В первой книге, да и отчасти во второй мы говорили преимущественно о языке архитектуры. Как будто само здание или его автор что-то хотят нам сказать. Однако в искусстве, как в любви, слов недостаточно. Нужны чувства.

Архитектура – посредник между нами и неохватной природной средой. Человеческое тело слишком мало, чтобы быть сомасштабным природным просторам. А здание – удобный медиатор. Мы чувствуем его размеры, так как оно построено для нас. Когда оно встраивается в пейзаж, то дает нам меру отсчета и мы, люди, уже не выглядим песчинками, затерянными в огромном пространстве. То, что мы видим – от горизонта до горизонта, – становится постижимым, вмещается в сознание и в чувства.

Рис. 3.1. Замок Азэ-лё-Ридо. 1510 г. Франция

Архитектура – всегда чудо. Как возникает здание – такое большое, собранное из неподъемных материалов, но точно сделанное, с прямыми, отточенными, как лезвие, гранями, строго вертикальное, не рассыпающееся под собственной тяжестью? (Тут надо бы сделать множество отступлений и оговорок, начав с Пизанской башни, всегда первой приходящей на ум; но что уж действительно подтверждает правило, так это такое исключение, как наклонившиеся колокольни.)

Архитектура всегда поставлена, что бы ни замышляли архитекторы: она стоит, давит на грунт, врыта в землю. Ее не сдвинешь запросто, не покачнешь. И это добавляет нам уверенности в незыблемости основ бытия.

Век даже вре́менной постройки обычно сравним с веком человеческой жизни. Дворцы и храмы строят на века. Увековечение – неотъемлемый атрибут архитектуры как искусства.

Архитектура – это кристалл. Чистая архитектура – это кристалл, когда она чиста, она чиста, как кристалл, волшебна, замкнута, исключительна, автономна, непорочна, неразрушаема, абсолютна, закончена, как кристалл. Она может быть кубом, параллелепипедом, обелиском, башней – это все замкнутые формы, которые стоят. Архитектура отвергает незаконченные формы (сфера – форма нескончаемая, она катится, но не стоит, она не имеет ни начала, ни конца). Архитектура начинается и кончается. Архитектура стоит.

Джо Понти. Любите архитектуру

Ученые полагают, что, как всякое тело, архитектура пробуждает в нас самые глубинные инстинкты – ассимиляционные и эротические, когда хочется обнять, объять умом и обладать. (В отношении последнего: кто ж откажется? Как, однако, научно обоснованно сидит в подсознании тяга к лишним квадратным метрам.)

Так или иначе, но архитектуру надо трогать. Это не только оптическое, но и осязательное (гаптическое) искусство. Тактильные ощущения необходимы и в скульптуре, где нужно на кончиках пальцев ощущать мельчайшие флуктуации поверхности, и в прикладном искусстве, где мало любоваться предметом, но важно взять его в руки, почувствовать тяжесть фарфоровой массы, увесистость серебра или хрупкость резного стекла. Да и живописное произведение хорошо рассматривать, держа за подрамник и видя на загнутых кромках структуру холста и оттенок грунта. Такое, увы, доступно лишь музейным работникам, а также коллекционерам – в обоих случаях людям, посвятившим искусству значительную часть своей жизни. Архитектура в этом смысле гораздо демократичнее. Только в очень редких случаях (как, например, на афинском Акрополе, где запрещено заходить за канаты) простой смертный лишен возможности дотронуться до исторического здания. Обычно же любой человек может почувствовать теплоту ракушечника, нагретого солнцем Адриатики, прохладу питерского гранита, нежную гладь полированного мрамора, шершавость известковой штукатурки, серебристую волну деревянного сруба и сетку швов кирпичной кладки. Архитектуру надо оглаживать всей ладонью (это немного интимно), как близкое существо, одновременно в движении чувствуя пол – звонкий камень или скрипучий паркет, – отдаваясь ритму и шагу лестниц, парадных и черных, торговых, спускающихся в лавки, и боевых, ведущих на крепостные стены. При каждом вашем касании и шаге древнее здание делится главным своим достоянием – приобщенностью к временам и событиям, случившимся так давно, что, не будь архитектуры, никто и не поверил бы, что они действительно были. Пожалуй, не нужно лишь трогать стекло. Безупречная гладь современных офисных зданий – овеществленный мираж, идеал, что-то родственное возвышенной мечте о совершенном. Потому не стоит касаться ее руками.

Рис. 3.2. Хрустальный собор. Архитектор Филипп Джонсон. 1980 г. Гарден-Гров, США

 

Пространство

Уже немало сказано об архитектуре на этих страницах: о стоечно-балочной системе и об ордере; об арках, сводах и куполах; о глубинных инстинктах, пробуждаемых в нас ее телесной сутью. Однако все это касается лишь половины искусства зодчества, одной из двух ипостасей.

Еще первобытные люди, вселяясь в созданную самой природой пещеру или, за неимением таковой, строя простейшую изгородь вокруг костра и сооружая навес, не только защищались от внешних воздействий, дождя, снега и саблезубых тигров, но и занимали, огораживали, «приватизировали» какую-то часть пустоты, необходимую для сравнительно комфортного и безопасного существования. Это выделенное человеком пространство, будучи совершенно ничем не заполненным, тем не менее обладает рядом принципиальных характеристик. Прежде всего, в нем наверняка имеется самое главное место – то, где разведен огонь. Кроме того, там незримо намечена ось композиции – от входа к очагу.

Рис. 3.3. Австралийские аборигены перед своим жилищем. 1930-е гг.

Очень скоро выяснится, что именно сюда, к собравшимся вокруг огня людям, стремятся духи и души умерших предков, тотемных животных и стихийных сил природы. Одни настроены дружелюбно, таких стоит приветить и завлечь к себе; других же лучше держать на расстоянии. Поэтому внутри этой осваиваемой пустоты следует устроить особые места, сакральные, маленькие обиталища потусторонних сил, пришельцев из иного мира. Там расположатся священные предметы: куклы-идолы или макеты жилищ в виде маленьких хижин, удобных для бестелесного обитания. С внешней же стороны на ограду необходимо навесить особые приспособления, отпугивающие злые силы: заговоренные амулеты и страшные маски. Так на просторах природного мира появятся выделенные зоны. Огороженная часть будет отличаться от внешней не только защищенностью от непогоды и хищников, но и очищенностью от злых духов. Более того, в ней образуются особые священные места, требующие почитания и ритуального поведения. (Потом, много позже, спустя тысячелетия, мудрецы осознают и величие пустоты как таковой, ее непостижимость, иррациональность, а значит – божественность. Тогда появятся храмы, где поклоняются абсолютной пустоте, обитающей в пещере или в темном зале.)

Огороженная пустота и есть вторая ипостась архитектуры, ничуть не менее важная, чем первая. Теоретики зодчества называют части данного двуединства массой и пространством. Как и во всякой теории, здесь есть точки отсчета и предельные значения, что-то вроде абсолютного ноля или идеального газа. Так, существуют сооружения, традиционно причисляемые к архитектуре, в которых вообще не предусмотрено внутреннее пространство. Гегель в «Лекциях по эстетике» называл их неорганической пластикой, то есть скульптурой, не подражающей формам живой природы или телу человека. Прежде всего это обелиски, ступы и стелы. Некоторые включают в этот ряд и лингамы, хотя достаточно спорно называть их пластику неорганической (поскольку данная книга не является сугубо научной, мы скромно оставим читателю самому вникнуть в суть этой проблемы). С определенными оговорками в качестве примеров можно использовать и египетские пирамиды. Размеры внутренних пространств погребальных камер и проходов к ним очень скромны, а тайные помещения не предназначены для посещений. Зато массы вокруг огромны и в художественном, и в физическом смысле.

Рис. 3.4. Великие пирамиды в Гизе. Египет. XXVI век до н. э.

