый раз он с доселе неведомым восторгом и восхищением рассматривал фрески на стенах, старинные крюки, ощупывал саркофаги, статуи. Кроме того, все это было очень похоже на ту книжку из детства, и может именно поэтому так притягивало его. Если бы Доменико мог знать о самоубийстве Аристотеле Чиро, но главное, если бы он умел рассуждать логически, а не действовать механически, как будто все сделанное им сегодня не должно было иметь никакого продолжения завтра, ему бы оставалось только тихо ждать своего освобождения и не покидать камеры. Но о самоубийстве он ничего не знал и логически рассуждать не умел. Поэтому продолжал свои «прогулки». Самоубийство Чиро так и осталось загадкой. Это было больше похоже на сведение счетов, чем на самоубийство. Если он и оказался в тюрьме впервые, то это не значит, что с непривычки у него «сдали нервы». Последние 14 лет своей жизни он провел в не очень просторном бункере 5 на 7 метров, оборудованном по последнему слову технологии и архитектуры, с выходом в такой же тесный внутренний дворик (10 на 10). Он держал в своих руках всех торговцев и предпринимателей переферии Неаполя, каждый платил ему «взнос» с доходов, он был одним из самых богатых людей не только Неаполя, но и всего юга Италии, его влияние распространялось и на соседние Абруццо и Апулию, но при этом его жизненное пространство было ограничено 30 квадратными метрами. В тюрьме он нисколько не потерял своего влияния, просто несколько изменился способ его осуществления. Что касается жилого пространства, то и оно несколько сократилось, но ведь не это в первую очередь деморализует в тюрьме. Деморализует одиночество и отсутствие свободы передвижения. Все это он уже испытал на воле. Некоторые говорили о причастности к самоубийству полиции, некоторые - нового клана Папафавы из Авеллино, но виновных так и не нашли.

Будь у Доменико чуть больше воображения и энтузиазма, он бы непременно нашел в одном из саркофагов дневники, а возможно, и бронзовую статуэтку примитивного воина со странным гребнем на шлеме и мечом в правой руке, но он ограничился некой «игрой» в археолога. Никто не тревожил его. Охранники не обращали на него внимания, даже обычные «профилактические» обыски в его камере почему-то не устраивали. Он считал себя полновластным хозяином найденного им подземелья и потому, когда однажды столкнулся там с непрошенными гостями, впервые по-настоящему разозлился. Но потом... потом произошло нечто такое, чего он ждал всю жизнь. Слово, то самое Слово вдруг возникло, засияло в памяти, вырванное из забвения каким-то странным сочетанием звуков, напомнивших Доменико его Слово: «Этруски». Оттого и осветилось его лицо безумной радостью, а вовсе не из-за того, что принял он этих людей за этрусков.

В тот раз Доменико в последний раз пришел в свой потайной мир из тюрьмы. На следующий день его выпустили.

Глава 8

Тео щелкнул зажигалкой. Он носил ее в кармане брюк с тех пор как начал покуривать. Вообще-то курить ему совсем не нравилось: во рту потом надолго оставался горько-кислый привкус из-за которого все время хотелось пить. Поэтому курил он редко и только если того требовали обстоятельства в виде приятелей. Не то чтобы он был трусоват, просто как почти все подростки боялся прослыть «маменькиным сынком», поэтому никогда даже не пытался бросить этим обстоятельствам вызов. Быть «как все» намного проще. Сигареты он по одной-две подворовывал у бабушки. Можно было и самому покупать их на деньги, которые мама давала ему на школьные завтраки, все равно тетка в киоске продавала их всем без разбора, несмотря на висевший прямо над прилавком плакат о запрете продажи сигарет несовершеннолетним, но ему было жалко на это денег — лучше купить новую видеоигру или пакет чипсов.

Тео был обыкновенным 12-летним мальчишкой. Поэтому не было недостатка в причинах скрыться от родителей в этом темном туннеле: проследить за странным дедом, испугать родителей, найти этрусский клад. Если бы родители слушали эксурсовода также внимательно как это делал Тео, им было бы проще найти его. Но у папы то и дело звонил мобильный, а мама все время кидалась то к Коле, хватавшему то бронзовый треножник, то саркофаг из алебастра, то к Ане, норовившей примерить сережки и браслеты. А экскурсовод среди прочего сказала и про конец света — этруски, знаменитые своими гаруспиками с их умением предсказывать будущее, насчитали себе 10 веков существования, и такой же период они отводили и всем последующим цивилизациям. Только века у них были не одинаковые, в сто лет каждый, а варьировались, исчисляясь по продолжительности жизни последнего долгожителя. Свои подсчеты они производили на храмовой стене, вбивая гвоздь в определенном месте. И, якобы, дело поправимо, если каждая последующая цивилизация сумеет найти ту стену и вбить еще один гвоздь. То ли экскурсоводша забыла упомянуть, что вычитала эти сведения в не очень серьезном журнале, да и вообще речь шла о съемках в Тоскане нового псевдо-исторического фильма. То ли Тео, увлекшись, не обратил на это внимания и решил заняться поисками. Впрочем, экскурсоводша упоминала еще много чего, что могло возбудить любопытство 12-летнего мальчишки: многовековые поиски «шифра» к этрусскому языку и якобы найденная в этих местах статуя, способная пролить свет на многие загадки этого языка, пометки в дневниках, погребенных под завалами...

