Воскресное шествие наррагансетов в церковь наглядно демонстрировало глубокое уважение индейцев к своему духовному наставнику Нанауветеа. Как и в других поселениях Новой Англии, утро воскресенья здесь начиналось с приглашения верующих на службу. В каких-то церквах для этого использовали колокола, в каких-то — барабаны, а в каких-то, например в резервации наррагансетов, трубили в морскую раковину. При этих звуках индейцы выстраивались вдоль дороги, которая, проходя мимо вигвама Нанауветеа, вела в меленькую (всего одно помещение) грубо сколоченную церквушку. Это было бедное сельское население с окраин колоний. Многие жители резервации работали домашней прислугой или чернорабочими в Чарлстоне, небольшом поселении на западе — оно называлось так же, как и город, расположенный к северу от Бостона, в устье реки Чарлз. Переговариваясь вполголоса, наррагансеты терпеливо ждали появления Нанауветеа. Когда он выходил из вигвама, они устремлялись за ним следом. Из-за преклонного возраста миссионера процессия двигалась к церкви медленно.

Два индейца — так называемые сопровождающие, избранные общиной, шли рядом с Нанауветеа, помогая ему по мере необходимости. Христиане резервации любили своего духовного лидера, а он — их. Он не только наставлял их более пятидесяти лет, но всей своей жизнью являл пример следования христианскому учению. В первые годы своего служения Нанауветеа часто говорил наррагансетам, что он прежде всего думает о Боге и лишь потом — о них. Теперь он перестал повторять эти слова — не было необходимости. Хотя служить его Богу были готовы не все, никто не сомневался в искренности Нанауветеа и его любви к Господу. Наррагансеты знали: перед ними — святой человек.

Нанауветеа сохранял верность пуританскому учению и не придерживался обычаев католической церкви. Однако если в воскресенье в резервации наррагансетов что-то и напоминало о католических ритуалах, то это процессия индейцев, которая торжественно следовала за своим учителем на место богослужения. Впрочем, едва ли те, кто сопровождал папу римского, испытывали такой же благоговейный трепет.

Ходить в церковь с двумя провожатыми Кристофера Моргана вынуждало его физическое состояние. Он был так слаб, что не мог обойтись без посторонней помощи. Причем считалось, что людям, сопровождавшим Нанауветеа, оказана великая честь — такая же, как и тем, кто занимал престижные должности в Риме.

Когда в последний раз искали сопровождающего, миссионер попросил, чтобы ему позволили самому присмотреть подходящего человека. Было очевидно, что он давно сделал свой выбор. В тот год Джону Вампасу исполнилось шестнадцать лет, и в знак признания того, что мальчик вырос достойным христианином, Нанауветеа рекомендовал на эту почетную должность его. Прихожане с радостью удовлетворили просьбу старика. А Джон Вампас с благодарностью принял назначение. В течение трех лет он с гордостью выполнял обязанности сопровождающего. И не пропустил ни одной воскресной службы.

Но в тот сентябрьский день 1729 года у вигвама Нанауветеа стоял только один сопровождающий. И это был не Джон Вампас.

Последовало несколько неприятных минут, в течение которых индейцы пытались найти выход из сложившейся ситуации. Никто не понимал, как такое могло произойти. Сопровождать миссионера считалось столь почетной обязанностью, что не явиться к выходу Нанауветеа было просто кощунственно. Потому-то никто не задумывался о сопровождающих-дублерах. Тем не менее надо было что-то делать. Раковина уже протрубила. Люди ждали выхода Нанауветеа. Может ли один человек сопровождать старика? А что если миссионер споткнется и упадет? Мог ли заменить Вампаса тот, кого не выбирала община?

Желая положить конец суматохе, Нанауветеа твердо произнес:

— Сегодня Джона Вампаса заменит Филип Морган.

— Но он не утвержден церковью! Да и потом, многие хотели бы получить право…

Не желая слушать возражения, миссионер поднял руку, а затем сказал:

— Филип здесь, мы опаздываем. Не будем заставлять Господа ждать.

С помощью Витамоо Нанауветеа облачился в накидку из перьев. Сопровождающий, назначенный общиной, взял его под одну руку, а Филип — после того как отдал свою Библию Витамоо — под другую. Сопровождающий вышел из вигвама. Вдвоем с Филипом — молодой человек находился внутри — они помогли старику выбраться наружу.