Обратный случай (по Гегелю, «негативная архитектура» или «отрицательное зодчество») – это прежде всего пещера, особенно если она выкопана, выдолблена людьми, а не создана природными силами. Пещерные храмы хорошо подходят на данную роль. Впрочем, во времена, когда эти теории разрабатывались особенно активно, еще не было самого лучшего примера – подземных станций метро, особенно московских, однозальных, состоящих лишь из архитектурно оформленного пространства. Они созданы в толще земли, однако в художественном смысле свободны от того, что теоретики архитектуры называют массой.

…Четыре фасада дома, церкви, дворца образуют лишь шкатулку, в которой заключено архитектурное сокровище. Это может быть шкатулка тонкой работы, искусно разукрашенная, с богатой резьбой, это может быть шедевр, но шкатулка остается шкатулкой… Никому не приходит в голову смешивать ценность коробки с ценностью ее содержимого. В каждом здании вместилище – это коробка, образуемая стенами, а содержимое – это внутреннее пространство.

Бруно Дзеви. Уметь видеть архитектуру

Рис. 3.5. Собор Покрова Пресвятой Богородицы «что на Рву» (собор Василия Блаженного). 1555–1561 гг. Москва, Россия

Рис. 3.6. Собор Покрова Пресвятой Богородицы «что на Рву» (собор Василия Блаженного). План. 1555–1561 гг. Москва, Россия

Попробуем прочувствовать пространство подобной станции, то есть проведем почти чистый мыслительный эксперимент. Аморфна ли такая пустота? Прежде всего, она – след, негативный отпечаток действий машин и механизмов, изымавших породу. Но она же является и следом мысли проектировщика, и информацией о функциональном назначении сооружения. Понятно, что данное пространство вытянуто в длину в соответствии с физическими очертаниями станции. Но это не все. В пустоте, как ни странно, есть внутренняя энергия, ориентированный заряд. Она вторит реальным и потенциальным движениям пассажиров и поездов (к порталам тоннелей и полюсам входов-выходов), а также физическим жестам, взглядам и чисто ментальным устремлениям. Можно сказать, что пространство архитектуры похоже на магнитное поле в школьном опыте: его не видно, но оно есть, и металлические опилки готовы показать пунктиры силовых линий, простых или сложных, прямых или закрученных в изощренные курватуры. В реальном здании опилки не помогут, но художественное поле существует. Дело архитектора – предчувствовать его направления, выразить их, управлять ими, используя богатый арсенал искусства зодчества. Дело зрителя – включить художественное чувство, настроить глаз и что-то еще, неведомый орган, связанный с такой известной, очевидно существующей, не дешевой, если ее продавать, но совершенно неосязаемой субстанцией, как душа.

Рис. 3.7. Станция метро «Славянский бульвар». Архитекторы В. Волович, С. Меженина, Д. Хохлов. Инженер-конструктор Т. Шургая. 2008 г. Москва, Россия

Теперь продолжим наш умозрительный опыт. Представим, что нам как архитекторам поручили создать необычную станцию метро – исключительно пересадочную, где торцы закрыты и никаких входов-выходов нет. Просто пассажиры должны выйти из одного поезда и пересесть в другой, на противоположной стороне платформы. Оставим ли мы пространство продольно ориентированным, но упирающимся в глухие стены? Или стоит попробовать подчеркнуть поперечное направление, путь от вагона к вагону? Средства могут быть разными. Скорее всего, подойдут мощные подпружные (подпирающие) арки под общим коробовым (как бы приплюснутым сверху) сводом. Но можно применить и членение перекрытий на ряд отдельных конструкций, скажем крестовых или вспарушённых сводов, или выделить нужное нам направление просто рисунком пола платформы. В принципе, допустимо и все оставить как есть, только заменить торцевые стены полукруглыми нишами-эдикулами, закручивающими пространство, разворачивающими его и закольцовывающими в огромном динамичном эллипсе, незримо струящемся между краями платформы. Как видим, энергии пространства управляемы, и человек творческий, в данном случае архитектор, может пользоваться ими примерно как композитор нотами, а художник красками. Все остальное – вопрос таланта, от которого зависит, получится ли в результате попсовая песенка, дилетантская картинка, или родится настоящее произведение искусства, достойное остаться в истории.

Предыдущий абзац вывел нас к знаменитой формуле: «Архитектура – застывшая музыка». Видимо, ее не избежать в любом разговоре о сути зодчества. Это крылатое выражение родилось в далекую романтическую эпоху, когда изрядно поднадоела гармония классики, «благородная красота и спокойное величие» (И. Винкельман) античных построек и стало модным любоваться «художественной волей» и нордическим гением готических соборов. Однако с точки зрения современного ценителя искусства архитектуры, для которого весь XX век – это история постижения ценности второй ипостаси, то есть пространства, выдающимся немцам Гёте, Шеллингу, Шлегелю, а также менее знаменитому Йозефу Гёрресу не стоило спорить за честь авторства этой метафоры. Архитектура, может быть, и музыка, но вовсе не застывшая. Камни не пляшут, но пространство останется мертвым только в самой бездарной постройке. Оно живо там, где есть живой зритель, и в каждом здании у него собственные манеры и собственная линия поведения.

Рис. 3.8. Свято-Владимирский собор. Архитекторы Иван Штром, Павел Спарро, Александр Беретти, Рудольф Бернгард, Владимир Николаев, Адриан Прахов. Строительство завершено в 1882 г. Киев, Украина

Так, различия в литургических концепциях католической базилики и центрического в плане православного храма, о которых мы говорили в предыдущей главе, прежде всего касаются пространственных характеристик. В первом случае пространство динамично, его течение направлено вдоль нефов. В храме же византийского обряда перед стеной иконостаса оно статично, но не безжизненно, а наполнено скрытой энергией: закручивается в абсидах, торжественно поднимается вверх и, можно сказать, клубится там вместе с дымом от воска и ладана. Впрочем, пространство может и ниспадать, растекаясь по плоскости, в залах низких, но широких, уходя в полумглу за рядами колонн под невысокими сводами, как это можно видеть во многих мечетях.

Бысть же та церковь чюдна велми величеством и высотою и светлостью и звонкостью и пространством; такова же прежде того не бывала на Руси, опричь Владимирскiя церкви; а мастер Аристотель.

Воскресенская и Никоновская летописи. XVI век

Рис. 3.9. Собор Сен-Гатьен. Тур, Франция. XIII–XVI века

Технологии XX века дали архитектурным пространствам разгуляться во всю ширь почти ничем не ограниченных возможностей современных конструкций. Однако они породили не только просторы крытых стадионов, но и новые виды компактных решений. Сталь и железобетон сделали допустимой так называемую свободную планировку, когда можно не строить несущие стены, а просто разместить между полом и потолком отдельные перегородки, прямые или криволинейные, свободностоящие и не связанные друг с другом. Такой прием дает совершенно особый эффект: помещения на этаже слиты в единое целое, хотя то, что делается в одном из них, не просматривается из соседних. Пространство плавно перетекает из отсека в отсек, не будучи необратимо расчлененным и распавшимся на независимые от целого части.

Рис. 3.10. Мескита (соборная мечеть). 784–987 гг. Кордова, Испания

Разумеется, в поведении – игре – пространства может быть множество нюансов. Например, помимо продольной, допустима и поперечная ориентация, движение вширь относительно главной оси. А сложные пространственные композиции имеет смысл разделять на два основных вида – divisio («деление» в переводе с латыни) и additio («добавление», соответственно), учено поименованные так выдающимся отечественным искусствоведом Борисом Виппером (1888–1967). Только что рассмотренные нами современные «перетекающие» пространства – очевидный пример первого подхода, деления целого. Классическая дворцовая анфилада, хотя и воспринимается как нечто единое при открытых дверях, конечно же, результат добавления, суммирования помещений.

