Все, о чем мы говорили в предыдущих книгах, касалось в основном европейской архитектуры. Из этого, разумеется, не следует, что памятники иных эпох и других народов – это просто функциональные объемы и им не о чем рассказать. Проблема, однако, в том, что мы с трудом понимаем их художественные языки.

 

Месопотамия

Архитектурные сооружения, как мы знаем, возводились уже в первобытные времена: простые шалаши, примитивные хижины, а также мегалиты – менгиры, дольмены и кромлехи. Однако история архитектуры как искусства, когда к чистой пользе прибавляется что-то еще, какой-то добавочный смысл и стремление к красоте, началась значительно позже, хотя тоже очень давно, несколько тысячелетий назад. Именно тогда в плодородных долинах великих рек – Нила, Инда, Тигра и Евфрата – зародились первые государственные образования. На нашей планете легко найдутся реки длиннее и шире, но вряд ли они смогут превзойти эти четыре значением в развитии цивилизации. Их плодородные берега дарили обильные урожаи, позволявшие части жителей оторваться от каждодневной заботы о пропитании и стать воинами или жрецами, учеными или поэтами, искусными ремесленниками или строителями, то есть образовать сложную социальную структуру, иначе говоря – государство. Самые ранние из таких государств появились на узкой полоске земли между руслами двух рек, Тигра и Евфрата, которая так и называется – Месопотамия или Междуречье. Произошло это близ того места, где, согласно Библии, Создатель разбил райский сад.

Несмотря на то что дело происходило в глубокой древности, жители Междуречья создали развитую цивилизацию и были отнюдь не менее умны и не менее талантливы, чем наши современники. Находки археологов (бронзовые маски, фигурки молящихся и миниатюрные цилиндрические печати, оставляющие, если их прокатить по воску или глине, замечательные рельефные композиции) поражают своим совершенством. Создать такую высокую культуру тогда, кстати, было гораздо труднее, чем сегодня: ведь мы приходим в мир, где уже давно придумана письменность, а тем далеким творцам пришлось ее изобретать. Они не только справились с этим, но и оставили будущим поколениям бессчетное количество клинописных документов на обожженной глине. Читая их, мы отлично представляем себе жизнь людей, родившихся 5000 лет назад. Правда, несколько однобоко. Вместе с письменностью и государственностью в Междуречье пришли развитая экономическая деятельность, учет, контроль и обширный бюрократический аппарат. И так получилось, что бóльшую часть из дошедших до нас документов составляют не литературные произведения и даже не священные тексты, а хозяйственные записи. Это как если бы о нашей сегодняшней жизни далекие потомки вынуждены были судить преимущественно по бухгалтерским отчетам и документам аудиторов. Между прочим, мы и сейчас, не задумываясь, пользуемся достижениями шумерских и аккадских ученых. Например, каждый раз, когда смотрим на циферблат часов. Ведь деление часа именно на 60 частей, благодаря чему нам так удобно отсчитывать и пять, и десять минут, и четверть часа, да и вообще шестидесятеричную систему счета придумали в Междуречье. Оттуда же пришел к нам счет на дюжины, ведь 12 – это ⅕ часть от 60.

В каждой части города (Вавилона. – С. К. ) выстроено в середине по зданию, в одной – царский дворец с большой и крепкой стеной, в другой – храм Зевса Белла с медными воротами, который существовал в мое время; это четырехугольник, имеющий с каждой стороны по две стадии. В средине храма выстроена башня из крепких камней в одну стадию вышины и ширины; на этой башне возведена другая, а на этой третья, и так до восьми башен. Всход на них сделан снаружи вокруг всех башен; в средине всхода есть место для отдыха со скамьями, на которые садятся отдыхать всходящие. В последней башне устроено обширное святилище; в святилище стоит большая, богато украшенная постель, а перед ней – золотой стол. Но там нет никакой статуи, и никто из людей не проводит там ночь, кроме одной женщины из туземных жительниц, которую будто бы бог избрал из всех, как говорят халдеи, жрецы этого бога… Говорят они также, и по моему мнению несправедливо, что сам бог посещает храм и отдыхает на постели, подобно как и в Фивах египетских, по рассказам египтян (и там в храме фиванского Зевса спит женщина; обе они, как рассказывают, не имеют сношений ни с одним мужчиной)…

История Геродота.

Разумеется, народы, чьи государства, сменяя друг друга, доминировали в Междуречье, – сначала шумеры, потом аккадцы, потом снова шумеры («Шумерский ренессанс»), а дальше вавилоняне, ассирийцы и персы – строили в своих столицах множество грандиозных зданий. Ни один крупный город не обходился без царских дворцов и храмов древним богам. Остатки их необъятных лабиринтов тщательно исследуются археологами. Однако историкам архитектуры трудно работать на этом материале, от глинобитных построек остались только фундаменты, и говорить об их художественном языке можно лишь опираясь на планы.

Рис. 6.1. Великий зиккурат в Уре. Ирак. Ок. 2047 до н. э.

Впрочем, один тип сооружений сохранился не так уж плохо и, более того, поныне сохраняет влияние на искусство архитектуры. Разумеется, это зиккурат – ступенчатая пирамида с храмом на вершине. По сути, зиккурат – это чистая «масса», искусственная гора из сырцового кирпича, обложенная кирпичом обожженным. По назначению он тоже – гора, только в сакральном плане гораздо более значимая, чем ее естественные сородичи. Если вы живете на плоской земле под куполом неба, то рано или поздно явится мысль, что где-то есть вертикаль, связывающая мир земной с миром небесным. Ось мира, Древо жизни или Мировая гора. Даже шаманы-язычники придерживаются этой концепции. Их погружение в состояние транса (после употребления мухоморов, например) – это способ попасть в Верхний мир, влезть, пусть не телом, а только душой, на Волшебное дерево. Если же поблизости такой вертикали – горы или дерева – нет, но зато имеются ресурсы мощного государства, ее можно построить. Собственно, библейский рассказ о Вавилонской башне, строительство которой привело к появлению языковых барьеров, метафоричен вовсе не в той степени, как может показаться современному человеку. Зиккурат, в том числе и поздний, вавилонский, действительно вел на небеса, коих было сразу несколько – три или семь. Каждый ярус постройки окрашивался в свой цвет и соответствовал определенному небесному своду, планете или светилу, а также металлу. На вершине устанавливался храм – дом бога, а у подножия и иногда на самих ступенях строились жилища жрецов и склады для подношений. Как видим, и тысячелетия назад архитектура ощущала себя не только прикладным, но и «изобразительным» искусством, являла собой связующую небо с землей вертикаль. Вопросы «чистой красоты», абстрагированной от смыслового наполнения, также не были забыты древними зодчими. Стены зиккуратов не просто облицовывались обожженным глазурованным кирпичом и затем раскрашивались, но еще и членились объемными нишами и лопатками, что делало поверхности четко ритмизованными.

Рис. 6.2. Зиккурат Этеменанки в Вавилоне. Ирак. Архитектор Арадаххешу. Середина VII века до н. э.

Найденное в древнем Междуречье композиционное решение оказалось очень убедительным. С тех пор пафос «лестницы в небо» не перестает встречаться в самых разных культовых сооружениях по всему миру, в том числе и в тех случаях, когда религией становится атеизм.

На всей земле был один язык и одно наречие. Двинувшись с востока, они (люди. – С. К. ) нашли в земле Сеннаар равнину и поселились там. И сказали друг другу: наделаем кирпичей и обожжем огнем. И стали у них кирпичи вместо камней, а земляная смола (ил или битум. – С. К. ) вместо извести. И сказали они: построим себе город и башню, высотою до небес, и сделаем себе имя, прежде нежели рассеемся по лицу всей земли. И сошел Господь посмотреть город и башню, которые строили сыны человеческие. И сказал Господь: вот, один народ, и один у всех язык; и вот что начали они делать… Сойдем же и смешаем там язык их, так чтобы один не понимал речи другого.

Быт. 11: 1–7

Рис. 6.3. Питер Брейгель Старший. Вавилонская башня. Дерево, масло. 1563 г. Музей истории искусств, Вена

Концепция (Дворца Советов. – С. К. ) очень проста. Это башня – но, конечно, не башня, поднимающаяся отвесно, ибо такая башня технически трудно соорудима и трудно расчленима. Это башня, в известной степени, типа вавилонских башен, как нам о них говорят: уступчатая башня о нескольких ярусах… Это смелое и крепкое ступенчатое устремление, не возвышение к небу с мольбой, а скорее, действительно, штурм высот снизу.

А. В. Луначарский. Социалистический архитектурный монумент // Луначарский А. В. Статьи об искусстве. М.; Л.: Государственное издательство «Искусство», 1941. С. 629–630.

Рис. 6.4. Пирамида Кукулькана. Чичен-Ица, Мексика. Предположительно VII век

Рис. 6.5. Мавзолей В. И. Ленина. Москва, Россия. Архитектор А. В. Щусев. 1924–1930 гг.

