Пока шла война в Афганистане, и Сергей Жигарёв исполнял там интернациональный долг, гоняясь в горах за душманскими караванами с оружием, жизнь в посёлке Лисьи Гнёзда продолжала течь размеренно и привычно. Степан находил для себя какую-нибудь работу и ковырялся во дворе под навесом, избегая солнцепёка. Когда наступали пасмурные дни, он покидал дом и уходил в тайгу. О цели своих походов Ефросинье не докладывал, но она и не донимала его расспросами. У неё была масса других, чисто женских дел. Она скребла полы с речным песком, стирала половики, часами пропадала на огороде. Одним словом, забот у неё было предостаточно. Так и проходили дни, ничем не отличаясь один от другого. В конце дня они ужинали, а потом, не сговариваясь, садились смотреть телевизор — маленькую переносную «Юность» в пластмассовом корпусе оранжевого цвета. Смотрели новости, в надежде узнать что-либо про войну в Афганистане. На экране мелькали лица передовиков производства — победителей всевозможных соцсоревнований, учёные делились информацией о своих открытиях и научных достижениях, военные гордились новейшим вооружением, а партийные работники, как всегда обещали светлое будущее. И ни слова об Афганистане. Как будто в этой стране ничего не происходило, а горы по-прежнему мирно дремали, как и тысячу лет назад, не содрогаясь от разрывов артиллерийских снарядов и не разбрасывая эхо автоматных очередей по глубоким ущельям. Степан и Ефросинья смотрели новости от начала до конца. Когда они заканчивались, Степан кряхтел и молчаливо сползал с кованого сундука у печки, выключал телевизор и отправлялся в постель.

Спать старики ложились засветло. Долго лежали и негромко переговаривались, наблюдая, как за окном тихо гаснет вечернее небо. Поверх ситцевой занавески на окне виднелся кусок пока ещё светлого горизонта. Желтовато-алая полоска на нём начинала суживаться, и блекла на глазах, словно хмурилась по причине быстрого окончания дня. Просочившаяся темнота с какой-то особой осторожностью сжимала пространство и обволакивала потаённые места комнаты сумеречными тенями. Потом запускался в работу невидимый механизм, и вечерние сумерки спрессовывались до абсолютной черноты. Большой фикус в углу медленно растворялся и, наконец, пропадал из виду совсем. Ночи стариков длинные, ох какие длинные! Их сон и явь в ночное время существенно не отличаются друг от друга, а лишь перемешиваются меж собою и создают что-то единое целое, название которому не придумал пока никто.

— Не спишь? — первым нарушает тишину Степан.

— Нет, — немного погодя отзывается Ефросинья.

Спят они отдельно, каждый на своей кровати, установленные перпендикулярно друг к другу, изголовьями вместе. Такое расположение позволяло им разговаривать, не напрягая слуха и не переспрашивая. В последние годы Степан стал плохо слышать и по настоянию жены приобрёл слуховой аппарат, благо ему, как участнику войны он отпускался бесплатно. Ложась спать, он снимал его и оставался «безоружным». Ефросинья произносила слова громче обычного, и Степан слышал её хорошо.

— Чего-то не идёт сон ко мне сегодня, — проворчал старик.

— Хм-м, он не идёт к тебе каждый вечер, не только сегодня, — прокомментировала Ефросинья в ответ.

Она прекрасно знала, почему нет сна у Степана. С тех пор, как они получили очередную весточку от сына и узнали, что он находится в Афганистане, сон пропал у обоих. Наступили бессонные ночи, в мыслях и думах о Сергее.

Письма из Афганистана шли редко, были сжатыми и сухими. Пока Сергей жил у Катерины Гайворонской, Степан и Ефросинья оставались относительно спокойными. Пусть их сын ушёл из дома не по-людски, без родительского благословения, без сватов и свадьбы, но он был всегда рядом, в родном посёлке. Шесть лет они наблюдали за молодыми исподволь. Сергей и Катерина жили не хуже других, и старики, смирившись с судьбой, благословили их в душе, восприняли случившееся, как непоправимый факт.