Рис. 3.11. Павильон Германии на международной выставке в Барселоне (Exposició Internacional de Barcelona). Архитектор Людвиг Мис ван дер Роэ. 1929 г. Испания

А вот еще одна широко известная тонкость: достаточно поменять крещатые (то есть имеющие в плане форму креста) опоры православного храма на круглые колонны, как разделенное на отдельные ячейки пространство превратится в единый величественный зал, объединяющий паству и нивелирующий (совсем чуть-чуть, конечно) сословные различия. В сторону третьего измерения (в движении в высоту) пространство тоже действует по-разному, и зрителю вовсе не обязательно чувствовать себя лишь песчинкой у подножия грандиозного сооружения, чьи перекрытия скорее ближе к небу, чем к земле. Подъем на внутренний балкон или на хоры может подарить невыразимое чувство парения, почти физическое ощущение невесомости, желание отдаться воздуху и свету – полноправным участникам мистерии зодчества.

Что еще роднит зодчество с творчеством композитора? Пространство, как и музыка, нуждается в сопереживании. Оно несет в себе тайну и полно интриг. Даже в простейшем по форме круглом купольном зале, где так легко охватить быстрым взглядом весь интерьер, нет смысловой пустоты; пространство неясно и неоднозначно, оно наполнено покоем и чувством гармонии, чем и делится щедро с любым чутким зрителем. А уж какие представления готовы развернуться перед тем, кто окажется в многонефном храме, кто направит свой взгляд сквозь ряды арок и сводов, от затененных глубин мраморных гробниц на роскошные капеллы противоположной стены, прячущиеся за ниспадающими кулисами яркого света, льющегося сверху сквозь окна подкупольных барабанов!.. Какие тайны сулят открыть манящие куда-то ввысь винтовые лестницы!.. Какая мистика может быть скрыта в простом повороте длинного коридора, ведущего в приватные покои, подальше от парадных залов дворца… И, наконец, можно, выйдя из храма, последовать за игриво ускользающим пространством по кривым и узким средневековым улочкам, пока не вольется оно в другое, большее, заполняющее внезапно открывшуюся старинную площадь или не устремится вниз, по щербатой каменной лестнице, к крепостным воротам, отделяющим город от внешних просторов.

Когда же кто-нибудь, с трудом оторвавшись от созерцания входа, проникает в самый храм, то какой же радости и волнения и страха он исполняется! Как если бы взойдя на самое небо без чьей-либо откуда-то помощи, и как звездами осиянный многообразными и отовсюду являющимися красотами, он весь будет поражен. Кажется же, что все вокруг находится в исступлении, в экстатическом движении и вращается сам храм.

Фотий, Патриарх Константинопольский. Гомилия 10. На освящение церкви Богоматери Фаросской Большого императорского дворца, 864 г.

Рис. 3.12. Успенский собор Московского Кремля. Архитектор Аристотель Фиораванти. 1475–1479 гг. Москва, Россия

Остановимся, чтобы вдруг вспомнить, что у архитектуры есть и еще одна, третья ипостась – внешнее пространство. Но сначала – маленький фокус. Возьмем фотографию – любой красивый пейзаж; скажем, вид с холма на дальний лес или на реку и цепочку гор на другом берегу. В принципе, все, что угодно. Теперь обведем ее рамой, изобразим переплеты – будто смотрим в окно. Вот мы и завоевали кусочек природы, сделали его частью архитектурного проекта. Выделили границами и дали направление оси – вдаль от окна.

Рис. 3.13. Тадж-Махал. Архитектор Устад-Иса (предположительно). 1632–1653 гг. Агра, Индия

Рис. 3.14. Всемирный торговый центр. Архитектор Минору Ямасаки. Открыт в 1973 г. Нью-Йорк, США

Рис. 3.15. Природа сама по себе и как часть архитектурного образа

Вообще, многое из того, что человек научился делать с внутренним пространством, можно осуществить и во внешнем. Вот, для примера, бескрайняя степь, еще и в пасмурную погоду, чтобы даже тени от солнца не давали никаких ориентиров. Вполне аморфная плоскость, лишь ветер волнует ковыль, напоминая, что в мире есть направления. Но появилась дорога (наверное, здесь она называется «шлях»), и пространство степи обрело ориентацию. Потом мы пришли к перекрестку дорог. Это центр. И не только топологический, но, возможно, и судьбоносный. Вроде всегда сворачивал налево без последствий, а в этот раз оказалось, что «женату быть». И осталось неизвестным, что, если бы пошел направо, «коня потерял». Кстати, как всем известно, именно на перекрестке сами знаете кто готов купить у вас душу, нужно лишь дождаться полуночи.

Символический центр в степи можно отметить и по-другому, правда, тоже не без обращения к потусторонним силам; например, насыпав курган над могилой вождя, чтобы и в ином мире мог он пользоваться погребенными вместе с ним конями, оружием и женщинами; или установив что-нибудь вертикально: обелиск, каменную бабу, тот же лингам, наконец. Заодно, указывая в небо, они добавят в нашу систему координат и третье измерение.

Закрывая на время тему тонких миров, отметим, что внешнее пространство не обязательно нуждается в огораживании, чтобы отметить границы сакральной территории. Иногда достаточно поставить ворота, но не строить забор – и так будет ясно, куда не стоит заходить, не будучи посвященным и не став участником специального ритуала.

Рис. 3.16. Пример работы с внешним пространством

Понятно, что все три ипостаси архитектуры (внешнее пространство, внутреннее пространство и масса) не существуют сами по себе, но активно взаимодействуют друг с другом. На примере античного периптера мы уже видели, что здание может быть целиком обращено наружу, «раскрываться» вовне, будто сквозь колоннады, между вибрациями каннелюр, исходят невидимые лучи, пронизывающие окружающие просторы. Внутренние помещения имеются, они важны, в них скрыты сокровища и скульптуры богов, однако их художественная роль незначительна. Все главное происходит во внешнем мире, по сути – в огромном храме, по отношению к которому сакральная постройка является лишь алтарем, местом, предназначенным для жертвоприношений. Духи повсюду, боги-олимпийцы вольны появляться где им вздумается. Пантеизм, одним словом. Прихожанам такого храма поэтому нет смысла укрываться под крышей. Можно сказать, что масса сакрального здания организует для них прежде всего внешнее пространство.

Рис. 3.17. Тории (ворота) внутреннего святилища Наику синтоистского комплекса Исэ-дзингу. Основан в VII веке. Исэ, Япония

Противоположный пример мы находим в Италии, где строилось много базилик, прекрасных внутри, но снаружи больше похожих на фабричные здания. Внешний вид был не столь важен, как, впрочем, и все, что его окружало, – тварный мир, обреченный погибнуть в день Страшного суда. Зато внутренние помещения, говоря современным языком, представляли собой макет Града небесного, Иерусалима из Апокалипсиса, куда в будущем должны переселиться души праведников (мы еще обсудим это подробнее в пятой главе). Попавший внутрь оказывался в огромных просторных помещениях, залитых светом и богато украшенных. Со временем к такой базилике мог быть приставлен роскошный фасад – если у прихожан появлялись финансовые возможности. Если же положение не позволяло, то голые стены снаружи так и оставались навечно выставленными на всеобщее обозрение, что никого особо не беспокоило.

Стоит ли говорить, что внутреннее и внешнее пространства отделены друг от друга материальной преградой, проще говоря – стеной? Констатируя это, мы, в общем, уподобляемся господину Журдену из пьесы Мольера «Мещанин во дворянстве», внезапно открывшему, что он разговаривает прозой. Однако и в таком очевидном деле теоретики архитектуры находят свои тонкости. Наверное, самая изощренная мысль – подмеченная выдающимся советским теоретиком 1920-х гг. А. Габричевским (1891–1968) неоднозначная роль стены по отношению к внутреннему пространству. Стена, во-первых, отмечает, до каких границ это пространство, собственно, распространяется, тем самым как бы помогая его движению. Однако она же и противодействует этим устремлениям, властно тормозит их: волны динамичной пустоты разбиваются о стены здания, как о скалистый берег.