 

Древний Египет

Не так далеко от Междуречья, в Северной Африке, примерно в то же время появилась другая великая цивилизация – древнеегипетская. Она также отмечена строительством грандиозных сооружений, очень похожих на зиккураты, – пирамид, но, в отличие от месопотамских аналогов, материалом здесь чаще был не сырцовый кирпич, а камень. Самые ранние из таких построек тоже были ступенчатыми: египетские архитекторы не сразу нашли идеальную форму с гладкими гранями, столь близкую модернистским вкусам XX века. Главное же, что не только форма и материал, но и смысл этих искусственных гор, высящихся в песках Египта, был совсем иным, чем у гигантских зданий Междуречья. Пирамида – это, прежде всего, надгробный памятник. Собственно, идея сужающейся кверху композиции родилась в Египте, когда одну на другую поставили несколько плоских каменных гробниц (арабы – ныне основное население этой страны – называют их «мáстаба», то есть «скамья»). Такие гробницы, скрывающие под собой погребальные камеры, строились в пустынях по берегам Нила задолго до появления огромных каменных сооружений, поэтому пирамиду, какой она получилась у египетских зодчих, несмотря на внешнее сходство и внушительные размеры, вряд ли можно считать рукотворной Мировой горой, хотя с небом она, конечно, связана. По крайней мере, ее грани, как правило, довольно точно ориентированы по сторонам света, а один из наклонных внутренних коридоров параллелен земной оси. Есть даже смелая гипотеза, согласно которой пирамиды в Гизе в зеркальном отражении расположены так же, как звезды пояса Ориона. Получается, что египтяне не успели построить по меньшей мере еще четыре больших пирамиды, чтобы полностью воспроизвести это красивое созвездие.

Но все же главная тема древнеегипетской архитектуры не небо, а загробный мир. Египтяне очень серьезно относились к своей судьбе после смерти. В момент ухода из жизни человек как бы разбирался на составные части: на дух и душу, тень и физическое тело, на имя и силу… Фараону и его приближенным полагался также духовный двойник – Ка, остальные обходились просто душой – Ба. Чтобы вновь соединиться с остальными частями, душе в одиночку предстояло пройти многочисленные испытания в путешествии по загробному миру, а затем предстать перед судом грозного Осириса и доказать, что ее владелец не совершал ни один из 42 греховных поступков. На особых весах боги взвешивали сердце усопшего. Если, обремененное грехами, оно перевешивало перо из головного убора богини Маат, персонифицирующей истину, то отправлялось в пасть ужасному крокодилу, что лишало бывшего владельца шансов на возрождение. Оправданный же по суду воссоединял в себе все свои части и в полном комплекте отправлялся в страну вечного блаженства. Не стоит думать, что тема смерти делала древнеегипетское искусство каким-то мрачным. Уход из жизни воспринимался просто как переселение и продолжение существования в иных условиях, а не как страшный конец. Покойному, правда, предстояло пройти суровые испытания, но ведь и в наше время переезд приравнивается к стихийному бедствию. Между прочим, знаменитая «Книга мёртвых» (древнеегипетское руководство по загробным путешествиям) получила это пугающее название от арабов, раскапывавших древние гробницы. Сами египтяне именовали ее «Эр ну перэт эм херу» – «Изречения выхода в день».

От архитектуры Среднего царства мало что сохранилось до наших дней.

Рис. 6.6. Пирамида фараона Джосера в Саккаре. Египет. Архитектор Имхотеп. Ок. 2650 г. до н. э.

Рис. 6.7. Погребальный храм Ментухотепа II в некрополе Фив. XXI век до н. э. Реконструкция Эдуарда Навилля и Кларка Сомерса

Иной мир в представлениях древних египтян всегда присутствовал рядом с ними, как будто тут же, только в другом измерении. Однако точек соприкосновения двух миров – земного и загробного – было мало. И там, где такие точки обнаруживались, строились священные города и, следовательно, храмы. Как и пирамиды, храмы стали лицом архитектуры Египта. Не стоит, правда, забывать, что между двумя типами построек лежит целая временная пропасть – примерно тысяча лет. Это как если бы мы объединили в одном повествовании по истории русской архитектуры Софийские соборы в Киеве и Новгороде и небоскребы «Москва-Сити».

Рис. 6.8. Храм Амона Ра. Луксор, Египет. Строительство началось в 1400 г. до н. э.

Рис. 6.9. Храм Амона Ра. Разрез и план. Луксор, Египет. Строительство началось в 1400 г. до н. э.

Египетский храм во многом сходен с привычным нам европейским. С некоторой долей условности его даже можно назвать базиликой. Как и обычная базилика, он ориентирован вдоль главной оси, а наиболее сакральная зона расположена дальше всего от входа. Мы часто пользуемся выражением «дорога к храму». Особенно актуальным оно стало после премьеры фильма Тенгиза Абуладзе «Покаяние», где несравненная Верико Анджапаридзе произносит знаменитую фразу: «К чему дорога, если она не приводит к храму?» Египтяне тоже серьезно относились к этому вопросу. К сакральным постройкам у них вели не просто прямые торжественные пути, но целые аллеи из сотен сфинксов – когда с бараньими, а когда с человечьми головами, – выстроившихся подобно почетному караулу. Под их пристальным взглядом посетитель подходил к пилонам – сужающимся кверху башням, украшенным священными надписями и рельефами. (У термина «пилон» есть несколько значений: это и башня, и просто столб, опора; однако все, что называется пилоном, обычно является прямоугольным в плане.) Пилоны точно указывали границу, за которой оставалось все земное и сиюминутное. Египтологи считают, что парные башни символизируют горы: за них уходит солнце и за ними земля встречается с небом. За колоннами располагался перистиль – окруженный колоннами двор храма. Не правда ли, это напоминает композицию раннехристианской базилики? Далее следовал гипостиль (от греч. ὑπόστυλος – поддерживаемый колоннами), то есть огромный зал со множеством тесно поставленных круглых опор, каменных лотосов, папирусов и пальм. Цепочка залов, нанизанных на главную ось, могла быть очень длинной. В одном из них хранилась ритуальная лодка – средство передвижения по загробному миру, необходимое как богам, так и душам почивших людей. Колонны поддерживали перекрытия, выкрашенные в цвет ночного неба и украшенные изображениями звезд, планет и священных птиц. Чем дальше от входа располагался очередной зал, тем меньшее число людей имело в него доступ. Заканчивалось все так же, как позднее у иудеев и христиан, – самым священным помещением, Святая святых. Правда, до идеи священной пустоты или хранения сакральных текстов египтяне не додумались. Почести традиционно воздавались статуе того бога, которому храм был посвящен. Каждое утро фараон или жрец умывал и украшал скульптуру, после чего двери в святилище торжественно закрывались на сутки. В определенной степени египетский храм был не только «порталом» в Иной мир, но и «путеводителем» по нему, рассказывающим смертным, что ждет их после неизбежного конца.

Рис. 6.10. Храм царицы Хатшепсут. Дейр-эль-Бахри, Египет. Архитектор Сенмут. Первая четверть XV века до н. э.

 

Синтоизм

Можно сказать, что месопотамская и древнеегипетская архитектуры разговаривают с нами на чужих, но достаточно понятных языках. Все обстоит куда сложнее, если обратиться к более близкому нам хронологически, но менее понятному зодчеству Востока. Начнем, для контраста, с одного из самых отдаленных – как географически, так и культурно – явлений, а именно с японской архитектуры религии синто. Потом перейдем к буддизму, а затем – к индуизму и исламу, то есть двинемся – символически – навстречу европейской культуре.

За японцами прочно укрепилась репутация нации, тонко чувствующей и ценящей красоту. Эстетизировано все, даже процесс чаепития и такое спорное, с точки зрения европейских ценителей прекрасного, занятие, как вспарывание собственного живота. Жители дальневосточного архипелага не просто любуются тем, как опадают лепестки сакуры или причудливо расходятся потеки и трещинки на древнем фарфоре (на это способны и некоторые из нас), у них это входит в обычай, в обязательную, так сказать, программу. Причем представления о красоте у жителей Японии, пожалуй, не столь универсальны, как у европейцев. В произведениях японского искусства гораздо меньше геометрического порядка. Трудно представить симметричный букет икебаны, пирамидальный бонсай или регулярный, наподобие парков Версаля, сад камней. Все это, конечно, не случайно и исходит из принципиально иных представлений о том, как устроен мир и чем он живет.

Есть нечто общее, что объединяет большинство архитектурных памятников планеты, от вавилонских зиккуратов и египетских пирамид до небоскребов современных столичных центров, – это стремление внести порядок в мир, данный нам природой. Такой подход сложился в глубокой древности, когда считалось, что Богом или богами мир был создан правильным, однако затем испортился. Причины назывались разные: разрушительное влияние времени, грехи человечества или происки демонов хаоса, но вывод всегда был один: Золотой век остался в прошлом. Любое строительство поэтому понималось как восстановление утраченного порядка (иногда, конечно, как строительство порядка доселе небывалого, как, например, в советскую эпоху). Архитектура призвана упорядочивать хаос. Европейские зодчие, конечно, не думают об этом каждую секунду, но данное представление тысячелетиями укоренялось в подсознании. Работающий иначе, стремящийся к согласию с тем, что уже дано природой, сам себя воспринимает как бунтовщик, по крайней мере отделяет себя от коллег, утверждает, например, что он не просто архитектор, как все, а архитектор-эколог.