Стоял теплый, немного туманный день, с юга дул легкий ветерок. Хотя лето уже ушло, настоящая осень еще не наступила. Миссионер и два его спутника черепашьим шагом направились к церкви; за ними медленно двинулась процессия верующих.

Они прошли не более сотни ярдов, когда их догнал Джон Вампас. Лицо, руки и грудь молодого человека были в грязи. От него несло перегаром.

— Убери от него руки! — крикнул он Филипу. — Это мое место! Меня назначила церковь!

Язык Вампаса заплетался, глаза были воспаленными и красными.

— Я сказал, убери руки! — вновь закричал Вампас. Он бросился на Филипа и изо всей силы толкнул его в грудь.

Филип был к этому не готов. Пытаясь удержаться на ногах, он отклонился назад, но, потеряв равновесие, упал. Миссионер покачнулся. Второй сопровождающий не сумел поддержать его. Прихожане беспомощно наблюдали, как их девяностопятилетний наставник рухнул на землю. В своей накидке из перьев он напоминал покалеченного орла.

— Подожди! Не трогай его! — закричала Витамоо сопровождающему — тому казалось, что упавшего миссионера нужно, точно опрокинутый сосуд, немедленно поднять. Девушка метнулась к Кристоферу Моргану:

— Ты в порядке, Нанауветеа? Тебе больно?

Оказавшись в центре внимания, старик смутился. Взгляды всех присутствующих, кроме Филипа и Вампаса, были прикованы к нему. Филип лежал на спине; рядом с ним стоял перепуганный Вампас.

— Если тебе больно — лежи, — предупредила Нанауветеа Витамоо.

На лице старика появилась улыбка. Он потрепал девушку по руке.

— Может быть, я и старый глиняный горшок, — сказал он, — но, слава Богу, пока целый.

Назначенный сопровождающий взял старика под одну руку, а Витамоо — под другую; вдвоем они осторожно помогли ему встать.

— Пожалуйста, позволь мне, — раздался голос Вампаса.

Витамоо резко обернулась. Девушка хотела было крикнуть Вампасу, чтобы он не приближался к старику, но, взглянув на лицо молодого человека, она осеклась и отступила в сторону. По щекам Вампаса, смывая засохшую грязь, потоком лились слезы.

Встав на ноги, старик посмотрел на своего приемного сына.

— Иди домой, — сказал он. — Умойся. Потом приходи на службу.

— Но, Нанауветеа, я должен сопровождать тебя. Позволь я отведу тебя в церковь, а потом умоюсь.

Старый миссионер покачал головой.

— Важнее приготовиться к встрече с Богом, чтобы Он мог очистить твою душу. Добраться до церкви мне поможет Филип.

Филип уже поднялся на ноги. Он опасался, что Вампас может снова вспылить, а потому держался поодаль. Услышав слова старика, Вампас метнул на англичанина недобрый взгляд. Он не хотел отпускать руку Нанауветеа. На скулах наррагансета играли желваки, грудь вздымалась, было видно, что он с трудом сдерживает ярость.

Старик положил руку ему на плечо.

— Вампас, — сказал он. Молодой человек не услышал его, и он настойчиво повторил: — Вампас!

Индеец с трудом отвел глаза от Филипа и обернулся к Нанауветеа. Тот дождался, пока их взгляды встретятся, и сказал:

— Делай, что я сказал.

Вампас в оцепенении посмотрел на руки старика, потом перевел невидящий взгляд на свои руки. Медленно, разжимая палец за пальцем, он отпустил руку Нанауветеа. Затем сделал полшага назад — и еще полшага.

Филип встал между Вампасом и Нанауветеа и бережно взял старика под руку. Процессия вновь тронулась, на этот раз верующие шли очень медленно. Филип оглянулся. Вампас, как вкопанный, стоял посреди дороги.

Служба в здешней церкви почти во всем напоминала службу в кембриджской церкви. Разница заключалась в том, что богослужение шло на алгонкинском языке. Прихожане сидели на грубых скамьях без спинок. Семейных скамей или постоянных мест не было. Филип понял это, увидев, как несколько человек поменялись местами.

Нанауветеа, как патриарх, восседал на специальном возвышении за кафедрой. Внизу, тоже лицом к прихожанам, сидели дьяконы. Со своего места старый проповедник наблюдал за службой, пел вместе с верующими гимны и молился (когда все вставали, он продолжал сидеть). Проповедь читал священник — индеец средних лет по имени Джедедия Помхам. Она была короткой и простой — никаких сложных теоретических рассуждений, к которым привык Филип, выросший в университетском городке. Тем не менее в стенах этой маленькой церкви ощущалось присутствие Бога и звучало Его Слово. Когда служба — она длилась не более часа — закончилась, никто не вставал со своих мест до тех пор, пока сопровождающие не вывели Нанауветеа из здания. Затем храм покинули пастор и дьяконы. После чего разошлись и прихожане.