Рис. 3.18. Собор Парижской Богоматери (Нотр-Дам-де-Пари). Строительство началось в 1163 г.; фасад возведен после 1200 г. Париж, Франция

У стены вообще двоякая эстетическая роль. С одной стороны, она предстает перед нами двухмерной плоскостью, которую мы вольны оставить целостной и гладкой или зрительно разбить, расчленить и украсить декором. Часто такая стена – талантливый рассказчик. Даже примитивный фасад типовой панельной многоэтажки, скорее всего, расскажет нам о числе этажей и о количестве подъездов. Наружный облик дворца подскажет расположение парадных залов и намекнет на то, где скрыты частные покои. Западная стена православного храма укажет на нефы: центральный ведет к алтарю, левый – к жертвеннику, а правый – к дьяконнику. Ее же горизонтальные членения подскажут местонахождение теплой зимней церкви и просторов неотапливаемой летней. Впрочем, стена умеет и хранить тайны. Всякая крепость скрывает свое внутреннее устройство. Так же скрытна и зеркальная гладь современного офисного здания, настоящего «черного ящика», свято хранящего технологические секреты и тайны финансовых потоков.

Однако, с другой стороны, стена трехмерна, она и есть масса. Ощутить это помогают проемы – окна и двери, чьи откосы честно демонстрируют ее толщину. В сущности, именно проем обычно делает стену не просто конструктивным элементом, а частью архитектурного образа. Стена оживает, если на ней появляются окна. Вообще наличие двери или окна – демонстрация воли зодчего: здесь я пропускаю (не важно что – людей, машины, звук или свет), а здесь запрещаю всякое перемещение.

Рис. 3.19. Алькасаба – крепость комплекса Альгамбра. Гранада, Испания. XIII–XV века

Проемы в стене – первое средство связать внутреннее и внешнее пространства. И не только возможностью войти внутрь или выйти на волю. Движение пространства, начавшись в помещении, может, получив ускорение, вырваться наружу – сквозь окна и двери, сквозь колоннады портиков и пропилей, перетечь через балюстрады балконов, террас и лоджий. Более того, Габричевский (и, возможно, он не первый) говорил о давлении внутреннего пространства, о его стремлении прорваться наружу, заметном даже извне здания. «Здание “глядит” своими окнами», – говорим мы порой, как дети, подсознательно чувствуя этот эффект.

Рис. 3.20. Палаццо дель Капитанио. Архитектор Андреа Палладио. 1571 г. Виченца, Италия

Понятно, что пространство в эстетическом смысле существует только тогда, когда его формирует масса. Если вдуматься, эта тема очень слабо проработана искусствоведами. Обычно прежде всего называют наших старых знакомых – свет и ритм. Что касается последнего, то помимо уже известного нам по первой главе простого метрического ряда, основанного на множественном повторении одинаковых элементов (чаще всего – колонн), существуют и более сложные ритмические системы, подразумевающие субординацию, подчиненность одних деталей другим. Например, в центре промежутка между большими спаренными пилястрами помещается крупное окно, обрамленное миниатюрным ордером из двух колонок под треугольным фронтоном, а с двух сторон от него – окна поменьше, увенчанные лучковыми сандриками (фронтончики над окнами, вроде неполного наличника). Многократное повторение такой системы вдоль фасада задаст взгляду, а с ним и восприятию пространства, сложный ритм, подобный движению в танце (в отличие от виртуальной «маршировки» вдоль простой колоннады). При этом преобладание горизонтальных членений – цоколей, фризов и карнизов – прижмет здание, а с ним и его пространственные ипостаси к земле, заставит стелиться вдоль горизонта. Наоборот, доминирование вертикальных линий придаст архитектуре устремленность вверх, к небу (для кого-то – к Богу, для кого-то – к светлому будущему прогрессивного человечества).

Рис. 3.21. Здание вокзала Термини. Архитекторы А. Вителлоцци, Л. Калини, М. Кастелацци и др. 1948–1950 гг. Рим, Италия

Рис. 3.22. Собор Парижской Богоматери (Нотр-Дам-де-Пари). Боковой фасад. Строительство началось в 1163 г. Париж, Франция

Трудно представить взаимодействие массы с пространством в отсутствие света. В сущности, именно он наполняет огороженную строительными материалами пустоту, и его характер во многом определяет настроение, не говоря уже о том, что именно свет, а также образованные им тени сообщают нашему глазу информацию о пластических характеристиках формы.

Рис. 3.23. Доминиканский костел. Балюстрада хоров. Архитекторы Ян де Витте, Мартин Урбаник, скульпторы Антон Осинский и Себастьян Фесингер. 1745–1764 гг. Львов, Украина

Рис. 3.24. Церковь Санта-Мария-ин-Трастевере. Мозаики абсиды. 1140 г. Рим, Италия

Рис. 3.25. Храм Святой Софии Константинопольской. Архитекторы Исидор Милетский и Анфимий Тралльский. 532–537 гг. Стамбул, Турция

В проблеме естественного света самое важное значение имеет распределение источников света. И объем пространства, и его эмоциональное выражение радикальным образом меняются в зависимости от того, высоко или низко расположены источники света, помещены ли они позади зрителя, или свет падает ему прямо в глаза. Чем выше подняты источники света (в особенности если при этом последовательно усиливается их светосила), тем крупнее кажутся размеры пространства. Широкие потоки света, направленные кверху, как бы наполняют пространство радостной звучностью. Напротив, если боковой свет падает из узких отверстий и направлен вниз, то пространство насыщается настроением мистической тишины и покорности. Свет же, падающий сзади, подчеркивает пластическую лепку пространства. Кроме того, характер внутреннего пространства зависит от источников света еще и в другом смысле; очень важно, получает ли глаз сквозь источники света впечатления внешнего мира или не получает, щедро ли раскрывается внутреннее пространство в окружающий пейзаж (окна, доведенные до пола) или, наоборот, замкнуто, изолировано в своей интимной жизни. Наконец, архитектор может извлекать своеобразные эффекты освещения, регулируя не только размеры и положение источников света, но и самый путь движения света. Так, например, византийские архитекторы охотно применяли прием световых поясов и пятен, размещая в чаше купола тесный ряд небольших окон, посылающих пучки лучей в полутьму огромного пространства. Любимый прием архитекторов барокко – затруднять путь к свету, преломлять его и отводить в разные стороны, заставляя таким образом свет выхватывать из темноты как бы случайные куски пространства.

Б. Р. Виппер. Введение в историческое изучение искусства. М.: Изобразительное искусство, 1985. С. 281.

 

Формальный анализ. Метод Генриха Вёльфлина

И все-таки настоящие глубокие исследования взаимоотношений массы и пространства еще впереди. Можно даже предположить, что это будет развитием немодного ныне метода формального анализа, почти детского занятия, с которого сегодня обязательно начинается обучение профессии искусствоведа. Как его назовут? Неоформализм? Постформальный анализ? В предыдущей главе мы уже использовали реальные события в истории архитектуры, чтобы показать на конкретном примере – эволюции базиликального типа зданий, – как развитие строительных технологий может повлиять на то, что называют стилем и духом эпохи. Теперь обратимся к локальному, но очень важному эпизоду в истории западноевропейского искусства, когда примерно за столетие, в 1530–1630 гг., ясный во всех отношениях стиль ренессанс сменился мятежным, мятущимся и алогичным барокко. Впрочем, если бы в помощь историкам искусств изобрели машину времени, то, чтобы разобраться в том, как это происходило, мы, прежде всего, отправились бы не в XVI и даже не в XVII век, а в гораздо более позднее время, в самый конец века девятнадцатого, когда появился ученый, многое сделавший для понимания этой проблемы.