Японским зодчим, до прихода на острова буддизма по крайней мере, просто не могло прийти в голову противопоставлять себя природе и наводить в ней порядок. Для них допустимо лишь гармоничное включение в существующий строй вещей. Согласно представлениям синтоистов, мир един и всё в нем, без каких-либо разрывов, пронизано божественной энергией тама (или, в буквальном переводе, душой), которая повсюду и во всем. Похоже на электромагнитное поле в физике, только ведет себя несколько иначе. Тама способна сгущаться, концентрируя свою силу. Если такая концентрация случается внутри какого-то предмета или живого существа, то такой предмет или такое существо становится богом. Подобные божества – ками – могут являться нам и в привычном облике бога-личности, как, например, богиня солнца Аматэрасу, но могут стать и просто природным объектом, скажем утесом или источником. Причем речь идет не о европейских духах места, обитающих где-то поблизости (о них мы еще поговорим позже), а именно о том, что красивая скала, в которой сгустилась тама, сама становится божеством, точнее, телом божества. Но как же неискушенные японские крестьяне различали, где просто утес, а где утес, которому следует воздавать почести, как богу? Здесь-то и приходило на помощь свойственное нации чувство красоты. Распознать в объекте ками можно только силой коллективной стихийной интуиции. Раз место красиво и чем-то притягивает к себе жителей деревни, значит, в нем точно сгустилась тама. Из этого следует, что его надо огородить (желательно соломенной веревкой) и сделать каннаби – зоной особенной сакральной чистоты и ритуализированного поведения. Вблизи такой территории в честь ками будут проводиться общинные праздники со специальными танцами, с борьбой сумо и перетягиванием веревки. Духов призывают на помощь не только молитвами. Точнее, молитв как таковых и нет, вместо них существуют магические ритуалы. Так, топанье, «трясение земли» (его можно видеть в танцах и на турнирах великанов-сумоистов) – древний способ всколыхнуть тама и разбудить ками.

Синтоистские святилища, появляющиеся на священных территориях, всегда как будто вырастают из самой природы. Такая архитектура никак не может быть «кристаллом», привнесенным извне, но лишь органическим дополнением к самой натуре. Соответственно, и красота постройки должна быть особенной. Из материалов приветствуются дерево, солома, кора японского кипариса. Модная ныне оцилиндровка бревен показалась бы кощунством. Тип зданий заимствован из Кореи, но там на столбах строили защищенные от влаги и хвостатых разбойников амбарызер но хранилища, здесь же поднимающиеся от земли опоры – символ органического происхождения, не «поставленности», но «вырастания» постройки.

Рис. 6.11. Исэ-дзингу. Дзингу (святилище) богини Аматэрасу в городе Исэ префектуры Миэ. Япония. Конец VII века

То, что синтоистское святилище мыслится как нечто живое, подтверждает и другой обычай. В жизни такого здания есть свой ритм, как у нас есть ритм шагов или дыхания. Каждые 20 лет постройка разбирается и воссоздается на резервном участке. Еще через 20 лет возвращается на прежнее место. Без этого приема деревянные сооружения вряд ли дошли бы до нас через столетия. В Европе, кстати, существует похожая практика. Фахверковые дома, те самые, что пленяют нас в иллюстрациях к сказкам Андерсена (деревянные брусья составляют каркас, заполненный легкими материалами), тоже разбирались и воссоздавались заново, только гораздо реже – раз в несколько столетий. Но синтоистские храмы перестраиваются не только ради физической сохранности. Важным условием успешного взаимодействия с ками является ритуальная чистота. Тело ками (а это может быть не только природный объект, но и, например, круглое зеркало – символ Солнца и синтай (вместилище духа) богини Аматэрасу) необходимо тщательно оберегать от осквернения, поэтому, в отличие от храмов авраамических религий, в Святая святых синтоистских святилищ не может входить никто и никогда, в том числе и священнослужитель. Время все-таки имеет власть и даже в Японии портит творения рук человеческих. Святыню загрязняют взгляды прихожан и особенно смерть, поэтому и приходилось каждые 20 лет менять место расположения здания: за такой период, скорее всего, умирал хотя бы один верховный правитель, оскверняя своей кончиной совершенную чистоту территории храма.

 

Буддизм

Вообще, несмотря на то, что все народы разные, человечество объединяют самые простые вещи. Все люди рождаются и все умирают. Для того чтобы человек родился, нужен мужчина и нужна женщина. И человека всегда интересует, как устроен мир, что в этом мире зависит лично от него. Ответы на эти вопросы делят мир на Север и Юг, Запад и Восток.

Мир европейцев всегда создан, построен. У него всегда есть начало – День творения или Большой взрыв; предполагается и конец – Страшный суд или тепловая смерть Вселенной.

Для человека Востока мир просто есть. Он развивается и растет, как вырастают из семян растения, но у него нет ни Сеятеля, ни Творца. На Востоке важнее не конструкция мира, а сам процесс существования в нем. При этом человеку не надо упорядочивать мироздание, возвращая его к тождеству с божественным проектом, потому что никакого проекта нет. Есть лишь путь, и его нужно достойно пройти: подчиниться потоку жизни и жить в гармонии с ним. Это как плавание в могучей спокойной реке. Вы не обязаны оставаться на месте, но не стоит и суетиться, бороться с течением. Быть в гармонии с общим потоком – вот главное. Человек Востока в жизни – как в пути. Человек Запада – как спорт смен – на дистанции.

Впрочем, не всех устраивает и вечное пребывание в дороге, ведь она полна опасностей, за поворотом судьбы ждут неудачи и страдания, и никакое счастье не бывает вечным. Выход, причем буквальный, был предложен в VI веке до н. э. индийским царевичем Сиддхартхой Гаутамой, после духовного «пробуждения» ставшим Буддой Шакьямуни. Именно он научил людей, как вырваться из череды перерождений, покинуть колесо сансары и вернуться в Великую пустоту. С точки зрения европейского человека, это не слишком соблазнительное решение. В самом деле, если, умирая, человек перерождается в другом живом существе, он вроде бы побеждает смерть. Более того, всегда есть возможность примерным поведением раз за разом улучшать карму и последовательно возвращаться к жизни со все более высоким «социальным статусом» – от животного к человеку, от касты неприкасаемых к касте брахманов и так далее. Что же хорошего в том, чтобы вслед за несчастным Берлиозом, уже упоминавшимся оппонентом Воланда, отправиться в небытие?

В этом кроется еще одно важнейшее отличие в представлениях об устройстве мира на Западе и на Востоке. Для европейцев пустота – это объем, в котором ничего – совсем ничего – нет. Для восточных же мудрецов пустота – то, что включает в себя абсолютно все; это потенция, из которой является весь мир, материальный и духовный. Как белый – «бесцветный» – цвет, включающий в свой спектр все цвета радуги. Вырвавшись из цепи перерождений, человек возвращается в родную стихию, в абсолютную полноту бытия. Великая пустота – это Великое единство.

Из этого следует еще одна отличительная черта мудрости Востока – неверие в силу слова. Если для христиан «в начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог» (Ин. 1: 1), то для жителей Срединной империи (Китай) и Страны восходящего солнца (Япония) слово – лишь грубый и несовершенный инструмент, иной раз более способный навредить, чем помочь. Собственно, европейцы (а также мусульмане) тоже не всегда доверяют словам, иначе бы у них не появилась поэзия, да и вообще литература. Ведь великое искусство создания метафор, сравнений и гипербол на самом деле призвано ухватывать смысл того, что кроется между словами и словами не выразимо. Однако на протяжении тысячелетий упрямый и целеустремленный человек Запада не прекращает попыток отразить устройство мира именно словами или иными знаками – математическими формулами, например. Человек же Востока больше надеется на интуитивное проникновение в суть вещей. Отчасти поэтому его вполне устраивает иероглифическое письмо, допускающее многозначность трактовок и подразумевающее выстраивание цепочек вольных ассоциаций там, где европеец ждет от своих букв четкой и однозначной информации. Идет уже третье тысячелетие с тех пор, как европейцы, а также арабы отдались власти логики (не у всех, правда, это хорошо получается). Таков «мир Аристотеля», который, практически до появления хиппи, не допускал учение Будды на свою территорию. Наверное, не случайно буддизм, зародившись в Индии, то есть ровно посередине между Востоком и Западом, быстро и бескровно (иначе он в принципе не может) распространился в сторону Тихого океана, вплоть до Индокитая, однако не сделал и шага в противоположном направлении.