— Я беспокоюсь за Вампаса, — убирая кости, сказала Витамоо. Индианка, Филип и Нанауветеа только что пообедали холодными голубями. Вампас после утреннего происшествия исчез.

— Он в руках Господних, — сказал, обсасывая косточку, Нанауветеа.

Девушка нахмурилась. Судя по всему, слова старика ее не успокоили.

— Может быть, мне пойти поискать его? — спросил Филип.

Его предложение удивило и Витамоо, и старика. Индианка улыбнулась уголками губ.

— Думаю, его лучше не трогать, — ответил Нанауветеа. — Подобно блудному сыну, он придет в себя и вернется домой.

— Тогда, если позволите… — решительно произнесла Витамоо. — Я загляну к Намумпум.

— Похоже, она вот-вот разрешится от бремени, — сказал старик.

— Малыш должен был родиться две недели назад. Бедняжка очень страдает. Говорит, что чувствует себя настоящей коровой. Многие женщины думают, что у нее родится двойня.

— Это ее первый ребенок? — спросил Филип.

Нанауветеа и Витамоо заулыбались.

— Четырнадцатый, — сказала девушка. — А может быть, заодно и пятнадцатый, если женщины не ошибаются.

— Передай, что я молюсь за нее, — промолвил Нанауветеа.

Витамоо собрала в узелок кое-какие вещи и ушла, оставив Филипа наедине со стариком. Филип дорожил такими минутами. Нанауветеа и Филипу редко удавалось побыть вдвоем. Свободного времени у старого миссионера почти не было. Помимо работы над букварем он много общался с прихожанами, которые тянулись в вигвам нескончаемым потоком; кто-то приходил со своими обидами и жалобами, а кто-то — за советом и духовной поддержкой. Время, отпущенное Нанауветеа, текло медленно — как песок, сыплющийся в часах. Видимо, такую жизнь уготовил ему Господь. А вот часы Бенджамина Моргана разбились раньше, чем песок успел пересыпаться из одного сосуда в другой. По какой-то причине Господь даровал Филипу возможность разделить со стариком его последние дни, и молодой человек это ценил.

Филип задумчиво обвел глазами жилище Нанауветеа; он старался запечатлеть в своем сердце каждую мелочь. Костер, пылавший в центре вигвама, отбрасывал на стены оранжевые отсветы. Большая часть дыма выходила наружу через отверстие в крыше, оттуда же внутрь попадал солнечный свет. У этого незамысловатого индейского жилища не было ничего общего с великолепным белоколонным зданием, возвышавшимся на берегу реки Чарлз. Тем не менее здесь, в убогой, пропахшей дымом хижине с земляным полом, Филип чувствовал себя так, словно он находился дома. В глубине вигвама стояли корзины и мешки, а книги, Библии (в том числе и фамильная Библия Морганов), бумага и письменные принадлежности лежали около Нанауветеа. Сам миссионер, укутанный в накидку из перьев, сидел поджав ноги, слегка сгорбившись. Мудрый и бескорыстный, настоящий святой.

— Собираешься уезжать?

Услышав голос старика, Филип вздрогнул.

— Уезжать? Почему вы об этом спрашиваете?

— Ты смотришь вокруг так, словно видишь это в последний раз.

— Боюсь, я мешаю вам спокойно жить.

— Вампасу, — тихо уточнил миссионер.

— И Витамоо.

Старик испытующе вгляделся в лицо Филипа, словно проверяя, искренен ли он.

— Витамоо разрывается на части.

— Не понимаю, — сказал Филип.

— Тогда пусть Господь откроет тебе глаза. Ты хочешь уехать, не закончив работу над букварем?

Филип понурился. Прежде чем ответить — он долго искал нужные слова, — молодой человек наклонил голову сначала к одному плечу, а потом к другому.

— Я попал в трудное положение, — сказал он наконец. — Мои отношения с Вампасом с каждым днем ухудшаются. Это огорчает Витамоо. Вот и выходит, что мне лучше покинуть резервацию.

Но есть еще букварь… Я хочу закончить работу над ним. Уехав, я решу только одну проблему, другая останется.

Старик бесстрастно молчал. Казалось, он вообще не понимает, что тут сложного.