И всё бы ничего, да счастье молодых оказалось хрупким и недолгим. Видимо, червоточина, унаследованная от отца-душегуба, сделала своё чёрное дело, заразила изъяном душу Катерины.

«Не мог Бог поступить так с моим сыном, — не раз думала Ефросинья. — Всё это дело рук сатаны. Только он мог вмешаться в судьбу Серёжи, подсунув ему смазливую и развратную женщину. Потом в посёлке появился этот приезжий, Игорь. Откуда он свалился на нас, как снег на голову? Как будто кто-то незримый и завидующий другому счастью специально побеспокоился о том, чтобы рассоединить двух людей и растоптать их счастье. И как только сатанинское колесо сдвинулось с мёртвой точки, оно тут же закрутилось, быстро набрало обороты, и, не ломаясь на ухабах жизни, принялось коверкать на своём пути всё и вся, не предоставляя ни малейшей передышки для осмысления происходящего. Не устояла Катька перед развратником, попала в сатанинский водоворот и рада бы, наверно, вынырнуть на поверхность, да поздно уж… Что заставило её изменить мужу — одному богу известно».

Текли мысли Ефросиньи, лились картины ушедших дней.

… Вот Катя ещё школьница, в коротком платьице и белом фартучке, с букетом цветов семенит в школу к первому звонку. Её личико светится счастьем, тем самым, которое бывает только в беззаботном детстве, когда ребёнок полон ожиданий чего-то нового, незнакомого и неизведанного. А вот она уже в восьмом классе: с округлившимися коленками и проступающими сквозь сарафан, будто молодые грибочки под плотной хвоёй, маленькими грудками. Повзрослевшая и задумчивая. В то время их Сергей уже служил на флоте. Зардевшись от смущения, Катя, не единожды преодолевая страх, подходила к Ефросинье и интересовалась службой сына.

— Никак, втюрилась Катюха в нашего Сергея, — говорила Ефросинья мужу после каждого разговора с девушкой.

— Ну, что ж, дело-то молодое, заковыристое, пущай якшаются, — отвечал Степан, степенно подкручивая усы. — Девка неизбалованная, отец её культурный, грамотный, ничего дурного не преподаст. К тому же, и лицом, и телом она баская, тут уж супротив неё ничего не скажешь.

И как всё круто поменялось, когда народ вдруг узнал правду о Гайворонском. Мнение стариков о девушке изменилось на сто восемьдесят градусов.

«Если отец смог жить столько лет двойной жизнью, маскируясь под другой фамилией, — рассуждала Ефросинья, — то почему бы и дочери не унаследовать его черты?»

И она невзлюбила Катерину, стараясь всячески оградить сына от дочери предателя.

… — Как думаешь, что наш Серёга будет делать, когда вернётся с войны? — начал разговор Степан после длительной паузы.

— Кто ж его знает, что он удумает на этот раз? Может, побывает в отпуске и улетит куда-нибудь на край света.

— Почто так думаешь?

— А тут и думать нечего. У него теперь судьба военного. Из армии его так просто не отпустят. Турнут куда подальше, заставят обучать необстрелянных.

— Да-а, долгонько, знать-то, придётся нам с тобой его ждать, — с грустью произнёс старик.

— Я, Стёпа, согласна ждать его до скончания века, лишь бы вернулся он с этой окаянной войны живым и невредимым.

Ефросинья тяжело вздохнула и заворочалась в постели. Её кровать, являясь чуть ли не ровесницей ей самой, жалобно проскрипела под хозяйкой.

— Хоть бы смазал кровать-то, что ли, — проворчала она. — Который год уж стонет, а ты будто и не слышишь.

— Как же я её смажу? В ней, окромя сетки, и нет ничего. А скрипит она от того, что сетка панцирная, трутся пружины промеж собой, тут уж никуда не денешься. Конструкция такая.

— Констру-укция, — язвительно передразнила мужа Ефросинья. — Лень твоя виновата, а не конструкция. — У тебя-то она, что, другая? Почему не скрипит? — не унималась супруга.

Степан чертыхнулся недовольно, но промолчал, не найдя подходящих слов в своё оправдание.