В 1887 г. к толпам приезжих, изучавших древности Вечного города, присоединился совсем молодой человек, двадцатитрехлетний швейцарец, выходец из профессорской семьи, вот уже пять лет занимавшийся историей культуры. Несмотря на молодость, он успел прослушать лекции в университетах Базеля, Берлина и Мюнхена, где на кафедрах блистали такие звезды гуманитарной мысли, как Якоб Буркхардт (1818–1897) и Вильгельм Дильтей (1833–1911), и потому легко вошел в кружок интеллектуалов, увлеченных исследованиями свойств чистой формы, тем, как видит ее глаз, незамутненный навязанным извне знанием. Сообщество включало художника Ханса фон Маре (1837–1887), скульптора Адольфа фон Гильдебранда (1847–1921) и философа Конрада Фидлера (1841–1895).

Гуляя по Риму, молодой человек, как и большинство ценителей прекрасного того времени, восторгался достижениями титанов итальянского Возрождения и сокрушался о постепенной порче высоких принципов классического искусства в эпоху барокко. Однако довольно скоро (настолько, чтобы уже в следующем году выпустить сенсационную, говоря современным языком, книгу «Ренессанс и барокко») он обнаружил, что барокко – вовсе не стиль упадка: просто сменились принципы видения и представления о прекрасном. Генрих Вёльфлин, а именно так звали нашего героя, выделил пять чисто формальных оппозиций, подчеркивая, что все они, в принципе, грани одного явления. Точнее говоря, скорее векторы, определяющие эволюцию стилевого развития от эпохи Возрождения к эпохе барокко: от линейности к живописности; от плоскостности к глубинности; от замкнутой формы к открытой форме; от множественности к единству; от ясности к неясности.

Однако самое замечательное во всей этой истории то, что за кажущимся холодным, поистине формальным подходом исследователя таится тончайшее, виртуознейшее восприятие и понимание свойств произведений искусства. Вёльфлин буквально душит в себе выдающегося эссеиста. Его метафоры блистательны и абсолютно необходимы, без них практически невозможно объяснить, что он имеет в виду, говоря о своих парных категориях. Попробуем поближе познакомиться с каждой из них.

Линейность и живописность

Попытавшись анализировать только форму творений, игнорируя при этом все, что ему было известно об их истории и об авторах, Вёльфлин прежде всего обнаружил, что в произведениях классических стилей, к которым он отнес ренессанс, классицизм и ампир, преобладает линейный, можно сказать, рисуночный подход, тогда как барокко и рококо более свойственна живописность. И это не просто красивые и туманные метафоры. Основатель метода формального анализа вполне подробно и четко объяснил, что он понимает под этими терминами. Нам тоже стоит разобраться в том, что он имел в виду. Правда, прежде чем добраться до архитектуры, Вёльфлин в своих текстах достаточно долго разбирал эту тему на примерах из живописи, графики и скульптуры. Пожалуй, здесь нет смысла следовать за ним в необъятные пространства других видов искусств. Попробуем поступить проще.

Возьмем обычный предмет – яблоко, например (можно и любой другой, но это все-таки «библейский» плод). Пожалуй, даже сложим в кучку несколько яблок – это пригодится нам при обращении к следующим оппозициям Вёльфлина. Расположим нашу «композицию» на блюде на фоне обычной стены или занавески и попробуем посмотреть на получившийся натюрморт глазами ренессансного человека, то есть того, кто ищет объективной правды об устройстве мира. Что мы видим? Каждое яблоко – замкнутый в себе, вполне законченный и самодостаточный объект. Наш глаз даже издалека легко различает «контурную линию», границу, отделяющую плод от фона. Яблоки вполне осязаемы, можно представить, как они ложатся в руку, почувствовать вес. У них определенный цвет, зависящий от сорта и спелости. Мы даже знаем, что найдем внутри, если яблоко надкусить.

Так сидим мы напротив этого блюда, предаваясь размышлениям о яблоках как о самостоятельных объектах тварного мира, об их форме, близкой к совершенной форме шара, о символических смыслах, сопровождающих этот плод, и о том, что всякая женщина, предлагая его мужчине, вольно или невольно уподобляется праматери Еве, соблазняющей Адама…

Проходит время, и вот жемчужный свет сумерек охватывает помещение, наш натюрморт виден уже не так четко и осязаемо. Зато глаз внезапно подмечает, как красиво и таинственно мерцают яблоки на неясном теперь фоне, как цвета всех предметов в комнате перестали быть определенными и строго поделенными между вещами, зато они куда более согласованно и гармонично перекликаются между собой. Граница между яблоками и фоном стала зыбкой, колеблющейся, свет и тени трепещут, все остается на месте, но как будто бы движется, живет и дышит. Вы, конечно, знаете, что это просто яблоки на фоне стены, но глаз видит общую картину, где и плоды, и стена вплетены в живописную плоскость, как узоры одного ковра, слегка колеблемого легким вечерним ветерком. Вы наслаждаетесь игрой форм и цветовых пятен, и вам уже не важно объективное знание о сути яблок – биологической, физической или культурологической, – но ценна красота мимолетного впечатления, то настроение, которое вдруг передалось вам от общей картины. Остается добавить, что необязательно дожидаться сумерек, чтобы приобщиться к данному феномену. Достаточно просто прищуриться или снять очки тем, кто их носит.

В отличие от первого – линейного, где каждый предмет отделен от другого незримым, но четким контуром, второй подход Вёльфлин условно считает живописным. Первый, как мы уже поняли, чаще присущ настроенности глаза людей классических эпох, второй более свойственен менталитету современников барокко.

Разумеется, в изобразительных искусствах данную оппозицию заметить и понять гораздо легче, чем в архитектуре. Стиль здания не может измениться от того, смотрим ли мы на него в сумерках или разглядываем при ярком дневном свете. И все-таки, хотя у зодчих совершенно другие инструменты, чем у художников, однако и они по-своему способны отражать все те же устремления ума и глаза.

Рис. 3.26. Балюстрада Темпьетто. Архитектор Донато Браманте. 1502 г. Рим, Италия

Рис. 3.27. Балюстрада собора Святого Юра. Архитекторы Бернард Меретин, Себастьян Фесингер. 1744–1770 гг. Львов, Украина

В эпохи, которые Вёльфлин называет классическими, здание интересует людей в качестве объекта, «вещи в себе», как любят говорить те, кто склонен к философствованию. Более того, каждая деталь здания и даже ее отдельные элементы всегда самостоятельны. Они собраны вместе, образуя гармоничное целое, однако всегда ценны и сами по себе. В барокко же нет независимых самоценных украшений. Разумеется, мы можем мысленно расчленить фасад на колонны, антаблементы и так или иначе оформленные проемы и даже понять тектоническую логику их построения. Но это не то, чего ждет от нас, зрителей, автор. Ему прежде всего необходимо восприятие в целом, единым мотивом, только так он готов передать нам возвышенные эмоции и пафос, ради которого и был замышлен данный проект. Все сплавлено воедино. Нам представлено зрелище – архитектурная драма. Важно донести до нас не знание о здании, но впечатление от него. Даже свет и тени утрачивают свою служебную роль. Теперь их назначение – не докладывать о формах отдельных деталей, а сплетаться в единый орнамент; их призвание – передача движения, оживление массы и пространства.

Элементарный феномен таков: архитектура вызывает два совершенно различные впечатления, смотря по тому, приходится ли нам воспринимать архитектурный образ как нечто определенное, неподвижное, пребывающее или же – как нечто такое, что, при всей своей устойчивости, все же дает иллюзию постоянного движения, то есть изменения… Это впечатление предполагает, что зритель способен отвлечься от чисто осязательного характера архитектонических форм и отдаться оптическому зрелищу.

Генрих Вёльфлин. Основные понятия истории искусств. Проблема эволюции стиля в новом искусстве. М.: ООО «Издательство В. Шевчук», 2009. С. 74.

Вёльфлин приводит простой и ясный пример – балюстраду: в ренессансной архитектуре это сумма отдельных прекрасных балясин; позже, в барокко, единое трепещущее целое, где части звучат, как ноты в аккорде.