— Теперь вы понимаете, в каком безвыходном положении я оказался, — тихо произнес Филип.

— Расскажи мне о сестре и брате, — внезапно попросил миссионер.

Старик явно хотел сменить тему. «Он дает мне понять, — сообразил Филип, — что решение я должен принять сам».

— Ладно… — медленно начал молодой человек. — Моя сестра Присцилла — девушка как девушка, невысокого роста, рыжеволосая. Она ужасно упряма, молодым людям предпочитает книги. А Джаред — его, пожалуй, можно назвать красивым — ленив и несобран. Отцу было нелегко справляться с ним, вечные проказы… У него просто талант попадать в переделки.

— А твоя мать?

Вспомнив о Констанции, Филип улыбнулся.

— Она очень добрый и мягкий человек. Замечательная жена и мать. Мама никогда не спорила с отцом, всегда поддерживала его.

— Ты любишь ее?

— Маму? Конечно люблю!

— А брата с сестрой?

После минутной заминки Филип произнес:

— Пожалуй… Как брат любит сестру и брата.

— Они тебе нравятся?

Молодой человек изумился:

— Нравятся? Я же сказал, что люблю их. Почему вы спрашиваете, нравятся ли они мне?

— Потому что я чувствую: они тебе не нравятся, — сказал Кристофер Морган. — И ты их не любишь.

Слова старика задели Филипа за живое, и он разозлился. Да кто такой Кристофер Морган, чтобы говорить, что он, Филип, не любит близких? Кому как не ему, Филипу, знать, что он чувствует? Молодой человек пытался убедить себя, что Кристофер Морган имел в виду что-то другое, не столь обидное для его самолюбия. Но старик высказался с грубой прямотой. Стараясь подавить закипавшее в нем раздражение и изо всех сил пытаясь не дать обиде вырваться наружу, Филип спросил:

— С чего вы взяли, что я их не люблю?

— Ты сказал, что твоя сестра упряма, а брат ленив. Это неприятные черты характера. Кто же любит бездельников и упрямцев?

Филип смутился:

— Но я же говорю это как брат. Они наверняка тоже не очень-то лестно отозвались бы обо мне.

Старик устало смежил веки. Он немного запрокинул голову, и солнечный свет, который попадал в вигвам через отверстие в крыше, смыл с его лица отблеск пламени. Теперь Кристофер Морган выглядел еще более дряхлым. Он так долго сидел без движения, что Филип запаниковал. Старик был бледен как смерть. Вдруг он не заснул, а… Молодой человек позабыл о своем раздражении и, подавшись вперед, попытался определить, жив ли его наставник. Создавалось такое впечатление, что Кристофер Морган перестал дышать. Его руки неподвижно лежали на коленях. Лицо застыло. Филип бережно дотронулся до плеча старика, и в ту же секунду заметил, как у того что-то блеснуло в уголке глаза. Это была слеза.

Тем временем Кристофер Морган заговорил. Его голос звучал глухо, словно со дна колодца.

— Наши семьи очень похожи, — сказал он, не открывая глаз. — Моя сестра Люси была решительной и прямой женщиной. Она всей душой верила в Божье милосердие, а потому взяла на себя миссию возродить дело Энн Хатчинсон в Бостоне. Ее приняли ничуть не лучше, чем миссис Хатчинсон, и ей пришлось вместе с семьей бежать в Провиденс. Мой брат Роджер так и не нашел своего призвания. Он был сильным и обаятельным человеком. Вот только любил пропустить рюмочку, пьяным он и умер. Единственное, что объединяло нас, — фамилия. Я тоже вел себя дурно. Из-за своей увлеченности миссионерской работой я не видел ничего вокруг. Она поглотила меня целиком.

Старик сделал паузу. А затем глубоко и судорожно вздохнул. По его лицу медленно текли слезы. Тревога Филипа росла. Кристофер Морган вдруг стал таким уязвимым. Он больше не был живой легендой и великим патриархом, теперь он напоминал маленького ребенка, который стоит перед своим отцом.

— Мы не оправдали надежд нашего отца, — горько произнес он наконец.

— Вы не правы, — мягко возразил Филип. — Уверен, он гордился бы вашими достижениями.

Казалось, старик не слышит его.

— Отец мечтал, что его семья будет похожа на семью моей матери. Он не мог забыть, как дружны были Мэтьюзы. Это сыграло важную роль в его обращении. Он надеялся воссоздать атмосферу той любви в своем доме. Он изо всех сил старался, чтобы любовь восторжествовала в нашей семье. Как же он старался!.. Каждый день он молился об этом. Каждый день.