— Ладно, посмотрю завтра, — спустя некоторое время с неохотой пообещал он жене. — Может, чего и придумаю.

Долго лежали молча. Обоим не спалось.

— А ведь не вернётся Серёга в посёлок, даже если со службы уйдёт. Не вернётся, не захочет он видеть жену-изменницу.

Поразмыслив о чём-то, добавил:

— Зря мы, Фрося, отвернулись от молодых пять годков назад.

— Не пять, а шесть. С памятью совсем плохо стало?

— Зря, — старик пропустил мимо ушей замечание жены. — Была бы Катька под присмотром у нас, хаживала бы в гости с Анюткой. Тогда бы никакой Игорь не приклеился, и не смог бы охмурить её.

— Тю-ю, знаток бабьих душ! Сколько лет тебе уже стукнуло, а всё ещё наивным остался. Катька-то изменяла Серёге не в своём доме, не на своих перинах принимала его, а делала всё это на работе, в тайге. Если уж на то пошло, то знай: баба коли не захочет, никакой красавец на неё не заскочит. Сама она, сама захотела с этим приезжим развратничать. Никто её силой под него не подкладывал.

— Это правда, — согласился Степан. — Одного не пойму: почто она за этим мастером не поехала? Говорят, звал ведь её с собой.

— Звал, как же. Проходимец он, этот Небаскин. Обманул и исчез. — В голосе Ефросиньи прозвучали нотки сожаления.

— А мне сдаётся, казнит она себя за содеянное. Надеется на прощение.

— Ну и пусть себе надеется. Сергей всё равно не простит. Не такой он у нас.

— Да уж, здесь ты права. Серёга измены не прощает. Вспомни, сколько бывших друзей он оттолкнул от себя? Со всеми расстался без сожаления, кто предал его, либо однажды покривил душой.

Ефросинье было ничуть не жаль жену сына. В её сознании навечно утвердилось единственное суждение: измена мужу в любом случае не останется безнаказанной. Рано или поздно, но расплата обязательно наступит. И совсем не важно, в каком виде она проявится. Главное — отступницу настигнет кара божья. Пусть это будет проклятье близких людей или невыносимые трудности в дальнейшей жизни, или неожиданно вдруг обнаружится тяжёлая и неизлечимая болезнь, а то и того хуже: произойдёт несчастный случай. Да мало ли что может случиться? Результат один: изменница, так или иначе, всё равно будет наказана. Либо морально, либо физически. Так она мыслила, потому что поруганным оказался её родной сын. А что было бы, скажем, если бы задурил сын, её родная кровиночка, с какой-нибудь смазливой вдовушкой? А Катерина оставалась бы верной мужу до последнего дня? Об этом Ефросинья как-то не думала. Видимо, для любой матери собственное дитя всегда остаётся непорочным.

«Настрадался Сереженька, что и говорить. Ох-ох-ох!» — думала она сейчас, лёжа в постели. У неё не было ни малейшего желания продолжать разговор со Степаном на тему: простить или не простить Катерину.

«Жила Катька с Серёжей, как за каменной стеной. Чего ей ещё не хватало? Что ещё нужно было? Дочь предателя, отвергнутая всем посёлком, была подобрана и согрета её сыном. И после всего, что сделал для неё Сергей, она выкинула такой крендель. Задурила, неблагодарная баба, захотелось ей неизвестно чего. Срамница, одним словом».

Но чем больше Ефросинья рассуждала, тем больше её тяготило что-то изнутри. Но что? Судьба внучки, которая на загляденье всем поселковым росла умной и старательной девочкой? Ухоженная, всегда опрятно одетая на городской манер, в отличие от других ребятишек.

Словно почувствовав её терзания, Степан продолжил:

— А что, если Анютка начнёт навещать нас? Родная, всё-таки, и безвинна, как не крути.

Ефросинья не отзывалась.

— Ты что, уснула?

— Вначале внучка придёт, а потом и Катька заявится. Найдёт предлог для посещения твоего дома. То Анютка припозднилась и не пора ли ей домой. А то скажет: надо пораньше спать её уложить. Шустрая бабёнка, эта Катька, прикидывалась только невинной овечкой. И начнёт тебе нервы мотать, не отвяжешься. Я ведь тебе говорила, что не нужна она мне, блудница. Не хочу видеть её бесстыжие зенки.