Согласно учению Будды Шакьямуни, каждый может и должен стать Буддой, то есть Просветленным. Однако письменные инструкции здесь не помогут, недостаточно будет и просто следовать неким правилам. К этому нельзя прийти умом, что-то должно измениться в самом состоянии сознания. Необходимо озарение. И слова тут бессильны (наркотики, кстати, тоже). Наоборот, слова «загрязняют», затуманивают суть, уводят от Истины или скрывают ее своей речевой завесой. Истину Будды можно познать лишь непосредственно, без медиумов, коими являются и письмена, и звуки речи, и строгие логические конструкции. С точки зрения эстета с Дальнего Востока (а там все – эстеты), слова говорят меньше, чем паузы между ними. В этом, кстати, суть знаменитой эстетической категории югэн, обозначающей искусство тайны, намека, пустого промежутка. Мы в России лучше всего знаем ее по «мхатовским паузам». Не случайно так ценится в Японии Чехов… Пауза в театре, как и белизна рисовой бумаги, проступающая между рисунками и иероглифами, напоминает нам о бесконечном могуществе пустоты и призрачности любых проявлений реальности. Все, что мы видим и слышим, что нам дорого или ненавистно, о чем мы знаем и что мы помним, – только видимость, мираж, нечто, на время проявившееся на поверхности Великого ничто и достойное лишь любования, но не привязанности. Похоже на лотос, прекрасный цветок, распустившийся на глади спокойных вод, темная глубина которых непроницаема для взгляда. Призрачность мира, неизъяснимая словами и неподвластная логике, – это и есть, вероятно, главная Истина, принять которую можно лишь через озарение.

Особенно наглядно об этом рассказывает искусство дзен-буддизма (в Китае – чань-буддизма). В принципе, и в европейской графике оставшаяся нетронутой белизна бумаги играет важную роль, примиряя две художественные противоположности – плоскостность, исходящую из физических свойств листа, и пространственность, силой нашего воображения создающую за экраном поверхности бесконечную глубину. Однако в искусстве Китая и Японии это свойство графических произведений получает особый философский смысл. Мягкая кисть художника или каллиграфа не просто оставляет след черной туши на свитке. Иероглифы стихов, трогательный смысл которых дописывается уже в сознании читателя, прекрасные горные пейзажи, проступающие сквозь туман, изящные звери, распускающиеся цветы и гордые красавицы появляются как будто из глубины листа, из белых сакральных недр творения, и готовы раствориться, вернувшись в объятия породившей их пустоты. Все это наглядная иллюстрация правоты учения дзен, согласно которому, в отличие от традиционных буддийских представлений, человеку вовсе не нужно стремиться к тому, чтобы стать Буддой. Он уже Будда, является им, как и всякий другой. Проблема же в том, что внутренний Просветленный скрыт в глубине личности под слоями страстей и пустых привязанностей и, чтобы раскрыть, расчистить Будду в себе, нужно освободить сознание от мыслей и чувств, от рассудка и «здравых рассуждений». Это последнее утверждение хорошо иллюстрируют коаны – знаменитые притчи-загадки, смысл коих можно постигнуть, только отказавшись от привычных представлений о добре и зле и от опоры на логику.

Рис. 6.12. Сад камней храма Конгобу-дзи. 1593 г. Гора Коя-сан, Япония

Пожалуй, самые знаменитые произведения буддийской архитектуры тех школ, где практикуются медитации, это не здания, а сады. Садово-парковая архитектура – это, кстати, полноправная часть истории зодчества в целом, говорим ли мы о регулярных французских садах Версаля или о живописных парках англичан. Но когда речь заходит о дзенбуддизме или, например, об учении сингон, ботаническая составляющая этого искусства отходит на второй план. Произведения, расположенные в оградах таких буддийских монастырей, называются садами, но обходятся без растений, допускается разве что немного мха. Обычно это композиции из необработанных камней, в порядке, кажущемся произвольным, расставленных на площадке из гальки и песка. Наверное, множество достигших просветления должны быть благодарны изобретателям этого замечательного инструмента для духовных упражнений. Ведь даже если обрести в себе Будду сразу не получится, можно просто насладиться изысканным видом. Кроме того, приложив не так уж много творческих усилий, как случалось в детстве, когда любое пятно или причудливое облако простой силой воображения превращалось либо в забавного зверька, либо в рожу чудовища, можно еще раз убедиться в иллюзорной сущности явленного нам мира. Так, камни на «расчесанной» граблями гальке могут представиться островами в океане (это, можно сказать, «стандартная» ассоциация). Еще немного фантазии – и вот вы уже в самолете, откуда любуетесь горными пиками, пробившимися сквозь оставшиеся далеко внизу облака. А можно, вернувшись к ассоциации с океаном или морем, вообразить, что камни – это гребень показавшегося из-под воды дракона или лох-несского чудовища либо медитирующие на берегу монахи, скрытые от любопытных взглядов бесформенными покрывалами. В этом последнем случае, правда, существует опасность и самому оказаться лишь плодом чужого воображения: кто знает, что откроется этим монахам в их духовных упражнениях и чья реальность окажется сильнее? Наконец, для тех, кто поднялся на высшие ступени духовного просветления, материальный мир постепенно истаивает, привычное соотношение масштабов исчезает, и вот уже можно погрузиться в настоящую медитацию, запретить себе мыслить и тем самым приблизиться к невыразимой словами, настоящей Истине.

Впрочем, туман, пустота, расплывчатость и неясность, с точки зрения буддистов, это атрибуты внешнего мира, того, с которым следует без сожаления расстаться. Мир внутренний, духовный, мир концентрированного внимания и дисциплины разума, вполне упорядочен и строго организован. В отличие от дзенских пейзажей он иерархичен и симметричен, что наглядно отражено в планах буддийских монастырей, как японских, так и континентальных, и прежде всего китайских.

Рис. 6.13. Нандаймон (главные ворота) монастырского комплекса Тодай-дзи. Нара, Япония. Рубеж XII–XIII веков

Вообще, в отличие от христианства, буддизм не знает типологического разделения на храмы и обители. Монастырь, в котором насельники ведут праведную жизнь, читают сутры и оказывают почести святыням, прежде всего статуям Будды и бодхисатв, и есть собственно храм. Если посмотреть на такой типичный комплекс сверху, можно заметить, что он вырастает подобно дереву, причем в определенном направлении, хорошо известном любителям рецептов жизни по фэншуй, – с юга на север. Как правило, план подобного комплекса – это прямоугольник, довольно точно ориентированный по сторонам света. Главные ворота (в Японии их называют Нандаймон) встречают посетителя с южной стороны. Далее могут располагаться еще одни ворота – Срединные и еще одна ограда – из крытых галерей, по которым монахи передвигаются из помещения в помещение, не ступая на землю. Потом прямо на пути посетителя или несколько в стороне встанет вертикаль пагоды и, наконец, как композиционная и ритуальная кульминация, Золотой зал (Кондо), из полутьмы которого бесстрастно взирают на мир статуи Будды. Это самое священное место, можно сказать, «алтарь». Только монахи и только во время богослужения могут войти в зал Кондо, да и то лишь на ту его половину, что находится ближе к дверям. За Кондо располагается Кодо – просторный зал для собраний, где за чтением священных текстов и их благочестивым обсуждением монахи проводят время, свободное от исполнения сакральных ритуалов и сбора подаяний.

Дальше, за границей сакральной зоны, место жилым и хозяйственным помещениям – дому наставника, кельям и кухням. В обителях некоторых буддийских школ в этой же части могли возникнуть своего рода монастыри в монастыре: насельники группировались вокруг нескольких учителей и каждый клан обзаводился собственной территорией с домиком духовного лидера, а также с прудиком, сливовым садом и другими объектами ритуального любования.

Рис. 6.14. Нио (страж) в монастырском комплексе Тодай-дзи. Нара, Япония. VIII век. Вид до реставрации

В целом же, при взгляде сверху, ансамбль монастыря как бы растет, подобно дереву, от «корней» главных ворот на юге к «листве» бытовых сооружений на севере. Однако, несмотря на «органические» ассоциации, по главной оси он остается вполне симметричным. Лишь высокая башня пагоды, в поздних ансамблях ушедшая в сторону от центральной линии, вносит в общую композицию столь любезный японскому глазу мотив уравновешенной асимметрии. Именно это архитектурное сооружение может подсказать нам, откуда в дальневосточные страны, где все столь зыбко и текуче, пришло вдруг стремление к строгому рациональному порядку, к метафизической стабильности. Вообще, вертикаль пагоды своей устремленностью в небо напоминает христианские колокольни. Однако никаких колоколов на ней нет, им отдана другая башня, пониже, скромно стоящая среди хозяйственных построек. У пагоды совершенно другая роль, она – наследница ступы, той самой, которую последователи Гегеля причисляют к ярчайшим примерам архитектуры «чистой массы» или «неорганической пластики». Похожая на большой колокольчик для вызова слуг ступа, пожалуй, является наиболее характерной формой буддийских культовых сооружений к западу и югу от Китая. Функции пагоды первоначально полностью совпадали с функциями ступы: ей надлежало быть большим реликварием, сокровенно хранить святыни. Разница в формах объясняется, во-первых, тем, что пагода всегда деревянная, а не каменная, как ее исторический прототип; во-вторых, различием в традициях и менталитете. Для жителей континентальной Азии, как и для европейцев, символом земли всегда являлся квадрат, а неба – круг. Для японцев же все наоборот, поэтому характерные ярусы прямоугольных кровель с загнутыми вверх углами, по которым мы легко узнаем здание японской пагоды, это символы небесных балдахинов, ближайшие родственники дисков, украшающих шпиль ступы. В Японии деревянная пагода постепенно уступила роль главного святилища комплекса залу Кондо, заодно сдвинувшись вбок с центральной оси монастырского ансамбля. С тех пор ее эстетическое значение заметно важнее сакрального.