Старик медленно повернулся к Филипу и грустно усмехнулся.

— Тогда я думал, что он молится, чтобы пристыдить нас и заставить прекратить ссоры. Мне казалось, он просто эгоист, и все, что ему нужно, — покой и тишина в доме.

Филип неловко пошевелился. Он хотел утешить старика, но ему никак не удавалось подобрать верные слова, а говорить банальности не стоило. Поэтому он промолчал.

— Только с твоим появлением я осознал, как много значила для него семья.

Филип озадаченно взглянул на старика.

— Дневник. Я прочел дневник отца.

Филип понимающе кивнул.

— Отец много и мучительно думал о нашей семье.

Кристофер Морган снова прикрыл глаза, на этот раз — чтобы процитировать по памяти одну из записей:

— «24 апреля 1652 года. Я буду страдать до тех пор, пока не увижу в моих детях любовь Господа Иисуса Христа. Господь Всемогущий, я так боюсь, что они никогда не узнают счастливого дара любви друг к другу. Я все время вспоминаю, как близки были моя любимая Нелл и ее сестра Дженни — их души были неразрывны. Я вспоминаю о том, как Кристофер Мэтьюз, их отец, не задумываясь пожертвовал ради дочерей своей жизнью, как Дженни погибла ради меня и Нелл, хотя могла спастись. А мои дети… они вечно ссорятся. Каждый из них думает только о себе. Господи, в чем моя ошибка? Я с радостью отдал бы жизнь за то, чтобы они жили в любви и согласии».

Теперь слезы текли по лицу старика без остановки. Филип чувствовал, что должен что-то сказать.

— Но ведь в ту пору, когда он написал эти строки, вы были детьми, не так ли?

— В 1652-м мне исполнилось восемнадцать лет. Я был достаточно взрослым для того, чтобы оставить родительский дом и уехать с Джоном Элиотом к индейцам. Возраст тут ни при чем. Просто я вел себя как бездушный эгоист. Я любил свою работу больше, чем сестру и брата, отца и мать. Я мог послать им весточку — и не написал ни строчки. Сколько же упущено… Мне стыдно об этом вспоминать. Что я мог им сказать? Что работа для меня важнее, чем они? Я дал себе слово, что наверстаю упущенное, навещу родителей, Люси, Роджера. Но у меня так и не нашлось на них времени, а потом началась война. И знаешь, Филип, я даже испытал некоторое облегчение. Ведь у меня появилась законная причина не ехать к ним. После войны я много трудился в резервации. Совершенно случайно, от охотника, я узнал, что отец умер. А значит, его молитвам не суждено было сбыться.

Кристофер Морган взял в руки Библию, ту самую, что когда-то принадлежала его отцу. Старик держал ее с огромным трудом — казалось, подняв эту книгу, он одновременно взвалил на себя груз ответственности за то, что случилось с его семьей.

— После смерти отца я начал просить Бога, чтобы Он открыл мне Свою волю в отношении этой Библии. Милосердный Господь даровал мне уверенность, что ответит на мои молитвы. Я обещал Господу, что если он мне позволит, я сделаю все, чтобы исправить то, что случилось в семье Морган.

— Должно быть, я разочаровал вас, — сказал Филип.

После этих слов Кристофер Морган словно очнулся.

— Сначала ты и впрямь разочаровал меня, — старик пристально смотрел на Филипа. Он снова стал прежним Нанауветеа. — Ты был поглощен только собой, как и я в твоем возрасте. Но ты изменился. Повзрослел. Взять хотя бы Вампаса, ты тревожишься за него. Прежний Филип не обратил бы внимания на какого-то индейца, разве только тот помешал бы ему двигаться к цели.

— А как же мое отношение к сестре и брату?

— Эта Библия, — продолжил миссионер, прижимая книгу к своей груди, — представляет историческую ценность. Приняв ее, я взял на себя ответственность за то, что она будет передаваться из поколения в поколение, от одного верующего к другому. Если этого не случится, придется задать вопрос, продолжает ли существовать христианство. Однако, к своему стыду, должен признать: я упустил из виду одно очень важное обстоятельство — это не просто Библия. Это Библия семьи Морган. Вот они, ключевые слова. Что будет значить наше наследие, если Библия уцелеет, но Морганы, которые могут читать ее, изучать ее, жить по ней, исчезнут? Мы — семья. На свете не так много вещей более важных, чем семья.