Кровать под Ефросиньей опять злобно заскрипела.

— Понесло, — обиделся Степан и отвернулся к стенке.

«Как же ты, Фрося, не можешь понять и согласиться со мной, что ничего уж не изменить и не повернуть вспять. Жизнь продолжается, и её не остановить, не удержать, как ни старайся. У Сергея ведь тоже была женщина, Марина Пшеничникова. Жил он с ней, чего тут греха таить. Жил, как с женой. А Катька видела всё это и продолжала любить Сергея. Выспрашивала всё о нём и не осмеливалась подойти, чтобы объясниться. Так кто ж тогда кому изменил? Откуда же, Фрося, нам знать, кто кого любит, а кто лишь создаёт видимость? Мы не боги, не можем заглядывать в душу человека. Кто знает, может, Сергей по-прежнему любит свою первую женщину? Может он запутался в своих чувствах и облегчённо вздохнул, когда узнал об измене жены. Может, и войну-то выбрал вместо отдушины и теперь ему легче дышится. Не понять нам с тобой, Фрося, не разобрать того, что творится в сердцах молодых. Они не такие, как мы, не хотят примиряться с судьбой. Хотят поспорить с ней и доказать свою правоту. Может, и правильно поступают, как знать? С тобой, Фрося, тоже вон что-то неладное творится. Никогда не перечила мне, все решения я принимал сам, а тут взяла и воспротивилась. Родную внучку не хочешь пустить на порог. Ждёшь чего-то, молчишь, как дундук. Ну да ладно, утро вечера мудренее. Увижу Катерину, поговорю».

С этими нерадостными мыслями он и заснул.

В посёлке воцарилась тишина. Приземистые избы давно спали, и только в одной из них светилось окно, сонно расстилая на дорогу слабенькие лучи желтоватого света. Это было окно Катерины Жигарёвой. Она не спала и с вечера сидела над чистым тетрадным листом. Задумала написать Сергею письмо, да не знала, с чего начать, как изложить свои размышления, которые преследуют её, мучают ежедневно и ежечасно.

Игорь наконец-то продал дом и уехал в Москву. Там надёжно обосновался его друг Генка, с которым он хлебал в одном детдоме постные щи и делился куском чёрствого ржаного хлеба.

За неделю до отъезда Игорь, не таясь больше соседей, уверенно толкнул калитку и вошёл в дом Катерины. Кутеиха впоследствии сообщила бабам, сгрудившимся у колодца, что пробыл он у своей возлюбленной никак не меньше двух часов. И что из окон-то доносились любовные стоны и вскрикивания, сама слышала. Потом Небаскин также открыто вышел на крыльцо, подымил папиросой и ушёл в свою избу. По дороге он успел ругнуться в чей-то адрес нецензурной бранью. По всему было видать, что дорожный мастер имел скверное настроение, и лицо его выражало явное недовольство.

В этот день Катерина получила от Игоря приглашение поехать за ним в Москву, но дать ответ, вот так сразу, не задумываясь, она поостереглась, попросила время на обдумывание.

— Что тут думать? — недоумевал Игорь. — Собирай шмотки, бери дочь и поехали. Дом пусть стоит. Пригодится твоему вояке, если живой вернётся.

Игорь начал нервничать, и его стало заносить. К тому же он пришёл слегка навеселе по случаю продажи дома.

— Игорь, сколько раз я тебе говорила, чтобы ты больше не отзывался так о моём муже!

— А что я такого сказал? — изображая удивление, спросил Небаскин. — На войне, как на войне, всякое случается. Может, и вернётся… инвалидом-обрубком.

— Не смей! — Катя подошла вплотную к Игорю, глаза её горели негодованием, на них выступили слёзы. — Не смей, слышишь? — повторила она чуть слышно дрожащим голосом. — Он ушёл в Афганистан из-за нас с тобой.

