Когда я вышла из дома Д., мне было очень тревожно и безотрадно, я сердилась на себя и на него — за то, что он отказался мне помочь. Вполне естественно, что, попав в беду, я обратилась к нему. Конечно, он знает больше любого другого обо мне и моих делах, он умный человек, его мнению можно доверять, и благодаря своей профессии он прошел специальную подготовку для консультирования по вопросам такого рода.

— Почему вы не скажете, что мне делать? — возмущенно спросила я в конце беседы. — Почему не предложите определенную линию поведения и не избавите от страданий и неизвестности?

— Этого-то я как раз и не собираюсь делать, — ответил он. — Ваша беда в том, что вы всегда избегаете ответственности. В данном случае вы должны действовать по собственному разумению. Простите, если я кажусь жестоким, но вы должны мне верить, когда я говорю, что в конечном счете гораздо важнее выстоять до конца самой, нежели слепо следовать посторонним советам — моим или чьим бы то ни было еще…

Меня настолько задело неожиданное отношение Д., что, выйдя в зимние лондонские сумерки, я больше думала о нем, нежели о собственной проблеме. В ушах по-прежнему звучал его приятный, мягкий, сочувственный голос, никак не вязавшийся с его же бессердечными словами, а перед глазами стояло чернобровое лицо, смутно напоминавшее какое-то другое, увиденное давным-давно, не помню где — возможно, на картине или на газетном фотоснимке. Меня оскорбило, что он не захотел откликнуться на мою просьбу и сделать одолжение. Мне было стыдно, что я возлагала так много надежд на дружбу, которая все это время, вероятно, оставалась совершенно односторонней. Не исключено, что я выдавала желаемое за действительное и восприняла его сочувственную манеру как свидетельство теплых чувств лично ко мне. Размышляя над этим теперь, я не могу вспомнить ни одного случая за все время нашего знакомства, когда бы его поведение свидетельствовало о чем-то большем, нежели безликая доброжелательность гуманного, отзывчивого и понятливого человека. Мысль о подобной ошибке в особенности терзала меня потому, что по натуре я очень сдержанна и боюсь получить отказ. Я почувствовала, что выдала себя, и теперь Д., наверное, презирает меня или смеется надо мной, хотя в действительности я прекрасно знала, что он слишком хорошо разбирается во внутренних механизмах нашего сознания, и его нельзя обвинять в подобной жестокости.

Пусть эти унизительные мысли вовсе не доставляли удовольствия, я.цеплялась за них изо всех сил, мысленно даже преувеличивая свою недавнюю обиду, словно мои отношения с Д. были важнее всего на свете. Но, разумеется, мне не удавалось выкинуть свою подлинную проблему из головы. Она никуда не девалась, точно зубная боль, которая мало-помалу усиливается, пока, наконец, не заглушает все прочие ощущения.

Как быть с намеченным свиданием? Передо мной с властной настойчивостью встали вопросы, в таком отчаянии заданные Д., но оставшиеся без ответа. Пойти, как и договаривались, в гостиницу — на встречу с моим мужем и той девушкой, которую он предлагает у нас приютить? Способна я ли эмоционально принять положение, уже принятое рассудком в ходе переговоров? Какой улыбкой, какими словами встречу я эту незнакомку — моложе, красивее, удачливее? Каким неестественно застывшим взором наблюдать мне за взглядами и жестами, знакомыми до боли, но обращенными теперь уже к новой соискательнице?

Непрерывная цепочка этих вопросов, на которые я не могла ответить в принципе (в сущности и не надеясь, не рассчитывая найти хоть какие-либо ответы), в силу самого однообразия стала обретать черты кошмара и неописуемой муки. Мне начинало казаться, что, если не удастся вырваться из этого тошнотворного круга, я внезапно сойду с ума, закричу, совершу какой-нибудь возмутительный акт насилия прямо посреди улицы. Но тяжелее всего было сознавать, что особенности моего характера исключают возможность даже подобного утешения, что я безжалостно связана по рукам и ногам собственным решением не проявлять никаких эмоций.

Я замерзла и устала. Видимо, я долго бродила, не помня дорогу, и вдруг увидела, что стою на малознакомой улице. Наступила ночь, сквозь легкую дымку тускло светили фонари. Я взглянула на часы и обнаружила, что уже почти наступил урочный час нашего свидания.

Не успела я это осознать, как все внезапно преобразилось. Каким-то загадочным образом я превратилась в центральную точку, вокруг которой завращался вечерний мир. Люди, шагавшие по тротуару, мимоходом поглядывали на меня — одни с жалостью, другие с холодным интересом, третьи с каким-то болезненным любопытством. Некоторые подавали украдкой незаметные знаки, но я не знала, предостерегают они или же, наоборот, подбадривают. Освещенные и неосвещенные окна напоминали глаза разной степени проницательности, и все были устремлены на меня. Дома, уличный транспорт — все, что находилось в поле зрения, как будто ожидало, что же я стану делать.

Я развернулась и быстро зашагала в сторону гостиницы. Я торопилась, чтобы не опоздать, но мне почему-то не пришло в голову поймать такси. Город окружал меня своим вниманием, горящие глаза машин преданно следовали за мной — то ли задумчиво, то ли пророчески. В ушах звенел приятный голос Д., который говорил, что я должна действовать по собственному разумению. Перед моим мысленным взором всплыло чернобровое лицо, всегда вызывавшее смутные воспоминания: оно было не больше мыши и вскоре исчезло.

Я подошла к ярко озаренному входу гостиницы. Люди шныряли туда-сюда через вращавшиеся двери. Я замедлила шаг и наконец остановилась. Даже тогда мне еще казалось, что я должна шагнуть внутрь, явиться на встречу, не ударить лицом в грязь. Но затем мои ноги сами повели меня прочь, и я постигла истину, которую следившие за мной глаза, наверное, знали с самого начала: я готова убежать куда угодно, стерпеть любой позор, любую расплату, любое отчаяние, только бы не оказаться в этой ситуации.

Смогу ли я теперь вынести самобичевание? Вопрос, конечно, риторический, ведь хотя жить в такой безотрадности, после стольких неудач и трудно, умирать, очевидно, еще тяжелее.