Рис. 6.15. Дайбуцудэн (Зал Будды Дайнити) храмового комплекса Тодай-дзи. Нара, Япония. Середина VIII века

Рис. 6.16. Статуя Будды Вайрочана. Храмовый комплекс Тодай-дзи. Зал Дайбуцу. Нара, Япония

Рис. 6.17. Пагода храма Хорюдзи. Икаруга, префектура Нара, Япония. Рубеж VI–VII веков

В отличие от пагоды, ступа никому не уступила статус главной культовой постройки. При этом, что часто бывает в сфере гуманитарного и тем более религиозного знания, она, оставаясь целостным объектом, вобрала множество дополнительных символических значений. Причем при кажущейся ясности и логичности трактовок число интерпретаций и вариаций внутри каждого из таких значений представляется бесконечным, поэтому всякий рассказ, в том числе и наш, о смысловом наполнении этого типа зданий будет схематичным и неполным.

Слово «ступа» санскритское и первоначально означало нечто на макушке – пучок волос на голове или каменное сооружение на вершине холма. Это последнее значение и дает нам подсказку об изначальном и наиважнейшем назначении ступы как о надмогильном памятнике на кургане. Самые почитаемые буддийские сооружения именно в этом качестве и использовались. По преданию, сам Будда Шакьямуни, то есть достигший просветления царевич Сиддхартха Гаутама, завещал похоронить свой прах именно под ступой. Однако после кончины Учителя на честь хранить его останки стали претендовать сразу несколько индийских провинций, царских семейств и монашеских общин. Чтобы решить проблему, пришлось воспользоваться преимуществами обычая кремировать тело. Священный пепел был поделен между восемью общинами, и каждая доля удостоилась отдельной ступы. Еще под двумя постройками упокоились урна и угли погребального костра. Именно отсюда пошел обычай хранить в недрах ступы и пагоды священные реликвии и священные тексты – духовное наследие Будды.

Форму ступы также напрямую связывают с Буддой. Согласно легенде, когда Учителя попросили рассказать об устройстве мира, он сначала расстелил на земле свой монашеский плащ, потом в его центре расположил перевернутую чашу для сбора подаяний и сверху приставил посох. Квадрат материи символизировал землю, полусфера чаши – небо, а посох – мировую ось, пронизывающую все уровни небес. И сегодня в любой ступе нетрудно разглядеть эту трехчастную структуру. Незримый посох Просветленного можно увидеть и в высоких шпилях, часто увенчивающих эти колоколообразные сооружения, и в скрытых от глаз символах мировой оси – деревянном столбе, укрытом в недрах каменной ступы, или таком же столбе, на который нанизаны ярусы пагоды (благодаря чему, между прочим, она чрезвычайно устойчива к землетрясениям). Вообще, одно из назначений пагоды – быть символической осью мира, образом мировой горы Меру, чья высота в несколько раз превышает путь от Земли до Луны (тема, уже знакомая нам по зиккуратам).

Однако если посмотреть на контуры ступы и сравнить их с очертаниями обычного скульптурного изображения Будды, сидящего в позе медитации на лотосовом троне, тоже можно заметить сходство. Основание придется на скрещенные ноги, центральная часть – на торс, а конус-реликварий над ней – на голову. Таким образом, шпиль будет подобен украшению прически Учителя. Не случайно на ступах, построенных в непальском стиле, с четырех сторон изображены огромные человеческие глаза – символ всеведения Будды.

Разумеется, внешнее сходство – лишь поверхностный слой символической нагрузки. Идея восхождения снизу вверх, от плаща-земли к духовным высям неба-посоха, с течением времени получила серьезное развитие, и композиция ступы стала соответствовать пяти первоэлементам. Чаще всего основание постройки соотносится с землей, лестница – с водой, полусфера – с огнем, шпиль – с ветром (или с воздухом). Однако пятый, последний элемент является вовсе не любовью, как могут подумать христианские души, почитатели знаменитого одноименного фильма, а пространством, но не в обычном трехмерном представлении. Пространство в этом случае – особая сфера, где нефизические энергии преодолевают все положенные пределы, то есть, говоря европейским языком, пятый элемент – место связи с трансцендентным.

Рис. 6.18. Ступа Боднатх. Катманду, Непал. Предположительно VI век

В вертикальной композиции ступы заложена и еще одна важнейшая информация. Путь снизу вверх – ступени по дороге к просветлению. Основание – начальное помраченное состояние, когда неконцентрированное внимание постоянно отвлекает разум от верного пути. Кстати, популярные на Дальнем Востоке статуэтки, изображающие обезьянку, управляющую слоном, – это как раз иллюстрация такого печального положения вещей. Лестница и купол символизируют начальные шаги к просветлению. Шпиль – состояние бодхисатвы, своего рода волонтера, достигшего просветленности Будды, но добровольно задержавшегося в этом мире, чтобы помочь и другим существам вырваться из цепи перерождений (один из таких бодхисатв – Самантабхадра – тоже изображается управляющим слоном разума, но куда более ответственным и умелым, чем какая-то мартышка). Наконец, навершие шпиля, иногда похожее на языки пламени, означает состояние Будды.

Не менее значительная картина открывается, если представить себе взгляд на ступу сверху. В плане это всегда квадрат, точно ориентированный по сторонам света, что не удивительно, ведь всякая ступа не просто строится, а встраивается во Вселенную, непосредственно влияя на нее, увеличивая в мире силу мира и добра. По сути, и здесь перед архитектурой стоит та же сверхзадача, что и в любой другой точке планеты: противостоять хаосу и преумножать порядок. В квадрат основания вписан идеальный круг подкупольного кольца – символ колеса сансары, бесконечной череды перерождений, откуда вырваться дано лишь просветленным. С кругом связан и ритуал посещения ступы. Одним из лучших способов улучшить свою карму (карма – это что-то вроде послужного списка или кредитной истории для решения о перерождении на более высокой ступени) является троекратный обход ступы по ходу солнца, а лучше даже стовосьмикратный, и не просто обход, а череда многократных земных простираний на этом пути.

Рис. 6.19. Будда медицины с богиней Праджняпарамитой. Рисованная мандала. Бутан. XIX век. Художественный музей Рубина, Нью-Йорк

Квадрат, круг, снова квадрат и снова круг… Мы видим, что ступа представляет собой трехмерную каменную мандалу, один из главных культовых объектов как буддистов, так и индуистов. Мандала – это старательно украшенный геометрический рисунок, чаще всего состоящий из концентрически расположенных кругов и квадратов. По сути, мандала для буддистов (и индуистов) является примерно тем же, что икона для православных. Однако она изображает, прежде всего, не божества или святых, хотя и они встречаются на периферии композиции, а систему мироустройства. Мандала – не карта Земли и не карта Вселенной. Скорее, схема взаиморасположения и взаимодействия духовных и физических сущностей (примерно с той же степенью условности, как в радиоделе). Обычно если в мандале присутствуют две окружности, то внешняя очерчивает материальный мир, а внутренняя – область духовного пребывания будд и бодхисатв. Мандалу со ступой роднит и то, что по отношению к обеим важны не только обряды поклонения, молитвы и медитации, но и сам процесс создания сакрального объекта. Если, рисуя икону, художник, пусть и с молитвой в сердце, работает в основном в гармонии со своим внутренним миром, то, создавая мандалу (как и воздвигая ступу), буддийские монахи, прежде всего, способствуют усилению гармонии в мире внешнем. Впрочем, и в наведении порядка в микрокосме сакральная концентрическая композиция также помогает добиться заметного эффекта, чем, как известно, пользовался знаменитый психиатр Карл Юнг, прописывавший рисование мандал своим пациентам.

 

Индуизм

Не расставаясь с мандалой, мы перейдем к следующей теме нашего повествования – к архитектуре индуизма. Буддисты считают свою религию совершенно самостоятельной, индуисты же полагают, что учение Просветленного – лишь одна из ветвей индуизма, как, впрочем, и любая другая вера, вплоть до атеизма. Однако главное сходство между этими конфессиями не может оспорить никто: учение Будды Шакьямуни было ответом на вопрос, поставленный задолго до того индуистами, – как вырваться из цепи перерождений, из круговорота сансары?