Идеал классической, особенно ренессансной, архитектуры – свободно стоящее здание, желательно с возможностью кругового обхода. Архитектор барокко обходится без идеалов, но, пользуясь «затесненностью» (как говорят историки архитектуры) городских кварталов, буквально навязывает зрителю определенные точки обзора (аспекты), откуда архитектура предстает как зрелище, как картинное нагромождение масс и их взаимодействие. (Справедливости ради надо отметить, что Вёльфлин несколько преувеличивает всемогущество архитекторов барокко. Стесненность городской застройки – объективная реальность XVII века. Она во многом породила и другой феномен, традиционно приписываемый архитектуре этого направления, но на самом деле возникший еще во времена позднего ренессанса, точнее – маньеризма, стиля, вообще проигнорированного Вёльфлином. Речь идет об овальных в плане церквях XVI века, а именно о частичном отказе в них от идеалов Возрождения, согласно которым единственно правильной формой плана для купола считается круг. Однако появились такие постройки не только благодаря изменению эстетических предпочтений, но и просто потому, что овал легче вписывается в сложные и нерегулярные формы участков, выкраиваемых под строительство храмов в плотной ткани городской застройки.)

Рис. 3.28. Церковь Мадонна-ди-Сан-Бьяджо. Архитектор Антонио да Сангалло Старший. 1518–1545 гг. Монтепульчано, Италия

Рис. 3.29. Церковь Сан-Карлоалле-Куатро-Фонтане. Архитектор Франческо Борромини. 1638–1677 гг. Рим, Италия

Но вернемся к проблеме аспектов в барокко. Ее суть в перспективных сокращениях – ракурсах, в которых зритель чаще всего принужден видеть сооружения этой эпохи. Формы одинакового размера в перспективе воспринимаются разновеликими, появляется интрига во взаимоотношениях симметрично расположенных частей, ритм повторяющихся деталей зрительно учащается по мере их удаления, композиция становится динамичной. Так достигается важнейший эффект барокко, одно из главных отличительных свойств «живописного» стиля – иллюзия движения и отказа от четко воспринимаемых границ между деталями декора. «Форма должна дышать», – говорил Вёльфлин. Того же эффекта можно добиться и другими приемами. Стена фасада теперь – не просто «сцена», на которой дают представление архитектурные элементы. Она то выступает вперед, заставляя изламываться многочисленные линии фризов, карнизов и архитравов, то делает шаг назад, оставляя на красной линии только связки колонн на высоких пьедесталах, а то и вообще изгибается широкой волной, увлекая за собой детали в плавном танце. При этом мощь и нагромождение масс необязательны: достаточно слабого мерцания, «волнения» на плоскости фасада, чтобы перевести его из «линейных» в разряд «живописных». Лишь в эпоху позднего классицизма и особенно ампира стена вновь становится фоновым элементом, на который, подобно экспонатам коллекции – маркам, бабочкам или засушенным растениям, – крепятся самоценные архитектурные детали.

Плоскостность и глубинность

Следующим формальным различием между классическим и барочным искусством Вёльфлин счел склонность к плоскостному видению в первом случае и к глубинному – во втором. Поначалу это может показаться странным, ведь именно живописцы Возрождения блестяще освоили перспективу, то есть искусство реалистично передавать положение предметов в пространстве. А плоскостной архитектуры не бывает вообще. Однако, если посмотреть внимательно, можно заметить, что ценность движения в глубину, то есть от зрителя, или из глубины по-настоящему осознается только во времена барокко. В классическом искусстве, будь то живопись или архитектура, композиция часто напоминает устройство театральных декораций. В живописи это так и называется: «кулисное построение». «Авансцена» отдана главным персонажам, антураж расположен где-то в середине, и, наконец, замыкает картину «театральный задник» – задний план. Примерно то же можно почувствовать и в классическом зодчестве. Оно открывается нам послойно, будто один за другим исчезают экраны, на которые проецируются разномасштабные изображения – сначала вид здания издали, затем вид с площади, фасад вблизи, внутренние пространства. И каждый раз предполагается, что лучшая, наиболее выгодная точка зрения – фронтальная, а смещение с главной оси ведет к искажению восприятия. Иными словами, мы можем выстроить наши яблоки рядами, как солдат на плацу, и ни одно не укатится от нас и не прикатится к нам в руки.

Рис. 3.30. Церковь Мадонна-ди-Сан-Бьяджо. Обмер фасада, план. Архитектор Антонио да Сангалло Старший. 1518–1545 гг. Монтепульчано, Италия

В барокко же всё наоборот. Именно выражение безостановочного, торжественного движения в третьем измерении является одной из главных целей архитекторов этой эпохи. Самый простой путь – ракурс, буквально навязываемый зрителю. Любой турист легко вспомнит, что даже там, где нет затесненности городской застройки (например, на территории загородного дворца), барочные здания редко удается сфотографировать фронтально. Прямо по главной оси обязательно окажется какой-нибудь обелиск, фонтан или даже каскад фонтанов, прудов и водопадов, вынуждающих зрителя подвинуться и искать эффектные асимметричные ракурсы. С боковой точки любой фасад подчиняется законам перспективы и уводит наш взгляд за собой, к точке схода перспективных линий.

Рис. 3.31. Фасад церкви Сант-Аньезе-ин-Агоне. Архитектор Франческо Борромини. 1652–1655 гг. Рим, Италия

В инструментарии зодчего есть и другие средства для достижения того же эффекта. Вновь обратимся к мысленным экспериментам. Представим себе, что мы смотрим на обычную ренессансную базилику. В глубине высится купол, а прямо перед собой мы видим фасад с двумя квадратными в плане (то есть при виде сверху вписывающимися в квадрат, а не в крест или в круг, например) фланкирующими (расположенными по краям, на флангах) башенками и портиком в центре. Плоскость фасада и есть основной слой в нашем зрительном восприятии. Теперь выдвинем башенки чуть вперед, за красную линию, или, наоборот, заставим чуть-чуть отступить назад главный портал. Вот и всё: плоскость разрушена, движение в глубину открыто.

Однако можно поступить и по-другому. Оставим башни на месте, но слегка развернем их друг к другу. Или просто «срежем» им углы, сделав многогранными в плане. И вновь тот же результат: «слоистость» исчезает и массам и пространству доступно плавное движение вглубь композиции, до самого купола.

Рис. 3.32. Новый дворец на площади Капитолия. Проект Микеланджело Буонарроти. 1537–1539 гг. Строительство закончено в 1654 г. Рим, Италия

Рис. 3.33. Собор Святого Юра. Архитекторы Бернард Меретин, Себастьян Фесингер. 1744–1770 гг. Львов, Украина

Скошенность, притупление углов вообще один из главных приемов барочных зодчих. Острая грань – та самая линия, граница объекта, что отделяет его от окружения. Она же – функция плоскости, следовательно, «враг» глубинности. Скошенные и закругленные углы, более или менее заметные изгибы фасадов, развороты деталей относительно главной оси – все это средства «растворения» здания в окружающей среде и средства «взлома» плоскостного видения, плавного проникновения вглубь пространства, по направлению от зрителя.

Замкнутая и открытая форма

В принципе, открыть форму очень просто. Достаточно надкусить яблоко из нашей композиции. Еще лучше это получается с лимоном. На голландских натюрмортах XVII века (то есть в эпоху барокко) очень часто присутствует этот ярко-желтый плод, чья корочка, до половины аккуратно счищенная острым ножом, покрытая, как росой, блестками выступившего сока, изящной спиралью свешивается с края стола или вазы.