Душа Филипа не могла не откликнуться на слова старого миссионера. Сказанное им было так похоже на то, что говорил, умирая, отец. «Семья так важна, сынок, — быть может, важнее и нет ничего на свете. Помни об этом».

Разговор о прошлом утомил Кристофера Моргана, и вскоре он уснул. Слушая шум огня, Филип размышлял о том, что сказал старик. Он думал о матери, Присцилле и Джареде. Он больше не сердился на них за то, что они ему не пишут. Филип попытался представить, чем они сейчас занимаются. Здоровы ли они. Счастливы ли они. Ладят ли между собой. Молодой человек улыбнулся, подумав, что Присцилла, наверное, содержит отцовский кабинет в образцовом порядке, и каждая книга, каждая бумажка лежат на своем месте. Да и за счетные книги тоже не стоит беспокоиться. Затем он вспомнил о брате. Интересно, нашел ли он работу? Женился ли на Энн? Он пытался представить, каково приходится матери, которая стала вдовой, привыкла ли она к этому. Страдает ли от одиночества. В первый раз со дня отъезда из Кембриджа Филип со слезами на глазах молился за своих близких.

После молитвы он мысленно вернулся к Кристоферу Моргану, Витамоо и Вампасу — с этими людьми он делил последний год кров. Его семья была далеко, и пока он ничего не мог для нее сделать. Ему оставалось лишь довериться Господу и терпеливо ждать той минуты, когда он сможет что-то исправить. Однако ничто не мешало ему наладить отношения с Вампасом и Витамоо.

Небо подернулось легкой голубой дымкой. Солнце поднялось — как сказали бы индейцы, определяя время, — чуть выше уровня глаз. Осень была уже в разгаре, и солнце почти не прогревало землю. Роса на листьях кукурузы еще не высохла, и одежда на Филипе промокла. Молодой человек полз по кукурузному полю на четвереньках, стараясь не задевать стебли, чтобы не выдать себя.

Добравшись до середины борозды, Филип вдруг подумал, что, возможно, ему не стоило этого делать. Но кукуруза росла слишком тесными рядами, и он не мог повернуть назад, не обнаружив себя, поэтому он полз на четвереньках до тех пор, пока не увидел Витамоо.

Попав в резервацию, Филип сразу обратил внимание на деревянную вышку, стоявшую на краю кукурузного поля. Тогда он не понял ее назначения. Позже он выяснил, что это сооружение служит для охраны поля от черных дроздов, которые были не прочь полакомиться зерном, особенно в утренние часы. В обязанности Витамоо входило сидеть на вышке и бросать в надоедливых птиц камни и палки.

Филип увидел девушку, преодолев примерно три четверти борозды. Стараясь не задевать стебли, он расположился так, чтобы ему было лучше ее видно в просвете между листьями. Витамоо его не замечала.

Молодой человек слышал, как бешено колотится в груди его сердце. Какое волнующее зрелище — женщина, которая не догадывается, что за ней наблюдают! Но Филип хотел подкрасться к Витамоо, а не шпионить за ней. Тем не менее он не мог несколько минут отвести глаз от прекрасной индианки — ведь в вигваме ему удавалось лишь мельком взглянуть на нее.

Витамоо с невозмутимым видом сидела на вышке. Подле девушки лежали палки и камни. Взгляд Витамоо был устремлен вдаль — видимо, она унеслась мыслями куда-то далеко-далеко.

Время от времени она шевелила беззвучно губами. С кем она разговаривала? Сама с собой? Может быть, она говорила с Богом.

Девушка выпрямилась, потянулась, стряхнула с рукава какую-то невидимую пушинку. Ее движения были легки и изящны, даже когда она делала самые обычные вещи: отряхивала что-то с одежды или отбрасывала назад свои длинные черные волосы. Филип мог бы наблюдать за Витамоо часами, но он чувствовал, что поступает не вполне честно, и чем дольше он подглядывает, тем сложнее ему будет объясниться с ней. С трудом оторвав взгляд от девушки, он взялся за кукурузный стебель и потряс его.

В ту же секунду над его головой пролетел камень. Второй угодил ему щеку.

— Ой! — молодой человек вскочил на ноги. — Перестань! Это я!

— Филип? — Витамоо, держа в руке камень, стояла у края вышки. — Филип Морган, что ты делаешь на моем кукурузном поле?!

— Пытаюсь увернуться от камней.