Рис. 6.20. Шиваистский храм Дуладео. 1000–1150 гг. Кхаджурахо, штат Мадхья-Прадеш, Индия

Как и положено, индуисты относились к строительству храмов, да и вообще к строительству, очень серьезно. И мандала использовалась ими уже не как простая схема, но, скорее, как универсальный инструмент – матрица или даже модульная система, одинаково применимая и к устройству скромного жилища, и к поддержанию порядка во Вселенной. Возведение дома или храма начиналось с расчерчивания мандалы. Именно она определяла ориентацию постройки по сторонам света и взаиморасположение помещений разного функционального назначения. Существовала даже специальная строительная наука – вастувидья, хотя, впрочем, и многие главы в священных книгах, если можно так выразиться, «общего назначения» рассказывают о том, как построить храм. Правда, все эти тексты мало похожи на трактаты европейских архитекторов, в них очень немного технических советов. Да и воплощенные постройки с конструктивной точки зрения достаточно просты, в основном это стоечно-балочная система. Даже традиционные арки и своды из клиновидных элементов не пригодились древнеиндийским зодчим, вместо них использовались их «ложные» аналоги. Зато ритуалы, проводимые жрецами до начала строительства, и мантры, обязательно произносимые по этому случаю, описаны очень подробно. Оно и понятно: структура здания должна гармонично вписываться в духовную конструкцию мироздания.

Рис. 6.21. Пуруша, заключенный в мандалу

Как индуистские сооружения совсем не похожи на ступы, так и мандалы, по которым выстраивались их планы, вовсе не состоят из красивых концентрических геометрических фигур. В их квадраты, когда зримо, а когда символически, плотно втиснут пухлый человечек с внешностью типичного индуса. Этого персонажа зовут Пуруша, и сегодня, чтобы встретить его изображение, не нужно искать в библиотеках древние манускрипты. Множество специалистов по обустройству интерьеров за оговоренную плату покажут соответствующую картинку и с энтузиазмом объяснят, почему ваш дом или квартира не соответствуют потребностям этого господина, как на самом деле нужно было ориентировать изголовье кровати и где именно расположить кухню, чтобы денег в семье было больше, а головных болей меньше. На самом деле Пуруша вовсе не мал, скорее огромен, а судьба его величественна, но трагична. Пуруша – это первочеловек индуистской космологии. Очевидно, мысль о единстве мира волновала не только сограждан Платона. Древние индусы тоже представляли его целостным, но не в виде сферы, а как огромного человека. Боги расчленили колоссальное тело, использовав фрагменты для строительства различных частей Вселенной. По сути, Пуруша стал первой жертвой, принесенной во имя победы космоса над хаосом. Кстати, представление индуистов, что жертва – неизбежная плата за порядок и гармонию, а также за прочность выстроенного, в той или иной мере разделяют и многие другие народы. Страшные легенды, повествующие о том, что перед началом строительства в фундаментах был замурован живой человек, что основание здания полито человеческой кровью, а талантливый зодчий по завершении работы был лишен руки или зрения, благодаря чему эти постройки и сохранились до сегодняшнего дня и могут в целости предстать перед экскурсантами, опираются все на то же архетипическое представление о неизбежности жертвы в зодчестве.

В мандале Пурушу обычно располагают сидящим с поджатыми ногами, головой на северо-восток. Поле расчерчивается на квадраты – 64 (8 × 8) для храмового зодчества или 81 (9 × 9) для гражданского строительства. Таким образом, любая часть тела первочеловека оказывается в собственной ячейке или в группе ячеек. Ответственным за каждый фрагмент назначается определенный бог или дух, в зависимости от того, что он удерживал во время жертвоприношения. Например, центральные квадраты, область сердца, отданы Брахме, зона желудка – Митре. Ячейки, обращенные к сторонам света, также поручались важным божествам: восточная – Индре, юго-восточная – Агни, южная – Яме, юго-западная – Ниррити, западная – Варуне, северо-западная – Вайю, северная – Кубере, северо-восточная, та, на которую приходилась голова Пуруши, – Ишане. Понятно, что кладовую в доме следует строить в квадрате, посвященном хранителю богатства Кубере, а хранилище воды (сегодня это, наверное, санузел) – у владыки вод Варуны.

Рис. 6.22. Гопурам (надвратная башня) храма Брихадешвара. Строительство закончено к 1010 г. Танджавур, штат Тамилнад, Индия

В квадрат мандалы Пуруше приходится втискиваться по диагонали, да еще и поджав ноги. В тело обычного индуистского храма первочеловек символически помещается в значительно более удобной позе – лежа на спине и вытянувшись в полный рост. Храм в Индии не случайно композиционно напоминает католическую базилику. Ведь и там, и там в плане подразумеваются очертания человеческого тела. Главная святыня располагается в месте, где должна быть голова. Обычно это скульптура божества (мурти), размещенная в особом святилище– «утробе» храма со сложным для европейского уха названием гарбхагриха. Над святилищем возвышается башня – вимана с завершением шикхарой. По очертанию башни довольно просто определить, к какому из двух основных стилей – северному или южному – относится сооружение. Если к первому, то это почти «модернистский» купол параболических очертаний, хорошо ассоциирующийся с еще одним символизируемым объектом – мировой горой Меру, осью Вселенной, как мы помним. В этом случае термин «шикхара» часто распространяется на всю вертикальную конструкцию. В южном же стиле купола получались пониже, зато увенчивались причудливой главкой, напоминающей навершия православных церквей, особенно украинские «бани». Тогда всю башню скорее назовут виманой. В торсе Пуруши помещались залы для прихожан (джагамохана), для ритуальных танцев (мандапа) и другие помещения схожего назначения. Особенно интересную роль играет высокая надвратная башня на входе в храмовый комплекс – гопурам. Можно сказать, это обувь, куда вмещались ступни гиганта. Судя по тому, что в некоторых ансамблях эта постройка значительно выше башни над святилищем, мозоли от обуви не по размеру первочеловеку не грозят.

Рис. 6.23. Тело Пуруши как основа композиции индуистского храма. Современное изображение по образцу из древнего трактата

Вообще сопоставление частей здания с устройством человеческого тела было весьма подробным. Свое место находили и нос, и шея, и руки, и гениталии… Более того, доля ассоциаций, возникающих при посещении храма, приходилась и на чувства: эхо было проявлением слуха, цвет – зрения, аромат воскурений – обоняния, а подношения, рис и фрукты – аналогом чувства вкуса.

Рис. 6.24. Храмовый комплекс Ангкор-Ват. 1113–1150 гг. Камбоджа

Остается добавить, что зодчие-индуисты (а ими были прекрасно образованные жрецы из высших каст) не уступали своим буддийским коллегам и в отражении более высоких и отвлеченных категорий, нежели анатомическое строение Пуруши. Уже знакомые нам пять основных элементов, составляющих Вселенную, присутствуют в индуистских сакральных постройках в не меньшей степени, чем в ступе. Символически учитывалось, что храм стоит на земле (первый элемент), под ним есть подземные воды (второй элемент), внутри горит ритуальный огонь (третий элемент), а на конструкции веет ветер (четвертый элемент). Наконец, само внутреннее пространство, то самое, противостоящее массе каменного материала, и есть символ пятого элемента – космических просторов, вместилищ мистических энергий и ворот в потусторонние миры.

 

Ислам

Если отвлечься от сходства структуры индуистского храма со строением тела Пуруши и посмотреть на него глазами приверженца формального анализа, то, прежде всего, обращают на себя внимание два аспекта.

Во-первых, индуистский храм при взгляде снаружи – это почти сплошная масса, можно сказать, обилие «архитектурной плоти». Достаточно в нем, кстати, и изображений плоти человеческой и человекоподобной. Стены сакральных построек практически полностью закрыты скульптурами. По существу, эта архитектура работает огромным основанием для барельефов и горельефов, где плоти уж точно в избытке, более того, иногда эта плоть еще и занята «плотскими утехами», причем, как правило, в акробатических позициях и невообразимом сочетании мужчин, женщин и ассистирующих им служанок (Камасутра, между прочим, это тоже способ бегства из колеса сансары).

Во-вторых, если присмотреться, индуистская архитектура вовсе не чужда внимания к тектонике, а оформление стоечно-балочных конструкций имеет примерно ту же логическую структуру, что и привычный нам классический ордер. Взгляд без труда различит в ней и опоры, и капители, и архитравные балки антаблемента.

Рис. 6.25. Львиный дворик. Альгамбра. 1354–1359 гг. Гранада, Испания

Совершенно иначе выглядит архитектура ислама, в том числе и построенная в Индии. Собственно, какого-то единого стиля у последователей пророка Мухаммада нет, потому что очень многие народы, каждый со своим культурным наследием, оказались под властью явленного ему Слова. Но, разумеется, есть у исламского искусства и общие черты, благодаря которым мы легко узнаём его памятники, где бы их ни встретили. Практически вся мусульманская архитектура, за исключением тех случаев, когда она развивалась под прямым влиянием византийских прототипов, избегает даже намека на «плотскость», любых указаний на то, что за зримой поверхностью стены спрятан косный материал – камень, кирпич или бетон. Исламские постройки, разумеется, трехмерны, но и внешние объемы, и границы внутренних пространств как будто образованы плоскими поверхностями, не имеющими толщины, выглядят просто причудливым орнаментом или священными письменами, безукоризненно нанесенными на тончайшие грани бестелесных кристаллов. Более всего это похоже на идеальные построения в геометрии, где точка не имеет диаметра, а плоскость – объема.