— Ну, ладно тебе, это я так, к слову. — Игорь попытался обнять женщину, но Катерина увернулась. Тогда он силой привлёк её к себе и начал целовать. — Ну, прости, Катя, прости, что я так, спьяну… не обращай внимания… хорошая моя… любимая.

— Катя попыталась сопротивляться, но сильные руки Игоря подхватили её и понесли в спальню. Женщина обмякла и ещё сильнее заплакала от собственного бессилия. Хорошо, что Анечка не вернулась ещё из детского садика…

После всего происшедшего Кате вдруг до боли захотелось поговорить с Сергеем, ещё раз попытаться вымолить у него прощение. Она осознавала, что не права, что предала его и искалечила ему жизнь. Теперь она была готова на всё, лишь бы только вернуться к прежней жизни. Женщина стояла на перепутье, будто предчувствуя, что, если она уедет с Игорем в Москву, свершится что-то ужасное и всё будет утеряно безвозвратно.

Ей часто снились сны, в которых она видела свою будущую жизнь в столице. Видела в мрачных тонах, а Игорь являлся к ней в образе мучителя, душил её и Анютку, а на одежде его она ясно видела пятна крови. Так повторялось несколько раз. Катя просыпалась среди ночи и зажигала свет. Подходила с колотящимся сердцем, готовым выпрыгнуть из груди, к кровати дочери и пыталась угадать её сны. Анюта спала безмятежно, и по лицу её скользила радостная улыбка. Катя, постояв несколько минут у изголовья дочурки, возвращалась в свою кровать. Подолгу не могла заснуть, вспоминая кошмарный сон. Ей иногда казалось, что кто-то извне пытается предупредить её о чём-то, удержать от чего-то. Она не знала, что с ней происходит.

После одного из таких кошмаров Катерина сходила в церковь, постояла перед ликами святых, покаялась. Они смотрели на неё молчаливо и осуждающе. Наконец, она собралась с мыслями и решила написать Сергею в Афганистан.

Белый лист бумаги уже несколько часов лежал перед ней без единого слова. Тот разговор с мужем, который она вынашивала в себе не один день, не хотел ложиться на бумагу. Все слова, что прочно укоренились в голове, казались ей сейчас жалкими, никчёмными. Это как стихотворение: выучил однажды наизусть, а потом никоим образом уже нельзя вытравить его из себя, не переделать, не переставить ни единого слова. Она чувствовала, что нужны ёмкие, меткие выражения, которые позволили бы проникнуть в сердце Сергея и осесть там, подталкивая его на осмысление всего происходящего. Катерина в бессилии грызла ручку, не в состоянии что-либо написать. Лишь к утру появились два листка, исписанные мелким убористым почерком, переписанные несколько раз.

«Всё, больше не могу», — подумала она, поставила подпись и дату в конце письма. Свернула листки вчетверо и положила в конверт. Долго смотрела на него так, как смотрит тонущий человек на спасательный круг, надеясь на счастливый исход. Потом улеглась в постель и забылась на несколько часов в тяжёлом вязком сне.

Степан Жигарёв вставал рано и до завтрака, пока Ефросинья возилась у плиты, ходил к реке. Катерина знала этот час, поэтому ей без особого труда удалось повстречаться со свёкром. Когда он поравнялся с её домом, Катя отворила калитку и вышла навстречу.

— Здравствуйте, Степан Фёдорович, — прерывающимся голосом произнесла она.

— И тебе не хворать, Катерина, — отозвался старик, радуясь внутренне, что не придётся мучиться, подбирая слова для намеченного разговора. Он догадывался, о чём спросит его сейчас Катерина и приготовился отвечать.

— Степан Фёдорович, мне очень нужно с вами поговорить. Только вы сможете меня понять.

— Говори, коль душа потребовала. Выговаривайся, — старик опёрся о посох обеими руками, приготовился слушать.

— Я бы хотела поговорить о Серёже… вернее, о нас с Серёжей, то есть обо всех нас. Я знаю, вы добрый, не такой, как на людях и, как мне кажется, вы поймёте меня…

— И какой же я на людях — не такой? — полюбопытствовал Степан.

— Ну-у, чёрствый что ли, колючий.

— Откуда тебе, дочка, знать, какой я?