— Как ты здесь оказался? Я не видела, как ты подошел.

— Вообще-то, я подкрался, — признался он.

— Тогда ты получил по заслугам. И можешь получить еще!

Филип дотронулся до щеки. Она была в крови.

— Ты ранен?

— У меня разбита щека.

— У тебя идет кровь? Я отсюда не вижу.

Витамоо положила камень, который держала в руке, и спустилась с вышки.

— Покажи, — приказала она, подбежав к молодому человеку. Девушка отвела руку Филипа, обеспокоенно взглянула на его щеку, а затем с облегчением сказала: — Ранка неглубокая. Тебе больно?

— Нет.

Филип не преувеличивал. Боли он не чувствовал. Щеку перестало саднить, едва к нему приблизилась Витамоо. Ему полегчало от той теплоты, с которой она прикасалась к его щеке. От нежного взгляда ее черных глаз.

— Ты слишком высокий, — сказала она. — Нагнись, я не вижу твою щеку.

Филип послушно наклонился. Он сделал бы все, что бы она ни попросила. Пока, приблизив свое лицо к его лицу, девушка разглядывала ранку, молодой человек изучал ее глаза. Они были черными, с коричневыми крапинками.

— Ранка неглубокая, — еле слышно повторила она. Если бы сила ее тревоги зависела от глубины раны, Филип согласился бы даже на сквозное ранение.

Витамоо отступила назад.

— Ты так и не объяснил, что ты делаешь на моем поле… и почему ты пробрался сюда тайком!

Перед ним вновь была та Витамоо, к которой он привык. Собранная и суровая.

— Я знаю, как тебе досаждают дрозды… — он чувствовал, как нелепо это звучит.

— И что с того?

— Мне кажется, я похож на них… я тоже раздражаю тебя… и если тебе захочется бросить в меня камень, может быть, нужно позволить тебе сделать это. Вдруг тебе станет легче, — и молодой человек быстро добавил: — Правда, я не догадывался, что ты такая меткая!

— Ты пришел сюда, чтобы я бросала в тебя камни?

— Ну, я ведь тоже досаждаю тебе…

— То есть так ты решил попросить прощения?

Филип смущенно уставился себе под ноги и пожал плечами:

— В общем, да!

Девушка молчала. Тогда Филип не без робости поднял глаза на Витамоо. Индианка, сложив руки на груди, недоверчиво качала головой. Наконец ее зубы сверкнули в улыбке.

— Ты просто невозможен! — сказала она. — Почему ты просто не мог извиниться?

Филип машинально прикоснулся к ранке на щеке и сморщился от боли.

— Но что мне было делать, Витамоо? Ты не позволяешь мне даже приблизиться к тебе.

Девушка перестала улыбаться.

— Ты знаешь, что это правда! — сказал Филип.

Индианка в свою очередь потупила взор.

— Но если я признаю, что ты говоришь правду, мне нельзя будет больше кидать в тебя камни?

Сквозь упавшие на глаза волосы Витамоо лукаво поглядела на Филипа. На ее губах играла озорная улыбка.

Они сидели друг напротив друга на вышке.

— Ты меня удивляешь, — сказала Витамоо.

— Чем?

Витамоо держала в руке небольшую палку, которой она была готова в любую секунду запустить в дрозда. Девушка рассеянно водила ею по дощатому полу вышки.

— Когда ты приехал сюда, ты был совсем другим человеком.

— Думаю, я остался прежним. Просто ты меня не знала.

— Нет, ты стал другим. Филип Морган, который приехал к нам за Библией, был высокомерным и самовлюбленным господином.

— Что ж, надеюсь, я стал лучше, — улыбнулся Филип.

Витамоо ответила ему улыбкой и шутливо ударила его палкой по ноге.

— Так ты окончательно меня искалечишь!

— Сам виноват, что в тебя попал камень! — воскликнула девушка.

— Ну что ж, признаю свою вину, — согласился Филип.

Витамоо посмотрела на его щеку. Потом скользнула взглядом по шраму, который оставил на лбу молодого человека медведь.

— Даже медведь не научил тебя уму-разуму, — она указала на шрам палкой и полюбопытствовала: — Он длинный?

Филип откинул волосы назад. Желая рассмотреть шрам получше, девушка подалась вперед.

— Ужасный шрам, — сказала она. — К счастью, его закрывают волосы. Знаешь, когда ты все-таки вернулся, да еще с такой раной, я удивилась.

— Здесь была наша Библия. Я не хотел сдаваться: мне столько пришлось из-за нее пережить.