Тео тоже пошел по длинному темному коридору, дромосу, но завернул, в отличие от старика, направо. Сделал он это не потому, что боялся столкнуться со стариком, - он не заметил, как и куда тот исчез. Просто ему показалось что надо пойти направо. Света зажигалки было недостаточно. Иногда он подносил зажигалку к стене, чтобы не пропустить вход в следующую камеру, и тогда из темноты вдруг выступали странные фигуры, а один раз на него уставились со стены чьи-то глаза. Но вся эта живопись Тео не волновала. Его интересовали Настоящие сокровища. Или, в крайнем случае, карты, планы, дневники — все, что служит для поиска Настоящих сокровищ.

Он оказался в небольшой, 2 на 2 метра, комнате, в которой были составлены друг на друга огромные блоки травертинского мрамора, саркофаги, какие-то кувшины, остальное разглядеть было невозможно. Тео не знал о незыблемом правиле археологии не сдвигать с места найденные предметы, не описав (зарисовав, сфотографировав) прежде тщательным образом их расположение. В данном случае это было не страшно, так как, по всей видимости, все хранившееся в этой комнате однажды уже было сдвинуто со своих мест и перенесено сюда в ожидании... чего? Отправки в музей? Частную коллекцию? Более подробного описания?

На мраморном блоке посреди гробницы стояла изящная бронзовая шкатулка. Тео приоткрыл крышку. Запахло плесенью. Он с трудом разобрал на обложке

«Дневник раскопок».

22 июня 1935 года

Рабочие Фава и Буонелли

Погодные условия благоприятные.

Начали выемку земли из предполагаемого дромоса. В первом слое нашли фрагменты чаши и бронзовые гвозди.

20 июля 1935 года

рабочие Фава, Буонелли и Чезарини

Алабастрон для парфюмерии

Страницы склеились, некоторые строчки расплылись, Тео то и дело терял строку, когда между вспышками зажигалки все погружалось в темноту.

«Но без своей пары (неразб.) имела очень мало смысла. (Неразб.) некоторую историко-художественную ценность. Но не Смысл. Смысл вернется только тогда, когда эти две статуэтки снова (неразб.). Если рассматривать «не для погребения» в расширенном понимании, «не для забвения»: чтобы не был забыт (неразб.) этрусский язык. Вполне возможно, что статуэтки действительно относятся к периоду расцвета Этрусского государства, то есть 6 веку до н.э. Но не могли ли записи на них появиться (неразб.)? Обычный материал, который использовался этрусками для письма — льняные (неразб.), покрытые воском деревянные таблички — слишком непрочен. Статуи из бронзы (неразб.) их. Поэтому (неразб.) «послания» и были выбраны эти воины — как (неразб.) уходящей цивилизации цивилизации грядущей. Грядущая цивилизация говорила на латинском, поэтому второй текст был написан на этом языке.» Дальше шли какие-то схемы и планы, Тео заткнул тетрадь за пояс брюк. «Тео! Те-о-о-о!!!» - донесся до него крик баббо. «Баббо, я здесь, я сейчас иду» - крикнул он и запустил руку в алебастровую урну, стоявшую рядом с бронзовой шкатулкой. Рука нащупала что-то металлическое, холодное. Он схватил лежавший там предмет и рванул к выходу. Может, хотя бы находка поможет смягчить гнев баббо — Тео только сейчас осознал, что провел здесь несколько часов. Он вышел на свет. В руках у него был бронзовый воин с гребнем на шлеме и мечом в правой руке.

* * *

Когда через 28 часов мы наконец вернулись домой, в почтовом ящике лежал свежий номер National Geografic. На обложке был заголовок «Город мертвых Черветери». «А не поехать ли нам в следующее воскресенье в Черветери?» - спросила я. «Нет, хватит с меня ваших этрусков!» - пробурчал Риккардо. Он даже не понял моей иронии. Но это он так всегда. А летом мы обязательно поедем в Черветери, или в Русселы, или ...что к нам ближе всего? Популония? Да мало ли в Тоскане этрусских некрополей!