— Мне о вас много рассказывал Серёжа.

— Не пойму я тебя, Катерина, — усмехнулся старик, — к чему клонишь?

— Да к тому, Степан Фёдорович, что не могу я объяснить Анютке всего происходящего. Не получается у меня, — со вздохом призналась Катя. — Почему, например, папа Серёжа уехал от нас и не пишет писем? Почему дедушка Стёпа и бабушка Фрося не приходят нам в гости? А если они старенькие, и у них не хватает сил дойти до нас, почему не ходим мы к ним?

— Видишь ли, дочка, в карман правду не упрячешь, а врать, не каждому дано. Коли уж ты расписываешься в собственном бессилии, то я и подавно в помощники тебе не сгожусь. Я не сказочник и ничего путного для ребёнка не придумаю. Ты уж сама как-нибудь наведи тень на плетень, расскажи какую-нибудь небылицу, но только не травмируй дитё. Правды-то она всё равно не поймёт. Мала ещё.

— Всё это так, — Катерина внимательно посмотрела на свёкра, — но если тетку Фросю что-то ещё и сдерживает, то сами почему не заходите к нам? Ведь вы хотите этого, правда? Или я ошибаюсь?

Лицо Кати слегка побледнело, она напряжённо ждала ответа. Степан по привычке подкрутил ус, крякнул для порядка и стал продолжать вслух свои мысли:

— Вы ведь как нонче: вначале сотворите какую-нибудь пакость, а уж потом начинаете образумливаться. Отсюда и все беды ваши, страдания да переживания. И думается вам, что, ежели впрячь в ваши санки-трудности кого из посторонних, то ваш воз враз выскочит из ухабов. Но вы сильно заблуждаетесь. Трудности создали вы сами, вот и придётся свой воз морок тащить самим, до конца. К тебе на порог я не смею ступать. Мой сын оставил тебя и сейчас далеко. К кому я пойду и зачем? Чтобы нечаянно помешать утехам твоим? Так у меня нет желания вспугнуть ненароком твоего ухажёра — прихожёра. Извиняй.

Степан, обдумывая разговор со снохой накануне, даже в мыслях не держал таких слов, которые произнёс сейчас. Но обида за сына как-то невольно заставила его высказаться недружелюбно по отношению к Катерине. Чуть позже он пожалел о сказанном.

— И вы туда же. Нет у меня никого. Одна живу, и что бы ни случилось, мы с Анюткой будем ждать папу Серёжу. А сейчас Анечка постоянно напрашивается к вам в гости. Она любит вас, и я не знаю уже, как её отговаривать от посещения дома родного дедушки.

Степан долго и внимательно смотрел в лицо Кати, как будто там могло быть что-то написано.

— Не надо лукавить, Катерина, и не надо придумывать, чего нет на самом деле. Не люблю я обмана. Ты, видать, надумала скататься следом за мастером своим, осмотреться в Москве, чтобы потом уехать окончательно, да не знаешь, куда дочку пристроить? Так и скажи. Только напрасно ты на нас надеешься. Из меня нянька не получится, а свекровь твоя и ухом не поведёт, чтобы обеспечить тебе прогулку по Москве. Она ведь простила, было, вас с Сергеем, да ты опять всё испортила. Вот и осела обида Ефросиньи на старые дрожжи, а неприязнь, как квашня, поднялась выше краёв, шибче, чем ранее. Так что, не обессудь.

Завидев печальную озабоченность на лице женщины, Степан поспешил заверить её:

— Все мы люди, Катерина, и нам должны быть свойственны родственные чувства. Поэтому, я не против, чтобы внучка заглядывала к нам. Калитка в моём доме открыта всегда и для любого человека.

— Правда? — глаза Кати моментально зажглись, но тут же потухли.

Она вдруг поняла, что не отпустит дочку к старикам. Хлёсткие слова свёкра были истинной правдой. Смогут ли они с Ефросиньей удержаться от взаимных упрёков в присутствии внучки? Не вырвутся ли у них слова обиды и гнева?

— Ты сомневаешься в искренности моих слов? Допускаешь, что Степан Жигарёв способен на обман?