В искусствознании есть очень простой и действенный прием: чтобы понять значение какого-то предмета или явления в картине или в архитектурной композиции, достаточно представить, что его там нет. Иногда, для наглядности, стоит отступить и, прищурив один глаз, просто прикрыть объект рукой. В данном случае, мысленно вернув корку обрат но на лимон, мы (с оговорками, конечно) получим уже не голландский, а, скорее, испанский натюрморт, что-то в духе Сурбарана. Такой натюрморт окажется гораздо менее «гостеприимным», все предметы будут жить в нем отдельно, и каждый плод будет замкнут, метафизичен, предназначен для вечности, а не для предстоящей лихой пирушки. Так, посредством лимонной корочки, демократичные жизнерадостные голландцы уже четвертый век открывают для нас свои картины, зовут внутрь, чтобы, мысленно присоединившись к застолью, мы возрадовались полноте и изобилию жизни. А вот более чопорные, проникнутые религиозным чувством испанцы скорее призывают нас издалека, не проникая за плоскость холста, почувствовать благодарность Творцу за дарованные сокровища бытия.

Однако важно и то, что, надкусив яблоко, счистив корочку с цитрусовых или украсив здание раскрепованными фронтонами и антаблементами (а раскрепованные детали как раз и выглядят так, будто часть их выедали огромной челюстью), мы не только пускаем взгляд зрителя внутрь формы, показывая, что же там, в ее недрах. Одновременно и сама форма, подвергнутая подобной операции, обращается наружу, становится активной, «экстравертной».

Рис. 3.34. Питер Клас. Натюрморт. 1633 г. Галерея старых мастеров, Кассель

Рис. 3.35. Франсиско де Сурбаран. Тарелка с лимонами, корзина с апельсинами и роза на блюдце. 1633 г. Фонд Нортона Саймона, Лос-Анджелес

В первой главе мы уже говорили о тектонике и трактовали ее как взаимоотношение несущих и несомых частей в образе здания. Однако Вёльфлин понимает этот термин более широко. Для него тектоника – это прежде всего порядок, жесткая логика построения формы. Любое произведение искусства, включая архитектурное, строится как целостный организм, где не может быть чего-то необязательного, лишнего, избыточного или не на своем месте находящегося. Соответственно, атектоничная композиция, свойственная, с точки зрения Вёльфлина, искусству барокко, это не сооружение, в котором несомому элементу (например, антаблементу) не на что опереться. Это (внимание: здесь Вёльфлин очень эффектно раскрывает главный секрет искусства барокко!) все та же целостная, самодостаточная, подчиненная тектонической логике и общим правилам пропорционирования форма. Суть в том, что барокко не отказывается от классических правил, но старательно маскирует их. На стене, изогнутой волной, вы найдете тот же ордер, и фриз не поменяется местами с карнизом, а колонны не взгромоздятся на архитрав. Однако правдоподобна ли работа конструкции, и можно ли в действительности так распределить вес перекрытий в криволинейной конструкции, для барокко не важно. Утрачивает значение и то, насколько гармонично и пропорционально стена заполнена декором (скорее всего, это соотношение будет избыточным).

Рис. 3.36. Доминиканский костел. Алтарь. Архитекторы Ян де Витте, Мартин Урбаник, Себастьян Фесингер. Строительство начато в 1749 г. Львов, Украина

Рис. 3.37. Усадьба Кусково. Грот. Под руководством архитектора Фёдора Аргунова. 1755–1761 гг. Москва, Россия

Самым существенным в форме является не схема, но дыхание, расплавляющее окаменелости и сообщающее всей картине движение. Классический стиль создает ценности бытия, барокко – ценности изменения.

Генрих Вёльфлин. Основные понятия истории искусств… С. 159.

Таким образом, архитектоника, то есть очевидная логика построения композиции, оказывается в той же роли, что и корка лимона или кожура яблока. Достаточно ее замаскировать, слегка «счистить», и оболочка произведения, строгая граница между ним и зрителем, прорывается. Форма становится активной, патетически передающей вовне скрытые эмоции и порывы духа (прежде всего страстной и экзальтированной молитвы, если речь идет о церкви эпохи барокко).

В противоположность готике ренессанс всегда представлял себе красоту как род утоленности. Это не тупая утоленность, но равновесие между порывом и покоем, которое мы ощущаем как состояние устойчивости. Барокко кладет конец этой утоленности. Пропорции становятся более подвижными, площадь и заполнение перестают согласовываться друг с другом – словом, происходит все то, что создает феномен искусства страстного напряжения.

Генрих Вёльфлин. Основные понятия истории искусств… С. 178–179.

Множественность и целостность

При разборе четвертой вёльфлиновской оппозиции (ее часто переводят на русский язык как «Множественность и единство») нам как раз и пригодится целая куча яблок вместо одного плода. Собственно, вопрос в том и заключается, как на нее смотреть: с одной стороны, это отдельные яблоки, сложенные горкой; с другой стороны, целая пирамида, состоящая из яблок. Проблема, разумеется, может показаться издевательски простой и незамысловатой. Однако представьте себя художником, которому надо передать эту разницу, рисуя натюрморт. Здесь-то и пригодятся предыдущие категории. Изобразите плоды графически, с доминированием линии, с четкими контурами, и получится первый вариант. Растушуете границы между предметами, спрячете их, подобно импрессионистам, в вибрирующих мазках – сплавите предметы воедино. Покажете яблоки расположенными «послойно», одни ближе к зрителю, другие дальше, а остальные еще дальше, и получите композицию, сложенную из отдельных независимых предметов. Сумеете передать плавное непрерывное движение в глубину, и главным станет общее впечатление, то, что из яблок сложилось в итоге. Также и с тектоничностью. Пока художник (вы в данном случае) придерживается ее ценностей, наша кучка остается именно сложенной из яблок. В атектоническом же мире предметы сплавлены в единое целое, их первоначальная сущность лишь угадывается в общей доминирующей форме.

Впрочем, ту же художественную проблему можно решить и по-другому, через соподчинение элементов (в данном случае яблок). Представим себе, что одни плоды отличаются от других: они крупнее, сочнее, иного цвета и вообще аппетитнее. И разложили мы их в кучке в строгом порядке: по краям и в центре каждого ряда расположились высококачественные образцы, а между ними – равное количество рядовых. Конечно, независимый зритель, ознакомившись с такого рода творением, заподозрит у нас легкое душевное расстройство, но будет вынужден признать, что мы создали целостную композицию, где любое яблоко не самостоятельно, но является лишь частью общей, организованной по единым правилам картины.

То, что, возможно, не слишком серьезно выглядит в мире фруктов, играет важную роль для понимания стилевых различий в области архитектуры. Вёльфлин приводит несколько примеров, мы воспользуемся одним из них, самым ярким.

Итальянцы эпохи Возрождения, помимо множества других шедевров, подарили нам новый архитектурный тип – знаменитые палаццо. Это большие городские дома, точнее дворцы, строившиеся для богатых и знатных семей; впрочем, в подобном здании часто размещались и власти. Палаццо – типично городское сооружение. Не дворец в полном смысле этого слова, со всеми его дворами, оградами и флигелями, не усадьба, какую еще век назад могла позволить себе не стесненная в территориях Москва, и не замок, вечно готовый к обороне. Главным выразителем богатства, достоинства и образованности его владельцев мог стать только фасад, украшенный, как и положено в период возрождения античных идеалов, различными ордерными системами.

Нетрудно заметить, что фасады XVI века очень гармоничны, созданы в благородных пропорциях, но при этом как бы составлены из отдельных и самоценных элементов. Вот красиво обрамленное резным каменным наличником окно, вот пилястра ионического ордера – одна из многих в своем ряду, но все же самостоятельная. Выше такая же, но коринфская. Нижний ярус вообще не обязательно украшен ордерными элементами, однако все равно он существует самостоятельно, не превращаясь в подставку для своих вышерасположенных собратьев. Иными словами, не только целая композиция, но и каждая деталь и группа деталей могут рассматриваться как отдельные произведения искусства.