В то же время исламское зодчество чувствует себя свободным от тектонической логики, законам которой в той или иной мере подчиняются как христианские архитекторы, так и индуисты и строители-буддисты. Несомые части здесь «невесомы», ни на что не давят, в силу чего и несущим незачем демонстрировать свою мощь: где нет массы, там нет и веса.

Рис. 6.26. Львиный дворик. Альгамбра. 1354–1359 гг. Гранада, Испания

Разумеется, все это не случайно. Несомненно, искусство ислама выглядело бы иначе, если бы Бог выбрал пророка, владеющего другим языком. Исторически арабы были кочевниками. Не только скотоводство, но и занятие торговлей в те времена подразумевало долгие путешествия: купил товар на одном краю пустыни, навьючил на верблюдов и спустя недели трудного пути прибыльно продал оптом или в розницу на другом берегу песчаного моря. Непостоянство и подвижность кочевого образа жизни наложили особый отпечаток на мировосприятие и, как следствие, на язык арабов. Если оседлые народы мыслят прежде всего объектами, то у этноса, о котором идет речь, на первом месте оказались действия, поэтому большинство слов арабского языка происходит не от существительных, а от глагольных корней, при этом звуковой образ слова доминирует над визуальным. Сложился своего рода «лексический конструктор» из согласных, чаще всего трех, применение которых в разных сочетаниях может образовывать как родственные, так и противоположные по смыслу слова. Например, корень РХМ (мы можем легко расслышать его в знаменитой молитвенной формуле «би-сми-Ллбяхи-ррахмбани-р-рахбим» – «Во имя Бога, Милостивого, Милосердного») означает «быть милосердным», «сжалиться над кем-либо». В то же время корень ХРМ имеет противоположное значение: «запрещать», «делать недоступным». Между прочим, «исконно русское» слово «терем» происходит от того же «харам» («запрет») и подразумевает гарем, запретную женскую половину дома.

Рис. 6.27. Купол над михрабом. Мечеть (Мескита). 784–987 гг. Кордова, Испания

Само собой разумеется, что эти особенности языка отразились и на письменности. У большинства народов не только иероглифы, но и буквы фонетического алфавита происходят от схематизированных изображений объектов или действий. У арабов же буквы с самого начала означали только звуки, изображение материального мира за ними не стоит. Это заметно, если просто посмотреть на образцы арабской каллиграфии. Не правда ли, они отдаленно напоминают графики, рисуемые на экранах анализаторами звука, скажем компьютерными аудиостудиями? Например, в надписях, выполненных в стиле куфи, явно подразумевается «опорная» линия горизонтальной оси, а вертикали букв «алиф» и «лам» четко отбивают ритм (не забудем, что смотреть надо справа налево). Конечно, такое письмо может быть только графическим и линеарным. Кисть китайских каллиграфов, например, в этом случае никак не подойдет. Трудно применить и изобретение Гутенберга, когда слово составляется из уже готовых стандартных букв. Только перо (калам) может протянуть неразрывную нить-черту через слово, как, в представлении арабов, Верховное перо делает это с судьбой всего сущего, записывая ее в «охранные скрижали».

Рис. 6.28. Страница из Корана со стихами 27–28 Суры 48 – «Аль Фатх» («Победа»). Пергамент, чернила, пигмент. Северная Африка или Ближний Восток. VIII–IX века. Галереи Фриера и Саклера. Музеи Смитсоновского института. Коллекция искусства Азии. Вашингтон, США

Эти на первый взгляд чисто филологические особенности самым непосредственным образом повлияли и на мировоззрение, и на искусство мусульманских народов. Во времена политеизма, пока богов было много, они легко являлись людям. Зевсу для этого, правда, приходилось обращаться то в лебедя, то в золотой дождь. Но более серьезных преград для встречи человека с высшим существом не было. Однако Единого Бога монотеистических религий, в том числе ислама, человеческое сознание вместить никак не может. Конечно, Он всемогущ и способен явиться перед нами, будь на то Его воля. Проблема в том, что мы не в силах ни понять, ни пережить такое Явление во всей полноте, поэтому, щадя нас, Единый Бог показывает нам себя опосредованно. Наиболее универсальный способ, можно сказать, общий для адептов любой религии, подразумевающей существование Творца, – это сотворение мира и население его мыслящими существами, то есть людьми. Мироздание в его единстве и есть Богоявление, а мы для того и созданы, чтобы это осознавать.

В суфизме одна из конечных степеней познания обозначается словом «ахадийат» (единство). Одним из пояснений этого состояния служит известный хадис: «Был Я сокрытым сокровищем и возжелал Я быть познанным и потому Я сотворил мир».

Ш. М. Шукуров. Образ храма. М.: Прогресс-Традиция, 2002. С. 198.

Однако людям дозволено и самим, через высшие творческие достижения, прикасаться к священному. Мы уже обсуждали это по отношению к христианской культуре, когда после готической эпохи честь и «функция» теофании (Богоявления) перешли от архитектуры сначала к монументальной, а затем и к станковой живописи. Мусульмане также удостоились Богоявления, но иначе, через Священную Книгу – Коран, – переданную им устами Пророка. При этом текст, произнесенный или написанный, стал для приверженцев ислама единственным дозволенным способом отображения мироздания, то есть Творения. Любое же реалистическое изображение оказывается под запретом. Причина этого не столько в опасении вступить в кощунственное соперничество с Творцом, сколько – и это главное – в другом: Бог абсолютен и любая попытка воспроизвести Его Облик или вид Его Творения оскорбительна, поскольку она, как бы ни был талантлив художник, заведомо несовершенна и уже этим наносит обиду самой сути Божественного. Понятно поэтому, что арабский язык с его абстрагированностью от телесных объектов как никакой другой был достоин того, чтобы стать языком Корана. Кроме того, подобно письму на страницах книги, мир в искусстве ислама прежде всего воплощается на плоскости, в двух измерениях, и из таких же эфемерных плоскостей складываются пространственные кристаллы архитектурных произведений.

Помимо книг Корана единственным рукотворным объектом, обязательным для поклонения со стороны мусульман, является храм Каабы. Все остальные сооружения, как и другие произведения искусства, лишь помогают молитве, организовывая специальное пространство и создавая соответствующий настрой. Однако святынями в обычном понимании они не являются. У мусульман нет ни идолов, ни икон, ни чудотворных мощей (иногда, правда, почитаются гробницы святых, но это скорее проявление уважения к памяти праведников, чем ожидание небесного заступничества).

Отсутствие идеи «особенной» святости того или иного здания, по крайней мере в той степени, как это принято у христиан, освобождает и от специальных стилевых различий между жилыми зданиями и местами молитвы – схожий декор допустимо использовать и в мечети, и, скажем, в гареме. В некоторых странах, например в Египте, это сделало возможным формирование особого типа градостроительного комплекса – кулийе, единых ансамблей, одновременно включающих и мечеть, и школу, и больницу, и общежитие дервишей.

Однако как передать мысль о единстве Вселенной, то есть свидетельстве того, что мир создан одним Творцом, если этот мир запрещено изображать? В данном случае на помощь исламским, прежде всего арабским, творцам пришло культурное наследие предков, кочевников и скотоводов. Два ремесленных умения, знакомых прежде всего кочевым народам, легли (осознанно или подсознательно) в основу одной из главных отличительных черт исламского искусства – стремления к украшению поверхностей причудливыми орнаментами.

Во-первых, это ковроткачество. Украшение ковра, особенно простого ковра кочевников, используемого как пол, стены и потолок легковозводимых шатров и палаток, по природе своей плоскостно и симметрично. Изделие, поверхность которого «проваливается» в перспективу реалистического изображения, – извращение, лишь в малой степени простительное в поздних европейских гобеленах. Используемый по назначению ковер – это граница между внутренним защищенным пространством жилища и стихией внешнего мира, между уютом (пусть временного, но пристанища) и голой степной землей. Ковру поэтому пристало быть плоским не только физически, но и орнаментально.

Во-вторых, это искусство плетения кож: ремешки и плетки, пояса и лошадиная упряжь… Тысячелетиями упражнялись скотоводы в мастерстве вязания узелков, косичек и плоских декоративных накладок из кожаных ленточек.

Именно эти умения помогли в создании восхитительно сложных орнаментов, сплошь, почти без просветов, покрывающих стены исламских построек. Вообще-то мы, европейцы, обычно неправильно смотрим на подобный декор, когда, любуясь им, стараемся охватить взглядом и вместить в сознание всю композицию сразу, получить целостное впечатление. На самом деле нужно не торопясь и со вкусом следить за бесконечным путешествием каждой ленты или каждого украшенного листьями ростка. Так, не отрывая глаз от череды переплетений, охватывающих всю декорированную поверхность и «сшивающих» в единое целое все произведение, даже грандиозную постройку, мы, по существу, видим идеальную иллюстрацию к теории Платона о Едином, о мироздании, пронизанном неразрывными нитями замысла Творца.