Витамоо кивнула.

— Когда ты вернулся, ты был таким же высокомерным и самовлюбленным. Ты думал только об одном: как бы заполучить Библию. Ты был ранен, я тебя, конечно, жалела — и в то же время ненавидела. Но потом ты изменился.

— Ты говоришь так, будто это произошло в одно мгновение.

— Думаю, так оно и было, — сказала Витамоо.

— И когда это случилось?

— В ту самую минуту, когда ты узнал, что Нанауветеа — это Кристофер Морган.

Девушка тихо засмеялась.

— Видел бы ты себя! У тебя была такая потрясенная физиономия!

— Спасибо на добром слове, — Филип засмеялся вместе с ней.

— С тех пор ты стал другим, — сказала она.

— Правда?

Она кивнула.

— Ты так на него смотришь… Не могу подобрать нужных слов… С любовью и благоговением одновременно.

— Он удивительный человек, — сказал Филип.

— Да, — согласилась Витамоо и прибавила: — Иногда мне становится стыдно.

— Почему?

— В отличие от многих моих соплеменников я никогда не знала голода или страха — и все потому, что попала В его дом. Когда я стала достаточно взрослой, чтобы думать о вере, мне было легко принять тот факт, что на небесах у меня есть любящий Отец, ведь такую любовь подарил мне Нанауветеа — мой отец на земле.

— Когда я нахожусь рядом с ним, я тоже думаю об отце.

— Наверное, ты очень скучаешь по нему.

Филип кивнул.

— Нанауветеа помог мне пережить эту боль.

— Ты остался из-за него?

Филип снова кивнул.

Витамоо положила палку. Взглянув на солнце, она сказала:

— Нам пора возвращаться. Нанауветеа ждет нас, — и направилась к лестнице.

Филип тоже встал.

— Витамоо, подожди, — крикнул он. — Я что-то не то сказал?

Девушка, не проронив ни слова, начала спускаться. Филип устремился за ней. Витамоо была уже внизу и, не оборачиваясь, шла к вигваму. Тогда молодой человек спрыгнул с лестницы и преградил ей путь. На лице Витамоо Филип не увидел ни гнева, ни раздражения… ни дружелюбия.

— Сегодня нам предстоит много работать над букварем, — холодно произнесла она.

— Вот и отлично. Но я хочу знать, чем я тебя расстроил.

— Ничем, — девушка отошла назад, к лестнице, с независимым видом оперлась на нее спиной и обхватила рукой перекладину.

— Я же чувствую: ты расстроена.

Ее глаза вспыхнули.

— В том-то и дело, мистер Морган, — сказала она. — Думаешь, я не видела, как ты на меня смотришь?

Сначала Филип хотел как-то это оспорить, но потом передумал. Она ведь частенько ловила на себе его взгляды.

— По-твоему, я не знаю, что ты не равнодушен ко мне? — спросила она.

Несмотря на то что она произнесла это раздраженным тоном, Филип почувствовал волнение.

— Мне казалось, что ты не захочешь иметь со мной никаких дел, — сказал он.

— Я и не хочу!

Филип растерялся.

— Это неправда! — внезапно воскликнула девушка. И совсем тихо, почти неслышно добавила: — Я ничего не могу с собой поделать.

Филип шагнул к Витамоо и положил свою ладонь на ее руку. Их пальцы переплелись. Молодой человек подошел еще ближе. Ее агатовые глаза были влажными и взволнованными. Он медленно наклонился к ней… Губы индианки оказались мягкими и теплыми.

Неожиданно Витамоо отвернулась, отстранила его и заплакала.

— Нет… нет… нет… — и девушка устремилась к вигваму.

— Витамоо! Подожди! — закричал Филип. — Почему ты уходишь?

— Неужели ты не понимаешь? — сказала она сквозь слезы. — Ты запретный плод!

— Запретный плод? Не понимаю.

— Ты не можешь быть моим.

— Но почему?

— К чему это может привести? Ты готов забыть об университете и остаться со мной?

— Я заберу тебя в Гарвард! — сказал Филип.

Девушка сокрушенно покачала головой.

— Я не могу поехать с тобой! — она продолжала плакать. — Моя жизнь здесь! И так будет всегда. Ты для меня — искушение, Филип Морган! Ты чудесный, любящий… Но нельзя поддаваться соблазну. Я не должна любить тебя!

И с этими словами Мэри Витамоо повернулась и побежала к вигваму Нанауветеа.