Рис. 3.38. Палаццо делла Канчеллерия. Архитекторы Андреа Бреньо и Донато Браманте. 1485–1511 гг. Рим, Италия

Рис. 3.39. Палаццо Одескальки. Архитектор Лоренцо Бернини. 1665 г. Рим, Италия

Иное дело барокко. Тип палаццо, разумеется, сохранился. (Он вообще просуществует еще очень долго, по крайней мере, жилые дома так называемой сталинской эпохи внешне очень похожи на свои далекие итальянские прототипы.) Однако детали фасада во многом утратили независимость. Прежде всего, появился колоссальный ордер, объединяющий сразу несколько верхних этажей. При этом нижний ярус превратился в цокольный этаж, то есть в элемент заведомо подчиненный. Расположенные выше колонны или пилястры хотя и увеличились в размерах, но работают лишь над созданием обобщенного образа. Здесь даже необязательны популярные в барокко изгибы стены и раскреповка горизонтальных членений. Главное, что зритель получает общее впечатление: он видит огромную ордерную композицию на фасаде и не должен вникать в частности. Детали декора «сплавляются» друг с другом, а несущая их стена фасада, разумеется присутствуя физически, как бы «исчезает», перестает что-либо значить как самостоятельный художественный элемент.

Бернини можно читать также по складам, но он не хочет, чтобы его так читали.

Генрих Вёльфлин. Основные понятия истории искусств… С. 221.

На принцип единства работает и другой излюбленный прием эпохи барокко – применение ризалитов, то есть выдвижение вперед фланкирующих либо центральных частей фасадов. Таким образом композиция делится на неравнозначные фрагменты – одни главнее других, а следовательно, и те и другие утрачивают самостоятельность, становясь частью системы.

Ясность и неясность

Последняя – пятая – пара получилась у Вёльфлина самой романтичной. Разрушим нашу яблочную кучку. Потом в одном случае уложим плоды в какую-то упорядоченную фигуру – просто расположим их по кругу, по краю блюда, например. В другом – предоставим им самим рассыпаться в «художественном беспорядке». Безусловная ясность ситуации – вот что ждет наблюдателя в первом решении. Даже если видны не все яблоки одновременно (например, мы смотрим на них сбоку, а не сверху), никакой загадки нет. Мы знаем, как они расположены, скорее всего, легко определим, сколько их, и единственная задача, которую предстоит решить зрителям, это понять, что, собственно, заставило нас расставить эти фрукты столь регулярным образом.

Однако если плоды раскатились сами, как во втором примере, без очевидной системы, да если еще это произошло в сумеречном свете, нам будет предложена более захватывающая игра. Теперь лучше не стоять на месте. Имеет смысл медленно обойти тарелку. Вот из-за одного яблока едва выглядывает другое. Но стоит чуть сдвинуться, чтобы рассмотреть его получше, как за своими собратьями спрячется еще одно. Оказывается, не так-то просто понять, сколько имеется яблок на самом деле, однако ясно, что больше, чем можно охватить одним взглядом. И самое главное: тот, кто создал этот натюрморт (пусть даже автором был простой случай), поставил перед нами совершенно иную, чем в первом примере, зрительскую задачу. Нам не показывают, как выглядят на блюде яблоки, расположенные тем или иным способом. Важным становится сам процесс разглядывания, движение, фиксация спонтанно возникающих композиционных построений. Неясность картины сделала яблоки не просто объектом наблюдения, а инструментом художника, влияющим на зрителя, заставляющим его действовать.

Рис. 3.40. Вилла Ротонда (вилла Капра). План, фасад, разрез. Архитектор Андреа Палладио. Ок. 1570 г. Виченца, Италия

То, что, возможно, выглядит не самым захватывающим образом на примере яблок, замечательно работает в изобразительном искусстве и архитектуре, где вступает в силу своеобразная магия, особая эстетика неясности, где неказистый пейзаж может украсить туманная дымка, а вуаль или тень головного убора сделают влекущей и загадочной любую изображенную даму. Ренессансное произведение дарит зрителю чувство гармонии и покоя, ощущение (может, и не вполне справедливое), что мозг вместил в себя ровно столько, сколько это творение способно дать. Ничто в образе не должно остаться тайной. Если у зрителя нет возможности охватить все здание единым взглядом, он все равно понимает, что ждет его там, за пределами видимой зоны. Архитектор барокко же готов усложнять зрительскую задачу до бесконечности. Для этого все средства хороши. И замысловатый, хотя и симметричный план, иной раз в виде сложных геометрических фигур, которым и названия-то еще не придумали; и столбы света, спускающиеся до самого пола сквозь специально предусмотренные, замаскированные экзальтированными скульптурными группами окошки; и перекрытие видов, когда одна часть здания (неважно, внутри или снаружи) обязательно закрыта от взгляда другой и нужно непременно что-то обойти, зайти за угол, чтобы увидеть и понять, что же еще замыслил зодчий. Собственно, сама избыточность барочных украшений – множество завитушек-рокайлей, позолоченных лучей от нимбов святых, бесчисленные складки на их одеяниях, спирали волют, непременно овальных, – все это, прежде всего, служит главной цели барокко: не дать зрителю легко охватить композицию одним взглядом, вместить ее в себя без усилий и без труда. Глаз и душа должны трудиться, чувства – сопереживать.

Рис. 3.41. Церковь Санта-Марияделла-Дивина-Провиденца. Разрез и план. Архитектор Гварино Гварини. 1679–1681 гг. Лиссабон, Португалия

Невозможно – так гласило новое credo – воздвигать готовое и окончательное: жизненность и красота архитектуры заключается в незавершенности ее сооружений, в том, что они, будучи вечно становящимися, предстают зрителю во все новых образах…

Генрих Вёльфлин. Основные понятия истории искусств… С. 260.

…Существует красота неясности – утверждение, которое для классического искусства звучит парадоксально…

Там же. С. 263.

…Душа же этого (барочного. – С. К. ) искусства раскрывается только тому, кто способен отдаться пленительному мерцанию целого.

Там же. С. 264.

Когда Генрих Вёльфлин писал свои книги, скорее всего, он не мог предположить, какая слава его ожидает. В те годы историки искусства в основном занимались тем, что изучали биографии художников. Были также эссеисты, великолепным языком передававшие впечатления от памятников, которые им удалось посетить в своих путешествиях. Наиболее близкими к науке являлись иконографические исследования, подразумевавшие изучение сюжетов и способов их изображения. Однако, как писал сам Вёльфлин, выражение «история искусства без имен» буквально витало в воздухе. Все чувствовали, что нужны объективные критерии для сравнения различных произведений искусства, вне зависимости от личностей их создателей, а желательно и вне зависимости от эпохи. Попытавшись проанализировать на достаточно коротком временном отрезке отличия одного стиля (барокко) от более раннего (ренессанс), швейцарский ученый стал родоначальником нового метода в искусствознании. Сейчас его называют формальным анализом. Книги Вёльфлина были приняты с восторгом и переиздаются до сих пор во многих странах. Сегодня трудно представить историка искусства, который не был бы знаком с работами этого исследователя. В то же время, пожалуй, несправедливо назвать его метод настоящим научным инструментом. Скорее, это способ видеть и понимать произведения искусства, которому искусствоведы учатся со студенческих лет.

Вместе с тем Генрих Вёльфлин, до 1945 г. возглавлявший кафедру в Мюнхенском университете, сам стал свидетелем того, как его научное достижение потеряло актуальность. Очень скоро историков искусства захватили новые темы исследований, ведущие к глубокому пониманию того, что, собственно, изображено в том или ином произведении искусства и каковы истинные смыслы этих изображений. Разумеется, в поле этих изысканий попала и архитектура, также в определенной степени являющаяся изобразительным искусством. О чем она повествует и что именно изображает? Об этом поговорим в следующем разделе.

Рис. 3.42. Вацлав Холлар. Кувшин, декорированный арабеской. Гравюра по мотивам рисунка Ганса Гольбейна. 1645 г.

Рис. 3.43. Иоганн Бернхард Фишер фон Эрлах. Вид на здание в конце сада принца Люксембургского в Вене. Ваза Цереры и ваза Солнца. Офорт. 1725 г.