— Что вы, нет, конечно. Это я так, от неожиданности.

— В таком случае, считай вопрос решённым. Пусть приходит.

— Спасибо, — поблагодарила Катя свёкра и попыталась изобразить на лице радость, но у неё ничего не получилось. Она наклонила голову, пряча от глаз старика жалкую болезненную гримасу.

— Что касается тебя, Катерина, скажу так: время рассудит, только оно подскажет, куда тебе переметнуться, к кому из мужиков пристать. А пока ты для меня чужая. Доброту моего сына ты переехала на грузовике с пришлым мастером и вдавила своё счастье в чавкающую колею. Так что не надейся на мою поддержку.

Катя подняла глаза на свёкра и с неподдельной опаской долго смотрела ему прямо в лицо. Степан видел, как вопрошающе смотрели её глаза, с какой надеждой ждала женщина от него сочувствия и утешительных слов, и только тут осознал, насколько несчастна и беспомощна его сноха. Через минуту из глаз Катерины хлынули слёзы.

— Господи! За что же мне наказание такое? Почему всё происходит помимо моего желания? Почему люди так лживы и жестоки? — Катя ревела навзрыд. — Один мужчина мне нужен — Сергей, ваш сын и мой муж, отец Анютки. Умоляю вас, Степан Федорович, убедите в этом Сергея. Мне он не пи-ише-ет… Что же мне делать? Виновата во всём я, каюсь, что не боролась с собой, уступила минутной слабости и потеряла настоящее счастье! Помогите мне вернуть Серёжу! Прошу вас, умоляю, дайте мне его адрес… — Катерина в изнеможении опустилась пред стариком на колени.

— Ну, будет тебе, будет, — растерялся от неожиданности Степан, пытаясь поднять сноху на ноги. — Охлынь малёхо, Катерина. Вставай, вставай, не дури. Я ведь не колдун и мужиков к бабам возвертать не могу. Не передо мной тебе следует вставать на колени да исповедоваться. Сходи, в таком случае, в церковь, свечку поставь. Попроси у Господа прощения, помолись за здравие мужа. Авось и вернётся он живым и невредимым. Может, и смилостивится к тебе, простит.

Кате захотелось возразить свёкру, излить перед ним свои страдания, сказать что-то в своё оправдание, но слова как будто застряли в горле. Тяготясь разговором, который не получился, осознавая бесполезность дальнейшего общения, она замолчала. Постояла перед Степаном, низко опустив голову, и тихо прошептала:

— Напрасно я затеяла эту встречу. Простите, Степан Фёдорович. Больше я вас не потревожу.

Взглянув напоследок на свёкра, она медленно развернулась и побрела вдоль забора к своему дому. Шла будто не сама, а по чьей-то воле, опустошённая и отвергнутая, захлёбываясь в судорожных всхлипываниях. Потом слёзы прекратились, Катя лишь вздрагивала, мысленно оплакивая себя.

Через день она отправилась в город, к военкому. Рассказала всё, как есть, и получила заветный адрес. Письмо ушло в Афганистан.

Три месяца ждала Катя ответа. Тщетно. В посёлке уже властвовала холодная пуржистая зима, с низким тяжёлым небом, с пугающим завыванием ветра по ночам. А Сергей всё молчал. Ни самолёт, ни поезд не привёз ей весточки от мужа. Вечерами становилось невыносимо тоскливо, особенно когда Анечка уходила в спальню и укладывалась в свою кроватку. Дочь была для неё единственным человечком, который, сам того не понимая, помогал матери раздвинуть сумрачность дня и временно заглушить тоску. Катя заметно похудела, на лице обозначились скулы, и оно как бы почернело. Глаза ввалились, как у больной, её постоянно мучила бессонница. Она ещё несколько раз отправляла письма Сергею, но почтальон, пожилая тётка Пелагея, всякий раз, проходила мимо её дома, не останавливалась.

Перед Новым годом Катя уволилась с работы, собрала необходимые вещи и отправилась с дочерью в Москву. На Казанском вокзале их встретил Игорь Небаскин и отвёз к себе на окраину столицы. Он устроился хорошо и даже имел собственную жилплощадь.