Рис. 6.29. Зал Абенсеррахов. Альгамбра. Основные сооружения: 1230–1492 гг. Гранада, Испания

Нужно сказать, что при всем бесконечном разнообразии мир исламского орнамента можно разделить на две основные группы. В первую войдут мотивы чисто геометрические, в создании которых, какими бы сложными они ни казались, принимают участие самые простые инструменты, знакомые каждому школьнику, – циркуль и линейка. Во вторую – те, что называются растительными, то есть бесконечные переплетения лианоподобных ветвей с листьями и цветами любых форм, размеров и биологических видов. Этот второй тип, часто встречающийся и в европейском искусстве, называется арабеской, что прямо указывает на его исторические корни.

Аллах красив и любит красоту.

Изречение пророка Мухаммада (хадис), по «Сахиху» Муслима

Наверное, стилевая двойственность орнаментальных мотивов как-то связана и еще с одной важной темой – образом рая в искусстве. Мусульман, как и любых других представителей авраамических религий, не слишком прельщает перспектива раствориться в нирване. И хотя запрет на реалистические изображения (впрочем, в отличие от суннитов, не столь строго соблюдаемый шиитами) не дает возможность наглядно показать, как им видится вечное блаженство, те же орнаменты позволяют сделать следующие выводы. Прежде всего, последователей Пророка не привлекает идея Града небесного. Странникам пустыни рай представлялся прекрасным садом, омываемым прохладными водами и изобилующим изящными растениями, в тени которых праведника готовы встретить красавицы-гурии. Однако нечто свойственное архитектуре в образе мусульманского рая все же присутствует. Несмотря на родство с миром дикой природы, райский сад непременно прозрачен и нежен, буйству дикорастущей зелени он всегда предпочтет уравновешенную гармонию. В нем парадоксально сочетаются два первообраза: вольность растения и четкость кристалла. Отсюда в исламском искусстве тяга к линиям тонким и четким, как острая грань драгоценного камня, отсюда же и предпочтение мусульманскими каллиграфами тростникового пера – калама – мягкой и трепетной кисти. Эстетика арабески поэтому отдает должное и органике, и архитектуре, а гибкие ветви и скромные соцветия орнаментов всегда соответствуют вёльфлиновской категории «ясность», позволяя одним взглядом постичь логику сложной композиции.

Разумеется, традиции мусульманского искусства исходят не только из арабского наследия. Каждый из принявших ислам народов вплел свои нити в общую основу этого пестрого «ковра». Например, персы наложили на ригоризм соплеменников Мухаммада восточную негу и утонченные представления о высшем блаженстве. На Востоке говорят, что арабский – это язык Бога, а фарси (персидский) – язык рая. Именно в персидских миниатюрах и в священных текстах, исполненных иранскими каллиграфами, растительные орнаменты окончательно уходят от сухого геометризма и, кажется, своим изощренным совершенством готовы соперничать с небесными прототипами. Стоит отметить и специфический вклад персов в историю архитектуры. Поскольку в Средние века иранские зодчие пользовались только кирпичом и, следовательно, стоечно-балочные конструкции ими не применялись, мастерство в сооружении арок, сводов, куполов и их замысловатых сочетаний получило в это время колоссальный стимул к развитию.

Рис. 6.30. Мечеть Вазир Хана. 1634–1635 гг. Лахор, Пакистан

Хорошо известно, что исламская архитектура создала великое множество сводчатых форм, которые, несомненно, существовали уже в омейядской архитектуре и две из которых наиболее типичны. Это подковообразная арка, полнее всего выраженная в искусстве Магриба, и арка «килевидная» – типичный пример персидского искусства. Обе они сочетают в себе два качества: статического покоя и восходящей легкости. Персидская арка и благородна, и легка; она вырастает почти без усилия, подобно тихому, укрытому от ветра пламени лампады. И, напротив, арка магрибская поражает широтой размаха: нередко он сдерживается прямоугольным каркасом для того, чтобы создать синтез стабильности и изобильной полноты.

Титус Буркхардт. Искусство ислама. Язык и значение. Таганрог: Ирби, 2009. С. 41.

Народы с тюркской и монгольской кровью и их сочетаниями также поучаствовали в приумножении форм искусства ислама. Например, если обратиться к каллиграфии, присутствующей в том числе и на стенах архитектурных сооружений, то можно заметить не только образцы, выстроенные вдоль виртуальной горизонтальной линии. Часто священные тексты вписаны в медальоны замысловатых форм, напоминающие округлые языки пламени. Это влияние другой орнаментальной культуры, пришедшей из Центральной Азии, из Индии и с Тибетских гор.

Тюркские племена, окончательно завоевав Византию и превратив Константинополь в Стамбул, приступили, как только обжились на новом месте, к строительству мечетей на ранее христианских территориях. Однако вместо того, чтобы следовать традиционным арабским образцам, в основном «стелющимся» по земле и не стремящимся в небо, создали новый тип «места земных поклонов», подражающий уже хорошо знакомому нам храму Святой Софии, но приспособленный под нужды мусульманского культа. Напомним, что со времен, когда пророк Мухаммад, находясь в «эмиграции» в Медине, использовал двор, куда выходили жилища его семьи, для коллективной молитвы, всякая мечеть должна включать несколько обязательных элементов. Это, прежде всего, крытое, затененное пространство (первоначально, в мечети Пророка, простой навес), одна из стен которого (стена Киблы) обращена в сторону Мекки. В центре такой стены располагается сакральная ниша – михраб (когда-то в этом месте могла быть просто дверь). Символически она обозначает и «пещеру мира», и нишу для лампады, несущую свет, но не простой, а Божественного откровения. В соборных мечетях рядом с михрабом располагается минбар – нечто среднее между троном (иногда под балдахином) и лестницей из нескольких ступеней. Когда-то сам Пророк ввел обычай проповедовать, сидя на ступенях небольшой лестницы, как если бы сегодня кто-то из нас во время беседы присел на стремянку. С этим событием, кстати, связана трогательная история, касающаяся одной архитектурной детали. До того как начать использовать лесенку, Пророк, по обычаю пастухов-скотоводов, выступал, опираясь на посох, сделанный из пальмового дерева. Позже, оказавшийся не нужным хозяину, посох затосковал и, в утешение, был замурован в одну из колонн мединской мечети, где, как считают, находится и поныне, почитаемый благочестивыми паломниками. Так родилось известное выражение «тоскующая по Пророку пальма».

Архитекторы в христианских странах могли считать себя более передовыми и затмившими мусульман в технических познаниях, ибо мусульмане не преуспели в создании чего-либо, подобного куполу Айя-Софии. Итак, столкнувшись с неодолимой трудностью, автор этих строк был ранен в самое сердце. И все же, с Божьей помощью и благодаря покровительству Владыки, я достиг цели в конструировании для мечети султана Селима купола, превзошедшего купол Айя-Софии на четыре локтя в ширину и шесть локтей в высоту.

Мимар Синан. Воспоминания

Рис. 6.31. Архитектор Мимар Синан (вероятно, слева изображен именно он) руководит постройкой гробницы Сулеймана I Великого. Иллюстрация Сейида Локмана к «Хроникам Султана Сулеймана» («Зафернама»). 1579 г.

Видимая сверху, община верующих в молитве принимает форму птицы с распростертыми крыльями. Голова птицы – направляющий молитву имам. Первые ряды за ним благодаря широте своего размаха – ибо позиция молящихся сразу же за имамом выражает известную заслугу перед Богом – напоминают оперение птичьих крыльев, чьи контуры постепенно вытягиваются в сторону хвоста, образованного вновь прибывшими и теснящимися вдоль оси михраба.

Титус Буркхардт. Искусство ислама… С. 154.

Мы помним, как, войдя в только что построенный величественный храм, император Юстиниан воскликнул: «Соломон, я превзошел тебя!» Теперь, после падения христианского Константинополя, настало время уже турецким архитекторам соперничать со строителями Святой Софии. Одновременно они предприняли попытки добавить в ансамбль обязательные для мечети элементы. Основное здание очевидно брало на себя роль зуллы – затененного пространства, поэтому оставалось пристроить к нему галереи внутреннего двора с колодцами для ритуальных омовений и окружить минаретами. В древности, когда минаретов еще не было, их функции выполняли обычные возвышения: близлежащие скалы или крыши высоких домов, откуда муэдзин мог сзывать прихожан на молитву. Позже появились башни разных форм и пропорций. Турецкие минареты – стройные и заостренные, как хорошо заточенные карандаши – добавили новый смысл византийским куполам стамбульских мечетей. Страстность обращенной в небо молитвы гармонично сочетается с достойной покорностью Божьей воле, выражаемой совершенными объемами огромных куполов.

Рис. 6.32. Мечеть Сулеймание. Стамбул, Турция. Архитектор Мимар Синан. 1550–1557 гг.